«ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ ОМОНИМИИ И ПОЛИСЕМИИ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ПРАКТИКЕ СОСТАВЛЕНИЯ ТОЛКОВЫХ СЛОВАРЕЙ ...»

Заметим также, что вторая параллель, равно как и в целом концепция Куриловича по сравнению с концепцией «семантического инварианта», нам кажется более убедительной: всё-таки Р. О. Якобсон и другие сторонники теории «семантического инварианта» постулируют наличие общего семантического компонента между разными значениями, что, в случае наличия изоморфизма и параллелизма, должно было бы находить соответствие на фонетическом уровне в том, что звуки, представляющие одну фонему, должны были бы иметь нечто общее в своём звучании. Между тем как в фонетике (по крайней мере, в учении Московской фонологической школы) речь идёт только о позиционной дистрибуции звуков, независимо от их материального сходства или различия; так, разные и по подъёму, и по ряду, и по наличию/отсутствию лабиализованности гласные звуки [иэ] и [о] в словах нести — нёс представляют, тем не менее, одну фонему — /о/.

Однако исследователями не раз отмечалось, что идея изоморфизма лексикосемантического яруса языка фонетическому требует очень осторожного обращения и не может претендовать на абсолютность. Так, приводя свои аргументы, а также примеры из работ других, как отечественных, так и зарубежных, учёных, О. Н. Трубачёв писал: «Положение об изоморфизме плана выражения и плана содержания применительно к семантике и словообразованию было и остается декларацией, от которой постепенно отошли все те, кому приходится работать со грамматических форм или фонологическую систему» 329. (См. также приводившиеся нами на с. 61 слова О. С. Ахмановой).

Помимо своей теоретической неубедительности, концепция Куриловича не берётся нами за основу ещё по нескольким причинам. Во-первых, контекстный подход сам по себе, независимо от истинности тех результатов, которые он даёт (а эта истинность тоже под вопросом), оставляет в стороне такой важнейший аспект семантики слова, как семантическая деривация и семантические отношения между функциональный аспект, между тем как для нас, с точки зрения нашей проблематики, значительно больший интерес представляет иной аспект — мотивационно-деривативный.

Во-вторых, весь массив вторичных значений слишком неоднороден по своему составу, чтобы ограничиться констатацией того, что все они принадлежат к вторичным значениям на функциональных основаниях. Даже если принять в качестве исходного критерий контекстной обусловленности (а не мотивационнодеривативный, который будем применять мы), думается, можно обнаружить большое разнообразие «вторичных функций» с точки зрения качества и количества контекстов, их обусловливающих.

Г. И. Кустовой: «Обычно невозможно и, по-видимому, не следует пытаться подвести под некоторый инвариант решительно все значения слова, поскольку система производных значений многозначного слова “неоднородна”: она имеет Шайкевич А. Я. Дистрибутивно-статистический анализ в семантике // Принципы и методы семантических исследований. М., 1976. С. 376.

сложную структуру, состоящую из нескольких подструктур и включающую значения разного происхождения и разных типов» 330.

Потому в данной работе мы будем придерживаться более традиционного подхода к семантической структуре слова, который отражён, в частности, в трудах Д. Н. Шмелёва, писавшего: «Значения слов земля, дом и т. п. объединены не как варианты какого-либо присущего этим словам более общего смыслового содержания, а на основе того, что в смысловое содержание отдельных значений этих слов входят одни и те же семантические элементы…» 331.

В лексикологии существуют разные точки зрения относительно того, в каких отношениях между собой находятся значения многозначного слова, имеется ли между ними иерархия. В. В. Левицкий выделяет три точки зрения на эту проблему:

многозначного слова равноправны и не знают делений на «основные — неосновные», «прямые — переносные»; 3) в одних случаях значения полисеманта В. В. Виноградов, второй — В. А. Звегинцев и К. А. Аллендорф, третьей — Д. Н. Шмелев 332.

Более убедительной нам представляется опять же точка зрения Д. Н. Шмелёва.

В иллюстративных целях приведём аналогию из области словообразования. В паре магазин — магазинчик направление словообразовательной деривации не вызывает сомнений и мы можем констатировать, что первое слово является производящим, второе — производным и между ними, таким образом, существует иерархия.

Однако в паре работа — работать такого однозначного решения мы принять не можем: как первое, так и второе слово может быть как производным, так и производящим. Очевидно, что это однокоренные слова, семантическая связь между которыми налицо, и верным решением, судя по всему, будет констатация взаимной Кустова Г. И. Типы производных значений и механизмы языкового расширения. М., 2004. С. 197.

Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики... М., 1973. С. 71.

Левицкий В. В. Экспериментальные данные к проблеме смысловой структуры слова // Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования. М., 1971. С. 153.

мотивации. Впрочем, по этому вопросу имеется и другая точка зрения, которой придерживался, например, И. А. Мельчук. Согласно этой точке зрения, в любой из пар одно из слов обязательно является семантически более простым и производящим для другого, причём смысловая и формальная производность могут не совпадать (в паре радовать — радоваться семантически более элементарным и простым является второе слово). Этой проблеме посвящена, в частности, его статья семантической сложностью слова» отмечают и авторы монографии «Семантические вопросы словообразования. Производящее слово» 334.

';

Аналогичную картину мы можем обнаружить и в семантической структуре слова. Не вызывает сомнений, что значения слова звезда ‘небесное тело’ и производящим, а второе — производным. Однако в паре значений ‘периодическое издание’ и ‘тетрадь для периодической записи чего-л.’ слова журнал однозначное аргументированное решение в пользу того или иного статуса каждого из значений принять трудно. Они, с одной стороны, равноправны относительно друг друга, с другой — связаны друг с другом благодаря наличию общих семантических компонентов: ‘периодичность’ и ‘письменная фиксация чего-л.’. В рамках данной работы, целью которой является нахождение критериев разграничения омонимии и полисемии, для нас более важен сам факт наличия семантической связи между двумя значениями, а не направление деривации, хотя вопрос о последнем и представляет несомненный теоретический интерес.

Тому, какими способами происходит развитие семантической структуры слова, появление новых значений, иначе — способам семантической деривации, посвящена обширнейшая литература, и сделать хотя бы обзорный её анализ в Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1969. № 2. С. 126—135.

Семантические вопросы словообразования. Производящее слово / Под ред. М. Н. Янценецкой.

Томск, 1991. С. 225.

целесообразным (повторим в связи с этим мысль, уже звучавшую в несколько иной форме в конце Главы 1: мы можем прибегнуть к разным классификациям, характеризуя тот или иной семантический перенос, однако более важной и сложной для нас всё равно останется иная, более общая, проблема: имеет ли место в данном случае перенос как таковой, осознаётся ли он рядовыми носителями?).

Тем не менее, обозначить наше видение этой проблемы и выделить из существующего множества мнений те, которые наиболее близки нам, мы считаем всё же необходимым.

В. Г. Гак проводил параллель «семантические отношения между значениями — логические отношения между понятиями». Он выделяет: 1) логическое отношение равнозначности (в семантике — синонимия), 2) внеположенность (в семантике — процесс смещения, т. е. «использование для наименования данного понятия названия смежного понятия в пределах одного родового понятия [курсив наш. — Д. К.]»; явление, характерное для фразеологии, а в лексике обнаруживаемое при диахронно-этимологическом рассмотрении единиц, то есть к нашей работе не имеющее отношения); 3) контрадикторность (антонимия), 4) подчинение (в семантике — расширение или сужение); 5) перекрещивание (семантические переносы по сходству и смежности) 335.

Из пяти перечисленных разновидностей логических отношений актуальными для рассматриваемой нами проблемы полисемии являются подчинение (гипергипонимические отношения между значениями) и перекрещивание (семантический перенос). Последнее проявляет себя метафоре (переносе по сходству) и метонимии (переносе по смежности), а первое — в расширении и сужении значений.

Традиционно чаще выделяются и исследуются первые два переноса. Этот факт отмечает в своей статье А. И. Ольховская, приводя слова Г. И. Кустовой:

«Основные механизмы получения новых значений — метафора и метонимия, базирующиеся на принципах аналогии и смежности, — известны со времен Аристотеля и античных риторик, и в этой сфере вряд ли стоит ожидать каких-то Гак В. Г. Семантическая структура слова как компонент семантической структуры высказывания // Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования. М., 1971. С. 83—85.

кардинальных изменений и новых открытий — просто потому, что это основные механизмы когнитивного освоения реальности человеком» 336. Однако сама А. И. Ольховская, анализируя такие ЛСВ слова голубь, как ‘птица’ и ‘самец этой птицы’, справедливо отмечает, что «самец голубя есть не часть голубя, а его разновидность» 337, и утверждает, что «выделение гипонимии в качестве форманта семантической деривации имеет большое значение как для теории семасиологии, так и для практики лексикографирования, поскольку может служить для выработки специфических процедур представления гипонимических значений в словаре» 338.

Логично было бы предположить, что в языке должен существовать и обратный только что описанному процесс — процесс генерализации, или расширения значения, когда слово в производном значении называет род явлений, а в производящем — вид или конкретного представителя этого рода. И, как может показаться, такие случаи действительно обнаруживаются в языке. Примером таких отношений может послужить, например, слово луна и два его значения ‘небесное тело, которое вращается вокруг Земли’ и ‘спутник любой планеты’. Ср. также: табу ‘запрет на использование или упоминание чего-либо в древнем обществе’ и ‘вообще строгий запрет’, дивиденд ‘прибыль, получаемая акционерами’ и ‘вообще выгода’ и пр.

Однако если мы зададим себе вопрос, в каких отношениях находятся между собой генерализация и метафоризация, то мы будем вынуждены констатировать отношения включения между этими двумя явлениями. Даже в слове луна, в семантической структуре которого генерализация представлена, пожалуй, в наиболее архетипическом своём виде (производное значение называет не просто род (‘нечто меньшее по размеру, вращающееся вокруг объекта, большего по размеру’), а ближайший в родо-видовой иерархии класс более высокого уровня (‘естественный спутник любой планеты’)) — второе значение может быть истолковано не только Цит. по: Ольховская А. И. О гипонимическом способе развития многозначности // Научный диалог. 2012.

№ 3. Филология. С. 35.

как «общее наименование для класса объектов, типичным представителем которого является луна 1», но и как «класс астрономических объектов, которые, подобно луне 1, вращаются вокруг планет». Как видим, вторая формулировка представляет собой типичный пример толкования значения, образованного способом метафоризации.

Вообще говоря, если мы попытаемся вывести общую формулировку для процесса генерализации, то она примет приблизительно такой вид: это семантический процесс, в результате которого на базе исходного значения Х формируется производное значение Y вида «перен. вообще что-либо, имеющее одно из свойств (N) объекта Х», однако эта же формулировка вполне может быть трансформирована в «метафорическую»: объект Y называется так же, как Х, потому, что он, как и Х, обладает свойством N.

Иными словами, любая «генерализирующая» трактовка семантического процесса может быть интерпретирована как метафорическая (более того: трактовка с использованием «метафорической формулы» (см. выше пример со словом луна), с эксплицированным сравнением, нам представляется более вероятной со стороны рядового носителя языка и более приемлемой и естественной для него, чем трактовка «от вида к роду»), но далеко не всегда возможен обратный процесс (в паре значений слова баранка ‘хлебобулочное изделие’ и ‘руль’ второе трактуется только как метафоризация первого по признаку внешнего сходства, и это слово вряд ли может использоваться для любого предмета, имеющего такой внешний вид).

Таким образом, доказав, что любая генерализация есть метафора, но не любая метафора есть генерализация, мы приходим к выводу, что расширение исходного самостоятельного способа формирования у слова новых значений мы признать не можем и что расширение есть разновидность метафоры, которая, в свою очередь, может быть как генерализующей (луна 1 — луна 2), так и негенерализующей (баранка 1 — баранка 2).

Потому мы не можем согласиться с В. Г. Гаком, утверждавшим, что «метафорический перенос может быть интерпретирован как симметричное отношение двух наименований с заменой архисем» 339. Замена архисемы (последняя понимается нами, вслед за Л. А. Новиковым, как «сема, отражающая общие признаки (свойства) определённого класса единиц» 340, как «родовой» смысловой компонент смысла) не является конституирующим для метафоры признаком.

Рассматривавшиеся выше значения слова луна называют предметы одного класса — естественные небесные объекты — и, таким образом, имеют соответствующую общую архисему, однако второе из них, как указывалось выше, вполне может трактоваться как производное от первого по признаку сходства (в данном случае — функционального).

Нельзя сказать также и того, что случаи сужения значения, в отличие от случаев его расширения, всегда однозначно идентифицируются и что никогда не возникает сомнений при их выделении. В указанной статье А. И. Ольховская особо отмечает ситуации, когда родовое значение формально отсутствует в языке, но в то же время существует как некий «мыслительный конструкт», в связи с чем возникает возможность двоякой трактовки способа образования значения, и в качестве примера приводит слово дневник и его значения ‘записи личного характера’ и ‘ежедневные записи в ходе исследований, экспедиций’. В данном случае может быть усмотрена и метафорическая связь между ними на основе признака «регулярные записи», и производность каждого из них от теоретически мыслимого гиперонима «ежедневные записи разного назначения» 341. Заметим, что, если мы констатируем метафоризацию, возникает дополнительный вопрос о направлении деривации, о том, какое из значений первично, а какое вторично, — именно поэтому, собственно, мы и не можем здесь безоговорочно принять решение в пользу метафоризации и вынуждены вводить дополнительные, в общем-то искусственные, конструкты.

Гак В. Г. Семантическая структура слова как компонент семантической структуры высказывания // Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования. М., 1971. С. 85.

Семантика русского языка. Учеб. пособие для филол. спец. ун-тов. М., 1982. С. 117.

Ольховская А. И. О гипонимическом способе развития многозначности // Научный диалог. 2012. № 3.

Филология. С. 38—39.

Тем не менее, как наличие промежуточных между омонимией и полисемией явлений не мешает нам говорить о существовании первой и второй, так и наличие пограничных между метафорой и сужением значения случаев не мешает нам констатировать наличие сужения как самостоятельного в семантической деривации процесса, поскольку наряду со спорными случаями есть пары значений, наличие смыслового сужения между которыми не вызывает сомнений и семантическая связь между которыми не может быть интерпретирована никак иначе (см. приводившийся выше пример значений слова голубь, а также аналогичную пару значений слова медведь, значения ‘приводить в состояние, необходимое для совершения каких-либо действий’ и ‘делать кушанья, напитки’ слова готовить (примеры также взяты из статьи А. И. Ольховской) и др.).

Нам хотелось чуть более подробно рассмотреть сужение и расширение значения и сделать на них больший акцент, чем на метафоре и метонимии, поскольку последние очень подробно рассматривались в трудах как отечественных, так и зарубежных лингвистов, с самых разных позиций и под разными углами, в том числе и с точки зрения их классификаций.

Так, Л. А. Новиков берёт за основу своей классификации метонимических переносов семантических «участников» процесса метонимизации (им выделяются, в частности, такие модели, как «действие — результат действия (посылка бандероли — получить посылку)», «действие — инструмент действия (скрепка бумаг — коробка со скрепками)», «часть — целое (есть клубнику — сажать клубнику)»).

Однако среди прочих Л. А. Новиков выделяет и модель «целое — часть», иллюстрируя её в том числе и таким примером: машина 1— машина 2 (роль машин в научно-технической революции — приехал на машине) 342. Мы считаем, что подобную пару значений правильнее отнести как раз к сужению, поскольку автомобиль не является «частью» машины 1, а является её разновидностью.

На наш взгляд, очень точно сущность процесса метонимического переноса передаёт в своей диссертации С. А. Москвичёва, определяя его как результат работы «когнитивно-денотативного механизма» (в то время как при метафоризации Семантика русского языка. Учеб. пособие для филол. спец. ун-тов. М., 1982. С. 195—197.

«Предметно-логическое мышление осуществляет такой перенос на основе близости, смежности концептов, образов, представлений: метонимический сдвиг оказывается возможным в связи с тем, что представляемая новая когнитивная структура и базовая структура находятся в отношениях сопредельности» 343. Особенно важным в этих словах нам кажется указание на наличие отношений сопредельности в базовой структуре, то есть на денотативном уровне, что делает постулирование сужения значения как особого типа семантического переноса ещё более обоснованным. В самом деле, между машиной 1 и машиной 2 (см. выше) в некотором смысле есть сопредельность, однако эта сопредельность обнаруживается не на денотативном, а на понятийном (то есть когнитивном) уровне, потому мы и говорим в таких случаях о сужении, а не о метонимии.

Несмотря на то что, как отмечал Л. А. Булаховский, «изменения значений, вызванные ассоциацией представлений по смежности, вообще намного реже, чем изменения метафорического характера» 344, именно первые представляются более простыми, элементарными с точки зрения количества когнитивных усилий, которые человек тратит на то, чтобы эти значения создавались в языке и воспринимались в речи. В этом случае некую «подсказку» сознанию, которое конструирует (или реконструирует) эти связи, даёт само бытие, в котором денотаты, относящиеся к двум значениям, соположены в пространстве и/или во времени (в отличие от процесса метафоризации, который, по справедливому замечанию С. А. Москвичёвой, представляет собой «перемещение слова с репрезентации одной когнитивной структуры на другую» 345). И нельзя не согласиться с О. Э. Королёвой, Москвичева С. А. Формальная дифференциация лексико-семантических вариантов слова в русском языке. М., 2002. С. 26.

Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. 2. М., 1953. С. 64.

Москвичева С. А. Формальная дифференциация лексико-семантических вариантов слова в русском языке. М., 2002. С. 26—27.

которая отмечает, что «регулярные связи, лежащие в основе метонимического переноса, узуальны, часто не осознаются говорящими как отдельное значение» 346.

Именно поэтому метонимические переносы в целом характеризуются большей регулярностью, упорядоченностью и даже предсказуемостью, чем переносы метафорические, на что обращал внимание Д. Н. Шмелёв: «…в отличие от метонимических, метафорические переносы и соответственно основанные на таких переносах соотношения между значениями многозначных слов — не поддаются достаточно обобщённой характеристике» 347.

Тем не менее, в лексикологии неоднократно предпринимались попытки классифицирует метафорические переносы по участникам этих переносов, выделяя, такие, например, модели, как «предмет — человек», «животное — человек», «физический мир — психический мир» и пр. 348; Д. А. Миллер делит метафоры на «именные», «предикатные» и «сентенциальные» по «тому, какие компоненты соответствующего сравнения опускаются» 349; «классификацию классификаций»

метафор приводит в своей работе В. П. Москвин, проводя разделение между метафорами по разным признакам 350 (по семантическим, функциональным и пр.);

подробный перечень работ, посвященных метафоре, метонимии и другим семантическим преобразованиям в составе слова, а также краткий обзор основных Г. И. Кустова 351, чей подход нам очень близок: исследовательница констатирует плюрализм подходов к классификации метафоры и в дальнейшем исследовании не придерживается строго ни одной из них, ограничившись тем, что последовательно разделяет метафору, метонимию и прочие разновидности семантического переноса.

Королева О. Э. Метонимия как тип значения: семантическая характеристика и сферы употребления.

Обнинск, 2002. С. 74.

Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики... М., 1973. С. 232.

Скляревская Г. Н. Метафора в системе языка. СПб., 2004. С. 88—108.

Миллер Д. А. Образы и модели, уподобления и метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 263—267.

Москвин В. П. Русская метафора. Очерк семиотической теории. М., 2006. С. 112—165.

Кустова Г. И. Типы производных значений и механизмы языкового расширения. М., 2004. С. 52—53.

Отметим также, что, наряду с обозначенными нами (метафора, метонимия и сужение), некоторыми исследователями особо отмечаются и другие способы семантического переноса. К примеру, Д. Н. Шмелёв к числу семантических переносов, помимо метафоры и метонимии, относит также синекдоху (отмечая, правда, что она часто рассматривается как частный случай метонимии) 352 и функциональный перенос наименований 353; эти же виды семантического переноса в качестве самостоятельных отмечаются также в учебнике Н. М. Шанского и В. В. Иванова 354; Л. А. Булаховский выделял называние по сходству функции и перенесение наименований эмоционального характера (типа страх как хорошо) 355 и т. д.

На наш взгляд, каждый из указанных способов семантического переноса может и должен быть рассмотрен как частный случай либо метонимии (синекдоха;

ср. приводившийся выше фрагмент классификации метонимических переносов, предлагавшейся Л. А. Новиковым, в которой перенос «часть — целое» является Л. А. Булаховским перенос эмоционального характера). В случае синекдохи мы имеем соположенность денотатов, которая, как отмечалось выше, является обязательным для регистрации метонимического переноса условием. Что касается переноса по функции и переноса на основе «тождества эмоций», вызываемых разными денотатами, то здесь, так же, как и в случае «признанных» метафор, можно говорить о скрытом сравнении и интерпретировать семантические отношения между значениями приблизительно таким образом: часть самолёта называется крылом, потому что она, как и крыло птицы, позволяет объекту держаться в воздухе;

в ситуации, когда мы в высшей степени восхищены чем-либо, мы употребляем слово страх, поскольку переживаем такой же силы эмоции, какие испытываем, когда нам страшно.

Шмелёв Д. Н. Современный русский язык. Лексика. Учебное пособие для студентов пед. ин-тов… М., 1977. С. 101.

Современный русский язык. Учеб. для студентов пед. ин-тов… Ч. 1. М., 1987. С. 16.

Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. 2. М., 1953. С. 60—63.

Однако обособление тех или иных разновидностей двух основных видов переноса (особенно метафорического) в качестве равноправных с ними и самостоятельных разными исследователями весьма симптоматично и является показателем того, что сама по себе вся совокупность метафор весьма неоднородна и внутри неё выделяются сразу несколько крупных классов: перенос по внешнему сходству (баранка ‘хлебобулочное изделие’ — баранка ‘руль’); перенос по внутреннему сходству (релевантен в первую очередь для одушевлённых объектов и субъектов метафоризации) (заяц ‘животное’ — заяц ‘трус’); перенос по поведению, выполняемым функциям: волна ‘водяной вал’ — волна ‘что-либо, движущееся во множестве на некотором расстоянии’ (волна народу)). Именно такие три разновидности метафорического переноса выделяет и А. Я. Шайкевич 356. Мы считаем возможным дополнить их ещё одним, «эмоционально-синестетическим»

переносом (или, по Г. Н. Скляревской, «синкретической метафорой» 357), который природу и/или воспринимаются разными органами чувств, но объединяются эмоциями, чувствами, ощущениями, которые они вызывают (страх как хорошо, тёплая вода — тёплые тона — тёплый приём). Такого рода метафоре посвящены, в частности, работы Ю. Д. Апресяна и В. Ю. Апресяна «Метафора в семантическом представлении эмоций» 358 (в которой для метафор такого типа вводится термин «телесная метафора состояний души») и Анны А. Зализняк «Заметки о метафоре» 359.

В заключение этой части заметим, что наш выбор метафоры, метонимии и сужения значения как таких способов семантической деривации, которыми антропоцентрическим подходом к решению семантических проблем, о котором мы Шайкевич А. Я. Введение в лингвистику. Учеб. пособ. для студ. филол. и лингв. фак. высш. учеб.

заведений. М., 2005. С. 148.

Скляревская Г. Н. Метафора в системе языка. СПб., 2004. С. 57—60.

Слово в тексте и словаре: Сб. ст. к семидесятилетию акад. Ю. Д. Апресяна. М., 2000. С. 82—90.

уже упоминали в конце Главы 1 (см. с. 83—86). Дело в том, что обнаружение носителями языка каждого из этих видов семантического переноса должно очень чётко, почти однозначно, обнаруживать себя в показаниях их языкового сознания:

если будет иметь место толкование с экспликацией сравнения (ответы, содержащие в себе обороты с «как», «подобно», «наподобие», «похож на» и пр.), то можно констатировать наличие метафорического переноса (впрочем, представление о том, что метафора есть род сравнения, которое является традиционным, разделяется не всеми лингвистами: так, А. Вежбицкая разграничивает сравнение и метафору, метаязыковом уровне 360; Д. Дэвидсон также разграничивал метафору и сравнение, правда, у него речь скорее шла о метафоре как приёме речи, а не как о способе семантической деривации 361; мы всё же будем придерживаться «классического»

взгляда на метафору, в первую очередь потому, что опираемся на показания языкового сознания носителей языка, а не на метаязыковые формулы, доступные только лингвисту, и рассматриваем метафору не как троп, а как один из способов формирования новых, общеязыковых, значений слов); показателем семантического сужения будет наличие слов лексико-тематической группы «гипер-гипонимические отношения» («разновидность», «вид», «класс», «тип» и пр.) в ответах респондентов;

если же в ответе респондента отсутствуют обозначенные маркеры как первого, так и второго типа, но в толкование производного значения он полностью включает производящее (типа «Груша-фрукт растёт на груше-дереве»), это означает, что он обнаруживает метонимию (ср. замечание В. Г. Гака: «При метонимическом переносе основная сема одного слова выступает как компонент другого слова» 362).

Таковы теоретические установки, которые мы принимаем в качестве исходных при семантическом анализе лексики. Попробуем на конкретных примерах Вежбицкая А. Сравнение — градация — метафора // Теория метафоры. М., 1990. С. 133—152.

Дэвидсон Д. Что означают метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 173—193.

Гак В. Г. Семантическая структура слова как компонент семантической структуры высказывания // Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования. М., 1971. С. 85.

многозначных слов проследить за тем, как происходит эпидигматический процесс, какие переносы в нём участвуют и в чём их специфика.

§ 2. Анализ семантической структуры слова дом Слово дом в качестве объекта исследования выбрано нами не случайно: оно называет в своих основных значениях ряд бытийно важных для любой культуры вообще и для русской культуры в частности понятий, обладает разветвлённой системой значений, находящихся в разнообразных отношениях друг с другом.

Несмотря на то, что как само слово дом, так и понятия, им называемые, не единожды становились объектом исследования как в лингвистике, так и в смежных с ней областях, таких как лингвокультурология, этнолингвистика и пр. (перечень трудов, посвящённых этой проблеме, содержится, в частности, в кандидатской диссертации Е. А. Потураевой 363), мы считаем нелишним представить наше видение семантической структуры этого полисеманта, при анализе каждого семантического переноса акцентируя внимание прежде всего на том, почему этот перенос не разрушает семантического тождества слова и что позволяет слову сохранять свою семантическую целостность.

Кроме того, в процессе анализа нами также будут рассмотрены некоторые словообразовательные дериваты и фразеологизмы, включающие это слово. Первые — с целью демонстрации того, как разные значения, не вступая в процесс словообразовательных производных, вторые — чтобы оценить возможность их использования как дополнительного критерия при оценке семантического тождества слова.

Прежде чем приступить к анализу собственно семантической структуры слова дом, рассмотрим значения, входящие в содержательную структуру исследуемого существительного. Для этого проанализируем и сопоставим словарные статьи к Потураева Е. А. Метафорическая интерпретация концептуальной сферы «Дом» в русской языковой картине мира. Кемерово, 2011. С. 4—5.

слову дом, представленные в Толковом словаре русского языка с включением сведений о происхождении слов Н. Ю. Шведовой [далее везде СШ]; Словаре современного русского литературного языка в 20 т. под ред. К. С. Горбачевича [далее везде БАС]; БТС; Толковом словаре Д. Н. Ушакова [далее везде СУ] (словарные статьи с вокабулой дом из указанных словарей приведены в Приложении А).

В качестве первого (а стало быть, первичного, исходного, основного) все эти словари называют значение ‘здание, предназначенное для жилья’, а в качестве второго — значение ‘жилое помещение, жильё, квартира’. В СШ и СУ под цифрой дана ещё и такая информация: ‘...семья, люди, живущие вместе, их хозяйство’, в то время как в БТС эти толкования даны под цифрой 3. На наш взгляд, значения ‘жилище’ и ‘семья’ можно рассмотреть как два вполне самостоятельных (что оправдано как логикой значения, так и методическими целями нашего исследования). БАС даёт третьим такое толкование: ‘...место постоянного проживания человека, характеризующееся какими-либо отношениями между всеми членами семьи, определённым бытом, укладом хозяйства и т. п.’. Полагаем, что в таком «синкретичном» толковании тоже слито два вполне сепаратных значения — ‘семья’ и ‘хозяйство’, последнее из которых мы будем считать четвёртым значением рассматриваемого слова.

Все названные словари фиксируют значение ‘учреждение, заведение, обслуживающее какие-нибудь общественные нужды’. При этом наблюдаются различия в содержательном объёме этих толкований. Так, в СУ даются в качестве двух самостоятельных значения ‘учреждение для обслуживания культурно-бытовых нужд трудящихся или отдельного круга лиц, помещающееся обычно в отдельном здании’ (дом искусств) и ‘заведение, предприятие’ (жёлтый дом), между тем как три других словаря фиксируют единое, синкретичное, значение, объединяющее эти два. Последний подход нам кажется более оправданным, поскольку в качестве доминантного в обоих случаях выступает деятельностный аспект, а разведение двух классов объектов (и выделение двух значений) исключительно на основании того, что в одном случае учреждение помещается в одном здании, а в другом — нет, кажется нам несколько искусственным.

Все словари также фиксируют значение ‘династия’. При этом содержательный объём этого значения и его оценка с точки зрения отнесённости к активному или пассивному словарному запасу в разных словарях тоже различны. Так, СШ, БТС и СУ выделяют значение ‘род, династия’ (при этом СУ — с пометой истор., БТС — с пометой устар., а СШ — без помет). Следует отметить, что возможны два прочтения этого значения: 1) ‘царский род, монархическая династия’ и 2) ‘вообще знатный, богатый (не обязательно властвующий) род’ (пример, соотносящийся именно с такой трактовкой, и содержится в БАС). Потому нам кажется очень точным то решение, которое отражено в БТС, который даёт как раз эти два варианта значения, и второй из них — с пометой устар.

Кроме того, только СУ фиксирует значение ‘В детских играх, основанных на преследовании (пятнашки, прятки и др.) — место, где по правилам игры нельзя преследовать’. В самом деле, подобное значение является в языке довольно регулярным (причём этот термин используется не только в детских играх: дом есть, например, в нардах, в кёрлинге), поэтому для полноты анализа мы признаем самостоятельным и его.

Таким образом, в результате сопоставительного анализа, выделяем следующие значения, с которыми и будем работать в дальнейшем (в скобках обозначены словари, которые фиксируют указанные значения как самостоятельные):

1) постройка, предназначенная для жилья или учреждения (БАС, БТС, СУ, СШ); 2) место жилья, квартира (БАС, БТС, СУ, СШ); 3) семья, люди, живущие вместе (БТС); 4) хозяйство людей, живущих вместе; 5) учреждение, заведение, обслуживающее какие-нибудь общественные нужды (БАС, СУ, СШ, БТС); 6) род, династия (БАС, БТС, СУ, СШ); 7) игровой термин со значением «своё поле», «своя территория» (СУ).

Сразу оговоримся, что приведённый перечень значений не претендует на то, чтобы, в отличие от любых других, считаться абсолютно истинным. Это всего лишь наше видение этого полисеманта и мы отдаём себе отчёт в условности подобных границ, потому что, как справедливо замечал Д. Н. Шмелёв, значения одного слова характеризуются принципом «диффузности» 364, когда о конкретном употреблении того или иного слова можно лишь с некоторой вероятностью (меньшей или большей) сказать, что оно употреблено в том, а не в другом значении.

Представленные значения взаимозависимы и взаимообусловлены, выводятся путём семантической деривации — метонимических, гипонимических или метафорических переносов. Вектор этих переносов, как правило, направлен от конкретного к абстрактному, от частного к общему, однако имеется и ряд исключений.

Что касается первых двух значений, то принципиальная разница между определениями ‘постройка для жилья’ (в этом значении слово дом функционирует в таких, например, словосочетаниях, как фундамент дома; ветхий дом) и ‘место жилья’ (порядок в доме; «Дом, милый дом!») — в том, что в первом случае внимание акцентируется на материальной стороне денотата (сперва — ‘постройка’, и лишь затем — ‘для жилья’). Во втором случае сема ‘постройка’ уходит на второй план.

Когда мы говорим о доме 1, для нас важен некий статичный предмет; когда же мы составляющую: дом 2 — это дом 1 с процессами, происходящими в нём (в первую очередь — сам факт проживания).

Кроме того, от первого и второго значений слова дом образуются разные (в том числе по грамматическим характеристикам) прилагательные. Относительное прилагательное домовитый — вторым. В то же время стоит отметить, что слово домашний, по-видимому, может быть и относительным (например, домашний телефон), и качественным (очень домашний ребёнок). Но интересно, что оба употребления этого слова мотивированы вторым значением слова дом. То есть дом ‘постройка’ может мотивировать только относительные прилагательные, в то время как дом ‘жилище’ менее требовательно в этом отношении и от него возможны как относительные, так и качественные адъективные словообразовательные дериваты.

Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики... М., 1973. С. 95.

Более того, в других языках эти значения представлены разными словами (например, в английском: home — ‘жилище’ и house — ‘постройка’).

Наконец, даже в народном быту можно выделить конкретный момент, когда дом из строения превращается в жилище. Известен обряд, по которому в дом перед заселением запускают кошку. Согласно поверью, в доме после этого воцарятся мир и уют 365. То есть народное сознание (= сознание носителя языка) очень тонко чувствует названную грань, что находит воплощение в языке. А эта «реакция»

языка, в свою очередь, очень корректно отражается составителями толковых словарей, которые выделяют два указанных значения, а не одно, синкретичное.

Благодаря метонимическому переносу на базе значения ‘постройка’ возникает значение ‘мир, который окружён этим строением’ (У матери на руках весь дом).

Однако в данном случае специфика метонимического переноса состоит в том, что по своему семному составу значения эквиваленты: и в том, и в другом выделяются две основных семы ‘постройка’ и ‘жильё’. Значения отличаются друг от друга размером этих сем в каждом из них: в первом семантический компонент ‘постройка’ занимает большее место, чем компонент ‘жильё’, а во втором они как бы меняются ролями и размерами (схематическое изображение этого фрагмента семантической структуры слова см. в Приложении Б).

Однако если рассмотреть процесс семантической деривации в этом слове (точнее, в конкретно взятом фрагменте его семантической структуры, включающем первые три значения) исторически, то вряд ли он предстанет в таком же виде. Так, в СШ представлена следующая информация: «...первонач. и.-е. [индоевропейское] *domos/*domus обозначало не строение, а общественную организацию, семью»

(правда, Н. М. Шанский, ссылаясь на М. Фасмера, предлагает иную этимологию, производя слово дом от утраченного славянскими языками глагола дему ‘строю’ и, таким образом, считая первичным значение ‘постройка’ 366). Вполне возможно, что под домом (здесь уже говорим не о слове, а о понятии, которое, очевидно, древнее) подразумевалось также то место, та территория, где проживала семья человека (в Заянчковский И. Ф. Животные, приметы и предрассудки. М., 1991. С. 122.

Шанский Н. М. В мире слов. М., 1978. С. 91—92.

«Функциональное предназначение многозначности и заключается в постепенном выявлении всех значений, скрытых в исходной синкрете, в соответствии с денотатом и с развивающимся представлением об этом денотате» 367). И лишь на более поздних этапах развития появились постройки, которые с течением времени стали неотъемлемым признаком такой территории. Понятие дом ‘постройка’ сперва отсутствовало. Появившись затем на основе метонимического переноса (от синкретичного названия, обозначающего семью и территорию, на которой она проживает), значение ‘постройка’ постепенно из мотивированного превратилось в немотивированное и мотивирующее — с ростом утилитарной значимости именно постройки в жизни человека.

Развитие конкретного значения из абстрактного в диахронии на этом не остановилось. В современном русском языке наряду со значением ‘постройка для жилья’ мы можем выделить у слова дом ещё одно значение: ‘постройка, не связанная с жильём, но напоминающая постройку для жилья’ (Дом из песка). Будем метафорического переноса по сходству, которое принципиально отличается от значения ‘постройка для жилья’ тем, что в нём утрачена сема ‘жильё’.

Итак, синхроническая и диахроническая цепи формирования значений различаются. В современной лингвокультурологической картине мы наблюдаем большую значимость, семантическую и ассоциативную «загруженность» значения ‘жилище’. Скажем так, дом 2 для современного человека (= носителя языка) важнее, чем дом 1. Дом 1 (‘постройка’) для нас важен лишь постольку, поскольку он является для нас домом 2 (‘жилищем’). И эта «иерархия ценностей» находит своё отражение в языке.

Косвенным, собственно языковым аргументом данного положения может служить словообразовательный дериват — наречие с пространственным значением дома («И делая для своего дома салфетки и накидки, ковровые дорожки и панно на Колесов В. В. Исторические основания многозначности слова и лингвистические средства ее устранения // Русское семантическое словообразование. Ижевск, 1984. С. 19.

стены, одеяла и покрывала, одежду, в которой ходим каждый день дома, мы создаём в своём жилище [курсив наш. — Д. К.] особенную атмосферу, славянскую духовность» 368). Во-первых, вместо стандартных предложно-падежных сочетаний для выражения аналогичного значения (в городе, в больнице) используется наречие с суффиксом -а. «Нестандартность» передачи этого смысла (более «экономное»

использование языкового материала) подтверждает его бытийную значимость, мотивировано вторым значением слова дом (‘жилье’), причём мотивированный первым значением слова дом пространственный смысл образуется стандартно: в доме.

Любопытно проследить за тем, какие коннотации может иметь слово дом в значении ‘жилище’. Для этого обратимся к парадигматике слова: в качестве синонима слова дом может фигурировать слово гнездо. Так, СШ фиксирует переносное значение словосочетания родимое гнездо ‘родной дом’. Очевидно, что в данном случае имеется в виду второе значение слова дом, равно как и то, что слово положительную оценку. (Ср.: «Ирина стала вить гнездо. Она всегда гнездилась...

наводила уют [курсив наш. — Д. К.]» 369). Заметим, что в этом же контексте коннотацию гнезда-дома — слово уют.

Таким образом, уникальность слова дом — в том, что первичное (в синхронии) значение этого слова соотносится с явлением, менее важным для носителя языка, чем явление, которое соотносится со значением ‘жилище’.

Обратим внимание и на огромный метафорический потенциал, которым «заряжает» слово дом близлежащие слова этого лексико-семантического поля, слова лексико-семантической подгруппы ‘части дома (строения)’. Е. А. Потураева отмечает, что благодаря «двойственной сущности дома», благодаря тому, что он Народный костюм: архаика или современность? // Народное творчество. № 1. 2004. НКРЯ.

В. Токарева. Своя правда // Новый Мир. № 9. 2002. НКРЯ.

действительности» 370.

В самом деле, слова окно, дверь, крыша, фундамент и др. активно используются и в метафорическом, переносном значении. Например, окно — 1) ‘способ узнать что-либо’ (окно в Париж), а также: 2) ‘пустое место, лакуна, отсутствие чего-либо’ (в расписании образовалось окно); дверь — ‘способ достичь чего-либо’ (двери в мир лингвистики), фундамент — ‘основание, начало чего-либо’ (фундамент научной теории; заметим также, что значение прилагательного фундамент).

Ещё одно значение слова дом — ‘семья’ — сформировалось путём метонимического переноса: ‘жилище’— ‘те, кто в нём проживает’ (ср. оборот дружить домами, то есть семьями) (Е. А. Кострубина в своей кандидатской диссертации 371 вообще выделяет единый «гиперконцепт семья/дом» и считает концепты Дом и Семья синонимичными 372). Меняется не только лексическое, но и лексико-грамматическое значение этого слова: дом в только что названном значении — это уже собирательное существительное, которое обозначает совокупность лиц.

‘хозяйство’. Здесь допустимы такие трактовки формирования этого значения: 1) от значения ‘жилище’ к значению ‘хозяйство, которое ведётся в пределах этого жилища’ и 2) от значения ‘люди, живущие вместе’ к значению ‘деятельность, осуществляемая этими людьми’. На этом этапе развития значений слово дом обогащается ещё одной важной, коннотативной, семой — ‘собственность’.

Кроме того, если до этого момента развития значений место человека в этом мире определялось исключительно характеристикой «жить, существовать», то в Потураева Е. А. Метафорическая интерпретация концептуальной сферы «Дом» в русской языковой картине мира. Кемерово, 2011. С. 22.

Кострубина Е. А. Гиперконцепт Семья/Дом — Family/Home в русской и английской лингвокультурах.

М., 2011. 21 с.

четвёртом значении (‘хозяйство’) отражена качественно иная ипостась человека:

«работать, трудиться». Таким образом, с развитием новых значений и характеристик слова дом меняется и взгляд на человека как существа, связанного с домом: от субъекта, занимающего определённое место, к хозяину этого места; от пассивного состояния (‘жить’) к активному (‘вести хозяйство’).

Намеченная тенденция реализуется и в пятом значении слова дом — ‘учреждение, заведение, обслуживающее какие-нибудь общественные нужды’ (торговый дом, дом обуви, дом тканей, дом престарелых и пр.). Это значение мотивируется предыдущим, так как очевидно не только наличие общей семы, которая и легла в основу метафоризации (‘деятельность’), но и доминантное положение этой семы по сравнению с другими (скажем, с семой ‘здание’). Значение ‘учреждение, заведение’ довольно частотно и регулярно в языке, потому слово дом в идиоме дом терпимости воспринимается носителями языка и семантически мотивируется ровно так же, как и в вышеперечисленных словосочетаниях (а именно: как семантическое производное от значения ‘хозяйство’), несмотря на то что этимологически является калькой с французского maison de tolrance. Иными словами, дом в четвёртом и пятом значениях — это места, где осуществляется какая-либо деятельность.

Кстати, перенос от четвёртого (‘хозяйство’) к пятому значению (‘учреждение’) — это первый метафорический перенос (основанный на функциональном сходстве) в ряду переносных значений слова дом.

Более того, в результате именно этого переноса денотат расширяется в буквальном смысле, покидает географическое пространство, занимаемое домомпостройкой.

Мотивирующим для слова дом в еще одном значении ‘род, династия’ является значение ‘семья’. Заметим, что само слово семья в значении ‘совокупность родственников’ может пониматься в двух вариантах: это и группа родственных лиц, живущих сейчас, и совокупность родственных лиц, как живших когда-либо, так и живущих сейчас (то есть род). Дом в этом значении — это не любой род вообще, а именно царский род (ср.: трехсотлетие дома Романовых). Таким образом, это значение слова дом является своеобразной лакмусовой бумажкой, которая показывает, что сам народ как носитель языка чётко противопоставляет себя и монархическую власть (подчеркнём: именно монархическую, а не президентскую, например). Экстралингвистическая информация (а именно: существование коллизии «простые люди — цари») находит однозначное воплощение в языке (дом 6 — это род царей, и только царей). Для простого человека первостепенное значение имело хозяйство, всё то, что давало ему возможность выжить, семья как группа лиц, живущих в данный момент, а не род. Для царей же был важен «ореол святости», который обеспечивала подробная родословная. Простой человек был устремлён в «синхронию», в бытие, окружающее его сейчас, в то время как монарх — в «диахронию», которая давала «подпитку» его власти и праву на власть. И развитие значения слова дом ‘царский род’ происходило по простому математическому алгоритму:

дом = ‘семья’; семья = или ‘родственники, живущие сейчас’ (в «мире нецарей»), или ‘род’ (в «мире царей»). Следовательно, дом = ‘родственники, живущие сейчас’ (в «мире не-царей»; у нас — значение ‘семья’) и дом = ‘род’ (в «мире царей»; у нас — значение ‘царский род’).

В данном случае мы можем постулировать как раз гипонимический перенос, которому предшествует, однако, «промежуточный» (умозрительный) метонимический перенос, с учётом которого процесс формирования шестого значения имеет такой вид: ‘семья (группа родственников, живущих сейчас)’ — ‘род вообще, включающий и семью’ — ‘царский род’.

Еще одно значение слова дом ‘своя территория в играх’ интересно тем, что, как и рассмотренное нами ранее значение ‘постройка, напоминающая постройку для жилья’, оно окончательно утратило ядерную сему слова дом — сему ‘жильё’.

Образованное с помощью метафорического переноса, это значение, вероятнее всего, опирается на значение ‘хозяйство’, а точнее — на одну его сему — ‘владение, собственность’. Но значение это частично сформировано и на базе второго значения слова дом — ‘пространство для жилья, своя территория’. «Удержаться» в семантической структуре слова дом и не стать значением отдельного слова-омонима этому значению помогает особый статус семы ‘собственность’, ‘принадлежность’ в нём самом, а также в производящем(-их) значении(-ях). На аксиологическую важность этого момента не раз указывали разные исследователи. Так, Г. И. Кустова отмечает, что «в языковой картине мира… пространство неоднородно: в нём выделяются фрагменты свои и чужие…» 373; Е. А. Потураева говорит о том, что противопоставление “своё-чужое”» 374.

Таким образом, легко заметить, что в процессе формирования значений слова дом происходит его попутное обогащение новыми принципиально значимыми ‘избранность’.

Как видим, метонимия встречается на первых ступенях развития полисемии, а метафора — на последних (значения ‘учреждение’ и ‘своя территория в играх’), что обусловлено, по-видимому, особенностями человеческого мышления и постижения мира: освоив и постигнув материальную оболочку дома (то, что находится с ним «рядом» или «внутри» него в прямом, пространственном смысле), сознание обратилось к тому, что «рядом» с домом в понятийном, умозрительном отношении (процессы, происходящие в доме, семья, собственность и пр.).

Развитие значений этого слова, таким образом, соответствует предложенной Г. И. Кустовой типичной (но далеко не единственной) схеме развития значений полисеманта «специализация — метонимия — метафора» 375 в том смысле, что метонимические переносы предваряют метафорические, а первый перенос в ряду метонимических, в свою очередь, не является типичным, имеет свою специфику.

Анализ показывает, что в структуре значений слова дом совмещены цепочечный (1, 2, 4, 5 значения) и параллельный (3-6 и 4-5 значения) принципы (графическую схему семантической структуры слова дом см. в Приложении В. На Кустова Г. И. Типы производных значений и механизмы языкового расширения. М., 2004. С. 373.

Потураева Е. А. Метафорическая интерпретация концептуальной сферы «Дом» в русской языковой картине мира. Кемерово, 2011. С. 22.

Кустова Г. И. Типы производных значений и механизмы языкового расширения. М., 2004. С. 197—199.

этой и следующих схемах стрелками показано направление семантического переноса, обозначения над стрелками расшифровываются так: МН — метонимия, МТ — метафора, СЖ — сужение). Каждое вновь образованное значение довольно определённо в семантическом плане, подкреплено вполне определённым денотатом, а потому способно само служить базой для создания нового значения, и в итоге именно поэтому система значений характеризуется сильно разветвлённой структурой. Кроме того, нам удалось на конкретных примерах увидеть, насколько сильными могут быть формальные различия между ЛСВ одного слова: несмотря на разные словообразовательные дериваты, на то, что слово в разных значениях имеет разные синонимы (дом 1 — здание, дом 6 — род), на то, что денотаты разных значений имеют совершенно различную предметную отнесённость (ср. дом ‘постройка’ и дом ‘своя территория в играх’), на разные грамматические характеристики слова в разных значениях (дом ‘постройка’ — конкретное существительное, дом ‘семья’ — собирательное) и пр., ни один из словарей не фиксирует омонимического ряда.

В то же время, как мы отмечали выше, среди составителей толковых словарей нет единодушия в том, сколько и какие именно значения выделять, что лишний раз доказывает справедливость тезиса о диффузности семантической структуры слова.

В заключение рассмотрим особенности функционирования слова дом в пословицах и фразеологизмах. Для нас это важно потому, что, если фразеологизм обладает «прозрачной» внутренней формой, он является как бы дополнительным фактором для того, чтобы слово сохранило свою семантическую структуру и не распалось на омонимы, представляет собой контекст, в котором собственно идиоматическая трактовка фразеологизма, сопряжённая с определённой трактовкой интересующего нас слова, опирается на буквальную (поэлементную) трактовку той же идиомы, которая, в свою очередь, предполагает использование того же полисеманта в ином значении. Связь идиоматической и буквальной трактовок фразеологизма, таким образом, подкрепляет связь двух значений полисеманта, изоморфна ей.

Поясним сказанное на примерах.

Рассмотрим пословицу Мой дом — моя крепость. Она допускает двоякую «расшифровку»: 1) дом — крепость, потому что ‘дом — это здание, и оно способно защитить в силу объективных причин, как бы «по определению»’; 2) дом — крепость, потому что ‘дом — это мой мир, в котором я чувствую себя более комфортно и более защищённо’). Несмотря на то, что в английском языке, из которого и заимствована эта пословица, она звучит так: My home (= ‘домашний мир’) is my castle, в русском языке, ввиду того, что значения ‘постройка’ и ‘жилище’ передаются одним словом, идиома обретает внутреннюю форму, становится богаче по содержанию и как бы синкретично заключает в себе оба смысла, присущих слову дом.

То же самое можно сказать и о фразеологическом обороте закрывать двери дома. Буквальная трактовка этого словосочетания предполагает использование слова дом в значении ‘постройка’ (на «материальность» смысла этого слова указывает «материальность» же прямого значения слова дверь), однако более широкое, собственно идиоматическое понимание этого фразеологизма опирается на более широкое понимание слова дом в синкретичном значении ‘жилище — семья’.

Интересное, по сути каламбурное, совмещение значений мы наблюдаем в пословице Дом невелик, да лежать не велит. В данной пословице народ противопоставил (подсознательно) дом в 1 (‘постройка, предназначенная для жилья или учреждения’) и в 4 (‘хозяйство’) значениях. «Невелик» — характерный признак материальных объектов (т. е. дом в первом значении), но для человека дом уже не просто постройка, а часть его бытия, требующая постоянного ухода и внимания, потому сознание человека как бы «оставляет в стороне» первое, «материальное», значение слова дом (а потому и его качественную характеристику — «невелик», которая вроде бы могла «расслабить человека») и устремляется к четвёртому, одному из главных в его жизни.

Обратим особое внимание на фразеологизм дома и стены помогают:

переносу значения в русском языке подвергается не только слово дом в значении ‘постройка’, но и слово стена как тесно связанное с ним тематически. Иными словами, поскольку дом из значения ‘строение’ приобретает значение ‘мир, сформированный этим строением’, постольку и слово стена из значения ‘часть строения’ приобретает значение ‘часть этого мира’ и дальше, с помощью второго метонимического переноса, — уже не ‘часть’, а ‘весь этот мир’. Вспомним фразеологизмы родные стены, а также иметь крышу над головой. И стены, и крыша в указанном контексте — это жилище, причём систематичность подобного переноса говорит о принципиальной значимости понятия ‘жилище’, поскольку для его вербального воплощения привлекается материал, изначально соотносящийся со значением «постройка». Он как бы «притягивается» к сильному центру.

Этот краткий обзор фразеологизмов, содержащих слово дом, а также слова лексико-тематической группы ‘части постройки’, позволил увидеть, как внутри каждой из идиом обнаруживаемая на общеязыковом уровне связь между разными значениями слова дом проявляет себя в возможности выявления внутренней формы идиомы и мотивации идиоматического значения оборота семантикой входящих в него элементов в их первичном значении. Полагаем, что наличие идиоматического сочетания, в котором то или иное слово может функционировать сразу в нескольких значениях, причём функционирование в собственно идиоматическом значении обусловлено функционированием в неидиоматическом, может служить дополнительным фактором для принятия решения в пользу объединения этих значений в одном слове и семантического тождества этого слова, и этот критерий будет нами применён также при семантическом анализе слов язык и свет.

§ 3. Анализ семантической структуры слов язык и свет В отличие от только что проведённого, анализ семантики слов язык и свет будет заметно менее скрупулёзным и более общим, поскольку сама цель этого анализа несколько отличается от цели, которая преследовалась в предыдущем параграфе. Если при рассмотрении семантической структуры слова дом мы хотели дать пример «классического» полисеманта с его характерными особенностями, то на примере слов язык и свет очень хорошо иллюстрируется процесс омонимизации, причём в разных своих стадиях (в более ранней — в первом слове и в более поздней, практически финальной, — во втором). В свете этого обстоятельства более целесообразным представляется анализ целых групп, «пучков» значений и семантических связей между этими группами, а не доскональная интерпретация каждого семантического перехода внутри каждой группы и не попытка систематизировать данные разных толковых словарей, чтобы составить точный перечень всех значений каждого из слов, как это мы делали в предыдущем параграфе. Ввиду наличия тенденции к омонимизации в семантической структуре каждого из двух названных слов и их противопоставленности по этому признаку слову дом, мы сочли уместным рассматривать эти два слова в рамках одного параграфа.

Сопоставление данных разных словарей мы будем проводить на предмет того, как каждый из них трактует именно группы значений, к одному или нескольким словам их относит. Что же касается значений внутри этих групп, как их количества, так и толкования каждого из них, в этом вопросе мы опираемся на данные СШ.

У слова язык словари фиксируют три крупных значения (по сути — три конгломерата значений): ‘орган’ (показать язык, высунуть язык, язык пламени и пр.), ‘речь’ (язык Пушкина, немецкий язык и пр.) и (устаревшее) ‘народ’ (ср. у Пушкина: И назовёт меня всяк сущий в ней язык; последнее даётся с пометой устар.или старин.). При этом в трактовке этих значений с точки зрения принадлежности их к разным словам или к одной лексической единице словари не обнаруживают единодушия.

СШ фиксирует три слова-омонима, словарь омонимов О. С. Ахмановой (далее везде — СА) — два омонима (заметим, однако, что значение ‘народ’ в нём просто отсутствует и не попало в сферу рассмотрения составителя, а потому неизвестно, как бы оно трактовалось, если бы рассматривалось наряду с другими двумя), БТС, СУ, словарь омонимов Н. П. Колесникова (далее везде — СК) — одно многозначное слово (в последнем случае делаем такой вывод потому, что искомое слово отсутствует в этом словаре, то есть не относится его автором к омонимам). Как видим, в большинстве случаев составители словарей всё же отмечают полисемию, однако сам факт наличия противоположной точки зрения весьма показателен, и подобное решение этого вопроса заслуживает того, чтобы быть объяснённым и проанализированным.

Начнём с того, почему в принципе возможно объединение указанных значений в одном слове. Между значениями ‘орган’ и ‘речь’ очевидна семантическая метонимическая связь, и метонимический перенос имеет такой вид:

«инструмент (в широком понимании) — объект, который создаётся с его помощью».

Язык 2 — это то, что становится возможным благодаря использованию языка 1 (как видим, типичная по своей форме метонимическая трактовка).

Метонимическая же связь имеется и между значениями ‘речь’ и ‘народ’:

объект именуется так же, как один из наиболее характерных его атрибутов, признаков (формула ‘часть — целое’).

Таким образом, три рассматриваемых значения объединяются друг с другом путём последовательной деривации, по цепочечному принципу. Очевидно, именно такой логикой и руководствовались составители словарей, в которых зафиксирован один полисемант с указанными значениями.

Однако, чтобы понять тех, кто придерживается противоположной точки зрения, достаточно просто рассмотреть, какие же значения в каждом из слов (язык1,2,3) фиксируют составители словарей, которые выделяют здесь омонимы.

В СШ язык1 имеет значения 1) орган, 2) кушанье из такого органа (заливной язык), 3) часть колокола (медный язык), 4) что-либо вытянутой формы (языки пламени). Семантические отношения внутри этого слова весьма прозрачны и характеризуются радиальной структурой, где центром выступает первое значение:

второе из указанных значений образовано от него путём метонимического переноса, чётвертое — на основе метафорического переноса по сходству, равно как и третье (в последнем случае возможна, но менее вероятна метафоризация по функциональному сходству — ‘способность производить звук’; более того, это значение может вообще не выделяться в качестве самостоятельного, поскольку нет причин не рассмотреть его «внутри» более общего, четвёртого).

В словарной статье язык2 приводятся такие значения: 1) система звуковых, словарных и грамматических средств, выступающая как средство общения (ретороманский язык), 2) чей-либо стиль (язык Чернышевского), 3) способность говорить (лишиться языка), 4) система знаков для передачи информации (язык жестов), 5) то, что выражает, объясняет собой что-либо (язык танца), 6) пленный, захваченный для получения сведений (привести языка; даётся с пометой разг.). Не углубляясь в анализ этих значений, заметим лишь, что второе из них образовано от первого способом сужения, или гипонимии, о котором нами достаточно много было сказано в первом параграфе этой главы.

Наконец, третье слово в этом омомнимическом ряду включает в себя только одно значение, собственно ‘народ, нация’.

Если взглянуть на три эти группы, то невооружённым глазом можно обнаружить колоссальную разницу в семантической дистанции, с одной стороны, между значениями в каждой из групп, с другой стороны — между «заглавными»

значениями каждой группы. Очевидно, что язык ‘орган’ и язык ‘кушанье’ связаны друг с другом заметно сильнее, чем язык ‘орган’ и язык ‘средство общения’ или язык ‘средство общения’ и язык ‘нация’. Думается, именно наличие и осознание этой семантической дистанции между вторым и третьем элементами и отсутствия таковой — между первым и вторым и побудило составителей СШ выделить три слова-омонима, а не одно многозначное слово с сильно разветвлённой системой значений. Дело в том, что словарная статья призвана максимально адекватно отражать реально существующие семантические отношения между значениями, которые она содержит. В случае же объединения всех указанных значений в структуре одного слова, внутри одной статьи, без каких-то дополнительных помет и без обозначения «конгломератов», подобная адекватность теряется, поскольку каждое из значений предстаёт как более или менее одинаково связанное с другим, хотя объективно существуют три семантических «центра», вокруг которых группируются «пучки» значений.

Разница между указанными пучками на денотативном, лексико-тематическом уровнях колоссальна: если первая группировка значений относится к лексикотематической группе ‘части тела’, слово в этих значениях называет конкретные предметы, то вторая группировка называет бытийно важный, предельно абстрактный (за исключением значения ‘пленник’), намного труднее определяемый феномен, и аксиологическая пропасть между этими двумя значениями огромна (равно как и пропасть между этим последним и значением ‘нация’). Более того, мотивация значения ‘средство коммуникации’ значением ‘орган’ ослабляется ещё и ввиду действия экстралингвистических причин: с развитием общества язык-орган, хотя и остаётся «инструментом» создания языка-речи, утрачивает своё монопольное в этом смысле положение, перестаёт быть единственным инструментом (существует письменная речь, язык жестов и т. д., то есть язык2 начинает существовать без языка1). Этот экстралингвистический фактор ещё более усиливает и без того имеющую место потенцию к автономности, обособлению второй группировки значений в отдельное слово, называющее в массе своих значений очень важный и сложный культурологический конструкт, который, ввиду своего семантикоденотативного «веса», стремится к полной самостийности. Происходит, по меткому выражению П. Н. Денисова, «“разбухание” смысловой структуры полисемантичных слов», которое, по словам исследователя, «вызывает в отдельных случаях их деление (разрыв) на омонимы» 376.

С аналогичной ситуацией сталкивается и О. М. Соколов, анализируя такие приближённые’, однако пишет в связи с этим следующее: «…семантическое расстояние между 1-м и 2-м значением меньше, чем межу 2-м и 3-м, но тем не менее и эти семантические связи не являются полностью разрушенными» 377.

Нам близка подобная позиция. В рассматриваемом нами случае подача группировок этих значений как отдельных слов является, на наш взгляд, не меньшим, а, наоборот, большим из двух возможных зол (ещё О. С. Ахманова писала о том, что «лексикографу всегда одновременно грозят две одинаково большие нескольких разных слов и не менее искусственного разделения одного слова на омонимы вследствие недостаточно глубокого изучения его лексикоДенисов П. Н. Лексика русского языка и принципы ее описания. М., 1980. С. 135.

Соколов О. М. Вопросы структурно-семантической дивергенции в лексике. Нежин, 2009. С. 201.

фразеологических и лексико-семантических особенностей» 378). Дело в том, что, помимо обнаруживаемой весьма нетривиальной семантической связи между всеми «группировками» значений, немаловажно также и то обстоятельство, что имеется целый ряд идиом, которые содержат слово язык и которые, как и фразеологизмы со словом дом, приводившиеся в предыдущем параграфе, обнаруживают внутреннюю форму, то есть возможность буквальной и основанной на ней собственно идиоматической трактовки: держать язык за зубами, длинный язык у кого-нибудь, придержать язык, язык прикусить или закусить, не мели языком, острый язык, Чтоб у кого-либо язык отсох! и пр. В каждом из них совмещены два значения слова язык.

Таким образом, именно для этого слова, по совокупности всех аргументов за и против, мы склонны всё-таки констатировать полисемию, хотя и особого свойства, с выраженной потенцией к омонимии, руководствуясь, среди прочего, также и рекомендацией С. Ульмана: «Можно рекомендовать в качестве золотого правила в сомнительных случаях отдавать предпочтение более тесной из двух альтернативных связей: различиям в употреблении против полисемии и полисемии против омонимии» 379.

Представим семантическую структуру и этого слова также в виде графической схемы (см. Приложение Г). В отличие от предыдущего слова, семантическая равномерностью (что нашло визуальное отражение на схеме), слово язык весьма неоднородно по плотности своей семантики, в которой обнаруживаются «сгустки» и «разрежённые» пространства, что мы также сочли нужным отобразить на схеме.

Кроме того, рассмотренные группировки значений заключены в особые фигуры с пунктирными границами (как бы отдельные участки семантического пространства слова), принята особая система нумерации значений, отражающая их иерархию, а Цит. по: Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика. Синонимические средства языка.

М., 1995. С. 91.

также связи между семантическими группировками обозначены иначе, чем связи внутри группировок, — пунктиром (как менее тесные).

По данным СШ, слово свет когда-то было единым полисемантом, подобно только что рассмотренному слову язык, и совмещало в себе, среди прочих, два таких концептуальных смысла, как ‘лучистая энергия’ и ‘мир, земля, вселенная’ (которые составителями СА, СК, СШ, СУ, БТС, БАС единодушно признаются значениями слов-омонимов в современном русском языке). Правильнее, наверное, говорить о том, что это были не два значения одного слова, а одно, синкретичное, значение (ср.

приводившиеся на с. 116 слова В. В. Колесова), что-то вроде ‘пространство вместе с тем, что его наполняет’.

Сейчас провести связи между этими значениями и найти между ними общие семы значительно сложнее, чем между конкретным и абстрактным значениями слова язык (см. выше). Гипотетический метонимический перенос между этими двумя значениями ‘пространство — то, что его наполняет (или может наполнять)’ архаическому, чем современному языковому сознанию, и возможен только при должном «этимологическом усилии» (метафорический перенос на основании параметрами’ кажется ещё менее возможным). Впрочем, А. Я. Шайкевич допускает, что указанные значения могут объединяться «семантическим мостом», в роли которого выступает сочетание белый свет 380.

Но даже в этой, казалось бы, однозначной ситуации (в пользу её составителей словарей) мы можем говорить лишь о том, что процесс омонимизации и распада полисемии вступил в финальную фазу, близок к завершению, однако не завершён до конца. Подобное утверждение мы можем сделать, взглянув на фоне рассматриваемой пары слов свет1 и свет2 на другую пару — мир1 (‘вселенная’) и мир2 (‘спокойствие, отсутствие вражды’). Эти пары слов имеют схожую судьбу, так Шайкевич А. Я. Введение в лингвистику. Учеб. пособ. для студ. филол. и лингв. фак. высш. учеб.

заведений. М., 2005. С. 142.

как и слово мир заключало в себе указанные значения, однако, во-первых, его распад на омонимы произошёл ещё раньше, в дописьменный период истории языка (на что указывает, например, и то обстоятельство, что мир в значении ‘спокойствие’ и в значении ‘вселенная’ последовательно противопоставлялись графически: первое имело форму миръ, второе — мiръ). Изначальное сосуществование двух этих значений в составе одного слова, видимо, было обусловлено представлением о вселенной как об упорядоченном, гармоничном образовании (в противоположность хаосу). Иными словами, общими между этими двумя значениями могли быть семы ‘гармония’, ‘порядок’, ‘упорядоченность’, однако, анализируя состояние семантики этих слов в современном языке, мы не можем признать хотя бы сколько-нибудь убедительными метонимическую («мир1 существует при обязательном условии мира2») или метафорическую («мир2, так же как и мир1, характеризуется определённым порядком») трактовки, потому считаем процесс омонимизации в данном случае завершившимся, а сами слова — окончательно оформившимися омонимами.

Что касается рассматриваемой нами пары свет1 — свет2, то, не углубляясь в анализ семантической структуры каждого из омонимов, считаем нужным, тем не менее, сделать ещё два важных замечания.

Во-первых, нельзя не отметить, что и в этой паре слов (а изначально — значений) произошло увеличение аксиологического, денотативного веса каждого из них (более того — в отличие от ранее рассмотренного слова язык, здесь мы имеем сразу два очень мощных, играющих важную роль в языковой картине мира денотата: один из них называет универсальное физическое явление, другой — по сути всё материальное бытие). П. Я. Черных писал в связи с этим: «Появление двух (и больше) обычных, устойчивых основных значений в одном и том же языке или омонимических… слов» 381.

Как раз в связи с сосуществованием двух основных, по сути равноправных значений произошло, выражаясь словами П. Н. Денисова, «разбухание» каждого из Черных П. Я. Очерк русской исторической лексикологии. Древнерусский период. М., 1956. С. 161.

них, «обрастание» вторичными значениями (к примеру, СУ фиксирует 7 значений слова свет1), что также явилось фактором омонимизации, однако фактором дополнительным, а не основным (что нами было доказано выше, при анализе слова язык, в котором аналогичные процессы не привели к распаду слова).

Во-вторых, наше внимание обратил на себя такой момент: составители словарей единодушны в отнесении значения ‘привилегированные классы’ к слову свет2 (основным значением которого является ‘вселенная’), а не к слову свет (‘освещение’). Очевидно, такое решение обусловлено наличием в составе того же слова более общего по отношению к нему значения ‘люди’ (СШ вообще не выделяет последнее в качестве отдельного и фиксирует синкретичное значение ‘Земля, Вселенная, а также люди, её населяющие’), от которого значение ‘привилегированные классы’ образуется путём метонимического переноса по модели «часть — целое». Однако нам такая трактовка представляется не очень убедительной, и это значение, как нам кажется, логичнее и уместнее приводить в статье, посвящённой первому омониму, и считать его мотивированным другим вторичным значением этого слова — ‘место, откуда исходит освещение’ (например, идти на свет). Метафорический перенос (по функциональному сходству на основе наличия общей семы ‘способность быть заметным, выделяться’) кажется нам в этом случае более вероятным по сравнению с приведённым выше метонимическим сразу по двум причинам.

Во-первых, метафорический перенос, имеющий результатом формирование значения, в котором слово называет человека, в целом свойствен этому слову (словари фиксируют употребление этого слова для обозначения дорогого, любимого существа, причём слово в этом производном значении тоже имеет положительную коннотацию, которая основана на концептуальной положительной оценке самого явления: свет очей моих (ср. слово тьма с противоположной коннотацией)).

Во-вторых, если первый метонимический перенос ‘мир, земля — люди, которые её населяют’ кажется понятным, естественным и — более того — весьма регулярным (модель ‘пространство — люди, пребывающие в этом пространстве’ работает в таких, например, случаях: весь класс был не готов к контрольной, весь дом вышел на уборку, вся страна пошла на выборы и пр.), то во втором случае семантическое совпадение между предполагаемыми значениями одного слова ‘люди’ и ‘высший класс общества’ кажется весьма тривиальным для того, чтобы фиксировать этот перенос (по существу, значения совпадают только своей архисемой (собственно, ‘люди’), и называть одну группу людей так же, как и другую, более широкую, только на основании того, что это тоже люди, кажется несколько странным).

Ограничившись этими двумя замечаниями, подведём итог сказанному о словах свет1,2. Соглашаясь с трактовкой, которую предлагают словари, и признавая факт омонимии между словами свет1 ‘освещение’ и свет2 ‘вселенная’, мы, тем не менее, отмечаем незавершённость этого процесса и меньшую «омонимичность»

этих слов, чем в паре мир1 — мир2.

Резюмируя итоги семантического анализа всех единиц, проведённого в рамках этой главы, представим наше видение того, как эти слова расположены на шкале «полисемия — омонимия»:

Рисунок 1. Исконные полисеманты на шкале «полисемия — омонимия»

Решение именно так расположить проанализированные единицы на шкале было нами принято на основании количества аргументов (и контраргументов) в пользу наличия семантической связи между значениями, а также силы этих аргументов.

Семантические связи в слове дом очевидны, семантические переносы работают по регулярным моделям, их обнаружению ничто не препятствует и ни одно из значений не тяготеет к обособлению, потому слово дом располагается как абсолютно типичный полисемант в самой левой точки шкалы.

С точки зрения своей эпидигматики, «прозрачности» процесса семантической деривации между значениями слово язык можно было бы поместить в той же точке, что и дом. Однако расположить его правее, ближе к точке омонимии, заставляют четыре обстоятельства: 1) фактор экстралингвистического порядка, о котором мы говорили (общение становится возможным без участия языка-органа);

2) разрастание концептуальной ценности и важности в жизни социума второго значения; 3) наличие многочисленных производных значений, сильно тяготеющих к одному из двух семантических центров; 4) отсутствие третьего значения в активном речевом запасе рядового носителя языка.

Между значениями, объединяемыми звуковым комплексом свет, отсутствует очевидная семантическая связь, которая и является конституирующим для многозначности элементом. Кроме того, как и в предыдущем случае, имеют место два очень крупных, аксиологически важных денотата, что ещё более усиливает автономность соответствующих значений. Потому речь в лучшем случае может идти о поиске того фактора, который позволил бы говорить о меньшей омонимичности. Таких факторов два: приводившийся А. Я. Шайкевичем фразеологизм белый свет, а также тривиальная связь на уровне архисем между значениями ‘привилегированные классы’ и ‘люди’ (повторимся, семантическая связь между этими значениями кажется нам не слишком убедительной для объединения этих значений в одном слове, в отличие от связи между значениями ‘освещение’ и ‘привилегированные классы’).

Что касается пары мир ‘вселеннная’ и мир ‘спокойствие’, то в ней имеют место такие же, как и в паре свет1,2, разъединяющие факторы, однако отсутствуют объединяющие, потом она и заняла место в точке абсолютной омонимии.

Дальнейшему иллюстрированию идеи градуальности шкалы «полисемия — омонимия» и распределению на ней более обширного и разнородного материала будет посвящена следующая глава.

Глава 3. О градуальности шкалы «полисемия — омонимия»

§ 1. Общие замечания В предыдущей главе на ряде примеров была показана неоднородность массива неоднозначных слов с точки зрения прочности семантической связи внутри них, была дана иллюстрация того, как эта связь (и вместе с ней многозначность слова, его семантическая целостность) в разных единицах может быть жива (слово дом во всех его значениях), ослаблена (значения ‘орган’ и ‘средство общения’ слова язык), в значительной степени разрушена (значения ‘освещение’ и ‘вселенная’ слова свет), полностью разрушена (значения ‘вселенная’ и ‘спокойствие’ слова мир) (мир и свет можно считать как раз теми случаями, о которых Л. А. Булаховский писал:

«…слова, являющиеся для современного сознания “простыми” или относительно простыми, в прошлом представляли образования творческие, добытые в процессе искания слова» 382). Отметим при этом, что четырьмя названными случаями эта шкала полисемии далеко не исчерпывается, и между ними возможна масса переходных случаев.

Анна А. Зализняк отмечает, что «одним из итогов развития семантической теории за последние 20 лет является осознание ограниченности дискретного подхода к описанию многозначности» 383.

Под «дискретным» следует понимать такой подход, при котором теоретически возможны только два решения: либо многозначность есть, либо её нет (и во втором случае мы имеем дело с омонимией). Из идеи недискретности явления многозначности прямо следует другая идея — идея недискретности омонимии, поскольку то, что является «не совсем полисемантом», представляет собой и «не совсем омоним». Именно поэтому мы будем говорить о шкале «полисемия — Булаховский Л. А. Из жизни омонимов // Cб. «Русская речь». Т. 3. Л., 1928. С. 56.

Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. М., 2006. С. 105.

омонимия» (хотя Л. Л. Кутина, например, противопоставляла «степени разрыва семантических связей» «степеням и градациям полисемии» 384).

Действительно, многие исследователи-лексикологи отмечали объективное существование градуальной шкалы «полисемия — омонимия». Об этом говорили В. В. Виноградов 385, А. А. Реформатский 386, А. Т. Липатов 387, С. А. Москвичёва 388, Л. А. Новиков 389, Д. Н. Шмелёв 390 и др. «Ядро» и «центр» явления под названием «фразеологическая омонимия» отмечает Е. Н. Климова 391; И. А. Кунгушева разделяет демотивированные слова (а в случае распада полисемии мы тоже имеем дело с особой разновидностью демотивации — семантической) на «полностью В. М. Пророкова выделяет «омонимы в разных стадиях развития — частичные и полные, окончательно оформившиеся и находящиеся в процессе становления» 393;

«неполные омонимы» выделяет также и Н. А. Шурыгин, называя этим термином лексем» 394; не просто пишет о шкале «полисемия — омонимия», но и визуализирует её М. Д. Якубовская, приводя её графический образ и распределяя на этой Дискуссия по вопросам омонимии... // Лексикографический сборник. 1960. Вып. 4. С. 64.

Виноградов В. В. Современный русский язык. Вып. 1-й. Введение в грамматическое учение о слове.

М., 1938. С. 114.

Дискуссия по вопросам омонимии... // Лексикографический сборник. 1960. Вып. 4. С. 90.

Лиапатов А. Т. Семантические аспекты проявления русской омонимии на разных языковых уровнях.

Л., 1990. С. 7.

Москвичева С. А. Формальная дифференциация лексико-семантических вариантов слова в русском языке. М., 2002. С. 14.

Новиков Л. А. Омонимия имен существительных в современном русском литературном языке, возникающая в результате распада полисемии и связанная с категорией числа. М., 1961. С. 7.

Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики... М., 1973. С. 87.

Климова Е. Н. Омонимия и смежные с нею явления во фразеологии русского языка. Иваново, 2012. С. 5.

Кунгушева И. А. Явление демотивации слов в русском языке. Томск, 2003. С. 12.

Пророкова В. М. Некоторые особенности омонимии в немецком языке // Вопросы языкознания. 1960.

№ 5. С. 79.

Шурыгин Н. А. Семасиологический и лексикографический аспекты таксономизации лингвистических терминов и терминопонятий. Тюмень, 2005. С. 30.

визуализированной шкале классы слов в зависимости от соотношения сем производного и производящего значений 395.

Однако теоретическое, собственно лексикологическое признание наличия подобной шкалы не снимает главного в этой области лексикографического вопроса:

как подавать переходные случаи в толковых словарях? На практике обнаруживается многозначное слово, либо омонимы и — соответственно — либо одна словарная статья, либо две).

лексикографическим описанием указывал, например, Л. А. Новиков, отмечавший, что «составление словарей невозможно без проведения чёткого, определённого разграничения полисемии и омонимии, между тем как в самом языке не всё определённо» 396. Приблизительно такого же мнения придерживается О. М. Соколов, который пишет: «…в классификационных целях разграничение полисемии не только оправдано, но и необходимо. Правда, диапазон семантического варьирования остаётся пока не ясным…» 397.

Думается, что в рамках одной и той же точки зрения могут уживаться два столь, казалось бы, противоречивых убеждения только при условии своеобразного понимания указанной шкалы, при котором нет случаев «нечто среднее между омонимом и полисемантом», но есть случаи «в большей степени омоним» и «в большей степени полисемант». То есть на градуальной шкале появляется условная дискретная граница, по одну сторону от которой — только многозначные слова, по другую — омонимы, хотя и те и другие могут находиться на разных расстояниях от этой границы.

Якубовская М. Д. Тенденции процесса распада семантического тождества слова (на материале русского языка). М., 1976. С. 18.

Новиков Л. А. К проблеме омонимии // Лексикографический сборник. 1960. Вып. 4. С. 93.

Соколов О. М. Вопросы структурно-семантической дивергенции в лексике. Нежин, 2009. С. 83.

И Л. А. Новиков, слова которого мы только что привели, последователен в том, что, признавая отсутствие чёткой определённости в языке, он, тем не менее, предлагал формальные критерии, которые в каждом конкретном случае давали в общем-то однозначный ответ относительно статуса рассматриваемых единиц, хотя некоторые из них и были «периферийными» для того или иного класса. Однако причины, по которым данная точка зрения не может быть принята нами, были названы при анализе этого критерия в Главе 1 (см. с. 52—56). Тем не менее, нам кажется весьма плодотворной сама идея Л. А. Новикова: «Одна из самых трудных и важных задач при изучении омонимии состоит в том, чтобы определить тенденцию развития её переходных случаев и дать относительно определённый ответ для лексикографии» 398.

Беря её за основу, мы попытаемся распределить омонимы (а точнее говоря, случаи, которые хотя бы в одном из четырёх словарей, из которых делалась выборка, трактуются как омонимы (подробнее о том, с какими именно словарями мы работали и по каким принципам отбирался материал, см. в § 2 данной главы)) на группы в зависимости от причин возникновения омонимии, оценить методом семантическую дистанцию между парами значений в каждой из групп и расположить их, таким образом, на обсуждаемой шкале.

Если картина окажется довольно стройной и каждая группа займёт на этой шкале более или менее определённое место, можно будет говорить о том, что есть смысл остаться в рамках действующей лексикографической традиции и продолжать давать в толковых словарях слова либо как омонимы, либо как полисеманты, без введения всяких «промежуточных» способов подачи (останется решить лишь, в каком месте шкалы провести эту границу, но это вопрос в большей степени технический и в каждом конкретном случае может быть решён индивидуально, в зависимости от задач словаря, его объёма и пр.). Если же эта попытка не будет иметь успеха и мы обнаружим сильную дисперсию разных представителей одного и того же класса омонимов по шкале, мы будем вынуждены, во-первых, согласиться с Новиков Л. А. К проблеме омонимии // Лексикографический сборник. 1960. Вып. 4. С. 93.

предложением Л. А. Булаховского (которое он распространял, правда, на анализ производных слов-омонимов), состоявшим в отдельном рассмотрении каждого распространяемого на другой, даже и похожий, случай 399; во-вторых, признать несостоятельным, не отражающим реальной языковой картины, а потому требующим модификаций.

§ 2. Материал для анализа и принципы его отбора Методом сплошной выборки из четырёх словарей (СШ, БТС, СА, СК) нами был получен массив омонимичных единиц, которые помещены в таблице (см.

Приложение Д). Выбор именно этих словарей (два толковых и два словаря омонимов) обусловлен спецификой предмета и цели нашего исследования: нам хотелось проверить, насколько сильной будет разница между трактовкой одних и тех же случаев, во-первых, в разных словарях одного типа, во-вторых — в словарях разных типов (именно словари омонимов, наряду с толковыми, нами были привлечены потому, что их составители специально занимались проблемой омонимии в том числе и в своих теоретических исследованиях, а не только в лексикологических разысканий).

Тот или иной омонимический ряд включался в таблицу при обязательном наличии таких условий:

1) хотя бы один из омонимов представляет собой в синхронии не членимое на морфемы слово (или вызывает сомнения с точки зрения своей членимости);

2) оба омонима являются именами существительными;

3) все рассматриваемые значения в омонимическом ряду представлены в каждом из двух толковых словарей. Если один из толковых словарей фиксирует, к примеру, два слова-омонима, а в другом словаре значение одного из этих омонимов Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. 2. М., 1953. С. 55.

никак не представлено — ни в качестве значения отдельного слова, ни в качестве ещё одного значения другого слова — нами такие случаи не рассматриваются.

Именно по этой причине в таблицу не включены, например, омонимы агент ‘шпион’ и агент2 ‘причина, фактор, условие тех или иных явлений’, которые фиксирует БТС: в СШ отмечено лишь первое значение. Этот далеко не единичный пример такого рода является следствием ещё одной, такой же концептуальной, как и наша, лексикографической проблемы — проблемы включения в толковый словарь ограниченной в употреблении лексики (устаревшие, узкоспециальные, диалектные слова и пр.). Это тема отдельного научного исследования, и нами она будет лишь частично затронута в § 4 настоящей главы, где пойдёт речь о терминологической лексике. Наше решение не включать указанные случаи в исследование обусловлено тремя причинами: 1) в случае включения таких случаев в таблицу всё равно остаётся неактуальным сопоставительный аспект (так как не с чем сравнивать); 2) материал выборки получился и без того довольно обширным, потому мы считаем себя вправе не брать спорные случаи (примером таковых является только что упомянутая пара агент1,2); 3) то обстоятельство, что хотя бы один из современных толковых словарей не фиксирует того или иного значения (или слова), уже говорит о том, что вопрос о его фиксации является дискуссионным, и в начале должен быть решён именно он, а уже потом — вопрос о статусе рассматриваемых единиц;

4) хотя бы в одном четырёх указанных словарей рассматриваемые значения подаются как значения слов-омонимов.

Из четырёх представленных наиболее «проблемным» выглядит первый критерий отбора, и «проблемность» эта обусловлена сразу двумя причинами. Одну из них мы уже приводили в Главе 1, когда говорили о том, что морфемная членимость/монолитность зачастую не может служить критерием разграничения омонимии и полисемии, поскольку сама по себе далеко не априорна и нуждается в омонимия/полисемия (см. с. 56—58). Поэтому в выборку включены слова, которые, в зависимости от того, омонимичны они или многозначны, должны быть признаны соответственно нечленимыми или членимыми (на сложное переплетение Ю. Д. Апресян: «Неполнота толкования лексического значения может привести к ошибке в словообразовательных решениях и затемнить истинную картину словообразовательных отношений» 400).

К числу таких омонимичных рядов относится, например, пара перегон1 (от перегонять: перегон скота) и перегон2 (‘расстояние между станциями’). Если в первом случае членимость очевидна, то во втором — нет. Согласно СА, это омонимы, а следовательно, между ними отсутствует семантическая связь. Если же мы признаём членимость второго слова, то мы тем самым признаём его семантическую связь с глаголом перегонять и получаем два значения: ‘действие’ и ‘место действия’, — выраженные одним звуковым комплексом, между ними очевидна метонимическая связь, причём по весьма продуктивной модели (ср. также вход, выход и под.), а значит, мы уже имеем дело со значениями одного слова.

Таким образом, если одно из слов (значений) потенциально членится на морфемы так же, как и другое слово (значение), и с такой же аргументацией, но эти единицы хотя бы в одном из словарей подаются как омонимы, то мы не можем уверенно говорить о его членимости и вынуждены проверить эти случаи, а потому включаем их в выборку.

Заметим также, что этой же логикой обусловлена возможность включения в наше исследование таких пар, в которых одно из слов является лингвистическим термином-калькой и имеет в русском языке омоним (залог1,2, предложение1,2 и т. п.).

Несмотря на то, что, казалось бы, членимость должна быть предопределена самой природой словообразовательных калек, в данном разряде слов она так же неаприорна и нуждается в доказательствах, как и омонимичность/полисемия, на собственно семантическом уровне (подробный анализ лингвистических терминов и их омонимов будет осуществлён в § 4 данной главы). Ввиду специфичности этого класса омонимов мы сочли возможным не включать эти слова в таблицу и проанализировать их как совершенно особую группу, требующую особого подхода.

Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика. Синонимические средства языка.

М., 1995. С. 115.

Вторая трудность состоит в том, что нельзя считать окончательно решённым вопрос о морфемной членимости слов. В подтверждение этих слов приведём некоторые выдержки из «Предисловия» к «Словарю морфем русского языка»

А. И. Кузнецовой и Т. Ф. Ефремовой: «…формальный подход более существен при «…ориентированность лишь на морфную структуру без учёта семантики слова также чревата серьёзными искажениями в восприятии слов» 402; «…членение слов по аналогии допустимо производить только в таких ситуациях, когда результаты этого членения не вступают в противоречие с этимологией: так… можно было бы выделить суффикс -к Эклектичность и даже противоречивость этих критериев очевидна.

Активное обсуждение этой проблемы в отечественной лингвистике открылось ещё в середине прошлого века дискуссией Г. О. Винокура и А. И. Смирницкого.

Суть этой дискуссии сводилась к тому, считать ли членимыми слова, в которых после процедуры морфемного членения значимыми и встречающимися в языке в такой же форме и в том же значении оказываются обе морфемы (точка зрения Г. О. Винокура), или же достаточно того, чтобы хотя бы одна из частей оказалась значимой (критерий А. И. Смирницкого). Иными словами — в трактовке Е. А. Земской — могут ли быть в составе слова незначимые морфемы 404.

Этой проблеме посвящено большинство статей сборника «Развитие русского языка, 1972. Словообразование, членимость слова» 405, и авторами этих статей отмечается сложность проблемы и разнообразие подходов к её решению. Видимо, стоит согласиться с точкой зрения тех лингвистов, которые говорят о разных степенях морфемной членимости, объективно существующих в языке. Так, Кузнецова А. И., Ефремова Т. Ф. Словарь морфем русского языка. М., 1986. С. 9.

Земская Е. А. К проблеме множественности морфонологических интерпретаций... // Словообразование.

Членимость слова. Развитие современного русского языка. М., 1975. С. 70.

Словообразование. Членимость слова. Развитие современного русского языка. Сборник статей / Отв. ред.

Е. А. Земская. М., 1975. 263 с.

А. А. Реформатский говорил об имеющейся в языке «градации членимости» 406 и отмечал, что между такими очевидными случаями, как рококо (абсолютная переходных явлений 407. Л. А. Шкатова разделяет слова по «степени вычленимости морфем» на слова с полной членимостью (которая эквивалентна членимости в понимании Г. О. Винокура) и неполной (слова с таким типом членимости нечленимым) 408.

Нельзя сказать, что и в современных исследованиях этот вопрос окончательно решён и превалирует та или иная трактовка. Так, А. В. Чанчина отмечает, что вопрос о членимости слов с десемантизированным корнем «должен решаться в зависимости от принципов членения морфем» 409, считая возможной, таким образом, неединственность подхода.

Как в теоретическом плане, так и в собственно методических целях, обусловленных спецификой нашего исследования, мы придерживаемся более внутренней формой, и его значение, на наш взгляд, должно коррелировать с ней. В широком смысле этого слова «члениться» на части целое может и в том случае, если в итоге этого членения образуются в чём-то неравноценные, но так или иначе выделимые части. Исходя из этих рассуждений, мы признаём слова типа миндалина (‘парный орган лимфатической системы’) членимыми не потому, что мы выделяем корень миндал’- (это как раз не очевидно, потому что наличие переноса по сходству и его осознанность рядовыми носителями ещё нуждаются в доказательстве, коль Реформатский А. А. Словообразование. Членимость слова. Развитие современного русского языка.

М., 1975. С. 11.

Шкатова Л. А. Заметки о членимости медицинских терминов // Словообразование. Членимость слова.

Развитие современного русского языка. М., 1975. С. 151.

Чанчина А. В. Проблема мотивированности и членимости слов с «десемантизированным» корнем (на материале современного русского языка). Н. Новгород, 2010. С. 15.