«ПАМЯТНИКИ КОЧЕВНИКОВ XIII-XIV ВВ. ЮЖНОГО ЗАУРАЛЬЯ (К ВОПРОСУ ОБ ЭТНОКУЛЬТУРНОМ СОСТАВЕ УЛУСА ШИБАНА) Исторические науки ...»

Карлуки - крупное тюркское племенное объединение, известное по китайским и орхоно-енисейским письменным источникам с эпохи первых каганатов (их китайское название в VII-IX вв. «сань цзу», тюркское - «уч ук»). В то время карлуки расселялись на обширных территориях Западного Алтая, Джунгарии и по обоим берегам Иртыша, большая их часть входила в состав Восточного каганата. Карлуки, находившиеся в западнотюркском союзе дулу, длительное время боролись с тюргешами. Одержав победу, в средине VIII в. они продвинулись в Семиречье. Со второй половины VIII в. владения карлуков простирались от оз.Балхаш и Джунгарского Алатау до Сыр-дарьи. В Тарбагатае их восточными соседями в это время были найманы (сегиз-огузы) [Викторова, 1961, с.149], на северо-востоке соседями карлуков были кимаки, которым в IX-XI вв. принадлежали крайние северо-восточные районы Семиречья [Кумеков, 1972, с.108]. Согласно карте алИдриси, на западе во владения карлуков входила область Тараза, а северо-западнее ее, в области Исфиджаб проходила граница с огузами [Кумеков, 1981, с.8]. На большей части Семиречья карлуки удерживали политическую власть в течение почти двухсот лет - от средины VIII до средины X в. Поколение, проникшее в земледельческие области на юге Средней Азии, создало независимое ферганское княжество [Могильников, 1981, с.29]. К середине X в. основная масса карлуков жила к северу, западу и югу от Иссык-куля, кочевья карлуков включали также Тохаристан, северо-западные районы Индии, северо-восточные и восточные районы Афганистана. В Прииртышье соседями карлуков в это время были кимаки.

В IX в. в области Семиречья, бывшие под контролем карлуков, проник ислам и постепенно вытеснил здесь христианство, однако какая-то часть карлуков (халлух) еще и в XIV в фигурировала в сводном списке несторианских метрополий [Никитин, 1984, с.127].

В образовавшемся в X в. Караханидском государстве карлуки, как его этническое ядро, занимали господствующие позиции. По известиям ал-Идриси, регистрирующим расселение карлуков, по-видимому, в эпоху Караханидов, их владения располагались с юга на север между озерами Иссык-Куль (Тюркское озеро) и Балхаш (Тахама); на востоке (в районе Алакольской впадины) они граничили с землями кимаков (на севере границей между карлуками и кимаками являлось оз.Балхаш); на западе во владения карлуков входила область Тараза, а северо-западнее ее, в области Исфиджаб (район р.Арысь), проходила граница с огузами. Из карты ал-Идриси, по мнению Б.Е.Кумекова, можно заключить, что одна группа карлуков обитала в Приуралье [Кумеков, 1981, с.10].

В результате завоеваний Караханидов значительные массы карлуков оказываются в Мавераннахре. В XI-XII вв. они активно участвуют в борьбе Караханидского государства с сельджуками и кара-китаями. В частности, по свидетельству Ибн алАсира, они сыграли важную роль в знаменитой битве 1141 г. в Катванской степи [Пиков, 1989, с.81]. Со средины XII в. в Семиречье и, с переменным успехом, - в Мавераннахре доминируют кара-китаи. Во второй половине XII в. часть карлуков была вытеснена ими из Семиречья к северу от р.Или, где и при караханидах сохранялось независимое карлукское владение с центром в городе Каялыке.

Когда Кучлук восстал против гурхана, карлуки северной части Семиречья оказали ему поддержку и помогли одержать победу [Бартольд, 1963а, с.428]. Однако впоследствии правитель илийских карлуков Арслан-хан, при появлении в его владениях Хубилая, предпочел примкнуть к монголам, изъявив полную покорность Чингиз-хану. Карлуки Арслана-таджика, как велел его звать Чингиз-хан, влились в монгольское войско. При завоевания Мавераннахра им пришлось воевать и со своими соплеменниками, во множестве служившими в войсках хорезмшаха. За верную службу сыну Арслан-хана были пожалованы в удел Узген и Фергана, кроме того илийским карлукам было позволено вернуться на те земли, с которых они были согнаны кара-китаями [Шаниязов, 1964, с.12-35].

Кушчи.

Достоверные сведения о происхождении и истории этого племени в письменных источниках отсутствуют. Некоторые материалы китайских хроник, касающиеся племен первых тюркских каганатов, могут быть отнесены на счет кушчи, но, разумеется, с обычной для большинства толкований этнонимов, переданных иноязычными авторами, малой надежностью [Кузеев Р.Г., 1974, с.217]. Имея в виду звуковые соответствия, Н.А.Аристов возводил этноним кушчи (кучу подразделение бугу) к хуннскому роду хючжуй [Аристов, 1896, с.397], а В.В.Бартольд - к кушанам [Бартольд, 1963б, с.112]. Ю.А.Зуев, тоже на основе ряда звуковых совпадений, попытался показать возможность связи чалышских кушчи с конгратами - «катунским» племенем династийной коалиции монголов [Зуев, 1981, с.78] По А.Гусейнзаде, кушчу - кыпчакское племя. Этот вывод обосновывается, вопервых, свидетельством Абу-л-Касима Абдуллаха Кашани, автора «Тарих-и Ульджайту», о принадлежности улуса (?) кушчу в начале XIV в. кыпчакской племенной конфедерации (?), во-вторых, наличием в Грузии нескольких топонимов с основой «куш», будто бы обязанных своим появлением тому времени, когда Давид IV привлек на службу кыпчакскую орду Отрока (Артыка). Более многочисленные и, пожалуй, более выразительные топонимы, имеющие отношение к кушчу, на территории Азербайджана, по мнению А.Гусейнзаде, тоже оставлены кыпчаками, бежавшими сюда после поражения 1223 г. [Гусейнзаде, 1971, с.91,92]. Эта аргументация, как представляется, не разрешает проблему происхождения и этнокультурной принадлежности кушчи. Основной ее слабостью является то, что исходным материалом служат почти исключительно данные топонимики. Дело даже не в спорности идентификации отдельных топонимов и ойконимов со словом «кушчу», а в том, что само оно обозначает не только собственно племя или представителя этого племени. «Кушчу» это, в первую очередь, - «охотник с ловчими птицами» или (что убедительно показано А.Гусейнзаде) «специалист по ловчим птицам», соответствующий «сокольнику» древнерусских княжеских хозяйств [Гусейнзаде, 1971, с.92,93]. Очевидная неоднозначность понятия «кушчи», с одной стороны, особое положение мастеров и организаторов аристократической охоты с ловчими птицами в государствах чингизидов, с другой стороны, заставляют с осторожностью относиться не только к топонимическим, но и к ономастическим материалам (т.е. в каждом отдельном случае нужно решать вопрос, является ли «Кушчи» нисбой или лакабом [например: Бартольд, 1968а, с.181; Пищулина, 1977, с.164]).

Отметим, что родоплеменные группы кушчи (кошчи, кошсы, кушчу, кучу, кутчи) и поныне есть в составе башкир, казахов, киргизов, узбеков, туркменов, ногайцев и других тюркских народов. Столь широкое распространение уже само по себе в некоторой степени свидетельствует древность и историческую активность кушчи. И действительно, к примеру, у киргизов кушчу, наряду с племенами кыпчак, канды (канглы), мундуз, причисляются к числу древнейших [Абрамзон, 1971, с.42]. По мнению С.М.Абрамзона, генезис всех этих киргизских племен связан с территорией Южного Алтая, Прииртышья и Восточного Притяньшанья [Абрамзон, 1971, с.60Относительно кушчи этот вывод подтверждает исследование происхождения и этнокультурных связей башкирских кошсы, предпринятое Р.Г.Кузеевым [Кузеев Р.Г., 1974, с.214-217]. Шежере кошсы сообщают, что своей родиной они считают Алтай (а также «юг», что скорее должно быть понято, как указание на расположение былых зимовок), а самым близким для себя племенем - дуван. Последнее надежно сопоставляется с хорошо известными по письменным источникам монголоязычными дурбанами (сами дуванцы обнаруживают несомненное родство с табынцами, также имеющими центральноазиатские корни). Определенную близость кушчи и дурбанов свидетельствует и б.Вали, когда говорит, что кушчи среди узбекских племен левого крыла занимали второе место после дурменов (а следующее за кушчи - найманы) [Бартольд, 1964, с.394]. Р.Г.Кузеев полагает, что близость кушчи и дурбанов вытекает не из общности происхождения, а является результатом подчинения дурбанами тюркоязычных кушчи, случившегося, по всей видимости, в XII в.

На рубеже XII - XIII в. кушчи, если их зависимость от дурбанов действительно имела место, вероятно, тоже участвовали в борьбе против Темуджина. Поражение коалиции, возглавляемой найманами, и последовавшая затем монгольская экспансия забросили кушчи и дурбанов в начале XIII в. на запад и рассеяли по образовавшимся здесь улусам чингизидов.

Буйрак.

Вновь повторим, что информация о происхождении и истории буйраков в литературе нам не встречалась. Впрочем, просматривая имевшуюся в нашем распоряжении этнографическую литературу, мы не нашли в составе современных тюркоязычных народов и самого этнонима «буйрак» (на отсутствие аналогов термину «буйрек» в тюркской этнонимике указывал Ю.А.Зуев). Это, видимо, нужно понимать не только как следствие измельчания племени, но и как невозможность его идентификации ввиду фонетических трансформаций этнонима. По мнению Ю.А.Зуева, слово «буйрек» возводится к монгольскому bo`or, где оно тоже имеет значение «почка», «фланг войска», и тем самым может быть как-то связано с Бо`орчу, у которого Шибан принял командование «правым корпусом».

Все упоминания племени буйрак относятся к сравнительно позднему времени и доходят вплоть до XIX в. Из рассказа б.Вали следует, что в узбекских ханствах еще в XVII в. буйраки хотя и не являлись племенем-лидером, но и не были среди этнических аутсайдеров. В частности, он сообщает, что за представителем буйраков было зарезервировано место на левой, почетной, стороне от ханского трона; кроме того буйраки упомянуты в списке претендентов на должность главы привратников:

преимущественное право занятия этой должности принадлежало последовательно дурменам, кушчи и найманам, во втором эшелоне значились кунграты, буйраки, кыяты и хытаи [Бартольд, 1964а, с.394, 396]. Имя буйраков в различных вариациях присутствует почти во всех списках «92 узбекских» племен. Так, оно имеется в «Тухфат ат-таварих-и хани» (буйюрук), в сочинении анонимного автора - Рукопись N4430 ИВ АН УзССР (буйрак), в списке Ч.Валиханова (буйрак), в списке Н.В.Ханыкова (бутряк), возможно, в «Маджму ат-таварих» (бурат) [Султанов, 1982, с.48]. К сожалению, этим доступные нам сведения о буйраках по существу и исчерпываются. Разумеется, есть еще ряд материалов сугубо лингвистического характера, но хотя сопоставления с некоторыми встречающимися в древних хрониках этнонимами представляются крайне соблазнительными, по понятным причинам отважиться на них мы не можем. В сущности, нам остается лишь отметить, что в XII-XIII вв. этот этноним в достаточно подробно известной племенной и родовой номенклатуре собственно монголов не встречается. О возможности образования этнонима по варианту, высказанному Ю.А.Зуевым, мы судить не беремся. Имеющиеся в истории прецеденты (узбеки, ногаи), впрочем, далеко не общепризнанные, относятся к другому таксономическому уровню. Более вероятно, что буйраки все-таки принадлежали иной этнокультурной общности, вполне возможно, тюркоязычной, а включение их в войско монголов явилось следствием походов, предпринятых Джучи на территорию Западной Сибири.

ГЛАВА IV. ПОГРЕБАЛЬНЫЕ КОМПЛЕКСЫ ПЛЕМЕН - “РОДОВЫХ

ВЛАДЕНИЙ” ШИБАНА

Итак, если вывести за рамки анализа племя буйрак, о происхождении и исторических связях которого у нас нет положительной информации, то наиболее содержательная и важная для нас сторона в эскизном очерке истории племен, называемых источниками в составе улуса Шибана, заключается в том, что их жизнь до начала XIII в. была целиком связана с центральноазиатским регионом и смежными с ним (среднеазиатскими) областями. В Центральной Азии в постхуннское время этнокультурное развитие шло в направлении все более тесного взаимодействия тюркских и монгольских этнических групп [Коновалов, 1983, с.44].

Этнополитическая ситуация здесь на протяжении регистрируемого источниками периода развития монголоязычных и тюркоязычных этносов характеризовалась высокой изменчивостью. Частые войны и перемещения политических центров непрерывно перемешивали, рассеивали и перекомпоновывали десятки племенных объединений. Иногда добровольно, а чаще принудительно, тюркоязычные и монголоязычные народы входили в различные, в той или иной мере устойчивые этнополитические образования. Языковая и культурная пестрота этнического окружения этих племен (независимо от собственной коренной языковой принадлежности) в местах их начальной истории, а также и известное давление культуры этносов-элиты, несомненно, оказывали влияние на основные элементы культовой практики, результатом чего должна была обнаруживаться тенденция к ее микшированности, переплетению черт, свойственных разным культурным традициям, периодически главенствующим в регионе.23 В итоге, как известно, порою дискуссионным остается даже язык народов, имевших государственность.

В качестве наиболее ярких археологических иллюстраций указанных процессов можно назвать а) правосторонний запах одежды, изображенной на некоторых древнетюркских изваяниях в Монголии [Викторова, 1978, с.13, прим.19]; б) наличие берцовой кости барана в погребениях с конем на Тянь-Шане, датируемых древнетюркским временем [Табалдиев, Солтобаев, 1992, с.104-105].

Естественно, означенные особенности этнического бытия средневековых племен Центральной Азии обусловливают экстраординарные сложности, встающие на пути этнической интерпретации археологических материалов. С полной уверенностью ныне идентифицируются только памятники кыргызов, отличающиеся рядом чрезвычайно ярких и самобытных черт культуры. Обнадеживающие результаты дают работы по идентификации памятников некоторых периферийных этнических групп, длительное время остававшихся на ограниченной территории [см., например, Худяков, 1989; Дашибалов, 1995, с.120-123]. Менее успешны, с точки зрения полноты и завершенности аргументации, опыты выделения памятников крупных этносов, сыгравших заметную роль в истории Центральной Азии и сопредельных территорий (уйгуры, кидани, кимаки, кыпчаки), что и неудивительно, учитывая непростую судьбу этих племенных объединений.

К нивелирующему влиянию полиэтничного окружения на культовую сферу со временем прибавилось воздействие со стороны мировых религий. Средневековые хронисты сообщают о необыкновенной легкости, с какой новые религии принимались в кочевой среде. К XIII в. аристократическая верхушка многих центральноазиатских племен, а вместе и подвластные ей эли были вовлечены в орбиту таких религий, как христианство (кераиты, найманы), буддизм (уйгуры, кидани), ислам (карлуки). Нередко у одного народа получали распространение несколько религий. Так, среди кыргызов были приверженцы буддизма, манихейства, религии бон, а среди уйгуров помимо буддизма исповедывались христианство и манихейство. Резонно было бы ожидать, что новые религии находили опору, в первую очередь, в посмертных надеждах и упованиях новообращенных, и потому должны были наиболее выразительно заявлять о себе в погребальном ритуале. Будь так, несомненно, открывалась бы дополнительная перспектива этнической идентификации. В действительности этого не происходило. Нормы погребальной обрядности прозелитических религий либо вовсе устранялись из погребальной практики, либо включались в традиционный ритуал в качестве отдельных деталей, археологически, как правило, нерегистрируемых.

Несоответствие заявляемого вероисповедания и обряда погребения кочевников, как массовое и обычное явление, отмечалось уже средневековыми авторами;

археологические данные только подтвердили их свидетельства (в археологическом аспекте можно реабилитировать, пожалуй, только манихейцев, практиковавших наземный способ погребения [Сенигова, 1968, с.54]). Например, почти все известные кыргызские погребения демонстрируют полное игнорирование предписаний погребальной обрядности упомянутых выше религий [Худяков, 1993, с.158]. Правда, в истории кыргызов есть период, в котором, как полагают, происшедшее на политической почве повышенное увлечение христианством проявилось в частичной замене традиционной кремации трупоположением. Период был недолгим, к IX в. эта новая черта погребального обряда угасла; христианские нормы, надо сказать, получили и здесь скромное отражение: собственно, кроме предания тел умерших земле, а не огню, да изображений священнослужителей на каменных плитах, которые можно трактовать как изображения христианских клириков, ни в чем другом на некрополях христианство себя пока не обнаруживает [Кляшторный, 1959, с.166-167; Никитин, 1984, с.128]. Впрочем, многие исследователи погребения по обряду трупоположения на кыргызских землях не относят на счет кыргызов [Трифонов, 1973, с.374; Худяков, 1980, с.201]. Для других кочевых народов Центральной Азии непросто найти пусть даже такие неоднозначные археологические свидетельства прозелитизма. Сколько-нибудь результативные опыты обнаружения следов мировых религий в погребениях раннесредневековых кочевников единичны. К тому же все они относятся исключительно к некрополям у центров оседлости. Так, к несторианским памятникам причисляются кладбище на городище Улан-Гол в Прибайкалье [Окладников, 1965], кладбища у городищ Кара-Джигач, Бурана, Красная Речка, АкБешим, Тараз в Семиречье [Никитин, 1984, с.126-127; Горячева, 1987]. Впрочем, представлено ли как-то в этих некрополях и кочевое население, судить трудно. В степи погребения с бесспорными признаками христианского культа пока не открыты.

Отрадное исключение являет, на первый взгляд, погребальная практика неофитов ислама. Наличие массового опорного материала из многочисленных мусульманских некрополей, исследованных у средневековых городов Средней Азии и Поволжья, в принципе позволяет выделить черты, по которым в степных погребениях можно узнавать приверженцев ислама. Однако, и здесь зачастую бывает не все так ясно, как хотелось бы. Например, мусульманские некрополи у городов на южной окраине степи исследователи датируют, начиная, по меньшей мере, с IX в., причем выделяют хронологические группы и соотносят их с тем или иным этнополитическим объединением, господствовавшим в степи [Ягодин, Ходжайов, 1970;

Нурмухамбетов, 1974]. Сомневаться в надежности этих исследований у нас нет причин. Но в таком случае представляется вероятным, что выделенные хронологические типы должны бы иметь более или менее близкие соответствия и среди погребений, принадлежащих тем же кочевым этносам на летних маршрутах.

Такие соответствия пока не выявлены. Объяснений тому может быть несколько.

Первое: кочевья в те времена так далеко на север не заходили. Второе:

погребальные обряды на зимниках совершались под патронажем знатоков шариата, а на летовках - без такового, и потому оставляли следы, не одинаковые в археологически регистрируемой части. Третье: неопределенность хронологической позиции безынвентарных погребений.

Действительно, возникающие затруднения на практике обычно разрешаются тем, что в качестве достаточного основания для идентификации погребений как мусульманских принимается отсутствие инвентаря (которое в более ранние исторические периоды иллюстрирует предпочтительно социальное и имущественное неравенство), при этом их дата отсчитывается от XIV в., т.е. от известных акций хана Узбека. Мы полагаем, что при таком подходе к безынвентарным погребениям из обсуждения без должной аргументации исключаются, кроме вопросов социального порядка, еще и вопросы домонгольского периода исламизации кочевого населения Восточного Дашта. Выше уже говорилось о длительном сохранении в степи пережитков язычества в поминальном цикле. Как видно, у проблемы есть и другая сторона - возможно, значительно более раннее, чем принято считать, внедрение ислама в кочевую среду. Оно было прервано монгольским завоеванием (причем часть приведенного на территорию улуса населения могла исповедовать ислам с домонгольского времени), а затем вновь возобновилось (на иной этнической почве) в XIV в.

В сущности, мы не знаем, в какой степени меры Узбек-хана по насаждению ислама в Золотой Орде коснулись населения улуса Шибана. Единственным известием, которое как-то освещает ситуацию в царствование Узбека, является письмо брата Иоганки от 1320 года. Из него следует, что в то время как «государь Баскардии» принял ислам и находился под бдительным присмотром «сарацинских ученых», татары - «судьи баскардов», т.е. официальные представители улусной администрации, благополучно пребывали в несторианстве и даже брались организовать миссионерскую деятельность миноритов в Сибири [Аннинский, 1940, с.92-94]. Как совместить это известие со свидетельствами жесткости религиозной политики Узбека и его полной власти над всеми джучидскими владениями, не совсем понятно. Считается, что Узбек сделал ислам обязательным только для высшей ордынской знати, которая, в свою очередь, должна была распространять его в своих уделах. Действительно, судя по нумизматическому материалу, Инсан-оглан, будто бы вернувший при Джанибеке улусу Шибанидов утраченную ранее самостоятельность, был мусульманином [Сафаргалиев, 1960, с.107]. С другой стороны, как уже было показано на примере погребений с монетами, часть знати в середине XIV в. еще не испытывала энтузиазма по поводу загробных обещаний ислама и крепко держалась языческих традиций. Было ли иным, и если да, то насколько иным, восприятие ислама рядовым населением, о том источники молчат.

Имея в виду большую близость исламскому канону детских погребений, можно даже предполагать, что погребальный аспект процесса исламизации для «черной кости» мог оказаться более привлекательным и совершался скоротечнее.

Как бы то ни было, отсутствие монет моложе XIV в. в степных погребениях заставляет нас признать, что погребальные обрядовые предписания ислама стали в более или менее исправном виде выполняться, как минимум, со второй половины в XIV в. и на летних кочевьях. Обязательной чертой степных погребений с этого времени становится отсутствие инвентаря. Подкурганные комплексы в целом унифицировались, хотя из языческого прошлого сохранялись еще многие детали обряда, в частности, продолжали бытовать разнообразные надмогильные сооружения, не всегда соблюдалась ориентировка на кыблу, в могилы иногда помещалось части жертвенных животных и т.д. Строгость следования мусульманскому канону выражалась, кроме отсутствия инвентаря и ориентировки на кыблу, в помещении умершего в небольшой подбой под ЮЗ стенкой, в характерном развороте на правый бок.

Но поначалу перемещение найманов, кушчи, карлуков и буйраков на территорию, данную во владение Шибану и его роду, не должно было внести больших изменений ни в их образ жизни, ни в мировоззрение. Природные условия располагали к благоприобретенные верования, надо надеяться, не преследовались. Монголы, по общему мнению исследователей, отличались веротерпимостью, а до времен, когда ханы, окончательно склонившиеся к исламу, стали прибивать строптивцамязычникам чалму к голове гвоздями, было еще далеко; да и вряд ли вообще когданибудь являлась возможность строго контролировать следование вере и ее чистоту в условиях кочевого быта.

Общеизвестная религиозная толерантность монголов позволяет элиминировать для XIII и начала XIV в. проблему культурного комплекса господствующего этноса (по определению Д.Г.Савинова, «государственной культуры» [Савинов, 1990а, с.152]), а в более широком контексте - отражающихся в погребальном обряде элементов «имперской культуры» [Васильев, Горелик, Кляшторный, 1993]. К тому же монгольские правила захоронения умерших, как можно судить по письменным источникам и археологическим материалам, хотя и отличались от норм, свойственных тюркам, но лишь в частностях, не менявших сути степного языческого погребального ритуала. Что представлял собою монгольский погребальный обряд? Прежде обратим внимание, что в литературе иногда высказывается мнение об отсутствии (либо невозможности выделения) погребений монголов в фонде даштских погребений XIII-XIV вв. [см. Федоров-Давыдов, 1966, с.153-159]. Обосновывается оно, во-первых, тем, что природных монголов в войсках, завоевывавших Европу, было мало вообще, к тому же большая их часть по окончании похода тотчас вернулась в Монголию. Во-вторых, тем, что немногие оставшиеся в западной части степи монголы попали под мощный пресс местной культуры и быстро, почти мгновенно, утратили свои этнические особенности.

Наконец, в-третьих, тем, что монголы якобы совершали свои погребения в тайне, то есть без надмогильных сооружений, и, следовательно, надежд на их выявление у исследователей мало. Мы не будем касаться здесь первого аргумента ввиду сложности анализа фактов, на которых он сформулирован (разноречивы цифры;

неясно, кого считать собственно монголами). По поводу основательности второго аргумента мы выскажемся ниже, а относительно третьего, прямо касающегося поставленного нами вопроса, заметим, что он, видимо, справедлив только для погребений этнической элиты и для массовых воинских захоронений. Ныне рядовые погребения монголов начала II тыс. н.э. известны на территории от Центральной Монголии до Забайкалья достаточно хорошо: практически все эти погребения подкурганные. Они характеризуются каменными надмогильными сооружениями небольших размеров, простыми и подбойными могильными ямами, трупоположением в колоде, гробу или деревянной раме, отсутствием сопогребений коня, северной, редко восточной или западной ориентировкой умерших, наличием в могиле следов огня и костей овцы (чаще всего - костей передней или задней ноги), и некоторыми другими признаками [Ковычев, 1981, с.78; Худяков, 1982, с.125;

Именохоев, Коновалов, 1983, с.69-72, 84; Цэвэндорж, 1985, с.84; Именохоев, 1989, с.56-57; Дашибалов, 1989, с.66; Лхагвасурен, 1992, с.72-75]. Погребения с подобными характеристиками есть в XIII-XIV вв. практически во всех частях империи монголов, в том числе и на рассматриваемых нами территориях. И это вполне естественно, ибо трудно представить, чтобы войско и окружение удельной аристократии состояло исключительно из покоренных народов. Сошлемся, в частности, на Абулгази, который пишет: «Джучи...переселил сюда [в кыпчакский юрт] свою семью и все или, которые дал ему отец. Из каждого уруга узбеков были переселенцы в кыпчакский юрт» [Кононов, 1958, с.44]. Это свидетельство представительства монгольских племенных названий во всех постордынских этнополитических образованиях Восточного Дашта и рядом других данных.

Конечно же, не подлежит сомнению, что этим, казалось бы, частным особенностям погребального обряда принадлежало важное место в системе этнической самоидентификации монголов. Как мы видели, все захоронения с монетами (как из степи, так и из земледельческих районов), в которых умершие были положены головой на С, обнаруживают, что вплоть до второй половины XIV в. в среде монголов продолжал бытовать церемониал погребения, в основе сложившийся, по меньшей мере, в начале II тысячелетия. Вполне естественно, что у части покоренного населения возникал соблазн стать «монголами». Резонно допустить, что это достигалось не только путем чисто вербального причисления себя к родовому стволу победителей (на этот счет есть достаточно письменных свидетельств), но касалось бытовой и даже ритуальной сферы. Однако трудно поверить, чтобы в условиях веротерпимости, бывшей элементом государственной политики, и обилия разнообразных конфессий стремление побежденных адаптироваться к новым имперским реалиям дошло до такой крайности, как детальное копирование погребального обряда победителей. Впрочем, может быть оно со временем и обнаружилось, если бы язычество самих победителей не стали искоренять ханы, принявшие ислам.

Отсутствие давления со стороны культурной традиции этноса-элиты мы понимаем так, что в погребальном обряде «шибанитов» все новации (сравнительно со временем, непосредственно предшествующим перемещению найманов «со товарищи» на запад) были обязаны вначале взаимной аккультурации, а затем господствующий в литературе тезис о подавляющем численном превосходстве кыпчаков в степных районах Золотой Орды над пришельцами и o сравнительно быстрой утере последними оригинальных черт своей культуры (в том числе и тех, что отражаются в погребальной практике). Рассмотрим этот вопрос подробнее.

Представление о массированной кыпчакизации Дешт-и-Кыпчака, случившейся именно в монгольское время, безусловно, парадоксально и нуждается в корректировке (удачным примером непрямолинейного подхода к проблемам этнополитических и этнопсихологических процессов в Золотой Орде, на наш взгляд, является работа И.Л.Измайлова [Измайлов, 1993]). Мы убеждены, что по крайней мере в отношении улуса Шибана это положение не находит достаточной поддержки ни в археологических, ни в письменных источниках. Что касается фонда археологических материалов, то здесь приходится констатировать неизменность ситуации десятилетней давности, позволившей Р.Г.Кузееву и В.И.Иванову указать на практически полное отсутствие погребений XI - начала XIII в. в степях УралоКаспийского коридора [Кузеев, Иванов, 1986, с.15]. Около полудюжины опубликованных с тех пор разнотипных степных погребений, одни из которых датированы авторами XI-XII вв., другие концом XII - началом XIII в., положение меняют не настолько, чтобы можно было говорить о стабильном, а тем более однородном населении в регионе. Кроме того, не безупречны и датировки некоторых из этих погребений. В частности, автор считает, что погребения, опубликованные им совместно с С.Г.Боталовым (курган у «Третьего Плеса», курган 5 могильника Кайнсай и курган 2 могильника Змеиный Дол) [Боталов, Костюков, 1993], следует датировать не XI-XII вв., а XIII-XIV вв. (кроме того, эти погребения имеют еще и ряд выразительнейших центральноазиатских черт). Остающиеся в группе домонгольских памятники севера степной зоны, по всей видимости, резонно связываются не с кыпчаками, а с племенами печенежского круга [Кузеев, Иванов, 1986, с.15].

Вместе с тем, большая группа письменных источников содержит взаимопроверяемые и потому вполне надежные сообщения о сравнительно многочисленных кочевых племенах, в том числе и кыпчаках, живших у северных границ Хорезма и Мавераннахра в XI - начале XIII в. Эти сообщения, на первый взгляд, не согласуются с мизерным числом кочевнических погребений в северных пределах степи. Выше мы уже затрагивали эту тему. Повторим, что сие противоречие неизбежно появляется лишь в том случае, если абсолютизировать схемы пользования пастбищами, сложившиеся к XVIII-XIX вв. Предполагать обязательность дальних меридиональных перекочевок в любых климатических условиях и при любых этнополитических ситуациях у нас нет оснований. С одной стороны, кочевание от южных пределов степи до северных могло оказаться невозможным вследствие ее крайней сухости [Иванов И., Васильев И., 1995, с.168]. С другой стороны, переменчивость отношений кыпчакских и канглийских конфедераций с южными соседями, а также и служба у среднеазиатских государей, в которой состояли многие приаральские и присырдарьинские племена в XII начале XIII в., пожалуй, должны были исключать склонность к длительным и сверхпротяженным меридиональным перекочевкам, а потому северная половина степи чаще всего оставалась безлюдной. В этой связи показателен эпизод 1216 года:

армия хорезмшаха в безуспешных поисках мятежного Кадыр-хана Туркестанского в весенне-летнее время дошла до восточной излучины Урала, никого не встретив на своем пути до столкновения с монголами, причем участники похода (среди которых, несомненно, были и «великие эмиры», т.е. кыпчаки - родственники Теркен-хатун) чрезвычайно удивлялись сумеркам, характерным в летние месяцы уже для широты Иргиза, где они, надо думать, прежде не бывали [Ахинжанов, 1989, с.227]. Попутно отметим, что, согласно исследованию, предпринятому С.М.Ахинжановым, местность, в которой монголы настигли и уничтожили остатки меркитов (по Абулгази, джабдалов - поколение, отделившееся от найманского хана Кучлука [Абулгази, 1906, с.88]), а после вступили в сражение с хорезмийцами, являлась северной периферией области Югур. В этой области, по мнению С.М.Ахинжанова, совместно проживали не только кыпчаки и канглы, но также йемеки, югуры (уйгуры), уранийцы (кимаки, каи), байауты, ильбари [Ахинжанов, 1989, с.230].

Если исходить из того, что протяженные меридиональные перекочевки все же практиковались племенами кыпчакской конфедерации, то отсутствие домонгольских погребений в Южном Зауралье может быть и мнимым. Это означает, что искомые погребения могут скрываться в группе раннемусульманских, поскольку характеризуются как раз теми чертами, по которым определяется дата «не ранее второй половины XIV в.». Первые сведения о вовлечении в орбиту ислама кочевников региона относятся к эпохе Саманидов, они регулярно повторяются и в последующие времена (так, в 1043 г., при Караханидах, произошло обращение 10000 тюрков, кочевавших между Баласагуном и землями булгар [Бартольд, 1964в, с.290]). В итоге влияние ислама на кочевников здесь оказалось столь сильным, что, например, известие о существовании в конце XII в. немусульманского кыпчакского владения с центром в Сыгнаке, по мнению В.В.Бартольда, можно понимать только так, что это владение было христианским, поскольку «едва ли языческие тюрки могли бы так долго сохранить свою религию в таком непосредственном соседстве с культурными мусульманскими государствами»

Как бы, в конечном счете, не решились вопросы о причинах малочисленности в Южном Приуралье погребений XI - начала XIII в. и о племенном составе кочевников в этот период, ясно, что после захвата монголами Средней Азии в Восточном Даште возникла совершенно новая ситуация. Значительная часть кыпчаков и канглов, состоявших в войсках хорезмшаха, надо думать, была уничтожена в ходе военной кампании 1219-1221 гг. Другие должны были либо сражаться с врагами на своих землях и погибнуть, либо оставить привычные кочевья и искать спасения в дальних странах. Покорившиеся включались в монгольское войско и оказывались среди тех, кто в каждом опасном предприятии идет впереди и погибает первым. Все источники в один голос говорят о практически полном очищении приаральских степей от прежних хозяев. Приведем несколько свидетельств, в первую очередь, свидетельства очевидцев. «В той земле, а также в Комании, мы нашли многочисленные головы и кости мертвых людей, лежащие на земле подобно навозу... Эти люди были язычники... Их также истребили татары и живут в их земле, а те, кто остался, обращены ими в рабов» [Карпини, 1993, с.64].

Так Плано Карпини рассказывает об увиденном в лежащей между Яиком и Аральским морем земле канглов, по которой он ехал в течение месяца (с 16 апреля по 17 мая). Гильом Рубрук тоже пишет о степях к востоку от ставки Бату как о земле, в которой прежде жили «некие Команы, называвшиеся Кангле» (в другом месте - «Канглы, какие-то родственники Команов» [Рубрук, 1993, с.107]), а «ныне живут Татары» [Рубрук, 1993, с.102]. Канглы, судя по употребленным определениям, остались для Рубрука неведомым народом. Это видно и из описания самого пути по земле канглов, в котором упоминаются только монголы («...проводник...провожал нас через дворы богатых Моалов») и татары («...Татары уже значительно опустились к югу»)», а также поясняется, что новые владетели «ежедневно множатся и распространяются по пустыне, обширной как море»

[Рубрук, 1993, с.108-109]. Событийная сторона увиденного Карпини и Рубруком с некоторыми подробностями передана Абулгази, пользовавшимся ранними восточными источниками. О кыпчаках: «Джучи с приданными ему нукерами пошел в Дешт-и-Кыпчак. Кыпчакский народ собрался, и произошла битва. Джучи-хан победил и перебил всех попавших ему в руки кыпчаков, те из них, которые спаслись, ушли к иштякам. Большая часть иштяков теперь является потомками тех кыпчаков....Джучи-хан, взяв в плен всю кыпчакскую молодежь, поселился в кыпчакском юрте. Из монгольской страны он переселил сюда свою семью и все или, которые дал ему отец. Из каждого уруга узбеков были переселенцы в кыпчакский юрт» [Кононов, 1958, с.44]. (Очень вероятно, что известие Абулгази, о кыпчаках, бежавших на север к иштякам, и известие Рубрука о «Саррацинах», покоривших «Паскатир» и насаждавших среди последних ислам [Рубрук, 1993, с.107], освещают одно событие). О канглах: «Всех Канглиев, перешедших к Султан-Мухаммеду, хорезмскому шаху, и сделавшихся слугами его, было до шестидесяти тысяч. В Джуде и Телаше осталось их также до десяти тысяч семейств. Чингис-хан, во время нашествия на Телаш, всех живших там Канглиев захватил и истребил все юрты»

[Абулгази, 1906 с.34-35].

Процитированные фрагменты, на наш взгляд, достаточно конкретно характеризуют главную цель, которую преследовали монголы в Восточном Даште. Настойчивость, с какой достигалось обезлюживание степи, выразительно Точке зрения, согласно которой побудительная причина монгольских завоеваний, по выражению М.Г.Сафаргалиева, “заключалась в стремлении приобрести большие необитаемые пространства земли” [Сафаргалиев, 1961, с.93], в литературе противостоит, пожалуй, только мнение Л.Н.Гумилева о спровоцированности всех военных акций монголов.

иллюстрируется длительной и упорной охотой за Бачманом. После завершения похода на Европу монголы еще предприняли долгий рейд по смежным со степью землям, очевидно, не только для того, чтобы привести к покорности лесные народы, но и для того, чтобы надежно обезопасить завоеванные кочевья от их недавних хозяев, укрывшихся за северными пределами степи. Конечно, было бы неправомерно отрицать, что при стабилизации обстановки, выразившейся в образовании Золотой Орды, не происходило возвращение в степь беглецов, в том числе и кыпчаков. На этот счет есть вполне ясные письменные свидетельства.

Вместе с тем, так же ясно, что с наступлением мира процессы возвращения шли отнюдь не стихийно, и никто из прежних насельников степи не мог занять «свои»

или иные территории без санкции монгольских властей. Высказанное как-то Чингиз-ханом в адрес лесных народов предупреждение: «По поводу самовольных переходов - нечего задумываться», надо полагать, было еще более строгим в отношении степных племен. Можно не сомневаться, что слагавшаяся при формировании Золотой Орды этническая карта в очень малой степени зависела от привычек и удобств домонгольского населения. Что же касается представлений о кыпчакском половодье, будто бы быстро захлестнувшем малочисленный монгольский элемент в Золотой Орде, то они, на наш взгляд, в значительной степени опираются на итоговый феномен господства в государстве тюркского языка. Есть, конечно, и конкретные свидетельства на этот счет, однако многие из них допускают и не столь однозначные толкования. В особенности это относится к сообщению ал-Омари, повсеместно цитируемому.

Так, по мнению К.Ш.Шаниязова, обстановка, благоприятная для возвращения кыпчаков, сложилась в Дешт-и Кыпчаке только в середине XIV в. (в тексте, безусловно, опечатка: XVI в.). При этом, ссылаясь на Рубрука и Абулгази, он указывает, что к востоку от Урала до монгольской экспансии жили преимущественно канглы, а кыпчаков в восточной части степи было сравнительно мало. К.Ш.Шаниязову принадлежит также утверждение, к сожалению, без ссылки на источник, о проживании канглов между Уралом и Эмбой и в монгольское время.

[Шаниязов, 1974, с.59, 66, 74] Действительно, оно безупречно в научном содержании и необыкновенно изящно по форме. Но если помнить, что автор жил в государстве, в котором кыпчаки занимали происхождению, то можно даже отвлечься от того, что ал-Омари писал о Золотой Орде с чужих слов. В качестве важнейшего довода в пользу быстрой кыпчакизации завоеванной монголами степи приводятся также факты использования в бытовой и официальной сферах жизни Золотой Орды тюркского (кыпчакского) языка. Но мотивы его употребления в переписке с мамлюкским Египтом (как и включения в состав золотоордынских посольств кыпчаков) более чем понятны. А степень тюркоязычность многих из приведенных на запад монголами народов и длительную традицию в тюркской среде, остается, по существу, вне поля зрения исследователей. Вопрос в том, на какой основе и при каком круге участников сложился в Золотой Орде язык, называемый «кыпчакским». Ведь даже сами кыпчаки, именно западная и восточная их ветви, заметно различались в языковом отношении [Шаниязов, 1974, с.75; Кумеков, 1987].

Этнографически зафиксированную многочисленность кыпчаков Казахстана и Средней Азии тоже вряд ли следует трактовать как естественное наследие золотоордынской демографии. Сошлемся в этом вопросе на мнение И.В.Ерофеевой:

«В XVIII-XIX вв. на основе взаимной эволюции и взаимодействия традиционных специфических этнических образований - курамов, каракалпаков, кипчаков, представляющих собой промежуточные типы между чистыми кочевниками (казахами) и чистыми земледельцами (сартами)» [Ерофеева, 1987]. Чагатайские кыпчаки в событиях конца XIV в. упоминаются как один из многих “кошунов”, не выделяющийся ни численностью, ни влиянием. О шибанидских кыпчаках известно еще меньше: Кухистани не упоминает кыпчаков ни среди сподвижников, ни среди противников Абулхайр-хана, а б.Вали называет только одного кыпчака среди десятков вождей, содействовавших этому потомку Шибана в начале XV в. [МИКХ, с.360].

Часто обращается внимание также на то, что средневековые историки именовали ханов Золотой Орды «кыпчакскими царями». Можно было бы возразить, что слово «кыпчакский» здесь географический, а не этнический определитель, знак того, что под властью Джучидов находились земли, бывшие прежде кыпчакскими владениями и населенные преимущественно кыпчаками. Так Г.Рубрук, имевший более свежую и конкретную информацию о расселении кыпчаков перед приходом монголов, говорит о последних: «...они поделили между собой Скифию, которая тянется от Дуная до восхода солнца» [Рубрук, 1993, с.79]. Другой пример - русский летописец в то время, когда ставка Бату была в Булгарии, называет его «Саином Болгарским» [Фахрутдинов, 1984, с.108]. Но дело еще и в том, что «кыпчакскими царями» ханов Золотой Орды называют исключительно арабские авторы XIV в. - алАйни, ал-Асади, ал-Футрат и др. [Тизенгаузен, 1884, с.364, 442, 448-452, 516].

Любознательный и коммуникабельный, а потому хорошо осведомленный Г.Рубрук в двух местах своих записок сообщает, что земли от Дона до Волги «до занятия их Татарами» были заселены Команами Капчат [Рубрук, 1993, с.94, 97]. Много общаться с команами, похоже, ему не пришлось, иначе их погребальные обычаи не были бы описаны так скупо и неточно («...насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращенную лицом к востоку и держащую у себя в руке пред пупком чашу»). Во-первых, описанная деталь («в руке») не характерна для половецких изваяний, во-вторых, из главы 15, в заголовок которой вынесено «...о могилах Команов», явствует, что «большие холмы», действительно поразившие воображение путешественника, ибо он видел их с расстояния 2 лье Г.Рубрук упоминает еще о становищах команов, встреченных им в начале пути (больше в связи с необходимостью давать подарки «всякому начальству»), а также о крещеном в Венгрии комане, очевидно, служившим при дворе Бату, [Рубрук, 1993, сс. 94, 106].

(около 9 км) [Рубрук, 1993, с.94], на самом деле могли быть только скифскими «царскими» курганами.

Весьма любопытна для нашей темы ситуация, возникшая в связи с анализом антропологических материалов. Относительно населения Казахстана уже давно установлено, что «...в монгольское период основная его масса утратила прежнюю европеоидную основу в своем антропологическом типе и сблизилась с большой монголоидной расой» [Исмагулов, 1970, с.85]. Согласно недавним исследованиям Р.М.Юсупова, население, оставившее в XIII-XIV вв. могильники Оренбуржья Линевский, Озерновский, Урта-Буртя, Хабарный I, Тлявгуловский, в расовом отношении было крайне разнородным (при общей доминанте южносибирского расового типа). Коллекции черепов даже из одного могильника дали картину далеко не гомогенную. [Юсупов, 1991, с.15; Иванов В.А., 1984а, с.84]. Отметим, что и материалы могильников Челябинской области (Система-1, Система-5, Сарбулат-2), обработанные Д.И.Ражевым, продемонстрировали столь же широкую расовую вариабельность - от европеоидной со слабым проявлением монголоидных признаков до резко монголоидной [Ражев, 1997]. Р.М.Юсупов исходит из того, что население степи в XIII-XIV вв., относящееся в целом к южносибирскому расовому типу, несомненно кыпчакское. Поскольку краниологические серии могильников XIII-XIV вв. с территории Башкортостана существенно отличаются от степных, исследователь высказывает резонное сомнение в возможности массовых миграций степных кочевников (=кыпчаков) на территорию Башкортостана в период монгольского нашествия. С другой стороны этнографические, лингвистические, а применительно к зауральским и северо-восточным башкирам и антропологические материалы, не позволяют отрицать участие кыпчаков в этногенезе башкир. Здесь Р.И.Юсупов, не отказываясь от исходного положения, делает, на наш взгляд, два в принципиальном плане правильных вывода. Во-первых, он заключает, что под кыпчаками XIII-XIV вв. (в бассейне р.Урал и Центральном Казахстане) нужно понимать военно-политический союз (?!), объединивший боеспособное население покоренных Чингиз-ханом и его преемниками народов Средней Азии и Казахстана.

Во-вторых, отодвигает внедрение кыпчакского элемента в башкирский этнос в домонгольское время [Юсупов, 1991, с.15, 24].

К выводам Р.И.Юсупова близка и наша точка зрения, базирующаяся на перекрестном анализе исторических и археологических источников. Главные ее пункты сводятся к следующему: 1) Основные этнические группы урало-аральских степей до прихода монголов, как следует из письменных источников, - канглы, и лишь отчасти кыпчаки. Вероятна сравнительно ранняя исламизация автохтонных племен региона. В северной части степи их памятники практически неизвестны.

Причины этого не вполне ясны. Возможно, присырдарьинские племена практиковали иные маршруты кочевий. 2) Коренное население с приходом монголов было уничтожено и рассеяно; часть уцелевших после монгольского разгрома кыпчаков ушла на север, к «иштякам». 3) Этническую основу улуса Шибана составляли выходцы из восточных районов степи; вероятно также пребывание на территории улуса канглов. 4) Разнообразие погребального обряда и расовая гетерогенность, проявляющиеся даже в пределах одного некрополя, свидетельствуют не только об искусственности и этнической многокомпонентности объединения, рассматриваемого нами как «улус Шибана», но и о сложности исторического и культурного развития отдельных его подразделений.

Первых два положения обязывают нас заключить, что интерпретация скольконибудь крупной группы погребений в имеющейся у нас выборке как кыпчакской будет находиться в очевидном противоречии с данными письменных источников.

Впрочем, допустимо, что какая-то, сравнительно небольшая доля погребений монгольского времени связана с местными племенами - кыпчакскими в расширительном (этнополитическом и этнокультурном) смысле этого термина. Об этом, имея в виду материалы ритуальных объектов, можно даже говорить как о весьма вероятном факте. Но указать конкретно, какими именно признаками должны характеризоваться кыпчакские погребения монгольского времени, мы не можем.

Домонгольские погребения кыпчаков выделены только в западной части степи, и, естественно, они мало пригодны для требуемого сравнительного анализа.

Заканчивая здесь «кыпчакскую» тему, поясним, что в целом мы не подвергаем сомнению тезис о кыпчакизации как следствии монгольского завоевания, но понимаем под кыпчакизацией преимущественно рассеяние и вытеснение кыпчакского элемента на периферию Дешт-и-Кыпчака. 27 Но из зон, где следует искать ее проявления, урало-аральские степи, очевидно, должны быть изъяты.

Теперь нам остается только конкретизировать, насколько это возможно, положения о восточной оконечности евразийской степи как исходной для племен, поселенных в улусе Шибана. В качестве примера рассмотрим этнокультурную позицию найманов. Дискуссионность языковой принадлежности найманов уже отмечена выше. Она, помимо прочего, проистекает и из этнической мозаичности объединения найманов, несомненно, имевшей место к моменту его подчинения монголами. Кроме очень вероятной изначальной неоднородности, сложность состава найманов, видимо, не в последнюю очередь была обусловлена участием в завоевании земель кимаков. Кимакский каганат, как отмечают исследователи, объединял монголоязычные (баяндур, кумохи, татар) и тюркоязычные (йемеки, кимаки и др.) племена [Худяков, 1992, с.124]. На поглощение найманами части разноплеменного, неоднородного по происхождению и культуре населения Кимакского каганата косвенно указывает сообщение Абулгази о миграции кочевых племен в начале XI в., в котором вместо кимаков (каи) ранних авторов называются найманы [Кононов, 1958, с. 57]. 28 Не могло, видимо, остаться бесследным для найманов и длительное соседство с обладавшими самобытной культурой хакасами, более того, захват и подчинение части хакасских территорий.

В этом плане безусловный интерес представляют попытки обосновать участие кыпчакского элемента в этногенезе сибирских татар [например: Валеев, 1979].

К.И.Петров, указывая на полное исчезновение из источников имени кимаков при появлении имени найманов, допускал вероятность смены одного названия другим [Петров, 1961б, с.85]. Мы находим такое допущение не только вполне правдоподобным, но и разрешающим многие затруднения в понимании истории Верхнего и Среднего Прииртышья в первые века II тыс. н.э.

Культурное влияние со стороны уйгуров, по мнению исследователей, обусловило раннее приобщение найманов к христианству несторианского толка [Чулууны Далай, 1983, с.162; Кадырбаев, 1990, с.52]. Как видно из истории Кучлука, в среде найманов имел распространение и буддизм; впрочем знакомство с ним могло состояться еще в пору вхождения найманов в империю Ляо.

Что касается отмечаемых средневековыми источниками этнических связей найманов, то достойны особого внимания близость найманов таким сравнительно далеким друг от друга по происхождению и пройденному историческому пути племенам как онгуты и тикин, с одной стороны, канглы, с другой, и, наконец, кидани, с третьей.

этнографическими источниками. В составе империи Ляо найманы находились с X в.

О форме отношений, сложившихся между господствовавшим этносом и найманами в системе киданьской государственности, данных нет. Но если исходить из фактов, свидетельствующих о том, что киданьским правителям было не чуждо следование весьма тонким принципам ханьской государственной политики, едва ли стоит удивляться прочности связей, возникших между киданями и найманами. Конечно, вряд ли они были всегда безукоризненно дружественными. Но все же найманы сохранили лояльность киданям и тогда, когда последние были побеждены чжурчжэнями (эпизод 1127 г.) [Викторова, 1961, с.151], да и сами, как показывает история Кучлука, в трудное время искали защиты и поддержки у киданей. Впрочем, на тесные отношения, существовавшие между найманами и киданями, исследователи обращали внимание уже не раз [Аманжолов, 1959, с.58, 59;

Викторова, 1961, с.150-155; Кузеев, Бикбулатов, Шитова, 1962, с.185-188;

Кадырбаев, 1990, c.36]. Потомки киданей (родоплеменные группы кытай, ктай, катай, хытай, хтай) есть среди многих тюркоязычных народов, причем «кытаи и найманы, как правило, фигурируют рядом, или китаи входят в состав племени Найман,...или, наоборот, найманские по происхождению роды входят в состав племени Кытай некоторых народов» [Кузеев, Бикбулатов, Шитова, 1962, с.185, 186]. По мнению процитированных нами авторов, наиболее вероятное время прихода на Урал племени катай (башкирские катаи тоже включают найманский элемент) - начало XIII в. [Кузеев, Бикбулатов, Шитова, 1962, с.188].

документированных историческими и этнографическими источниками близкородственных связей между найманами и киданями может дать некоторую перспективу для археологического аспекта нашего исследования, поскольку кидани, как уже указывалось, - одно из немногих центральноазиатских этнических образований предмонгольского и монгольского времени, для которых сделаны попытки идентификации археологических материалов. В частности, нам известны две работы, в которых памятники трактуются как киданьские. Одна основывается на материалах, полученных в результате исследований могильников Жаргаланта и Хураха в северной части Хантэйского аймака МНР. О раскопанных объектах сообщается, что большинство из них имело квадратную каменную ограду, причем на некоторых из них стояли большие камни или каменные бабы. Останки человека ни в одном сооружении не встречены; в коллекции находок присутствуют кости лошади, крупного и мелкого рогатого скота, фрагменты керамики, обломки железных ножей и пластин панциря и другие вещи. По типологии находок памятник получил узкую датировку - конец XI - начало XII в. Как свидетельство принадлежности погребений либо собственно киданям, либо монгольским племенам, имевшим родственные связи с киданями, расценены отсутствие костей человека в сооружениях со следами костров (в китайских хрониках, начиная с «Бэйши», неизменно повторяется, что кидани «трупы скончавшихся родителей кладут на деревья в горах, а по прошествии трех лет собирают кости и сжигают их» [Е Лунли, 1979, с.310]) и «киданьский» орнамент на керамике [Пэрлээ, 1983, с.187-188].

По мнению А.Л.Ивлиева, памятники, опубликованные Х.Пэрлээ, едва ли можно считать киданьскими, поскольку ни на родовых землях киданей, ни в ляоских имперских центрах им нет аналогов. А.Л.Ивлиев считает, что эти погребения оставлены каким-то другим этносом, входившим в состав государства киданей [Ивлиев, 1990, с.59]; на наш взгляд, есть основания сомневаться не только в киданьской принадлежности, но и в погребальном характере этих объектов. Судя по описанию, большинство комплексов следует определить как поминальные сооружения. Если это действительно так, то интерес могут вызвать другие аспекты:

во-первых, хронологическая позиция, удостоверяющая бытование в отдельных местностях Центральной Азии традиционной тюркской поминальной обрядности вплоть до конца XI - начала XII в., во-вторых, возможно, не случайная связь «киданьской» керамики с поминальными оградками.

Вторая работа представляет собой обзор китайской и японской литературы с публикациями и анализом погребальных комплексов Китая ляоского периода [Ивлиев, 1990, с.42-62]. Киданьскими исследователи считают разнообразные памятники. Самые ранние - два погребальных сооружения, исследованных в местах первоначального расселения киданей. В них обнаружены остатки трупосожжений, помещенные в характерные сосуды, возле каждого из которых были поставлены камни. Киданьской считается также небольшая серия грунтовых могил, датируемых VII - началом X в. В некоторых из них захоронены остатки трупосожжений (под берестяным покрытием или в деревянной шкатулке), в других погребения совершались по обряду трупоположения. Покойные укладывались в деревянных или каменных (из отдельных плит) гробах в вытянутой на спине позе, головой на С (в одном случае - на З). В могилах встречаются кости мелкого рогатого скота.

Инвентарь включает сосуды, оружие, предметы сбруи, украшения.

Под земляными насыпями совершены погребения киданей в могильнике XI начала XII в., исследованном в провинции Гирин. Большинство подкурганных конструкций - простые ямы. Захоронения совершены по обряду трупоположения:

вытянуто, на спине, головой преимущественно на СЗ. Инвентарь бедный: сосуд у головы, кости барана в заполнении головной части могилы. В трех случаях во рту погребенных были обнаружены монеты. Кроме рядовых погребений есть серия очень богатых, совершенных в больших каменных и кирпичных склепах.

Мумифицированные тела покойных лежат на специальном ложе, либо в каменном или деревянном гробу, вытянуто на спине, головой обычно на В, СВ, С, но иногда и в противоположном направлении. В одной такой могиле, исследованной в уезде Факу, руки, ноги и туловище женщины были обмотаны шелковыми полосками, шелковым же саваном было покрыто все тело, а лицо и часть груди - вуалью, вуаль была заткнута также в рот. Инвентарь (в тех редких случаях, когда погребение не разграблено) очень богатый и разнообразный, причем расположен он в согласии с традиционной планировкой монгольской юрты.

На территории Монголии достаточное сходство с киданьскими погребениями обнаруживает лишь одно из известных нам захоронений - могила N1 в каракорумском могильнике Мамуу-толгой, исследованная и опубликованная В.Е.Войтовым [Войтов, 1990, с.139-141]. Характер надмогильного сооружения остался невыясненным (уверенно можно сказать, что оно не было каменным).

Могила в нижней части имела заплечики, на них располагалась деревянная рама, изготовленная из тонких длинных планок. Трапецевидной формы гроб, доски которого были скреплены Г-образно загнутыми гвоздями, стоял на трех плахах, положенных поперек могилы. В средней части днище гроба было слегка обожжено.

Скелет женщины лежал вытянуто на спине, головой на Ю, лицевая часть обращена вверх. Правая рука была вытянута вдоль туловища, левая покоилась на животе.

Голова была обмотана шелковой тканью, причем фрагменты ткани были найдены на небной кости и на внутренней поверхности зубов. Кроме украшений ( металлических заколки и обломки серебряных S-образных серег) в могиле были найдены 10 монет и шелковый мешочек, в котором лежали 10 человеческих зубов и осколки амулета из агата. 7 монет лежали в области таза, 1 - возле грудных позвонков и 2 - во рту погребенной. Кроме того, между ЮЗ углом гроба и рамой на заплечиках стоял гончарный сосуд с петлевидными ручками, заполненный остатками кремации взрослого человека.

Хронологическая позиция комплекса точно маркирована нумизматическим материалом: две монеты, лежавшие во рту, оказались самыми поздними золотоордынскими, выпущенными в правление Джанибека. Ряд черт обряда (помещение в могилу остатков трупосожжения в сосуде, следы огня на крышке гроба, обматывание головы шелковой тканью, монеты во рту) позволяет говорить о значительной близости этого погребения к киданьским древностям. В описании киданьских погребальных комплексов наше внимание привлекает прежде всего наличие земляных насыпей. В известных нам сводках погребений, считающихся монгольскими по ряду признаков, которые мы уже перечисляли, обычно фигурируют небольшие каменные сооружения различных форм. Но, как видно, традиция сооружения земляных насыпей не была чуждой и монголоязычным этносам. В этой связи представляются любопытными характеристики кургана N3 из могильника Сарбулат-2 (Челябинская область) (рис. 9; 10). Небольшая земляная насыпь была возведена над простой ямой. Деревянное перекрытие могилы оказалось слегка обожженным. От помещенной в могилу деревянной рамы (?) сохранились только крупные Г-образные гвозди. Погребение было совершено головой на Ю.

Инвентарь включал стремена, колчан со стрелами, нож, кресало. На тазовых костях, на костях черепа, в том числе в ротовой полости обнаружены фрагменты шелковой ткани. Во рту погребенного найден обломок серебряной серьги в виде несомкнутого колечка. Целый ряд общих черт с каракорумским погребением очевиден одинаковая ориентировка, следы огня на перекрытии, обматывание головы шелком.

помещение монет или драгоценностей во рту.

Погребения с серьгами во рту известны в Центральной Барабе в могильнике Преображенка-3. Они датированы второй половиной VIII - началом IX в. и связываются с движением тюркских племен, вызванным возникновением Уйгурского каганата (в трех могилах умершие были захоронены со шкурой коня, лежавшей слева от человека на дне ямы). По мнению авторов публикации, которое В погребении могильника Мамуу-Толгой привлекает внимание еще одна внутримогильных конструкций зафиксировано в погребении у горы Хаан на территории Среднегобийского аймака МНР, датированном XII-XIII вв. [Цэвэндорж, 1985, с.83]. Вариант этой яркой черты погребального обряда средневековой Монголии в южноуральских памятниках XIII-XIV вв. зафиксирован неоднократно как “погребения в двойных гробах” [Мажитов, 1977, с.113-114].

мы не можем не разделить, семантически эта деталь обряда связана с обычаем класть в рот покойным монеты [Молодин, Савинов, Елагин, 1981, с.133;

Молодин, Савинов и др., 1988, с.76-79]. Обычай этот, вообще чрезвычайно широко распространенный в Старом Свете, тюркской мифологией не объясняется. В описанной модификации (помещение в рот покойного не только монет, но драгоценностей или имитаций монет) он более всего характерен для Восточного Туркестана и Китая, где, по-видимому, должен пониматься как реализация требования китайской “Трипитаки” помещать в рот покойника кусок золота, чтобы тот мог купить расположение царя преисподней [Лубо-Лесниченко, 1984, с.108;

Литвинский, Седов, 1984, с.153-155]. Фиксация китайского варианта традиции в погребениях, связываемых с киданями и уйгурами, очевидно, является дополнительным аргументом в доказательствах, так как и те, и другие известны приобщенностью к китайской культуре и, в частности, к буддизму. К вопросу об уйгурском следе имеет отношение погребение в одиночном кургане Третий Плес (Челябинская область) (рис. 11; 12). Оно было совершено под земляной насыпью. Могила ориентирована широтно, в придонной части вдоль С стенки оставлена ступенька, а под Ю стенкой устроен подбой. На ступеньке лежали череп и кости ног коня (отчлененных по правилам, отличным от тех, что, согласно наблюдениям В.А.Кригера, были приняты у огузов и печенегов, и получившим распространение в “кыпчакское” время [Кригер, 1993, с.138]), а в подбое - скелет человека. И человек, и конь были ориентированы на З. В вещевом комплексе, датирующемся по типам стремян и наконечников стрел XIII-XIV вв., можно Вместе с тем, полное следование буддистским правилам в XIII в. должно было выражаться, как следует из сообщения В.Рубрука, в кремации покойных и сохранении праха “на вершине пирамиды” [Рубрук, 1993, с.113]. В литературе есть сообщения о буддийских погребениях XI-XII вв. на территории Монголии, очень похожих на погребения кыргызов [Митько, 1994, с.223]. По мнению Л.Р.Кызласова, в Туве переходными от языческого к буддистскому канону являются погребения XIII-XIV вв., совершенные по обряду трупоположения на горизонте под каменными насыпями [Кызласов Л.Р., 1969, с.164].

выделить несколько выразительных “восточных” черт, очень редко встречающихся в синхронных погребениях за пределами центральноазиатского региона: костяная пряжка, двурогий срезень, костяная свистунка, 14 прямоугольных серебряных пластинок, симметрично располагавшихся на костюме погребенного (от нижней челюсти до бедренных костей). Точно такие же пластинки на деревянной основе, таким же образом украшавшие одежду умерших, известны нам в погребениях Забайкалья - в могильниках Подчерная, Дэрестуйский Култук, у с. Саянтуй [Именохоев, Коновалов, 1985, с. 72-78], у д. Кибалино [Коновалов, Данилов, 1981, с.68]. Но сходство обнаруживается не только в этом. Обращает внимание также то, что погребения из названных забайкальских могильников были совершены под курганами (в которых хорошо различались два элемента: прямоугольная или округлая вымостка с более крупными плитами по краю и покрывавшая ее насыпь), а не под каменными вымостками, как большинство синхронных погребений Н.В.Именохоева и П.Б.Коновалова, сочетание ряда признаков (баранье “стегно”, ориентировка в северный сектор горизонта, каменные вымостки), уже давно определяемых исследователями как монгольские, с подбоями или псевдоподбоями позволяет включить и эту специфическую деталь погребальных комплексов в список типично монгольских признаков. Позднейшие прототипы этого признака исследователи находят прежде всего на западе, в кимако-кыпчакской среде [Именохоев, Коновалов, 1985, с.83-84]. Вместе с тем, как известно, южносибирские и восточноказахстанские погребения в подбойных могилах и со шкурой коня многие авторы связывают с уйгурами [Савинов, 1984б, с.93; Худяков, 1994, с.92-94], предполагается также, что в монгольское время часть уйгуров продвинулась в Восточное Забайкалье [Худяков, 1992, с.126].

В Минусинской котловине погребения уйгуров начала II тыс. н.э., по определению Ю.С.Худякова, помимо указанных признаков, характеризуются также кольцевыми каменными насыпями [Худяков, 1985, с.96-97; Худяков, 1994 с.92-94].

Погребения под каменными надмогильными сооружениями кольцевидной формы в предпочтительно связываются с уйгурами [Бородовский, 1992, с.24]. Эти выводы, пожалуй, могли бы быть полезными и для решения наших задач, тем более что появление в культуре кыргызов на рубеже I - II тыс. н.э. кольцевых конструкций курганных насыпей (вместе с элементами буддийской символики, железными посеребренными накладками и геометрическим орнаментом) Ю.С.Худяков, ссылаясь на бытующие в литературе мнения, находит возможным объяснить влиянием киданей [Худяков, 1992, с.125]. Однако, как явствует из иллюстраций, кольцевидными конструкциями именуются округлые в плане курганы (с западинами над полостью могилы) [Худяков Ю.С., 1985, рис.IV; Худяков Ю.С., 1994, рис.3, 4]. Впрочем, это и не столь важно для интерпретации группы погребений со шкурой коня с территории улуса Шибана, очень малочисленной, характеризующейся преимущественно земляными насыпями. Нашей целью, в силу обозначенных выше обстоятельств, не является поиск полных аналогий, мы хотим лишь показать, что восточный колорит погребений на территории улуса Шибана не исчерпывается теми признаками, которые были названы Г.А.Федоровым-Давыдовым, и что, в частности, среди захоронений со шкурой коня в подбойных могилах могут быть комплексы, в которых более заметно влияние центральноазиатских культур.

В упомянутом кургане из могильника Дэрестуйский Култук обращает внимание еще одна характерная деталь, нашедшая отражение в приуральских погребениях XIII-XIV вв., - одиночный валун, установленный вертикально на насыпи [Именохоев, Коновалов, 1985, с.74, рис.3]. Подобное оформление надмогильных сооружений монгольского времени не редкость в Забайкалье [Асеев, Кириллов, Ковычев, 1984, с.60], на Тянь-Шане [Табалдиев, 1994, с.170]. 31 Продолговатые камни, установленные иногда в центре насыпи, а чаще - в северной ее половине, т.е.

в головах погребенных, по мнению исследователей, семантически родственны балбалам, вероятно, символизирующим коновязные столбы. В Южном Зауралье автору известен всего 1 случай, когда плита, установленная на насыпи погребения Обычай устанавливать в головах погребенного столб или класть каменную плиту зафиксирован у тувинцев, койбалов, бельтиров, качинцев [Худяков, 1993, с.159XIII-XIV вв., сохранилась в первоначальном положении (могильник Каменный Амбар-3, курган 1) (рис. 13), чаще всего плита или валун, первоначально стоявшие в головах или ногах погребенного, оказывались поваленными (могильники Система-1, Кайнсай, Каменный Амбар-3).

Несмотря на ограничения, обозначенные нами в главе I, в систему доказательств центральноазиатской и южносибирской природы погребений улуса Шибана могут быть включены и данные о характере надмогильных сооружений. Что касается земляных курганов, то погребения в них практически по всем признакам идентичны погребениям Павлодарского Прииртышья [Арсланова, 1968]. Предположение А.Ф.Яминова о канглийской принадлежности части погребений под земляными курганами Прииртышья кажется нам вполне резонным [Яминов, 1995, с.26-27].

Более того, учитывая имеющиеся данные письменных источников по этнической географии домонгольского времени, родовые территории канглов следует значительно расширить к западу от Иртыша и, видимо, включить в число канглийских те немногие погребения XII - начала XIII в., которые известны в степном и лесостепном Приуралье. Таким образом, часть земляных курганов XIIIXIV вв. может быть отнесена на счет канглов.

Почти все разновидности надмогильных сооружений с использованием камня находят аналоги в Центральноазиатском регионе. В Прибайкалье в монгольское время были распространены “могилы с плоскими кладками прямоугольных и округлых форм, курганными набросками, кольцевыми кладками снаружи” [Коновалов, 1989, с.8]. По описанию Б.Б.Дашибалова, с начала II тыс. н.э. на территории Прибайкалья над могилами “выкладывалась плоская каменная конструкция” [Дашибалов, 1989, с.66]. В Забайкалье погребения, начиная с раннемонгольского времени “выделяются на поверхности земли уплощенной каменной кладкой овальной, округлой, подквадратной и подпрямоугольной в плане формы размерами до 4-5 м по длинной оси” [Именохоев, 1989, с.56]. На Тянь-Шане погребения монгольского времени характеризуют “пологие насыпи овальной и округлой формы, встречаются и овальные кольца” [Табалдиев, 1991, с.64].

Погребения с разнообразными, порою очень сложными наземными конструкциями оградного типа, относящиеся к домонгольскому времени, во множестве исследованы в верхнем течении Иртыша по обоим берегам [АПЗШ, с.115-246].

Определенное указание на то, что часть населения улуса происходила из Казахстанского Прииртышья, мы видим в сосредоточении на его территории значительного количества разнообразных ритуальных сооружений с каменными изваяниями, в том числе и поминальных оградок. Сведений о количестве последних у нас нет, но примерное представление можно составить по общему количеству изваяний: только на конец 70-х гг. А.А.Чариковым здесь было зарегистрировано более 120 изваяний [Чариков, 1979, с.67].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проведенное нами исследование в археологической части показало, что фонд погребальных памятников, хотя и заметно увеличившийся за последние годы, характеризуется, в основном, теми же чертами и особенностями, которые были констатированы, уточнены и объяснены в исследованиях В.А.Иванова, В.А.Кригера, А.Ф.Яминова. Вместе с тем, мы нашли необходимым внести некоторые коррективы в понимание ряда признаков, их распределения и взаимосвязей.

Во-первых, на примерах детских погребений и погребений с каменными и каменно-земляными наземными конструкциями мы пришли к выводу, что при анализе различий в распределении признаков социальный аспект заслуживает не меньшего внимания, чем этнокультурный. Эта проблема требует дальнейшей проработки, в которой особое внимание должно быть обращено на качественную сторону археологических источников. Во-вторых, сравнение погребальных комплексов под каменными и земляными курганами позволило констатировать, что выявляющееся расхождение, в сущности, не столь значительно, чтобы его следовало рассматривать как выражение совершенно разных погребальных традиций. При этом речь отнюдь не идет о полном отождествлении памятников того и другого вида и отрицании этнодиагностирующего потенциала надмогильных сооружений, но лишь о сложности ситуации, обусловленной сосуществованием обеих традиций на части исходных территорий и влиянием обстоятельств миграционного и аккультурационного плана. Мы полагаем, что обсуждение этого вопроса тоже должно быть продолжено, тем более, что он актуален не только для приуральских территорий и не только для золотоордынской эпохи. В-третьих, подтвердилась недостаточность оперирования ориентировками покойных только по четырем сторонам горизонта. Очевидно, что в погребениях кочевников, практиковавших длинные меридиональные перекочевки, сезонные отклонения должны были проявляться в гораздо меньшей степени, чем у оседлого населения. В наших материалах внимание привлекают ориентировка на запад и СЗ, а также ориентировка на север и СВ. Широкое распространение западной ориентировки при учете того факта, что непосредственно в домонгольское время она нигде не являлась преобладающей, остается вопросом. Мы предполагаем, что, по всей видимости, под влиянием мировых религий закрепилась инверсия традиционной для тюркской тафологии ориентировки на восток. Подавляющее большинство погребений с СЗ ориентировкой, а также и значительная доля погребений с западной ориентировкой характеризуются близостью к мусульманской обрядности. Погребения с северной и СВ ориентировками обнаруживают наиболее наглядные связи с миром монголоязычных центральноазиатских (в широком понимании этого термина) кочевников. Относительно высокая доля комплексов с северной и СВ ориентировками заставляет с осторожностью оценивать социальный статус носителей этого признака. Как можно судить по датированным монетным материалом погребениям, монголоязычный элемент населения региона длительное время не растворялся в массе тюркоязычных кочевников и, несмотря на давление ислама, крепко держался древних традиций. Усилия, предпринятые нами для выяснения этнодиагностирующей информации, возможно, скрытой в особенностях позы погребенных, оказались малопродуктивными, если не сказать, тщетными.

Впрочем, по нашему мнению, перспектива работ на этом материале еще не закрыта.

В целом все основные черты фонда погребений XIII-XIV вв. находят аналогии в памятниках домонгольского времени, располагающихся от левобережья Иртыша до Забайкалья. Этнокультурная близость населения приуральских степей миру центральноазиатских кочевников выразительно подтверждается характером ритуальных объектов. Как представляется, аргументы, привлеченные нами для доказательства поздней хронологической позиции поминальных оградок и святилищ, весьма красноречивы и хотя пока не претендуют на полную бесспорность, то, по крайней мере, не могут быть отброшены без соответствующей контраргументации. Если поминальные оградки “древнетюркского” типа демонстрируют нахождение в составе населения региона потомков создателей первых тюркских каганатов, а святилища “кыпчакского” типа - генетическую связь части населения с племенами кимако-кыпчакского круга, то материалы святилища Анненское-12 указывают на вероятность пребывания в регионе и племен угорского или угро-самодийского круга. В историческом контексте, если помнить об успехах Джучи в покорении лесных народов Западной Сибири и некоторых деталях существования Сибирского юрта, наше допущение не должно показаться чересчур экстравагантным.

Обращение к письменным источникам преследовало две цели. Первая заключалась в мобилизации всех сообщений, относящихся к владениям Шибана, поскольку само существование улуса на карте Золотой Орды для многих исследователей далеко не очевидно. Как представляется, проведенное нами сведение данных письменных источников позволяет с достаточной уверенностью утверждать, что улус Шибана не выдумка позднейших прошибанидских историографов. Такая административная единица, очевидно, была учреждена сразу после окончания северного похода. Правда, гипотеза о геополитической роли юрта Шибана на отвоеванных монголами степных пространствах, с которой мы недавно выступали, сейчас не кажется нам способной исчерпывающе объяснить причины наделения Шибана землями к востоку от Урала. Границы улуса определены только в позднем источнике, действительный их абрис остается неизвестным. Ясно лишь, что урало-аральские и центральноказахстанские степи являлись частью улуса. На выделенных Шибану землях были поселены четыре племени, по всей видимости, находившиеся под его началом во время кампании в Европе.

Так как племена найман, карлук, кушчи и буйрак, указанные в качестве родовых владений Шибана, не называются среди племен, когда-либо входивших в состав кыпчакского объединения, нам понадобилось решить две взаимосвязанных задачи.

Первая состояла в необходимости проверки, насколько конкретны сообщения средневековых авторов о пребывании в регионе кыпчаков, вторая - в выяснении происхождения, исторического пути и этнических контактов каждого из четырех племен - родовых владений Шибана. Внимательное прочтение источников склоняет нас к выводу, что в домонгольское время степные пространства между Уралом и Иртышом принадлежали скорее канглам, нежели кыпчакам. При этом кочевья канглов и присырдарьинских кыпчаков, вовлеченных в политическую жизнь Хорезма и Мавераннахра, по-видимому, лишь изредка достигали северных пределов степи. В ходе монгольских завоеваний часть населения Восточного Дашта была уничтожена, часть разбежалась в разных направлениях, часть была включена в монгольское войско. В XIII в. прежние хозяева степи, по всей видимости, не могли входить в состав улуса как более или менее заметное этническое подразделение.

Обращение к письменным источникам убедило нас в том, что представление о количественном и культурном доминировании кыпчаков в регионе является простой экстраполяцией прочно укоренившегося в золотордынской историографии тезиса о неизбывности кыпчаков в Восточном Даште. Уверенность в преобладании здесь кипчаков не только в пору, предшествующую монгольскому завоеванию, но и в последующие времена, вплоть до образования Казахских ханств, давно стало литературной традицией. Как типичный пример возведения кыпчаков в некую вневременную этнокультурную и этнополитическую константу степной зоны приведем высказывание К.А.Пищулиной: “Кипчаки постоянно были центральной частью древнего и средневекового населения Казахстана, оставаясь цементирующей основой формировавшейся на протяжении веков народности. Они были таковыми не только в собственном кипчакском объединении XI-XIII веков, но и в восточной части Золотой Орды, а также в Ак-Орде, объединившей в XIV в. улусы ОрдаЕджена и Шайбана. Источники называют кипчаков и среди племен так называемого государства кочевых узбеков - ханства Абулхайра, наконец, они составили значительную часть казахского Среднего жуза” [Пищулина, 1977, с.230-231].

Положение, согласно которому этническая ситуация в Дешт-и-Кыпчаке после монгольского завоевания в сущности не претерпела серьезных изменений, видимо, следует понимать как частный случай автохтонистских пристрастий отечественной науки. Оно в известном смысле является двойником тезиса о Казанском ханстве как дальнейшем развитии Булгарского государства. Характерно в этом отношении мнение Р.Г.Кузеева, вольно или невольно увязывающее золотоордынское влияние на этногенетические процессы в Волго-Уральском регионе с мощью и живучестью домонгольской этнической основы - кыпчаками: «Одним из результатов односторонней оценки золотоордынского периода истории стало возрождение теории крайнего автохтонизма в этногенетических концепциях и гипотезах, стремление «упразднить» или сильно смягчить золотоордынско-кыпчакский этап в этнической истории целого ряда народов. В последние годы, под напором совокупности новых открытий и накопленных фактов формулируются смягченные версии, по существу, той же схемы: яркие описания политической истории Золотой Орды соседствуют с преумалением или затушевыванием исторической роли этого государства в этногенетических и этнокультурных процессах от Дуная до Средней Азии и Казахстана, включая весь Волго-Уральский регион и примыкающую к нему с востока южную часть Западной Сибири.» [Кузеев, 1992 с.100-101].

Мы полагаем, что в XIII в. место канглов и кыпчаков в урало-аральских и сопредельных степях заняли племена, выделенные Шибану. Происхождение и центральноазиатским и южносибирским регионами. Не удивительно, что археологический облик культуры, принесенной новопоселенцами в XIII в., находит так много аналогий именно в восточных областях евразийской степи.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Абетеков, 1978 - Абетеков А.К. О погребении собаки в усуньском кургане Чуйской долины. // КСИА. М., 1978, вып.154.

2. Абрамзон С.М., 1971 - Абрамзон С.М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи. Л.: Наука, 1971, 403 с.

3. Абрамзон, 1978 - Абрамзон С.М. Предметы культа казахов, киргизов и каракалпаков. // Материальная культура и хозяйство народов Кавказа, Средней Азии и Казахстана. СМАЭ, XXXIV, Ленинград: Наука, 1978.

4. Абулгази, 1906 - Родословное дерево тюрков. Сочинение Абу-л-Гази, Хивинского хана. Русский перевод и предисловие Г.С.Саблукова. ИОАИЭ Т.XXI, вып.5-6, Казань, 1906.

5. Адамов, 1992 - Адамов А.А. Тюркские поминальные сооружения лесостепного Обь-Иртышья. // Этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий (по данным археологии). Материалы Всероссийской конференции. Омск, 1992, с.4-8.

6. Аджигалиев, 1994 - Аджигалиев С.И. Генезис традиционной погребальнокультовой архитектуры Западного Казахстана (на основе исследования малых форм). Алматы: Гылым, 1994, 260 с.

7. Акишев, Байпаков, 1970 - Акишев К.А., Байпаков К.М. Вопросы археологии Казахстана. Алма-Ата: «Мектеп», 1970, 159 с.

8. Аманжолов, 1959 - Аманжолов С.А. Вопросы диалектологии и истории казахского языка. Алма-Ата, 1959.

9. Аннинский, 1940 - Аннинский С.А. Известия венгерских миссионеров XIII и XIV вв. о татарах и Восточной Европе. // Исторический архив. т. III. М.-Л., 1940, с.71-111.

10. Аристов, 1897 - Аристов Н.А. Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности. СПб, 1897.

11. Арсланова, 1968 - Арсланова Ф.Х. Памятники Павлодарского Прииртышья (VII-XII вв.). // Новое в археологии Казахстана. Алма-Ата: Наука, 1968. с.98-111.

12. Арсланова, 1970 - Арсланова Ф.Х. Погребение золотоордынского времени в Павлодарской области. // По следам древних культур Казахстана. Алма-Ата: Наука, 1970, с.54-59.

13. Арсланова, Чариков, 1974 - Арсланова Ф.Х., Чариков А.А. Каменные изваяния Верхнего Прииртышья. // СА, 1974, N3.

14. Асеев, 1980 - Асеев И.В. Прибайкалье в средние века. Новосибирск: Наука, 1980, 152 с.

15. Асеев, Кириллов, Ковычев, 1984 - Асеев И.В., Кириллов И.И., Ковычев Е.В.

Кочевники Забайкалья в эпоху средневековья (по материалам погребений).

Новосибирск: Наука, 1984, 200 с.

16. АПЗШ, 1987 - Археологические памятники в зоне затопления Шульбинской ГЭС. Алма-Ата: Наука, 1987, 280 с.

17. Ахинжанов, 1989 - Ахинжанов С.М. Кыпчаки в истории средневекового Казахстана. Алма-Ата: Наука, 1989, 293 с.

18. Ахмедов, 1965 - Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М.: Наука, 1965, 196 с.

19. Бартольд, 1963а - Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия.

Соч., т.I. М.: Изд. восточной литературы, 1963, 760 с.

20. Бартольд, 1963б - Бартольд В.В. История Туркестана (конспект лекций). Соч., т.II, ч.1, М.: Наука, 1963, с.109-166.

21. Бартольд, 1963в - Бартольд В.В. Очерк истории Семиречья. Соч., т.II, ч.1, М.:

Наука, 1963, с.23-106.

22. Бартольд, 1964а - Бартольд В.В. Церемониал при дворе узбецких ханов в XVII в. Соч., т.II, ч.2, М.: Наука, 1964, с.388-399.

23. Бартольд, 1964б - Бартольд В.В. Статьи из «Энциклопедии ислама».

Шейбаниды. Соч., т. II, ч.2, М.: Наука, 1964, с.545-548.

24. Бартольд, 1964в - Бартольд В.В. О христианстве в Туркестане в домонгольский период. (По поводу семиреченских надписей). Соч., т. II, ч.2, М.:

Наука, 1964, с.265-303.

25. Бартольд, 1964г - Бартольд В.В. Еще о христианстве в Средней Азии. Соч., т.

II, ч.2, М.: Наука, 1964, с.315-319.

26. Бартольд, 1968а - Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Азии. Соч., т. V, М.: Наука, 1968, с.19-192.

27. Басилов, Кармышева, 1995 - Религиозные верования. // Казахи. Историкоэтнографическое исследование. Алма-Ата: Казахстан, 1995, с.227-267.

28. Баяр, 1985 - Баяр Д. Каменные изваяния из Сухэ-Баторского аймака. // Древние культуры Монголии. Новосибирск: Наука, 1985, с.148-158.

29. Бородовский, 1992 - Бородовский А.П. Территориальное распространение «древнетюркских» погребальных сооружений с кольцевой конструкцией и проблемы этнических особенностей населения Центрального Алтая. // Этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий (по данным археологии). Материалы Всероссийской конференции. Омск, 1992, с.19-24.

30. Босворт, 1971 - Босворт К.Э. Мусульманские династии. Справочник по хронологии и генеалогии. М.: Наука, 1971, 324 с.

31. Боталов, Зданович, 1986 - Боталов С.Г., Зданович Г.Б. Памятники кочевников Урало-Ишимского междуречья XII-XIV вв. // Источники по истории и культуре Башкирии. Уфа, 1986, с.66-70.

32. Боталов, 1992 - Боталов С.Г. Аскизский курган монгольского времени КулаАйгыр. // РА, 1992, N2, с.230-239.

33. Боталов, Костюков, 1993 - Боталов С., Костюков В. Кыпчакские погребения XI-XII вв в Южном Зауралье. // Новое в средневековой археологии Евразии. Самара, 1993, с.42-49.

34. Боталов, 1994 - Боталов С.Г. Эпоха средневековья Урало-Ишимского междуречья. Автореф. канд. дис. Уфа, 1994.

35. Боталов, 1996а - Боталов С.Г. Тюркские кочевники Урало-Иртышья. // Культуры степей Евразии второй половины I тысячелетия н.э. Самара, 1996, с.369Боталов, 1996б - Боталов С.Г. Волго-Уральские и казахстанские степи в VVIII вв. (Некоторые вопросы тюркизации Евразийских степей). // Новое в археологии Южного Урала. Челябинск: «Рифей», 1996, с.194-209.

37. Боталов, 1996в - Боталов С.Г. Каменные изваяния и жертвенно-поминальные комплексы Урало-Ишимского междуречья. // Новое в археологии Южного Урала.

Челябинск: «Рифей», 1996, с.210-244.

38. Боталов, 1996г - Боталов С. В стране маджуджей и яджуджей (мадьяры, кимаки, кыпчаки). // Древность Урала. Очерки истории Урала. Вып.2. Екатеринбург:

банк культурной информации, 1996, с.76-84.

39. Валеев, 1979 - Валеев Ф.Т. К вопросу о роли средневековых кыпчаков в этногенезе западносибирских татар. // Этногенез и этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий. Омск: Изд. ОмГУ, 1979, с.117-120.

40. Валиханов, 1961а - Валиханов Ч.Ч. Записки о киргизах. - Собрание сочинений в 5 т. Т. I. Алма-Ата: Изд. АН КазССР, 1961, с.301-379.

41. Валиханов, 1961б - Валиханов Ч. Ч. О мусульманстве в степи. - Собрание сочинений в 5 т. Т. I. Алма-Ата: Изд. АН КазССР, 1961, с.524- 42. Валиханов, 1964 - Валиханов Ч.Ч. Путешественники, бывшие в Средней Азии в средние века, и их реляции. - Собрание сочинений в5 т. Т. III. Алма-Ата: Изд. АН КазССР, 1964, с.153-156.

43. Васильев, Горелик, Кляшторный, 1993 - Васильев Д.Д., Горелик М.В., Кляшторный С.Г. Формирование имперских культур в государствах, созданных кочевниками Евразии. // Из истории Золотой Орды. Казань, 1993, с.33-44.

44. Васюткин, 1992а - Васюткин С.М. К этнической истории Южного Приуралья в XIII-XIV вв. // Материалы по археологии Южного Урала. Уфа, 1992, 114-130.

45. Васюткин, 1992б - Васюткин С.М. Периодизация этнической истории Южного Урала и Приуралья в эпоху средневековья. // Этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий (по данным археологии). Материалы Всероссийской конференции. Омск, 1992, с.26-31.

46. Викторова, 1961 - Викторова Л.Л. К вопросу о найманской теории происхождения монгольского литературного языка и письменности (XII-XIII вв.). // Языки народов Востока. Ученые записки ЛГУ, N305, серия востоковедческих наук, вып. 12. Л.: Изд. ЛГУ, 1961, с.137-155.

47. Викторова, 1978 - Викторова Л.Л. Роль стереотипа культуры в этногенезе монголов. // Археология и этнография монголов. Новосибирск: Наука, 1978, с.5-15.

48. Викторова, 1980 - Викторова Л.Л. Монголы. Происхождение народа и истоки культуры. М.: Наука, 1980, 224 с.

49. Владимирцов, 1934 - Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Л.:

Изд. АН СССР, 1934, 224 с.

50. Войтов, 1990 - Войтов В.Е. Могильники Каракорума (по материалам работ 1976-1981 гг.). // Археологические, этнографические и антропологические исследования в Монголии. Новосибирск: Наука, 1990, с. 132-148.

51. Волков, Ларенок, 1988 - Волков И.В., Ларенок П.А. Половецкие святилища на Нижнем Дону. // Вестник Московского Университета, 1988, N1, с.86-87.

52. Восточный Туркестан, 1995 - Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Хозяйство, материальная культура. М.: Восточная литература, 1995, 524 с.

53. Востров, Муканов, 1968 - Востров В.В., Муканов М.С. Родоплеменной строй и расселение казахов (конец XIX - начало XX в.). Алма-Ата: Наука, 1968, 256 с.

54. Вяткин, 1941 - Вяткин М.П. Очерки по истории Казахской ССР. Т. I. С древнейших времен до 1870 г. М., 1941.

55. Гаврилова, 1965 - Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племен. М.-Л.: Наука, 1965.

56. Газимзянов, 1991 - Газимзянов И.Р. Об одном элементе погребального обряда некрополей Волжской Булгарии (по материалам Кожаевского могильника). // Проблемы археологии Среднего Поволжья. Казань: Изд. Казанского ун-та, 1991, с.106-110.

57. Галиев, 1989 - Галиев А. К вопросу о происхождении и сущности триальной организации у казахов. // Маргулановские чтения. (Сборник материалов конференции). Алма-Ата, 1989, с.252-255.

58. Гарустович, 1993, - Гарустович Г. Могильник Саралжин I (к вопросу об исламизации Джучиева улуса). // Новое в средневековой археологии Евразии.

Самара, 1993, с.86-90.

59. Гемуев, Сагалаев, 1986 - Гемуев И.Н., Сагалаев А.М. Святилища манси как феномен культурной традиции. // Этнические культуры Сибири. Проблемы эволюции и контактов. Новосибирск: Наука, 1986, с. 125-141.

60. Горячева, 1987 - Горячева В.Д. О некоторых ближневосточных традициях в средневековых памятниках Северной Киргизии. // Взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций. Тезисы докладов советско-французского симпозиума по археологии Центральной Азии и соседних регионов. Алма-Ата: Наука, 1987, с.154Грач, 1961 - Грач А.Д. Древнетюркские изваяния Тувы. М.: Издательство восточной литературы, 1961.

62. Григорьев, 1983 - Григорьев А.П. Золотоордынские ханы 60-70-х годов XIV в.: хронология правлений. // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. 7. Л., 1983.

63. Грязнов, 1940 - Грязнов М.П. Раскопки на Алтае. // Сообщения Гос.

Эрмитажа, вып. I, Л., 1940.

64. Грязнов, 1956 - Грязнов М.П. История древних племен верхней Оби. // МИА.

М.-Л., 1956, N48.

65. Гумилев, 1993 - Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М.: «Мысль», 1993, 781 с.

66. Гумилев, 1994 - Гумилев Л.Н. В поисках вымышленного царства. СПб, 1994, 384 с.

67. Гуркин, 1987 - Гуркин С.В. Половецкие святилища с деревянными изваяниями на Нижнем Дону. // СА. 1987, N4.

68. Гуркин, 1988 - Гуркин С.В. К вопросу о семантике половецких святилищ. // Историко-археологические исследования в г.Азове и на Нижнем Дону в 1988 г.:

Тезисы докладов к семинару. Азов, 1989.

69. Гуркин, 1990 - Гуркин С.В. Половецкий поминальный комплекс из СевероВосточного Приазовья. // Историко-археологические исследования в г.Азове и на Нижнем Дону в 1989 г. Азов, 1990. Вып.9.

70. Гуркин, 1991 - Гуркин С.В. Святилище половецкого времени с каменным изваянием на Нижнем Дону. // Историко-археологические исследования в г.Азове и на Нижнем Дону в 1990 г. Азов, 1991. Вып.10, с.103-112.

71. Гуркин, 1993 - Гуркин С.В. Еще раз о святилищах половецкого времени. // Историко-археологические исследования в Азове и на Нижнем Дону в 1991 году.

Азов, 1993. Вып.11, с.138-144.

72. Гусейнзаде, 1971 - Гусейнзаде А. К этимологии топонима Kuscu. // Советская тюркология, Баку, 1971, N6, с.89-95.

73. Данилов, 1983 - Данилов С.В. Жертвоприношения животных в погребальных обрядах монгольских племен Забайкалья. // Древнее Забайкалье и его культурные связи. Новосибирск: Наука, 1983, с.86-91.

74. Дашибалов, 1989 - Дашибалов Б.Б. Погребальные памятники и обряды позднего средневековья Прибайкалья как источник по этногенезу бурят. // Этнокультурные процессы в Юго-Восточной Сибири в средние века. Новосибирск:

Наука, 1989, с.62-70.

75. Дашибалов, 1995 - Дашибалов Б.Б. Археологические памятники курыкан и хори. Улан-Удэ: БНЦ СО РАН, 1995, 191 с.

76. Добжанский, 1989 - Добжанский В.Н. К вопросу о погребальном обряде восточных тюрков. // Маргулановские чтения. Алма-Ата, 1989, с.173-177.

77. Дьяконова, 1975 - Дьяконова В.П. Погребальный обряд тувинцев как историко-этнографический источник. Л.: Наука, 1975.

78. Евстигнеев, 1979 - Евстигнеев Ю.А. Кыпчакский компонент в этногенезе казахов. // Этногенез и этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий. Омск: Изд. ОмГУ, 1979, с.201-203.

79. Евтюхова, 1952 - Евтюхова Л.А. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии. // МИА, 1952, N24, с.72-120.

80. Егоров, 1972 - Егоров В.Л. Государственное и административное устройство Золотой Орды. // ВИ, 1972, N2.

81. Егоров, 1985 - Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII-XIV вв. М.: Наука, 1985, 245 с.

82. Елеуов, 1993 - Елеуов М. Средневековые города и поселения нижнего течения реки Чу. // Археологические памятники на Великом Шелковом пути. Алматы: АГУ имени Абая, 1993, с.157-162.

83. Е Лун-ли, 1979 - Е Лун-ли. История государства киданей (Цидань го чжи).

ППВ, XXXV. М.: Наука, 1979, 607 с.

антропоморфные изваяния Казахских степей. Автореф. канд. дис. Кемерово, 1991, 22 с.

85. Ермоленко, Курманкулов, 1992 - Ермоленко Л.Н., Курманкулов Ж.

Центрально-Казахстанские памятники с изваяниями кыпчакского облика. // Маргулановские чтения. Петропавловск, 1992, с.116-119.

кочевнических святилищ со скрытыми в насыпях изваяниями. // Этнокультурные процессы в Южной Сибири и Центральной Азии в I-II тысячелетии н.э. Кемерово:

Кузбассвузиздат, 1994, с.157-164.

87. Ерофеева, 1987 - Ерофеева И.В. Южный Казахстан в системе взаимодействия Взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций. Тезисы докладов советско-французского симпозиума по археологии Центральной Азии и соседних регионов. Алма-Ата: Наука, 1987, с.158-160.