«АДАПТАЦИЯ АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА В МЕЖКУЛЬТУРНОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ РОССИЯ – ЗАПАД Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук ...»

Вариативность слова представляет собой феномен, присущий практически любой номинации, как отмечают многие отечественные ученые: И. В. Арнольд [16; 17; 402], В.В. Виноградов [78], В.А. Звегинцев [48; 149], М.В. Никитин [258], В.М. Солнце [321], Т.Г. Винокур [81] и др. Данная способность слова обусловлена «законом асимметричного дуализма» С.О. Карцевского [176]. Асимметрия плана содержания и плана выражения, по мнению В.П. Конецкой, выступает как результат и необходимое условие эволюционного развития лексики [190].

Специфика национальной языковой картины мира обусловлена, главным образом, мировидением данного народа, его ментальностью; при этом вариативность лексикона предопределена модификацией национальной концептосферы, также отличающейся национальными особенностями. Утверждение В.А. Масловой, что «концептуальные картины мира у разных людей одинаковы, ибо человеческое мышление едино» [241, с. 65] представляется несколько категоричным. Законы человеческого мышления, действительно, универсальны, но ассоциативные связи неизменно социумно и/или индивидуально зависимы, что подтверждается разнообразием номинаций универсальных концептов, вариативностью семантики репрезентантов концептов, потерявших свою актуальность в новом контексте.

В трудах известного отечественного исследователя русской языковой картины мира А.Д. Шмелева постоянно подчеркивается взаимосвязь языка и образа мышления. Так, в работе « Русская языковая модель мира. Материалы к словарю»

ученый отмечает, что «носитель языка начинает видеть мир под углом зрения, подсказанным его родным языком, и сживается с концептуализацией мира, характерной для соответствующей культуры. В этом смысле слова, заключающие в себе лингвоспецифичные концепты, одновременно «отражают» и «формируют» образ мышления носителей языка» [378, с. 12]. А.Д. Шмелев иллюстрирует свои рассуждения о том, что «стоит» за словами воля и мир, цитатами из произведений писателей и историков. Воля означало «чужое», неустроенное пространство, которое противопоставлено миру, «образцу гармонии и порядка»; сельская община так и называлась – мир. «Общинная жизнь строго регламентирована, и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается болезненно, как «непорядок».

Покинуть этот регламентированный распорядок и значит «вырваться на волю»

[378, с. 71]. Выделяя основополагающие характеристики слова «свобода», ученый подчеркивает, что «свобода ассоциируется с жизнью в городе. Свобода означает мое право делать то, что мне представляется желательным, но это мое право ограничивается правами других людей, а воля вообще никак не связана с понятием права» [378, с. 72].

Вышеприведенные выводы представляются крайне важными для межкультурного политического дискурса: именно специфика ментальности, национального мировидения предопределяет сложность адекватной передачи на другой язык номинаций ценностей. Тесная связь слов воля и свобода с пространственной беспредельностью России отражена в русском национальном характере, в «географии русской души» (выражение Н.А. Бердяева) [378, с. 69], что делает практически невозможным найти эквивалентные номинации в английском языке.

Изменение социально-исторической ситуации, значит, и условий жизнедеятельности отражается в концептуальной системе и, соответственно, в языке, но происходит это не сиюминутно. Так, одним из ключевых концептов советского общества выступает ОКТЯБРЬ, его понятийная составляющая была известна всем: история СССР изучалась в школе, история КПСС – в вузах. Социумно значимые советские концепты, как правило, отличались идеологизированностью, а вербализующие их номинации положительной оценочностью и номинативной плотностью (термин В.И. Карасика), которая отражает неравномерную концептуализацию «различных фрагментов действительности», вербально актуализируемую детальными и множественными однословными наименованиями [169, с.

111]. Ученый подчеркивает, что при этом «между лексическими и фразеологическими выражениями соответствующих концептов устанавливаются различные системные отношения уточнения, сходства и различия, в то время как другие явления обозначаются общим недифференцированным знаком» [169, с. 111].

Номинативная плотность названного концепта подтверждается его коммуникативную значимость: Великая Октябрьская социалистическая революция, Великий Октябрь, Октябрь, День 7 ноября (красный день календаря). В сознании гражданина СССР в перечисленных обозначениях актуализировались понятийные элементы «революционный праздник», «патриотизм», «Родина» и дополнительные слои «выходной день», «демонстрация», «флаги», «транспаранты» и пр., включая индивидуальные ассоциативные связи. В современном российском обществе релевантность данного концепта неоднозначна: для одних он не потерял своей актуальности, невзирая на то, что день 7 ноября более не является национальным праздником, для других – это один из фактов истории, оценка которого (положительная или пейоративная) индивидуальна, концепт не отличается ценностными качествами в контексте национальной картины мира. Идеологизированности концепта способствовало использование одного из репрезентирующих его терминов для обозначения имени детской организации Октябрята, образования топонимов: в советский период в честь революции были переименованы некоторые города и поселки Октябрьск (Куйбышевская область РСФСР), г. Октябрьск (Казахстан), остров Октябрьской революции и т.п. Значимость современного национального праздника, отмечаемого 4 ноября, вызывает сомнение, в коллективном сознании на данный момент не выявлена его лингвокультурная специфика.

В качестве ярких примеров модификации культурных смыслов выступает лингвокультурный концепт НОРД-ОСТ, сформированный после трагических событий во время представления мюзикла «Норд-Ост». Аналогичным примером служит концепт 9/11, обусловленный террористическим актом 11 сентября года в Нью-Йорке. Изменение концептуального содержания культурноспецифичного концепта ОКТЯБРЬ, знакового для советского народа, и формирование лингвокультурных концептов НОРД-ОСТ и 9/11, представляют собой результат концептуальной деривации, под которой понимается переосмысление, переконструирование концепта под влиянием изменившихся условий жизнедеятельности социума.

Как подчеркивается когнитивистами, в частности, Л.В. Бабиной, именно концептуальная деривация обусловливает «внутреннее развитие концептуальной системы» и представляет собой «когнитивный процесс, обеспечивающий появление новой структуры знания в концептуальной системе человека» [22, c. 86]. Ярким примером концептуальной деривации, как общеизвестно, является метафора.

Вербализация результатов процесса концептуальной деривации обусловлена билатеральностью слова как феномена языка, отличающегося двусторонним характером [258, с. 115], что наиболее ярко проявляются при выходе «за пределы своего круга», при переориентации данного языка на инокультурное описание.

Таким образом, описав основные характеристики (национальной) картины мира, концептосферы и языковой картины мира, их тесную взаимозависимость, логично утверждать, что модификация языковой картины обусловлена концептуальной деривацией. Следует подчеркнуть, что результатом когнитивного осмысления концепта чужой лингвокультуры в процессе вторичной лингвокультурной концептуализации является актуализация, т.е. образование лексической единицы.

Под вторичной лингвокультурной концептуализацией понимается когнитивный процесс переосмысления инокультурного концепта в новой концептуальной системе, что предопределяет формирование новых ассоциативных связей, а в ряде случаев модификацию оценочности и понятийной составляющей. Вербальной актуализацией вторичной культурной концептуализации является формирование «вторичной лингвокультурной номинации», исследуемой в интерлингвокультурологии, научной школе В.В. Кабакчи [160, c. 79].

Суммируя вышесказанное, представляется необходимым, подчеркнуть, что, во-первых, вслед за П. Фридрихом и М. Агаром термин «лингвокультура» понимается как единство языка и культуры. Утверждение «язык идентифицирует культуру», дает основание предположить, что адаптация английского языка для реализации коммуникативных потребностей глобального социума способствует его превращению в средство идентификации разнообразных лингвокультур.

Вторым значимым выводом из вышеизложенного представляется следующий: ментальный уровень, уровень осмысления концепта, предшествует объективации инолингвокультурного концепта средствами другого языка. Выделение понятийной составляющей, основных культурных смыслов, оценочности в процессе вторичной лингвокультурной концептуализации влияет на выбор языковых средств. Таким образом, осмысление концепта и его вербальная актуализация представляют собой неразрывное единство, реализуясь непосредственно в процессе речевой деятельности.

1.3 Межкультурный политический дискурс и его вербальное пространство 1.3.1 Политический дискурс как социолингвистический феномен Одна из важных потребностей человека в формирующемся глобальном социуме заключается в желании «быть услышанным», что предопределяет обращение представителей различных лингвокультур к английскому языку, наиболее на данный момент коммуникативно активному средству, способному идентифицировать инолингвокультуру на вербальном уровне.

Процесс адаптации английского языка для реализации данной функции осложняется рядом факторов: во-первых, лингвокультурным многообразием глобального коммуникативного пространства, поскольку национальное своеобразие каждой страны требует своих форм вербального выражения. Во-вторых, непосредственно спецификой сферы общения, определяющей формат речевой деятельности и выбор языковых средств.

Учитывая исторический опыт развития мирового сообщества, наибольшие сложности адаптации языка возникают в политической коммуникации, особенно в новом коммуникативном пространстве – глобальном, где пересекаются различные идеологии, мировоззрения и т.п. Главная политическая задача заключается в сохранении лидерства своей страны, в упрочении ее статуса на мировой арене. В транснациональных организациях приоритетным принципом выступает достижение равноправности всех участников при обсуждении и решении международных политических проблем. В соответствии с когнитивно-дискурсивным подходом сфера коммуникации обозначается как «дискурс», который выделяется по специализации: политический дискурс, экономический, педагогический и т.п. Терминологическое обозначение понятия «политический дискурс» требует, во-первых, определения термина «дискурс», во-вторых, описания специфики коммуникативной среды его реализации.

В современных научных направлениях трактовка термина «дискурс» неоднозначна, что предопределено различными подходами зарубежной лингвистики, откуда заимствован термин (discourse). Дискурс, по мнению П. Серио, представляет собой лингвокультурный феномен, продукт речевой деятельности (высказывание или текст), идеологически или социально обусловленная речь («феминистский»

/«административный» дискурс); направления анализа дискурса включают изучение элемента «в языке» и «в речи» и «лингвистическое исследование условий производства текста» [314, c. 16–27]. Зарубежные ученые, например, Д. Кроненфелд, выделяют в качестве значимого параметр «ориентация дискурса на определенную целевую аудиторию»: «Лингвистические параметры коммуникации всегда основаны на разделенных пресуппозициях, разделенных знаниях»:

“Linguistic communication always rests on a shared presupposition of shared knowledge and experience; no sentence ever contains all the information needed for its communicative interpretation” [452, с. 74].

Практически все направления исследования дискурса в отечественной лингвистике также подчеркивают его лингвокультурную обусловленность: дискурс понимается как «совокупность вербальных форм практики и организации и оформления содержания коммуникации представителей определенной лингвокультурной общности» [290, с. 34]. Согласно лингвокогнитивному подходу дискурс означает вербализуемую речемыслительную деятельность, единство процесса и результата, обладающую как собственно лингвистическим, так и экстралингвистическим планами, отмечает В.В. Красных [201, с. 53]. В лингвокультурологии дискурс трактуется как коммуникативная институциональная (официальная) деятельность политиков. Несмотря на различные подходы к толкованию дискурса, отечественные ученые выявляют общие для всех типов дискурса характеристики:

историческую изменчивость, определенную шаблонность и клишированность.

Из вышесказанного выделяются два наиболее значимых для политического дискурса параметра: во-первых, дискурс актуализируется непосредственно в речевой деятельности индивида, т.е. представляет собой социально-исторический контекст; это – «речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания (когнитивных процессах)» [19, c. 136].

Во-вторых, дискурс является языковой формой, посредством которой языковая личность репрезентирует мир; это – «упорядоченное и систематизированное особым образом использование языка, за которым стоит идеологически и исторически обусловленная ментальность» [362, с. 54–55].

Формирование определения понятия «политический дискурс» осложняется разными трактовками: в узком или в широком смысле. В соответствии с традиционным подходом (в узком смысле) под политическим дискурсом понимается речевая деятельность (коммуникативная практика) представителей власти, политических деятелей, основной целью которых является борьба за власть и/или сохранение власти. Иначе говоря, в политическом дискурсе реализуется идеологизированная социальная практика, эффективности вербальных средств которой сопутствуют и невербальные средства (символы, атрибутика, музыка и пр.), определяемые социально-историческим контекстом данного общества и национальной идентичностью. Таким образом, политический дискурс отличается национальной спецификой, при этом его отличает динамичность: реагируя на социальные изменения, он вынужден адаптироваться в условиях новой социально-исторической ситуации в соответствии с задачами политики своего государства, что, предопределяет адаптацию вербальных средств его реализации.

Задачи политической коммуникации, по мнению А.П. Чудинова, включают «пропаганду тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям», формирование «общественного согласия, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе [368, с. 9–10].

Реализуется институциональный политический дискурс в таких коммуникативных ситуациях как митинги, предвыборная агитация, парламентские дебаты и т.п., наиболее значимые жанры включают публичные выступления политиков, депутатов, указы, законы, постановления и т.п. Важным параметром политического дискурса выступают тематические направления, определяющие его содержание. Одни вопросы актуальны в данной ситуации, «другие оказываются фоном политической коммуникации; например, «взаимоотношение бизнеса и власти» и «коррупция». Первое понятие актуально, скорее, для современного этапа развития российского общества, а второе относится к числу категорий, которые можно было бы назвать культурными константами (в духе Ю.С. Степанова)» [32, с. 4].

Социальная зависимость политического дискурса обусловлена «человеческим фактором»: именно в данной сфере коммуникации «говорящий не является абсолютным хозяином высказывания, так как сам в процессе речевой деятельности зависит от целого ряда экстралингвистических факторов, условий протекания речи и предшествующего контекста» [182, с. 13–14].

Процесс глобализации информационного пространства, свидетелями чего мы являемся, значительно влияет на сферу политического общения, предопределяя появление нового типа дискурса, специфика которого в том, что он объединяет национальные политические дискурсы многих стран. Данный тип дискурса, формирующийся в условиях глобального коммуникативного пространства, в настоящем исследовании обозначен как межкультурный политический дискурс, развивающийся в двух направлениях.

Во-первых, выделяется политический дискурс как совокупность национальных политических дискурсов. Он реализуется в международных и транснациональных объединениях, страны-участники которых представляют разнообразные лингвокультуры. Во-вторых, выявляется дискурс, в контексте которого реализуется коммуникативная потребность быть понятыми, выразить идентичность доступным для большинства языком.

Специфика формирования первого направления определяется тем, что в отличие от практики ХХ века, большую часть которого политическое воздействие на мировое сообщество определялось «сверхдержавами», представленными США и СССР, или в оппозиции «страны Запада – социалистический блок», сегодня в политическое регулирование вовлечены практически все государства. На основе принципов равноправного взаимодействия сформированы Европейский Союз, Союз Европы, укрепились позиции международных организаций ООН и ЮНЕСКО, военно-политического блока НАТО; выделяются политические функции Европейского парламента, Международного трибунала, Интерпола. Роль межгосударственных объединений в глобальном коммуникативном пространстве, несомненно, весьма значима. Вербальным средством общения в большинстве случаев выступает английский язык, который при этом вынужден адаптироваться, учитывая коммуникативные потребности каждого участника и принцип приоритета равноправности стран при обсуждении политических проблем глобального уровня. В данном социально-историческом контексте английский язык в определенной степени подвергается культурной нейтрализации, лишаясь своей исконной культурной «привязки», и превращается в «общий» язык. Политические структуры требуют своего терминологического аппарата, отражающего социальноисторические изменения и коммуникативные потребности стран-участников, что предопределяет выдвижение на первый план задачи упорядочения и кодификации лексикона, гармонизации терминов [267].

Систематизация политической лексики в целях ее адекватного восприятия всеми участниками, в свою очередь, способствует реализации принципа равноправного взаимодействия разнообразных национально-политических дискурсов в условиях глобализации, как реальности ХХI века. Следует отметить, что данная задача представляет собой стратегическую цель транснациональных организаций, реализация которой требует значительных усилий и времени. Положительным качеством глобализации в условиях политической нестабильности выступают тенденции к образованию «единого взаимосвязанного мира», в котором реализуется творческий диалог цивилизаций, предоставляющий «возможность сосуществования и взаимодействия в глобальном пространстве» различных национальнополитических дискурсов для решения глобальных проблем времени: религиозных, геополитических, моральных и пр., отмечает И.А. Василенко [69, с. 17].

Организация «творческого диалога» в немалой мере осложняется тем, что, на первый взгляд, аналогичные слова нередко актуализируют разные смыслы в различных национально-политических дискурсах. Политическая специфика свойственна, например, титулам: традиционное обозначение руководителя корпорации или высшего учебного заведения в США President практически совпадает по форме с индонезийским титулом Presiden, которое, однако, используется исключительно как номинация высшего руководства страны (the president of the country) [499]. Соответственно, гармонизация терминологии в дискурсе транснациональных объединений требует принимать во внимание возможность неправильного толкования какого-либо слова, обусловленного родной лингвокультурой участника. Таким образом, на первый план требующих незамедлительного решения задач выдвигается выработка доступного всем странам-участникам вербального кода.

Как следует из вышеизложенного, специфичность межкультурного политического дискурса определяется, во-первых, тем, что в нем пересекаются институциональные политические дискурсы разных лингвокультур.

Во-вторых, в контексте национальных дискурсов выявляется личностный уровень, отражающий результат политического воздействия на этническую идентичность, которая вынужденно преобразуется в ситуации глобализации. Потребность сохранить свою национальную специфику и выразить ее лингвокультурные особенности предопределяет обращение к английскому языку как средству сохранения идентичности, инокультурной относительно языка общения. Функционируя в качестве средства инонационального выражения, английский язык неизбежно адаптируется, при этом, в отличие от языка общения в международных структурах, он «приобретает» маркеры культуры, инолингвокультуры. Следует подчеркнуть, что, как показывает практика межкультурного общения, предпочтение отдается не локальным вариантам английского языка, а коммуникативно активным, в чатсности, языку Великобритании или США, что предопределено их.

В-третьих, спецификой межкультурного политического дискурса выступает его регулятивная функция в организации жизнедеятельности мультикультурного мира, при этом он пересекается с научным, юридическим, медийным, рекламным, религиозным, педагогическим, художественным и др. дискурсами [376, с. 24–32].

Доминантное воздействие политического дискурса на другие сферы коммуникации подтверждается, например, событиями на Украине, повлиявшими на жизнедеятельность мирового сообщества: «новость о том, что Россия может ввести войска в Украину, обвалила российский фондовый рынок» [193, с. 9]. В западных СМИ обострилась антироссийская кампания, а антизападная – в российских и т.п. Игнорирование мультикультурности политического дискурса в условиях глобализации может привести к непониманию и конфликтам. Отсюда следует, что важнейшей целью межкультурного общения является формирование картины глобального политического мира и адекватных средств ее выражения в языке. Решение данной проблемы обусловливает выработку единых идеологических основ политических концептов и вербальную актуализацию их соответствующими средствами английского языка. Попытку реализации данных задач предпринимает политическая глобалистика, относительно новое научное направление, определяющее «искусство политики в диалоге цивилизаций» как «искусство прорыва в ценностное измерение «другой» культуры» [69, с. 20].

Как было отмечено выше, традиционно политический дискурс трактуется в узком смысле как институциональный, участники которого политики, представители власти и т.п. Следует подчеркнуть, что понимание политического дискурса в широком смысле, все более подтверждается социально-исторической практикой, так, общепризнанным политическим дискурсом считается медийный. Основа такого широкого понимания, как представляется, обусловлена кодифицированным толкованием ключевого термина – «политика». Так, в «Новой философской энциклопедии» выделяются такие задачи политики как регулирование управления и власти в обществе в целом и в различных группах, определение отношений «между социальными группами, функционирование и развитие политических институтов и организаций, поведение и деятельность людей под углом зрения отношений власти. Кроме того, она включает в себя совокупность политических идеалов, идеологий, доктрин и морально-этических ценностей, политические ориентации и установки человека, его пристрастия и опыт (выделено мной – Н.Ю.)»

[310]. Отсюда следует, что ценности социума, мировоззрение индивида, формируемые институциональным политическим дискурсом, влияют на образ жизни человека, его поведение и пр., что позволяет говорить о «выходе» политического дискурса в сферу общения каждого члена общества.

Политический дискурс в широком смысле трактуется и зарубежными учеными. Обосновывая данный подход, К. Шэфнер опирается на статью “Beckhams foot becomes Blairs bone of contention”, где описана основная политическая проблема, волновавшая правительство в тот период. Под вопросом была ожидаемая победа Великобритании в чемпионате Европы из-за травмы Д. Бекхэма. Статья, опубликованная на первой странице, начиналась так: “Forget the Middle East. And who cares about next weeks Budget? The one issue that had Tony Blair and his ministers on tenterhooks at yesterdays Cabinet meeting – together with the rest of the country – was David Beckhams foot” [Times April 12, 2004 цит.по 486, с. 118].

Вышеприведенный пример представляет собой только один из множества;

победа в международных спортивных состязаниях всегда выступает маркером политического статуса страны; политизированность спорта была одной из ключевых тем отечественных и зарубежных СМИ в период Олимпийских игр в Сочи.

В отечественной лингвистике наиболее полно обосновано толкование политического дискурса в широком смысле Е.И. Шейгал: «Разговоры о политике (в самых разных ракурсах – бытовом, художественном, публицистическом и пр.) …будучи многократно умноженными, вносят вклад в формирование политического сознания, в создание общественного мнения, что в итоге может повлиять на ход политического процесса. Поэтому нам представляется логичным исходить из широкого понимания политической коммуникации и включать в нее любые речевые образования, субъект, адресат или содержание которых относится к сфере политики» [376, с. 23]. Следует подчеркнуть, что отдельные задачи институционального политического дискурса соответствуют и задачам массового политического дискурса. Как отмечено выше, в институциональном политическом дискурсе формируется определенное мнение «в общественном сознании» [337, с. 299], необходимое для побуждения человека «к политическим действиям» [368, с. 10].

Решению данных задач, несомненно, способствует и массовый политический дискурс, который представлен такими жанрами как историография, публицистика, мемуары, беллетристика и т.п. Важным качеством перечисленных произведений является их доступность для восприятия; простому человеку бывает сложно в ряде случаев осмыслить политические речи и лозунги.

В словесных произведениях такого типа социально-исторический контекст отображен как макроистория или микроистория. В макроисторических описаниях политическое воздействие на социум и индивида представлено посредством описания политической активности деятеля, чью позицию читатель понимает не только по его поступкам, цитатам и пр., но по состоянию жизнедеятельности общества в данный политический период. В произведениях, отражающих «микроисторию», раскрывается воздействие идеологии на жизнь и мировоззрение «маленького человека», a “little person”, в терминологии Ш. Фицпатрик, известного западного ученого: повседневность – это «повседневные взаимодействия, в той или иной степени включающие участие государства» [354, с. 9].

Признавая, что такое широкое понимание политического дискурса не является общепринятым, представляется целесообразным выделить и такой аргумент в пользу данного подхода, как литературная деятельность Дж. Оруэла. Сторонники трактовки политического дискурса исключительно в узком смысле, как сферы сугубо специального общения, ссылаются на его произведения. Британский писатель Дж. Оруэлл считал себя политическим писателем и утверждал, что именно политика была основным мотивом его творчества, реализованного в художественной форме (to fuse political purpose and artistic purpose) в анти-утопии Animal farm [472, с. 6], известной в русском переводе как «Скотный двор». Характеристики политического языка, сформулированные писателем в 1946 г. в очерке Politics and the English Language, не потеряли актуальности и сегодня [471].

Обобщая выводы «за» и «против», и, учитывая политизированность практических аспектов жизнедеятельности социума, в настоящем исследовании принимается за основу трактовка термина «политический дискурс» в широком смысле.

Массовый политический дискурс отражает коммуникативную практику писателя и журналиста, историка и переводчика, каждого человека, мировоззрение которого формируется под воздействием институционального дискурса, отражаясь в ценностях и образе жизни.

В качестве главного весомого аргумента обратимся к «Плану Путина», отражающему основные аспекты жизнедеятельности общества, как внешнеполитические, так и внутренние. Политическая программа В.В. Путина включает следующие направления: «агропромышленный комплекс, безопасность страны, борьба с коррупцией, бюджет государства, выборы, глобальная конкуренция, гражданское общество, доступное жилье, здоровье нации, идеология Единой России, модернизация страны, национальные проекты, образование и качество жизни»

[http://politike.ru/]. Как следует из положений данного документа, все перечисленные аспекты организации социума регулируются политическими структурами, что подтверждает релевантность толкования понятия «политический дискурс» в широком смысле.

Таким образом, представляется логичным утверждать, что в контексте межкультурного политического дискурса реализуется не только общение на официальном уровне, т.е. институциональный политический дискурс, но и дискурс в широком смысле, в том числе на личностном, индивидуальном уровне.

Общепринято считать, что политический дискурс вседа характеризуется идеологизированностью: автор любого речевого произведения, как политик, так и журналист или писатель, влияет на интерпретацию мира слушателем/читателем.

Приоритет формирования научного направления, изучающего непосредственно политическую коммуникацию, принадлежит зарубежным ученым. Выделение идеологизированности в качестве доминантной характеристики политического дискурса обусловлено тем, что политическая идеология способствует решению политических задач системной организации жизнедеятельности любого общества в соответствии с намерениями власти в лице политических деятелей или индивидов, отличающихся социальным превосходством. Власть может быть представлена и конкретной языковой личностью, статус которой позволяет контролировать ситуацию, посредством своей идеологии воздействовать на формирование общественного сознания, интерпретацию мира [504].

В энциклопедическом справочнике представлено два значения термина ideology: первое нейтрально (совокупность взглядов индивида или группы индивидов), второе соответствует понятию «политическая идеология»:

“ideology: two different ways, (1) to refer to the beliefs that individuals or groups have about the world, and (2) from a Marxist-influenced perspective, to refer to the system of commonsense assumptions that we have about the world which hide authority and treat it as natural” [Sociolinguistics, с. 216].

Пейоративность термина «идеология», под которым понимается именно «политическая идеология», отмечается многими учеными. Как подчеркивает Н. Фэйрклау, «идеологии отражают те сферы социума, которые регулируют отношения власти» (“Ideologies are representations of aspects of the world which contribute to establishing and maintaining relations of power”) [426, с. 9].

В отечественной науке в общем виде идеология определяется аналогично процитированному выше описанию (1): «совокупность идей и взглядов, которые отражают в теоретической, художественно-образной и систематизированной форме отношение людей к действительности и служат закреплению или изменению соответствующих общественных отношений» [75, с. 29]. Данная дефиниция практически нейтральна и не обладает политизированностью.

В контексте политического дискурса идеология специфицируется именно как политическая идеология: система теорий и концепций, штампов и идеалов о характере и назначении государства и его политическом курсе, претендующая на выражение интересов определенных социально-политических сил и побуждающая людей к активным действиям» [Политология 1998, с. 42]. В данном определении актуализируется негативная оценочность термина, регулируя отношения власти и народа, политическая идеология не всегда действительно учитывает интересы простого человека. Выделяя взаимосвязь политики и идеологии, Ю.А. Сорокин отмечает, что «политический дискурс есть разновидность – видовая – идеологического дискурса. Различие в том, что политический дискурс эксплицитно прагматичен, а идеологический – имплицитно прагматичен» [322, с. 265].

В национальном политическом дискурсе идеология определяется государством, использующим ее в политических целях для получения и сохранения власти. Политическая идеология отражает такую систему ценностей, такой внешний мир, который способствует влиянию на мировосприятие индивида, формируя его менталитет. Национальный менталитет и язык представляют собой взаимосвязанные сущности: менталитет формируется в результате воздействия на человека всей совокупности семиотических систем, политического строя и его идеологии, национальной культуры. В свою очередь, мировоззрение личности влияет на восприятие и понимание информации, формулируемой согласно «существующим в сознании моделей отображения стереотипной ситуации» [85, с. 126].

По мнению многих исследователей, идеология в политическом дискурсе не может быть нейтральной, неизменно способствуя регулированию отношений в обществе, она влияет на ментальность индивида, учитывая интересы правящей партии и т.п. [Сoncepts, с. 40–41]. Важным качеством идеологии является ценностная составляющая: «главным концептуальным оружием» консерватизма «выступает ссылка на традицию», а либерализма – свобода личности, индивидуализм [ОПЛ, с. 84; с. 98]. Следует подчеркнуть, что идеологизация жизнедеятельности социума характерна для любого классового государства; власть всегда нуждается в идеологии для закрепления своих институтов и достижения своих целей, включая формирование соответствующих стереотипов восприятия «своей» власти и «чуждой». Закрепившись в общественном сознании, в мировоззрении индивида идеология как система взглядов меняется очень медленно.

Данное утверждение доказывается практикой исторического развития Германии: объединение ГДР и ФРГ не способствовало формированию единого коммуникативного пространства, целостной картины политического мира, что подтверждается лексикой. Так, сферы влияния советской идеологии на концептуальную систему мира Восточной Германии наиболее очевидны именно сегодня. Актуализация вербальными средствами концептов, сформированных под влиянием советской идеологии, потребовала адаптации немецкого языка как вербального средства социалистической идеологии, что предопределило разделение языка на «немецкий язык ФРГ» и «немецкий язык ГДР». Как подчеркивают отечественные ученые А.И. Домашнев и Л.Б. Копчук, «национальное в языке необходимо отличать от так называемых территориальных или региональных вариантов, так сказать, от определенных совокупностей местных особенностей» [130, с. 14].

Язык ГДР, функционировавший в «советской зоне», приобрел определенные «местные особенности», в частности, советизмы, вербально актуализирующие политические концепты социализма. В результате идеологически обусловленной концептуальной деривации менялось понятийное содержание ряда политических терминов и лексики в соответствии с задачей создания новой картины мира; причем ГДР-специфичная лексика на данный момент полностью из употребления не вышла, многие номинации сохраняются как историзмы. В энциклопедическом издании Lexikon des Alltags der DDR зафиксированы политические термины, репрезентирующие концепты марксистско-ленинской идеологии, образованные под влиянием советской идеологии и русского языка: Agitprop, Fnfjahrplan, Generalsekretr, Subbotnik и лозунги молодежных организаций, например, Fr Frieden und Sozialismus – Seid Bereit!, а также номинации идеологизированных концептов повседневной жизни: магазин советской продукции Natascha-Laden [Lexikon, с. 232]. Как и в СССР, идеологизировалась система воспитания и обучения: в обязательную программу школ ГДР входили такие произведения как роман М. Шолохова о коллективизации Neuland unterm Pflug [Lexikon, c. 242], повесть А. Гайдара Timur und sein Trupp, при этом отмечается популярность тимуровского движения Timurhilfe [Lexikon, c. 346].

На примере идеологизированности языка ГДР становится понятно, насколько эффективно было воздействие советской идеологии на общественное сознание, национальную идентичность и образ жизни стран социалистического блока.

Советский менталитет и сегодня определяет мировоззрение многих людей в нашей стране. Идеологическому воздействию способствуют разнообразные семиотические системы: музыка, ритуалы, одежда, реклама, но, как представляется, ведущая роль при этом отводится языковым средствам, которые влияют на ментальность, стереотипы и ценности отдельного индивида и общества в целом.

Идеологизированное воздействие на социум реализуется в медиадискурсе, в том числе в аналитических статьях и политической журналистике [128, с. 190–197].

Неоднозначность политического дискурса и его роль в воздействии на социум обусловливают формирование различных направлений его изучения. На основе политологической филологии, науке о соотношении дискурса «с такими концептами, как «власть», «воздействие» и «авторитет» в связи с языковыми особенностями поведения говорящих и интерпретации их речи», формируются политологическое литературоведение и политологическая лингвистика [124, с. 118]. Как отмечает Т.П. Третьякова, наиболее интенсивно развивается именно политологическая филология [337, с. 20]. Макроструктура политического дискурса, в частности, мотивация сюжетов, мотивов и жанров исследуется политологическим литературоведением; «политологическая лингвистика занимается микроуровнем, ее предметом являются: а) синтактика, семантика и прагматика политических дискурсов, б) инсценировка и модели интерпретации этих дискурсов» [124, с. 118].

Следует подчеркнуть, что отечественный опыт исследования политического дискурса относительно непродолжительный, что объясняется идеологическими ограничениями советской эпохи, в то время как зарубежная политическая лингвистика развивается с последних десятилетий прошлого века: Р. Андерсон [401], Т. Ван Дейк [504; 505], П. Кап [411], Р. Водак [85], Г. Лассвелл [223].

Лингвисты и политологи последовательно отмечают, что в эпохи социальных потрясений, при режимах тоталитарного типа влияние политики как на общество в целом, так и на язык, неизбежно адаптирующийся для реализации задач власти, проявляется наиболее ярко. Так, выделяют дискурс Великой французской революции [298], советский политический язык [217; 219] или «деревянный язык»

[313; 314], язык Третьего Рейха [450].

Разнообразие подходов к исследованию политического дискурса, как представляется, предопределено его влиянием на социум, специфическими характеристиками семиотического и семантического пространства. Исследование языковых средств, используемых политической идеологией с целью воздействия на мировоззрение и поведение человека в обществе, исследуется учеными разных направлений. Лингвистический и социолингвистический анализ данных процессов представлен в трудах отечественных и зарубежных лингвистов, политологов и писателей В.А. Аврорина [2; 3], В.М. Алпатова [11], Ю.Д. Дешериева [125], В.М. Жирмунского [140], С. Ору [265], Т.П. Третьяковой [338; 339; 502], А.Д. Шмелева [378; 379], Р. Андерсона [401], В. Клемперера [450], А. Монтгомери [464], Дж. Оруэлла [471; 472], M. Пеи [474], Э. Рэнд [479; 480], А. Вежбицка [513] и др.

Следует отметить, что аналогичные выводы о зависимости языка от социальных потрясений, были сформулированы и советскими учеными, исследующими взаимодействие русского языка и общества, несмотря на то, что в СССР изучение языковых характеристик советского периода ограничивала советская идеология, определяющая в качестве истинно научного только марксистско-ленинский подход. Особого уважения и признания заслуживает научная деятельность А.М. Селищева, который, невзирая на идеологизацию науки в нашей стране в 1930-ые годы, представил глубокий лингвистический анализ «языка революционной эпохи»

[308]. К сожалению, ученый также подвергся гонениям: «В начале февраля 1934 г.

его арестовали … и осудили на пять лет лагерей. Находился он в Карлаге» [259, с. 17]. Снова в опале А.М. Селищев оказался даже после своей смерти, в конце 1940-х гг., в период идеологической кампании в языкознании «задержавшееся изза войны издание учебника старославянского языка вновь было отложено, уже по идейным причинам» [259, с. 20].

«Идеологические запреты» были сняты только в постсоветское время, что сделало возможным формирование направления «политическая лингвистика» и в отечественной науке. Научная школа политической лингвистики, основанная в Екатеринбурге, известна и признана не только в отечественной науке, но и за рубежом, что подтверждается международными конференциями, изданием журнала «Политическая лингвистика», многочисленными публикациями фундаментальных и учебно-методических трудов [58; 60; 31; 369]. Ученые исследуют разнообразный эмпирический материал, учитывая идеологические установки общества, политическую ситуацию, личность автора (его интенции, политические взгляды и личностные качеств) и личность читателя/слушателя и т.п. [29; 57; 366: 367].

Обобщая вышесказанное, необходимо отметить, что в условиях глобализации информационного пространства, закономерным представляется формирование межкультурного политического дискурса, который реализуется в межгосударственных организациях, объединяя национальные политические дискурсы.

Своего рода объединяющим фактором при этом является язык общения, английский, использование которого для удовлетворения коммуникативных потребностей мультикультурного мира неизбежно предопределяет определенную адаптацию. Спецификой политического дискурса, как межкультурного, так и национального является идеологизированность, обусловленная картиной политического мира. Соответственно, одной из основных задач межкультурного политического дискурса выступает формирование такой картины политического мира, которая способствует взаимопониманию стран-участников, предотвращает конфликты.

1.3.2 Вербальное пространство политического дискурса Формирование вербального пространства политического дискурса с целью соответствующего идеологического воздействия на социум является одной из основных задач национально-языковой политики. Как было отмечено выше, главной характеристикой политического дискурса является идеологизированность всех его средств: описывая социальные условия или отношения, идеологию партии, мировоззрение политика и т.п. всегда имеют в виду конкретное общество, и по выбору единицы номинации можно определить идеологические воззрения того, кто стоит за высказыванием.

Лексико-семантические характеристики политического дискурса, по мнению многих исследователей, настолько идеологически специфичны, что предопределяют введение термина «язык политики» или «политический язык». В данном случае речь идет не о национальном варианте, а о профессиональном подъязыке, равно как говорят «язык науки», «язык бизнеса» и пр. [376; 367; 368].

Специфика национально-языковой политики определяется во многом историческим периодом, что неоднократно подчеркивали отечественные ученые Л.П. Калакуцкая [165], Т.Б. Крючкова [205; 206], В.В. Кусков [221], Н.А. Купина [217; 220], Г.Я. Солганик [320], И.К. Белодед [37].

Значимость влияния общества на язык подтверждают и многие зарубежные ученые: К. Аллан [399], Д. Болинджер [410], Ст. Чейз [414], М. Холбороу [439], Д. Лейт [453], И.В. Протченко [289], Т. ван Дейк [504; 505] и др.

Как общеизвестно, ядро вербального семиотического пространства образует политическая терминология, выделение характеристик которой опирается на типологические свойства термина, обоснованные в фундаментальных трудах Д.С. Лотте [233], Т.Л. Канделаки [155], В.П. Даниленко [120], С.Г. Бережана [41], М.Н. Володиной [86; 87], В.М. Лейчика [224; 225; 226]. Сложность принятия унифицированного толкования понятия «термин» обусловлена тесной связью термина как компонента терминосистемы и слова как компонента лексикосемантической системы национального языка.

В рамках нормативного подхода, разработанного Д.С. Лотте и его последователями, выделяется номинативная функция термина, его понятийность, независимость от контекста и однозначность: Д.С. Лотте [233, с. 38–39], А.В. Суперанская [330]. Термин, в отличие от нетермина, «фиксирует результаты познания» в специальных областях как элемент «научного аппарата теорий и концепций, описывающих эти области знания и деятельности» [225, с. 135]. Данные характеристики актуализируются в пределах его терминосистемы, под которой понимается «структурированная совокупность терминов, специфичных лишь для данной предметной области, выражающая только е понятия» [1, с. 262]. Г.О. Винокур подчеркивает взаимосвязь термина и нетермина: «Термины – это не особые слова, а только слова в особой функции» [80, с. 5]; данное положение подтверждается и в работах других ученых [196, с. 41]. Термин, как и любое слово, обладает способностью адаптироваться к контексту, к ситуации общения и отличается «двойным модусом существования» [1, с. 265]. Термин может потерять качество понятийности, а слово общего языка, напротив, приобрести [120].

В современных отечественных исследованиях на основе когнитивнодискурсивного подхода обоснована когнитивно-информационная природа термина [154]. Термин обеспечивает эффективность «профессионально-научного (специального) общения» [86, с. 20]. Его определяющей характеристикой, по мнению Е.И. Головановой, является ориентирующая функция: он соотносится «с соответствующими единицами сознания, которые нельзя рассматривать в отрыве от деятельности. Каждая система терминов представляет собой когнитивно-логическую модель той или иной области человеческого знания» [108, с. 186 –187].

Адаптация любого языка к удовлетворению коммуникативных потребностей, например, в условиях формирования междисциплинарных научных направлений, в том числе в контексте глобализации общения, проявляется в тенденции «к интернационализации лексики современных литературных языков» [41, с. 51]. Способствуя сближению наук, интернационализация в то же время обусловливает и развитие многозначности, т.к. термин одной дисциплины в контексте другой актуализирует новое значение, что может создавать препятствие коммуникации.

Особым качеством термина, отличающим его от слов общего языка, по мнению ряда ученых, считается стилистическая нейтральность: [56, с. 37; 493, с. 58– 59]. Противоположную точку зрения обосновывает Р.Г. Пиотровский, утверждая, что термин контекстуально маркирован [275, с. 33].

Из вышесказанного следует, что основные качества термина, обусловленные его когнитивно-информационной природой, следующие: 1) понятийность;

2) взаимосвязь со словом общего языка;

3) тенденция к интернационализации;

4) контекстуальная маркированность.

При этом однозначность представляется идеализированным и практически сложно реализуемым свойством термина.

Данные характеристики в полной мере соответствуют и политическому термину, который, в отличие от терминов других терминосистем, всегда прагматически маркирован, поскольку его главной спецификой, в отличие от термина других терминосистем, выступает идеологизированность.

Ядро вербального семиотического пространства политического дискурса формируется политическими терминами, которые также называют идеологемами, т.е. номинациями, отличающимися особой релевантностью в политическом дискурсе «в языке представителей разных социальных групп» [271, с. 64]. Говоря о политическом дискурсе в формирующемся глобальном коммуникативном пространстве, следует уточнить, что сегодня речь идет о разных лингвокультурных социумах. Следуя когнитивно-дискурсивной парадигме, Н.А. Купина сформулировала дефиницию понятия «идеологема», понимая под термином такую номинацию, которая непосредственно связана «с политическим денотатом (социализм, оппозиционный)» или «получила устойчивое идеологические приращение, фиксируемое нормативными толковыми словарями (шатание, разъяснительная работа)» [218, с. 90]. Идеологема объективируется политическим термином или политической/политизированной лексикой.

Политическая терминология эксплицирует средствами языка политическую картину мира, которая, как и научная картина мира в целом, «постоянно совершенствуется (изменяется, детализируется, расширяется), стремясь стать тождественной отражаемому миру» [192, с. 73], что проявляется как в национальной, так и в индивидуальной концептуальной системе. Когнитивно-информационная природа политической терминологии, сила ее воздействия на социум и на индивида заключается в том, что она «представляет собой особый «канал» для создания в массовом сознании соответствующей картины мира» [87, с. 190].

В национальном политическом дискурсе концептуальное содержание термина определяется идеологией власти данного социума. Так, в советский период толкование политических интернационализмов революция, империализм, демократия зависело от того, относились ли они к марксистско-ленинской или буржуазной концепции, что позволяет рассматривать их как понятийные омонимы [271, с. 65]. По мнению В. Шмидта, подобные языковые знаки обладают общим семантическим компонентом, а значит, характеризуются идеологически связанной многозначностью (Ideologiegebundenheit) [487; 488]. Его позицию разделяет Т.Б. Крючкова, подчеркивая, что «значения идеологизированного слова не являются позиционно обусловленными», а «различные идеологизированные значения слова бывают «приписаны» к определенным группам носителей языка в зависимости от идеологических взглядов последних» [206, с. 100, с. 102].

В подобных ситуациях сложно разграничить омонимию и полисемию, контекстуальную вариативность. Единственным объективным доказательством может служить лексикографическое описание; например, в ХХ веке англоязычные словари зафиксировали идеологически обусловленную полисемию таких политических терминов, как bourgeoisie, revolution и т.п.

Одна из основных сложностей лексикографического описания политического термина обусловлена модификацией идеологии данного социума, что предопределяет концептуальное варьирование, соответственно, понимание термина требует учета социальных условиях его функционирования, временного периода.

Идеологически обусловленная оценочность «формируется и функционирует только в хронологических рамках определенных социальных отношений и отражающей их идеологической системы» [106, с. 80]. Термин state может объективировать концепт STATE, однако в западной и в социалистической идеологии, эквивалентные, на первый взгляд, номинации концепта («государство» и state) различаются понятийно [436].

Таким образом, изменение социально-исторического контекста предопределяет концептуальную деривацию политического термина, которая отражается в вариативности его семантики, что делает практически невозможной абсолютную стандартизацию политической терминосистемы. Поскольку идеология посредством языковой политики стремится сформировать положительный имидж своей лингвокультуры и негативные стереотипы другой, коннотативное значение политического термина становится взаимосвязанным с денотативным. Употребление слова нейтральной или положительной оценочности в контексте пейоративного характера способствует закреплению в нем устойчивых негативных ассоциаций.

Отсюда следует, что вариативность концептуального наполнения политического термина в ряде случаев способствует его деградации. Например, термин «идеология» (ideologie) был введен французским философом Дестютом де Траси (Destutt de Tracy) более 200 лет назад для обозначения новой науки, изучающей идеи [505, с. 728–729]. При этом термин не обладал идеологически обусловленной оценочностью, однако постепенно в общественном сознании закрепилось негативное восприятие. Пейоративность термин «идеология» в современном социуме объясняется, по мнению ученых, во-первых, тем, что К. Маркс и Ф. Энгельса использовали его в значении «ложное сознание». Во-вторых, тем, что его противопоставляют понятию «объективное знание». В ХХ веке идеология связывали с политикой именно правящего класса, что также способствовало деградации термина [505, с. 728–729].

Из вышесказанного следует, что политический термин отличает нестабильность концептуального наполнения, отражаемая в дефиниции термина, что обусловлено как природой лексической единицы с присущей ей способностью к варьированию, «размытости семантики» [180], так и изменчивостью социальноисторического контекста, намерениями говорящего. Политический термин, таким образом, отличает концептуальная (понятийная) и семантическая неопределенность (неоднозначность), что подтверждается примерами функционирования политической терминологии в различных контекстах. Так, комментируя семантическую неоднозначность терминов democracy, socialism, freedom, patriotic, realistic, justice, Дж. Оруэлл подчеркивал, что каждый из них может выражать разные значения, причем попыткам сформулировать общепринятое толкование оказывают сопротивление все стороны: “The words democracy, socialism, freedom, patriotic, realistic, justice have each of them several different meanings which cannot be reconciled with one another. In the case of a word like democracy, not only is there no agreed definition, but the attempt to make one is resisted from all sides” [471, с. 353].

В данном случае, по сути, актуализируется семантическая аберрация, которая в значительной степени затрудняет эффективность межкультурного политического дискурса. Перечисленные термины, обладающие положительной оценочностью по определению, могут быть использованы применительно к абсолютно разным национальным дискурсам, что требует введения каких-либо дополнительных средств номинации, поскольку термины, по сути, детерминизируются.

В контексте глобального межкультурного политического дискурса, в который вовлечены разные национальные дискурсы, концептуальная и понятийная неоднозначность значительно препятствуют общению. Важно помнить, что вариативность политического термина объясняется как особенностями контактирующих идеологий, менталитетов и т.п., так и прагматическими интенциями индивида, который может стремиться к точности передачи информации и объективности, или, напротив, к ее искажению. Как подчеркивает Р.А. Будагов, все определяется мировоззренческим критерием «в зависимости от чего и определение термина то стремится к объективности его значения, то, напротив, удаляется от него, что неизбежно, а иногда и преднамеренно искажает, извращает содержание самого понятия» [55, с. 17]. Ученый подкрепляет свой вывод примером использования термина liberte, на что обратил внимание еще в 1748 г. Монтескье. Слово liberte для одних означало «обыкновение носить длинную бороду», для других – «определенную форму государственного управления»; сторонники «республиканского государства» связывали это понятие именно с республиканским государством, а сторонники монархии – с монархией» [55, c. 17].

Как следует из приведенного выше толкования понятия «межкультурный политический дискурс», он образуется пересечением разнообразных национальных политических дискурсов, при этом вербальное пространство каждого из них включает определенные инолингвокультурные элементы, требующие своего выражения в английском языке. Соответственно, англоязычные издания разного рода, ориентируясь на глобальную аудиторию, вынуждены вводить лексические средства, актуализирующие понятийность и оценочность используемого политического термина и лексики, чтобы предотвратить неоднозначность.

Так, одной из наиболее злободневных политических проблем является территориальная, и, поднимая этот вопрос на пресс-конференции, премьер-министр Японии Нода, заявил, что «Такесима принадлежит Японии». Президент Южной Кореи, в ответном выступлении подчеркнул, что «Докдо, несомненно, является территорией Южной Кореи». В статье англоязычной японской газеты The Daily Yomiuri название территории Takeshima (термин, принятый в Японии), не требует пояснений, но при цитировании Президента Южной Кореи редакция внесла уточняющий комментарий, чтобы избежать непонимания: “Prime Minister Yoshihiko Noda: Theres no doubt that Takeshima is Japans inherent territory, historically and under international law. President Lee Myung Bak: Dokdo (South Koreas name for Takeshima) is indeed our territory and is a place worth staking our lives to defend” [DY Aug. 26, 2012, с. 3].

Аналогичная ситуация наблюдается и при освещении территориальных проблем между Японией и Китаем; так, описывая акции протеста в Китае, журналист использует известное в Японии название островов: the Senkaku islands. Цитируя антияпонские лозунги на плакатах, он вынужден дать разъяснение номинации: the Diaoyu islands, что соответствует японскому обозначению the Senkaku islands:

“Diaoyu: Hundreds of protesters took to the streets of an eastern Chinese city to demonstrate against Japans claims to the Senkaku islands… They carried banners with slogans including “Japanese get out of the Diaoyu Islands,” the report said. The small, uninhabited islands located in the East China Sea are known in China as Diaoyu” [DY Aug. 26, 2012, с. 1].

Объяснения подобного рода, возможно и не требуются японскому читателю, однако, они, несомненно, необходимы для англоязычного читателя в контексте глобального информационного пространства.

Следует отметить, что при описании территориального вопроса России и Японии в японской газете приводится только термин японского национального политического дискурса (the northern territories), а термин, принятый в российском политическом дискурсе – «Курилы», передается описательно (the four islands claimed by Japan): “Japan in its dispute with Russia over the northern territories of Hokkaido: When then Russian President D. Medvedev visited Kunashiri – one of the four islands claimed by Japan…” [DY Aug. 26, 2012].

Подобная вариативность предопределена целевой аудиторией прессы, которая функционирует, главным образом, в японском англоговорящем социуме и адресована экспатриантам и англоговорящему читателю-японцу, бизнесмену, туристу. Отсюда следует, что, наименование «спорного острова» согласно терминологии русскоязычного политического дискурса в данной ситуации нерелевантно.

Вербальное пространство межкультурного политического дискурса образуют также исторические термины национальных политических дискурсов, или номинации, сохранившие свою форму, но отличающиеся новым концептуальным наполнением, что требует иных средств семантизации, при транслитерации на английский язык. Так, в прошлом столетии китайское слово nongmin передавали соответствием peasant(s), что следует делать и сегодня в исторических текстах, но в современном контексте необходимо актуализировать понятийное изменение, обусловленное новой экономической ситуацией: nongmin (farmer) [436].

В межкультурном диалоге нередко встречаются примеры описания какоголибо национального дискурса в сопоставлении с другими, что затрудняет выделение узкой сферы общения в чистом виде и подтверждает межкультурность современного политического дискурса в глобальном социуме. Так, «выступление в церкви» российской панк-группы Pussy Riot известно в западном мире именно как политический протест и, рассказывая о его последствиях, американский журналист проводит параллели с другими ситуациями, в которых музыкальный дискурс пересекается с политическим. Он приводит примеры из британской музыкальной жизни, напоминает об убийстве панк музыкантами сикхов в США, о панкпротестах в юго-восточной Азии:

“Singing about the cozy relationship between the Putin government and the church, the bands trial drew the words attention. Suddenly the five-minute performance and its participants became the barometer on free speech in Putins Russia.

…the inherent energy of punk can be harnessed through distorted chords to build a vehicle for political messages. Be they the Sex Pistols setting England on fire during the Queens silver jubilee in 1977 with “Anarchy in the U.K.”, Bikini Kill harnessing feminist ideals to create furious protest music in the „90s” [LAT Aug. 27, 2012, с. 10].

Анализируя информацию, представленную в статью, очевидно, чтов ней пересекаются национальные политические дискурсы России, Великобритании и США, актуализируемые в сфере музыки: “a vehicle for political messages; free speech in Putins Russia; Sex Pistols with “Anarchy in the U.K.”, feminist furious protest music”. Как представляется, цитируемая статья является убедительным примером идеологизации музыкальной сферы.

Выделяя специфику межкультурного дискурса, следует отметить, его социальную обусловленность: он отражает одну из закономерностей современного социума, заключающуюся в формировании глобального коммуникативного пространства. Мультикультурность политического дискурса, несомненно, осложняет эффективность общения, выдвигая задачу определенной стандартизации вербальных средств, понимание которых доступно каждому.

Другой объективной сложностью коммуникации в эпоху глобализации выступает практически неограниченное увеличение объема информации, что выдвигает принцип языковой экономии в качестве одного из ведущих коммуникативных принципов. Реализации названного принципа способствуют сокращения разного рода, реализующие прагматическую адаптацию языка; при этом краткий вариант соответствует структуре полного [120, с. 43]: OECD = Organization for Economic Cooperation and Development.

Терминологические сокращения свойственны всем терминологическим системам; спецификой политического сокращения, однако, является то, что аббревиатуре свойственна и функция маскировки идеологической оценочности полного варианта. Важно при этом отметить, что в англоязычном дискурсе, в отличие от русскоязычного, большое внимание уделяется созданию такой номинации, которая актуализирует положительные коннотации обозначаемого понятия. Одним из способов достижения такого эффекта выступает акроним, омонимичный положительному слову общеупотребительной сферы, что влияет и на семантику термина.

Так, обозначение тяжелой болезни, известное сегодня под акронимом AIDS /Aids (Acquired Immune Deficiency Syndrome), совпадает по форме со словом положительной окраски aids, что способствовало предотвращению распространения гомофобии в 1980-х гг. в США. Первое терминологическое обозначение этого заболевания включало словосочетание «имеющее отношение к гомосексуалистам»

(gay-related immunodeficiency/GRID), что вызвало в Калифорнии волну погромов тех районов, где жили и творили художники и музыканты, поскольку гомосексуализм связывали именно с богемой [400].

Изменение данного термина было обусловлено не только тем, что заболевание, как выяснилось, не связано с гомосексуализмом, но и необходимостью воздействовать на ментальность американцев, чтобы избежать погромов в дальнейшем. Акроним положительной коннотации AIDS (=Acquired Immune Deficiency Syndrome) вызывает, в первую очередь, ассоциации со словом «помощь» (aids) и, что немаловажно, не имплицирует чувство страха.

Вышеизложенные примеры также подтверждают значимое воздействие политического дискурса на различные сферы жизни, при этом в англоязычном дискурсе особое внимание уделяется созданию положительной оценочности лексической единицы. Позитивная, или напротив, негативная репрезентация идеологизированного субстрата в речевой деятельности влияет на мировоззрение и поведение человека. Отсюда следует, что при межкультурных контактах процесс языковой адаптации для актуализации политического концепта осложняется картинами политического мира участников общения.

Таким образом, идеологизированность выступает основной спецификой политического лексикона и терминологии. Эффективности межкультурного политического дискурса, объединяющего национальные политические дискурсы многих лингвокультур, несомненно, способствует адаптация языка общения для адекватного отражения действительности языковыми средствами.

1.3.2.2 Эвфемизация политического лексикона Особый сегмент в вербальном пространстве политического дискурса образуют политические эвфемизмы и дисфемизмы, объективирующие идеологически обусловленное воздействие на мировосприятие индивида в соответствии с установкой власти.

Эвфемизмы представляют собой один из способов «непрямой коммуникации» [122, с. 190] и актуализируются в разнообразных дискурсах. В лингвистике принято следующее определение эвфемизмов: это такие косвенные номинации, которые смягчают негативные оценочные коннотации лексического значения [СЛТ, с. 321; 178, с. 3; 38]. Эвфемизмы, как и сокращения, выступают в качестве одного из источников синонимии [402, с. 207].

В политическом дискурсе, в отличие от других сфер коммуникации, эвфемизмы, точнее политические эвфемизмы, отличает, по мнению Е.И. Шейгал, референциальное манипулирование, под которым понимается искажение «образа денотата/референта в процессе обозначения действительности» [376, с. 173]. Ученые подчеркивают, что именно политические эвфемизмы выступают одним из ведущих средств политической риторики: политического манипулирования, интенциональная основа которого заключается в некритическом восприятии «информации адресатом» [121, с. 12].

Основные языковые средства манипулирования в целом универсальны и характерны практически для любого национально-политического дискурса, в межкультурном политическом дискурсе при использовании одного языка общения для передачи эвфемизмов национальных дискурсов, нередко выявляется дисбаланс, обусловленный концептуальной деривацией, которая актуализируется на вербальном уровне.

Выделяя наиболее важные характеристики данной группы лексических единиц, во-первых, следует особо подчеркнуть, что основой формирования мелиоративных обозначений негативных феноменов выступают когнитивные процессы, в частности, концептуальная деривация, в результате которой концепты подвергаются переосмыслению, их соотносят с другими денотатами, способствуя аксиологическому варьированию. Концептуализация, подчеркивает Р.В. Лэнекер, характерна для «любого аспекта человеческого опыта, включая понимание природного, лингвистического, социального и культурного контекстов» [237, с. 15]. В исследованиях по когнитивной лингвистике подчеркивается, что в парадигме когнитивного подхода концептуальная деривация представлена семантической эвфемизацией («модель изменения определенного концептуального содержания») или формальной, не влияющей на концептуальное содержание [50, с. 5; с. 6]. Отсюда следует, что при реконструкции концептов переформируется картина политического мира, искажающая в той или иной степени действительность.

Во-вторых, вариативность семантической структуры номинации, ее лексического значения обусловлена концептуальной деривацией, влияющей на положительные коннотации, которые «стираются», превращаясь в отдельных случаях в свою противоположность. Подмена денотатов при формировании политического эвфемизма способствует актуализации именно того аспекта информации, который необходим для достижения пропагандистского эффекта в соответствии с целями политического деятеля, автора или редакции. Этот феномен характерен для любой идеологии, поэтому в политическом лексиконе эвфемизмы занимают одно из ведущих мест, подчеркивают отечественные ученые [206] и зарубежные лингвисты: «Выбор слова – это идеологическое действие говорящего: миротворцы (peacekeepers) или армии (armies) [439, c. 30].

Уровень когнитивной компетенции влияет на восприятие информации и на актуализацию информации или дезинформации, именно языковая личность выбирает средство вербального обозначения, модифицируя его в соответствии с коммуникативными целями. Как подчеркивает Р. Лэнекер, «семантика основывается на способности человека описывать, «толковать» (construe) одну и ту же ситуацию по-разному. Значения языковых выражений представляют собой функцию как от вызываемого в сознании концептуального содержания (content), так и от толкования (construal), которое накладывается на это содержание» [237, с. 15].

Понимание механизма формирования смыслов как определенных концептуальных схем и моделей интерпретации информации, позволяет политикам, журналистам при вербализации «включать» («задействовать») необходимые аксиологические характеристики актуализируемых концептов. Политические эвфемизмы, таким образом, формируются в процессе преднамеренного варьирования концептуального содержания и, как результат этого, оценочной составляющей идеологически и социально значимых понятий и явлений.

В-третьих, эвфемизмы отличаются «исторической привязкой», они проявляют свои камуфлирующие свойства в рамках определенного социальнополитического и экономического периода [502]. «Новые эвфемизмы появляются практически ежедневно, при этом они нередко оказываются окказионализмами», словом на один день. Другие остаются надолго», как объясняет Х. Росон. “Euphemisms are in a constant state of flux. New ones are created almost daily. Many of them prove to be nonce terms – one day wonders that are never repeated. Of those that are ratified through reuse as true euphemisms, some may last for generation, even centuries” [481, с. 4]. Как показывает практика общения, подчеркивает лингвист, «плохое значение или негативные ассоциации слова вытесняют хорошее значение».

“In the field of language, on the same principle, “bad” meanings or associations of words tend to drive competing “good” meanings out of circulation”. Слова coition, copulation, intercourse означали когда-то coming together, coupling, communication;

использование их в качестве эвфемизмов вытеснило исходные значения и доминанта в современном английском – это sex» [481, c. 4].

В-четвертых, эвфемизмы и дисфемизмы отличаются нестабильностью, как и термины, они могут «потерять» свой особый статус и перейти в состав общеязыкового фонда, первоначально фиксируясь в специальных словарях, например, A Dictionary of Euphemisms and Other Doubletalk [Dict.Doubletalk], Safires Political Dictionary [Safires Pol.Dict]. Частотные номинации кодифицируются в толковых словарях, что подтверждает вариативность их статуса в системе: из феномена речи они превращаются в феномен языка; при этом наблюдается определенное «стирание» оценочности, «оживление» которой требует дополнительных средств.

В речевой практике формируются новые номинации, скрывающие нежелательные или актуализирующие желательные аксиологические характеристики, что говорит о динамичности языковой системы, постоянном обновлении ее состава.

Так, одним из универсальных примеров оппозиции «эвфемизм :: дисфемизм», характерным для практически любого национально-политического дискурса, выступает agent :: spy («агент :: шпион»), причем в специализированных словарях один концепт объективируется через другой:

“agent: а spy who is on your side, an operative, or source of information. The desirable attributes of an agent, as viewed by the CIA, were summarized in a cable, sent to Congo in 1960, when plans were being made to assassinate Prime Minister Patrice Lumumba. The cable commended a particular agent: “He is indeed aware of the precepts of right and wrong, but he is given an assignment which may be morally wrong in the eyes of the world, but necessary because his case officer ordered him to carry it out, then it is right, and he will dutifully undertake appropriate action for its execution without pangs of conscience. In a word, he can rationalize all actions. (Senate Intelligence Committee report on American assassination plot against foreign leaders, 11/75)” [Dict.Doubletalk, c. 16–17].

Вышеприведенный фрагмент реконструирует концепт AGENT, репрезентируемый словом agent в дискурсе ЦРУ, где положительно оцениваются не универсальные моральные принципы (may be morally wrong in the eyes of the world), но выполнение приказов, которым необходимо подчиняться без каких-либо угрызений совести (without pangs of conscience).

Выбор иллюстративного примера в словаре определяется политикой издательства, которая, как правило, соответствует национальной политике, так идеологически обусловленный пример в статье spy, актуализируя пейоративность лексемы, способствует и негативной стереотипизации российской политики (spied for Moscow): “spy: 1. a person whose job is to find out secret information about another country organization; 2. someone who spies for a country or organization tries to find out secret information. He spied for Moscow while serving as a senior officer in British intelligence” [BBC Dict, c. 1093].

Соответственно, картина политического мира, формируемая политиками, отражает не столько человеческие ценности, сколько политические амбиции, скрытые за косвенными номинациями, политическими эвфемизмами, импликации которых, как правило, сложно понять читателю. Л.П. Крысин, анализируя политический лексикон русских СМИ, отмечает, что манипулятивность эвфемизмов в политике носит «камуфлирующий» характер [203], что свойственно политическому лексикону любой лингвокультуры. «Вуалирование» негативных коннотаций косвенными номинациями создает искаженную (относительно реальности) картину мира, способствуя реализации установок власти и формированию требуемой картины политического мира. Политики и журналисты пытаются приукрасить негативные события своей лингвокультуры, реалии своей партии, своего политического течения, описывая оппозицию (чужие) или инолингвокультуру прямыми номинациями.

Подчеркивание чужих недостатков – один из ведущих приемов идеологического воздействия, способствующий созданию и закреплению соответствующего стереотипа. Это проявляется при описании иной концепции, и сопоставление политических лексических номинаций одного и того же события в изданиях разных направлений выявляет идеологически обусловленные варианты: политический эвфемизм :: дисфемизм (прямая номинация).

Особым проявлением эвфемии считается использование неоскорбительных вербальных средств, politically correct, как принято говорить в зарубежной политике и политической лингвистике с 1980–90х гг.: “politically correct (1980s) adj ~ not offensive language or behaviour, esp. to people who have often been affected by discrimination (=unfair treatment)” [MED, c. 1090].

Данное понятие существовало уже достаточно давно, само словосочетание politically correct, по данным К. Аллана и K. Брриджа, впервые было использовано еще в 1793 г., но актуальным в американском политическом дискурсе стало с конца 1960-х [399, c. 91].

Политкорректность связывают нередко со всем плохим, что есть на Западе, где также много критики в развитии «коллективизма» в ущерб «индивидуальности». Известный переводчик П.Р. Палажченко объясняет это так: «У нас политкорректностью называют все, что нам не нравится в американском обществе.

Быть политически корректным – значит быть просто внимательным к общественному использованию тех или иных языковых средств. Конечно, некоторые перехлесты с политической корректностью в США есть. Но я не думаю, что это такая же смирительная рубашка для американцев, как наш советский тоталитаризм. Политкорректность – это просто баланс между недопустимостью оскорблять какието слои населения и необходимостью говорить открыто. Но они сами видят эту опасность: чрезмерная корректность может привести к нарушению главного условия существования демократического общества – возможности вскрывать противоречия» [270].

В работах М.Ю. Палажченко различаются политически корректные номинации и так называемые «псевдополиткорректные»: «Когда американцы говорят, что их военные попадают в цель (service a target), следует понимать, что на самом деле они в очередной раз сбрасывают бомбы или направляют ракеты на иракские города» [269, с. 82].

Представляется логичным подход зарубежных исследователей, в котором разграничены политические эвфемизмы, политически корректные номинации и «даблспик»: Д. Лайт [453], Дж. Еспозито [425], Ф. Катамбы [448, с. 186–187] и В. Лутц [456]. Встречаются, однако, исследования, где все политические эвфемизмы соотносятся с политкорректными, с чем сложно согласиться. В данной ситуации следует прислушаться к П.Р. Палажченко, официальному переводчику высокопоставленных лиц: «В качестве общего принципа политической корректности можно сказать так: нужно избегать любых слов и высказываний, которые могут задеть …меньшинство (за исключением явно экстремистских) – политическое, расовое, сексуальное» [Несист.Словарь, с. 219].

Убедительной иллюстрацией высказанного П.Р. Палажченко мнения выступают действия редакции ВВС в ответ на ситуацию, вызвавшую массу негодования. Известный гость программы ВВС был вынужден извиниться за «шутливое Paki» (сказанное об участнике индийского происхождения): “The BBC rushed out a statement from Forsyth saying „in no way was the use of abusive words condoned.

The use of racially offensive language is never either funny or acceptable, it read.

„Whilst I accept that we live in a world of extraordinary political correctness, we should keep things in perspective” [Metro Oct. 09, 2009, с. 9].

Таким образом, политкорректность – это тактика избегания оскорбительных имен этнических групп, субкультур и пр. номинаций, не унижая чувства человека, не принижая никакие социальные группы [439].

Синонимичен терминам «политический эвфемизм» и «даблспик» термин spin: «не то, чтобы ложь, но как бы и не совсем правда», что подразумевает перефразирование прямых негативных номинаций: “L-word” (lie) заменяется на misspoke, misstated, stretched the truth [459, c. 130–131]. В словаре не всегда отмечена оценочность лексемы, но в политическом дискурсе коннотации неизбежно актуализируются в соответствии с коммуникативными интенциями, определяемыми языковой личностью, диктатурой власти и т.п. Одного и того же человека в контексте описания международного терроризма в идеологически антагонистических источниках репрезентируют как а liberator, а freedom-fighter или а holy warrior.

В словаре The Official Politically Correct Dictionary & Handbook представлены примеры модификации аксиологической составляющей пейоративных феноменов: новый концепт репрезентируется соответствующей мелиоративной номинацией, заменяющей прямое обозначение пейоративной окраски. В словосочетании good-neighbor policy определение good-neighbor скрывает истинный смысл вербально репрезентируемого политического концепта INVASION: good-neighbor policy = invading a neighboring country. Положительная оценочность словосочетаний air support (вместо bombing) и aggressive defense (= getting rid of people, especially leaders of foreign countries, and especially by murder) эксплицируется словами support и defense [Beard PC].

Политические эвфемизмы или «даблспик»» представляют собой неотъемлемый компонент любого политического дискурса. В целом, примеры вуалирования негативных идеологизированных явлений в разных лингвокультурах аналогичны.

Общая стратегия формирования политического эвфемизма, как отмечено выше, выделение «положительности». Так, «сокращение кадров и закрытие предприятий» может быть названо оптимизация или модернизация или социальное планирование, «ухудшение финансового положения пенсионеров» – пенсионная реформа, французский политический дискурс в данной ситуации ничем не отличается от отечественного: Plan social (redundancy plan resulting from factory closures):

job losses, not to be confused with organisation of social life, bars, clubs etc.

Modernisation de laction publique (modernisation of public action): eliminating public-sector inefficiencies, elsewhere known as budget cuts.

Ncessit dquilibrer financirement les retraites (Need to balance pension funds): reform looms again [French doublespeak // Economist Jan. 12, 2013].

Вышеприведенные примеры решения социальных проблем в определенном смысле подтверждают межкультурность политического дискурса в глобальном коммуникативном пространстве. Политические эвфемизмы «обновляются» практически постоянно, поскольку при частотном использовании они реализуются как дисфемизмы, поэтому политики и чиновники изобретают новые номинации.

Например, концепт INVALID представлен лексическими единицами cripple и invalid аксиологически пейоративными, заменившая их косвенная номинация handicapped постепенно утратила смягченность коннотативной окраски, и было образовано слово disabled, которое заменили на people with disabilities, в последующих публикациях предпочтение отдали номинациям people with physical disabilities или impaired people.

Вербализация концепта POOR (о социальной группе) постоянно модифицируется: «нейтральность», завуалированность номинации стирается, и каждое последующее обозначение выделяет другой аспект, на первый взгляд, не отличающийся пейоративностью, которая, однако, сохраняется на глубинно-когнитивном уровне: disadvantaged underprivileged underclass low income [Safire PolDict 2008, c. 186].

Аксиологичность универсального концепта MURDER пейоративна, но его значимость для политического дискурса требует постоянного обновления эвфемистических перифраз: termination with extreme prejudice; alter the health of; kill = render nonviable; arbitrarily deprive of life; neutralize [Beard РС].

В зарубежной лингвистике используется также термин code word – синоним терминов «политический эвфемизм» и «даблспик» – лексическая единица с «закодированной», скрытой информацией: particular phrases, innocuous in themselves, transmit hidden meanings [Safires Pol.Dict., c. 133].

Язык кода популярен в шпионаже/разведке, позволяя смещать акценты, при этом часть его становится общедоступной, он используется в литературе:

“Robert was sent to the Farm, the CIA training ground for Secret Service agents.

The jargon taught at the Farm was a language unto itself. The phrase to demote maximally means to purge by killing. So does the word terminate. If youre asked to „fumigate an office, you wont be looking for termites, youll be looking for listening devices. „Ladies is a euphemism for females sent to compromise the opposition. A „legend is a biography of a spy that is faked to provide him with a cover. „Going private means „leaving the service. Theres the term measles. If a target dies of measles, it means he was murdered so efficiently that death appeared to be accidental or due to natural causes. Some of you will be operated „naked. Dont rush to take off your clothes; it means that youre alone and without any assistance” [Doomsday, c. 109–110].

В вышеприведенном примере вербальные коды графически маркированы курсивом/кавычками и эксплицированы дефинициями, позволяющими понять тайный язык, делая его доступным читателю. Как следует из данного фрагмента, грань между кодом криминального дискурса и политического достаточно подвижна. Способствуют смещению акцентов и формированию иного концепта в речевой деятельности такие средства как перифраз и генерализация – популярные способы образования непрямых номинаций.

В институциональном политическом дискурсе, в отличие от массового политического дискурса, истинные значения скрываются, что обусловлено задачами сохранения или достижения власти. Так, прямая номинация the war on militant Islam недопустима в политической риторике, поскольку война с религией, даже воинствующей, неизбежно вызовет волну недовольства многих слоев населения.

Соответственно, политики говорят о войне с терроризмом, war on terror: двусмысленность данной фразы скрыта от массового читателя. На первый взгляд, «война с терроризмом» соответствует интересам социума, способствует регулированию его жизни, что особенно очевидно после крупных террористических актов. Далеко не каждый человек осознает при этом, что «война» в любом случае означает гибель мирных граждан.

Справедливости ради следует подчеркнуть, что в данном случае генерализация, способствуя созданию нового концепта, несет определенное положительное воздействие: стереотип «ислам – это терроризм» закрепился в обществе, но не все представители ислама террористы. Есть другие религиозные направления, традиционное одеяние которых похоже на исламское, что неоднократно провоцировало нападения и убийства. Доказательство этому недавние события в США, когда во время религиозной церемонии были убиты сикхи, традиционное одеяние которых похоже на одеяние мусульман.

В межкультурном политическом дискурсе эвфемистические номинации, характерные для какого-либо национального дискурса, могут быть выражены дисфемизмами, что, возможно, объясняется авторским отношением к описываемым событиям, несогласием с политическими действиями власти данной страны, а также необходимостью реализации принципа доступности информации при ориентации на массовую читательскую аудиторию.

Так, в британском еженедельнике, в статье о событиях в Китае используется официальный эвфемизм invited guests, эксплицируемый политическим дисфемизмом dissidents: Under pressure from foreign television networks, the government has reversed its ban on live broadcasts by the foreign media from Tiananmen Square, the citys most sensitive site. But is insisting on limited hours and no invited guests – i.e. no dissidents [Economist July 19, 2008, c. 56].

Эвфемизации способствуют сокращения: варьирование формы формально актуализирует новое понятие, скрывая истину: special area (= special area for the poor). «Плохие слова не такие плохие при сокращении» (Bad words are not so bad when abbreviated) [481, с. 8]. Инициальные сокращения кажутся не очень опасными и более вежливыми (seem less dangerous or impolite): KIA (killed in action), big C (cancer); эллипсис переносит прямое значение фразы на элемент, напрямую не указывая на референт (transfers the meaning of the phrase onto another word not directly associated with the avoidable subject), способствуя камуфляжу: action (military action), intercourse (sexual intercourse), remains (mortal remains) [506, c. 773].

Суммируя вышесказанное, следует подчеркнуть, что одним из важных секторов вербального пространства политического дискурса, являются политические эвфемизмы, расплывчатость которых выступает эффективным вербальным средством формирования такой национально-политической картины мира, которая соответствует задачам политики власти. Сущность эвфемизмов наиболее ярко проявляется при языковых контактах лингвокультур, отличающихся несовпадающими идеологическими воззрениями.

В отличие от эвфемизмов, предназначение дисфемизмов в раскрытии истинного концептуального содержания какого-либо феномена, отсюда следует, что используемый в контексте одного национально-политического дискурса эвфемизм превращается в дисфемизм в контексте другого.

Суммируя вышесказанное, следует подчеркнуть, что вербальное пространство политического дискурса включает в качестве ядра политические термины, которые представлены как однословными номинациями, так и словосочетаниями, что предопределяет образование политических сокращений для реализации принципа экономии. Политический лексикон представляет собой подвижную сферу, элементы которой переходят в состав общеязыкового фонда, теряя свою терминологическую понятийность. Вариативность семантики политического лексикона обусловлена, в первую очередь, концептуальной деривацией, в процессе которой актуализируются новые смыслы, требующие отражения на вербальном уровне.

Отсюда следует, что язык как единое средство общения в межкультурном политическом дискурсе, соединяющем различные национальные дискурсы, неизбежно адаптируется, реализуя функцию отражения специфики контактирующих дискурсов, точнее картин политического мира. Формирование средств номинации в межкультурном политическом дискурсе основано на концептуальной деривации, в процессе которой инолингвокультурный концепт подвергается реконцептуализации сквозь призму другой концептуальной системы, данный процесс назван в исследовании вторичной культурной концептуализацией. Следует особо подчеркнуть, что концептуальная асимметрия политического лексикона проявляется и в национальном контексте: представители различных партий, слоев населения, используя одинаковые лексические единицы, вкладывают в одну и ту же «форму» другое «содержание», т.е. наполняют ее разными концептуальными смыслами, что приводят к коммуникативному дисбалансу. Соответственно, в межкультурном политическом дискурсе коммуникативный дисбаланс усиливается вследствие разных политических картин мира контактирующих лингвокультур.

«Прозрачность» общения в политическом дискурсе обеспечивается актуализацией концептуальной вариативности и/или оценочности в лексических средствах, что, в свою очередь, требует адаптации языка коммуникации для реализации функции межкультурного общения.

1.4 Языковые особенности российского политического дискурса Исследование специфики передачи средствами английского языка российского политического лексикона невозможно без выделения характеристик источника его формирования; поэтому задачей данного параграфа является обобщение основных закономерностей политического русского языка периода XIX–XXI веков. Как отмечает Е.С. Яковлева, «апелляция к каким-либо данным истории и культуры носителей языка при описании современного словоупотребления становится необходимой и даже неизбежной, если исследователь изучает слова, соотносящиеся с «мировоззренческими концептами» (выражение Н.Д. Арутюновой)»

[393, c. 12]. Анализ терминологии и лексики сферы «политика» возвращает нас в прошлое, «оживляя» «культурную память», заключенную в слове.

Российский политический дискурс сформирован, как общеизвестно, политическими течениями XIX века, в частности, Великой французской революцией и немецкой идеологией марксизма, позднее переосмысленными под влиянием советской идеологии, и реформирующимися после 1991 года (распад СССР). Основные политические концепты представлены политическими и философскими универсалиями, которые актуализированы во всех развитых лингвокультурах:

КЛАСС/CLASS, ДЕМОКРАТИЯ/DEMOCRACY, КОММУНИЗМ/ COMMUNISM,

АРМИЯ/ARMY. Этимологической основой репрезентирующих концепты терминов являются латинские и греческие источники, что объясняет значительное количество универсалий в языке политики: класс, демократия, коммунизм, армия и class, democracy, communism, army. Сопоставление тождественных по форме терминов, функционирующих в разных идеологиях, показывает, что они отличаются идеологически обусловленной концептуальной асимметрией, поскольку каждый термин подвергается концептуальной деривации в условиях конкретного социума и исторического контекста. Результатом данного процесса нередко выступает идеологически обусловленная аберрация, что отмечалось в трудах ученых [204;

499], филологов [450] и писателей [471; 472].

Вербальное пространство российского политического дискурса включает как узкоспециальные номинации (термины), так и политическую и/или политизированную лексику, отражающую разные периоды его формирования, главным образом, начиная с XIX века, периода интенсивной «европеизации». Россия перенимала европейские традиции и политические идеалы равенства, братства и свободы Великой французской революции, заложившей начало идеологии как одному из средств формирования государства [298]. Таким образом, французский язык выступал донором, способствующим появлению слов латинского или греческого происхождения в русском языке: коммуна: «Парижская коммуна» (первая пролетарская революция), экспроприация и т.п. Идеологизировались так называемые «социальные слова»: антагонизм (спор), непримиримая борьба [СИС, c. 42]; коммуна, Парижская коммуна, первая пролетарская революция, коллектив лиц, объединившихся для совместной жизни [СИС, c. 246]; пролетариат (наемные рабочие), передовой и революционный класс буржуазного общества [СИС, c. 412];

экспроприация, национализация частнокапиталистической собственности в результате социалистической революции [СИС 1988, c. 589] и др. Из французского