«ПРЕТЕРИТЫ В СЛАВЯНО-РУССКИХ ПРОЛОГАХ XIV–XVII ВЕКОВ КАК РЕАЛИЗАЦИЯ КАТЕГОРИИ ТЕМПОРАЛЬНОСТИ (В АСПЕКТЕ БЫТОВАНИЯ СТАРОСЛАВЯНСКОГО ЯЗЫКА В ДРЕВНЕРУССКОМ ЯЗЫКОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ) ...»

Грамматическое значение перфекта универсально по отношению к лексической семантике конкретного глагола. Перфект – это изначально другой «формат», это совершенно особый феномен в системе глагольной грамматики любого языка. И судьба перфекта всегда определяется исключительно ментальным вектором этноса. В истории русской грамматики перфект стал универсальным претеритом, а в церковнолитературной и – шире – в книжной традиции – этернативом – то есть претеритом, который смог соединить в себе прошедшее – настоящее – будущее, время – Вечность, пространство – свет. Произошло это потому, что в русской коммуникативной традиции весьма востребованными оказались потенции перфекта, связанные с передачей эмоций, оценок, ценностных характеристик, результативности и засвидетельствованности действия.

Итак, период с XIV по XVI вв. – это время, когда на Руси, по словам о.Павла Флоренского, идёт процесс духовного самопознания и - некоторые исследователи пытаются объяснить всё «неусточивостью» имперфекта и его неактивностью в устной коммуникации. Причём «разные праславянские диалекты нашли разные пути ликвидации неустойчивости в подсистеме простых претеритов»

(Хабургаев, 1991, 53).

самоосознания, «организация всей жизни по духу, собирательный подвиг молодого народа, обобщение духовных опытов в цельное жизнепонимание»

(Флоренский, 2010, 112). В речевом творчестве формирование этого цельного жизнепонимания прорастает, в частности, «ростками» новой семантики и новых функций временных (в том числе и претеритальных) форм, что, в свою очередь, связано с особой реализацией комплекса функциональносемантических категорий темпоральности, модальности и эвиденциальности.

ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ IV

1. Вся парадигма претеритов как единое целое используется в книжной традиции в роли стилеобразующего средства. Изменение текстовой пропорции употребления претеритов в каждом конкретном случае позволяет не только направленно актуализировать парадигматически заданную семантику «стилистического стилистическую и жанровую принадлежность текста.

2. Лексическая семантика глагола не предопределяет его тяготение к образованию грамматических форм, тех или иных, хотя в определённой степени языковая обусловленность есть. Тем не менее в Прологах выбор коммуникативной задачами текста. Смысл изначален по отношению к конкретным лексическим и даже грамматическим значениям.

3. Претериты вносят в текст Пролога событийную и модальную полифонию.

прошедшего времени и претеритальной парадигмы в целом в каждом конкретном случае призван передать глубинную ценностную концепцию не только текстового фрагмента, но и всей эпохи в целом.

прогнозируемое действие. При этом в Прологах наблюдается подвижность наклонения, в частности между формами аориста и императива. От века к веку функции аориста становятся всё более клишированными и чёткими.

окрашивающий текст в документально-нейтральные тона.

Имперфект – форма, переводящая действие в «крупный план», замедляющая повествование для усиления интриги. Нередким является и использование форм имперфекта как сигнала о завязке сюжета, а также для обозначения кульминационного действия, вызывающего у повествователя удивление, восхищение или иную сильную эмоциональную реакцию.

Плюсквамперфект – форма, выводящая действие за пределы пространства, обозреваемого повествователем. Там, где в тексте появляется форма плюсквамперфекта, проходит своеобразный «водораздел»:

повествование делится на то, о чём намеревается рассказать и рассказывает повествователь, и на то, что было задолго до того, как началось всё, что связано с повествованием. Форма плюсквамперфекта подчёркивает категорическое завершение одной части истории и начало новой. Обычно скорректирована за счёт синтагматического взаимодействия с другими претеритами, особенно с формами имперфекта.

Перфект – форма, указывающая на максимальную аксиологичность действия. Особая роль перфекта в тексте может быть актуализирована следующими сопутствующими условиями функционирования формы:

1) статусом субъекта действия (зачастую это Бог Отец или Господь Иисус Христос);

2) отнесённостью действия к важнейшим установкам христианства;

3) неоспоримостью, достоверностью обозначаемого действия;

4) необратимостью результата, который принесло обозначаемое действие, или особой значимостью результата, который принесло обозначаемое действие, для души персонажа в контексте его жизни;

5) особым статусом действия в общей композиции сюжета.

Действия, обозначенные перфектом, являются в сюжете наиболее значимыми, делящими сюжет на относительно самостоятельные части.

Аксиологичность действия, обозначенного перфектом, выводит результат этого действия за рамки времени, «приподнимает» действие над осью времени, позволяет акцентировать качественную составляющую этого действия и его результата, что усиливается и генетической семантикой лформы.

4. Именно в пространстве функционирования церковно-книжного стиля, в пространстве текста, у одного из претеритов – у перфекта как компонента претеритальной парадигмы – формируются особые смыслы, не вмещающиеся в раз и навсегда заданный грамматический стандарт. При этом причины прошедшее время не сводятся только к переменам в собственно грамматике, а находятся где-то глубже, в сознании этноса, по-другому взглянувшего на время.

5. Вопреки кажущейся семантической близости форм аориста и перфекта, в тексте Пролога они оказываются функционально не равноценными. Назидательный, учительный потенциал перфектных форм многократно превосходит возможности аориста, являющегося в пространстве Пролога исключительно повествовательной формой. Очевидно, именно поэтому как имперфект во многих случаях является необходимым смысловым фоном для аориста, так и аорист становится таковым для перфекта.

6. В формах перфекта, используемых в Прологе, просматриваются смыслы, которые можно назвать этернальными (вечностными), а сам перфект соответственно – этернативом.

7. Грамматическое значение перфекта универсально по отношению к лексической семантике конкретного глагола. Перфект – это изначально другой «формат», это совершенно особый феномен в системе глагольной грамматики любого языка. И судьба перфекта всегда определяется исключительно ментальным вектором этноса.

СЛАВЯНО-РУССКАЯ ГЛАГОЛЬНАЯ ТЕМПОРАЛЬНОСТЬ

В АСПЕКТЕ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ

СИСТЕМЫ СЕМАНТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ

При изучении языковой эволюции весьма перспективным является понятие функционально-семантической категории. «Функциональносемантическими мы называем категории, у которых план содержания образуют понятия, аналогичные понятиям, выражаемым категориями грамматическими, а план выражения представлен языковыми средствами, относящимися к разным уровням языка» (Бондарко, 1968, 5). Таким образом, грамматические категории являются грамматическими центрами функционально-семантических категорий. К примеру, категория времени, которая в различных европейских языках формировалась в результате взаимодействия с грамматическими центрами категорий аспектуальности и модальности47 (видом и наклонением, в частности), является, несомненно, грамматическим центром функционально-семантической категории темпоральности48.

Темпоральность относится к разряду функционально-семантических категорий, каждая из которых представляет собой, как известно, «систему разнородных языковых средств, способных взаимодействовать для выполнения определённых семантических функций» (Бондарко, 1971б, 8). В русскую категорию темпоральности, в частности, включены такие средства выражения времени, как система временных форм глагола, лексические показатели времени, синтаксическая структура некоторых типов - В отличие от вида индоевропейская категория времени «формировалась не в рамках категории темпоральности, а на базе взаимодействия отдельных элементов темпоральности с другой функционально-семантической категорией – категорией аспектуальности» (Бондарко, 1971б, 16).

- Взаимодействие функционально-семантических категорий наблюдается прежде всего на уровне грамматических форм (Бондарко, 1971а, 112).

«противопоставленных используемых для выражения отношения действия к моменту речи или ко времени другого действия» (Бондарко, 1971б, 35-36). Хотя имеет место неопределённости положения действия во времени. «Локализованностьнелокализованность действия во времени может рассматриваться как ещё одна функционально-семантическая категория», которая в русском языке близка к сфере аспектуальности и опирается на лексические средства, контекст и ситуацию, а также на закономерности функционирования форм вида и времени (Бондарко, 1971б, 57-59). Не рассматривая специально предполагает его вневременности и соответственно не имеет отношения к обозначению в той или иной степени вечностных смыслов.

5.1. ВРЕМЯ И ВИД КАК ГРАММАТИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ,

СООТНОСЯЩИЕСЯ С ТЕМПОРАЛЬНОСТЬЮ

И АСПЕКТУАЛЬНОСТЬЮ

«Исторически наиболее древние способы действия предшествовали видам.

Формирование видовой системы явилось результатом грамматикализации тех или иных группировок способов действия. генезис славянского глагольного вида можно рассматривать как процесс зарождения и формирования морфологического ядра в среде лексических и словообразовательных средств выражения аспектуальности»

Вид и время могут быть связаны в различной степени. Если для русского языка характерно «врастание» видовой семантики во временную, то, к примеру, в современном болгарском языке «независимость временной и видовой систем проявляется гораздо более последовательно» (Гавранек, 1962, 177). Вместе с тем эволюционное взаимодействие категорий вида и времени может проходить весьма неодинаково. Скажем, для сербохорватского языка характерно смешивание семантики вида и времени (когда формы аориста образуются от глаголов совершенного вида, а формы имперфекта – от глаголов несовершенного вида), однако это, скорее, инновация, чем логическое развитие древнего процесса (Гавранек, 1962, 177).

Независимость временной и видовой систем «является в славянских языках первичным фактом, а в случаях смешения этих двух систем мы имеем дело с фактом вторичным» (Гавранек, 1962, 181).

«Аспектуальность – это категория, объединяющая все языковые средства, характеризующие протекание действия во времени» (Кукушкина, 1984, 15). Причём «одна из основных особенностей славянского глагола – отсутствие у него того, что можно назвать нейтральной, неопределённой, т.е.

просто называющей, а не характеризующей действие основой, группой форм» (там же). Аспектуальность в русском языке, как уже говорилось, неразрывно связана с категорией времени. В «довидовом» периоде существования русского языка глагольные времена представляли собой не столько «времена», сколько «аспектуально-временные системы форм»

(Кукушкина, 1984, 19). Таким образом, для семантики древнерусских глагольных форм времени более корректен отсчёт не «от» какой-либо точки (например, от момента речи), а до определённой точки – а именно результата действия. Собственно же формирование категории вида явилось не в последнюю очередь следствием общего для системы языка в целом распада синкретизма. А конкретнее – следствием стремления формально разграничить процесс достижения результата и собственно момент его достижения (Кукушкина, 1984, 25). В связи с этим открытым остаётся только один вопрос: почему возникла потребность в отделении семантики процессуальной направленности на достижение результата от семантики наличия достигнутости результата. Представляется, что ответ на этот вопрос лежит за пределами языка как самостоятельной системы. Изменение ментальных установок, появление новых актуальных вопросов, требующих немедленного ответа, к примеру – о том, как реально может быть засвидетельствовано то или иное действие, – вот в какой сфере лежит ответ на вопрос о причинах собственно русской «траектории» развития аспектуальности и, в частности, грамматической категории вида, до сих пор теснейшим образом связанной с категорией времени. Причём, бесспорно, собственно современная видовая система русского языка диахронически не была унаследована из индоевропейского языка-основы, а представляет собой специфическое славянское новообразование, формирующееся в письменную эпоху славянской истории (см. также Маслов, 1954, 68).

Динамику формирования категории вида Ю.С. Маслов видит как одновременное развёртывание двух встречных процессов: расширения рамок грамматического значения несовершенности, с одной стороны, и превращения общего вида в совершенный – с другой. Таким образом, «к началу самостоятельной жизни отдельных славянских языков общее значение совершенного вида уже может быть определено как значение подчёркнутого указания на неделимую целостность действия.

Несовершенный вид в эту пору может быть определён как обозначение действия без указания его целостности» (Маслов, 1961, 194).

Е.Курилович говорит, что вид рождается (как грамматическая категория) на периферии глагола – в инфинитиве, императиве и будущем времени (Курилович, 1962, 164). Далее, по всей видимости, семантическая волна идёт к центру глагольной системы. Однако то, на что ещё необходимо обратить внимание, – это несомненная связь эволюции претеритов с эволюцией футуральности как таковой. Данная мысль не раз звучала в настоящей работе: взгляд на прошлое, его ценностный статус изменились в связи с переосмыслением перспективы.

Подобные же мысли высказывал и Б.Гавранек, утверждавший, что конкуренция временной и видовой систем как таковая появляется вместе с формированием отдельной категории будущего времени, когда синкретичная форма простого будущего начинает дифференцироваться в зависимости от вида глагола. «Только когда из различных окказиональных форм была образована специальная морфологическая форма будущего времени и когда, следовательно, стабилизировалась сама грамматическая категория будущего времени, только с этого момента возникла конкуренция временной и видовой систем. Это привело к двоякому результату: либо произошло смешение двух систем (западнославянские и восточнославянские языки), либо первоначальная независимость этих систем победила, а именно в формах настоящего времени совершенных глаголов исчез оттенок значения будущего (сербохорватский и болгарский)» (Гавранек, 1962, 181-182). Об этом же пишет И.Немец: «... генезис славянской видовой системы начинается с того момента, когда презентные детерминированные основы начинают выражать комплексное будущее время» (Немец, 1962, 271).

Для русского языка характерно то, что «на свойстве видов основывается сопоставление не только настоящего с будущим..., но и настоящего и будущего с прошедшим» (Буслаев, 1863, 130). Подчеркнём, что связь временной формы с её видовой семантикой задаётся текстом и отражается в тексте при помощи синтаксических средств, прежде всего. Так, Ю.С. Маслов отмечает связь употребления форм древнерусского имперфекта с синтаксическими условиями, в которых предполагается употребление формы имперфекта. Отсюда – три типа синтаксического употребления имперфекта совершенных глаголов в древнерусском литературном языке:

кратно-парный (два соотносительных друг с другом действия, связанных последовательностью во времени и систематически повторяющихся), кратноцепной (неограниченное количество последовательных действий, каждое предшествующее из которых завершается прежде, чем наступит следующее), кратно-предельный (в придаточном предложении, когда форма имперфекта обозначает предельное, последнее событие для процесса, обозначенного в главном предложении) (Маслов, 1954, 81-91).

Роль текста в формировании семантики вида и в формировании видовой категории как таковой проявляется и в возможной первоначальной функции видовых форм (или, вернее, глагольных форм, различавшихся видовыми оттенками семантики). Р.Ружичка, анализируя особенности функционирования глагольных форм в «Повести временных лет», говорит о том, что в старославянском и древнерусском языках многие глаголы ещё не были охвачены категорией вида, и делает предположение о стилистической функции вида в исследуемом тексте (Ружичка, 1962, 312; 318).

Рассматриваемые в данной работе тексты Прологов позволяют наблюдать становление семантики вида как контекстуально обусловленного феномена. Причём вплоть до XV века (как минимум) система видов находилась на стадии своего становления. К подобному же заключению приходит и С.И. Меречина: «видовое противопоставление глагольных форм, хотя и осознавалось в семантическом плане, не было ещё чётко выражено в формальном отношении» (Меречина, 2001, 16).

Хронологические рамки формирования грамматического центра русской категории аспектуальности, тем не менее, определяются различными исследователями по-разному. Причина подобных расхождений видится в том, что разными являются анализируемые материалы. Так, С.Д. Никифоров в своей известной монографии пишет: «Ко второй половине XVI века категория вида в русском глаголе в основном складывается и становится прочной категорией языкового выражения обобщённых в мышлении действительности» (Никифоров, 1952, 133). Причём основными средствами выражения видовых значений являются суффиксация (самое активное средство), префиксация, чередование звуков в основах (там же). Категория вида на тот момент не охватывала все группы и формы глаголов. К тому же дистрибуция видовых форм практически полностью определяется глагольными основами, более отчётливы в памятниках с бытовой и канцелярской речью. В книжном же языке они ещё скованы старыми рассмотренных С.Д. Никифоровым текстах обнаружены факты употребления форм будущего сложного от основ несовершенного вида, что также является свидетельством нестабильности категории вида как таковой в анализируемый период.

О подвижности категории вида (как в аспекте формы, так и в аспекте значения) в период с XIV в. по XVII в. свидетельствуют и наблюдения П.Я.

Черных. Не ставя специальной задачи рассмотрения глагольного вида на материале текста Уложения 1649 г., П.Я. Черных, однако, отмечает, что в текстах московских приказов XVII века встречается огромное количество образований несовершенного вида на ыва:ива, причем главным образом в форме прошедшего времени и главным образом с отрицанием (Черных, 1953, 341). При этом, однако, нередки были семантические отклонения, явно свидетельствующие о достаточно нестабильном состоянии категории вида в указанный период. К примеру, глагол купить «в памятниках московского приказного языка середины XVII в., как и в древнерусском языке, мог ещё употребляться и со значением несовершенного вида» (Черных, 1953, 349).

О.В. Кукушкина и М.Л. Ремнёва также говорят о подвижности семантики категории вида как молодой категории, сложившейся в современном состоянии не ранее чем к XVIII веку: «... видовое противопоставление (в широком смысле слова) обязательно, но неоднородно по своей структуре.

Центр его по своему характеру близок к формообразованию», но, как известно, есть пары, носящие и словообразовательный характер (Кукушкина, Ремнёва, 1984, 14). А П.С. Кузнецов склонен считать вид категорией, продолжающей своё формирование и до сих пор ещё не достигшей наивысшей степени грамматикализации. Трудно установить временную границу перехода видовой семантики на грамматический уровень. Однако «при любых условиях разграничение (противопоставление) видовых форм (Кузнецов, 2002, 141-142).

Итак, различия вида выражают различные отношения действия, обозначенного глаголом, ко времени (это ведущее, но не единственное значение). Таким образом, «вид в тех языках, где имеются и формы времени, находится в каком-то отношении к последним. Различие между формами вида и формами времени состоит в том, что последние выражают отношение действия к моменту речи, формы же вида – отношение действия ко времени независимо от момента речи (точнее, формы вида характеризуют отношение действия ко времени с точки зрения его протекания во времени)» (Кузнецов, 2002, 133). П.С. Кузнецов резюмирует семантику категории вида так после обзора основных взглядов на проблему Ф.Ф. Фортунатова, К. Бругмана, Б.

Дельбрюка, Г. Якобсона, В. Порцига, А.А. Потебни (там же, с. 134-140).

Особенным моментом в истории категории вида является момент исчезновения простых претеритов49, (а также, в большей степени, разграничение форм настоящего и будущего времён – о чём говорилось ранее). Именно с тем, что новая категория «поглотила» семантику простых претеритов, часто связывают объективность возникновения категории вида в древнерусском языке50. Вместе с тем многие исследования семантики и функционирования простых претеритов в памятниках восточнославянской - «На материале старорусских текстов разной жанрово-стилевой отнесённости можно говорить о том, что семантические изменения затрагивают всю претеритарную систему, причём преобразования перфекта осуществляются параллельно с разрушением семантической оппозиции аорист / имперфект» (Герасимова, 2009, 17).

- В.В. Бородич считает, что русский глагольный вид восходит к оппозиции аорист – имперфект, а ещё раньше – к категории определённости-неопределённости, «которая отмечается почти во всех индоевропейских языках. Эта лексическая или лексикограмматическая категория, несомненно, была наследована из общего индоевропейского языка» (Бородич, 1953, 9; 14).

письменности никак не подтверждают этот тезис. Так, Е.Н. Этерлей подчёркивает абсолютную неприемлемость тезиса о тождестве значений аориста и имперфекта в славянских языках со значениями видов (Этерлей, 1970, 1). Исследователь отмечает также, что «практически все группы «отклонения» от современной «видовой нормы», в сторону имперфективного значения, хотя и проявляли эту особенность в разной степени» (там же, 7)51.

Действительно, довольно примитивным представляется простое приравнивание семантики имперфекта и современного несовершенного вида52, так как наблюдение над смысловыми и функциональными особенностями форм имперфекта как в летописях, так и в Прологах свидетельствует о том, что «асимметрия в употреблении древнерусского имперфекта и современного НСВ объясняется тем, что при схожей денотативной семантике они имеют различные дискурсивные свойства»

(Петрухин, 2003, 6). Похожие мысли встречаются у Е.Куриловича, который, в частности, отмечал: «Имперфект двояко противопоставлен другим личным формам глагольной системы. С одной стороны он противопоставлен в плане временном настоящему времени (прошедшее:настоящее), причём вид не (несовершенный:совершенный), причём данное различие не является чисто видовым» (Курилович, 1962, 158). В противопоставлении видовых форм различие касается, прежде всего, точки отсчёта (определённый момент в прошлом для несовершенного вида – неопределённый момент вообще для совершенного вида) (Курилович, 1962, 164). Как определяется этот момент?

Возможно, это та точка на временной оси, которая связана с аксиологией - Таким образом, смысловая связь аориста с совершенным видом представляется даже менее тесной, чем связь имперфекта с несовершенным видом.

- Анализируя семантику старославянских простых претеритов, Гавранек, в частности, отмечает несовпадение значений форм аориста несовершенного вида и имперфекта.

Главным аргументом здесь является основное значение имперфекта как формы, обозначающей фоновое действие, никак не дублируемое семантикой несовершенного вида (Гавранек, 1962, 181).

результата действия. В таком случае можно говорить о том, что развитие категории вида компенсировало часть нейтрализованной семантики универсализовавшегося перфекта.

Сравнивая семантику видовой оппозиции в славянских языках со схожей семантикой в западноевропейских, Курилович отмечает, что если западноевропейская оппозиция передаёт «относительную совершенность», то славянский вид – «абсолютную совершенность» (Курилович, 1962, 164-165), в связи с чем возникает мысль об особой актуальности результата для семантического пространства славянских языков. В таком контексте время становится ещё и способом измерения степени близости и достигаемости результата. Вид соприкасается со временем именно своими семантическими доминантами. В современном русском языке подобное соприкосновение в формах прошедшего времени проявляется в аспекте результативной, то есть типичной для перфекта, семантике. Если прошедшее несовершенное обозначает действие в прошлом безотносительно к его последствиям для настоящего, то формы прошедшего совершенного нередко обозначают прошедшее действие, последствия которого актуальны для настоящего.

Причём такое действие непременно занимает определённое место во времени (Бондарко, 1971а, 58-59).

Итак, процессы утраты простых претеритов и формирования категории вида не имеют между собой причинно-следственной связи.

Скорее, оба этих процесса представляют собой два следствия какого-то другого, более глобального процесса, природа которого, безусловно, далеко не только языковая. С.П. Лопушанская пишет: «... факты таких живых славянских языков, как болгарский, сербохорватский, серболужицкие, не находят должного объяснения с позиций видовой теории, ибо в этих языках последовательное развитие видовых корреляций не привело к утрате оппозиции аорист:имперфект Формы имперфекта, употреблявшиеся в противопоставление в плане не временной, а видовой дифференциации. Чем сильнее проявлялась утрата темпорального различия между простыми претеритами, тем последовательнее они втягивались в систему видового противопоставления» (Лопушанская, 1990, 35; 42).

О том, что унификация претеритных форм была результатом отнюдь не формирования категории вида, говорит и С.Д. Никифоров, обращая внимание на формы перфекта несовершенного вида, которые могли иметь как значение имперфекта, так и значение аориста (Никифоров, 1952).

Таким образом, вид не вытеснял простые претериты, а частично компенсировал семантику уходящих форм, заполнив образовавшиеся смысловые лакуны и организовав семантику всего глагола как морфологической категории, в аспекте результата.

С. Карцевский, считая образование видов частным случаем глагольного словообразования, огромное значение придаёт именно семантике результата – своеобразной связующей нити для всех, имеющих отношение к глаголу, функционально-семантических и грамматических категорий: «Семантика видов находит себе точку опоры в понятии результата. Это понятие является одной из главных движущих сил русской глагольной системы, и его воздействие обнаруживается вплоть до области переходности, залога и наклонения. Именно поэтому категория вида скрещивается не только с категорией времени, но и со всеми названными сейчас категориями»

(Карцевский, 1962, 220). И тогда, по мысли Карцевского, функционирование вида сводится к развёртыванию в языке двух встречных тенденций – сведение процесса к его результату и, наоборот, пролонгирование результативного процесса во времени (там же). Важность понятия результата для системы глагольного вида в этом случае представляется непреходящей.

Любой процесс, любое действие, обозначаемое глагольной формой, так или иначе направлены на достижение конкретного осязаемого результата, независимо от того, будет ли в конечном итоге этот результат достигнут.

Именно отношение к результату, по мнению Карцевского, позволяет противопоставить перфективацию имперфективации как семантическое явление чисто грамматическому (там же, 228). Е.В.Падучева, говоря о семантике вида и времени в русском языке, отмечает, что семантика результативности есть не только у глаголов совершенного вида, но и у глаголов несовершенного вида. Однако у глаголов несовершенного вида под результативностью понимается «достижение внутреннего предела действия»

или «наступление итогового состояния» (Падучева, 1996, 34). Это представляется чрезвычайно важным, так как свидетельствует о том, что результативность свойственна глагольной категориальной семантике вне зависимости от вида. Таким образом, в пределах видовой пары мы имеем не привативную оппозицию результат – его отсутствие, а эквиполентную оппозицию результат1 – результат2. Различие такой результативности нередко проявляется в контексте53. О включении в категорию славянского вида семантики результативности пишет и Ю.С.Маслов, подчёркивая, что глаголы совершенного вида в славянских языках, независимо от их лексической семантики и в отличие от аналогичных глаголов в германских и романских языках, обязательно имеют значение «достигнутости» предела (Маслов, 1962, 15). В этой точке «достигания»

темпоральности, вида и времени. При этом, как отмечается в различных работах, вид как категория выражает ещё и «направленную отнесённость» из прошлого в будущее либо из будущего в прошлое – по существу передвижение по временной оси относительно локализованного результата (там же, 21).

- Г.А. Золотова говорит, что результативность, выражаемая глагольной формой, имеет различные оттенки, отражённые в формах совершенного вида. Этим объясняется то, что временная перспектива современного русского текста зависит в первую очередь от аспектуальности (Золотова, 2002, 14-16).

В целом результаты исследований русского глагольного вида позволяют предположить, в частности, что вид как грамматическая категория формировался спонтанно, в связи с экстренной необходимостью удержать в языке «выплёскивающуюся» из новой картины мира семантику. Известное мнение о том, что вид «вытеснил» простые претериты, а перфект оказался «более удобной» формой для выполнения роли универсального претерита, – по меньшей мере, не логично. Система прошедших времён в древнерусском языке была и функционально, и семантически отлаженной системой, тотально охватывавшей все глаголы и имеющей однозначные стандартные средства для выражения богатой и детально структурированной семантики.

Кардинальное преобразование категории русского глагольного времени могло быть вызвано лишь очень серьёзными причинами, которые собственно в системе языка мы не обнаружим. Экстренность, с какой идёт реформа глагольных времён, неизбежно подтолкнула процесс развития категории вида как вынужденного компенсаторного механизма. Перфекту для сохранения уникальной семантики в условиях функционирования как универсального претерита был необходим ресурсный механизм, который бы сохранил и систематизировал семантику, не вмещаемую новым претеритом после распада претеритной парадигмы и ухода из языка аориста и имперфекта. Вид и стал таким ресурсным механизмом, работа которого во многом не отлажена до сих пор. При этом, несомненно, вид связывает лексическую семантику глагола с его темпоральным потенциалом.

Именно поэтому в вопросе о глагольном виде речь может идти о способах глагольного действия количественных, специальновременных, результативных). Однако и способы действия будут охватывать лишь часть глагольной лексики, лишь некоторые типы глагольных значений (Авилова, 1976, 34-37).

На стыке временной и видовой семантики в пределах глагольной формы и в условиях особого контекста может возникнуть новый модальный смысл, не дублируемый семантикой форм имеющихся наклонений. Возможно, некоторые модальные смыслы потенциально заложены в формах вида и лишь актуализируются контекстом. Например, противопоставляясь глаголам совершенного вида, глаголы несовершенного вида могут выражать действие неосуществлённое (Вайан, 2007, 351-352). А формы имперфекта от основ совершенного вида в тексте Супрасльской рукописи нередко «означают возможность, обычность или кратность действия» (Вайан, 2007, 379). Речь здесь идёт о модальных оттенках, актуализирующихся в случае особого взаимодействия видовой и временной категории вида, очевидно, было обусловлено не только необходимостью смысловой компенсации, связанной с редукцией системы времён, но и поиском особой формы, которая выражала бы особую модальность.

Г.А.Золотова отмечает модально-эвиденциальное наполнение вида глагола (Золотова, 2002, 26). В этой связи можно говорить о ещё одной предпосылке формирования русского глагольного вида: именно вид мог резонировать перфекта, обусловлены лексической семантикой глаголов.

Историческая связь категории времени с категорией модальности несомненна. Данная связь проявляется уже в том, что каждая временная форма в своём грамматическом значении содержит ссылку на такой ориентир, как грамматический момент речи, отражающий в свою очередь реальный момент речи. Таким образом, «следует различать постоянно движущийся момент речи как элемент объективного времени и отражение понятия об этом моменте, зафиксированное в системе грамматических форм»

(Бондарко, 1971а, 49). В древнерусских претеритах связь темпоральности и обозначающей качество, приобретённое в результате действия.

Разрушенный перфект усилил эту семантику, обозначив актуальность результата не только в плане настоящего-будущего времени, но и во вневременном аспекте, – превратившись, таким образом, из пермансива в этернатив. Вид же, в свою очередь, закрепил семантику разрушенного перфекта, привнеся в форму смысловую доминанту целостности либо нецелостности как действия, так и приобретённого в результате действия качественного изменения субъекта.

В ПОДСИСТЕМЕ ПРЕТЕРИТОВ

«Перфект по значению не был собственно прошедшим временем, поскольку он «Где бы, с помощью письменных памятников или лингвистической воспроизводит в основных чертах ту же самую схему», как и в истории романских языков: состояние в момент речи в настоящем, вызванное законченным прошедшим действием, действие, предшествующее моменту речи, с возникающим из него результатом, действие, предшествующее моменту речи, выражал состояние в настоящем, и древнегреческие памятники зафиксировали это весьма точно» (Степанов, 1975, 136-137). Далее Ю.С.

Степанов отмечает, что пройдя всю цепочку семантического развития, греческий перфект вступил в конкуренцию с аористом и был побеждён. В латинском языке конкуренция перфекта с исконным прошедшим привела к смешиванию этих двух рядов форм в единой категории прошедшего времени. Подобную историю пережил перфект во французском языке, где вытеснил простое прошедшее в нейтрально-разговорном стиле. В германских языках процесс развития перфектной семантики ещё не достиг своего завершения. В русском языке закономерно прогнозируемая траектория движения перфектной семантики привела к тотальному вытеснению - Отголоски семантики древнего перфекта продолжают сохраняться и в современных формах прошедшего времени глагола. В случаях реализации подобных смысловых потенций форма русского глагола оказывается в точке соприкосновения семантических полей категорий темпоральности, аспектуальности, результативности и эвиденциальности: «В выражении скала нависла форма прошедшего времени обозначает прошедшее действие, которое в своём реальном содержании продолжает сохраняться и в настоящее время: «скала нависла и висит» (Ломтев, 1961, 280).

осмысления прежде всего.

Русская претеритальная система по своей организации относится к так называемому северному типу (Маслов, 1984, 22-23). Для этого типа характерно отсутствие оппозиции имперфект:аорист, функционирование перфекта в качестве универсального претерита и наличие единственной в рамках претерита видо-временной оппозиции претерит СВ:претерит НСВ.

Это, в свою очередь, явилось итогом длительного процесса реформирования претеритальной подсистемы.

По результатам исследований самых разных памятников письменности известно, что формы имперфекта употреблялись равномерно на всём протяжении XII – XIV веков и, действительно, являлись принадлежностью русского языка, 1982, 83). При этом различными исследователями отмечается отсутствие форм имперфекта в активном народно-разговорном употреблении уже с XII века при долгом активном использовании форм аориста во всех деловых документах того периода. Это позволяет, казалось бы, говорить о выходе имперфекта из языка, об умирании этой формы и т.п. Однако, вряд ли, подобные выводы корректны. Вопрос в том, были ли понятны тексты, содержащие формы имперфекта, носителям языка того времени. Безусловно, были. Носитель языка прекрасно владел всей системой претеритов и в речи осмысленно делал выбор форм, предусмотренных претеритальной парадигмой. Следовательно, можно с уверенностью утверждать лишь факт изменения функции и стилистической окраски форм имперфекта в указанный период, но никак не исчезновение этого претерита из системы языка. Уход из языка простых претеритов и превращение перфекта в универсальный претерит были возможны лишь в процессе длительного переосмысления мироустройства, в общем, и времени, в частности.

Книжно-письменные тексты несли в себе информацию, требующую интеллектуальной и духовной работы, результаты которой отражались в действительности, обслуживаемой народно-разговорным языком.

подтверждение справедливости подобного тезиса приведём цитату: «... если подходить к языку с последовательно системных позиций, то возникает вопрос, чёткого ответа на который пока ещё не дано: если четыре формы прошедшего времени характеризовали древнерусский язык не только в плане выражения, но и в плане содержания, то как изменился план содержания после утраты имперфекта и до утраты аориста; иначе говоря, какая форма древнерусского глагола стала выражать то значение, какое прежде было свойственно имперфекту и какое ставило его в плане содержания в оппозицию аористу?» (Историческая грамматика русского языка, 1982, 90).

От себя подчеркнём: имперфект, действительно, был той традиционной семантической оппозицией аориста, которая в целом делала возможным и целесообразным функционирование аориста как полноценного, семантически оправданного претерита. Поэтому и утрата имперфекта могла наблюдаться только и исключительно вместе с утратой аориста.

Дело, видимо, обстояло не вполне так, как традиционно принято утверждать в исторической грамматике. Во-первых, вновь повторим: имперфект самостоятельно не утрачивался, он менял свою стилистическую функцию, сохраняясь в активном запасе носителей языка. Утрата имперфекта имела место в паре с утратой аориста. Во-вторых, утрата простых претеритов – процесс не самостоятельный. Это лишь часть полного обновления системы претеритов, которое, в свою очередь, явилось результатом обновления мироощущения этноса в целом. В-третьих, роль смыслокомпенсирующей категории, связавшей, как единым каркасом, всю систему времён языка, стала, как уже отмечалось ранее в данной работе, категория вида. Причём категория вида не только компенсировала ускользающие в результате структурных изменений смыслы, но и многократно их усилила, синтезировавшись с категорией времени.

В действительности, убедительных причин, объясняющих выдвижение разрушенного перфекта на роль универсальной формы прошедшего времени, универсальный претерит более частотную форму аориста. Это никак не помешало бы ни формированию категории вида, ни передаче основных значений категории прошедшего времени. Также это никак не усложнило бы коммуникацию как таковую. К примеру, говоря о тексте и языке повествования об Иосифе Прекрасном, А.А. Плетнёва отмечает, что составители лубочных текстов, не зная основ церковно-славянского языка, но воспроизводя на память разнообразные фрагменты церковно-славянских текстов, знакомые с детства, употребляли нередко в качестве универсальной формы прошедшего времени самые частотные формы аориста (3л. ед. и мн. ч.) без какого-либо согласования этих форм с субъектом высказывания (Плетнёва, 2010, 520). Таким образом, вопрос о причинах превращения перфекта в универсальный претерит продолжает оставаться открытым.

Устойчивое употребление разрушенного перфекта фиксируется довольно поздно. Тексты XIII – XIV веков самых разных жанров всё ещё сохраняют традиционные аналитические образования перфектных форм, наряду с употреблением перфекта без связки. Причём в том случае, если вместе с полным перфектом употреблено и наименование субъекта, семантика результативности, выражаемая перфектной формой, заметно усиливается (Историческая грамматика русского языка, 1982, 100-101). По наблюдениям С.Д. Никифорова, исконная семантика перфекта сохранялась в ряде случаев в формах перфекта совершенного вида. Вообще же перфект совершенного вида имел чаще всего аористное значение (а также значение плюсквамперфекта в составе придаточных предложений). Нередки были случаи употребления перфектных форм и форм настоящего времени в качестве однородных сказуемых (обнищал и ходит), что подтверждает сохранение в семантике перфектных форм исторической связи с настоящим.

Актуализация результативной, модальной, эвиденциальной и вневременной семантики перфекта способствовала, в частности, тому, что перфектом был постепенно поглощён плюсквамперфект – как общее поглощает частное.

В целом, по различным данным, завершение процесса реформирования системы русских претеритов датируется периодом длительностью в два века.

Это – XV – XVI века. А XI – XIV века – это время, когда способы выражения акциональных значений ещё не установились окончательно, многое из грамматической глагольной семантики в данный период выражается исключительно в контексте, как собственно и концептуально значимые впоследствии значения перфекта. При помощи суффиксов и чередований в корне могли быть выражены, например, комплексность, процессность, перманентность, инхоативность, каузативность, итеративность, однократность, начинательность действия. Эти же значения могли быть выражены и широким контекстом (Баженова, 1983, 12-13). Приставочными средствами передаётся результативность, «предшествующая хронологически временным значениям приставок» (Баженова, 1983, 18). Необходимо подчеркнуть, однако, что это не та результативность, которая могла быть выражена собственно формой перфекта55. Перфект выражает не просто - Эволюция семантики (и формы) русского перфекта отражает попытку этноса зафиксировать необратимость осевого времени: полученное в результате действия качество (выражаемое элевым причастием) мыслится как необратимое именно потому, что это качество, которое становится постоянным признаком того или иного предмета, лица, фрагмента действительности или мира как такового.

- Исследуя язык «Жития Андрея Юродивого», М.Н. Шевелёва отмечает, что результативность перфекта может иметь разнообразные оттенки, т.е. семантика результативности может несколько трансформироваться. Например, в значение противопоставления настоящему: «… поскольку прямой результат действия отсутствует, а важен для настоящего сам факт, что оно имело место в прошлом, значимость этого действия может и состоять в противопоставлении того положения дел положению дел в данный момент» (Шевелёва, 2001, 206). Это бывает, к примеру, при наличии в контексте лексических показателей прошедшего. Но так или иначе неизменным остаётся актуальность результата либо актуальность предшествования. Таким образом, в осмысленную во времени, получившую особый статус как результативность действия в прошлом, а значит – необратимую результативность, результативность, перешедшую в новое качество. Обладая особой языковой семантикой, перфект очень многие свои потенции реализовал именно в контексте, взаимодействуя в том числе и с единицами, актуализирующими в том же контексте те или иные акциональные значения.

перфектных форм пишет и Т.И. Фроянова, рассматривая тексты XII – XV веков разной жанровой специфики – от берестяных грамот до летописей. При этом исследователь отмечает наличие как временных, так и видовых оттенков в семантике перфекта. С одной стороны, по свидетельству Т.И.

Фрояновой, формами перфекта обозначаются действия, совершённые в прошлом, предшествующие другому действию в прошлом, обозначенному формой аориста (в этом случае формы перфекта всегда постпозиционны по отношению к формам аориста). И в этом случае перфект поглощает семантику плюсквамперфекта. С другой стороны, при помощи форм перфекта обозначаются действия, имеющие актуальные последствия для более позднего временного плана. В этом аспекте проявляется также и модальная окрашенность перфектных форм (Фроянова, 1970, 2-3). И вместе с тем во всех памятниках, подвергнутых анализу, данные значения перфекта не зависят от видового значения основы. «Особенно наглядны в этом отношении данные Русской Правды, где 43 % перфектных форм имперфективны и тем не менее называют действие прошлое, оставившее актуальные последствия» (Фроянова, 1970, 10).

В своём фундаментальном труде, основанном на текстологическом анализе более чем 600 рукописей XII – XIV веков, Л.П. Жуковская говорит о явлениях, чрезвычайно важных для осмысления эволюции претеритов и реализации в исследуемых нами текстах категории темпоральности как перфективной семантике сильной, востребованной и уникальной является семантика не просто результата, а ценности, важности этого результата.

таковой. А именно, во-первых, о категории вида Л.П. Жуковская говорит весьма осторожно, называя состояние этой категории в рассматриваемый период становлением. Во-вторых, Л.П. Жуковская отмечает многочисленные случаи взаимозамен форм аориста и причастий, замен перфекта аористом (обратим внимание на то, что именно перфекта аористом, как более активной и актуализированной для повествования формой, а не наоборот). Также Л.П.

Жуковская приводит примеры параллельного употребления форм аориста и перфекта, форм аориста и имперфекта, форм аориста и настоящего-будущего времени, причастий настоящего времени и причастий прошедшего времени, форм перфекта со связкой и без связки (Жуковская, 1976, 168-174). Из наблюдений, сделанных Л.П. Жуковской, видно, что из всех глагольных форм наиболее универсальным инвариантом является аорист, а отнюдь не перфект, поэтому налицо отсутствие внутриязыковых предпосылок для превращения перфекта в форму универсального прошедшего времени. Это – с одной стороны. А с другой стороны, напрашивается вопрос, с чем связана такая путаница в употреблении глагольных форм, если сразу отбросить предположение о низком уровне грамотности переписчиков.

Кстати, случаи, подобные перечисленным, хотя и нечасто, но встречаются в исследуемых Прологах, то есть распространяются и за пределы XIV века.

Более того, многие из форм, в употреблении которых наблюдался разнобой, не только не исчезли из языка, но и актуальны и хорошо осознаются носителями языка до сих пор. Ценнейший вывод, который напрашивается из наблюдений, содержащихся в фундаментальной работе Л.П. Жуковской, соответствующее явление не осознаётся носителями языка, либо лишь искусственно поддерживается книжной традицией, либо разрушается вследствие действия тех или иных собственно языковых законов. Причины подвижности нормы, вариативности компонентов разных грамматических парадигм, конкуренции тех или иных форм и т.п. – всё это может быть мотивировано далеко не только состоянием системы языка, а, напротив, абсолютно экстралингвистическими причинами и свидетельствовать не только и не столько о неустойчивости определённой языковой подсистемы или категории, сколько о динамике сознания этноса, переживающего период культурных, философских, духовных исканий.

Вопрос о причинах универсализации перфекта невозможно игнорировать, особенно в связи с его низкой повествовательной активностью. «Известно, что простые прошедшие времена вышли из употребления в живой разговорной речи в XIII-XIV вв. В памятниках же письменности формы аориста и имперфекта встречаются вплоть до начала XIX века. Возникает вопрос: почему данные глагольные формы, уже безусловно прекратившие своё существование в живом русском языке, довольно активно продолжают употребляться в книжно-письменном языке различных жанров?» (Жульева, 1973, 3). В данном варианте вопрос поставлен в высшей степени правильно и точно. Действительно, для чего нужны были претериты в книжных текстах (хотя книжный стиль отнюдь не обязательно должен совпадать по своим особенностям с разговорным стилем57)? Ответ очевиден, несмотря на то что почему-то не поддерживается в традиционной филологии: простые претериты удерживали претеритную парадигму, в рамках которой только и мог сформироваться (и формировался) функционально и семантически новый перфект – как универсальный, но отнюдь не тривиальный претерит. Кстати, обращает на себя внимание, во-первых, то, что, по свидетельству исследователя, простые претериты употреблялись в книжном языке до XIX века. Во-вторых, функционирование простых претеритов удерживалось книжной нормой в - «… абсолютизация независимости грамматики книжного языка от живого вряд ли справедлива. Грамматическую семантику, системные отношения нельзя заучить и пользоваться этими заученными знаниями при порождении собственного текста»

(Шевелёва, 2001, 199).

Действительно, «реально есть одна форма существования языка – в речи, в речевых произведениях, в коммуникации, в тексте» (Золотова, 2002, 19), и если в этой единственной форме существования языка мы фиксируем употребление тех или иных глагольных форм, то как можно говорить о том, что в языке их уже нет?

В.А. Жульева, ссылаясь на исследования Г.Н. Аверьяновой, О.Л.

Рюминой, Ю.В. Фоменко, Н.В. Юстратовой, утверждает бесспорно правильную вещь: хотя употребление простых претеритов в поздних текстах не идентично их употреблению в текстах раннего периода, когда данные глагольные формы имели хождение не только в книжной письменности, но и в устной традиции, однако «аорист и имперфект в XV-XVIII веках получили какую-то новую форму своего существования» (Жульева, 1973, 7). Думается, что следует уточнить мысль автора: аорист и имперфект в текстах позднего периода выполняют явно новые функции. В первую очередь собственно стилистическую58, так как простые претериты являются в текстах XVII-XIII веков и позднее стилеобразующим средством: они придают тексту «высоту» тона, торжественную окраску, участвуют в традиционных зачинах повествований, в сочетании с абстрактными именами существительными легко актуализируют в своей семантике отвлечённые оттенки (Жульева, 1973, 13-14). Всё это свидетельствует об «осмысленном употреблении авторами повестей форм аориста и имперфекта, о том, что данные глагольные образования ощущались ими как живые формы литературного повествования» (там же). Но у простых претеритов есть и системостабилизирующей. Она состоит в том, что в рамках удерживаемой - В текстах XVI века перфект со связкой встречался также в качестве стилистического (художественно-архаичного) средства, что подтверждает особый смысловой статус исконного перфекта в претеритальной парадигме древнерусского языка (Никифоров, 1952).

универсального претерита, сохраняющего в себе уникальную семантику древнего восточнославянского перфекта.

употребляемых в исследуемых текстах претеритных форм, В.А. Жульева называет факты, абсолютно схожие с теми, что наблюдаются в текстах относительно редкий имперфект. Однако вместо того, чтобы повторить тиражируемый в отечественной филологии вывод о «вымирающих», «вытесняемых категорией вида» и лишь искусственно поддерживаемых в книжном употреблении простых претеритах, исследователь утверждает совершенно очевидную и логически неоспоримую вещь: аорист обладает жизненностью и активностью; то же касается и имперфекта, редкость которого является отнюдь не следствием «вымирания», а следствием неповторимого семантического потенциала, яркости и уникальности контекстуальной семантики данной формы; наконец, грамотность и талант русских книжников той поры достойны более высокой оценки (о чём свидетельствует и весьма небольшое количество обнаруженных ошибок в согласовании форм аориста и имперфекта), так как авторы и переписчики прекрасно ощущали потенциал используемых претеритных форм и чётко их дифференцировали, употребляя сознательно, с учётом коммуникативной сверхзадачи текста и не считая функционально-стилистическую закреплённость грамматических форм признаком их ущербности (Жульева, 1973, 9). При этом автор отмечает активное функционирование в анализируемых текстах форм вида, который, следовательно, не отменяет возможность и необходимость употребления простых претеритов, что тоже не соответствует традиционной трактовке причин выхода из языка аориста и имперфекта (там же, 12).

преобладание этих форм в прямой речи, что отмечалось ранее многими учёными59. Вместе с тем такое наблюдение логично укладывается в функционально-семантические характеристики перфекта. Во-первых, употребление перфекта в прямой речи служит цели имитации разговорной речи, где является самой частотной формой. Во-вторых, именно в диалоге, в непосредственном общении максимально актуализируется каждое действие, о котором сообщают коммуниканты. А среди претеритов именно перфект обладает максимальной модальной составляющей. Таким образом, и означает их функциональной тождественности. «Формы аориста и определённых жанров литературы как общая, достаточно устойчивая, художественная повествовательная норма» (Жульева, 1973, 15), на фоне чего и складывалась семантика нового универсального претерита.

Как уже отмечалось выше, уникальность и неповторимость русского нового универсального претерита состояла в его изначально мощном модальном потенциале. Переходя далее к размышлениям о модальности и эвиденциальности в связи с реализацией функционально-семантической категории темпоральности, подчеркнём следующее: грамматический механизм разрушения перфекта также обусловлен его модальной семантикой. В качестве аргумента целесообразно привести результаты исследования М.Н. Шевелёвой. Ссылаясь на материал говоров, автор подчёркивает наличие в форме экзистенциально-модального семантического компонента60: «... значение индикативной модальности, утверждение реальности данного факта выступает на первый план, - эта особенность форм перфекта отмечена и в настоящей работе.

- Более того, связку перфективного характера можно было встретить в составе форм настоящего времени, условного или повелительного наклонения (живём и движемся есмы), что является несомненным свидетельством особой модальной окраски перфекта (Никифоров, 1952).

нейтрализуя собственно временное значение» (Шевелёва, 2001, 212). Более того, автор называет есть «заверительной» частицей, средством выражения удостоверительной модальности (там же, 213). Таким образом, «из всего комплекса грамматических значений вспомогательного глагола перфекта именно значение модальности индикатива оказывается доминирующим»

(там же, 214). Что же касается л-формы, то она «может функционировать без вспомогательного глагола как полноценный претерит» (там же, 215), а вспомогательный глагол превращается в неизменяемый модальный показатель, сохранившийся сейчас только в говорах северо-западного региона. Напомним, что всё это возможно лишь при относительной автономности частей перфекта. Мотивом для запуска такого грамматического механизма были изменения в системе ценностей крестившейся Руси.

Итак, в состав аналитического перфекта входили смысловой глагол в лформе со значением актуальной результативности и связочный компонент с сильной модальной семантикой достоверности и слабым оттенком презенса. Именно на этой семантической базе и начал формироваться этернатив, обозначивший результативность, актуальную не только для настоящего момента, но и для Вечности, с одной стороны, и, с другой, – указание на «Наблюдателя», свидетельствующего достоверность действия.

5.3. ТЕМПОРАЛЬНОСТЬ И МОДАЛЬНОСТЬ

В АСПЕКТЕ ИХ ВЗАИМОСВЯЗИ

«Если Господь приписывает вере такую силу, что словом можно послать гору со своего места в море, то это значит, что слову, как таковому, присуща эта действенная Развитие функционально-семантической категории темпоральности неразрывно связано с состоянием категории модальности61. Так, утрата синтетических претеритов в процессе эволюции претеритальной подсистемы, как известно, сопровождается определёнными стандартными явлениями, в том числе связанными и с модальностью как особой функциональносемантической категорией62. Во-первых, эволюционирует перфект. В частности, возможна его синтезация (причём если синтезации перфекта не происходит, то не происходит и утраты аориста и имперфекта). Меняется и семантика перфекта, который становится ведущим нарративным претеритом.

Хотя эволюция перфектной семантики может иметь место и при отсутствии каких-либо изменений со стороны синтетических претеритальных форм. Вовторых, в частности в славянских языках, если синтетические претериты утрачиваются, то они утрачиваются оба – то есть и аорист, и имперфект (Маслов, 1964, 192-197). Появляется категория вида, которая может компенсировать «уходящую» семантику перфекта, но вид развивается и в тех языках, где синтетические претериты сохраняются (там же, 198-199). В этом случае могут наблюдаться изменения со стороны других категорий, например категории модальности: в болгарском языке при сохранении - Связь временной семантики с модальной отмечается П.С. Кузнецовым вслед за И.В.

Ягичем, В. Облаком, И. Баудишем в связи с имперфектом, который рассматривается как первоначальный оптатив, или же древнеиндийский прекатив, или же инъюнктив (Кузнецов, 2002, 115). В этом случае древняя модальная система как будто «прорастает» сквозь темпоральную систему.

- «Модальность представляет собой наиболее адекватное воплощение в материи языка его антропоцентричности» (Романова, 2003, 24). Вместе с тем «изучение содержания категории модальности невозможно без изучения категорий оценки, экспрессивности, эмоциональности». Вообще же «эмоциональность, переданная с помощью языковых средств, - это модальное явление» (там же, 16).

аориста и имперфекта формируется пересказывательное наклонение. Причём происходит это на базе наиболее модальной по потенциалу претеритной формы – на базе перфекта (там же, 200).

Болгарский перфект, таким образом, модально и аксиологически насыщен в аспекте семантики63. Он также, в частности, может обозначить нетривиальный (не предопределяемый лексической семантикой) результат (Козинцева, 2007в, 52). Для болгарского перфекта обычным является употребление его в предложениях с эмоциональным маркированием действия64 (Ницолова, 2007, 127). Болгарский перфект может реализовать различные модельные значения, особенно в придаточных предложениях.

Модальная «насыщенность» свойственна перфекту и в других языках. Так, армянский перфект нередко используется также с модальными значениями, в частности в экспрессивной речи (Козинцева, 2007в, 62-63). А, к примеру, в современном коми-зырянском языке перфект употребляется «или в роли чистого перфекта, или как средство выражения модального значения неочевидности действия» (Лейнонен, Цыпанов, 2007, 403). В тюркских языках употребление перфекта нередко сопровождается модальными показателями с семантикой пересказывания (Исхакова, Насилов, Невская, Шенцова, 2007, 478). Ещё более актуализируется модальная периферия перфекта в случаях реализации такой субкатегории эвиденциальности, как инференциальность. В этих случаях имеет место не пассивное пересказывание информации, а активная переработка информации - П.С. Кузнецов подчёркивает известные семантические сдвиги в формах перфекта, в частности способность перфекта передавать экспрессию, категоричность и другие стилистические оттенки, и ссылается на работу О. Грюненталя, который обнаружил на материале Евангелия от Иоанна, что о себе Христос говорит в аористе, а о Боге-отце – в перфекте (Кузнецов, 2002, 83). Модальная специфика перфекта и аксиологическая составляющая его семантики в исследуемых Прологах была рассмотрена и проиллюстрирована ранее - в четвёртой главе данной работы.

- Модальные оттенки бессвязочного перфекта отмечаются и в старославянских текстах:

«Синайский требник представляет примеры с опущенной связкой и для 1 лица. Такие примеры относятся к разговорной речи, к энергично-утверждающему ответу» (Селищев, 2009, 173-174).

и формулирование собственных выводов, что подкрепляется использованием специальных вводных слов (там же, 481-483).

перфектом, отмечается и в монографии С.Д. Никифорова, который приводит примеры «гибридных» форм условно-желательного наклонения и перфекта (велел бы еси, к примеру). Думается, что это неслучайно. К тому же перфект вносит в эту форму явный оттенок ожидания результата65. Вообще же модальная семантика в той или иной степени фиксируется во всех претеритах, в чём собственно проявляется объективная историческая связь категорий темпоральности и модальности. Ю.С. Маслов отмечает несомненное наличие модальных оттенков в семантике имперфекта (в различных славянских языках). К примеру, оттенки условного наклонения, готовности к совершению действия, отрицаемой или неосуществившейся возможности, оптатива, предположения, долженствования (Маслов, 1954, 72А Ю.С. Степанов, размышляя о взаимоотношениях, сложившихся в русском языке между категориями времени и наклонения, в качестве возможного варианта решения этого вопроса предлагает рассматривать категорию наклонения в ряду времён и, соответственно, выделить 4 формы времени: настоящее, прошедшее, будущее и «не настоящее, не прошедшее, не будущее»66 (Степанов, 1975, 145).

- Также С.Д. Никифоров отмечает модальные смысловые оттенки (побуждения, долженствования, возможности и нек.др.) у древнерусских форм настоящего времени и будущего простого времени (Никифоров, 1952, 165-175); употребление синкретичных форм наклонения слабую дифференцированность их семантики соответственно: не разграничиваются значения условности и желательности, диффузная зона просматривается и на границе условно-желательного и повелительного наклонений (Никифоров, 1952, 139).

- У М.А. Тулова в работе «Об элементарных звуках человеческой речи и русской азбуке» читаем: «… нет ничего разнообразнее в языках, как грамматическая система глагола. Так, например, в языке санскритском, одном из совершеннейших по богатству форм и стройности грамматической системы, понятие наклонения, по замечанию Гумбольдта, явно осталось неразвитым и смешивается с понятием времени»; и далее там же: «Но оригинальнейшее явление в семье языков арийских представляет глагол русский.

Для русского глагола категория времени почти не существует, и изменение действия по Действительно, многие из выводов, к которым приходят самые разные модальности в результате распада глобального древнего синкрета, функционально-семантические категории.

гиперкатегории так или иначе связана, в частности, с актуализацией семантики результативности67, что не может быть, в свою очередь, объяснено без учёта ментальности этноса, его истории. Результативность же исторически подчёркнута в перфекте, модель образования которого в праславянском языке также неслучайно, вероятно, напоминает модель образования условного наклонения. На это обращает внимание О.В.

Кукушкина (Кукушкина, 1979, 6-7). Несомненно, в данном случае темпоральности, с одной стороны, а с другой – особый модальный исторически заданный потенциал перфекта, в частности, и категории темпоральности, в целом, смог реализоваться.

«темпоральный неоднородность восприятия, осмысления, познания категории времени временам русский глагол понимает, как изменение действия по его роду» (Хрестоматия, 1973, 197).

- С точки зрения О.В. Кукушкиной, в праславянском языке имеет место чрезвычайная значимость семантики результативной законченности, представленной разнообразными ипостасями смыслов (в том числе и начинательной семантикой). Эта семантика стала обязательной для приставочных глаголов в праславянском языке, в отличие от всех остальных индоевропейских. В связи с этим был мотивирован процесс имперфективации приставочных глаголов, который проходил во всех славянских языках. Следствием всего названного выше было регулярное противопоставление основ совершенного и несовершенного видов. С этим связано начало формирования категории вида как таковой, а завершение формирования этой категории относится уже к древнерусскому периоду (Кукушкина, 1979, 8-9).

человеком» (Широкова, 2010, 69). В темпоральном коде языка выделяются субкоды: онтологический (отражающий представления человека о сущности психологический (репрезентирующий переживание хода времени, его аксиологию; важнейшим аспектом этого субкода является эмотивное время) и метаязыковой (связанный с описанием времени в науке) (там же, 70-71;

103). Несложно заметить, что почти все названные темпоральные субкоды в той или иной степени антропоцентричны, а значит, пересекаются с языковой модальностью. Даже хронометрический субкод упорядочивается нередко в соответствии с идеологическим пространством, в котором существует этнос. Так, Русь эпохи исследуемых прологов структурировала своё время согласно православному календарю, что собственно и отражало аксиологию и эмотивность времени, существовавшего и данного в качестве средства достижения Вечности.

Эмоциональному аспекту культуры и этнического сознания придавал очень большое значение Э.Сепир: «Национальность» есть широкое объединение прежде всего по эмоциональным признакам. Исторические разнообразны: политические, культурные, языковые, географические, иногда господствует общность национального чувства, и язык, и культура становятся всё более однородными и специфичными, так что языковые и культурные границы обнаруживают по меньшей мере тенденцию к переживание, объединившее в Сергиевское время восточных славян, – ужас перед татарами и упование на помощь Бога. Именно эту эмоцию невозможно было на тот момент ни игнорировать, ни контролировать. Это сильнейшее, общее для всех, всепоглощающее и всеподчиняющее чувство, наполнявшее сердца и умы и, безусловно, выплеснувшееся в язык и культуру.

Исчерпывающее описание категории модальности невозможно без текстового подхода, так как «модальность – обязательная категория текста»

(Романова, 2003, 15). В предыдущей главе было рассмотрено текстовое функционирование перфекта в комплексе с другими претеритами как актуализирующихся в контексте модальных компонентов семантики, позволяющих перфектной форме вербализовать либо оценку автора, либо аксиологический статус обозначаемого действия. Рассмотрим ещё примеры проявления модальной семантики перфекта как компонента претеритальной парадигмы в текстах анализируемых Прологов.

Пролог XIV века68 содержит множество примеров реализации формами перфекта их модальной семантики. Так, «Чюдо святаго Иоана Златоустаго о Архелаи» (033-130б-131.jpg) – это повествование о странном и неизлечимом недуге главного героя и об исцелении его по молитвам святителя Иоанна. Здесь единственный перфект выражает наивысшую экспрессию и эмоциональное напряжение Архелая, понимающего, что его недуг связан с лихоимством. И, обещая Иоанну вернуть всё тем, у кого чтото неправедно взял, лишь бы только наконец-то исцелиться, Архелай говорит, вкладывая душу в каждое слово: «Аще что есмь взzлъ бес правды сугубицею възвращю. Токмо ицэли мz оч&е ст&ыи». Это крик души отчаявшегося человека, осознавшего свой грех. И выражена данная семантика при помощи перфекта.

В «Слове от патерика о терпении, о послушании» (033-120б-121.jpg) перфектная форма имеет яркую адмиративную семантику. Монах, бывший у одного старца в послушании, терпеливо хранил обет молчания. Однажды он, выполняя некое поручение старца, был перевезён на другой берег реки - Пролог, с сентября по декабрь, устав. в два столбца, ХІV века, в лист, 172 листа.

http://www.stsl.ru/manuscripts/index.php, свободный. – Загл. с экрана.

крокодилом (!), так как не мог никого попросить о помощи в силу обета молчания. Другие, узнав об этом, были удивлены чрезвычайно и вопрошали старца: «...аще нэма послалъ еси Обаче ан&гла Б&ья». На свой вопрос они получили ответ: «Не нэмъ но гл&ивъ. И съблюдаеть заповэдь».

Эмоционально-экспрессивный фон текста обусловлен в данном случае именно использованием перфектной формы.

В «Слове от патерика о гневе и покаянии» (033-34б-35.jpg) инок вопрошает старца об обиде своей на брата. И старец раскрывает ему секрет примирения – ключевую мысль «Слова», соединяющую в себе то, что заявлено в названии – что гнев усмиряется покаянием: «Обаче се есть еже гл&ати аще и тъ съгрэшилъ есть к тобэ. Иди положи в ср&цэ своемь яко ты съгрэшилъ еси к нему и брата своего оправдаи». В тексте дважды используется один и тот же глагол в форме перфекта. Первая форма – «съгрэшилъ есть» – связана с обидой инока на своего брата. Вторая форма – «съгрэшилъ еси» – с покаянным оправданием брата.

«День преподобного отца нашего Еумения, епископа Гортуньскаго Критьскаго острова» (033-35б-36.jpg) содержит такой отрывок: «Скорбzше съ скорбzщими и плакашесz с плачющими. Присно же изношаше слезы на лице свое. Имэаше же дэло еже не осужати чл&вка. Но аще uслышаше на кого гл&ание.

Мнzше яко самъ то створилъ есть». Форма перфекта в данном фрагменте представляет собой аксиологический маркер, обозначающий действие, воплощающее в себе наивысшую степень главной христианской добродетели – смирения и любви к ближнему. Предшествуют форме перфекта здесь многочисленные формы имперфекта, служащие для обозначения главных черт характера персонажа и логически ведущих к тому, что резюмируется в итоге формой перфекта.

В «Слове о Петре мытаре» (033-42б-43.jpg) рассказывается о том, что главный персонаж – Пётр-мытарь – был скуп и никогда не подавал милостыню. Однако после случившегося у него однажды видения о том, что бывает после смерти с немилосердными, он переменил свою жизнь, раздал всё, что имел, и даже себя продал в рабство, отдав вырученные за это деньги также бедным. Прошли годы. Однажды в дом к господину, рабом у которого был Пётр, зашли странники, приехавшие из родного города Петра: «...и пришедшимъ uбо страникомъ t Африкия. И сэдzщимъ на обэдэ u гн&а его.

Гл&аша яко велiкъ есть властелинъ былъ въ Африкии. И многи рабы свободилъ есть...». Перфектные формы здесь вновь находятся в аксиологическом есть фокусе текста, обозначая начало спасения Петра – то, с чего началось его искреннее покаяние и что осталось в памяти людей как величайшая заслуга Петра.

В Прологе XV века69 есть фрагмент под названием «Слово от патерика» (717-0245b-246.jpg; 717-0246b-247.jpg), в котором содержатся ответы старца на вопросы одного из монахов о причинах духовной брани. В начале фрагмента заявлена собственно проблема: инок вопрошает старца, почему до прихода в монастырь было гораздо легче совершать различные духовные подвиги, а по приходе в монастырь это стало делать чрезвычайно сложно. Ответ старца содержит формы перфекта, каждая из которых имеет отношение к тому или иному аспекту духовной брани и представляет собой подчёркнутую оценку монашеского делания или того, что иноку приходится преодолевать на избранном пути. Причём статус старца, Пролог с мес. июня по ноябрь 1429 года [Электронный ресурс]. – Режим доступа:

http://www.stsl.ru/manuscripts/index.php.

которому принадлежат слова, сказанные в ответ вопрошающему иноку, обусловливают в формах перфекта эвиденциальные оттенки: «Г&ла ему старець. Вэру ими чzдо. Яко елика сътворилъ еси в мирэ, t тщеславiа и похвалъ чл&чьскыих, имэлъ еси uсердiе. И не прiата пред Б&гомъ бzху. Сего ради и сатана не борzше тz. Не бzше uбо ему печzль... Нн&э же зрzщу тz яко въвоинилсz въвоинилсz еси Б&у. И изшелъ еси на нь. И тъ проче wполчилсz есть на тz».

Далее в ответ на настойчивое покаяние монаха, что погибает душа его, старец отвечает, апеллируя к известному сюжету. Говоря иноку о том, что достаточно одного терпения искушений и смирения, старец вспоминает Евангельские слова о молитве мытаря, достоверность и аксиологичность которой дополнительно подчёркнута в тексте формой перфекта (без связочного глагола): «Довлеть тебэ брате въ сп&сенiе, смэренiе бw есть. Тако бо wправдалсz и мытарь ни едiно бл&го створь». Отметим, кстати, что в этом правдалсz случае форма перфекта имеет плюсквамперфектный оттенок, обозначая действие, имевшее место за пределами повествуемого сюжета.

Подобным же образом функционируют формы перфекта в «Слове от жития преподобного Данила» (717-0247b-248.jpg). Две перфектных формы обнаруживаются в этом фрагменте в беседе святого Симеона и преподобного Данила. Последний намеревается пойти через Палестину к христианским святыням, несмотря на предупреждение об опасностях в пути, связанных с нападением самаритян. Святой Симеон пытается отговорить Данила от этого рискованного предприятия: «...камо идеши любимиче мои. Рече же ему ст&ыи Данил. Къ ст&ымь мэстомь иду аще есть волz Б&жiа. И tвэщавъ ст&ыи Симеwнъ иже въ wбразэ старца рече ему. Добро реклъ еси аще есть волz Б&жiа. Не uвэдэлъ ли еси uбw иже в Палестинэ неустроенiе...». Обе формы перфекта в приведённом отрывке экспрессивно окрашены, обе, что естественно предположить, интонационно подчёркнуты. При этом их аксиологическая смысловая составляющая очевидна: Симеон хвалит Данила за правильные слова (добро реклъ еси и при этом подчёркивает важность информации, сообщённой Данилу, но не принятой им во внимание (не uвэдэлъ ли еси Обе формы модально подчёркнуты именно потому, что связаны с наиболее важной проблемой фрагмента – с тем, что есть, в действительности воля Божия: сохраниться неминуемой смерти или погибнуть на пути к святыням и страдающим собратьям по вере – проблема, как известно, не имеющая однозначного решения в богословии по сей день.

В повествовании о святых Андриане и Наталии (717-0239b-240.jpg) формы перфекта также выступают в роли аксиологически насыщенных номинаций, выражающих при этом максимум адмиративной экспрессии.

Аорист при этом усиливает аксиологическую составляющую перфектной семантики, будучи ценностно немаркированной формой. Имперфект – подчёркивает эмоционально-экспрессивную окраску перфектных форм, обозначая подчёркнуто длительное проявление перфектной экспрессии:

«...wна же мнэвши яко tреклъсz есть Х&а. Убоявсz мукы изиде t uзъ.

Затвори врата t него. Понашаше ему tтверженiе t Х&а»; «яко не сподобiхсz рече мн&кова жена нарещися... tкудэ рече прiялъ еси таковое беславiе».

В сильной (финальной) позиции текста под названием «Слово от старечского» (717-0184b-185.jpg; 717-0185b-186.jpg) использована форма перфекта, имеющая яркую результативно-адмиративную контекстную семантику. Этой формой обозначено действие, названное в реплике персонажа и вызвавшее у него реакцию сильнейшего удивления. Некий старец имел намерение изгнать из келии молодого, но популярного монаха.

Для этого старец решил даже поколотить монаха. Взял дубинку и отправился к молодому иноку, предварительно поручив своему ученику предупредить монаха обо всём. Однако ученик сказал молодому монаху нечто совсем иное:

о том, что старец собирается к нему со словами благодарности. Молодой инок с радостью вышел навстречу старцу, приветствуя его земными поклонами, чего старец никак не ожидал, но вынужден был спрятать дубинку и ответить тем же. Позднее старец с удивлением спросил своего ученика:

«Нэси ли реклъ ему ничто же t них же г&лахъ тебэ». В современном варианте Нэси удивление результатом встречи пришлось бы передать либо специальными лексическими средствами, либо подчёркнуто эмоциональным вопросом («Ты что, разве ничего ему не сказал?!»). В Прологе это удивление и необычность результата ситуации выражены при использовании перфекта – единственного в данном повествовании. Причём этот перфект имеет в тексте и эвиденциальную семантику: хотя старец и не знает точно, сказал ли ученик монаху о недобрых намерениях своего наставника, но результат происшедшего свидетельствует именно о том, что ученик ничего не сказал.

Более того, перфектная форма здесь обозначает действие максимально аксиологичное, так как в нём воплощена духовная мудрость ученика.

Именно этот поступок является в тексте наиболее поучительным и требующим подражания. Неслучайно, получив утвердительный ответ на свой вопрос, старец восклицает, что он сам должен учиться у своего ученика.

Модальная и эвиденциальная семантика перфектной формы актуализирована композицией и содержанием текста и обусловлена языковым потенциалом формы.

В «Поучение святаго Климента на Преображение Господне» (717b-196.jpg) формой перфекта, единственной в данном фрагменте, обозначено действие святого Илии-пророка, аксиоматическое по статусу, имевшее явных свидетелей в библейской истории и поэтому не требующее вновь никаких подтверждений. Отсылка к безусловно авторитетному тексту и статус субъекта актуализируют в семантике формы перфекта её модальные и эвиденциальные компоненты: «...вэдzху бо яко Илiz на н&бо възъшелъ есть Аналогично функционирует единственная (на 4 рукописных листа Пречестнаго» (717-0202b-203.jpg). Здесь перфектной формой обозначено одно из действий Христа. Статус субъекта вновь обеспечивает аксиоматичность и несомненность действия, то есть перфектная форма в данном случае опять-таки априори аксиологична и эвиденциальна по актуализированной части своей семантики. Характерно то, что все остальные действия и атрибуты Христа, перечисленные в зачине, обозначены завершающий, резюмирующий целый ряд, выражен глагольной (перфектной) формой: «Г&ь Нашь И&с Х&с Праведныи Истинныи Б&ъ Нашь Иже существом Бж&ества Невидим. Иже крэпостiю Непобэдим. И силою Неизгл&аныи. Естьствомь Чл&колюбець и Бл&гь. Иже на подаванiе не uкоснэваа wбразъ Wч&ьскыи Непремэненъ. И преже вэкъ Невидимыи. T О&ца Родивыисz. И на послэдокъ д&ни. И t М&тре Д&вы Рожиисz. И в Вифлеwмэ Видимыи. Вездэ абiе въ чистотэ Явльсz Сподобилсz есть Сподобилсz есть».

В «Слове о варваре разбойнике» (717-0223b-224.jpg) повествуется о том, как варвар разбойник, сотворивший множество злодеяний, прощён был за раскаяние. Именно с подробного описания этих событий его жизни начинается повествование. Главным в авторском видении сюжета является добровольное покаяние варвара, давшего обещание Богу никогда больше не грешить, свидетелем чего был священник (пресвитер). Именно это событие подчёркнуто употреблением формы перфекта: «...wн же рече tнелэже повергохсz пред Б&гомь с моими грэхы. Не имамъ въстати дондеже ми tпущено будет. И г&ла ему прозвутеръ. Волею си чzдо wбэщался еси Б&ви похрани, и tпущено ти будет». Как видно, перфектной формой в данном Подтверждением глубины раскаяния и начала преображения души разбойника является добровольность покаяния. Свидетелем же всего происходящего стал священник, принявший исповедь. Таким образом, в реализации модально-эвиденциального потенциала перфекта. Однако на этом покаяние разбойника не заканчивается: он считает себя недостойным жить с людьми и принимает решение жить вместе с собаками, на что священник отвечает: «...сътвори чzдо якоже реклъ еси предъ Б&гомь». Степень ответственности за действие, обозначенное вторым перфектом, еще выше, что подчёркивается указанием на Бога как на свидетеля. Вновь форма перфекта играет роль модально-эвиденциальной единицы, причём засвидетельствованность обозначенного действия обусловлена наличием Высшего Наблюдателя.

транслируемых данным текстом, именно глубина покаяния и обещание Богу новой жизни являются теми действиями, к которым имплицитно призывает читателей автор. Вся дальнейшая жизнь разбойника и его трагическая смерть в финале демонстрируют исполнение данного Богу обещания и глубочайшее смирение перед Богом. Действия, обозначенные перфектными формами, оказываются не только засвидетельствованными людьми и Богом, но и подтверждёнными всей жизнью варвара.

В «Слове о диаконе Рафаиле» (717-0228b-229.jpg) перфектные формы функционируют как подчёркнуто результативные, обозначающие действия, приведшие к максимально значимому, воочию наблюдаемому результату (отметим, происходившего). Вновь в перфекте фокусируется модально-эвиденциальная семантика, ставящая действия, обозначенные этой формой в нравственный фокус текста. В первом случае перфектная форма появляется после описания страшного, мучительного предсмертного состояния персонажа:

мучимый демонами, диакон видел, как они взвешивали его злые и добрые дела, причём злое явно перевешивало доброе. При этом диакон видел лики оскорблённых этой картиной ангелов, один из которых, уходя, сказал: «Горе тебэ лишене. Яко злэ пожилъ еси в житiи своем». Предсмертное состояние диакона Рафаила – результат всей его жизни. Рассматриваемый текст интересен необычно многочисленными употреблениями в нём форм перфекта: пять случаев на два рукописных листа текста (!). При этом обращает на себя внимание чёткая логическая взаимосвязь этих форм.

Именно цепочка перфектных форм вербализует идейную структуру повествования, превращая его в текст-поучение. Так, в финальной части текста присутствующие монахи спрашивают приглашённого к умирающему Епифания: «...tкуду взzлъ есть дiавwлъ таку власть не немь. Да тако ему творить. Wн же рече к нимь. Азъ братiе w семь не вэдэ ничто же. Но гадаю яко великъ есть грэхъ створилъ Да ни мало t него не tступить дэло се. Да сz есть не исповэдалъ ни покаалсz». Итак, в начале текста формой перфекта заявлен тезис: мучительная смерть – результат и свидетельство злой жизни.

Это говорит ангел. В финале текста Епифаний говорит о том, что дьявол имеет власть над умирающим в результате сотворённых грехов, в которых тот не исповедался и не покаялся.

Ещё одна перфектная форма, используемая в рассматриваемом тексте как модально актуализированная единица, связана с обозначением действия, не принесшего результат, но направленного на достижение результата, причём с большим напряжением всех душевных сил персонажа:

Епифаний, видя бесчинства демонов, парящих над умирающим, слёзно и горячо молится о нём – «И мл&тву творz съ слезами w немь, wтаи къ Б&у, да бы понэ не створилсz на немь дiавwл». В пределах контекста именно этот нереализованной результативности, но и отсутствием связочного глагола. Другими словами, разрушенный перфект здесь имеет в семантике актуализированную экспрессивность, однако лишён результативности и, следовательно, засвидетельствованности.

Примеры похожего функционирования форм перфекта встречаются и в Прологе XVI века70.

«Ст&му же старцу възрэвшу на нь и въпросившу и, коеа ради вины пришелъ есть к нему. Wн же рече исповэдати прiидохъ моа съгрэшенiа ст&ыи и чт&ныи wч&е» («Слово о исповедавшем своя согрешения» (716-0038.jpg; 716jpg)). Формой перфекта обозначено здесь ключевое исходное событие с дополнительной семантикой причины: зачем мирянин пришёл к старцу, преодолев для этого очень большое расстояние? А пришёл он исповедать грехи, о значении чего собственно и говорится в повествовании.

Аксиологический маркер, каким является форма перфекта, позволяет - Пролог, с марта по июнь, разных почерков, ХVІ века, в лист, 644 листа. Электронный ресурс: Славянские рукописи. – Режим доступа: http://www.stsl.ru/manuscripts/index.php, свободный. – Загл. с экрана.

подчеркнуть значение не только собственно исповеди, но и уже собственно намерения принести покаяние. Таким образом, (единственный!) перфект здесь представляет собой аксиологическую подсказку.

Действительно, было бы весьма банально прочитать о том, что один мирянин пришёл на гору к старцу исповедоваться в своих грехах. После этого он был прощён и постриг принял. В этом случае читатель не узнал бы ничего нового и интересного для себя. Сюжет более чем обычный ничем не замечательный.

В прочитанном же повествовании, оказывается, есть новое, что и подсказывает читателю перфектная форма. Старец оценил уже сам факт прихода этого мирянина (форма перфекта именно в реплике старца, адресованной мирянину)! Отсюда следует аксиологический статус намерения покаяться – он не ниже, чем собственно покаяние. При этом старец своей репликой отметил и усилия мирянина, которые он ради покаяния потратил на долгий и трудный путь. И не только отметил, но и перед своими учениками засвидетельствовал это, подтвердив тем самым и прощение грехов, и ценность намерения.

В Памяти «Преподобнаго отца нашего Исихия чюдотворца» (716jpg; 716-0041.jpg) форма перфекта (единственная здесь) функционирует обозначаемых атрибутов ситуации: «...яко не вэдыи мэсту злокознiе чл&че самь идеши къ см&рти. Звэрем бо и разбоиникwм мэсто есть виталище. И тамо шедыи ни едiного д&не свэт виделъ есть Повествователь описывает место, где оказался Исихий, как что-то в высшей степени мрачное и ужасное.

Единственным средством при этом является градация: в описании нагнетается мрачность. А вершиной ужаса, который пытается воссоздать в тексте повествователь, является действие, обозначенное формой перфекта. В современном варианте автор использовал бы усилительные частицы (ни одного дня даже света не видел).

Подобную же функцию выполняет перфект (вновь единственный) в «Слове о хотящем покаятися» (716-0054.jpg; 716-0055.jpg; 716-0056.jpg).

Здесь мы также видим градацию, где максимум экспрессии – в завершающем фразу перфекте. Сама ситуация, в которой развивается описываемое событие, максимально риторически напряжённая, что усиливается при помощи параллельных структур с риторическими вопросами (к вору обращается с увещевательной горячей речью мёртвая голая девушка, которую он полностью раздел, чтобы украсть богатые одежды в которых её похоронили): «Въста абiе tроковица и пред мною сzде. И простре руку свою и ятъ мz за десную руку и г&ла ми. W чл&че сице ли подобаше съвлещи мz uбо не боиши ли сz Б&а. Убо не боиши ли сz суда..<..> Не понэ ли uбо яко мр&тву не помилова мz. Почто uбо не uстыдэсz понэ женскаго ест&ва.

Но хр&тианинъ сыи сице мz остави ити къ Г&у. Не uбо ли t женскаго ес&тва и ты рwдисz. Убо не свою ли мт&рь посрамилъ еси В Памяти «Святаго мученика Менигна белилника» (716-0098.jpg) повествуется о чудесном освобождении мучеников из темницы. Здесь перфект функционирует как адмиратив, что поддерживается контекстом (лексическим окружением, в частности): «...и темница сама tверзесz. И Г&ь к нимъ рече изыдэте tсюду и проповэдаите tсюду Мою силу и тако на нб&са взыде. Wни же изыдошz ис темницы. На uтрiа же дошедше вси въ uчиновенiи и видэвше печzти темничныz цэлы, внутрь же ни едiного wбрэтше uжасошzсz и дивzщесz въпiаху. Wле силэ и нужи. Назореи Х&с нощiю пришед uкралъ есть свzзнz. И чюжахусz w бывшемъ. Инiи же глумлzхусz».

В «Слове святаго Иоанна Златоуста о посте» (716-0106.jpg) дважды употреблена форма перфекта, причём оба раза – это предикат при субъекте «Бог»:

въздержанiе пощенiе и чистота. Не того бо ради Б&ъ нас сътворилъ да скотскы пожившее въ вэчную муку поидемъ яже есть uготовалъ дiаволу и аггелwмъ его. Но мало времz потрудившесz въ вэцэ семъ и преступимъ въ вэчную жизнь...». В данном случае перед нами пример синкретичного использования формы перфекта, реализующей семантику наивысшей экспрессии. Интересно также и то, что контекст повествует о высоком наименованиями христианских добродетелей. Именно для света Бог создал человека. И действие это обозначено перфектом. Контекст обусловливает пространство света, обозначить действие, не связанное с семантикой темпоральности, но устремлённое в Вечность.

В Пролог XVII века71, в частности, включена «Страсть святых мученик Маккавея, Елиазара, и Соломонии, и семи сынов ея». В этом повествовании использована вся парадигма претеритов: аористные формы функционируют в своём обычном значении, организуя событийную цепочку текста; форма имперфекта используется для обозначения фонового состояния одного из участников событий; форма плюсквамперфекта обозначает действие персонажа, совершавшееся до описываемых событий. Что же касается формы перфекта, то, как и имперфект и плюсквамперфект, она встречается здесь - № 933757. Хранится в Фундаментальной библиотеке ННГУ им. Н.И. Лобачевского (Отдел рукописей и редких изданий). – Лл. 17 – 528 об., полуустав.

лишь однажды, однако семантика её не банальна. Воевода Полифос, оставленный в Иерусалиме царём-завоевателем Антиохом, пытается принудить иудеев вкусить жертвенного мяса, нарушив тем самым закон, данный Моисеем. Тех, кто откажется выполнить приказ Полифоса, ждёт смерть без милости. Среди прочих иудеев отказывается от жертвенного мяса и Елеазар – уважаемый человек, пример которого поддерживает всех остальных.

Полифос всячески уговаривает Елеазара нарушить иудейское установление и остаться в живых. «Гл&а Елиазаръ есмь днесь лэтъ ч& и нэсмь соблазнилъ Бж&iихъ людеи» (л. 429 об.). Форма перфекта в реплике Елиазара обозначает далеко не только и не просто значимое по результату действие. Особый модальный оттенок данной формы обусловлен контекстом и ситуацией: при помощи объясняющий его категорический отказ подчиниться Полифосу даже под страхом смерти. Функционирование данной формы в ответной реплике Елиазара усиливает эмоциональность формы: читатель понимает степень напряжённости диалога и значимость ответа Елиазара на соблазнительные предложения Полифоса в присутствии многих и многих свидетелей. Отказ Елиазара, сформулированный как апелляция к отсутствию прецедента, является решающим в ситуации – настолько важна реакция Елеазара.

В том же Прологе, в «Слове о черноризце и о блуднице» (л. 438) у эвиденциальный оттенок. Некоего чернеца и блудницу люди заподозрили в блудной связи. А когда блудницу увидели с ребёнком, то это стало своеобразным непререкаемым свидетельством той самой блудной связи (хотя, являющееся в сюжете результатом и свидетельством заподозренной блудной связи черноризца и блудницы, обозначено формой перфекта: «i проповэдаша яко родила есть wтъ черньца жена Перфирiz. И мы видэхомъ wтроча wчима своима подобно ему». Модальная семантика перфектной формы усилена контекстом, в котором подчёркнуты статусные параметры персонажей, что объясняет скандальность ситуации: чернец нарушил обет и позволил себе запретную связь с блудницей. Более того, этот поступок черноризца становится известен всем и смущает добропорядочных христиан.

В «Памяти преподобныя матери нашея Таисии» (лл. 453-454 об.) форма перфекта обозначает аксиологически значимый и при этом засвидетельствованный результат: «Уже простилъ тz есть Бг7ъ» – говорит Таисии старец Пафнотий. Значимость обозначенного перфектом действия здесь несомненна, тем более, что субъектом в данном случае является Бог.

Однако при этом само действие, его результат и достоверность подтверждаются в тексте многократно: некоему старцу Павлу по молитвам святого Антония был сон о прощении Таисии, скоро после этого Таисия мирно и безмятежно почила и ныне является святой. При этом собственно аксиологическим маркером формы является и использование автором перфекта как такового в данном фрагменте текста.

Итак, «темпоральность – это семантическая категория, отражающая восприятие и осмысление человеком времени обозначаемых ситуаций и их элементов по отношению к моменту речи говорящего или иной точке отсчёта (Теория функциональной грамматики, 1990, 5). Важно отметить, что если темпоральность как функционально-семантическая категория касается «внешнего» времени, то аспектуальность – времени «внутреннего», то есть связана с внутренней характеристикой протекания действия во времени (там же). Это и было выражено, как известно, противопоставлением противопоставлениями, или различными временными формами»

(Историческая грамматика русского языка, 1982, 34). Так, в древнерусском языке временные формы глагола исконно обозначали не только отношение действия к моменту речи, но и характеристику протекания действия во предшествовавший моменту речи. При этом аорист позволял подчеркнуть в таком действии единичность и полную завершённость, имперфект – неограниченность длительности или повторяемости, плюсквамперфект – результативность, актуальную для прошлого. О семантике перфекта говорилось ранее достаточно подробно. И именно в аспекте указанной семантики и при наличии активно формируемой категории вида перфект и был, действительно, универсальным, многогранным, синкретичным обозначением действия, имевшего место в прошлом. В истории русского использования этой формы для выражения субъективных временных отношений» (Припадчев, 1986, 102). Это очень важная и интересная мысль:

перфект «победил» как раз из-за своей повышенной модальности. Ведь сколь бы ни был частотен и семантически универсален аорист, он модально нейтрален, в отличие от перфекта. Следовательно, побеждает модально усиленная форма. И, следовательно, именно модальность в том или ином виде стремился выразить народ, культивировавший перфект. Последнее может быть объяснено исключительно с историко-культурной точки зрения.

Перфект стал обозначать действие, совершённое в прошлом и изменившее состояние и качество субъекта и мира на всё дальнейшее.

Категория вида при этом взяла на себя обозначение дополнительных характеристик протекания обозначаемого действия. Таким образом, в семантике перфекта путём упразднения собственно претеритальной парадигмы актуализировались модальные оттенки ответственности за совершаемое и необратимости получаемых результатов в пределах осевого коридора времени. Перфект, став единственным претеритом, уничтожил возможность какого-либо компромисса ответственности человека за всё, что им совершается.

актуализационных категорий, характеризующих с точки зрения говорящего действительности: возможность, необходимость, достоверность, отрицание, утверждение, эмоциональность и т.п. (Теория функциональной грамматики, 1990, 59-69). Модальность создаёт условия для той или иной реализации темпоральных отношений. И если темпоральность – ориентирующая категория, а модальность – актуализирующая, то эвиденциальность – аксиологизирующая категория72.