«ПАМЯТНИКИ КОЧЕВНИКОВ XIII-XIV ВВ. ЮЖНОГО ЗАУРАЛЬЯ (К ВОПРОСУ ОБ ЭТНОКУЛЬТУРНОМ СОСТАВЕ УЛУСА ШИБАНА) Исторические науки ...»

До раскопок одиночный курган Анненское-12 представлял собой рельефно выраженную земляную насыпь диаметром 8,0 м и высотой до 0,3 м (рис. 6). Насыпь оказалась целиком сложенной однородным гумусным грунтом. Материк и древний почвенный слой под нею не были нарушены. Под центральной частью насыпи на погребенной почве наблюдались остатки кострища, занимавшие площадь около кв.м. Здесь были зафиксированы полдюжины обугленных обломков жердей длиной до 0,5 м и до 7 см в диаметре, крупные и мелкие угли, нигде не образовывавшие сплошного слоя. Отсутствие сплошных золистых включений, малочисленность и рассредоточенность углей, находка в пределах кострища необожженных костей заставляют видеть здесь остатки горения легкой жердевой постройки.

В 1,0 м ВЮВ зоны остатков горения лежало гранитное стеловидное изваяние (лицевой стороной вниз, головой на ССВ), разбитое в древности на 5 почти равных по длине частей (рис. 6). Судя по взаиморасположению кусков, после того как стеле было нанесено столь радикальное повреждение, она была вновь «собрана» и впоследствии почти не потревожена. Изваяние являет собой грубоватую по исполнению погрудную скульптуру высотой 1,15 м (рис. 7). Голова (очевидно, в остроконечном головном уборе) передана в виде неправильного, вытянутого в вертикальной плоскости ромба (примерно 1/5 длины стелы), отделенного от туловища глубокими боковыми выемками. Черты широкого лица переданы разными техническими приемами. Подбородок выделен двумя сходящимися линиями и выборкой фона. Нос дан сравнительно высоким, а полоска губ и большие округлые глаза - низким, едва заметным рельефом.

Кроме стелы на подкурганной площадке найдены 3 кости животных (череп собаки, фаланга и эпифиз берцовой кости лошади) и 6 мелких фрагментов трех лепных сосудов, характеризующихся присутствием в формовочной массе талька и органики (навоз?).

Аналоги описанному памятнику ни в Южном Зауралье, ни на соседних территориях нам не известны. Сходные материалы обнаруживаются, как и в случае с деревянными оградками, в лесостепном Обь-Иртышье - в могильнике Сопка- (Центральная Бараба). Его сооружения тоже имели вид небольших в диаметре, но высоких и крутых земляных курганов. Могильных ям под насыпями не было, все находки сделаны на погребенной почве. Под тремя насыпями обнаружены остатки деревянных четырехугольных срубно-столбовых (?) построек. По крайней мере об одной конструкции в публикациях сообщается, что она была подожжена, и над ней в процессе горения была возведена насыпь. В ней же найден обломок челюсти человека - правда, это была единственная находка останков человека во всей серии сооружений, имевших несомненно культовый характер. Находки разнообразны:

глиняные круглодонные сосуды (от 1 до 5), стоявшие вверх дном по углам деревянных конструкций, наконечники стрел, другие предметы вооружения, орудия труда и т.д. из кости, бронзы, железа и дерева. Среди деревянных изделий наибольший интерес представляют 2 антропоморфные фигурки «идолов» - высотой до 130 см, объемные, с выделенными руками и ногами, остроголовые. В одном сооружении была найдена раскрашенная антропозооморфная фигурка [Молодин и др., 1990, с.178-181; Молодин, 1990, с.128-131].

Описанные комплексы могильника Сопка-2, по заключению В.И.Молодина, могли быть или святилищем, или захоронением иттерм. Судя по обилию привлеченных сравнительных материалов, предпочтение отдается второму варианту. Культурная принадлежность памятника определена как «кыштовская».

Носителями этой угорской, но испытавшей на раннем этапе мощное тюркское влияние культуры являлись южные ханты. Дата памятника - не ранее XIII в.

[Молодин, 1990, с.134-138]. Иную типологическую и этнокультурную атрибуцию ритуальных сооружений Сопки-2 предложил А.А.Адамов, нашедший в них все отличительные признаки тюркских поминальных оградок той же разновидности, что была исследована в могильниках Высокий борок и Ельцовский-I. Согласно приведенным им данным, такие сооружения в большей степени соответствуют культуре барабинских татар, нежели хантов [Адамов, 1992, с.6-8].

На наш взгляд, типология и этнокультурная принадлежность Сопки-2 (а равно и Анненского-12) не обязательно предполагают столь жестко поставленную альтернативу. Реально представляя фундаментальность аргументации, необходимой для решения вопросов происхождения и степени близости традиций захоронения иттерм и возведения изваяний у оградок, ограничимся лишь констатацией того, что явственные параллели между ними видны даже в первом приближении. Назовем хотя бы самые наглядные: в том и другом обрядах фигурируют модели жилищ;

изваяние или кукла являются изображением самого умершего; одинаковы сроки переходного цикла; цикл заканчивается повреждением или уничтожением (сжигание, закапывание) изображений.

Вновь обращаясь к материалам кургана Анненское-12, нужно констатировать, что в его конструкции (точно так же как и в конструкции ритуальных курганов Сопки-2) трудно обнаружить своеобразный дизайн, присущий тюркским оградкам. Вместе с тем, ряд фактов чрезвычайно выразительно указывает на семантическое тождество рассматриваемого объекта с оградками. Во-первых, как отмечалось выше, угли и обломки жердей, по всей видимости, являлись остатками легкой деревянной постройки. Во-вторых, кости конечностей лошади относятся к числу рядовых находок на оградках, уступая в отношении частоты, пожалуй, только остаткам черепа лошади. Другое дело - череп собаки. Сведений о фиксации останков собаки в оградках, насколько нам известно, нет ни в одной публикации. Однако, учитывая роль «погребателя» и «провожатого», которую играла собака в погребальной обрядности многих этносов, в том числе иранских [Абетеков, 1978, с.62;

Литвинский, Седов, 1984, с.161-167], угорских [Мошинская, Лукина, 1982], а также тюркских и монгольских [Липец, 1981; Кубарев, Черемисин, 1987, с.112Мэнэс, 1993, с.30-45; Абрамзон, 1978, с.62-63], присутствие костей собаки на такого рода памятнике вполне естественно (в частности, упомянем о двух случаях совместных находок останков собаки с каменными и деревянными изваяниями в культовых местах поздних восточноевропейских кочевников - в курганообразных сооружениях у дер. Чокрак в Крыму и у балки Средней Аюлы в Сальском округе [Федоров-Давыдов, 1966, с.191-192]). В качестве наиболее интересного (и близкого в ритуальном отношении) примера использования черепа собаки в поминальный период можно указать на обряд, зафиксированный монгольскими этнографами у алтайских урянхайцев и приведенный в статье Г.Мэнэса [Мэнэс, 1993, с.42-43].

Заметим также, что культовая практика монгольских племен знала и совместные жертвоприношения собаки и лошади [Тиваненко, 1993, с.61-62]. В-третьих, хотя найденное под насыпью изваяние в общем облике и приемах изображения черт лица несет печать известного своеобразия, несколько сближающего его с древней угорской деревянной скульптурой [Иванов С.В., 1970, рис.48; Карусенко, Селезнев, Мерзликин, 1995, с.126], оснований для категорического отрицания принадлежности этого изваяния к тюркской «поминальной» скульптуре нет. (Тем более, что исследователями допускается обусловленность иконографии угорской скульптуры тюркским влиянием [Гемуев, Сагалаев, 1986, с.133]). Поэтому можно надеяться, что совсем не случайна локализация изваяния именно у восточного края постройки, т.е. там, где располагалось подавляющее большинство тюркских изваяний (впрочем, культ востока, отразившийся в ориентировке погребенных, был не чужд и монгольским племенам XII-XIV вв. [Тиваненко, 1993, с.61]). Безусловно, весьма красноречивы результаты специфического обращения с изваянием.

Нанесение повреждений изображению умершего, как известно, было частью ритуалов, завершающих проводы души в мир мертвых. Оно фиксируется на подавляющем большинстве статуарных памятников восточных тюрок [Кубарев, 1984, с.77-78]. В этой связи уместно обратить внимание на скульптуру западных кыпчаков. Кроме повреждения (или вместо него?), у половцев практиковалось и захоронение изваяний. С.В.Гуркин приводит факты, согласно которым обычай закапывать изваяния у половцев существовал в норме, так что появление его отнюдь не было обусловлено преследованием половецкой аристократии и культа предков со стороны монголов, как это предполагалось ранее [Гуркин, 1993, с.138-142].

Своеобразный прием сокрытия изваяний зафиксирован на части средневековых святилищ Казахстана, датируемых кыпчакским временем. Эти святилища образуют сравнительно многочисленную группу и представляют собой мощные каменные ограды, перекрытые земляной насыпью. Внутри оград вкопаны каменные изваяния, обращенные лицевой частью к востоку [Ермоленко, 1991, с.13; Ермоленко, Курманкулов, 1992, с.116-118; Ермоленко, 1994, с.157]. Следовательно, и это будет в-четвертых, захоронение остатков сожженной деревянной постройки и разбитого каменного изваяния под земляной (дерновой?) насыпью можно рассматривать как вариант имевшей место в среде тюрков традиции.

Повторим, что все это, конечно, ни в коей мере не означает, что анализируемый объект можно интерпретировать как лишь несколько видоизмененную тюркскую оградку. В нем, по всей видимости, проявились разнокультурные, но относящиеся к одному кругу представлений о посмертном пути человека традиции. Какая из них нашла здесь более сильное выражение, судить трудно. Наиболее благоприятным местом для оформления подобных ритуалов, безусловно, была зона длительного контакта тюркского и угорского или угро-самодийского миров. Территория Южной и Центральной Барабы, где такой контакт имел многовековую историю, таким образом, с известным основанием может рассматриваться как материнская для памятников типа Сопка-2, к которому мы относим и Анненское-12. Учитывая датировку комплекса Сопка-2, можно заключить, что появление памятника Анненское-12 на севере степной зоны Южного Зауралья с большой долей вероятности может быть связано с завоеваниями монголов и предпринятыми ими переселениями многочисленных покоренных племен.

К сожалению, для проверки нашей версии оказалось невозможным воспользоваться характеристиками керамики - находки, безусловно, обладающей этнодиагностирующим потенциалом. Особенно интересны состав и пропорции включенных в замес ингредиентов. Но эти параметры пока мало о чем говорит, поскольку формовочные массы средневековой керамики, приписываемой как тюркам, так и уграм, в публикациях обычно описываются чрезвычайно скупо.

Будущие исследования, вероятно, прояснят информационный потенциал керамической коллекции из ритуального сооружения Анненское-12, но и без того уже сейчас можно сказать, что он отнюдь не единственный памятник, несущий печать угорской традиции. Отдельные находки типично угорских вещей и наличие в погребениях степной зоны некоторых элементов погребальной обрядности, характерных для средневековых культур Западной Сибири (например, обжигание гробовищ и могильных перекрытий [Газимзянов, 1991]), следует понимать как свидетельства присутствия в тюркско-монгольском массиве населения улуса Шибана и угорского компонента.

Помимо поминальных оградок и ритуального сооружения Анненское-12, интерес для обсуждаемой темы представляет еще одна группа объектов. По наблюдениям автора, в Южном Зауралье почти обязательной принадлежностью могильников поздних кочевников, включая и многие «раннемусульманские», являются каменные набросы и вымостки, напоминающие уплощенные курганы. Объект, как правило, единственный в могильнике и занимает в нем центральное положение. Некоторые локализуются обособленно, вдали от могильников, по преимуществу, на вершинах возвышенностей. Первоначальная конфигурация ввиду нечеткого оформления края конструкции обычно остается неясной, но чаще всего воспринимается как округлая.

Диаметр редко намного больше или меньше 8,0 м, а высота почти никогда не превышает 0,3 м. Все находки на подкурганных площадках исчерпываются остатками кострищ, отдельными костями животных (овца, лошадь).

Назначение и семантика этих сооружений предметом специального изучения еще не были. В предварительном порядке можно предположить, что они являются поздним видоизменением ритуальных конструкций, хорошо известных как кыпчакские (=половецкие) святилища. До недавнего времени единственным известным такого рода объектом на Южном Урале являлся Акимбетовский II курган, исследованный Н.А.Мажитовым [Мажитов, 1981, с.158-159]. Ныне количество изученных позднекочевнических святилищ здесь несколько увеличилось. В качестве примера можно привести характеристики двух конструктивно однотипных объектов, исследованных нами в могильнике Система- (рис. 8). Они находились рядом друг с другом на каменистом гребне возвышенности и различались, по существу, только размерами. До раскопок имели вид округлых вымосток высотой около 0,3 м, сложенных из гранитного плитняка. После расчистки обнаружилось, что в устройстве обеих конструкций отчетливо выделяются два основных элемента: центральный и периферийный. Центральные сооружения были оформлены как квадратные платформы (длина сторон 8,0-10,0 м и 5,0 м), ориентированные углами по странам света. Платформы возведены из плитняка, плотно уложенного в два-три слоя на большие плоскости, по периметру укреплены плитами, поставленными наклонно. Вокруг них, на расстоянии около 1, м от края были построены из того же материала стенки шириной 0,7-1,0 м и высотой, вероятно, около 0,5 м.

Непосредственно в центре обеих платформ были выявлены углубления прямоугольной формы, впущенные в материк всего на 0,15-0,2 м. По всей видимости, они предназначались для установки изваяний (против интерпретации углублений как следов попыток ограбления памятника свидетельствует их правильная форма). В большем сооружении вокруг ямы под нижним слоем камней фиксировались остатки кострища, а на периферии был найден обломок стенки красноглиняного сосуда с светло-зеленой глазурью на внутренней поверхности.

На меньшем сооружении никаких находок не было. В нескольких метрах от него размещалась цепочка из трех могил под нерегулярными однослойными каменными набросками. Две из них были исследованы. В простых ямах с поперечным перекрытием из плах (со следами обугливания) были совершены безынвентарные погребения детей. Поза - вытянуто, на спине, головой на СЗ, с соблюдением кыблы.

В главных чертах, как видно, налицо стремление следовать нормам мусульманской обрядности, но отступления от них все еще весьма серьезны.

На ВСВ поле большего сооружения была найдена скульптура, выполненная на массивной плите крупнозернистого гранита (2,0х0,4х0,2 м) (рис. 8, III).

Изображение сидящей обнаженной женщины, занимающее верхние 2/3 плиты, передано низким рельефом. Выделены грудь, живот, сомкнутые (?) на нем руки, непропорционально короткие ноги с соприкасающимися коленями и неестественно развернутыми ступнями. Крупная голова выделена глубокими выемками на боковых гранях и удалением фона ниже подбородка. Черты скуластого монголоидного лица сохранились плохо. Нос передан рельефом, рот - небольшим углублением, глаза кольцевыми желобками. Легкой конусовидностью верхней части изваяния, видимо, обозначен головной убор.

Культовые сооружения могильника Система-1 имеют, как уже указывалось выше, достаточно показательный круг аналогий на территории Дешт-и-Кыпчака. Вопервых, налицо сходство с половецкими, увы, не в большом числе сохранившимися святилищами [Швецов, 1979; Волков, Ларенок, 1988, с.86-87; Гуркин, 1993, с.138Почти все те из них, что выделены С.В.Гуркиным в тип 1 [Гуркин, 1993, с.138], представляют собой сравнительно крупные, обычно квадратной или прямоугольной формы каменные ограды, устроенные на возвышенных местах, чаще всего - на выровненных вершинах ранних курганов. Стороны или углы оград ориентированы по странам света. Изваяния, как правило, парные, располагались в центральной части сооружений. При раскопках встречаются следы огня, кости животных, по преимуществу, лошади, фрагменты керамики, реже - вещи (оружие и пр.).

Как полагают исследователи, половецкие изваяния являлись временным вместилищем одной из душ умершего [Плетнева, 1974, с.72-76; Гуркин, 1987, с.108; Гуркин, 1989, с.39-42], из чего следует, что непосредственным назначением святилищ было отправление поминальных ритуалов. Так, С.В.Гуркиным приведен ряд фактов, со всей определенностью указывающий на семантическую равнозначность половецких святилищ и тюркских оградок. По окончании поминального цикла половецкие изваяния тоже переживали действия, должные освободить заключенную в них душу. Они либо разрушались (деревянные могли сжигаться), либо помещались в специальных ямах. По мнению С.В.Гуркина, лишь изваяния выдающихся, обожествленных после смерти людей избегали участи перемещения в святилища 2 типа (=ямы) и оставлялись на святилищах 1 типа [Гуркин, 1993, с.142].

В последнее время в научный оборот, в основном благодаря усилиям Л.Н.Ермоленко, введена серия средневековых святилищ Казахстана с изваяниями кыпчакского облика [Ермоленко, 1991, с.13; Ермоленко, Курманкулов, 1992, с.116-118; Ермоленко, 1994, с.157]. Л.Н.Ермоленко выделяет в ней 4 типа сооружений. Три типа это - каменные ограды с длиной стороны от 3,0 до 6,0 м, в центре которых вкопаны от 1 до 5 каменных изваяний. Ординарно парное расположение оград. Характерной особенностью святилищ 1 и 2 типов является то, что ограды перекрыты земляной насыпью. Святилища 4 типа устроены как сплошные многослойные каменные вымостки округлой конфигурации. Под вымостками иногда фиксируются зольные пятна, а у восточной полы стоят одно или два изваяния.

Как видно, в форме, размерах (и парности) оград, большой степени вероятности расположения скульптур в центре сооружения (судя по размерам углублений, они были устроены для установки не одной скульптуры) культовые объекты Системы- весьма сходны с казахстанскими первого и второго типов. Конечно, нельзя не заметить и определенные различия, но на наш взгляд, отсутствие земляной насыпи и другие знаки своеобразия не относятся к разряду основных. Типологически культовые объекты Системы-1, безусловно, однопорядковы и со святилищами казахских, и со святилищами южнорусских степей.

Выше уже указывалось, что привлекаемые нами для сравнения с ритуальными соответственно, половецкие и кимако-кыпчакские. Время их существования подавляющее большинство исследователей увязывает с периодом господства на востоке Дешт-и-Кыпчака кимако-кыпчаков, на западе - половцев. Именно: дата восточных святилищ помещается между IX и началом XIII вв. [Ермоленко, 1991, с.16], дата западных - от средины XI до начала XIII в. [Плетнева С.А., 1974] и даже от XII до начала XIII [Федоров-Давыдов, 1966, с.186]. Верхняя хронологическая граница объясняется тем, что в результате последовавшего в начале XIII в.

физического уничтожения монголами кыпчакской аристократии традиция возведения святилищ в Дешт-и Кыпчаке прекратилась. Считается, что под властью золотоордынских ханов кыпчаки уже не отваживались открыто исполнять традиционные обряды и культы и ввели в обиход деревянную скульптуру и захоронение ее в тайниках. Однако, как показал С.В.Гуркин, эта точка зрения едва ли верна. И письменные источники, и, в особенности, археологические материалы свидетельствуют в пользу сохранения у половцев традиционной культовой практики, включающей возведение оград, вплоть до времени утверждения в Дешти-Кыпчаке ислама [Гуркин, 1993, с. 140-141; Гуркин, 1990, с.99].

Выводы С.В.Гуркина, сделанные относительно хронологии половецких святилищ, очевидно, могут быть распространены и на их восточные аналоги. В том числе и на южноуральские. Вновь касаясь материалов Системы-1, прежде всего хотелось бы обратить внимание на очевидную планиграфическую привязку к святилищам безынвентарных, безусловно, поздних погребений, между тем как погребения с инвентарем XIII-XIV вв. образуют отдельную группу. Каменная скульптура Системы-1 как датирующий объект оставляет двойственное впечатление.

Общепринятые классификации, учитывающие в первую очередь иконографические характеристики, как-будто не позволяют причислить ее к наиболее поздней разновидности изваяний, к которой, например, принадлежат изваяния II Акимбетовского кургана и многие изваяния из опубликованных С.Г.Боталовым. Но ошибки в реализации канона, неудачная попытка передачи скрещенных по-турецки ног (если только в изображении не отражена «правда жизни»), возможно, являются как раз выражением того, что называется утратой традиции. Любопытна, хотя по понятным причинам и не претендующая быть серьезным основанием для датировки, находка фрагмента сосуда золотоордынского облика. Впрочем, она не единственная.

Более выразительные находки были сделаны С.Г.Боталовым при исследовании кургана 4 могильника Александровский, являющегося чрезвычайно близким аналогом святилищ могильника Система-1. Курган представлял собой квадратную в плане каменную вымостку со стороной 6,0 м, ориентированную углами по сторонам света. В центре зафиксировано небольшое прямоугольное углубление, впущенное в материк на 0,15 м; у западного края углубления - зольное пятно. При разборке кладки были найдены стремя (тип ДIII по Г.А.Федорову-Давыдовуи) и 3 обломка чугунного котла [Боталов, 1996]. Последняя находка указывает, как принято считать, даже более на XIV в., нежели на XIII. Наконец добавим, что настаивать на датировании всех южноуральских святилищ кимако-кыпчакского типа временем до XIII в., по нашему мнению, было бы не вполне корректно еще и по причине крайней мизерности фонда погребений IX-XII вв.

Заканчивая по необходимости краткое обозрение южноуральских культовых сооружений, датируемых нами XIII-XIV вв., остается коснуться демографической ситуации, в которой они функционировали. По недавним подсчетам В.А.Иванова, 78% всех средневековых погребальных памятников Урало-Волжских степей относятся к золотоордынскому времени, в то время как на V-VIII вв. приходится 2,5%, а на IX-XI вв. - 19,5% погребений [Иванов В.А., 1993, с.95]. Для южноуральской зоны первая цифра, пожалуй, еще выше. Надо полагать, она более или менее адекватно отражает резкое увеличение кочевого населения в регионе сравнительно с предшествующими веками. Причем и письменные, и археологические источники характеризуют это новое население как язычников de facto. Лишь отдельные его группы к XIII в. приобщились, впрочем, весьма поверхностно и, во всяком случае, без большого ущерба для традиционных погребальных ритуалов, к мировым религиям. Приведем несколько фактов. Для XVI в. сохранилось свидетельство Рузбехана о том, что поход Шейбани-хана на казахов был оформлен улемами как газават, ибо казахи, считаясь номинально мусульманами, по существу оставались язычниками и по-прежнему «поклонялись истукану» [Ахмедов, 1965, с.155, 158]. Степень усвоения ислама казахскими и другими племенами Восточного Дашта, как показывают наблюдения путешественников и замечания историков, мало изменилась и в последующие века.

Во второй половине XVIII в. Н.Рычков видел близ Троицкой крепости погребальное сооружение в виде сруба, над которым возвышались «болван, изображающий лицо и шею человеческую» и копейное древко [Басилов, Кармышева, 1995, с.240]. В XVIII-XIX вв. у казахов еще практиковались сопогребение с человеком коня и выставление у могилы кола с черепом коня [Кастанье, 1911, с. 81, 83]. Агехи о некоторых туркменских племенах начала XIX в. сообщает, что они, хотя и причислялись к мусульманам, фактически «находились за пределами предначертаний шариата... в полном неведении о том, что разрешено и что запрещено религией» [МИТТ, 1938, с.433]. То же самое писал о дикокаменных киргизах Ч.Валиханов: «Единственная заповедь ислама, которую они знают и исполняют, - это отвержение свиньи...» [Валиханов, 1961а, с.369]. А веру своих соплеменников он характеризовал следующим образом: «...между киргизов еще много таких, которые не знают и имени Магомета» [Валиханов, 1961б, с.524]. Что касается конкретных примеров, связанных с поминальной обрядностью, то достаточно сказать, что и в начале XIX в. наблюдатель еще фиксировал у казахов прямые реплики древних обычаев, абсолютно одиозные мусульманскому канону:

«По окончании похорон...внутри юрты ставят болвана, наряженного в лучшее платье и имеющего сверх оного панцирь или кольчугу, а на голове шлем»

[Спасский, 1820, с.162-163].

Естественно, в таком контексте вынесение языческих культовых сооружений за рамки монгольской эпохи, в раннее средневековье, к чему подвигают устоявшиеся в науке датировки, потребовало бы специальных и вряд ли удовлетворительных разъяснений. Поэтому мы и поставили цель обосновать, насколько это возможно, бытование языческих культовых сооружений в монгольское время. Совокупность приведенных фактов, на наш взгляд, убеждает в том, что оно имело место.

Следовательно, от игнорирования либо протокольного упоминания культовых объектов можно перейти к введению их в анализ этнокультурной ситуации в качестве полноценного источника.

Приведенные нами свидетельства длительного сохранения в кочевой среде традиционных верований и ритуалов, разумеется, не имеют цели представить тюркоязычные народы региона «плохими мусульманами». Причина необыкновенной устойчивости домусульманских верований заключается, очевидно, не в каких-то особых свойствах психики кочевников или в их некой природной невосприимчивости к исламу: как раз судьба мусульманского учения сложилась здесь наиболее счастливо. Вообще, речь должна идти об обусловленных множеством факторов особенностях кочевого прозелитизма. Нет нужды, например, говорить о том, насколько часты были вынужденные уступки проповедников «вере отцов» новообращаемых ради достижения актуальных целей. Но главная причина, безусловно, заключалась в том, что кочевой быт вообще не создает подходящей почвы для глубокого укоренения прозелитических религий. Хорошо известно, что там, где степняки оказывались более или менее прочно привязанными к монотеистическим государственным центрам, таким как Хорезм или Византия, процесс утверждения мировых религий совершался значительно скоротечнее и глубже. В иной ситуации каноны новой веры, не напоминаемые регулярным миссионерским наставлением, самым причудливым образом преломлялись в сознании кочевников и либо вовсе не допускались в важнейшие области ритуальной практики, либо присутствовали в них фрагментарно, в парциальном виде.

ГЛАВА III. УЛУС ШИБАНА ПО ПИСЬМЕННЫМ ИСТОЧНИКАМ

Государство Шибанидов 15 просуществовало на Южном Урале со средины XIII в.

до конца XVI в. (с перерывом в 1495-1563 гг., когда власть была перехвачена Тайбугидами). По данным А.Г.Нестерова, в настоящее время выявлено исторических трудов, содержащих различные по объему и степени достоверности сообщения о коренном юрте Шибанидов [Нестеров, 1993, с.235]. Но сведений о начальной истории юрта в них очень мало. Впрочем, если бы Шибаниды с середины XV в. не начали добиваться политического господства в Средней Азии и не преуспели в этом, в нашем распоряжении, пожалуй, было бы еще меньше информации о начале династии. По существу, она была бы ограничена лишь теми скупыми известиями, которые содержатся в труде Рашид ад-Дина, да полудюжиной отрывочных упоминаний из сочинений других авторов (европейских, арабских, персидских) XIII-XIV вв.

1. Письменные известия о роде Шибана.

Об основателе династии известно немного. Шибан - пятый сын Джучи. У него, как и у отца, тоже было много жен и наложниц, принесших ему двенадцать сыновей, которые, в свою очередь, продолжили обильное разветвление рода. Ханом, согласно хронологическим таблицам, он стал будто бы еще при жизни отца, в 1226 г., т.е. в период, когда Джучи прибирал к рукам восточные области Дешт-и-Кыпчака [Мингулов, 1971, с.83]. По всей видимости, Шибан вместе с Бату и четырьмя другими своими братьями в 1231-1234 гг. участвовал в завоевании Китая [Абулгази, 1906, с.150-151]. Последующие эпизоды биографии Шибана умещаются примерно В написании "Шибан" (Шейбан, Шайбан, Шыбан), "Шибаниды" (Шайбаниды, Шейбаниды), подразумевая под последними также потомков Шибана, утвердившихся в Хорезме и Мавераннахре, автор следует транслитерации, обоснованной Т.И.Султановым [Султанов, 1982, с.3].

на пятнадцатилетнем отрезке времени. Первый из них относится к событиям западного похода, начавшегося в 1236 г. Его имя называется Рашид ад-Дином при перечислении руководителей правого крыла монгольского войска, соединившегося осенью 1236 г. у Булгара. Шибан упомянут в списке вторым, вслед за Бату. Махмуд б.Вали называет Шибана командующим правого крыла этого войска [Рашид адДин, 1960, с.37; Ахмедов, 1965, с.163]. Известно, что старших братьев Шибана, Берке и Беркечара, не было среди руководителей западного похода [Бартольд, 1968б, с.503], но в других случаях Рашид ад-Дин тоже ставит имя Шибана непосредственно после Бату или Орды и впереди Берке; любопытно, что в таком же порядке перечисляет сыновей Джучи и Плано Карпини. Рашид ад-Дин особо отмечает в общем редкостный для чингизидов факт личного вступления Шибана в сражение. Это случилось при завоевании Булара и Башгирда (как явствует из контекста - Дунайской Болгарии и Венгрии). Об участии Шибана в походе на Венгрию сообщает Плано Карпини, [Карпини, 1993, с.40]. Еще дважды имя Шибана фигурирует при описании династийных событий после окончания семилетнего похода: в составе золотоордынской делегации на церемонии возведения в царское достоинство Гуюка в 1246 г. и среди участников совещания 1248 г.(?), на котором Бату принудил Менгу занять трон Чингиз-хана.

Отметим, что в отчете Г.Рубрука есть упоминание о еще одной золотоордынской миссии ко двору Гуюка (Кен-хана), героем которой комментаторами труда Г.Рубрука предполагается Шибан. Г.Рубрук рассказывает о ссоре Шибана (Стикана в передаче Рубрука; по мнению Пельо, Шибан вероятнее всего был крещен и наречен при крещении Степаном) с Гуюком, закончившейся смертью обоих. Надо признать, что сообщение это хорошо согласуется с известными из многих источников крайне неприязненными отношениями, сложившимися между «партиями» Гуюка и Бату. В связь с ним можно было бы поставить и тот факт, что почему-то не Шибан - герой семилетнего похода, а Берке и Бука-Тимур после смерти Гуюка были отправлены с огромным войском в Монголию, дабы утвердить Менгу на ханском престоле. Тем не менее, это известие, не подтверждаемое ни одним историографом чингизидов, кажется довольно сомнительным. Таковым оно оставалась, впрочем, даже для самого Рубрука, заметившим, что о смерти Гуюка он «не узнал ничего достоверного», хотя и встречался с вдовой Шибана, пожелавшей получить благословение католического монаха [Рубрук, 1993, с.118]. По словам Мухаммеда Элташкенди, Шибан в своем улусе «царствовал долгое время»

[СМИЗО, т.1, с.537], но в это, принимая во внимание события, последовавшие за смертью Бату, тоже трудно поверить.

О первых поколениях потомков Шибана ранние источники, помимо добросовестного перечисления имен по порядку старшинства, почти ничего не сообщают. Рашид ад-Дин приводит некоторые сведения о четвертом сыне Шибана Балакане и третьем сыне последнего Токдае, но лишь постольку, поскольку они связаны с историей и политикой государства ильханов. В частности, о Балакане Рашид ад-Дин рассказывает следующее. Так как завоевание Ирана было коллективным предприятием чингизидов, на помощь Хулагу Бату послал войска во главе с Балаканом и Тутаром, внуком седьмого сына Джучи Бувала (со своей стороны Орда-Ичэн отрядил в иранскую экспедицию своего старшего сына Кули). В 1256 г. Балакан вдруг был обвинен в измене и колдовстве. Хулагу, в соответствии с еще живыми правилами семейного поведения чингизидов, отправил заговорщика к принявшему тогда золотоордынский трон его дяде - Берке. Берке будто бы удостоверился в основательности обвинений и выдал племянника на суд Хулагу.

Балакан был казнен как преступник; но вскоре, отравленные, скончались без вины Тутар и Кули. Тогда Берке заподозрил Хулагу в намеренном истреблении своих родичей, что, по мнению Рашид ад-Дина, и стало причиной длительной вражды между джучидами и хулагуидами. Известия об участии в конфликте с монгольским Ираном Шибанидов, у которых, как следует из приведенной истории, возникли родовые счеты с хулагуидами, относятся ко времени после смерти Берке. По сообщению б.Вали, в походе Менгу-Тимура на Азербайджан сын Бахадура ДжучиБука командовал отрядами авангарда [Ахмедов, 1965, с.163]. Во время написания «Джами ат-таварих», т.е. в начале XIV в., сын Балакана Токдай (Муртад-Токдай, или Тама-Токдай) стоял во главе пограничного корпуса у Дербенда [Рашид-ад-Дин, 1960, с. 74-75].

В хладнокровии, с которым Берке отдал, по всей видимости, облыжно обвиненного племянника на расправу Хулагу, возможно, выразилась неприязнь ко всему дому Шибана. Глухой намек на какую-то распрю, случившуюся между Берке и шибанидами, есть у Абулгази, повествующем о том, что Менгу-Тимур, вступив на золотоордынский престол после смерти Берке, «...действовал согласно распоряжениям Бату-хана, а потому владения в Белой Орде отдал он Бахадур-хану, сыну Шибан-ханову» [Абулгази, 1906, с.152]. В литературе это место комментируется как передача Бахадуру власти над улусом Орда-Ичена - Белой Ордой [Ахмедов, 1965, с.35, с.163; МИКХ, 1969, с.327]. На наш же взгляд, совершенно ясно, что под названием «Белая Орда» у Абулгази не может выступать юрт Орда-Ичена, ибо он именно восточные области Дашт-и-Кыпчака, в которых ранее находилась ставка Джучи, а потом выделенные Орда-Ичену, называет Синей Ордой [Абулгази, 1906, с.151, 159]. Это сообщение с большим основанием следует понимать так, что распоряжение Бату о выделении семейству Шибана земель в Зауралье волею Берке было отменено, а после смерти последнего вновь подтверждено внуком Бату. 16 Вероятно, то же несчастливое для дома Шибана событие имел в виду Мухаммед Элташкенди, сообщая, что сыновья Саин-хана вырвали царство из рук сыновей Шибана [СМИЗО, т.1, с.537]. О причинах опалы, в которую попали Шибаниды при Берке, можно только догадываться. Возможно, она вытекала из произведенного Бату перемещения кочевок Берке к востоку от Волги, где его интересы столкнулись с интересами Шибанидов; менее вероятно, но все же допустимо, что причиной ее стали проявившиеся впервые между джучидами конфликты на религиозной почве (такую интерпретацию существа вражды между Берке и Сартаком дал Джузджани) и попытки Берке исламизировать свой улус.

Аналогичное сообщение, кстати, есть и у Махмуда б. Вали, который говорит о предоставлении Бахадуру для зимовок и летовок некоей территории в Белой Орде, именуемой в одних списках Юз-Орда, а в других Сыр-Орда. В одном из списков В том, что это было не просто рутинное утверждение в правах владетелей, совершаемое по обычаю верховным правителем при вступлении на престол, убеждает помещенное здесь же упоминание о передаче Крыма Уран-Тимуру.

сочинения б.Вали эта информация дополнена пояснением, согласно которому Бахадур считал себя вассалом потомков Тукай-Тимура [Бартольд, 1964б, с.545].

Смысл этой вставки, надо думать, состоит лишь в том, что сочинение писалось при дворе Аштарханидов. Точно такой же политический оттенок, но уже направленный против потомков Тукай-Тимура, имело записанное в Хорезме предание о том, как Шибан, вкупе с братьями Бату и Ордой, был отличен самим Чингиз-ханом [Юдин, 1983, с.122-123].

2. Статус и территория улуса Шибана.

Оставив в стороне биографические сведения о других персонах из дома Шибана, обратим внимание на то, что сообщения о возвращении родовых земель Бахадуру и о кочевьях Токдая по Тереку являются уже материалом к важным для нас вопросам местонахождения и политического статуса улуса Шибана. Приступая к их рассмотрению, очевидно, целесообразно напомнить хорошо известную и не вызывающую споров реалию политического устройства Золотой Орды: во второй половине XIII в. в государстве Джучидов лишь улус Орды, который включал владения и других «царевичей левого крыла» - Удура, Тука-Тимура, Шингкума, Симкура и их потомков, пользовался широкой автономией. Полагают, что предоставление особых прав улусу Орды было продиктовано исключительно патриархальными мотивами. Однако можно предположить, что суверенность улуса Орды являлась не только данью того крайнего уважения, которое чингизиды питали к Орде как старшему сыну Джучи, но и отражением очевидных трудностей контроля столь огромной территории, которую занимало государство Джучидов, из одного центра.

Итак, улус Джучи первоначально делился на правое (западное) крыло и левое (восточное) крыло, причем Орда-Ичэн и первые поколения его преемников были лишь номинально подчинены ханам Золотой Орды. Эта самостоятельность нашла выражение даже в особых названиях для западных и восточных владений - Белая Орда (домен Бату) и Синяя Орда (улус Орда-Ичена). Правда, у персидских авторов, придерживавшихся иной цветовой геосимволики, название Синяя Орда прилагалось к владениям Бату, а Белой Ордой назывались земли Орда-Ичена [о терминах АкОрда и Кок-Орда - см. Сафаргалиев, 1960, с.14-15; Федоров-Давыдов, 1967, с.242;

Султанов, 1970, с.94-96; Егоров, 1972, с.35; Мингулов, 1981; Григорьев, 1983, с.14; Юдин, 1983, с.121-122]. В границах означенных владений отдельным джучидам центральной властью предоставлялись уделы, на территории которых они являлись более или менее полномочными правителями. О пределах самостоятельности, установленных как для «царевичей левого крыла», так и для «царевичей правого крыла», можно только догадываться. Весьма вероятно, что они широко варьировали и, во всяком случае первоначально, во многом зависели от ранга старшинства того или иного джучида, а также от его личных качеств и заслуг в становлении монгольской империи. Совершенно неординарные льготы, данные Орда-Ичэну, для других сыновей Джучи сложившейся при Бату административной традицией, по всей вероятности, не предусматривалась.

Вообще, было бы излишним предполагать, что такие уделы представляли собой незыблемо устойчивые политико-административные единицы. Степень стабильности территории, как и степень автономности уделов, очевидно, были переменными величинами и зависели от многих факторов, в первую очередь, конечно, от силы центральной власти, общей политической обстановки и отношений, складывавшихся между определенными кланами и внутри кланов, между центром и отдельными чингизидами на данный момент. Передача в кормление городов, земледельческих районов и пригодных для ведения кочевого хозяйства территорий в другие руки сильной центральной властью, несанкционированное силовое перераспределение земель при ослаблении центра, перемещения по соображениям эффективности службы или государственной безопасности, изъятие выморочных уделов, надо думать, постоянно обновляли картину улусных владений. Поэтому вполне естественно, что порою в источниках имена тех или иных джучидов оказываются связанными вовсе не с теми территориями, которые принято считать владениями их рода.

Вышеприведенное сообщение Рашид ад-Дина, согласно которому внук Шибана Тама-Токдай (термин тама в его имени указывает, что Токдай командовал корпусом, выделенным из общего состава армии и расквартированным в определенной области) в начале XIV в. кочевал по Тереку близ Дербенда, в этом контексте достаточно красноречиво. Вспомним, что означенные земли Г.Рубрук называет пастбищами Берке [Рубрук, 1993, с.102], и это позволило М.Г.Сафаргалиеву и Г.А.Федорову-Давыдову определить улус Берке при жизни Бату как территориальную константу [Сафаргалиев, 1961, с.42; ФедоровДавыдов, 1967, с.244]. Между тем, Рубрук в том же месте, где он упоминает северокавказские кочевья Берке, находит нужным присовокупить, что к моменту его возвращения от двора Менгу (т.е. в 1254 г.) эта область уже были отобрана Бату у Берке ввиду ее чрезвычайной доходности. Берке же было приказано перекочевать к востоку от Волги. Охрану монгольских владений от непокоренных аланов и лесгов в это время на Тереке несли воины Сартака, в то время как о самом Сартаке говорится, что он зимовал на левобережье Волги в ее низовьях [Рубрук, 1993, 163А позже у кавказской границы с владениями ильханов мы видим уже потомка Шибана, и это вряд ли можно объяснить только следствием бездетности Берке.

Подобным же образом при Менгу-Тимуре, очевидно, образовалось формально противоречащее первоначальной джучидской «лествице» владение наследников царевича левого крыла Тукай-Тимура в «Крыму и Кафе».

Что касается точного местоположения улуса Шибана, то оно определенно указано только поздним автором. Описание, кстати, так детально, что заслуживает быть приведенным полностью. Абулгази (после легендарного рассказа о мужестве, проявленном Шибаном под стенами Москвы в трехмесячной битве с соединенными силами Руси, Немцев и Корелы) сообщает, что Бату-хан «...младшему своему брату, Шибан-хану...отдал в удел из государств, покоренных в этом походе, область Корел; и из родовых владений отдал четыре народа: Кушчи, Найман, Карлык и Буйрак, и сказал ему: юрт, в котором ты будешь жить, будет между моим юртом и юртом старшего моего брата, Ичена: летом ты живи на восточной стороне Яика, по рекам Иргиз-суук 17, Орь, Илек, до горы Урала, а во время зимы живи в Аракуме, Каракуме и по берегам реки Сыр - при устьях рек Чуй-су и Сары-су. Шибан послал в область Корел одного из своих сынов, дав ему хороших беков и людей. Этот юрт постоянно оставался во власти сынов Шибан-хана; говорят, что в настоящее время государи Корельские - потомки Шибан-хана» [Абулгази, 1906, с.160]. И далее, говоря о потомках Шибана, живших во второй половине XIV в.: «...Ибрагим и Арабшах, разделив отцовы владения, вместе в одной земле и кочевали и имели свои станы: лето проживая при вершине Яика, а зиму при устье Сыра...» [Абулгази, 1906, с.162].

Сообщение Абулгази наполнено настолько конкретными и многочисленными географическими ориентирами, что невольно актуализирует вопрос о доверии к источнику. Тем более, что в литературе не раз высказывались предупреждения о cугубой осторожности в отношении информации, содержащейся в сочинениях Абулгази, поскольку они, за исключением сведений, заимствованных у Рашид адДина, якобы целиком построены на устной традиции, а потому во многом недостоверны. Подозрение к неосвященным авторитетом Рашид ад-Дина строкам ученого потомка Шибана вызывало и его легкомысленное увлечение лингвистическими изысканиями, и, в еще большей степени, собственное признание в том, что многое написано им по памяти. Относительно же приведенного выше отрывка с подробной локализацией летовок и зимовок Шибана высказано предположение, что Абулгази попросту описал кочевья, известные ему по «казакованию» в молодости, причем сделал это с политическим, экспансионистским умыслом [Юдин, 1983, с.130; Пиков, 1989, с.40].

На наш взгляд, критика Абулгази, пожалуй, чересчур пристрастна. Более того, порою она игнорирует некоторые явно нейтрализующие ее факты. Так, Абулгази В издании Демезона здесь читается: Иргиз, Савук (Ишим) [Федоров-Давыдов, 1967, с.244; Зуев, 1971, с.77; Мингулов, 1971, с.84]. На летних кочевьях в этом издании назван также Тобол [История КазССР, с.129]. В.Ф.Минорский видел в Савуке Тургай. Это мнение оспорено С.М.Ахинжановым, понимавшим под ИргизСувук верховья Иргиза [Ахинжанов, 1995, с.179-180].

сообщает, что в процессе работы он имел в своем распоряжении помимо «Сборника летописей» еще семнадцать исторических сочинений о чингизидах, после чего находит необходимым предупредить, что ввиду серьезной болезни и боязни оставить труд неоконченным «...в истории от Шибан-хана до меня, я нисколько не смотрел в книги, а сказывал, что у меня было в памяти.» [Абулгази, 1906, с.65].

Сравнение известий, приводимых Абулгази, как можно полагать, действительно по памяти, с использованными им персидскими хрониками пока что никому из исследователей не давало серьезного повода усомниться в ее силе. Не видно в его рассказах и стремления обосновать какие-либо особые исторические права Шибанидов на те или иные территории. Что до детально обрисованных земель Шибана, то они именно по тогдашнему своему положению вряд ли могли быть особенно привлекательными для государей Хивы. Если все же допускать, что престарелый и смертельно больной автор, очерчивая границы владений славного предка, преследовал какие-то дальние политические цели, тогда надо лишь подивиться одновременно проявленным жизнелюбию и скромности устремлений.

По нашему мнению, к приводимому Абулгази описанию мест летовок и зимников Шибана должно отнестись с доверием. Правда, трудно заключить, что оно собою представляло - длительно хранимую устную передачу или извлечение из неизвестного нам документа. Но это не столь важно. В сущности, достаточно того, что известие Абулгази находит подтверждение в источнике, практически современном образованию Золотой Орды. Мы имеем в виду вполне оригинальное сообщение Плано Карпини о том, что к северу от Хорезма и Мавераннахра располагаются «...часть земли черных Китаев и Океан. Там пребывает Сыбан, брат Бату» [Карпини, 1993, с.64]. Это свидетельство полностью согласуется с сообщением Абулгази. Оно ясно указывает, что западной окраиной бывших земель кара-китаев владел Шибан. Из контекста следует, что под землями кара-китаев понимались не области, на которые простиралась политическая власть Западного Ляо, но, так сказать, метрополия или зона кочевий кара-китаев, лежавшая большей частью в пределах Южного Казахстана («в стране между Чу и Таласом, где прежде было местопребывание западных Ляо» [Бартольд, 1963в, с.58]). В таком случае, западные сезонные ставки кара-китаев в основном должны совпадать с теми территориями, которые подробно описаны Абулгази как зимники Шибана.

В рассказе Абулгази остается не до конца ясным, что подразумевалось под «областью Корел». Сам Абулгази, как видно и из описания битвы за Москву, полагал в ней Венгрию. Противоречия здесь нет. Пожалуй, это было бы даже естественным для акта пожалования, последовавшего сразу же по окончании «северного похода», т.е. не ранее 1242. 18 Во-первых, семейству Шибана выделялись земли в пограничной области, где оно должно было нести службу в интересах всего джучидского государства, во-вторых, хорошо потрудившийся в походе воин В литературе бытуют и другие даты. По В.П.Юдину, учреждение улуса Шибана (Серая Орда) произошло до западного похода [Юдин, 1983, с.127]. У Ю.А.Зуева приведены 1235-1236 гг. [Зуев, 1971, с.76]. Б.А.Ахмедов и А.Г.Нестеров начинают историю улуса Шибана с 1238 г. [Ахмедов, 1965, с.41; Нестеров А, 1993, с.235].

Аргументы для исчисления двух последних дат, к сожалению, либо не изложены, либо не вполне ясны. В 1237 г. армия Шибана пребывала на территории Волжской Булгарии, а в 1238 г. была послана в восставший Крым, после чего еще усмиряла половцев в Подонье и Предкавказье [Халиков, 1994, с.37, 39]. По некоторым данным, включение в иль Джучидов зауральских областей Дешт-и-Кипчака началось вслед за разгромом Хорезма и завершилось не позднее 1229 г. [Мажитов, Султанова, 1994, с.248] или 1232 г. [Халиков, 1994, с.31]. Однако, наделение Джучидов персональными владениями (подразумевая в данном случае под улусом территорию, кочевья-нунтуки, а не народ) в то время, как все их силы были задействованы в колоссальной военной кампании, и до того, как стал ясен ее исход, нам кажется сомнительным. По свидетельству П.Карпини, возвратившиеся из Европы монголы были принуждены вновь вести военные действия на остававшихся в их тылу землях мордвы, булгар, башкиров, после чего, прежде чем вернуться в Дешт-и-Кыпчак (Команию), покоряли еще лесные племена Приуралья и Зауралья [Карпини, 1993, с.42]. В.Л.Егоров убедительно показал, что Золотая Орда не могла конституироваться ранее 1243 г., и лишь после этой даты могло совершиться наделение джучидов персональными владениями [Егоров, 1985, с.27].

одаривался удобными и спокойными кочевьями в джучидской «глубинке». В литературе утвердилось мнение, что термин «корел» (варианты: «корол», «курал», «келар», «келет») не этноним, а скорее политоним, относящийся к управляемым королями венграм [Зуев, 1971, с.77], поскольку Рашид ад-Дин прямо говорит, что государей стран Булар и Башгирд, расположенных рядом с франками, называют келар [Рашид ад-Дин, с.37]. Вместе с тем, существует и иная интерпретация, восходящая к д'Авезаку. В соответствии с ней «корел» - народ, соседствующий с уральскими башкирами, а не с башкирами Венгрии. Однако, о каком именно народе в этом случае может идти речь, заключить очень трудно. М.С.Сафаргалиев, ссылаясь на М.В.Алексеева, утверждал, что «корел» - современные карелы.

Естественно, это привело его к весьма неожиданному и труднодоказуемому выводу о завоевании монголами карелов, будто бы живших в XIII в. на территории Зауралья [Сафаргалиев, 1961, с.30].

Заметим попутно, что гипотеза В.П.Юдина о локализации улуса Шибана (Серой Орды) на крайнем западе владений Бату (Боз-Орда = Йуз-Орда) крайне противоречива. Достаточно сказать, что она построена на сообщении, достоверность которого автор вначале старательно доказывает, а затем, обличая прошибанидскую историографию, незаметно для себя столь же старательно развенчивает [Юдин, 1983, с.122-131]. Отметим также, что в другом месте своей работы В.П.Юдин, не называя источника, пишет об имеющихся свидетельствах перемещения улуса еще при жизни Шибана «из одного пункта в другой, с запада на восток, на реку Яик и за нее» [Юдин, 1983, с.131].

Очевидно, на доступных исследователям данных вопрос сейчас вряд ли может получить окончательное разрешение. 19 Впрочем, для нашей темы он не имеет Как историографический факт, имеющий отношение к рассматриваемому материалу, отметим, что, по всей видимости, это же предание о связи Шибанидов с крайне западными землями Золотой Орды породило гипотезу Шакарима Кудайберды-улы, согласно которой Ногай-хан, чье происхождение плохо освещено источниками, был никем иным, как принявшим улус отца вторым сыном Шибана Бахадуром [Шакарим, 1990, с.98].

принципиального значения. И в том случае, если «область Корел» не то же самое, что оккупированная часть богатой Венгрии, пожалование Саин-хана храброму брату, даже если оно не выходило за границы, обрисованные Абулгази, было довольно щедрым. На первый взгляд, конечно, может показаться, что доля Шибана не более чем пустынные степи, привольные для нетребовательного пастуха и охотника, но малодоходные сравнительно с уделами других джучидов. В действительности же, даже если не брать в расчет первоначальное правило, по которому доходы с культурных областей распределялись между всеми царевичами [Бартольд, 1963в, с.59], улус занимал выгодное положение. Его территория, насколько можно судить по реалиям позднейших времен, была довольно оживленным перекрестком торговых коммуникаций. В разных направлениях она пересекалась караванными путями, связывавшими Центральную и Среднюю Азию с центром Золотой Орды и Сибирью. Как следует из письменных источников и данных археологических разведок, на караванных дорогах, известных позже как “хивинская”, “сарысуйская”, «калмыцкая» и др., не было недостатка в крепостях и караван-сараях, функционировавших в золотоордынское время [Мерщиев, 1969;

Ягодин и др., 1978; Егоров, 1985, с.130-134; Елеуов, 1993; Таиров, 1995]. Близ устья Урала располагался город Сарайчик, бывший важным перевалочным пунктом в торговле между Европой и Азией. Высказано предположение, что он был основан Шибаном или Бахадуром [Ахмедов, 1965, с.35]. Выгоды, происходившие из обслуживания и контроля большого узла торговых дорог, несомненны. Однако, с другой стороны, владение им не было просто синекурой. Как мы постараемся показать ниже, улусу Шибана, своеобразной санационным барьером расположившемуся в самом центре кыпчакской степи, возможно, назначалась стратегически важная роль во внутренней политике Золотой Орды.

Более подробных и пространных сведений о первоначальной локализации и размерах улуса Шибана в средневековых сочинениях нет. Для уточнения местоположения и пределов владений Шибана (восточных и южных) по нарративным источникам остается еще один путь - привлечение сравнительно многочисленных данных о границах юрта Орда-Ичена. Но, как явствует из предпринимавшихся опытов (наиболее обстоятельно проблема была рассмотрена Г.А.Федоровым-Давыдовым), попытки использовании ранних сочинений наталкиваются на серьезные затруднения. Во-первых, многие топонимы, относящиеся к этому уделу, не поддаются удовлетворительной идентификации. Вовторых, границы улуса Орды, соседствовавшего с уделами других чингизидов, не оставались неизменными даже во второй половине XIII в., поэтому разновременные источники дают ориентиры, кажущиеся противоречивыми [Федоров-Давыдов, 1966, с.243]. В-третьих, в числе владений часто указываются города, которые, по нашему мнению, не могут служить точными географическими указателями границ юрта Орды. Ведь из того, что в описании Абулгази фигурируют земли, пригодные только для кочевий, следует и то, что уточнение о срединном положении нунтука Шибана - между Бату и Орда-Иченом - касается только кочевий последних, но не владений целиком, иначе оно не имело бы смысла. Известно, например, что Хорезм входил в домен Бату.

Тем не менее, поскольку для целей нашей работы достаточны даже самые общие, региональные привязки владений Орда-Ичена и его наследников, эти ориентиры нам все же интересны. Наиболее подробное и ясное описание границ Кок-орды, какими они были во второй половине XIV в. (в правление Урус-хана), есть у позднего автора (начало XVII в.) - Кадыр-Али Джалаири. Из его труда следует, что владения Урус-хана включали территории от Улу-тау до восточной оконечности Балхаша [Мингулов, 1971, с.81, прим.8]. Здесь важно одно: очерченная область (Южный Казахстан, Семиречье) в целом тождественна той, которая намечается по известиям ранних сочинений. Примерно те же территории собственно указаны и в большей части опытов локализации первоначальных владений Орды, опирающихся на свидетельства ранних авторов [см. Петров, 1961а, с.5; Сафаргалиев, 1961, с.39Федоров-Давыдов, 1973, с.56]. Исключением является лишь позиция П.П.Иванова, считавшего, что улус Орды занимал все пространство «от левобережья Нижней Волги до южных склонов Урала на севере и до бассейна Иртыша на северо-востоке» [Иванов П.П., 1958, с.16], но эта точка зрения, вступающая в явное противоречие со всеми источниками, никем не разделяется.

По поводу локализации улуса Шибана исследователями высказан достаточно широкий спектр суждений (вплоть до отрицания существования такого владения в составе Золотой Орды 20 ). В.В.Бартольд, сверяя данные Абулгази и Плано Карпини, предположил, что Шибану, по всей вероятности, принадлежала область между рр.Сыр-Дарья и Или; летовки орды Шибана находились к востоку от Яика и Уральских гор [Бартольд, 1963в, с.60; 1968а, с.134]. А.Ю.Якубовский как полное владение Шибана определил всю восточную часть Дешт-и Кыпчака [Якубовский, 1937, с.81]. Сходного мнения придерживался М.Г.Сафаргалиев: улус Шибана соприкасался на востоке «где-то у Иртыша» с улусом Орды, а на западе «где-то у восточных склонов Уральских гор» - с улусом Бату [Сафаргалиев, 1961, с.40-41].

А.Х.Маргулан (в комментарии к заметкам Ч.Валиханова о путешествии Плано Карпини) локализовал орду Шибана в районе Хорезма, Мангышлака, Эмбы [Валиханов, 1964, с.562], а Л.Н.Гумилев - между Тюменью и Аральским морем [Гумилев, 1993, с.535]. Г.А.Федоров-Давыдов, хотя и с оговорками, нашел возможным следовать данным Абулгази, поскольку в них обнаружилось согласие не только со свидетельством Плано Карпини, но и с археологическими материалами, именно: погребения XIII-XIV вв. на территории, описанной Абулгази, отличаются особым характером надмогильных сооружений. Юрт Шибана, по Г.А.ФедоровуДавыдову, размещался на казахстанской территории кыпчаков - между Уралом и Семиречьем [Федоров-Давыдов, 1966, с.244-246; 1973, с.58]. В недавней работе Г.А.Федорова-Давыдова в числе владений Шибана названа также степная часть Западной Сибири [Федоров-Давыдов, 1994, с.7]. Авторы «Истории Казахской Упомянутой точке зрения П.П.Иванова, не оставляющей на карте места для улуса Шибана, близко мнение Л.Р.Кызласова, утверждающего, что "в XIII - первой половине XIV в. Южное Зауралье и часть Западной Сибири (область Ибир-Сибир) по указу монгольских ханов входили во владения потомков Туга Тимура, сына Джучихана" [Кызласов Л.Р., 1992, с.47]. В работе А.Г.Нестерова, вероятно, явившейся источником этого заключения, сказано, что в XIII-XIV вв. во владения потомков Туга-Тимура входили земли будущего Сибирского юрта, сложившегося к началу XV в. на территории Урала и Западной Сибири [Нестеров, 1988, с.6].

ССР» заключили, что власть Шибанидов распространялась на территории, указанные Абулгази, только в XIII в., уже в XIV в. они уступили их потомкам ОрдаИчена; в Западной Сибири, номинально принадлежавшей Шибанидам, правила местная династия Тайбугидов [История КазССР, 1979, с.150, 184]. Ю.А.Зуев, точно также как А.Ю.Якубовский, размещал юрт Шибана на всем пространстве Восточного Дешт-и-Кыпчака. Аргументом в обосновании этой точки зрения послужило начальствование Шибана «правым корпусом» монгольских войск, который при его предшественнике Боорчу «прилегал к Алтаю» [Зуев, 1981, с.77].

В.Л.Егоров в обстоятельном исследовании, посвященном исторической географии Золотой Орды, для XIII в. определил улус Шибана как один из двенадцати крупных улусов правого крыла Золотой Орды. Он занимал крайне северо-восточную часть государства - территорию «современного Северного Казахстана и Западной Сибири до Иртыша и Чулыма». На юге улус Шибана граничил с Кок Ордой, на юго-западе, в соответствии с реконструируемым В.П.Егоровым административным членением Ак Орды, с улусом Хорезм, а на западе с безымянным улусом, обозначенным под номером десять. Кочевья этого последнего улуса находились на левобережье р.Урал [Егоров, 1985, с.164]. Несколько иную границу улуса на западе очертил В.А.Иванов, называя в числе владений Шибана территории «степного Зауралья, современного Северного Казахстана и Западной Сибири до Иртыша и Чулыма»

[Иванов В.А., 1994, с.97]. На той же территории (Южный Урал, Северный Казахстан, Западная Сибирь до Иртыша) локализуют улус Шибана Н.А.Мажитов и А.Н.Султанова [Мажитов, Султанова, 1994, с.279]. По мнению А.Г.Нестерова, улус Шибана первоначально располагался на Южном Урале и в Западном Казахстане, а к началу XV в. он охватывал еще и часть Западной Сибири, простираясь от владений мангытов на юго-западе до Барабинской степи на северовостоке и от устья Иртыша на севере до Аральского моря на юге [Нестеров, 1988, с.6; 1993, с.235].

Наконец, недавно вопрос о территории улуса Шибана был специально, с использованием разнородных источников, рассмотрен А.Ф.Яминовым.

Исследователь пришел к выводам, очень близким тем, которые несколько ранее были сделаны С.Г.Боталовым: юрты Шибана и Орды (а также и Бату) должны были занимать территории естественно сложившихся крупных пастбищно-кочевых систем. По С.Г.Боталову, улус Шибана существовал на базе Урало-Аральской пастбищно-кочевой системы (ПКС), ставшей позже (в соответствии с картой XIX в.

Л.Мейера) местом обитания киргиз-кайсаков, а улус Орды располагался в зоне Ишимско-Сырдарьинской ПКС, впоследствии занятой сибирскими киргизами [Боталов, 1994, с.23]. Согласно точке зрения А.Ф.Яминова, изложенной в диссертации, «...улус хана Шибана наложился на функционировавший задолго до монголо-татар цикл перекочевок из Зауралья в Северное Приаралье. Далее к востоку в Центральном Казахстане известен еще один цикл - летники в долинах Иртыша, в ущельях Алтая и Тарбагатая, и зимовки в долинах Сырдарьи, низовьях Чу и Таласа.

...Именно по этим естественно-географическим зонам сложились далее территории казахских Среднего и Младшего жузов. И, по всей видимости, где-то на границе между ними и необходимо в дальнейшем вести поиск археологического выражения восточной границы улуса Шибана и западной границы улуса Орда-Ичена». Как следует из другой работы А.Ф.Яминова, летние кочевья шибанитов не ограничивались степной частью Приуралья, но заходили также на юг Западной Сибири [Яминов, 1993, с.224].

Мысль о необходимом соответствии территорий политических образований средневековья в Урало-Казахстанском регионе объективно существующим здесь естественно-географическим районам ранее была высказана С.М.Ахинжановым [Ахинжанов, 1989, с.283], древности и средневековья - А.Д.Таировым [Таиров, 1989; 1991, с.14]. Этот тезис, насколько мы понимаем, восходит к положению, согласно которому деление казахов на три жуза диктовалось в первую очередь хозяйственно-экономическим районированием казахских степей. Впервые оно было сформулировано В.В.Бартольдом в 1925 г. (в книге “История изучения Востока в Европе и в России”), а впоследствии в той или иной мере поддерживалось многими исследователями истории казахского народа [Вяткин, 1941, с.99; Востров, Муканов, 1968, с.21-22; Юдин, 1983, с.148; Галиев, 1989, с.255; Масанов, 1995, с.10]. Этнополитический аспект этой гипотезы находит выражение в мнениях о вероятном формировании казахов Старшего жуза на базе кочевых племен Западного Могулистана [Пищулина, 1977, с.238-239, Масанов, 1995, с.12], казахов Среднего жуза - из племен улуса Орда-Ичена [Муканов, 1974, с.24; Масанов, 1995, с.16] или из племен улуса Шибана, который был образован на основе лингвистически и этнически органичного субстрата племен Восточного Дашта [Зуев, 1981, с.76-78]; с большей определенностью говорится об участии в сложении Среднего жуза кочевых узбеков [Масанов, 1995, с.16]. Наиболее последовательно эти взгляды на происхождение казахских жузов высказаны К.А.Пищулиной: улусная система монголов «сыграла свою роль в расщеплении формирующейся казахской народности на три жуза», сложение жузов шло через разделение населения Восточного Дашта на три этнополитические единицы - «могулы», «узбеки-казахи», «ногайцы» [Пищулина, 1987, с.191, 192].

Хорошо известно значение, которое придавалось степными народами владению богатыми и удобными пастбищами. Известно также, что главной производственной задачей в области кочевого землепользования являлся подбор и распределение наиболее качественных пастбищных массивов, причем подбор оптимальной пастбищной базы кочевой общности был крайне сложной, многоступенчатой задачей, требовавшей усилий всех субъектов производственного процесса [Цинман, 1993, с.193]. Поэтому следует допустить, что на сравнительно крупном отрезке времени фактор ПКС была способна сыграть если и не решающую, то все-таки более или менее действенную роль в оформлении этнотерриториальных объединений. Возможно, это как раз и случилось у казахов, имевших для освоения Восточного Дашта, по выражению В.В.Радлова, «на протяжении нескольких веков стечение весьма счастливых обстоятельств» [Радлов, 1989, с.24]. Но эти века и обстоятельства, несомненно, постзолотоордынские. Надежных данных, позволяющих заключить, что на протяжении всего раннего средневековья или хотя бы непосредственно в предмонгольское время население восточной части Дешт-иКыпчака тоже каким-либо образом обособлялось в соответствии с крупными ПКС, у нас нет. Наоборот, те немногие известия из сочинений средневековых авторов, которые поддаются трактовке в конкретных географических ориентирах, рисуют кочевые маршруты, не вписывающиеся в схему кочевых маршрутов казахских жузов. Например, по ал-Асиру, в средине XI в. крупное тюркское объединение кочевало между Баласагуном в Семиречье и землей булгар [Бартольд, 1964в, с.290]. Впрочем, нет и археологических указаний на сколько-нибудь интенсивное использование непосредственно в домонгольское время территорий, впоследствии занятых Младшим и Средним жузами. В особенности это касается севера степной зоны, где при меридиональной направленности сезонных кочевок должны располагаться летние пастбища. Количественная мизерность погребений кыпчакского времени в этой зоне, с одной стороны, и вместе с тем та заметная роль, которую играли в это же время кочевники в жизни среднеазиатских государств, с другой стороны, могут даже показаться противоречивыми, но лишь в том случае, если абсолютизировать «классическую» схему функционирования Урало-Аральской ПКС. Да, собственно, и количество золотоордынских погребений, небольшие размеры могильников и их рассредоточенность на обширной территории не дают больших оснований для вывода о стабильном и регулярном включении ее в хозяйственный оборот. Приведенные возражения, на наш взгляд, позволяют ставить вопрос о совпадении территорий казахских жузов с территориями золотоордынских улусов лишь в самом общем виде, не особенно надеясь на достаточную убедительность любого из возможных ответов.

Действительно, резонно полагать, что при дележе Дешт-и-Кыпчака между джучидами размеры и хозяйственные качества нунтуков должны были как-то соответствовать количеству семейств, бывших под рукой каждого из владельцев улусов. Резонно также полагать, что условия хозяйственного использования территорий не в последнюю очередь интересовали новых хозяев хотя бы потому, что на этих землях им нужно было содержать свой эль - народ-войско. Нет сомнений и в том, что в распоряжении джучидов была необходимая информация о качестве пастбищ, длине и трудоемкости перекочевок, особенностях природных факторов, т.е. о всех жизненно важных условиях посезонного выпаса и содержания скота. Безусловно, кочевки отдельных общин регламентировались. Но какие принципы были положены в основу регламентации, по каким маршрутам было предписано кочевать тем или иным общинам, сего мы не знаем.

Джучиды овладели непомерно огромными пастбищными пространствами.

Причем, как свидетельствуют источники, большая часть прежнего кочевого населения на них была уничтожена, а оставшиеся в живых либо бежали в пограничные лесные зоны, либо были включены в монгольское войско. Уцелевшие участники семилетнего похода по его окончании были расселены в соответствии с волей чингизидов. Ясно, что в момент учреждения джучидских улусов обезлюженная степь была способна вместить и прокормить население гораздо большее, чем было выделено их главам. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы ту сравнительную легкость, с которой Джучидское государство уступило Хайду часть земель Орда-Ичена (Или-Иртышское междуречье) [см.

Петров, 1961а, с.5, 96]. Она определенно свидетельствует об изобилии пастбищ в Восточном Даште и ничтожности хозяйственной нагрузки на них. Пятнадцать тысяч семейств, составлявших первоначально эль Шибана, - цифра, по-видимому, близкая к истинной. Но в таком случае, даже если они были размещены только в пределах Урало-Аральской ПКС, нужно ожидать схему сезонных маршрутов не ту же самую, что была зафиксирована в XVIII-XIX вв., когда численность населения здесь была во много раз большей. Впрочем, нелишне вспомнить, что и в позднейшие времена распространенной формой выражения недовольства и разрыва вассальных отношений в Восточном Даште оставались откочевки (самый яркий пример откочевка родоначальников казахских ханов, Джанибека и Гирея, в Могулистан), безусловно, возможные только при относительном избытке свободных пастбищных угодий. Таким образом, должно признать, что в вопросе локализации отдельных джучидских владений исторические аналогии, пусть даже опирающиеся на объективно существующее районирование Восточного Дашта, не могут иметь решающего значения. Да, вообще кочевое скотоводство находилось в очень большой зависимости от природных условий, но отдать географическим факторам ведущую роль в процессах не только этногенеза, но и политогенеза означало бы в данном случае предельное упрощение задач этноисторических реконструкций.

Нетрудно заметить, что ограничение владений Шибана только зоной УралоАральской ПКС, впоследствии занятой казахами Младшего жуза, противоречит и информации Абулгази, в которой указаны районы, входившие в хозяйственный ареал как племен Младшего жуза, так и Среднего жуза. Не доверять же сообщению Абулгази мы, как уже объяснялось выше, причин не видим. Поэтому (имея в виду и данные археологических источников) следует согласиться, что улус Шибана первоначально располагался не только на территории Урало-Аральской ПКС, но занимал также и Ишимо-Сырдарьинскую ПКС. Пределы улуса на востоке при нынешнем состоянии источников остаются неизвестными. Нельзя исключить, что они, как явствует из нескольких разновременных и разнородных источников, действительно, хотя бы временами доходили до Иртыша. О западной границе, к сожалению, тоже нельзя высказаться с полной определенностью. По мнению В.Л.Егорова, уже излагавшемуся выше, на основании отчета Плано Карпини и некоторых других источников, в составе Ак-Орды можно выделить двенадцать крупных улусов, находившихся под управлением темников и членов рода Джучи. В числе этих двенадцати называются два улуса, располагавшихся у р.Урал, где «переходят с места на место два тысячника, один с одной стороны реки, другой с другой стороны» [Карпини, 1993, с.61]. На наш взгляд, используемая для реконструкции административного членения Золотой Орды часть отчета Плано Карпини указывает только на пограничный для Комании статус р.Урал, но отнюдь не на то, что тысячники, кочевавшие по ее берегам, являлись владельцами улусов.

Нигде в другом месте Карпини не называет крупных вельмож тысячниками, более того - он хорошо знает, что тысячник это малая должность сравнительно даже с темниками, тем более - вождями, правившими крупными областями [Карпини, 1993, с.39, 40]. Темником же Карпини называет, например, чиновника, принявшего его в Киеве, находившегося во владениях Коренцы, под началом которого, как он слышал, было шестьдесят тысяч воинов; но и этот последний еще не обязательно мог быть полным владетелем улуса, т.к. далее Карпини говорит, что Мауци выше по положению нежели Коренца, а это подразумевает некую иерархию «улусов» Мауци и Коренци. Эти детали, а также отсутствие упоминаний об улусах Ногая, Сартака, располагавшихся в пределах Комании, показывают, что сведения Карпини, используемые для объяснения административной структуры Золотой Орды, все же требуют некоторой критики. Конечно, с другой стороны, остается вопросом, почему имя Шибана Карпини не называет там, где говорит о кочевьях «тысячника» на левом берегу Урала. Ответ, возможно, заключается в том, что место пребывания Шибана Карпини резонно указывает не в связи с географией Комании, а при перечислении крупных монгольских владений, граничащих с Хорезмом. Исходя из сделанных замечаний, мы полагаем, что западную границу улуса маркировала, по всей видимости, все-таки р.Урал. 21 На севере, в горно-лесных и лесостепных районах Урала, летники эля Шибана выходили к кочевьям башкир [Яминов, 1995, с.189], а восточнее Урала, в области Ибир-Сибир - к владениям Тай-Буги, центром которых была Кызыл-Тура на Ишиме [Нестеров, 1988, с.16]. На юге в составе владений Шибана, вероятно, было Западное Приаралье; далее к востоку летники локализовались в местностях, указанных Абулгази, - до низовий рр. Чу и Сарысу.

Что касается схемы хозяйственного использования территории улуса и нагрузки на отдельные ее области, то в этом вопросе мы можем оперировать очень немногочисленными данными. Тем не менее, их достаточно для заключения о существовании в XIII-XIV вв. практики посезонной смены пастбищ в меридиональном направлении. Во-первых, это следует из описания границ владений Шибана, данного Абулгази. Далее, приведенное выше сообщение Плано Карпини рисует кочевки по берегам Урала, несомненно, подобные тем, которые совершались по берегам Волги. Заслуживает также внимания, что Г.Рубрук, двигаясь от р.Урал на восток с 27 сентября по 31 октября, на большей части пути имел возможность менять лошадей с частотой от одного раза в два-три дня до двух-трех раз в течение одного дня. И лишь 31 октября, ввиду того, что «татары уже значительно спустились к югу», он тоже был вынужден повернуть на юг. Через семь дней В литературе уже существует покоящаяся на разнородных фактах традиция отождествления владений дома Шибана с Заяицкой Ордой русских летописей. В качестве резиденции Шибанидов предполагается Сарайчик, располагавшийся на правом берегу Урала [Левшин, 1832, с.185; Ахмедов, 1965, с.35].

Г.Рубрук достиг долины Таласа, т.е. поворот на юг был совершен в интервале от до 700 восточной долготы - в пределах Ишимо-Сырдарьинской ПКС [Рубрук, 1993, с.211, прим.142]. Во-вторых, меридиональное кочевание хотя бы части подвластных дому Шибана племен в XIII-XIV вв. в известной степени документируется расположением археологических памятников в зоне Урало-Аральской ПКС. О регулярности, длине и предпочтительности маршрутов кочевок, как уже сказано выше, вывести убедительное заключение трудно. Но все же, по всей видимости, именно в этой части степи преимущественно сосредоточивались хозяйственная деятельность населения улуса и долговременные политические интересы «ханов земель Арала», как наречены Шибаниды в одной из средневековых хроник [Мингулов, 1981, с.84]. Привязанность к землям, при сравнении с долями других чингизидов, может быть, не слишком богатым и завидным, надо полагать, не осталась без воздаяния. По справедливому замечанию В.В.Бартольда, «во владениях потомков Шибана более всего преобладала кочевая жизнь, тем не менее, и здесь в течение более 200 лет власть могла оставаться в руках членов одного и того же ханского рода - явление довольно редкое у кочевников. Менее всего затронутые городской культурой, потомки Шибана остались более всего верны воинственным традициям кочевников и потому смогли выступать в роли завоевателей в такое время, когда могущество династии Чингиз-хана почти везде находилось в полном упадке» [Бартольд, 1968а, с.135].

Разумеется, от второй половины XIII и до первых десятилетий XV вв., в зависимости от успехов потомков Шибана в междуусобицах чингизидов, территория улуса сокращалась и увеличивалась, однако, источники повествуют о подобных изменениях в целом крайне невнятно. Впрочем, в наши задачи и не входит скрупулезная фиксация побед и поражений представителей многочисленного и разветвленного рода: имена удачливых искателей власти, сумевших в смутные годы второй половины XIV в. хотя бы ненадолго стать во главе Золотой Орды, хорошо известны [Ахмедов, 1965, с.32-40]. Нам достаточно констатации того, что ко времени Абулхайр-хана, названного б.Вали «главою смуты в странах мира и тревоги в Дашт-и-Кыпчаке», судьба дома Шибана по-прежнему была связана в первую очередь с теми «родовыми» землями, которые были выделен ему Саинханом, а сами «...шибанидские султаны по своей многочисленности и явному численному превосходству отличались от других ханов джучидского происхождения.» [МИКХ, 1969, с.354].

3. Население улуса.

Теперь нам надлежит рассмотреть летописные известия о племенном составе юрта Шибана. Приведенный Абулгази перечень «народов из родовых владений» кушчи, найман, карлук и буйрак - восходит к «Зубдат ал-асрар» Абдаллаха Балхи (XVI в.) [История КазССР, 1979, с.129], есть он и у Махмуда б. Вали, который пользовался сочинением Абдаллаха Балхи [Ахмедов, 1965, с.163]. Как видим, и здесь источники настолько далеко отстоят от времени учреждения улуса, что сомнения в их точности просто обязательны. К сожалению, поверка этих известий по другим источникам, более ранним, невозможна. Вместе с тем, нельзя не заметить, что и при самом пристрастном изучении списка в нем не обнаруживается ни явно заданной политической тенденции, ни «племенной» симпатии, ни, наконец, принципиальной невозможности включения какого-либо из перечисленных «омаков» в улус Шибана.

В пользу же документальности списка, по нашему мнению, может быть истолковано присутствие в нем именно четырех «омаков». Известно, что всем государственным образованиям монголов XIII-XIV вв. (улусам Чагатая, Хулагу, Джучи, Юаньской империи) была присуща такая система управления, в которой четыре улусных не-чингизидских эмира составляли подобие «государственного совета», причем каждый из них являлся как бы официальным выразителем интересов одной из четырех «земель» или одного из четырех крупных этнических массивов населения. Такая же особенность управления зафиксирована и в государствах-преемниках Золотой Орды - Касимовском и Крымском ханствах; здесь тоже четыре главных эмира - карачи-бея представительствовали в правительстве от четырех основных кланов [Шамильоглу, 1993, с.44-53]. Неясно, когда в политической культуре монголов возникла эта традиция (символическое ее проявление обнаруживается в обряде поднятия хана на куске белого войлока, за четыре угла которого держались «главари кочевых родов» [Бартольд, 1968а, с.184]), но существование ее даже и в сравнительно позднее время прослеживается хорошо. Cошлемся хотя бы на административную реформу Абулгази, который, добившись престола в Бухаре, учредил триста шестьдесят чиновных должностей, среди которых тридцать две были высшими, и распределил узбеков по четырем крупные этническим объединениям - топа («топа», «тайпа», «та'ифа»). Любопытен состав этих четырех кланов. Уйгуры и найманы вошли в первый, во второй конграты и кыйаты, в третий - нукузы и мангыты, в четвертый - канглы и кыпчаки.

К каждому из них, кроме того были присоединены более мелкие этнические и социальные группы: к уйгурам - дурманы, йузы и минги, к найманам - потомки пророка, шейхи и бурлаки, и т.д. [МИКХ, 1969, с.452].

Конечно, придерживаясь максимальной осторожности, этот количественный аспект списка «омаков» можно было бы оценить как проявление прошибанидской ориентации авторов. Однако, строго говоря, подозревать, что таким путем авторы летописей пытались возбудить у читателя мысль об изначальной независимости улуса Шибана, было бы, пожалуй, нелепо. Совершенно ясно, что никаких мотивов править давнюю и лишенную всякой актуальности историю отношений родов Бату и Шибана в XVI-XVII вв. не было (тем более, что лояльность Шибанидов ближайшим потомкам Бату-хана и ответное благорасположение в тех же источниках просто прокламируются). Будь такие мотивы - несомненно, нужный тезис можно было провести гораздо более откровенно: такая корректива, например, была внесена летописью б.Вали во взаимоотношения сыновей Шибана и Туга-Тимура. Наконец, подобный способ «возвеличивания» Шибана был бы несостоятельным еще и потому, что означенный административно-политический институт, как видно из заметок Ибн-Баттуты об улусе Орды при Узбеке [Шамильоглу, 1993, с.48], вовсе не был исключительным достоянием абсолютно суверенных образований.

Следовательно, нам нужно признать, что количественная сторона информации об этнических составляющих улуса Шибана позволяет отнестись к передаваемому источниками сообщению с доверием. И последнее. Хотя четырехчленность административной структуры не является свидетельством полной независимости удела, но как дополнительный знак известной автономии и нерядового характера земельного пожалования Шибану, она весьма красноречива.

Прежде чем обратиться к историческим сведениям о народах, выделенных Шибану, следует выяснить, какого уровня этносоциальную единицу должно понимать под «омаком». В литературе этот термин многовариантен («обог», «овох», «оток», «омок», «омак», «аймак») и неоднозначен. С одной стороны, он является названием основной ячейки монгольского общества, т.е. рода, родовой группы (клана) или большой семьи. По численности людей, социальному статусу, хозяйственной и иной специализации эти коллективы могли существенно различаться [Михайлов, 1993, с.188]. С другой стороны, он мог быть и обозначением территориально-родового объединения - составной части улуса, способной выставить определенное количество воинов (100, 1000, 10000) [Кычанов, 1986, c.16].

Общая численность народа, составивишего улус Шибана, указана в списке «Шеджире-и турк», изданном Демезоном. Она равнялась 15 тысячам семейств [Султанов, 1982, с.17]. Надо думать, что омаки в этом случае являлись как раз территориально-родовыми единицами. Включали они, разумеется, не только представителей эпонимного «народа». Омаки столь однородные вряд ли вообще когда-либо существовали; к каждому из них, как можно судить на примере узбекских кланов (та'ифа), учрежденных в Бухаре Абулгази, присоединялись по нескольку больших и малых этносоциальных групп. Отметим, что все четыре рассматриваемых нами этнонима фигурируют среди двенадцати племен, из которых, по сообщению Махмуда б.Вали, состояло войско Бату [Ахмедов, 1965, с.163]. Этот перечень - аргун, огуз, найман, буйрак, уйрат, карлык, кошчи, усун, минг, кунграт, кераит, барлас - тоже, безусловно, не исчерпывающий. Достаточно сказать, что войско Бату в целом охарактеризовано как «кыпчакское», в то время как не менее половины из двенадцати названных Махмудом б.Вали племен являлись монгольскими, а остальные - тюркские - имели весьма отдаленное отношение к собственно кыпчакам.

На исключительно большую этническую пестроту пожалованного Шибану юрта указывают также данные о родоплеменном составе населения Восточного Дашта в XV-XVI вв. [Султанов, 1982, с.7-51]. По всей видимости, Шибану была передана более или менее представительная часть того войска, которое было под его началом в походе на запад, хотя, конечно, никаких документов, повествующих о том, почему именно заглавные в омаках этнические подразделения оказались в роли таковых в середине XIII в. и какие другие, менее значительные родоплеменные единицы были подключены к ним именно в это время, в нашем распоряжении нет. Но впоследствии присутствие названных омаков в той особо сплоченной группе узбеков, которая в тюркских текстах именуется «шибанлиг», а в персидских шибаниан» 22 отмечается практически всеми хрониками. Кроме того, выходцы из них (по преимуществу, найманы и кушчи) чаще других упоминаются и в ближайшем окружении Шибанидов. Приведем наиболее яркие примеры. В списке участников избрания Абу-л-Хайра ханом (примерно семьдесят имен султанов, огланов, сейидов и предводителей двух десятков различных племен) каждый пятый - кушчи или найман [МИКХ, 1969, с.143-144]. В «Нусрат-наме», автором которого считают Шейбани-хана, особо отмечаются многие заслуги кушчи, бывших у Шибанидов со времен основателя династии атеке и кукельташами [МИКХ, 1969, с.19-20]. Пребывая, по сути, в должности регентов [Ахмедов, 1965, с.100], они всегда оставались верными сподвижниками своих воспитанников. Имена кушчи встречаются и при исполнении таких высоких придворных должностей, как диваны и ички [Ахмедов, 1965, с.100 - 101]. Практически во всех славословиях бекам, усердно «рубившим саблями» в больших и малых войнах Шибанидов XV-XVI вв., встречаются имена найманских предводителей. Многочисленность найманов в улусе узбеков отчасти иллюстрирует следующая подробность из «Шейбани-наме»

Сравнительно с переводом Б.А.Ахмедова - "шайбаниды" - более точен перевод Т.И.Султанова - "шибаниты", "шибанцы" [Ахмедов, 1965, с.155; Султанов, 1982, с.10], Мухаммада Салиха: найманы Канбар-бия (700 джигитов) составляли почти половину левого крыла войска коренных узбеков («шибанлиг») в битве с моголами в 1503 г. [Султанов, 1982, с.10].

Как мы уже оговаривались выше, примеры влиятельности и многочисленности, свидетельствующие об определенной укоренелости в улусе Шибана, имеются только для найманов и кушчи. Этнонимы «карлук» и «буйрак» в тех же источниках встречаются очень редко, что надо, видимо, понимать как отражение неспособности этих племен деятельно участвовать в военных акциях Шибанидов. Слабая представленность двух «учредительных» омаков в относящихся к XV-XVI вв.

реестрах узбекских племен и их предводителей не должна нас удивлять. Два века более чем достаточный срок для радикального изменения величины и статуса кочевого племени или рода. Как отмечают исследователи, даже за два-три поколения могли совершиться впечатляющие разрастание и дробление отдельного рода. Обратные процессы, увы, могли протекать еще быстрее: драматические обстоятельства порой могли решить судьбу рода почти мгновенно. Что же касается карлуков и буйраков, то данных о причинах обнаруживаемой ими малосильности (либо пассивности) нет никаких. Впрочем, для нас, учитывая уникальность известий о начальном составе улуса, даже более важно, что рассматриваемые племена в поздний период не относились к числу основных в массиве шибанитов, поскольку это наблюдение косвенно свидетельствует надежность источника.

4. Этническая история “родовых владений” Шибана.

Теперь, когда мы убедились, насколько это возможно, в отсутствии недостоверных моментов в сообщении о племенах - «родовых владениях» Шибана, рассмотрим относящиеся к ним исторические сведения. К сожалению, они крайне неравноценны. Сравнительно хорошо известна история найманов и карлуков, существенно меньше сохранилось информации о кушчи, и почти ничего не известно о происхождении, месторазвитии и культурной принадлежности буйраков.

Естественно, мы будем привлекать лишь те аспекты этнической истории и культуры, которые могут быть использованы для интерпретации археологических материалов.

Найманы.

Найманам принадлежит одна из самых деятельных ролей в формировании современных тюркоязычных народов Урала, Казахстана и Средней Азии [Кузеев, 1974, с. 228; Востров, Муканов, 1968, с.64; Шакарим, 1990, с.73]. Племя найман есть также и в составе внутримонголольской конфедерации Джу-уда, а родовые подразделения найман - у калмыков и бурят [Санжеев, 1983, с.53]. Вопрос о языке найманов до образования Монгольской империи является дискуссионным (история вопроса: Викторова, 1961, с.137-142). В пользу монголоязычности чаще всего приводятся этимология этнонима, естественность союзнических отношений найманов с монгольскими племенами, наконец, замечание Рашид ад-Дина о том, что тюркоязычности привлекаются в основном лексические материалы - титулатура и личные имена. Обе точки зрения примерно равно представлены в литературе, включая и современную. Из них более разработана и обоснована вторая, полагающая найманов тюркоязычными [Викторова, 1961; Зуев, 1981, с.76], однако и в ней далеко не все факты находят удовлетворительное объяснение. Надо думать, что однозначно определить языковую и культурную принадлежность найманов невозможно. Многое говорит о том, что найманы по составу были чрезвычайно пестрым образованием. Уже в труде Рашид ад-Дина внимание привлекает единственная в своем роде ремарка, предпосланная описанию найманов: «племя найман, которого имеется несколько ветвей». К сожалению, это предуведомление не раскрыто в последующем описании. Но мы действительно видим, что найманы в борьбе с Тэмуджином легко находили союзников и среди безусловно монголоязычных, и среди тюркоязычных племен. Показательно, что из народов, близких найманам не только территориально, Рашид ад-Дин в первую очередь называет племя тикин [Рашид ад-Дин, 1952, с.135-139]. Последнее («бетекин») даже определено авторами «Истории Казахской ССР» как сильнейшее найманское племя [История КазССР, 1979, с.44], а согласно исследованию Л.Н.Гумилева, являлось прямым потомком тюрков-тугю [Гумилев, 1994, с.89]. Неоднородность найманского союза особенно наглядна при рассмотрении тамг: например, у отдельных найманских поколений Среднего Жуза они столь многочисленны и графически разнообразны, как, пожалуй, ни в одном другом племени [Востров, Муканов, 1968, с.63-64].

История найманов, особенно ранняя, очень слабо освещена источниками. Первое достоверное упоминание о них содержит надпись на стеле Моюн-чура [Викторова, 1961, с.149; Кадырбаев, 1990, c.36]. Сегиз-огузы - союз восьми тюркских племен, называемый в ней среди противников уйгуров, по вычислениям Л.Л.Викторовой, должен был занимать в средине VIII в. халхаские земли от Хангая до Тарбагатая.

Столетие спустя власть над остатками тюркютов в этом районе перешла к кыргызам (еще Н.А.Аристовым было высказано предположение, что основой объединения найманов после падения Уйгурского каганата стал союз телеских и тюкюеских родов [Аристов, 1897, с.87]), а еще через столетие - к киданям. Полагают, что найманы этого времени тождественны северо-западным цзубу китайских хроник.

Новое, уже монгольское имя сегиз-огузов появляется в «Ляо ши» - «Истории династии Ляо», написанной преимущественно на основе документов киданьского управления государственной истории [Викторова, 1961, с.154]. В начале XI в.

найманы, очевидно, были вовлечены в крупную подвижку степных народов на запад, толчком которой послужило переселение 16 тысяч киданьских семейств в Семиречье. Итогом цепи миграций стало крушение государства кимаков с последующим появлением кыпчаков-половцев в южнорусских степях. В течение XIXII вв. найманы значительно расширяют область своего обитания, в основном за счет коренных кимакских территорий, вытесняя кимаков и кыпчаков из Монгольского Алтая и верховьев Иртыша. В средине XII в. ими была захвачена Северо-Западная Монголия, принадлежавшая с IX в. хакасам [Кызласов Л.Р., 1992, с.137-138]. В XII в. найманы, несомненно, обрели институты, свойственные раннефеодальному государству [Кадырбаев, 1989, с. 40-45], и стали силой, доминирующей на севере Центральной Азии [Аристов, 1897, с.31; Савинов, 1992а, с.84]. В ареале расселения найманов кроме Западной Монголии в это время находились территории Восточного Казахстана (к востоку от Иртыша) и Южного Алтая [Савинов, 1992б, с.119-121]. На западе с ними соседствовали канглы, на востоке - меркиты и кераиты, на юге - уйгуры и тангуты, а на севере - кыргызы [Рашид ад-Дин, 1952, с.137]. По мнению В.В.Бартольда, канглы и уйгуры, бывшие основным населением восточной части государства кара-китаев, проживали и в смежных с Западным Ляо областях найманских владений [Бартольд, 1964в, с.295].

В конце XII в. и в самом начале XIII в. найманы вели упорную борьбу с кераитами (как видно из «Сокровенного сказания», Джамухе удавалось восстановить кереитского Ван-хана против Темуджина только одним способом обвинением последнего в тайных связях с найманами) и все более усиливающимися монголами Темуджина. Сыновья умершего в 1201 г. Энниат-каана (Инанч-хана) Таян-хан (Тай-Буга) и Буюрюк-хан действовали в основном порознь. Более деятельным был Таян-хан, предпринявший ряд самостоятельных и коалиционных, но одинаково безуспешных акций против монголов. К зиме 1204/5 г. он собрал большое войско, в котором с найманами соединились остатки татар, меркитов и кераитов, дурбаны, джаджираты, салджиуты и другие уже пострадавшие от монголов племена. В первом же сражении коалиция потерпела сокрушительное поражение. Таян-хан был убит, его сын Кучлук бежал вначале на Алтай к своему дяде Буюрюку, затем, после гибели Буюрюк-хана в 1206 г., ушел с остатками войска на Иртыш, а позже, после нового поражения от монголов, - на реку Чу, к родственным кара-китаям (бывшие в это время с найманами меркиты направились в сторону канглов и кыпчаков) [Сокровенное сказание, 1941, с.151]. Исследователи считают, что к этому времени Семиречье отнюдь не было территорией, чуждой найманам, поскольку они принимали участие и в формировании государства Караханидов, и во вторжении кара-китаев в Семиречье [История КазССР, 1979, с.45]. Гурхан Елюй Чжулху оказал найманам радушный прием. Вскоре Кучлук женился на его дочери Кунку. По словам Джувейни, Кучлук, как и многие найманы, исповедывал несторианство, но Кунку заставила его принять буддизм [Пиков, 1989, с.100]. В 1210 г. Кучлук, набравший по просьбе гурхана армию из остатков разгромленных Чингиз-ханом племен, начал борьбу со своим тестем за власть в Западном Ляо. Достигнув цели (в 1211 или 1212 году), он, однако, не смог правильно распорядиться ресурсами огромного государства для организации отпора монголам. Гонения на ислам (Джувейни сообщает, что Кучлук заставлял мусульман выбирать между христианством и буддизмом [Кутлуков, 1971, с.88 - Джувейни, Тарих-и-джахангушай, л.33б]), набеги на карлуков, канглов и уйгуров восстановили против Кучлука и его новых подданных, и соседей. Уйгуры, илийские карлуки и часть канглов предпочли подчиниться монголам. В 1218 г. разноплеменная армия Кучлука была разбита Джэбэ-нойоном. С покорением найманов окончательно утвердилась власть Чингиз-хана над кочевниками Центральной Азии.

Несмотря на длительное сопротивление, оказанное найманами Чингиз-хану, обычные в таких случаях репрессии, обращенные против всего народа, не последовали. Возможно, это явилось результатом легкости, с какой была достигнута окончательная победа: против Кучлука были посланы всего 2 тумена, но местные жители везде оказывали им помощь. В частности, на месте к монголам примкнули отряды уйгурского идикута и кара-китайского сановника Измаила (Хэсымайли).

Выполнив задание, Джэбэ поручил Измаилу «обойти с головой Кучлука владения найманов», и все города немедленно выказали монголам покорность [Бартольд, 1963а, 470]. По всей видимости, не был дан ход и такому нередко применявшемуся монголами средству укрощения и деморализации врага, как уничтожение знати. Во всяком случае, среди имен некоренных монголов, достигших на службе в разных улусах высоких должностей, родовитые персоны найманского происхождения встречаются довольно часто. Например, внук Кучлука Чаос и его сын Бедеинь стали темниками и даругами [Кадырбаев, 1990, c.36, 95], а Кит-Бука-нойон руководил крупным соединением войск Хулагу [Гумилев, 1994, с.183-185].

При разделе территории державы Чингиз-хана между его сыновьями коренные земли найманов отошли к улусу Угэдэя, а сами найманы, точно также как и другие крупные племена, были расточены по улусам чингизидов (причем племя тикин якобы было присоединено к своим ближайшим сородичам онгутам, или тюркамшато, ранее поддерживавшим тесные связи с найманами) и принуждены участвовать в монгольских завоеваниях [Владимирцов, 1934, с.109].

Карлуки.