«СЕМИОТИКА ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук ...»

vy vy

из ФОНДОВ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БИБЛИОТЕКИ

Шейгал^ Елена Иосифовна

1. Семиотика политического дискурса

1.1. Российская государственная библиотека

diss.rsl.ru

2005

Шейгал^ Елена Иосифовна

Семиотика политического дискурса [Электронный

ресурс]: Дис.... д-ра филол. наук: 10.02.01

10.02.19 - М.: РГБ, 2005 (Из фондов Российской Государственной Библиотеки) Русский язык; Общее языкознание, социолингвистика, психолингвистика Полный текст:

http://diss.rsl.ru/diss/02/0004/020004014.pdf Текст воспроизводится по экземпляру, находящемуся в фонде РГБ:

Шейгал, Елена Иосифовна Семиотика политического дискурса Волгоград Российская государственная библиотека, год (электронный текст).

Волгоградский государственный педагогический университет На правса рукописи

ШЕЙГАЛ ЕЛЕНА MOCMOOBIiA

СЕМИОТИКА ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА

Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук 10.02.01 - русский язык 10.02.19 - общее языкознание, социолингвистика, психолингвистика Научный консультант заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, профессор В.И. Шаховский Волгоград -

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВВЕДЕНИЕ 1.Основные направления исследования политического дискурса в современной лингвистике 2. Определение базовых понятий: текст и дискурс ГЛАВА I. Общая характеристика политического дискурса 1. Содержание и границы политического дискурса 3. Системообразующие признаки политического дискурса ГЛАВА П. Категоризация мира политики в знаках 2. Функциональная структура семиотического пространства ГЛАВА III. Интенциональные характеристики политического 1. Истинностный аспект политического дискурса 2. Эвфемизация и дисфемизация как стратегии уклонения от 3. Категория прогностичности в политическом дискурсе ГЛАВА IV. Жанровое пространство политического дискурса 1. Параметры стр)тстурирования жанрового пространства 2. Инаугурационное обращение как жанр интеграции 4. Политический нарратив.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

СПИСОК ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ

ИСТОЧНИКИ МАТЕРИАЛА ИССЛЕДОВАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Политический дискурс - это явление, с которым все сталкиваются еже­ дневно. Борьба за власть является основной темой и движущим мотивом этой сферы общения. Чем более открыта и демократична жизнь общества, тем больше внимания уделяется языку политики. Политическим дискурсом инте­ ресуются как профессионалы от политики, в том числе журналисты и полито­ логи, так и самые широкие массы граждан.

В последние десятилетия эта область знания стала объектом пристально­ го вниманР1я лингвистов. Если на Западе проблемы языка и власти, языка и идеологии, языкового манипулирования, роли мифа в политической коммуни­ кации и др. находились в фокусе исследовательского интереса достаточно давно - примерно с послевоенных лет, то в нашей стране лингвисты стали ак­ тивно разрабатывать эту проблематику преимущественно с начала перестрой­ ки, когда политическая коммуникация перестала носить сугубо ритуальный характер.

С одной стороны, появились исследования, в которых осмысляется наше языковое существование в тоталитарном прошлом, с другой стороны, активно анализируются изменения языка, связанные с политическими переменами в нашем обществе. На повестку дня выходят вопросы теоретического моделиро­ вания политического дискурса - выявление механизмов порождения и функ­ ционирования политических текстов, анализ политических метафор как спо­ соба осмысления мира политики, характеристика речевого поведения политика,изучение вербальных и риторических стратегий в политической деятельно­ сти.

Объектом данного исследования является политический дискурс, пони­ маемый как общение, основная интенция которого - борьба за власть. В каче­ стве предмета изучения взяты семиотические характеристики политического дискурса. В данной работе развивается концепщм, согласно которой полити­ ческий дискурс представляет собой своеобразную знаковую систему, в кото­ рой происходит модификация семантики и функций разных типов языковых единиц и стандартных речевых действий.

Актуальность избранной темы определяется следующими моментами.

1. В современном обществе возрастает значимость политической ком­ муникации, поскольку в условиях демократического социального устройства вопросы власти открыто обсуждаются, и рещение целого ряда политических проблем зависит от того, насколько адекватно эти проблемы будут интерпре­ тированы языком. В последние годы отдельные проблемы политриеского дис­ курса стали объектом активного обсуждения как в научной, так и в публици­ стической литературе, вместе с тем специального исследования, посвященного целостной картине политического общения, по нашим данным, еще не прово­ дилось.

2. Исследование политического дискурса находится в фокусе интересов отечественной лингвистики в связи с интегративной тенденцией развития нау­ ки о языке и необходимостью лингвистического осмысления результатов, по­ лученных в смежных областях знания - политологии, социологии, психологии, культурологии. Политический, педагогический, религиозный, научный, юри­ дический и другие виды институционального дискурса привлекают к себе внимание исследователей, поскольку в этой исследовательской парадигме на первый план выдвигаются не внутрисистемные языковые отношения, а харак­ теристики языковой личности как носителя соответствующей культуры и ста­ тусно-ролевых отношений. Многие проблемы изучения политического дис­ курса являются междисциплинарными и рассматриваются с позиций лингвис­ тики текста и дискурса, когнитивной лингвистики, прагмалингвистики, однако с позиций знаковых отношений политический дискурс еще не анализировался.

3. Категории дискурса вообще и политического дискурса в частности яв­ ляются в настоящее время предметом научных дискуссий. Требуют освещения системообразующие признаки политического дискурса, его единицы, его базо­ вые концепты, функции, жанровые разновидности, нуждается в определении само понятие языка политики.

4. Политический дискурс относится к особому типу общения, для кото­ рого характерна высокая степень манипулирования, и поэтому выявление ме­ ханизмов политической коммуникации представляется значимым для опреде­ ления характеристик языка как средства воздействия. В этом смысле важность изучения политического дискурса продиктована необходимостью поиска для политиков оптимальных путей речевого воздействия на аудиторию, с одной стороны, и необходимостью понимания аудиторией истинных интенций и скрытых приемов языкового манипулирования, с другой стороны.

Цель настоящей работы - построить семиотическую модель политиче­ ского дискурса. В связи с этим предполагается решить следующие задачи:

1) установить содержание и границы политического дискурса;

2) определить функции политического дискурса;

3) выявить конститутивные признаки политического дискурса;

4) раскрыть содержание базовых концептов политического дискурса;

5) установить закономерности категоризации мира политики в знаках политического дискурса;

6) раскрыть интенциональные характеристики политического дискурса;

7) описать жанровое пространство политического дискурса.

Научную новизну выполненного исследования автор усматривает в том, что здесь впервые предложена интегральная лингвосемиотическая модель политического дискурса, определены его семантические, прагматические и синтактические параметры, описаны его базовые концепты - «власть» и «по­ литик», разработаны основания для построения типологии знаков политиче­ ского дискурса, охарактеризованы его основные функции, раскрыты механиз­ мы политического речевого действия - специфические стратегии и речевые акты, обоснованы параметры структурирования жанрового пространства по­ литического дискурса и описаны его важнейшие жанры.

Теоретическая значимость работы состоит в углублении теории дис­ курса и обосновании лингвистического статуса политического дискурса, в обогащении языкознания идеями и положениями, относящимися к веденроо социологии и политологии, в разработке категориального аппарата, интегри­ рующего на семиотической основе категории прагмалингвистики и когнитив­ ной лингвистики, в освещении статусно-ролевых характеристик языковой личности политика.

Практическая ценность выполненного исследования заключается в том, что его результаты могут найти применение в вузовских лекционных кзфсах по общему языкознанию, в спецкурсах по лингвистике текста и теории дискурса, прагмалингвистике, социолингвистике, в практическом курсе ин­ терпретации политических текстов масс-медиа на иностранном языке, а также могут быть полезны специалистам в области политической коммуникации.

Методологической основой исследования является положение о диа­ лектической взаимосвязи языка, сознания и культуры, рационального и эмо­ ционального в мышлении и языке, сущности и явления. Признание единства сущностного и функционального в языке позволило положить в основу иссле­ дования системный подход к изучению предмета через выявление взаимодей­ ствия его элементов, структуры и функций.

Для решения поставленных в диссертации задач использовались обще­ научные методы понятийного анализа, интроспекции, наблюдения и лингвис­ тические методы компонентного, контекстуального, интерпретативного анали­ за, а также ассоциативный эксперимент.

Творческим стимулом и теоретической базой данного исследования по­ служили работы отечественных и зарубежных ученых в области семиотики и лингвосемиотики (Р. Барт, У. Эко, Т. Себеок, Ю.М. Лотман, Ю.С. Степанов, Ю.И. Левин), лингвистики текста и теории дискурса (Р. Водак, Т. ван Дейк, П. Серио, В.В. Богданов, Б.М. Гаспаров, М.Л. Макаров, В.И. Карасик, А.Г. Ба­ ранов, W. Dieckmann, W. Holly, М. Coulthard, R. Fowler), теории риторики (К.П. Зеленецкий, Ю.В. Рождественский, А.К. Михальская, R. Bachem), когни­ тивной лингвистики (Дж. Лакофф, Ч. Филлмор, Е.С. Кубрякова, А.Н. Баранов, В.В. Красных, R. Langacker, J. Taylor), прагмалингвистики (Дж. Остин, Дж. Серль, Б. Ю. Норман, В.И. Шаховский, Г.Г. Почепцов, D. Bolinger, R. Lakoff, G. Leech), социолингвистики (Л.П. Крысин, Н.Б. Мечковская, J. Gumperz, Е. Chaika) дингвокультурологии (Ю.А. Сорокин, Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров, Н.А. Купина, В.И. Жельвис, М. Edelman), политической со­ циологии (П. Бурдье, С. Московичи, М. Вебер, Н. Смелзер).

Материал исследования. Применительно к дискурсу материал, т. е. та языковая реальность, на которой строится исследование, играет значительно большую роль, чем материал в традиционных работах, сориентированных на системное описание языковых единиц. Политический дискурс имеет как уни­ версальные, так и специфргческие этнокультурные характеристикики. Россий­ ский политический дискурс, бесспорно, имеет ряд характеристик универсаль­ ного плана, объединяющих его с политическим дискурсом на других языках.

Вместе с тем, культурно-специфические характеристики объекта нашего изу­ чения требуют раскрытия особенностей современной российской коммуника­ тивной среды. Именно поэтому в диссертации уделяется существенное внима­ ние социально-политическим реалиям современной России, и именно поэтому данная работа выполнена на стыке двух специальностей - русский язык и об­ щее языкознание.

Материал исследования представлен выборкой из лексикографических источников и записями политического дискурса. В работе использованы мате­ риалы российской и американской прессы за период 1996-2000 гг., телепере­ дач, стенограмм заседаний Государственной Думы, публикаций в Интернете, а также граффити, листовки, плакаты и прочие агитационные и информацион­ ные материалы.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Политический дискурс представляет собой знаковое образование, имеющее два измеренрм - реальное и виртуальное, при этом в реальном изме­ рении он понимается как текст в конкретной ситуации политического обще­ ния, а его виртуальное измерение включает вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание сферы политической коммуникации, те­ заурус прецедентных высказываний, а также модели типичных речевых дейст­ вий и представление о типичных жанрах общения в данной сфере.

2. Интенциональную базу политического дискурса составляет борьба за власть, что предопределяет его основные функции; а) интеграция и дифферен­ циация групповых агентов политики; б) развитие конфликта и установление консенсуса; в) осуществление вербальных политических действий и информи­ рование о них; г) создание «языковой реальности» поля политики и ее интер­ претация; д) манипуляция сознанием и контроль за действиями политиков и электората.

3. К числу системообразующих характеристик политического дискурса относятся следующие: а) преобладание массового адресата; б) доминирующая роль фактора эмоциональности и значительный удельный вес фатического общения; в) смысловая неопределенность, связанная с фантомностью ряда де­ нотатов и фидеистичностью; г) эзотеричность как результат использования манипулятивных стратегий, важнейшими из которых являются эвфемизация, намеренная уклончивость, намек и ссылки на слухи; д) опосредованность по­ литической коммуникации фактором масс-медиа; е) театральность, необходи­ мость политиков «работать на публику», привлекая ее своим имиджем; ж) ди­ намичность языка политики, обусловленная злободневностью отражаемых реалий и изменчивостью политической ситуации.

4. К базовым концептам политического дискурса относятся концепты «Власть» и «Политик». Содержательный минимум концепта «Власть» в рус­ ской лингвокультуре составляют компоненты «господство», «право», «способность», «влияние», «контроль», «авторитет». В метафорике власти соеди­ няются два противоречивых образа: механизма и живого существа. В оценоч­ ных характеристиках власти преобладает негативная морально-этическая оценка данного феномена. Вербализация концепта «Политик» характеризуется факультативной экспрессивной оценкой, нередко с комической коннотацией.

5. Типология знаков политического дискурса строится по следующим основаниям: а) оппозиция в плане выражения (вербальные - невербальные знаки); б) оппозиция по коннотативной маркированности; в) оппозиция по ха­ рактеру референции. Основным организующим принципом семиотического пространства политического дискурса является базовая семиотическая триада «интеграция - ориентация - агональность», эта функциональная триада про­ ецируется на базовую семиотическую оппозицию «свои - чужие».

6. В каждом из трех функциональных типов знаков имеются специали­ зированные и транспонированные единицы. Специализированными знаками ориентации являются наименования политических институтов и институцио­ нальных ролей, имена политиков и т.д., специализированными знаками инте­ грации - государственные символы и эмблемы, выражающие групповую иден­ тичность, лексемы единения и совместности, специализированными знаками агрессии - маркеры «чуждости». Границы между тремя функциональными ти­ пами знаков не являются жестко фиксированными. Эволюция прагматики зна­ ков делает возможным семиотическое преобразование одного типа в другой.

Основным направлением этой эволюции является движение от информатики к фатике, т. е. превращение знаков ориентации либо в знаки интеграции (приоб­ ретение идеологической коннотации «свои» и положительной эмотивности), либо в знаки агрессии (приобретение идеологической коннотации «чужие» и отрицательной эмотивности).

7. Базовая семиотическая триада политического дискурса находит выра­ жение в специфических речевых актах этого дискурса: в частности, лозунго­ вые ассертивы - ориентация, здравицы - интеграция, волитивы изгнания И атональность. Специфической особенностью речеактового представления по­ литического дискурса является наличие в нем особого вида перформативов политических перформативов, представляющих собой высказывания, само произнесение которых является политриеским действием. К наиболее значи­ мым из них относятся перформативы доверия и недоверия, поддержки, выбо­ ра, требования, обещания, а также эмотивный перформатив возмущения.

8. Относительно базовой семиотической триады структурируется и жан­ ровое пространство политического дискурса. По характеру ведущей интенции разграничиваются: а) ритуальные жанры (иназтурационная речь, юбилейная речь, традиционное радиообращение), в которых доминирует фатика интегра­ ции; б) ориентационные жанры, представляющие собой тексты информационно-прескриптивного характера (партийная программа, манифест, конституция, послание президента о положении в стране, отчетный доклад, указ, соглаше­ ние); в) агональные жанры (лозунг, рекламная речь, предвыборные дебаты, парламентские дебаты).

9. Многомерность и сложность политического дискурса проявляются в возможности дифференциации его жанрового пространства по ряду парамет­ ров: а) градация институциональности; б) субъектно-адресатные отношения; в) событийная локализация; г) социокультурная вариативность; д) прототипность - маргинальность жанра в полевой структзфе дискурса.

10. Совокупность первичных и вторичных дискурсных образований раз­ ных жанров, сконцентрированных вокруг определенного политического собы­ тия, образует политический нарратив - своеобразный сверхтекст, объединен­ ный общностью содержания и персонажей (например, политический скандал).

Для политического нарратива характерна общественная значимость сюжета, двуплановость (денотативный прототип как политическое событие и сам нар­ ратив как коммуникативное событие), протяженность по времени, множест­ венность повествователей и связанные с этим неоднозначность модальных ус­ тановок и ролевая амбивалентность персонажей.

Апробация работы. Основные положения и результаты исследования докладывались автором на заседании сектора психолингвистики и теории коммуникации Института языкознания РАН (2000), на рабочем совещании Института языкознания РАН «Политический дискурс в России» (1999, 2000), на заседании кафедры языкознания ВГПУ и научно-исследовательской лабо­ ратории ВГПУ «Язык и личность», на международных научных конференциях «Россия и страны Америки: Опыт исторического взаимодействия» (Волгоград, 1997), «Ономастика Поволжья» (Волгоград, 1998), «Русский язык в контексте современной культуры» (Екатеринбург, 1998), «Проблемы семантического описания единиц языка и речи» (Минск, 1998), «Единство системного и функ­ ционального анализа языковых единиц» (Белгород 1999), «Проблемы сопоста­ вительной семантики» (Киев 1999), на общероссийских научных конференци­ ях «Вопросы лексикологии и лексикографии языков народов Северного Кавка­ за, русского и западноевропейских языков» (Пятигорск, 1999), «Актуальные проблемы психологии, этнопсихолингвистики и фоносемантики» (Пенза 1999), на межвузовских конференциях «Языковая личность: проблемы обо­ значения и понимания» (Волгоград, 1997), «Языковая личность: система, нор­ мы, стиль» (Волгоград, 1998), «Языковая личность: жанровая речевая деятель­ ность» (Волгоград, 1998), «Языковая личность: проблемы межкультурного общения» (Волгоград, 2000).

Объем и структура работы. Диссертация включает предисловие, вве­ дение, четыре главы, заключение и список литературы (538 наименований), а также список лексикографических источников, справочников и источников текстовых примеров.

В предисловии определяется предмет и цель исследования, обосновыва­ ется актуальность темы, научная новизна, доказывается теоретическая значи­ мость и практическая ценность работы, формулируются основные положения, выносимые на защиту, определяется материал и методы исследования.

Во введении дается обзор основных направлений исследования полити­ ческого дискурса в современной лингвистике и определяются базовые поня­ тия: текст и дискурс.

В главе I «Общая характеристика полрггического дискурса» определяют­ ся его границы и содержание, системообразующие признаки и функции, опи­ сываются базовые концепты.

В главе II «Категоризация мира политики в знаках политического дис­ курса» исследуются закономерности организации его семиотического про­ странства. Выявляются множественные основания построения типологии зна­ ков, анализируется семантическая и функциональная специфика политических мифологем и политической афористики.

В Главе III «Интенциональные характеристики политического дискурса»

рассматривается специфика его истинностного аспекта и речеактовой реализа­ ции, анализируются феномены эвфемизации и дисфемизации как стратегии уклонения от истины, определяется содержание и статус категории прогностичности.

В главе IV «Жанровое пространство политического дискурса» выявля­ ются параметры его структурирования, анализируются жанры инаугурационного обращения и лозунга, вводится понятие политического нарратива.

В заключении подводятся итоги работы и намечаются перспективы дальнейшего исследования.

ВВЕДЕНИЕ

1. Основные направления исследования политического дискурса Политическая лингвистика является одним из новых исследовательских направлений современного языкознания. Эта область исследования носит ярко выраженный междисциплинарный характер: в ней интегрируются достижения социолингвистики, лингвистики текста, когнитивной лингвистики, нарратив­ ного анализа, стилистики и риторики.

Дискурс-анализ в политической лингвистике позволяет установить мос­ ты между социологическим, культурным, межличностным и когнитивным ас­ пектами власти. Основная задача лингвистического анализа политического дискурса (Political Linguistic Discourse Analysis) - вскрыть механизм сложных взаимоотношений между властью, познанием, речью и поведением (Hacker 1996: 51).

Политический язык и политическая коммуникация стали предметом лингвистических исследований сравнительно недавно. С конца 50-х годов ин­ терес к этой проблематике возник в ФРГ, прежде всего, в связи с изучением языка национал-социализма (Klemperer 1947).

Одним из первых, кто обратился к языку тоталитарных режимов, был не лингвист, а английский писатель Дж. Оруэлл, посвятивший этому явлению «Приложение» в своем знаменитом романе «1984» и пустивший в обиход ставший популярным термин «новояз» (Newspeak). Оруэлл предвосхитил мно­ гие лингвистические идеи, развиваемые в работах, изучающих заложенные в языке возможности манипулировать сознанием и осуществлять социальную власть (Bolinger 1980; Блакар 1987; Вайнрих 1987 и др.) Исследованию политического языка советской эпохи, названного авто­ ром «деревянным языком», посвящена известная монография представителя французской школы анализа дискурса П. Серио (Seriot 1985). В отечественной лингвистике доперестроечной эпохи существовало негласное табу на исследо­ вание политического дискурса - дозволялся только критический анализ «бур­ жуазной» прессы. Политическая перестройка спровоцировала настоящий ис­ следовательский бум в отнощении тоталитарного языка советской эпохи (Ку­ пина 1995; Зильберт 1994; Вовк 1995; Ермоленко 1995; Норман 1995; Левин 1998 и др.) и постперестроечных инноваций в русском языке конца XX века (Ермакова 1996; Какорина 1996; Баранов, Казакевич 1991; Баранов 1997 и др.).

В рамках общей теории коммуникации выделяются шесть фундамен­ тальных подходов к исследованию политической коммуникации (Meadow 1980: 24);

1) системный подход восходит к кибернетике: коммуникация рассмат­ ривается в терминах интеракции между элементами системы и связывается с понятием социального контроля;

2) лингвистический подход так же, как и системный, концентрируется вокруг понятия социального контроля. Язык рассматривается как средство со­ циального контроля и огранриения доступа к политическим институтам и по­ литическим процессам. Сторонники такого подхода утверждают, что общест­ венные фигуры, правомочные принимать решения, а также представители по­ литической элиты осз'ществляют свою деятельность при помощи специфиче­ ского языка, поэтому власти прислушиваются к их мнениям и требованиям.

Члены общества, не входящие в элиту, не имеют доступа к принимающим ре­ шения в силу своей ограниченной возможности выражать политические мне­ ния и требования;

3) символический подход определяет политику так же, как и коммуни­ кацию, в терминах обмена символами: лидерство осуществляется преимуще­ ственно через манипуляцию символами и распределение символических на­ град. Это направление концентрируется на анализе процессов создания и рас­ пространения символов;

4) функциональный подход переносит центр тяжести с проблемы соци­ ального контроля на значение коммуникации для политической системы (осо­ бенно в сфере масс-медиа). Помимо функции поддержания стабильности, коммуникация выполняет функцию социализации (социальной адаптации к нормам политической системы);

5) организационный подход представляет правительство как крупную бюрократическую организацию, связанную с теми же проблемами и ограниче­ ниями, что и любая другая организация. С этой точки зрения анализ политиче­ ской коммуникации концентрируется на внутриправительственных информа­ ционных потоках и акцентирует внимание на факторах, ограничивающих этот поток и дифференцирующих доступ к информации;

6) подход, который условно можно назвать экологическим, исследует политическую коммуникацию с точки зрения влияния на нее политической системы. Политическая система создает среду, в которой формируются инсти­ туты коммуникации и регулируются процессы коммуникации в обществе в целом (одним из проявлений такого регулирования является осуществление государством определенной языковой политики по отношению к меньшинст­ вам).

В рамках собственно лингвистических исследований разграничиваются два подхода к анализу политической коммуникации: дескриптивный и крити­ ческий (Chilton 1994). Дескриптивный подход восходит к классической мето­ дике риторического анализа публичных выступлений, представленной в тру­ дах Аристотеля, Цицерона, Квинтиллиана. В современной лингвистике один из аспектов дескриптивного подхода связан с изучением языкового поведения политиков; языковых средств, риторических приемов и манипулятивных стра­ тегий, используемых политиками в целях убеждения (Grieswelle 1978; Bachem 1979; Bergsdorf 1978; Holly 1989; Atkinson 1984; Баранов, Паршин 1986; Нико­ лаева 1988; Михальская 1996; серия сборников «Политический дискурс в Рос­ сии»- 1998; 1999; 2000 и др.).

Другим направлением дескриптивного подхода, тесно связанным не только с лингвистикой, но и с политологией, является анализ содержательной стороны политических текстов. Методы контент-анализа и когнитивного кар­ тирования позволяют выявить когнитивные диспозиции отдельных политиков - ценностные доминанты, склонность к конфликту или сотрудничеству, харак­ тер причинно-следственных связей в соответствующих фрагментах картины мира (Janis 1949; Chilton, Ilyin 1993; Pfau, Kenski 1990; Stuckey, Antczak 1995;

Костенко 1993; Кордонский 1994; Дука 1998; Волкова 2000 и др.).

Критический подход нацелен на критическое изучение социального не­ равенства, выраженного в языке или дискурсе. В работах Н. Фэрклоу (Fairiough, 1989), P. Водак (Wodak, 1994), Т. ван Дейка (ван Дейк 1994) и других представителей критической лингвистики рассматривается проблема исполь­ зования языка как средства власти и социального контроля. Следует под­ черкнуть, что если в рамках дескриптивного подхода исследователь остается нейтральным, независимым экспертом (Chilton 1994: 3217), то для критическо­ го анализа характерна ангажированность исследователя: подразумевается, что исследователь открыто занимает сторону лишенных власти и угнетенных (Водак 1997: 20).

Одной из наиболее плодотворных и относительно новых исследователь­ ских парадигм в политической лингвистике является когнитивный подход, по­ зволяющий от описания единиц и структур дискурса перейти к моделирова­ нию структур сознания участников политической коммуникации. Моделиро­ вание когнитивной базы политического дискурса осуществляется через анализ фреймов и концептов политического дискурса, метафорических моделей и стереотипов, лежащих в основе политических предубеждений (Quasthoff 1989;

Fowler 1991; Gee 1996; van Dijk 1997; Баранов 1990; Баранов, Караулов 1991;

Лассан 1995; Чабан 1997; Ильин 1997).

В рамках когнитивного подхода исследуется также взаимосвязь языка и идеологии (Seidel 1985; Noth 1990; Hodge, Kress 1993; van Dijk 1995, 1996, 1998). Политическое общение всегда идеологизировано, поскольку коммуни­ канты выступают в нем не как личности, представляющие самих себя, а как представители институтов и политических групп. Под идеологией понимается система принципов, лежащая в основе групповых знаний и мнений, основан­ ная на групповых ценностях. Обусловленные идеологией ментальные схемы субъектов политического общения определяют их вербальное поведение, в ча­ стности, стратегии и риторические приемы, импликации и пресуппозиции, ре­ чевые ходы и тематическую структуру дискурса.

Изложенное в настоящей диссертации исследование политического дис­ курса соединяет в себе элементы дескриптивно-риторического, дескриптивносодержательного и когнитивного подходов.

2. Определение базовых понятий: текст и дискурс Прежде чем представить концепцию дискурса, положенную в основу проведенного исследования, уточним понятие дискурса в ряду смежных поня­ тий «язык - речь - дискурс - текст». Начнем с того, что язык безусловно про­ тивопоставлен всем трем понятиям - речи, дискурсу, тексту. Во-вторых, дис­ курс нередко приравнивается к речи в соссюровском понимании (язык в дей­ ствии, language in use) (McHoul 1994; Schiffrin 1994). В-третьих, дискурс обыч­ но противопоставляется тексту, реже - языку.

Рассмотрим наиболее распространенные дихотомии в предлагаемых лингвистами подходах к разграничению дискурса и текста:

1. Категория дискурса относится к области лингво-социального, то­ гда как текст - к области лингвистического (Kress 1985). Текст определяет­ ся как вербальное представление («словесная запись») коммуникативного со­ бытия (Brown & Yule 1983; Михальская 1998), а дискурс - как «текст в собы­ тийном аспекте», «речь, погруженная в жизнь» (Арутюнова 1990: 137), «функционирование языка в живом общении», «язык, присвоенный говоряИ » (Бенвенист 1974: 296).

Г. Кук в монографии, посвященной рекламному дискурсу, рассматривает дискурс как единство и взаимодействие текста и контекста. При этом под текстом понимаются «языковые формы, временно и искусственно с целью анализа изолированные от контекста» (Cook 1992: 1). Контекст же берется в самом широком понимании и включает лингвистические, экстралингвистиче­ ские и прагматические параметры: физический носитель текста, музыка и гра­ фика (видеоряд), параязык (мимика, жесты, параграфемика), ситуация (свойст­ ва и взаимоотношения людей и окружающих предметов в восприятии участ­ ников общения), СО-текст (предыдущий и последующий текст как элементы того же самого дискурса), интертекст (текст, принадлежащий другому дискур­ су, но связанный с данным текстом и влияющий на его восприятие), участники общения (отправитель, адресант, получатель, адресат), функция (иллокутивное намерение и перлокутивный эффект).

Таким образом, данный подход выражается формулой «дискурс = текст + контекст (лингвистический и экстралингвистический)».

2. Дискурс и текст противопоставлены как процесс и результат.

Дискурс предстает как явление деятельностное, процессуальное, связанное с реальным речепроизводством, а текст - как продукт речепроизводства, имеющий определенную законченную и зафиксированную форму (Brown, Yule 1983; Кубрякова, Александрова 1997; Бисималиева 1999; Дымарский 1998). Текст и дискурс связаны отношениями реализации: дискурс находит свое выражение в тексте, «дискурс возникает и выявляется в тексте и через текст. В то же время это отношение не является однозначным: любой текст может быть выражением или реализацией нескольких, иногда конкурирующих и противоречащих дискурсов. Каждый конкретный текст, как правило, носит черты нескольких разновидностей дискурса» (Kress 1985: 27).

3. Дискурс и текст противопоставлены в оппозиции 'актуальность виртуальность" Дискурс рассматривается как реальное речевое событие, «те­ кущая речевая деятельность в данной сфере» (Дымарский 1998: 19), «твори­ мый в речи связный текст» (Конецкая 1997: 106). Текст лишен жесткой прикрепленности к реальному времени, он представляет собой абстрактный мен­ тальный конструкт, реализующийся в дискурсе (van Dijk 1977; Schiffrin 1994).

4. Оппозиция «устный не просто маркировано отрицательной оценочностью за счет компонента «не­ законное применение силы» в значении слова агрессия - его характеризует чрезвычайно высокий градус эмотивности и экспрессивности. Если учесть мен­ талитет среднестатистического представителя российского электората и полиСписок сокращений см, в конце работы.

тических кругов национал-патриотической ориентации, а также многолетнюю историю противостояния России и блока НАТО, то можно представить себе, какой клубок эмоций (от недоверия и негодования до ненависти) оказывается вплетенным в его семантическую структуру. Все это позволяет квалифициро­ вать словосочетание агрессия НАТО как политический ярлык с ярко выражен­ ной инвективной функцией. В приведенном отрывке, следовательно, речь идет не только о нежелательности и неуместности использования эмоционально на­ груженного термина в тексте официального документа, здесь также подчерки­ вается, что инвективная эмотивность, столь естественная в полемике и ато­ нальных жанрах, абсолютно несовместима с жанром переговоров, нацеленным на установление консенсуса.

В политическом дискурсе наблюдается конфликт двух тенденций - к по­ нятийной точности и к смысловой неопределенности. С одной стороны, язык политики - такой же профессиональный подъязык (language for special рифозез, occupational variety), как, например, язык медиков, юристов, спортсменов, во­ енных, и, будучи таковым, он должен стремиться к точности обозначения. Точ­ ность номинации отмечается как условие профессионализма политической коммуникации, в частности парламентской речи (Даниленко 1994). В то же время номинативная точность как свойство специального подъязыка в языке политики подавляется его прагматически обусловленной смысловой неопреде­ ленностью.

Утверждение о смысловой неопределенности (ambiguity, Ambiguitat) язы­ ка политики стало уже общим местом в лингвистических трудах и политиче­ ской публицистике (Рососк 1873; Green, 1987; Teichmann 1991 и др.). Необхо­ димость эксплицитной интерпретации неопределенных выражений нередко стимулируется собственно политическими причинами. Интересный в этом отношении материал приводится в статье К. Тайхман, анализирующей дискуссию в ЦК КПФ и коммунистической прессе Франции, посвященную событиям пут­ ча 1991 г. в СССР (Teichmaim 1991). В ходе этой дискуссии совершение речево­ го акта официального осуждения, фактически являющегося политическим дей­ ствием, связывается с толкованием семантики оценочных лексем путч, госу­ дарственный переворот, советские события, неприемлемый, непозволитель­ ный.

Смысловая неопределенность политического дискурса обусловлена ря­ дом семантических и прагматических факторов.

Рассмотрим некоторые семантические факторы, выделяемые в работах В. Дикмана и В. Бергсдорфа (Dieckmann 1969; Bergsdorf 1987):

1. Абстрактность и широта значения. Политики часто пренебрегают уточ­ няющими определениями, которых требуют слова с абстрактным значением (например, демократия вместо репрезентативно-парламентская демократия).

Слова широкой семантики типа процесс, явление, миссия и др., вследствие сво­ ей референциальной неопределенности, допускают широкий «разброс» в ин­ терпретациях.

2. Сложность значения, обусловленная сложностью самого денотата. Мно­ гие единицы политического языка обозначают комплексы идей, весьма отда­ ленных от непосредственного опыта человека; трудность понимания таких слов проистекает из сложности внеязыковой действительности, например, дефолт, импичмент.

3. Размытость семантических границ у слов градуальной семантики, в част­ ности, отсутствие четких различий в обозначении политических ориентации по шкале: реакционный - консервативный - либеральный - прогрессивный-ради­ кальный.

4. Относительность обозначения, т. е. зависимость выбора номинации от политической позиции говорящего: одна и та же платформа с позиций одного человека может быть названа реакционной, а с позиций другого - либеральной.

Комментируя приведенное толкование относительности, следует подчеркнуть, что в политическом дискурсе «позиции одного человека» не существует, по­ скольку политические ценности всегда имеют групповой характер: «В полити­ ческом дискурсе важна не столько точность, сколько общность оценок с пози­ ций группы» (Edelman 1964: 115). Данное высказывание М. Эдельмана не толь­ ко подтверждает положение о групповом характере политических оценок, но и подчеркивает особую значимость аффективно-оценочной составляющей, не­ редко подавляющей собственно информационную сторону политической ком­ муникации, что тоже выступает как фактор ее смысловой неопределенности.

Относительность обозначения коррелирует с понятием идеологической полисемии, под которой понимается использование одних и тех же слов пред­ ставителями разных идеологий для обозначения разных понятий (Bachem 1979:

56). Идеологическая полисемия является следствием возникновения группо­ вых коннотаций, выражающих интерпретацию политической реальности с по­ зиций той или иной социальной группы (типичные примеры: демократия, сво­ бода, солидарность, социализм, либерал, консерватор, реакционный, прогрес­ сивный и пр.). Суть идеологической коннотации заключается в закреплении в качестве компонента смысловой структурой слова одного из звеньев базовой семантической оппозиции политического дискурса - «свой -чужой», или, по К.

Шмитту, «друг - враг» (Шмитт 1992). Идеологические коннотации неизбежно сопровождаются достаточно прозрачными оценочными импликациями «свой (друг) -> хороший, чужой (враг) -» плохой».

К. Шмитт подчеркивает зависимость идеологртческих коннотаций от су­ ществования политических оппозиций в обществе: «Все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл; они предполагают кон­ кретную противоположность, привязаны к конкретной срггуации, последнее следствие которой есть разделение на группы «друг/враг», и они становятся пустой и призрачной абстракцией, если эта ситуация исчезает. Такие слова, как государство, республика, общество, класс, суверенитет, правовое государст­ во, абсолютизм, диктатура, план и т.д., непонятны, если неизвестно, кто in concreto должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и опроверг­ нут посредством именно такого слова» (Шмитт 1992: 42).

Идеологическая полисемия, по мнению Р. Бахема, является вполне есте­ ственной, неотъемлемой чертой открытого плюралистического общества. Эта мысль перекликается с точкой зрения В. Бергсдорфа, который противопостав­ ляет неопределенность основных терминов языка политики в демократических государствах и языковую узурпацшо тоталитарных идеологий (Bergsdorf 1978).

Говоря о прагматических факторах неопределенности политического языка, необходимо рассмотреть причины, заставляющие политиков стремиться не к снятию, а к сохранению неопределенности понятийного содержания зна­ ков:

1. Ведущая роль прескриптивно-побудительной и воздействующей функ­ ции в иерархии функций политического языка. «Суть политической борьбы со­ стоит в борьбе за присвоение языковых символов, за право определять (и тем самым контролировать) их содержание. Конечной целью политика является не столько уточнение понятийного содержания ключевых терминов, сколько про­ воцирование желаемой реакции адресата» (Green 1987: 2).

2. Манипулятивность политического дискурса. Неопределенность высту­ пает как важнейший инструмент манипулирования и лежит в основе следую­ щих стратегий: а) вуалирования, затушевывания нежелательной информации, что позволяет приглушить, сделать менее очевидными неприятные факты; б) мистификации, сокрытия истины (сознательное введение в заблуждение); в) анонимности, деперсонализации, как прием снятия ответственности.

3. Стремление спасти лицо. Благодаря использованию очень абстракт­ ных, или слишком неопределенных выражений говорящему легче скрыть свое невежество (незнание, неинформированность) и легче при необходимости впо­ следствии отрицать сказанное. «Политики должны все время быть настороже, чтобы не дать противнику возможности воспользоваться их слабостью - каки­ ми-либо промахами, допущенными в речи. Не допустить этого можно, лишь прибегая к языку, который может быть непрозрачным, неконкретным или пус­ тым. Того, кто ничего не сказал, невозможно обвинить во лжи» (Crystal 1995:378).

4. Потребность избегать конфликтности в общении. Неопределенность выступает как средство преодоления коммуникативных затруднений, позво­ ляющее говорящему избегать крайностей, занимать умеренную, нейтральную позицию при обсуждении спорных вопросов, и тем самым способствует сгла­ живанию противоречий между коммуникантами. «Для говорящего может быть важнее пожертвовать ясностью понимания ради усиления доверия и завоевания симпатий адресата» (Hamilton, Mineo 1998: 6). Намеренное использование не­ точного языка как коммуникативная стратегия связано также с проявлением осторожности. В политике, как известно, одно непродуманно сказанное или не­ верно истолкованное слово может спровоцировать серьезный конфликт.

5. Стремление избежать контроля за своими действиями. «Использование многозначных, неопределенных понятий - эффективный прием, которым поль­ зуются опытные политики и спичрайтеры. Контекстуальная неопределенность понятий, использованных в текстах политических программ, затрудняет в по­ следующем эффективный контроль за выполнением взятых обязательств и по­ зволяет успешнее «лавировать», подчиняя свои действия моральным нормам ситуативной этики» (Ключарев 1995: 214).

В качестве семиотического механизма различных проявлений смысловой неопределенности выступает феномен неточной референции. Е.В. Клюев выде­ ляет следующие разновидности референциальной девиации, приводящие к не­ точно референцированным коммуникативным актам:

слово соотносится с чрезмерно широким кругом референтов;

с нес)тцеств)тощим референтом (Клюев 1996: 215).

Нетрудно заметить, что первые три вида референциальной девиации кор­ релируют с уже упомянутыми выше семантическими факторами смысловой неопределенности.

Направленность на несуществующий или «чужой» референт порождает фантомность знака, а соотнесенность с неизвестным референтом создает его эзотеричность. Эти свойства политического дискурса станут предметом обсуж­ дения в последующих разделах.

Социологи отмечают фантомность как состояние политического созна­ ния. Современное пространство политических значений складывается из фан­ томов значений, не имеющих никаких «означаемых», не укорененных ни в ка­ кой реальности, кроме их собственной - мира самореферентных знаков (Ваиdrillard 1981).

Для «самореферентных знаков», т.е. слов, в значении которых отсутству­ ет денотативный компонент (отсутствует реальный предмет обозначения), Б.Ю. Норман предложил термин «лексические фантомы». К лексическим фан­ томам относятся обозначения вымышленных существ в фольклоре и литерату­ ре (мифологкгаеские и литературные фантомы), терминологическое закрепле­ ние ошибочных научных концепций (концептуальные фантомы) и, наконец, идеологические фантомы, в которых отрыв слова от денотата обусловлен идео­ логической деятельностью человека, разработкой той или иной социальной утопии, поддерживанием определенных социальных иллюзий (Норман 1994:

53).

Б.Ю. Норман отмечает, что «социализм в СССР, который 70 лет строился (и «был построен»), в значительной мере был социализмом на бумаге. Он об­ служивался огромным количеством слов-призраков, за которыми в реальной жизни ничего не стояло (либо стояла их полная противоположность), напри­ мер: слуги народа, равенство, социальная справедливость, остров Свободы, союз нерушимый республик свободных» (Норман 1994: 56). Подобного рода проявления двоемыслия в духе оруэлловского «новояза» {Мир есть война) яв­ ляются крайним случаем эксплуатации политических фантомов, который мож­ но охарактеризовать как политическая энантиосемия. В качестве примеров та­ ковой можно также привести употребление номинации борьба за мир на фоне жесточайшей гонки вооружений, использование термина ускорение - в период глубочайшего упадка народного хозяйства; бесконечное повторение заклина­ ния об экономических реформах, не соотнесенное ни с какой более или менее внятной программой действий правительства.

В приводимых ниже рассуждениях социолога Ю.Л. Качанова обращают на себя внимание следующие моменты, связанные с фантомами политического дискурса: а) неудовлетворенность их расплывчатой семантизацией рождает по­ требность в постоянном определении и толковании таких номинаций; б) фан­ томная языковая реальность неизбежно превращается в реальность политиче­ скую: «...множественность интерпретаций, игра со значениями, которые ничего не означают, приводят к тому, что «новая реальность» самореферентных значе­ ний, поддерживаемых властью, все увереннее цензурирует нашу политическую повседневность. Например, что такое «ваучер»? Именной приватизационный чек? Но позвольте, если он именной, то почему Президент своим указом раз­ решил покупать и продавать ваучеры? А что такое приватизация? Комплекс мероприятий, имеющий своей целью замену неэффективного собственника эффективным? Но почему же приватизируются в первую очередь рентабель­ ные, а не убыточные предприятия?» (Качанов 1994: 88).

Тенденция к созданию лексических фантомов в языке политически в большей степени характерна для тоталитарного дискурса, для семиотики импе­ рии, которая нуждается в фантомах в целях самосохранения. «Имперская склонность к возвеличиванию себя, к гигантомании, обрекает империю на по­ рождение фиктивных кодов. Они есть и поддерживаются аппаратом подавле­ ния. Они активно поддерживаются аппаратом восхваления» (Почепцов 1998:

77).

Фантомность денотатов политического дискурса объясняется специфи­ кой истинностного аспекта политических суждений. Сошлемся на мнение Ю.Л. Качанова: «Сила политического суждения обусловлена только его моби­ лизующим действием. В этом заключается кардинальное отличие поля полити­ ки от поля науки, где сила суждения измеряется степенью его соответствия ис­ тине. Политическое суждение - предложение, программное требование, предсказание - не может быть верифицировано, подтверждено или опроверг­ нуто политически. Оно правдиво в той мере, в какой высказывающий его агент или группа может осуществить его» (Качанов 1994: 129 - 131).

Сказанное еще раз подтверждает тезис об особой значимости креативной и магической функций языка в политическом дискурсе. Фантомность денотатов порождает мифологемы в знаковом пространстве политического дискурса, а также обусловливает существование специфической категории прогностичности, связанной с интерпретацией содержания политических высказываний.

Фидеистичность или фидеистическое отношение к слову является прояв­ ившем магической функции языка (Мечковская 1998), она обусловлена такой характеристикой политического дискурса, как иррациональность, опора на подсознание. По наблюдениям психиатров, «сферы политики и религии для большинства из нас гораздо менее подвержены рациональным процессам, не­ жели любые другие участки систем ценностей и убеждений, находящихся под контролем сознания» (WaM 1959: 263).

Фидеистичность непосредственно связана с фантомностью. Одной из причин фантомности политической коммуникации является опосредованный характер политического опыта большинства людей: получая информацию о по­ литической действительности через групповую и массовую коммуникацию, они принимают за реальность политические фантазии, творимые и передаваемые коммуникативными посредниками - политиками и журналистами. Под фанта­ зией в данном случае понимается «правдоподобная картина мира, полученная в результате того, что опосредованно отраженный опыт интерпретируется в ка­ честве действительного положения вещей, при этом субъект интерпретации безусловно верит в подлинность этой реальности и не допускает мысли о воз­ можности ее верификации, поскольку данная фантазия соответствует его уста­ новкам и ожиданиям» (Nimmo, Comb 1983: 8). В этом определении для нас принципиально важным является то, что фидеистичность выступает как усло­ вие существования политического фантома.

Оперируя с фантомными денотатами, политический дискурс флуктуирует между полюсами абсолютной веры и полного безверия. Не случайно апелляция к вере и доверию - характерный прием агитационных текстов (Если вы уже ни­ кому не верите - голосуйте за тех, у кого слово не расходится с делом), а вы­ ражение скепсиса и опровержение мифов - распространенная стратегия разо­ блачительных текстов о политических оппонентах. Не случайно вербальное выражение доверия/недоверия составляет суть одного из специфических для политического дискурса типов речевых актов - политических перформативов.

Фидеистичность и фантомность знаков политического дискурса тесно связаны с его таким свойством, как смысловая неопределенностью.

Благодаря тому, что политические термины не имеют четкого, фиксиро­ ванного значения, политики постоянно пытаются наделить их выгодными для себя коннотациями. При этом они не просто приписывают конкретные опреде­ ления абстрактным понятиям, они обращаются с самими понятиями так, как если бы те имели материальное существование (Green 1987). По мнению Д. Грина, «явление овеществления (reification) - приписывания абстракциям свойств материальных объектов - выполняет в политике специфическую функ­ цию: люди привыкают воспринимать абстрактные понятия типа либерализм и консерватизм как нечто, реально существующее и потому подлежащее «пра­ вильному» определенрпо». В этом случае чрезвычайную важность приобретает вопрос о том, кто контролирует толкование политических терминов. Политики соревнуются за то, чтобы овеществление проходило с их позиций, чтобы иметь возможность формировать общепринятые значения этих терминов и тем са­ мым влиять на формирование категорий политического сознания» (Green 1987:

3).

Итак, связь между категориями неопределенности, фантомности и фидеистичности можно сформулировать следующим образом: в аспекте отраже­ ния фантомный денотат порождает нечеткий (неопределенный, абстрактный) сигнификат, а в аспекте референции и интерпретации фидеистическое отноше­ ние к знаку позволяет конкретизировать его в «нужном» направлении.

Убеждение в политическом дискурсе связывается преимущественно с воздействием на эмоции и подсознание, а не на разум, логическое мышление.

Особенно это характерно для общения политиков с населением, где суггестив­ ный момент преобладает над рациональным, а успех коммуникации основан прежде всего на завоевании симпатии и доверия адресата. «Именно вера - ос­ нова риторических манипуляций с людьми» (Михальская 1996: 150).

Поскольку язык политики - это, во-первых, язык власти (а язык власти язык посвященных) и, во-вторых - специальный язык для профессиональных целей, то естественно задать вопрос: в какой степени языку политики присуща такая характеристика специальных языков, как тайноречие или эзотеричность?

Р. Водак отмечает, что политический язык находится как бы между дву­ мя полюсами - функционально обусловленным специальным языком и жарго­ ном определенной группы со свойственной ей идеологией. Поэтому политиче­ ский язык «должен выполнять противоречивые функции; быть доступным для понимания (в соответствии с задачами пропаганды) и ориентированным на оп­ ределенную группу (по историческим и социальным причинам). Последнее часто противоречит доступности политического языка» (Водак 1997: 24).

Корпоративная функция, присущая любому специальному подъязыку и жаргону, реализуется во многом благодаря тому, что специальный язык обычно непонятен для непосвященных, так как предназначен «для внутреннего упот­ ребления», для объединения «своих» и исключения «чужаков». Однако по­ скольку специфику функционирования языка политики составляет массовость аудитории, и с политической терминологией каждый из нас сталкивается прак­ тически ежедневно, то неизбежно происходит деспециализация политических терминов. В результате этот специальцый язык оказывается лишен свойства тайноречия, (Достаточно вспомнить, как быстро в повседневный язык жителей России вошли «таинственные» слова ваучер, консенсус, импичмент). Тем не менее этот «недостаток» компенсируется за счет такого свойства политическо­ го языка, как его расплывчатость, смысловая неопределенность.

Таким образом, неопределенность выступает в качестве специфического для политического (профессионального) подъязыка проявления эзотеричности.

Политики, как никто другой, умеют уходить от прямого ответа на вопрос, уме­ ют сказать много и при этом не сказать ничего. Специфика тайноречия в политическом дискурсе заключается не в языке политики как таковом, большинство знаков которого являюгся широко известными, общедоступными для понима­ ния, а в самом характере общения. Другими словами, эзотеричность политиче­ ского дискурса - не семантическая, а прагматическая характеристика.

Ю.В. Рождественский, анализируя риторические особенности текстов информатики, выделяет свойство криптографичности, заключающееся в том, что «система не должна давать абоненту ту информацию, которой он не вправе располагать» (Рождественский 1997: 594). Для политического дискурса этот принцип верен лишь в области государственной тайны, а в остальном его мож­ но переформулировать следующим образом: властные структуры в своих инте­ ресах (в целях политического самосохранения) ограничивают «клиенту» доступ к информации, которой он вправе располагать. Право на монопольное облада­ ние информации - это одно из проявлений власти.

Тайноречие политического дискурса находится в зависимости от степени его мифологичности: миф - это всегда тайна, загадка, ожидание чуда, вера в сверхъестественное, порождение иллюзорного сознания. «Политическая мифо­ логия обладает и своей тайнописью: особым скрытым смыслом докладов, пре­ ний, публикаций, невинных формул и секретностью не подлежащих огласке документов, компроматов и т. п.» (Кравченко 1999: 15). Мифологичность и эзо­ теричность в большей степени присущи дискурсу в тоталитарных системах.

Истинно демократическая власть в идеале открыта, она не нуждается в секре­ тах и строится на взаимном доверии власти и народа.

Оборотной стороной эзотеричности является гадательность. Рассматри­ вая гадательность как один из ведущих принципов массовой информации, Ю.В. Рождественский формулирует его следующим образом: «не следует фор­ мировать сообщения органа так, чтобы получатель массовой информации не ног бы совершить прогностической деятельности» (Рождественский 1997: 593).

Однако, если в массовой информации ведущим прагматическим принци­ пом является принцип интереса (сообщение должно быть интересным, содер­ жать новую, неизвестную информацию), и поэтому гадательность выступает как запрет на непрогностичность сообщения (получатель совершает прогности­ ческую деятельность, так как она сознательно программируется для поддержа­ ния интереса), то в политическом дискурсе получатель вынужден прибегать к прогностической деятельности вследствие неполноты и неточности сообщения, т.е. нарушения прагматических принципов качества и количества.

Особенностью политического дискурса на современном этапе является его опосредованность средствами массовой информации. СМИ является важ­ нейшим участником политической коммуникации, и исключение материалов СМИ из анализа значительно обеднило бы и исказило картину современного политического дискурса.

Благодаря СМИ граждане предстают в роли свидетелей, наблюдателей политических событий, однако они подвержены такому аналитическому прес­ сингу, что интерпретация событий нередко приобретает большую значимость, чем само событие (Gronbeck 1996: 39).

В прагматической структуре политической коммуникации представители СМИ выполняют роль медиатора - посредника между политиками и народом.

В нашем понимании роль эта в какой-то мере близка роли адресатаретранслятора, но не вполне с ней совпадает. Коммуникативная задача адреса­ та-ретранслятора заключается в получении сообщения и доведении его до дей­ ствительного адресата (Почепцов 1986). Медиатор, как нам представляется, от­ личается от ретранслятора, во-первых, тем, что далеко не всегда он является тем адресатом, которому политик-адресант намеренно передает сообщение для озвучивания перед массовой аудиторией,- нередко журналист получает текст косвенным путем, выступая в активной роли «охотника за информацией». Вовторых, процесс «ретрансляции» у медиатора, как правило, сопровождается его собственным вкладом в коммуникацию, и, таким образом,он выступает в роли соавтора политика.

В зависимости от степени такого «соавторства» можно выделить сле­ дующие функциональные варианты роли журналиста-медиатора:

- собственно ретранслятор (озв)Д1ивает напрямую высказывания политика);

- рассказчик (высказывания политика передаются не цитатно, а в пересказе);

- конферансье (его функция сводится к представлению политика и темы, по которой тот собирается выступать);

- интервьюер (предоставляя слово политику, контролирует ход коммуникации, выражает свою точку зрения);

- псевдокомментатор (ангажированный журналист, который говорит «как бы от себя», но при этом озвучивает точку зрения определенного политика);

- комментатор (ближе всего стоит к роли самостоятельного агента политиче­ ского дискурса, так как прежде всего выражает свою точку зрения, цитируя и пересказывая высказывания политиков).

Фактор СМИ оказывает влияние на такие характеристики политического дискурса, как дистанцированность и театральность, о которых и пойдет речь далее.

3.8. Дистанцированность и авторитарность Властный статус требует соблюдения определенной дистанции в обще­ нии. «Эффективное проведение политики всегда осуществлялось через симво­ лическую «пропасть». Политика всегда предполагала разделение правителя и народа; психологическая дистанция между ними была значима в любых обще­ ственных системах, от шамана до президента как представителя высшей вла­ сти» (Gronbeck 1996: 39).

Дистанция между политиками и народом проявляется в следующих ас­ пектах:

физическая / пространственная дистанция - отделенность барьером, охрана, специальное помещение, особое расположение в пространстве: власть находится на отдалении и на возвышении (дворец, трон, трибуна мавзолея, расположение в центре, во главе стола);

коммуникативная/контактная дистанция - недоступность политиков высокого ранга для прямого речевого контакта, общение с народом только че­ рез ретранслятора;

символическая дистанция - право на обладание особыми предметами символами власти: корона, скипетр и держава, герб, президентская печать, спецсамолет, резиденция и пр.;

психологическая дистанция - ореол таинственности, священный трепет при общении с власть имущими, осознание особой мудрости и проницательно­ сти «вождя»;

информационная дистанция - монополия на информацию, ограничение доступа к информации для нижестоящих, семиотическая роль секретности.

В современном политическом дискурсе дистанция между лидером и мас­ сами разрушается благодаря вмешательству СМИ. Когда каждый шаг прези­ дента публично отслеживается и все знают, где и с кем он проводил отпуск, в каком кафе пообедал, как вел себя на похоронах матери и т.д., то образ поли­ тического лидера очеловечивается, он как бы становится «одним из нас», одна­ ко тем самым его символическая власть ослабляется. «Политической власти, которая вершится в слишком большой близости к народу, либо опасаются, ли­ бо не доверяют. Знание, уменьшая пропасть между народом и правителем, тем самым разрушает и властные отношения между ними» (Gronbeck 1996: 40). Это положение иллюстрируется известной сказкой «Волшебник Оз» (в русском из­ ложении «Волшебник Изумрудного города»), которая воспринималась современниками как политическая сатира: Волшебник утрачивает способность управлять страной Оз после того, как раскрывается тайна его человеческого, а не божественного происхождения.

Средства массовой информации могут не только уменьшать пропасть между народом и правителем, но и, наоборот, способствовать ее углублению через поддержание авторитета вождя - немыслимо, например, представить се­ бе публршную профанацию авторитарного слова в репрессивных (тоталитар­ ных) режимах. Таким образом, политическая дистанция обусловливает автори­ тарность политического слова/текста, подразумевающую безусловный автори­ тет его автора. Чем значительнее дистанция, тем выше авторитарность дискур­ са.

Любопытно, что М.М. Бахтин признает и авторитарность со знаком «ми­ нус»: «Связанность слова с авторитетом, - все равно признанным нами или нет, - создает специфическую выделенность, обособленность его; оно требует дис­ танции по отношению к себе (дистанция эта может быть окрашена как поло­ жительно, так и отрицательно, наше отношение может быть и пиететным, и враждебным)» (Бахтин 1995: 114).

В авторитарном дискурсе вождь является «абсолютным Властелином языка, хозяином слов - ведь он определяет их значение. Поскольку Слово, как вся система коммуникации, находится в руках вождя, высшего авторитета, сло­ ва и знаки не могут иметь иных значений помимо тех, которые официально приписываются им» (Серио 1993: 84). Снятие неопределенности политических терминов через узурпацию их значений придает тоталитарному дискурсу кос­ ность, завершенность, неподвижность и выполняет функцию зашитного меха­ низма по отношению ко всей системе власти.

Речевое поведение авторитарной личности укладывается в русло отно­ шений господства и подчинения, для него характерны конформизм, установка на подражание, имитацию, слепое следование авторитету. Вот почему «в уелоВ Я репрессивного общества диалог превращается в ритуал, а диалогическую этику вытесняет ритуал лояльности» (Вовк 1995: 24).

Авторитарная коммуникация является монологичной по своей сути. Для нее не существует релевантных критериев истинности, информативности, уме­ стности, ясности - все они перекрываются единственным критерием «освящено/не освящено коммуникативным авторитетом субъекта монологиче­ ского воздействия» (или «одобрено/не одобрено им») (Семененко 1996: 50).

Авторитарность дискурса имеет в качестве своей когнитивной опоры фи­ деистическое отношение к авторитетному слову, то, что в терминах М.М. Бах­ тина можно охарактеризовать как «благоговейное приятие авторитетного сло­ ва» (Бахтин 1986: 317), в противовес активно ответному пониманию в истинно диалогическом общении.

Таким образом, одно из коммуникативных измерений, значимых для ти­ пологии политического дискурса,- это варьирование его признаков по оси «мо­ нологичность диалогичность», к полюсам которой тяготеют, соответствен­ но, тоталитарный и демократический типы дискурса.

Диалогичность демократического дискурса заключена в его принципи­ альной полемичности. Полемичность реализуется в прагматических принципах сотрудничества и соперничества. Прагматический принцип соперничества ока­ зывается не менее значимым для политического дискурса, чем грайсовский принцип сотрудничества (Земская 1988; Виноградов 1996а), однако вряд ли можно согласиться с СИ. Виноградовым в том, что это приводит к возникно­ вению коммуникативных конфликтов. Речевые акты угрозы, инвективы и про­ чие феномены вербальной агрессии не приводят к разрушению ткани полити­ ческого дискурса, поскольку являются естественным проявлением его атональ­ ности.

Диалогичность дискурса проявляется в том, что в нем взаимодействуют жанры и тексты, которые, вслед за Э. Лассан, будем называть дискурсомстимулом и дискурсом-реакцией (Лассан 1995). Это противопоставление пред­ ставляется существенным для анализа структуры жанрового пространства по­ литического дискурса.

Согласно разработанной Л.П. Семененко лингвистической теории моно­ лога, политический дискурс, так же, как бытовой и научный, в отличие от рели­ гиозного и философского дискурса, не является монологичным по определе­ нию и приобретае т характер монолога в результате действий, осуществляемых инициативными коммуникантами. Сценарий монологического общения пишет­ ся исключительно субъектом монологического воздействия: им создается неко­ торый исходный текст-стимул и одновременно определяется допустимый спо­ соб реагирования на данный адресованный объекту коммуникативный стимул.

Объект монологического воздействия может намереваться сказать только то, что субъект хочет от него услышать; он не вербализует спонтанно или незави­ симо от воли партнера возникающие коммуникативные интенции, а лишь «оз­ вучивает» то, что субъект как бы вкладывает в его уста (осуществляемые объ­ ектом реактивные действия по условиям монологической игры должны соот­ ветствовать коммуникативным ожиданиям субъекта) (Семененко 1996).

Монологичный по своей сути тоталитарный дискурс базируется на праг­ матических принципах авторитета и лояльности. Для монологического обще­ ния характерно узаконенное несоблюдение диалогических максим сотрудниче­ ства или соперничества. Если в тоталитарном политическом дискурсе диалогичность имеет сугубо внешний характер - в коммуникативную практику вне­ дряются атрибуты, создающие видимость диалога (выборы, парламентские сессии, всенародные обсуждения проектов, многочисленные письма людей в адрес пленумов и съездов), то политический диалог в странах с развитой демо­ кратией приближается к естественному диалогу, ориентированному на приори­ тет личности, а не социального института.

Театральность политического дискурса связана с тем, что одна из сторон коммуникации - «клиент», народ - выполняет в ней преимущественно роль не прямого адресата, а адресата-наблюдателя, который воспринимает политиче­ ские события как некое разыгрываемое для него действо. Понятие адресатанаблюдателя близко к понятию косвенного адресата в типологии Г.Г. Почепцова, однако есть одно существенное различие: косвенному адресату сообщение обычно не предназначается (Почепцов 1986), тогда как наличие адресатанаблюдателя не просто осознается субъектом и прямым адресатом, но самым непосредственным образом влияет на его коммуникативную интенцию, выбор стратегии и речевого поведения. Политики, общаясь друг с другом и журнали­ стами, постоянно помнят о «зрительской аудитории» и намеренно или непроиз­ вольно лицедействуют, «работают на публику», стараются произвести впечат­ ление и «сорвать аплодисменты».

Социологи отмечают, что массы участвуют в политике в основном созер­ цательно, выступая в роли наблюдателя, получающего информацию об этой коммуникации через средства массовой информации. «Люди свободно и само­ стоятельно выбирают степень и форму своего участия в общественной жизни.

Они легко переключают телепрограммы, наблюдая попеременно то парламент­ ские дебаты, то коммерческие сериалы, то конкурсы и викторины. Поэтому граждане не склонны относиться к политике и ее персонажам слишком серьез­ но. Политика для них - не более, чем разновидность социальной игры, подоб­ ная футболу или лотерее, находящаяся в одном ряду с другими развлечениями, доступными массовому потребителю» (Захаров 1998: 32).

О театральности политического дискурса говорят в том смысле, в каком метафора театра применима к реальной жизни вообще («Весь мир театр»), т.е.

процесс коммуникации можно описывать и объяснять, пользуясь категориями театра. Разработанный К.Берком драматургический подход к коммуникации позволяет рассматривать политику как символическое взаимодействие в соци­ альном контексте: оно происходит на сцене, осуществляется актера­ ми/агентами, которые преследуют определенные цели, и включает совершение действий с использованием различных коммуникативных средств (Burke 1966).

К. Берк считает, что вся человеческая коммуникация может быть рассмотрена сквозь призму четырех базовых мотивов: иерархия, вина, принесение в жертву и спасение (избавление). С их помощью, в частности, можно описывать разви­ тие политических процессов: иерархия воплощает социальный порядок, откло­ нение от существующего порядка рождает ощущение вины, от которого избав­ ляются, находя козла отпущения (воплощение социального зла) и принося его в жертву, т. е. устраняя «плохого» политика. В итоге - грехи искуплены, зло по­ беждено, происходит переоценка ценностей и устанавливается новый порядок.

Пример драматургического подхода находим в работе Дж. Комбса. Автор рассматривает политическую кампанию как ритуальную драму, поставленную в строгом соответствии с четкими политическими правилами и сценариями. Ри­ туальность придает ей определенную предсказуемость и удерживает в цивили­ зованных рамках. Кандидат и его команда должны в обязательном порядке ра­ зыграть определенные сцены и выразить определенные идеи, которые ждет внимающая им аудитория. Президентская предвыборная кампания в США представляет собой длительный процесс, протекающий по определенному ка­ нону, проходящий определенные фазы, которые можно уподобить эпизодам в спектакле (Combs 1981: 53).

Политика театра основана на образах политических деятелей. Вот что го­ ворил о деятельности специалиста по созданию имиджей один из помощников президента Р. Никсона: «Мы должны иметь полную ясность в одном: избира­ тель реагирует на образ, а не на человека. Значение имеет не то, что есть, а то, что проецируется, и то, что избиратель воспринимает. Поэтому мы долж­ ны менять не человека, а производимое впечатление» (Гаджиев 1997: 340).

Создание имиджа включает конструирование не только внешних характеристик политиков, но и речевого портрета: например, при выступлении по телевидению политическим деятелям рекомендуется «говорить не официально, требователь­ но и высокопарно, как на публичном митинге, а, наоборот, мягким, задушев­ ным голосом, без категорических утверждений, избегая триумфалистских фраз и глаголов в инфинрггиве и императиве, которые являются свидетельством же­ сткости и прагматизма» (Гаджиев 1997: 340).

Метафора театра - это один из наиболее распространенных фреймов ин­ терпретации политики. В словаре политических метафор А.Н. Баранова и Ю.В. Караулова представлены следующие метафорические репрезентации: ко­ медия - съезд; аттракцион - выступление в дискуссии; канатоходец - Горба­ чев; клоун - Ельцин; зритель - Запад; статисты - депутаты; спектакль - вы­ боры, съезд; театр абсурда - заседание Совмина и др. (Баранов, Караулок 1991: 81-87). Наиболее распространенные метафорические кластеры позволяют представить параллели между политической и театральной коммуникацией в таблице:

Таблица 2. Метафорика театра в политическом дискурсе Компоненты театра Пьеса, сценарий, сюжет, драма, трагедия, Ход политических событий фарс, комедия, мистерия Спектакль и его репетиция Политические события Автор текста Режиссер, сценарист Реакция зрителей: аплодисменты, свист Зрительный зал, сцена, экран Декораторы, гримеры Анализ контекстов употребления театральной метафоры (не считая кли­ ше типа политическая арена, политическая сцена и пр.) показал, что она, как правило, сопровождается уничижительной коннотацией иронии или сарказма и содержит импликацию «ненастоящности» происходящего, отстраненности от него говорящего. Интенция коммуниканта, представляющего политику через фрейм театра, - показать, что к такой политике не следует относиться серьезно, что она не заслуживает уважения из-за неискренности ее участников.

Из проведенных выше параллелей между театром и политической ком­ муникацией особую значимость для интерпретации политического дискурса приобретает его сюжетно-ролевая структура. А.Н. Баранов и Е.Г. Казакевич описывают политический дискурс с помощью метафоры слоеного пирога, в ко­ тором есть психологический, социальный, игровой слои. «Как и в функциони­ ровании языка, огромную значимость в процессе «съедения пирога» политиче­ ского дискурса приобретают ролевые характеристики участников, их включен­ ность в тот или иной сюжет политической истории. Сюжетно-ролевой слой одинаково важен для всех периодов развития нашего общества» (Баранов, Ка­ закевич 1992: 39).

Для обывателя, не читающего политических документов, не знакомого с оригинальными текстами речей и выступлений, воспринимающего политику преимущественно в препарированном виде через СМИ, политика предстает как набор сюжетов. Эти сюжеты (выборы, визиты, отставка правительства, война, переговоры, скандал) составляют базу политического нарратива, под которым мы понимаем совокупность дискурсных образований разных жанров, сконцен­ трированных вокруг определенного политического события (Шейгал 1998).

Если о сюжетно-ролевом компоненте политического дискурса говорится преимущественно в переносном смысле, то его «режиссерский» компонент проявляется напрямую в целом ряде политических событий, в которых сущест­ венным является элемент постановки (существует сценарий и заранее написанные тексты, распределяются роли, проводятся репетиции). Во-первых, стопро­ центно инсценированным является жанр политической рекламы. Во-вторых, это ритуальные события, носящие характер массового зрелища, например, инаугурация или мероприятия, посвященные национальным праздникам. Ис­ следователи современного политического дискурса США отмечают значитель­ ный элемент постановочной ритуальности в процедуре выдвижения кандидата в президенты на партийных съездах.

Помимо ритуальных событий, которые происходят независимо от СМИ и лишь освещаются в СМИ, существуют так называемые псевдо-события, к кото­ рым Д. Бурстин, предложивший этот термин, причисляет события, специально запланированные с целью их немедленного показа или передачи информации о них (Boorstin 1961). К категории псевдо-событий относятся интервью, прессконференция, телевизионная беседа, телевизионная дискуссия, теледебаты и пр. Все эти дискурсные разновидности являются коммуникативными события­ ми, драматургия которых полностью задается средствами массовой информа­ ции, хотя содержательная их часть в значительной степени является спонтан­ ной.

Итак, театральность политического дискурса обусловлена спецификой его основного адресата (массовый наблюдатель) и проявляется в его сюжетноролевом компоненте и метафорике.

Одной из особенностей политического языка является изменчивость наи­ более актуальной, наиболее употребительной части политического словаря.

Это связано с актуальностью и злободневностью самой референциальной об­ ласти, являющейся объектом отражения в политическом дискурсе. Жизнь в по­ литике, как правило, быстротечна, ее временные рамки весьма ограниченны, отсюда кратковременный, преходящий характер политических ценностей и сконцентрированность политической деятельности (и политической коммуни­ кации) на сиюминутных, а не вечных проблемах.

С точки зрения диахронической устойчивости в политическом языке можно разграничить три слоя лексики, которые расположим по степени убыва­ ния стабильности их языкового существования:

1) Политические константы - оценочно-нейтральная базовая политиче­ ская терминология (государство, парламент, выборы, комитет, власть).

2) Оценочно-маркированные базовые политические термины. Сами по себе эти лексемы также весьма устойчивы в политическом языке, однако их коннотативная (оценочная) зона подвержена довольно частым изменениям, что отражает динамику политических ценностей. В американской политической истории «хорошие» и «плохие» ярлыки могли меняться в течение одного или нескольких десятилетий. Так, в середине 90-х годов XIX в. положительной ценностью обладал ярлык консерваторы, который противопоставлялся отрица­ тельному ярлыку радикалы, и политические лидеры выдвигали свои требова­ ния во имя консерватизма. Однако уже через десять лет «хорошим» ярлыком стал прогрессивный, а «плохим» - реакционный, и политики выдвигали свои требования уже во имя прогрессивизма, клеймя оппонентов за их привержен­ ность/'еа/сг/моннол/Д' (Green 1987: 2). Аналогичные пертурбации происходили и в российской политической истории с терминами большевики, коммунисты, патриоты. Советы, демократы, диссиденты и др.

3) Наиболее подвижный слой - злободневная лексика «сегодняшнего дня». Это слова, связанные с политическими инициативами и кампаниямиоднодневками {ваучер, приватизация, рынок, реформы), названия конкретных политических событий {Карибский кризис, путч, война в Чечне), лозунги и ло­ зунговые слова (Держава. Правительство народного доверия. Экономика должна быть экономной), имена действующих политиков - как лидеров, так и персон рангом пониже.

Т.В. Шмелева предлагает обозначать лексику такого рода термином «ключевые слова текущего момента». Она рассматривает их как особый языко­ вой феномен, обладающий следующими характеристиками: резкое возрастание частотности, «выдвинутость» в текстовом пространстве (регулярное употреб­ ление в заголовочной позиции), активизация грамматического потенциала (возникновение на их базе новых форм и дериватов), формирование новых сочетаемостных стереотипов, формирование новых синонимических и антоними­ ческих связей, возможность онимического употребления, склонность к употребленрпо в предложениях дефиниционного типа, активизация их в качестве объекта языковой рефлексии и языковой игры (Шмелева 1993).

З.Е. Фомина предпочитает термин «слова-хронофакты», имея в виду сло­ ва, характеризующие конкретный факт (явление, событие, понятие), свойствен­ ные определенному срезу времени (Фомина 1995). В силу своей диахронной ограниченности слова-хронофакты могут служить знаками эпохи. Так, средне­ статистическому россиянину не составит труда идентифицировать историче­ ский период, с которым соотносятся такие слова, как стахановцы, космополи­ ты, химизация, культ личности, либерализация, гласность.

Следует подчеркнуть, что подобного рода слова не просто хранят памя­ ть о той или иной эпохе, но и обладают сильными ассоциативными связями с именами политических лидеров, например, в американском политическом дис­ курсе хронофакты Alliance for Progress, New Frontier, profiles in courage одно­ значно идентифицируют Дж. Ф. Кеннеди, fireside chats, arsenal of democracy, day of infamy напоминают о Ф. Д. Рузвельте, evil empire, star wars, supply-side ассоциируются с P. Рейганом (Safire 1993).

Итак, в данном разделе рассмотрены системообразующие признаки по­ литического дискурса, создающие его специфику по сравненшо с другими ви­ дами дискурса. Большинство из этих признаков имеет градуальный характер и пожег быть представлены в виде градуальной шкалы. Характер варьирования признака в рамках данной шкалы обусловлен типом политического дискурса:

выше мы уже неоднократно упоминали о различном характере реализации того или иного параметра в тоталитарном и демократическом типах политического дискурса.

На наш взгляд, в своем экстремальном проявлении каждый из этих при­ знаков реализуется либо в научном, либо в религиозном дискурсе, которые можно представить как соотносящиеся с противоположными полюсами шкалы.

Политический дискурс будет находиться в пространстве между этими полюса­ ми, причем вследствие своей неоднородности - по разные стороны от середин­ ной точки отсчета: тоталитарный тип политического дискурса тяготеет к полю­ су религиозной коммуникации, а демократический тип - к полюсу научного общения.

Схема 2. Соотношение политического, naj^iHoro и религиозного дискурса.

дискурс политический дискурс Информативность Рациональность Трезвый скепсис Логика аргументации референтной функции Реальный денотат Ясность Диалогичность Сокращение дистанции (интимизация общения) Динамичность 4. Базовые концепты политического дискурса Тип институционального дискурса определяется в том числе и его ба­ зовыми концептами. Так, для педагогического дискурса центральными являют­ ся концепты «образование», «учитель», для религиозного - «вера», «Бог», для политического дискурса - «власть», «политик».

«Центральные концепты, образующие основу общественных институтов, обладают большой генеративной силой в том плане, что вокруг них концентри­ руется обширная смысловая область, для описания которой необходимо составхмть достаточно объемный словарь» (Карасик 1999:6). Действительно, зна­ чение лексем - имен соответствующих концептов, помимо содержательного минимума значения, объективированного в словарной дефиниции, включает обширный информационный потенциал или поле ассоциативных признаков.

Если все элементы ассоциативного потенциала имени базового концепта ока­ жутся вербализованными в номинативных единицах, то мы получим целый те­ заурус соответствующей предметной области. Генеративную функцию базово­ го концепта в семиотическом пространстве дискурса можно сопоставить с ро­ лью доминанты в развитии лексико-семантической парадигмы. Чем шире ин­ формационный потенциал доминанты, тем большими деривационными воз­ можностями она обладает (Сентенберг 1984).

Проблема соотношения языка и власти имеет два аспекта: 1) как власть осмысляется, концептуализируется языком; 2) как власть проявляется через язык.

Концепт как ментальная репрезентация культурно-значимого феномена в кассовом сознании фиксируется в лексикографических толкованиях имени концепта (содержательный минимум концепта), в его синонимических связях, образных переосмыслениях, ассоциативных реакциях, сочетаемости, паремиологии и неклишированных текстах и высказываниях.

Рассмотрим смысловJTO структуру лексемы власть. Сопоставление дан­ ных словарей СИ. Ожегова и В.Ф. Халипова показало, что репрезентации по­ нятия «власть» в обыденном и научном сознании не имеют существенных раз­ личий:

Ожегов 1990: 1) право и возможность распоряжаться, подчинять своей воле;

2) политическое господство, государственное управление и органы его; 3) (мн.) лица, обле­ ченные правительственными, административными полномочиями.

Халипов 1997: 1) способность, право и возможность распоряжаться кем-л./чем-л,, оказывать решающее воздействие на судьбы, поведение и деятельность людей с помощью различного рода средств - закона, права, авторитета, воли, суда, принуждения; 2) политиче­ ское господство над людьми, их общностями, организациями, странами и их группировка­ ми; 3) система государственных органов; 4) лица, органы, облеченные соответствующими государственными, административными полномочиями, или обладающие разного рода влиянием, полномочиями по обычаю, или присвоившие их себе.

Обобщая данные толкования, получаем три основных значения, разли­ чающиеся уровнем абстракции представления смыслового инварианта «спо­ собность, право и возможность к принуждению»: 1) власть в широком смысле;

2) политическая власть 3) конкретные представители политической власти (ор­ ганы и лица, облеченные властными полномочиями).

Если русская лексема власть этимологически связывается с обладанием, то английское power восходит к лат. potere «быть способным». Как показал дефиниционный анализ, именно этот компонент (ability) выступает в качестве смыслового инварианта основных значений лексемы power (Webster 1994):

1) возможность, способность; 2) сила, мощь (способность производить сильное воз­ действие); 3) энергия, мощность (способность производить физическую работу); 4) власть, влияние, авторитет (способность контролировать других); 5) политическая власть (способ­ ность политических органов контролировать других субъектов политики); 6) право, полномочия (способность действовать, предоставленная законом или официальной должностью);

7) нация, держава (особенно о пользующейся влиянием и авторитетом, т. е. способной ока­ зывать влияние).

Любопытно отметить, что значение одного из ключевых политических терминов государство в русском языке, так же, как и власть, связывается с об­ ладанием: оно восходит к частноправовому термину государь, первоначально означавшему собственника рабов и вещей, тогда как английское state и фран­ цузское I'etat - к публично-правовому понятию «статус», означающему «со­ стояние, упорядоченность».

Если обратиться к «Словарю индоевропейских социальных терминов»

Э. Бенвениста, то можно з^идеть, на базе каких генетически исходных смыслов в индоевропейских языках формировалась семантика некоторых ключевых слов, связанных с понятием «власть». Рассмотрим наиболее значимые для ана­ лиза концепта «Власть» ассоциативные цепочки:

а) Царь (власть) - прокладывание границ - прямая линия - справедливое (праведное).

rex (лат.) царь, король (англ. regal, royal); rego (простирать, протягивать), regio (пер­ воначально - точка в движении по прямой), regione (напротив, прямо напротив); rectus (прямой, как прямо проводимая линия); regula (инструмент для проведения прямой линии, линейка); regere fines (проложить границы в виде прямых линий) - сакральное действие, предваряющее строительство, магический характер такого действия - речь идет об отделе­ нии внешнего от внутреннего, священного царства от профанного, своей земли от чужой.

Прокладывает же границы лицо, наделенное самой высшей властью, - царь, жрец. Прямое в системе понятий нравственности противопоставлено искривленному, кривому, и так как прямое отождествляется со справедливостью и достоинством, противоположное ему кри­ вое отождествляется с обманом и ложью (Бенвенист 1995: 249-252).

б) Власть - магия - чудо.

Греческое Kudos, этимологически сопоставимое со славянским cudo (чудо), обозна­ чает неотразимую магическую власть - дар превосходства, который проявляется как победа магической сущности, как талисман, вручаемый вследствие божественного расположения царю, вождю, мощному воину и обеспечивающий первенство, приносящий победу. (Царь в древних индоевропейских представлениях совмещает политическую власть с религиозной.

Он осуществляет всеобщее верховенство и над отношениями между людьми,и над отноше­ ниями людей с богами. Поэтому он обладает страшной властью, основанной на праве и на магии) (Там же: 277-283).

в) Власть - сила - превосходство.

Греческое Kratos (компонент терминов типа демократия) - общепринятый перевод «мощь, сила», точнее следует трактовать как «превосходство в силе и ловкости», «превос­ ходство либо в битве, либо в собрании». Также сближается по смыслу с «жестокий, суро­ вый».

Авторитет /authority от лат. autoritas от auctor (augere приумножать): власть, которой надо быть облеченной, чтобы произнесенное слово обрело силу закона (всякое слово, про­ изнесенное властью, предопределяет некоторое изменение в мире, создает нечто. Это под­ спудное качество и выражает augeo - силу, которая заставляет растения произрастать и дает жизнь закону) (Там же: 284-292).

г) Власть - говорение.

Греческий глагол «царить, править»/исполнять совершать», образованный от «голо­ ва», означает власть санкционировать воплощение человеческого замысла и тем самым дать ему осуществиться. Отсюда следуют контекстуальные значения «право приостановить политическое решение», «санкционировать воплощение принятых решений», в общем, «быть облеченным исполнительной властью». В основе этого действия - санкционирова­ ние, которое проявляется утвердительным кивком головы: божество подает знак движени­ ем головы и именно это божественное одобрение превращает слово в дело (кивок головой как коммуникативный акт одобрения).

В серию слов, относящихся к царской власти, входит обозначение скипетра. Перво­ начальной функцией скипетра нам представляется дорожный посох вестника. Это атрибут путешественника, идущего с правом и властью говорить, но не действовать. Три условия подразумевают одну функцию человека, соединяющего их в себе и проявляющего их в об­ ществе (человек идущий, человек, облеченный властью, человек-рупор). Из предмета, необ­ ходимого для человека, несущего известие, скипетр становится символом его функции, са­ кральным знаком законности. С этого времени скипетр определяет человека, произносяще­ го речь, человека священного, чья миссия состоит в передаче сообщений, исходящих от мастей (Там же: 264-268).

Смысловая ассоциация «власть - говорение» представляет особый инте­ рес для нашего исследования, поскольку одним из наиболее ярких дискурсив­ ных проявлений власти является монополия на информацию и право на речь.

Рассмотрим содержание понятия «власть», как оно раскрывается в науч­ ных трудах по политологии и социологии. Власть предстает как многоликое и многоаспектное явление, проявляющееся в различных сферах человеческого бытия, отсюда и многообразие видов власти: власть организаций, власть церк­ ви, родительская власть, господская власть, административная власть (власть хозяина над рабочим), экономическая, политическая, духовная, военная власть;

ветви государственной власти - законодательная, исполнительная, судебная;

четвертая власть (пресса).

В целом все концептуальные подходы к интерпретации политической власти делятся на две группы: 1) атрибутивно-субстанциональные, трактующие власть как атрибут, субстанциональное свойство субъекта, а то и просто как самодостаточный «предмет», «вещь»; 2) реляционные, описывающие власть как социальное отнощение или взаимодействие (Дегтярев 1996).

В больщинстве определений власти подчеркивается ее реляционный ха­ рактер: немыслимо говорить о власти применительно к одному человеку или институту, власть - это всегда отнощение, взаимодействие, власть кого-то над кем-то, власть есть взаимодействие между теми, у кого она есть, и теми, у кого ее нет. Соответственно, основными валентностями лексемы власть будут по­ зиции субъекта и объекта власти: власть родителей, монополий, олигархов, на­ рода; власть традиций, предрассудков, идей, денег, любви и т.д., власть над людьми, власть человека над самим собой, над природой и т. п. Объект власт­ ных отношений (тот, на кого направлена власть, объект подчинения) может мириться, считаться с властью, подчиняться ей, поддерживать ее, быть преданным, лояльным, быть приверженцем, сторонником власти, или, напро­ тив, может выступать, бороться против, быть противником, врагом, нахо­ диться в оппозиции к власти.

Власть понимается в политологии и как влияние особого рода, и как спо­ собность к достижению определенных целей, и как возможность использования тех или иных средств, и как особое отношение между управляющим и управ­ ляемым. М.В. Ильин и А.Ю. Мельвиль, например, определяют власть как сово­ купность трех измерений: 1) директивный аспект - согласно ему власть тракту­ ется как господство, обеспечивающее выполнение приказа, директивы; 2) функциональный аспект - понимание власти как способности и умения реали­ зовать функцию общественного управления; 3) коммуникативный аспект, свя­ занный с тем, что власть так или иначе реализуется через общение, через опре­ деленный язык, понятный обеим сторонам общественного отношения власти (Ильин, Мельвиль 1997). Коммуникативный аспект власти подчеркивает также и К.С. Гаджиев: «Власть - это своеобразная система коммуникации между раз­ личными ее субъектами, либо между субъектами и объектами, между двумя или более лицами или сторонами, участвующими в системе властных отноше­ ний, а не просто достояние одной из сторон» (Гаджиев 1997: 91).

В зависимости от ресурсов, которые используются для осуществления господства, выделяются следующие виды власти: власть принуждения (coercive power), основанная на угрозе и/или наказании, власть связей (connection power), опирающаяся на использование субъектом своих связей с влиятельными людь­ ми, власть награды (reward power), которая осуществляется благодаря тому, что субъект власти может предложить объекту в качестве награды нечто, представ­ ляющее для него ценность; легитимная/должностная власть (legitimate/positional power), предоставляемая положением в социальных институтах; референтная или личная власть (referent power), строящаяся на личных взаимоотношениях с подчиненными, информационная власть (information power), базирующаяся на обладании субъектом значимой для других информацией, и, наконец, эксперт­ ная власть (expert power), основанная на превосходстве в специальных знаниях и навыках (Lussier 1990: 92-97). Хотя данная типология была предназначена Д Я работы с управленческими кадрами в современных организациях, однако она с успехом может быть применена и для анализа политического лидерства.