«ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ ОМОНИМИИ И ПОЛИСЕМИИ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ПРАКТИКЕ СОСТАВЛЕНИЯ ТОЛКОВЫХ СЛОВАРЕЙ ...»

Особо стоит отметить ряды двор1,2, палата1,2 и перо1,2. Первый из них характерен тем, что исторически здесь совершился перенос, очень похожий на тот, который мы фиксировали, анализируя семантическую структуру слова дом — ‘жилище’ (или — шире — территория для жилища) — ‘царский род’ (см. с. 119— 120). Интересно, что, насколько единодушными были составители толковых словарей, трактуя ‘царский род’ как значение полисеманта дом, а не отдельного слова, настолько же единодушны и авторы четырёх проанализированных нами словарей, классифицируя двор1 и двор2 как омонимы. Вряд ли в данном случае уместны обвинения в непоследовательности: значение ‘царский род’ было образовано не напрямую от значения ‘жилище’, а от «промежуточного» значения ‘семья’, которое отсутствует у слова двор. Тем не менее, вполне возможна реконструкция этого значения, с учётом которой цепь семантических переносов могла бы принять такой вид: ‘участок земли при доме’ — ‘семья, которой он принадлежит (в том числе царская)’ — ‘семья и её ближайшее окружение’ (последнее может относиться только к царской семье, поскольку традиция приближения к себе и консолидации с кем-либо не из своего рода более характерна крестьянского хозяйства).

Тем не менее, препятствует объединению рассматриваемых значений в одно слово ещё одно обстоятельство, причём тоже экстралингвистического характера: в связи с процессами урбанизации, распространением городского образа жизни и городских построек сам денотат, обозначаемый словом двор1, существенно видоизменился и перестал относиться к одной семье, восприниматься как её владение. Сейчас двор1 — это скорее пространство, окружённое многоквартирными домами, а потому восстановление второго, и без того «умозрительного», звена представляется проблематичным.

В ряду перо1,2 семантические отношения могут быть обнаружены и восстановлены значительно более легко, чем в только что рассмотренной паре.

Подходя к анализу развития семантики слова перо с диахронических позиций, Р. А. Будагов справедливо отмечал, что с исчезновением из обихода гусиных перьев выполнять ту же функцию» и, «выходя из употребления в качестве орудия письма, гусиное перо передало своё название новому… предмету» 454. Естественным логическим продолжением такого рассуждения должен был бы стать вывод об метафорическому переносу по функции «неоткуда происходить». Однако мы считаем констатацию омонимии в данной паре очень сомнительным решением сразу по двум причинам.

Во-первых, несмотря на то, что гусиные перья действительно давно вышли из употребления как инструмент письма, на наш взгляд, преждевременно говорить о том, что рядовой носитель языка не может себе представить гусиное перо в такой ипостаси и что для этого нужны какие-то особые, выходящие за рамки средней начитанности знания. Данный предмет ещё не покинул культурного контекста и встречается, среди прочего, в произведениях различных направлений искусства (живопись, литература, кино и т. д.). Иными словами, хотя рядовой носитель языка никогда не пользовался гусиным пером для письма, он знает о том, что им пользовались раньше. То есть в языковом сознании ещё присутствует звено, позволяющее объединить перо ‘роговой нарост на коже птицы’ и перо ‘инструмент для письма’.

Аналогичное рассуждение содержится в статье О. С. Ахмановой «К вопросу о словосочетании в современном английском языке» 455, в которой рассматривается слово carriage-able, и автор замечает, что это слово «легко воспринимается и осмысляется» в значении «годный для перевозки», хотя «из жизни [современного англичанина или американца] коляски и кареты [carriage как раз и значило ‘карета, коляска’. — Д. К.] давно уже вышли» 456.

Кроме того, даже если принять в качестве рабочей гипотезы утверждение, что знание этого обстоятельства (что раньше писали гусиными перьями) доступно только специалистам и недоступно рядовому носителю, то и в этом случае говорить об омонимии преждевременно: несмотря на отсутствие функционального переноса, остаётся актуальным внешнее сходство предметов. Нам кажется слишком категоричным заявление Р. А. Будагова, что «металлическое перо совсем не похоже на гусиное перо» 457: два рассматриваемых предмета похожи как минимум заострённостью и продолговатостью. Вообще говоря, оснований усматривать семантический перенос между этими значениями не меньше, чем между значениями ‘роговой нарост на коже птицы’ и ‘стреловидный лист лука’, однако ни один из словарей не фиксирует последнее как значение слова-омонима, и, на наш взгляд, проявлением последовательности было бы отнесение значения ‘инструмент для письма’ к тому же слову.

Аналогичные рассуждения могут быть отнесены и к паре палата1,2, правда, со значительно меньшей категоричностью и большей условностью. Во-первых, довольно легко предположить, что именно в царских палатах1 происходило обсуждение каких-то важных государственных вопросов, то есть, по существу, Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1950. Т. 9. Вып. 6. С. 476—491.

Будагов Р. А. Слово и его значение. Л., 1947. С. 33.

деятельность, осуществляемая сейчас палатой2. Во-вторых, возможна и иная семантическая мотивация: ‘помещение в царском дворце’ — ‘вообще большое помещение, в котором присутствует некая структура власти’ — ‘сама эта структура, госучреждение, его сотрудники’.

Как видим, рассмотренная группа, в которой семантическая дивергенция обусловлена действием экстралингвистических факторов, не обнаруживает единства с точки зрения степени семантической разобщённости членов омонимических рядов, что находит своё отражение на распределении представителей этой группы на шкале «полисемия — омонимия»:

';

Рисунок 7. Ряды, семантическая дивергенция в которых обусловлена действием экстралингвистических причин, на шкале «полисемия — омонимия»

3.3.3. Омонимия, обусловленная отсутствием промежуточного звена.

Разобрав случаи, когда значения стали расходиться из-за отсутствия той или иной реалии, того или иного денотата, анализ группы омонимов, возникших на почве русского языка, мы продолжим рассмотрением группы рядов, омонимичность каждого из которых обусловлена отсутствием уже не реалии, а значения, которое выступало как промежуточное, объединяющее звено.

К рядам этого типа относятся такие: вертеп1 ‘притон’ — вертеп2 ‘кукольный театр в виде ящика’ (отсутствующее значение — ‘пещера’); ворот1 ‘воротник’ — ворот2 ‘грузоподъёмная машина’ (отсутствующее значение — ‘шея’, которое, как и значение ‘машина’, мотивируется глаголом воротить, поворачивать); живот ‘часть тела’ — живот2 ‘жизнь’ (отсутствующее значение — ‘нажитое’); липа ‘дерево’ — липа2 ‘фальшивка’ (отсутствующие значения — ‘сок липы’ и ‘склеенные с помощью такого сока карты’; по одной из версий, липа2 возникло в картёжном жаргоне: шулеры использовали сок липы1 для склеивания карт, что позволяло им вести нечестную игру); мех1 ‘волосяной покров’ — мех2 ‘мешок из шкуры животного’ (отсутствующее значение — ‘шкура животного’); пол1 ‘настил’ — пол ‘гендерная отнесённость’ (отсутствующее значение — ‘раскалывать, расколотое’, от которого, в частности, образовалось значение ‘доска’, а уже от него — значение ‘настил’), склянка1 ‘небольшой сосуд’ — склянка2 ‘промежуток времени’ (отсутствующее значение — ‘песочные часы на корабле’), стол1 ‘предмет мебели’ — стол2 ‘престол’ (отсутствующее значение — ‘стул’), страсть1 ‘влечение’ — страсть2 ‘страх’ (отсутствующее значение — ‘страдание’), угорь1 ‘рыба’ — угорь ‘воспалённый бугорок на коже’ (отсутствующее значение — ‘червь’), штык ‘холодное колющее оружие’ — штык2 ‘слой земли в глубину, который можно захватить лопатой’ (отсутствующее значение — ‘металлическая часть лопаты’) и др.

Следует отметить, что в некоторых приведённых примерах переплетены сразу две причины возникновения омонимии: отсутствие промежуточного значения и причины экстралингвистического толка. Так, например, у слова липа отсутствует значение ‘склеенные карты’ тоже ввиду неязыковых, а точнее — социальных причин: слишком узок тот мир, в котором данная реалия имеет (или, скорее, имела) место, то есть в сознании непосвящённого человека такое понятие не отражено.

Кроме того, даже если подобный приём и имеет место сейчас, то очень маловероятно, что для этой цели по-прежнему используется липовый сок.

Отсутствие промежуточного значения обусловлено отсутствием соответствующей реалии и в ряду склянка1,2: на современных судах замеряют время не с помощью песочных часов. И здесь, в отличие от примера со словом перо (см.

сс. 190—191), рядовой носитель языка вряд ли располагает подобной энциклопедической информацией, необходимой для того, чтобы эту связь восстановить. С другой стороны, такое значение вполне может подаваться, сопровождаемое пометами типа спец. и устар. Именно так и поступает БТС, однако в таком случае непонятным остаётся решение авторов этого словаря всё равно дать два слова-омонима склянка, первое из которых содержит значение ‘сосуд’, а второе — значения ‘старинные судовые песочные часы’ и ‘единица времени’ — ведь семантическая связь всех трёх этих значений в таком случае очевидна.

Члены данной группы, как и предыдущей, также располагаются в разных местах шкалы, и обнаружение семантических связей между значениями в представленных парах может происходить вследствие как «восстановления»

отсутствующего звена (нечто подобное наблюдалось при анализе слова перо из прошлой подгруппы, когда мы «восстанавливали» компонент ‘гусиное перо как инструмент для письма’), так и его замены другим. Однако отличие состоит в том, что реконструкция отсутствующего звена здесь встречается чаще, чем субституция.

Относительно легко восстанавливается промежуточное звено в паре мех1,2: от значения ‘волосяной покров’ с помощью метонимического переноса образуется значение ‘шкура’, а уже от него — значение ‘мешок из шкуры животного’. Ещё легче эта процедура проделывается в паре штык1,2, где металлическая часть лопаты также вполне может быть названа на основании и внешнего («металлический наконечник»), и функционального («способность вонзаться») сходства штыком и семантически обусловить штык2.

Что касается замены одного, исторически исходного, способа мотивации другим, то такое возможно, пожалуй, только в двух рядах. В паре живот1,2 перенос «часть тела —то, что она обуславливает, неотъемлемой частью чего является (‘жизнь’)» хотя и выглядит возможным (ср. рисковать головой), всё же довольно сомнителен, ввиду того что в языковой картине мира (по крайней мере, современной) «с жизнью связаны» и «за жизнь отвечают» всё-таки другие части тела (в первую очередь, голова и сердце). А вот в ряду страсть1,2 возможна более естественная семантическая связь и метафорический перенос на основе сходства восприятия: и страсть1, и страсть2 называют состояния, переживание которых сопровождается очень сильными чувствами, высокой степенью возбуждения.

С учётом всего вышесказанного распределение рассмотренных рядов на шкале «полисемия — омонимия» нам представляется таким:

Рисунок 8. Омонимия, развившаяся на базе многозначности вследствие утраты промежуточного звена, на шкале «полисемия — омонимия»

3.3.4. Омонимия, развившаяся вследствие утраты семантической связи с мотивирующим словом. Только что рассмотренную группу составляли ряды, в каждом из которых отсутствует некогда имевшее место промежуточное звено, которое представляло собой отдельное значение того же слова. А сейчас мы рассмотрим случаи, в которых омонимия вызвана также утратой промежуточного звена (а точнее говоря, утратой семантической связи с ним), в роли которого выступает другое, однокоренное с рассматриваемыми, слово.

Само выделение этой группы довольно условно, поскольку вопрос о том, связаны ли семантически приводимые здесь слова с другими, которые когда-то были для них мотивирующими (и — соответственно — являются ли эти слова членимыми и производными в синхронии), в такой же степени дискуссионен, как и вопрос о полисемии и омонимии. Тем не менее, полагаясь на собственную языковую интуицию, мы выделили следующие ряды: гвоздика1 ‘цветок’ — гвоздика ‘пряность’, дробь1 ‘мелкие свинцовые шарики для стрельбы’ — дробь2 ‘число, представленное как состоящее из частей единицы’ — дробь3 ‘частые прерывистые звуки’, лишай1 ‘кожная болезнь’ — лишай2 ‘низшее растение’ (первоначально от лихой ‘плохой’), моль1 ‘бабочка’ — моль2 ‘лес, сплавляемый связанными брёвнами’ (этимологически — от мелкий, молоть), полоз1 ‘часть саней’ — полоз2 ‘змея’, стан ‘туловище’ — стан2 ‘лагерь’ — стан3 ‘машина’, удел1 ‘отдельно управляемая часть княжества’ — удел2 ‘судьба’, устав1 ‘нормативный документ’ — устав2 ‘вид письма’ и др.

Повторимся, мы предлагаем всего лишь наше видение семантики и морфемики названных единиц и не говорим о том, что их непроизводность и — как следствие — нечленимость в языке очевидны. Мы вполне допускаем для большинства приведённых слов и другое решение об их статусе с точки зрения членимости, однако в сугубо методических целях выдвигаем в качестве рабочей гипотезы предположение о том, что они действительно нечленимы в синхронии и семантически уже не связаны со своими производящими, и уже в свете этого предположения постараемся проанализировать эти ряды на предмет наличия семантических связей между их членами.

При этом следует сделать два важных замечания. Если в каком-либо из рядов все его члены являются дериватами одного и того же производящего (скажем, и полоз1, и полоз2 мотивируются глаголом ползти/ползать), то вопрос о статусе этих единиц (несколько омонимов или один полисемант?) всё равно остаётся неразрешённым, однако переходит уже в принципиально иную плоскость и обретает словообразовательных деривата значениями одного слова только на основании того, что у них есть общее производящее? Подобной проблематике посвящена, в омонимия» 458. Не углубляясь в эту тему, поскольку она лежит за рамками нашего объекта, отметим лишь, что в данном случае проблема не только (а может быть, и не указывает на то, что для случаев типа ударник ‘деталь механизма’ и ударник ‘передовик’ даже предлагались особые термины, такие как «равноимённость» и «омонимоиды» 459).

Во-вторых, в своём, пусть и гипотетическом, отказе данным словам в членимости мы должны быть последовательны, и трактовки вроде «дробь1, дробь2 и дробь3 похожи тем, что каждая из них представляет собой нечто “дробное, Соболева П. А. Словообразовательная полисемия и омонимия. М., 1980. 294 с.

автоматически влечёт за собой вывод о том, что все три слова представляют собой прилагательного дробный или глагола дробить.

Однако даже с учётом поставленного фильтра между членами сразу двух упомянутых рядов возможно усмотреть семантический контакт. Речь идёт о парах лишай1,2 и устав1,2. В первом случае имеет место довольно ощутимое внешнее сходство явлений (мы вообще подозреваем, что от слова лихой произошло только слово лишай в значении ‘заболевание’, а название растения образовалось от него лексико-семантическим способом); чтобы обнаружить связь во второй паре, необходимо быть достаточно хорошо знакомым с реалией, называемой словом устав2. Это особый род письма, отличающийся от скорописи и полуустава большей чёткостью и вертикальностью линий, то есть более строгими требованиями к писцу, «как бы предписанный каким-то уставом1». То есть значение ‘род письма’ может быть истолковано как произведённое с помощью метонимического переноса (возможно, не без участия метафоры как вспомогательного процесса) от значения ‘нормативный документ’.

Эта небольшая по составу группа рассмотренных рядов распределяется по шкале следующим образом:

Рисунок 9. Омонимия, развившаяся по причине исчезновения семантической связи между производящим и производными, на шкале «полисемия — омонимия»

характеризующихся тем, что в каждом из них только один из омонимов потерял семантическую связь с производящим словом (и, как следствие, морфемную членимость), в то время как другой омоним её сохранил, и все эти ряды характеризуются абсолютной омонимией, которая в данном случае выражена на уровне морфемной структуры (ср. такое же соотношение между членами, один из которых является нечленимым заимствованием, а другой — членимым исконно русским словом, отмечавшееся нами в п. 3.2.3).

Приведём примеры таких рядов: баб-к-а1 ‘бабушка’ — бабка2 ‘сустав ноги у животных’, за-вод- 1 (от заводить ‘приводить механизм в готовность’) — завод ‘предприятие’ (исконно — от заводить ‘начинать, основывать’), губ-к-а1 (от губа) — губка2 ‘животное; его остов, впитывающий влагу’, креп-ость1 ‘укреплённый пункт’ — крепость2 ‘документ о купле-продаже недвижимого имущества’ — насыщенности’, поль-к-а1 ‘представительница польской национальности’ — поль-ка2 ‘польский танец’ — полька3 ‘вид стрижки’, по-ход-1 ‘передвижение, переход’ — поход2 ‘излишек’, сач-ок1 ‘конусообразная сетка’ (от сак) — сачок2 ‘бездельник’, став-к-а1 (от ставить ‘класть на кон’) — ставка2 ‘штаб’, тяг-л-о1 ‘животные для тяги’ — тягло2 ‘крепостная повинность’ и др.

Внутри приведённых только что рядов действительно трудно усмотреть семантические связи, и члены каждого из этих рядов мы считаем абсолютными омонимами, расположенными на шкале «полисемия — омонимия» в точке, соответствующей полюсу омонимии. Заметим, однако, что слова, утратившие морфемную членимость, по сути утратили семантическую мотивацию и связь с другими, когда-то мотивировавшими их, единицами, а потому вопрос о причинах такой утраты должен решаться в том же русле, в каком мы рассматривали в пп. 3.3. и 3.3.3 разошедшуюся полисемию, с точки зрения семантических изменений, происходящих в словах, и экстралингвистических трансформаций, претерпеваемых предметами.

3.3.5. Омонимия, развившаяся вследствие изменения статуса сем. Если в рассмотренных нами ранее группах омонимию и отсутствие семантических связей между разными омонимами можно было объяснить в большей или меньшей степени объективными причинами (случайными совпадениями по форме некогда формально различавшихся единиц, изменением реалий, исчезновением промежуточного значения, утратой семантической и структурной связи с производящими), то сейчас мы рассмотрим группу, которую составляют омонимические ряды, члены которых не изменили своих значений с того момента, когда они ещё объединялись в одном слове. Не изменились (или изменились очень незначительно) и сами реалии, обозначаемые этими словами, однако что-то заставляет составителей словарей всё равно размещать эти значения в разных словарных статьях, то есть трактовать как омонимы.

В чисто теоретическом плане такое явление объясняется, выражаясь словами Е. Б. Никифоровой, действием «когнитивно-семасиологического механизма», «в результате чего происходит актуализация одних сем и нейтрализация других, изменение их рангового статуса» 460. Однако на практике реализация этой в общем верной теоретической установки наталкивается на серьёзные препятствия: сама оценка статуса той или иной семы исследователем (или составителем словаря) априори обречена на субъективность и зависит от очень многих индивидуальных, личностных особенностей восприятия языкового знака.

Вообще говоря, эти слова могут быть отнесены и ко всем нашим вышеизложенным рассуждениям (к примеру, наш языковый опыт позволяет нам увидеть связь между газом ‘агрегатным состоянием вещества’ и газом ‘тканью’, а другой носитель языка (возможно, даже другой исследователь), опираясь на свой языковой опыт, сочтёт эту связь непрочной, неубедительной, надуманной, а то и вовсе её не обнаружит), потому мы считаем нелишним ещё раз заметить, что реконструкция семантических отношений в каждом отдельном случае — это всего лишь наше видение и наша трактовка, не претендующие на абсолютную истинность и каноничность. Однако рассматриваемая в этом пункте группа характерна тем, что связей может быть признано субъективным решением и оспорено. Именно поэтому разноголосица взятых нами для анализа словарей в подаче слов именно этой группы, пожалуй, самая сильная.

Никифорова Е. Б. Семантическая эволюция лексической системы русского языка: тенденции, векторы, механизмы. Волгоград, 2008. С. 7.

Перед тем как привести примеры рядов этой группы, отметим, что в подаче случаев такого рода на фоне трёх других особенно выделяется СШ, явившийся преемником СО, который, в свою очередь, ещё в середине прошлого века был часто критикуем за слишком частую трактовку тех или иных единиц (в первую очередь — исконных полисемантов) как омонимов (в частности, на то, что как самостоятельные поданы в этом словаре некоторые значения исключительно на основании их терминологичности, указывала Л. Л. Кутина и считала такую их «оторванность»

искусственной 461). Отголоски этой тенденции содержатся и в современном СШ, в котором очень часто как омонимы подаётся то, что в трёх других словарях этимологических данных могло бы «навязать» составителям рассмотрение разошедшихся значений внутри одного слова и уменьшить число омонимов).

Приведём примеры таких рядов: долг1 ‘обязанность’ — долг2 ‘взятое взаймы’, касатка1 ‘вид ласточки’ — касатка2 ‘ласковое обращение’, кисть1 ‘инструмент’ — кисть2 ‘часть руки’, малина1 ‘растение и его плод’ — малина2 ‘воровская квартира’, сало1 ‘жировое отложение’ — сало2 ‘мелкий лёд или пропитанный водой снег перед ледоставом’, хмель1 ‘растение’ — хмель2 ‘состояние опьянения’, чело1 ‘лоб’ — чело ‘отверстие в печи или берлоге’, чин1 ‘служебный разряд’ — чин2 ‘порядок, установленный ряд икон’, шуба1 ‘одежда’ — шуба2 ‘снежный, ледяной покров’ и др.

В трактовке приведённых случаев мы солидарны с составителями трёх других словарей и также считаем значения в каждой из упомянутых пар значениями, входящими в одно слово (воровская квартира называется малиной, поскольку пребывание в ней сопряжено с получением определённых благ (в данном случае — защищённости), в ней «так же хорошо, как и в малине1»; чело2 имеет округлую форму и располагается в передней части другого предмета, как и чело1, сало напоминает сало1 по цвету, а также тем, что является некоей «прослойкой»; для других пар не будем приводить семантическую мотивацию ввиду её очевидности).

Вероятнее всего, семантические связи в каждом из указанных случаев видели и составители СШ (ввиду прозрачности этих связей), а разнести значения по разным Дискуссия по вопросам омонимии… // Лексикографический сборник. 1960. Вып. 4. С. 48.

словарным статьям их заставили соображения другого порядка: подавляющее большинство этих слов относится к специальной, узкоспециальной, так или иначе ограниченной в употреблении лексике, а с точки зрения их семантики — к классу номенклатурно-терминологических обозначений. В языкознании существует точка зрения, согласно которой характерной чертой термина (номена) является его дефинитивность, которая среди прочего подразумевает отсутствие ассоциативности, Я. А. Климовицкого: «Понятие вмонтировано, так сказать, в состав термина» 462), рассмотрение некоей реалии как «вещи в себе», безотносительно к причинам номинации (важно знать, ЧТО называется тем или иным словом, а не ПОЧЕМУ оно так называется). Прямым следствием из этого является как бы снятие вопроса о статусе сем в структуре значения термина (номена): они все одинаково важны и одинаково несоотносимы с семами других значений (или других слов). Подробнее этот вопрос будет нами рассмотрен в следующем параграфе, пока же ограничимся предварительным замечанием: на наш взгляд, сами по себе ни терминологичность, ни ограниченность в употреблении слова в том или ином его значении не могут служить достаточным основанием для констатации омонимии.

Встречаются, однако, и такие случаи, когда в аналогичных условиях в СШ имеет место одно слово с двумя значениями, а в одном из трёх других словарей — несколько омонимов. Так, значения ‘неродной сын’ и ‘боковой побег растения’ омонимический ряд перегон (от перегнать) — перегон ‘участок между двумя станциями’ и др., однако наличие таких единичных случаев не отменяет общей тенденции к расширению массива омонимов на фоне других словарей именно в СШ.

Рассматриваемая группа весьма многочисленна и представлена значительным количеством омонимических рядов в каждом из словарей. Помимо уже приведённых, в неё также входят следующие ряды (в скобках мы будем указывать число словарей, в которых для данного ряда фиксируется омонимия): баба Климовицкий Я. А. Термин и обусловленность определения понятия в системе // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 111.

‘женщина’— баба2 ‘ударная часть молота’ (4), боров1 ‘самец свиньи’ — боров ‘часть дымохода’ (3), бык1 ‘животное’ — бык2 ‘опора моста’ (3), волынка ‘музыкальный инструмент’ — волынка2 ‘хлопотное дело’ (2), воля1 ‘способность осуществлять свои желания’ — воля2 ‘свободное состояние’ (1), губа1 ‘часть тела’ — губа2 ‘морской залив’ (4), дух1 ‘душевные свойства человека, моральная сила, бесплотное существо’ — дух2 ‘дыхание, запах, воздух’ (2), икра1 ‘масса из яичек у животных’ — икра2 ‘мышца ноги’ (3), клетка1 ‘помещение со стенками из прутьев, квадрат разграфлённого пространства’ — клетка2 ‘элементарная живая система’ (3), колода1 ‘бревно’ — колода2 ‘комплект карт’ (4), кулак1 ‘кисть руки со сжатыми пальцами’ — кулак2 ‘богатый крестьянин’ (4), лист1 ‘часть растения’ — лист ‘пласт какого-н. материала, документ’ (2), образ1 ‘внешний вид, порядок чего-л.’ — образ2 ‘икона’ (4), охота1 ‘желание’ — охота2 ‘выслеживание диких зверей и птиц с целью их умерщвления или ловли’ (4), побег1 ‘бегство’ — побег2 ‘молодая ветка’ (4), покой1 ‘отсутствие движения’ — покой2 ‘жилая комната’ (3), рубец1 ‘след от раны, углубление, подрубленный край одежды’ — рубец2 ‘отдел желудка жвачных животных’ (3), сап1 ‘звук сопения’ — сап2 ‘заболевание у животных’ (4), таз ‘сосуд’ — таз2 ‘часть скелета’ (4), хлыст1 ‘прут’ — хлыст2 ‘последователь хлыстовства’ (4), храп1 (от храпеть) — храп2 ‘нижняя и средняя часть переносья у животных’ (2), цвет1 ‘свойство тела вызвать зрительно ощущение определённого спектрального состава’ — цвет2 ‘цветы на растении’ (4) и мн. др.

Эта подборка слов весьма эклектична и с точки зрения силы семантической связи внутри рядов, и с точки зрения типа возможного семантического переноса (есть и метафора (бык1,2), и метонимия (храп1,2), и специализация (охота1,2)), и с точки зрения причин ослабления семантической связи, изменения статуса сем.

Последний аспект особенно интересен, и причины эти очень разнообразны. В первую очередь следует сказать, что в таких примерах, как боров1,2, бык1,2, таз1,2, колода1,2, признак внешнего сходства, положенный в основу переноса, был довольно общим (общая «горизонтальность», наличие двух расходящихся в стороны прямых линий, похожих на рога, округлые кости, напоминающие чаши (которые, кстати, составляют только часть таза2) и призматическая форма соответственно) и мог быть убедительным только на более ранних стадиях языкового развития, когда внешнее сходство в принципе играло большую роль в процессе семантической деривации. Впоследствии в названных значениях на первый план выдвинулась функциональная сема (бык2 — это то, что поддерживает мост; колода2 — это то, что можно раздать и что может использоваться для игры) или же сема, которая в целом также относится к внешнему виду предмета, однако к другой его стороне — к месту расположения этого предмета в ряду однородных с ним (таз2 — это нижняя часть позвоночника, боров2 — это средняя часть печи).

Кроме того, немаловажным фактором является и то обстоятельство, что наряду с наивной языковой картиной мира развивается также и научная, и вторая подчас оказывает влияние на первую. «…историческая практика человечества, — отмечает Ю. Д. Апресян, — неизбежно приводит ко все более широкому вторжению научных знаний в сферу бытовых представлений, отпечатываемых в фактах языка, или к расширению сферы этих бытовых представлений за счет научных понятий» 463.

На наличие «тенденции к сближению тривиального и научного понятий» указывают также З. И. Комарова 464 и Л. Л. Кутина 465.

Многие из перечисленных слов относятся именно к той или иной области науки, а потому и содержание их значительно богаче, а признак, положенный в основу номинации, который представлялся если не единственным, то, по крайней мере, самым важным в наивной картине мира, становится всего лишь «одним из многих» (и далеко не самым важным) в картине мира научной. Так, тот же таз2 — это не просто часть скелета, напоминающая таз1, а часть скелета, которая расположена в определённом месте, состоит из определённых частей, выполняет определённую функцию и т. д.; икра1 и икра2 — это не просто чем-то напоминающие друг друга предметы (в своём естественном состоянии), а элементы Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика. Синонимические средства языка.

М., 1995. С. 299.

Комарова З. И. Семантическая структура специального слова и ее лексикографическое описание.

Свердловск, 1991. С. 71.

Кутина Л. Л. Термин в филологических словарях (к антитезе: энциклопедическое — филологическое) // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 21.

живой природы, функциональная значимость которых имеет значительно больший вес в семантике слова (икра1 — стадия развития живого организма, икра2 — мышца с определённой функцией и расположенная в определённом месте; к тому же, внешнее сходство этих двух объектов, полагаем, для современного носителя языка менее очевидно, чем это было раньше, поскольку далеко не каждый представляет себе, как выглядит икра1, находясь, скажем так, в своём «естественном» состоянии, внутри рыбы (а именно в таком состоянии она и похожа на икру2)); клетка2, конечно, напоминает ‘часть разграфлённого пространства’, но, во-первых, не обладает строго квадратной формой (если говорить совсем формально, то клетка1 (в указанном значении) — это плоский объект, а клетка2 — объёмный), во-вторых, имеет более важные характеристики (в первую очередь, строение, состав, а также функции в организме); сказать, что побег2 совершает побег1 едва ли можно даже в художественном метафорическом контексте, поскольку в первом слове общая сема перемещения из одного места в другое, хотя и осталась, потеряла свой статус в силу того, что слово приобрело новые семы (в первую очередь — ‘против чьей-л. воли’), и вследствие этого может характеризовать только человека; хотя рубец1 и является внешне выраженной чертой рубца2, главными, конституирующими чертами последнего всё-таки являются местоположение этого отдела желудка и его функции;

заболевание сап, действительно, может характеризоваться сопением (то есть сапом1), но, во-первых, далеко не всегда, во-вторых, есть и другие, более важные, признаки этого заболевания, открытые медициной и ветеринарией; хлыстами используются хлысты1 для ритуала самобичевания, но этот ритуал не единственный в их быту и куда важнее знать, каких верований и убеждений они придерживаются, чтобы составить о них полное и адекватное представление; звуки храпа1 и впрямь могут возникать в переносье (храпе2), но опять же оно должно характеризоваться в первую очередь строением и расположением.

Как видим, в подавляющем большинстве случаев на первое место в семантике омонимов выходит функциональная сема, чем и обусловлен если не разрыв семантических связей, то, по крайней мере, их ощутимое ослабление. По этой же причине нам кажется необоснованным рассмотрение значений ‘спокойствие’ и ‘комната’ как принадлежащих разным словам-омонимам покой1 и покой2. В данном случае во втором слове сильна как раз функциональная сема (‘предназначенный для…’), и мотивация «покой2 предназначен для покоя1» кажется нам вполне очевидной и имеющей право на существование. Приведём в связи с этим слова Д. Н. Шмелёва, который писал: «Функциональное предназначение предмета, действительно, часто представляет собой тот элемент в семантике слова, который наиболее устойчив исторически и является тем стержнем, который обеспечивает лексико-семантическое тождество слова при его самом разнообразном реальном применении» 466.

Омонимичные пары охота1,2 и образ1,2 похожи по способу гипотетической семантической деривации: в обоих случаях может быть обнаружено сужение (охота2 — это разновидность охоты1, образ2 содержит изображение, то есть особую разновидность образа1). Думается, в первом ряду эта связь так и остаётся гипотетической потому, что процесс охоты1 перестал так сильно ассоциироваться с некоей страстью, влечением, как это было, когда происходил процесс номинации.

Нельзя сказать, что ассоциация утрачена полностью, однако актуальна она, видимо, только для тех, для кого охота1 является главной страстью, в то время как для всех других это всего лишь одно из многих хобби, влекущее не сильнее, чем, скажем, рыбалка или спортивные игры. Что касается пары образ1,2, то следует отметить, что нас удивляет единодушие составителей словарей, которые отмечают здесь омонимию. На наш взгляд, если здесь и нельзя говорить о полисемии в полном смысле, то, как минимум, этот случай стоит расположить всё-таки в левой части шкалы, потому что явных причин, препятствующих приведённой выше гипонимометонимической мотивации, мы не находим (более того — в качестве вспомогательного фактора, усиливающего связь двух значений, выступает отнесённость каждого из них к книжной и даже высокой лексике).

Верность только что сказанного особенно очевидна на фоне, например, пары баба1 ‘женщина’ — баба2 ‘ударная часть устройства’, в которой, вследствие переосмысления первого слова (сема ‘дородность, большой размер’, которая была Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики... М., 1973. С. 234—235.

положена в основу переноса, возможно, и осталась, но перешла на далёкую ‘неинтеллигентность’ и пр.) семантическая связь полностью утрачена.

Особого упоминания заслуживает пара дух1,2. На наш взгляд, в данной паре, если и нельзя говорить о полной омонимии, то можно с большой долей уверенности констатировать ярко выраженную тенденцию к ней, которая обусловлена сразу двумя причинами. Первая причина — упомянутое выше влияние и «вторжение» в языковое сознание научной картины мира, согласно которой воздух, запах (то есть дух2) представляют собой не вакуум, лишённый материи, а газообразное состояние разных веществ (насколько представление об этом характерно для рядового носителя языка, судить сложно, однако, полагаем, хотя бы отчасти оно имеет место), меж тем как дух1 так и остаётся идеальной, нематериальной сущностью («невидимость» обоих явлений, думается, вряд ли может быть серьёзным аргументом в пользу семантического единства). Кроме того, в данной паре произошёл процесс, похожий на тот, который мы наблюдали при анализе слов свет, язык и мир: слово в каждом из своих значений стало называть слишком «большие» в концептуально-ценностном отношении понятия, которые плохо уживаются внутри одного слова. Потому здесь, по совокупности факторов, мы склонны говорить об омонимии, хотя, конечно, и не абсолютной.

Несмотря на то, что маркировка рядов именно этой группы наиболее сложна и субъективна по сравнению со всеми предшествующими, мы всё же считаем нужным представить и её:

Рисунок 10. Омонимия, развившаяся вследствие изменения статуса сем в разных значениях, на шкале «полисемия — омонимия»

Подводя итог сказанному в данном параграфе, мы отмечаем обилие причин, по которым в языке могут возникать омонимы. Обилием этих причин обусловлено и многообразие рассмотренных нами групп. Проанализировав материал, мы получили отрицательный ответ на главный вопрос, который мы выдвигали в начале главы (можно ли определить более или менее стабильное и ограниченное место на шкале для каждой группы омонимов?). Разная степень семантической связи (причём порой полярно разная) наблюдается не только между членами омонимических рядов, выделенных по довольно общим признакам, но и между единицами в более мелких подгруппах. Имеет место как дивергенция (расхождение некогда единого), так и конвергенция (сближение некогда различного), и о какой-то последовательности или чёткой закономерности (которая для нас должна была бы иметь примерно такой вид: если ряд Х относится к группе G, то он занимает на шкале место Р) говорить не приходится.

Даже кажущийся неоспоримым критерий различной морфемной членимости в единичных случаях не работает: в современном русском языке слово касатка ‘ласточка’, пожалуй, является нечленимым. В то же время это же слово в значении ‘девушка’, вероятно, следует признать членимым, поскольку есть слово касатик (аналогичный пример приводит в своей докторской диссертации О. П. Ермакова:

слово размазня, по мнению исследовательницы, членимо в прямом значении ‘жидкая каша’ и нечленимо — в переносном ‘безвольный человек’ 467; отмечая «важность морфологических явлений», О. С. Ахманова говорила о невозможности их использования «самих по себе», без знания предметов действительности 468). С другой стороны, второе из указанных значений легко и по стандартной модели («наименование птицы — оценочное наименование человека», ср. орёл, сокол, голубка и др.) мотивируется первым и размещено нами поэтому в полюсной точке полисемии.

Ермакова О. П. Проблемы лексической семантики производных и членимых слов. М., 1977. С. 31.

Мы не ставили перед собой задачи распределить по группам абсолютно весь массив слов из выборки и проанализировать все слова внутри каждой группы.

Однако, несмотря на некую «очерковость» изложения, мы выполнили задачу и увидели общую картину. Безусловно, некие общие тенденции могут быть выделены (скажем, отсутствие некоей реалии больше способствует омонимии, чем исчезновение некоего значения), однако они могут быть интересны в большей степени лексикологу, нежели лексикографу, который работает не столько с классами слов, сколько с отдельными словами. Если для определённого класса слов характерна какая-то тенденция, однако любой представитель класса может в эту тенденцию не вписаться и всё равно должен быть проверен, то знание этой тенденции не может быть эффективным (во всяком случае, достаточным) инструментом в руках лексикографа.

Кроме того, мы неоднократно говорили о том, что наши рассуждения обречены если не на априоризм, то на субъективность. Однако есть небольшая группа омонимических рядов, о которых мы можем рассуждать, не опасаясь обвинений в субъективности. Это ряды, в которых хотя бы один из омонимов представляет собой лингвистический термин, и именно этим рядам будет посвящён следующий параграф.

§ 4. Лингвистические термины и их омонимы на шкале «полисемия — омонимия»

Прежде чем приступить непосредственно к анализу конкретных примеров, считаем необходимым сделать несколько общих замечаний о специфике объекта, о котором пойдёт речь в данном параграфе. Он специфичен сразу по двум причинам:

во-первых, в силу самой отнесённости к классу терминов; во-вторых — в силу того, что подавляющее большинство терминов является семантическими или словообразовательными кальками, с предварительной характеристики которых мы и начнём.

Кальки представляют собой хоть и немногочисленный, но весьма интересный класс слов. По справедливому замечанию Л. П. Крысина, в научной литературе «процессам калькирования традиционно уделяется меньшее внимание, чем лексическим заимствованиям» 469. Одной из возможных причин отсутствия такого интереса может быть трудность идентификации кальки (особенно семантической), на что указывают Л. П. Крысин (отмечающий, в частности, что слово крутой в значении ‘статусный’ может быть как семантической калькой англ. cool, так и простым семантическим дериватом, полученным от прямого значения этого слова, без иноязычного влияния 470), Н. С. Арапова 471, Анна А. Зализняк 472, а также М. И. Стеблин-Каменский, который заявлял, что «вообще нет критериев, при помощи которых можно было бы установить, что значение данного слова — результат семантического заимствования» 473. Кроме того, зачастую трудность вызывает и классификация калек (решение вопроса о том, семантическая она или словообразовательная) — на это указывают Л. П. Ефремов 474 и Анна А. Зилизняк, которая вообще предлагала выделять наряду с двумя названными ещё и «смешанный» тип калькирования 475, а также вопрос о том, из какого именно языка шло калькирование (при наличии слов с идентичным значением и строением в разных языках).

Выше мы уже отмечали, что кальки следует отличать от простых заимствований. Вот какое толкование этому термину даёт «Лингвистический энциклопедический словарь» (в дальнейшем все дефиниции мы будем приводить именно из него): «Калька — образование нового фразеологизма, слова или нового Крысин Л. П. Лексическое заимствование и калькирование в русском языке последних десятилетий // Вопросы языкознания. 2002. № 6. С. 30.

Арапова Н. С. Кальки в русском языке послепетровского периода. М., 2000. С. 25.

Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. М., 2006. С. 409.

Цит. по: Ефремов Л. П. Калькирование как одна из причин возникновения лексической омонимии // Известия АН Казахской ССР. Серия филологии и искусствоведения. 1962. Вып. 2 (21). С. 53.

Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. М., 2006. С. 412.

значения слова путём буквального перевода соответствующей иноязычной языковой единицы».

Если внимательнее всмотреться в это толкование, то в нём уже можно обнаружить очень интересный парадокс: факт сознательного индивидуального творчества (перевода) становится общеязыковым фактом. Хотя существует точка зрения, согласно которой «автор эмансипирует логику калькообразования от произвола субъективности переводчика и “перепоручает” её универсальным закономерностям организации и функционирования лексического компонента языковой способности человека» 476, едва ли можно говорить о том, что калькирование — в такой же мере объективный и лишённый проявлений индивидуальных качеств автора процесс.

Указанное обстоятельство (то, что кто-то один творит языковую единицу для всех) как раз и делает этот лексический пласт чрезвычайно интересным, прежде всего с точки зрения парадигматики его единиц (включённости их в уже имеющиеся в языке парадигмы и действующие закономерности) и их мотивированности в частности. Возникает удивительное явление: единица, которая априори (так сказать, по определению) членима (если речь идёт о словообразовательной кальке) или мотивирована семантически (в случае семантической кальки) для «автора» этого слова, может оказаться нечленимой и немотивированной для рядового носителя (приведём в связи с этим слова Л. А. Булаховского: «…кальки подвержены деэтимологизации едва ли менее, чем слова другого происхождения» 477).

Связано это с тем, что автор кальки оперирует дополнительным конструктом (словом другого языка), в то время как для обычного носителя языка подобный конструкт недоступен, а принцип построения кальки, очевидный для переводчика, неочевиден. Иными словами, если «создатель» кальки всегда может ответить на вопрос, почему данное понятие передаётся именно таким словом, то для носителя языка подобная мотивация может быть затемнена. На это указывает и Н. С. Арапова Руткевич С. А. Лексическое калькирование как билингвальный номинативный процесс. Минск, 1991.

С. 16—17.

Булаховский Л. А. Деэтимологизация в языке // Труды Ин-та рус. яз. АН СССР. 1949. Т. 1. С. 208.

(автор одного из немногих монографических трудов, полностью посвящённых калькам): «…калька может быть создана лишь тем, кто хорошо знает чужой язык, хорошо чувствует морфологическую структуру слова, семантические связи внутри словообразовательного гнезда и т. п.» 478. С другой стороны, «укрепившиеся в языке кальки воспринимаются носителями языка как исконные слова данного языка» 479, что далеко не всегда можно сказать о простых заимствованиях (Л. А. Булаховский писал, что «на новой почве слово, усвоенное из другого языка, обычно полностью теряет свою “внутреннюю форму”» 480).

В связи с этим особый интерес представляют собой лингвистические термины, образованные методом калькирования (которые, по мнению И. Б. Усатого, составляют ядро лингвистической терминосистемы 481). Многие из них имеют в русском языке омоним (или другое значение), и именно такие термины и станут предметом нашего рассмотрения. К ним относятся: дополнение, залог, наречие, (словообразовательные кальки), а также лицо, род, союз (семантические кальки). В касающиеся каких-то из этих слов, причём в интересующем нас аспекте (к примеру, О. С. Ахманова писала об омонимии специальных слов залог, наклонение, предлог, предложение, склонение и соответствующих общеупотребительных слов482; ярко выраженную, не вызывающую сомнений омонимию в паре залог ‘категория глагола’ — залог ‘отданное имущество’ отмечал В. В. Виноградов 483; Н. А. Шурыгин констатирует семантический способ образования лингвистических терминов Арапова Н. С. Кальки в русском языке послепетровского периода. М., 2000. С. 8.

Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. 2. М., 1953. С. 117.

Усатый И. Б. Терминология частей речи в современном русском языкознании. По текстам научной, учебной и справочной литературы. Н. Новгород, 2009. С. 10.

Виноградов В. В. Современный русский язык. Вып. 1-й. Введение в грамматическое учение о слове.

М., 1938. С. 115.

дополнение, обстоятельство и др. 484), однако мы ставим своей целью дать более полный, глубокий и подробный анализ приведённых единиц применительно к практике составления толковых словарей, итоги которого будут отражены на шкале «полисемия — омонимия».

Проблема подачи термина в толковых словарях относится к числу таких же «вечных» и не решённых по сей день лексикографических вопросов, как и центральная в нашем исследовании проблема разграничения омонимии и полисемии. В 1974 г. в Ленинграде проводилось Всесоюзное терминологическое совещание, посвящённое (подобно неоднократно упоминавшейся нами «Дискуссии по разграничению омонимии и полисемии» 1960 г.) одному проблемному классу слов (её итоги кратко изложены в работе З. И. Комаровой 485).

Проблематика, связанная с подачей специальной лексики в толковых словарях, весьма многообразна, и в первую очередь мы должны сразу обозначить едва ли не самую важную для нас методологическую проблему (релевантную не только для рассматриваемого материала), а именно: очертить для себя круг носителей языка, на речевой опыт которых мы ориентируемся, рассуждая о собственно лингвистических терминах.

Профессиональные лингвисты должны отдавать себе отчёт в том, что уровень их знания терминов ощутимо выше, чем у человека, специально не занимающегося лингвистикой (к примеру, обыватель нередко путает предлог, союз и частицу, называя любым из этих слов любое из этих явлений). И тот факт, что все эти явления подробно изучаются в школе, едва ли стоит считать основанием для того, чтобы говорить о том, что это общеизвестные термины, поскольку, в силу объективных причин, многое из школьного обучения забывается и уходит в пассивный запас, а порой и за его пределы. Возникает вопрос: чьё знание считать в этом случае «эталонным» — более распространённое, однако менее точное и Шурыгин Н. А. Семасиологический и лексикографический аспекты таксономизации лингвистических терминов и терминопонятий. Тюмень, 2005. С. 31.

Комарова З. И. Семантическая структура специального слова и ее лексикографическое описание.

Свердловск, 1991. С. 44—45.

компетентное, принадлежащее неспециалисту, или же строго научное, которым располагают лингвисты, круг которых значительно уже?

Аналогичный вопрос ставила и З. И. Комарова и справедливо заключала, что «любой однозначный ответ будет спорным» 486. На этот амбивалентный, отчасти противоречивый характер рассматриваемого явления (и — как следствие — на трудности, связанные с его отражением в толковом словаре) неоднократно указывали разные исследователи, среди которых, например, А. А. Реформатский, писавший: «Терминология как совокупность слов — слуга двух хозяев: системы лексики и системы научных понятий» 488.

Несмотря на то, что лингвистическая терминология сама по себе неидеальна как система (П. М. Алиева отмечает внутри неё синонимию, дублетность и даже омонимию (предикат) 489; кроме того, в ряде случаев может отсутствовать следующего предположения: специфика термина — в том, что его нельзя «знать отчасти» (по крайней мере, те термины, которые отобраны нами для анализа, однозначны и довольно чётко определены в языкознании).

Е. А. Барсукова, ссылаясь на работы современного терминоведения, среди конституирующих признаков термина называет «содержательную точность» и «дефинитивность» 490 (последнюю отмечает также З. И. Евлоева 491), из чего естественно вытекает вывод о том, что термин можно или знать, или не знать.

Шкала «знания термина» зачастую неградуальна и строго дискретна, на ней есть только две отметки: абсолютное знание и незнание. Вообще говоря, если кто-либо Берков В. П. Заметки об определениях терминов в филологических и энциклопедических словарях // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 141.

Реформатский А. А. Термин как член лексической системы языка // Проблемы структурной лингвистики.

М., 1968. С. 122.

Алиева П. М. Состояние лингвистической терминологии в современном русском языке (2001 — 2011 г.).

Ставрополь, 2011. С. 8.

Барсукова Е. А. Научный термин в общем и терминологическом толковых словарях русского и английского языков. М., 2004. С. 7.

Евлоева З. И. Русская лингвистическая терминология в эволютивном аспекте. Нальчик, 2006. С. 9.

при просьбе дать толкование какому-то термину даёт толкование, отличное от принятого в той или иной области науки (пусть даже и очень близкое к нему и более распространённое в ненаучной среде), мы можем констатировать, что в лексическом запасе этого человека нет этого слова или значения.

Так, от нелингвистов нередко приходится слышать, что одушевлённые существительные — это такие, которые называют реалии живой природы. При том, что подобная точка зрения действительно превалирует в ненаучной среде и подавляющее большинство одушевлённых существительных действительно называют предметы живой природы, мы всё же не можем сказать, что люди, которые так думают, владеют данным термином (потому что одушевлённость — категория в значительно большей степени не семантическая, а синтаксическая и характеризует падежную парадигму существительного, а не его значение (на этом акцентирует внимание О. М. Чупашева в статье «Одушевлённое — всегда ли живое?» 492); на этом основании слово народ признаётся неодушевлённым, потому что, несмотря на значение, форма В. п. совпадает с формой именительного, а не родительного, а слово покойник — одушевлённым, поскольку совпадают формы В. п. и Р. п.).

Подчеркнём, что речь идёт только о тех случаях, когда реалия была открыта в какой-либо науке, названа там и потом уже перешла в речевой обиход неспециалиста. В противном случае подобная «дискретность» шкалы знания слова отсутствует. К примеру, звёзды как астрономические объекты были знакомы человеку до того, как их стали научно изучать. Соответственно, реалия сначала заняла место в наивной картине мира, а потом уже перешла в научную и там была изменена и дополнена. Если человек понимает под звездой ‘маленькие светящиеся небесные объекты, которые видны ночью’, мы можем признать, что он знает это слово и владеет им, хотя Солнце, будучи звездой в астрономическом смысле слова, в данное толкование явно не вписывается.

Иначе обстоит дело, скажем, с термином частица, представление о которой как о части речи изначально было сформировано в науке, и уже потом, через систему образования, транслировано всем неспециалистам. Если некто знает, что частица — это особая часть речи, которая призвана выполнять служебную роль, что слово красный частицей не является, а слово не — является, но полагает, что частица — это любое маленькое слово (считая на этом основании частицей предлог на и не считая таковой слово неужели), мы констатируем факт незнания этого термина и не ориентируемся на речевой опыт этого человека, лексикографируя термин частица.

Заметим, что в данном случае возникает ещё одна лексикографическая проблема: получается, что термин, покидая alma mater той науки, где он возник, может терять одни смыслы и обретать другие в лексиконе людей, которые находятся за рамками этой науки. При этом не происходит слияния этого термина с уже имеющимся словом, а у него возникает какое-то новое, особенное, если угодно, «наивно-научное», значение, причём зачастую возникает не в сознании отдельно взятого человека, а в сознании довольно большого числа индивидов (как, например, произошло с теми же словами одушевлённый или частица). Понятно, что виной всему — народная этимология и «провоцирующая» внутренняя форма этих слов, которая подталкивает носителя языка провести причинно-следственные связи между формой слова и тем понятием, которое оно обозначает, но обнаружение причины не отменяет факта: в сознании довольно большой группы носителей языка есть представление о частице как о маленьком слове.

Возникает отнюдь не риторический чисто лексикографический вопрос: надо ли отражать в словарях подобные «квази-значения», если да — то в качестве самостоятельных значений, в качестве вариантов значений или же вообще в качестве некоего инварианта собственно терминологического значения, с особой терминологическим, и «наивно-научным» значениями), и — самое интересное — как много говорящих должны владеть этим значением, чтобы у составителя были основания включить его в словарь? Именно такой феномен обнаруживает Т. С. Коготкова, рассматривая, в частности, слова поезд и состав в общем языке и в железнодорожной терминосфере, и вводит для пар таких, «синхронно национального языка», значений специальный термин — «межфункциональностилевая омонимия» 493.

Этот вопрос является ответвлением другого, более концептуального вопроса о том, какие именно специальные слова, из каких областей и в каком объёме нужно включать в толковый словарь. На нерёшённость и сложность этого вопроса неоднократно указывали разные исследователи (к примеру, А. М. Бабкин 494, Л. С. Паламарчук 495, Н. А. Шурыгин 496); предлагались различные решения этой проблемы: Х. Касарес предлагал «как можно шире включать научные термины», «включать их в масштабах, о которых до сих пор и не мечтали» 497; о принципиальной значимости критерия частотности говорили Е. А. Барсукова 498, Т. Г. Брянцева и Р. М. Цейтлин 499; С. Г. Бархударов и А. П. Евгеньева в качестве решающего фактора называли «общественную роль термина» 500.

Таким образом, при всей кажущейся тривиальности этого утверждения, мы считаем нелишним всё же привести его: мы ориентируемся на представление о данных терминах тех людей, которые знают (в указанном выше смысле этого слова) данные термины. А. И. Моисеев более нужными считал словари, «поднимающие читателей над его бытовыми… а порой и убогими “понятиями”» 501 (то есть такие, в Коготкова Т. С. Терминология и межфункционально-стилевая «омонимия» // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 205.

Бабкин А. М. Лексикографические заметки. Вопросы языкознания. 1955. №2. С. 96.

Паламарчук И. С. Терминологическая лексика в общеязыковом (филологическом) словаре // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 252.

Шурыгин Н. А. Семасиологический и лексикографический аспекты таксономизации лингвистических терминов и терминопонятий. Тюмень, 2005. С. 17.

Касарес Х. Введение в современную лексикографию. М., 1958. С. 300.

Барсукова Е. А. Научный термин в общем и терминологическом толковых словарях русского и английского языков. М., 2004. С. 11.

Брянцева Т. Г., Цейтлин Т. М. Инструкция для составления «Словаря современного русского литературного языка» (в трех томах) // Вопросы языкознания. 1954. № 3. С. 113.

Инструкция для составления «Словаря современного русского литературного языка (в пятнадцати томах)». М., Л., 1958. С. 12.

Моисеев А. И. К определению терминов в словарях // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 248.

которых термины определяются с опорой на их научную дефиницию). В таком же духе высказывались Н. З. Котелова 502 Л. А. Булаховский 503, В. Дорошевский 504, С. Г. Бархударов и А. П. Евгеньева 505. Л. П. Крысин отмечает, что «в общих толковых словарях» термины не имеют строгих дефиниций и что в них как раз «содержатся такие… толкования, которые соответствуют представлениям обычного носителя языка» 506, и правильность именно такого, «обывательского» (термин Л. В. Щербы) толкования терминов отстаивали, в частности, О. С. Ахманова 507, В. В. Малаховский 508.

Однако следует отметить, что от рядового носителя языка, знающего термин, лингвист отличается, тем, что его багаж знаний позволяет осуществлять не только внутриязыковую, но и межъязыковую «этимологическую рефлексию на слово»

(термин Г. О. Винокура). Явление межъязыковой мотивированности выделяет А. К. Казкенова, понимая под ней «формальную и семантическую зависимость заимствующего языка» 509.

Иными словами, для лингвиста логическая цепочка «частица — это производное слово, образованное, как и большинство лингвистических терминов, путём поморфемного перевода латинского particula» может быть столь же заурядной, как для нелингвиста рассуждение «домик — это производное слово, Котелова Н. З. Значение слова и его сочетаемость (к формализации в языкознании). Л., 1975. С. 40.

Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. 2. М., 1953. С. 139.

Цит. по: Комарова З. И. Семантическая структура специального слова и ее лексикографическое описание.

Свердловск, 1991. С. 118.

Инструкция для составления «Словаря современного русского литературного языка (в пятнадцати томах)». М., Л. 1958. С. 34.

Крысин Л. П. Слово в современных текстах и словарях: Очерки о русской лексике и лексикографии.

М., 2008. С. 128.

Малаховский Л. В. Специальные термины в общем словаре: принципы отбора и толкования (на материале английской лексикографии) // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976.

С. 226.

Казкенова А. К. Мотивированность заимствованного слова (на материале современного русского языка) // Вопросы языкознания. 2003. № 5. С. 75.

образованное с помощью уменьшительного суффикса —ик от слова дом». С другой стороны, говорить о подобной межъязыковой рефлексии мы вправе только тогда, когда рассматриваемый термин известен только лингвистам или в большей степени лингвистам. В противном случае, когда термин знают и нелингвисты, у последних подобная межъязыковая рефлексия с большой долей вероятности отсутствует.

Выяснить это представляется очень сложной, нетривиальной методической задачей.

Кроме того, разумеется, не все лингвисты осведомлены об этимологии термина, хотя могут прекрасно знать его значение (в подтверждение этого тезиса отметим, что нам в процессе подготовки этой главы пришлось обратиться к данным этимологии, чтобы понять тип калькирования в слове союз).

Потому возникает сугубо методологическая проблема, когда, выражаясь словами Ю. Д. Апресяна, «субъект познания совпадает с его объектом» 510. И, чтобы не быть предвзятыми, мы должны избежать этого совпадения, как бы отказаться от своих этимологических познаний и взглянуть на лингвистические термины глазами нелингвиста, который, однако, знает принятую в лингвистике дефиницию того или иного термина (по сути, это такая же установка, которой мы следовали и при анализе всех других случаев, с той только разницей, что здесь недопустимо «приблизительное», «общее» знание семантики слова).

Рассматривая эти слова, мы попытаемся ответить на два основных вопроса:

1) как членится на морфемы каждое из них? 2) объединяются ли терминологическое и общеупотребительное значения в одно слово или же перед нами два словаомонима?

Стоит сказать, что сама возможность мотивированности термина нетермином подвергается сомнению в лингвистике. О. И. Блинова отмечает, что «существуют диаметрально противоположные мнения о том, должен ли быть мотивированным термин» 511, и сама она склоняется скорее в сторону положительного ответа на этот вопрос (в качестве примера семантически мотивированного лингвистического Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 1. Лексическая семантика. Синонимические средства языка.

М., 1995. С. 580.

Блинова О. И. Мотивология и ее аспекты. Томск, 2007. С. 136.

семантически мотивирован значением общеязыкового слова звук 512), хотя и отмечает возможные «подводные камни», одним из которых является могущая возникнуть «расплывчатость семантики термина» 513.

Иной точки зрения придерживается С. Н. Виноградов, полагая, что «термин наследует свойство идиоматичности слова» и что «проявлениями этого свойства являются условность и субъективность признака терминологической номинации» 514.

Из этого следует, что два значения, выражаемые одним и тем же звуковым комплексом, из которых одно терминологическое, могут быть только значениями слов-омонимов, и именно так считал Ю. С. Степанов, точку зрения которого приводит П. Н. Денисов, и комментирует её так: «Переход терминологических значений в омонимы… несколько преувеличен, но в принципе возможен» 515.

А. С. Герд характеризует терминологическое значение как «конструктивно не обусловленное» 516. Как об омонимах к общеупотребительным словам говорит о диалектизмах (беляк ‘белый гриб’), профессионализмах (ёлочки ‘кавычки’) и жаргонизмах (хвост ‘академическая задолженность’) М. Вас. Пименова 517.

Рассматривая эволюцию взглядов на метафору, на целесообразность и обоснованность её присутствия в научном дискурсе со времён Д. Локка до наших дней, Н. Д. Арутюнова высказывается скорее в защиту метафоры, выделяя её познавательную и даже катализирующую роль в процессе научного мышления 518. В положительном ключе о мотивированности терминов словами общего языка и наличии семантических связей между первыми и вторыми высказывались Виноградов С. Н. Знаково-интерпретационный аспект русской лингвистической терминологии.

Н. Новогород, 2011. С. 17.

Денисов П. Н. Лексика русского языка и принципы ее описания. М., 1980. С. 183.

Герд А. С. Терминологическое значение и типы терминологических значений // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 101.

Пименова М. Вас. Лексико-семантический синкретизм как проявление формально-содержательной языковой асимметрии // Вопросы языкознания. 2011. № 3. С. 25—26.

Арутюнова Н. Д. Метафора и дисуркс // Теория метафоры. Сборник. М., 1990. С. 10—15.

С. Г. Бархударов и А. П. Евгеньева 519, С. С. Лаухина 520, Н. З. Котелова 521, А. И. Моисеев 522.

На наш взгляд, как при создании термина, так и при его семантическом анализе мотивационный подход должен быть очень аккуратным и осторожным.

Очень велик соблазн усмотреть семантическую связь между термином окончание и общеупотребительным словом окончание ‘конец, концовка’ и счесть первый гипонимом второго (именно так и трактует семантические отношения между этими двумя единицами абсолютное большинство толковых словарей, размещая их в одной словарной статье). Не оспаривая того, что типичное положение морфемы, именуемой окончание, в абсолютном конце слова, мы считаем, что при анализе термина стоит обращаться в первую очередь к его научной дефиниции, «в которой есть необходимые и достаточные признаки обозначаемого понятия» 523. Для изменяемость называемой термином морфемы при словоизменении, а не положение в слове. Кроме того, имеются довольно многочисленные случаи, когда окончание не является окончанием1, располагаясь в середине слова (зл-ит-ся, пят-и-десяти).

«Если лёгший в основу наименования признак, — считает Е. И. Амосенкова, — оказывается чисто внешним, несущественным, смысловая связь нарушается и исходное слово и производный от него термин оказываются омонимами» 524.

Принимая такое положение и руководствуясь им, мы приходим к выводу, что окончание1 и окончание2 правильнее считать омонимами, причём окончание2 — Инструкция для составления «Словаря современного русского литературного языка (в пятнадцати томах)». М., Л., 1958. С. 27.

Лаухина С. С. Омонимия фразеологизмов и терминологических словосочетаний в современном русском языке. Челябинск, 2006. С. 14.

Котелова Н. З. Семантическая характеристика терминов в словарях // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 40.

Моисеев А. И. К определению терминов в словарях // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 249.

Паршина О. Д. Терминологическая лексика в аспекте семантики, структуры и функционирования (дидактика). Уфа, 2006. С. 7.

К обсуждению вопроса об омонимии (обзор статей, поступивших в редакцию) // Вопросы языкознания.

1959. № 2. С. 48.

словом с нечленимой основой (членимость в данном случае могла бы наличествовать только при выделении морфемы -конч- в значении ‘конец’, а таковое значение, как мы только что показали, отсутствует).

Между тем, заслуживает внимания точка зрения Л. Н. Комаровой, которая считает, что толкование научного термина в толковом словаре может быть шире его дефиниции, включать последнюю 525. То, что «объём значения лингвистического термина… не совпадает с содержанием понятия» (которое очевидно шире), подчёркивает и Н. А. Шурыгин 526. В. М. Марков, рассматривая такие названия грибов, как зонтик и лисичка, отмечает, что внешнее сходство этих грибов с другими объектами не имеет значения, однако его уточнение «в нужном нам смысле» 527 весьма показательно и по сути может быть истолковано как допущение возможности оперировать этим сходством как второстепенным критерием.

Применительно к рассматриваемому нами случаю это означает, что совсем списывать со счетов то обстоятельство, что в типичной ситуации окончание располагается в конце слова, тоже не стоит, потому на шкале это слово правильнее расположить левее полюса омонимии.

Однако здесь нужно проводить очень чёткую грань, когда толкование и понимание термина просто шире научной дефиниции и включает её, а когда хотя бы отчасти противоречит ей. Последнего необходимо избегать, потому что в этом случае мы имеем некий «квази-термин». Именно поэтому понимание слова окончание как морфемы, расположенной в конце слова, является неполным, поскольку при таком понимании в класс «окончаний» включается то, что ими не является (скажем, -у в слове кенгуру), и не записывается то, что окончанием как раз является (-ит- в злится), то есть толкование не включает в себя дефинитивного ядра.

Комарова Л. Н. О терминологической лексике в «Словаре иностранных слов» // Проблематика определений терминов в словарях разных типов. Л., 1976. С. 145—146.

Шурыгин Н. А. Семасиологический и лексикографический аспекты таксономизации лингвистических терминов и терминопонятий. Тюмень, 2005. С. 22.

Марков В. М. О семантическом способе образования слов // Русское семантическое словообразование.

Сборник научных трудов. Ижевск, 1984. С. 5.

Пожалуй, это тот самый случай, когда, выражаясь словами Р. А. Будагова, «термин не только пассивно регистрирует понятие, но в свою очередь воздействует на это понятие» 528, однако это воздействие в данной ситуации вряд ли можно охарактеризовать как полезное, поскольку в результате произошло не уточнение, а, наоборот, затемнение значения слова. Именно поэтому, на наш взгляд, правильнее было бы отдавать предпочтение дублету термина окончание — слову флексия, внутренняя форма которого не вредит правильному пониманию реалии, этим словом обозначаемой.

Рассмотрение собственно калек мы начнём со слова лицо, представляющего интерес исключительно с точки зрения своей семантики. Значение ‘персона’ возникло путём метонимического переноса от значения ‘часть тела’, в то время как грамматическое значение (‘категория глагола’) образовано путём семантического калькирования, так как в латинском слово persona имеет значения и ‘персона’, и ‘грамматическая категория глагола’. Прежде всего, заметим, что этот термин как общеупотребительным (реплику «Не говорите обо мне в третьем лице!» мы можем услышать от человека, не имеющего отношения к лингвистике). Сильная, нетривиальная семантическая связь между этими значениями позволяет считать их значениями одного слова. Причина этого — в том, что сама по себе категория лица уникальна тем, что, пожалуй, наивные и научные представления о ней как ни о какой другой грамматической категории практически идентичны. Парадигма я — ты — не я и не ты существует для человека в реальном мире с такими же чётко очерченными границами, какие мы можем встретить в разделе учебника, посвящённом лицу. Иными словами, категория лица, если угодно, одна из самых «понятных» для русского человека, причём понимается она в соответствии с научной истиной, понимается «правильно» (в отличие, скажем, от категории одушевлённости, о чём мы уже упоминали). Таким образом, бытийная значимость, ярко выраженное наличие общего семантического компонента (‘деятель’), а также прекрасная освоенность этого термина носителями языка послужили основанием Будагов Р. А. Слово и его значение. Л., 1947. С. 23.

для того, чтобы считать значения ‘персона’ и ‘грамматическая категория’ значениями одного слова, а не слов-омонимов.

В отличие от только что рассмотренного случая, омонимия в паре предложение1 (от предложить) и предложение2 ‘единица синтаксиса’ (от лат.

характеризовал отношения в этой паре как «дизъюнктивную оппозицию», то есть оппозицию, у членов которой нет общих семантических компонентов 529). А вот вопрос о морфемной структуре, напротив, очень интересен. Если в исконно русском слове, которое и трактуется через производящий глагол, морфемное строение прозрачно (пред-лож-ениj-е), то ситуация с термином не так однозначна.

Не вызывает сомнений тот факт, что синхронически слово предложение непроизводно, потому что мы не можем найти для него производящего (предложение2 и предложить семантически никак не связаны). Однако, как замечает П. А. Соболева, «реально наблюдаемые морфемы ещё очень мало говорят о словообразовательной структуре слова, если под последней понимать все синхронно значимые деривационные шаги, необходимые для её получения (порождения)» 530.

В соответствии с нашим пониманием членимости, которое мы постулировали выше, мы должны констатировать факт морфемной «монолитности» компонента предлож-. В этом звуковом комплексе знакомым нам и похожим на «родной»

представляется только фрагмент пред-, но в семантику слова предложение значение приставки пред- (‘предшествование’) не входит, потому подобное совпадение мы признаём чисто формальным и приставку не выделяем.

Не столь очевидна ситуация с компонентом -ениj-. С одной стороны, на основании указанного выше принципа, мы должны бы его выделять, поскольку имеет место и формальное совпадение (ср. движ-ениj-е, освобожд-ениj-е и пр.), и семантическое с аналогичным фрагментом в русских словах. Только дело осложняется тем, что семантика фрагмента -ениj- априори не могла не совпасть с Семантика русского языка. Учеб. пособие для филол. спец. ун-тов. М., 1982. С. 142—143.

Соболева П. А. Словообразовательная полисемия и омонимия. М., 1980. С. 20.

семантикой русского суффикса -ениj-, поскольку она, по большому счёту, нулевая. В членимых словах суффикс -ениj- является по сути чисто грамматическим, маркирует принадлежность слова к разряду существительных. Вопрос, можно ли подобные, очень общие, семантические совпадения считать основанием для выделения морфем, ставил В. С. Гимпелевич и вот что писал в связи с этим: «…общий элемент ряда сходных по значению слов, у которых не выделяется корень [имеется в виду связанный корень. — Д. К.], можно признать аффиксальной морфемой лишь в том случае, если этот ряд характеризуется узкосемантической общностью слов, как, например, в словах малина, смородина, вычленяющих суффикс -ина со значением ягоды» 531. Подобной «узкосемантической» общности в нашем случае, безусловно, не наблюдается. Поэтому, учитывая этот фильтр, фрагмент -ениj- выделяться нами не должен, и в слове предложение2 мы должны выделять только основу и окончание.

альтернативной точки зрения, заметить следующее: компонент -ениj- в составе слова предложение2 вычленяется всё же чуть легче, чем компонент -ан в слове донжуан, в котором В. С. Гимпелевич предлагает не выделять его в качестве суффикса. Всё дело в уникальности внешнего облика этих компонентов и «морфемно-словообразовательной рефлексии», которую он вызывает. Во-первых, компонент -ан встречается в тех словах, где он точно не может быть выделен в качестве суффикса (кабан, барабан и пр.), что трудно сказать о звуковом комплексе -ениj-е. Помимо этого, он ещё и весьма колоритный с чисто количественной точки зрения (4 фонемы для аффиксальной морфемы — это очень много) и «ни к чему не обязывающий» с семантической точки зрения (общее значение «предметности», существительного, так что семантических препон его выделения нет в принципе нигде). Потому морфемная структура основы предложениj- всё-таки не так монолитна, как основа донжуан-, и вполне допустимо такое членение: предложГимпелевич В. С. О членимости заимствованных слов в русском языке // Словообразование. Членимость слова. Развитие современного русского языка. Сборник статей. М., 1975. С. 193—194.

«устанавливая степени членимости слова, необходимо учитывать не только семантические отношения, но и чисто формальные особенности строения слова»

(ею был проведён эксперимент, в котором информанты отмечали нечленимость слов с комплексами -щина, -ница, -ник, перед которыми шла гласная) 532.

В то же время необходимо отметить, что членение это очень слабо выражено (особенно на фоне прозрачной морфемной структуры слова предложение1), и это яркий пример того, как, по очень точному замечанию Н. Е. Петровой, «деактуализация семантической мотивированности слова приводит к адекватному ослаблению его формальной членимости» 533.

Пара предлог1 ‘повод’ — предлог2 ‘часть речи’ (в которой второе слово является калькой греч. prothesis) интересна тем, что формально оба слова членятся совершенно одинаково: несмотря на связанность корня, приставка пред- выделяется в каждом из них, поскольку смысловой компонент ‘предшествование’ (а стало быть, и семантическое основание для выделения приставки) налицо в обоих случаях:

предлог1 — событие, которое влечёт другое событие; предлог2 — служебная часть речи, которая в 99 % случаев стоит перед знаменательным словом. Редкими исключениями из этого правила (подчеркнём, что в данном случае это именно исключения, в то время как употребление окончания не в конце слова — это просто менее типичная ситуация) могут послужить разговорный оборот чего ради, либо стилизация под просторечие в художественном тексте, например:

Интересно, что «семантический вес» в каждом из этих слов целиком лежит на приставке (для такого явления в славянской терминологии используется термин Земская Е. А. К проблеме множественности морфонологических интерпретаций (спорные случаи членения производных слов в современном русском языке) // Словообразование. Членимость слова. Развитие современного русского языка. Сборник статей. М., 1975. С. 88.

Петрова Н. Е. Грамматикализация внутренней формы слова как номинативный ресурс языка. М., 2009.

С. 12.

«сумпсумпция» 534)), а корень в обоих случаях практически асемантичен и выделить хоть какое-то типовое значение корня -лог- весьма затруднительно. Казалось бы, при сложении одних и тех же величин мы должны получить одинаковые суммы, однако в нашем случае этого не происходит. На такой феномен обращали внимание О. С. Ахманова, обнаружившая его в парах болтун ‘болтливый человек’ — болтун ‘яйцо’, самокрутка ‘папироса’ — самокрутка ‘самовольное бракосочетание’ и других подобных и объяснявшая такую «несовместимость значений целого при тождестве составляющих морфем» «омонимией внутренней формы слова» 535, Р. А. Будагов — в паре газоход ‘часть котла’ — газоход ‘речное судно’ 536, Ю. С. Маслов — в словах болгарского языка 537. Н. В. Крушевский писал, что «слово не может быть рассматриваемо как механическое сопоставление морфологических элементов» 538, а М. В. Панов отмечал, что морфемами даётся лишь «общая наметка слова» 539. Похожее явление, правда, в сложных словах, фиксирует и О. П. Ермакова, говоря о том, что «каждая часть имеет прямое свободное значение, но значение слова в целом создаётся переносным употреблением их (частей) в совокупности» 540.

В случае с предлог2 значение ‘предшествование’, выражаемое приставкой, по существу так и остаётся единственным, выраженным на морфемном уровне, а компонент -лог- выделяется по «остаточному принципу», а в случае с предлог1 чисто морфемное значение ‘предшествование’ уходит на второй план.

Несмотря на наличие общего смыслового компонента (‘предшествование’), мы говорим всё же об омонимах предлог1 и предлог2, а не о значениях одного слова, Соколов О. М. Вопросы структурно-семантической дивергенции в лексике. Нежин, 2009. С. 223.

Маслов Ю. С. Омонимия в словарях и омонимия в языке // Вопросы теории и истории языка. Л., 1963.

С. 201.

Крушевский Н. Очерк науки о языке // Изв. и учен. зап. Имп. Казан. ун-та. Казань, 1883. Т. 19. С. 73.

Панов М. В. О слове как единице языка // Труды по общему языкознанию и русскому языку. Т. 1.

М., 2004. С. 72.

Ермакова О. П. Соотнесение формальной и смысловой членимости у некоторых типов производных слов, имеющих только переносное значение // Словообразование. Членимость слова: Развитие современного русского языка. М., 1975. С. 205—206.

поскольку указанный смысловой компонент занимает разное место в иерархии смыслов в каждом из слов: доминирующее — в предлог2 и второстепенное — (после ‘причинность’) в предлог1. Однако данная пара менее омонимична, чем пара предложение1 и предложение2, где отыскать общий семантический компонент крайне трудно. Идея недискретности шкалы «полисемия — омонимия», таким образом, уже находит своё подтверждение в том, что предлог1 и предлог2, в отличие от значений слова лицо, омонимичны, хотя и не так сильно, как предложение1 и предложение2.

Слова союз1 ‘связь’ и союз2 ‘часть речи’ (второй член пары является, вероятно, семантической калькой с лат. conjunctio) делятся на морфемы аналогично словам из предыдущей пары и с аналогичной мотивацией: приставка со-, имеющая ярко выраженное значение ‘соединение, связь’, выделяется довольно легко, ввиду очевидности наличия этого смыслового компонента в каждом из слов.

Куда более сложен вопрос о семантических отношениях внутри этой пары.

Главная функция союза как части речи — служить средством связи (это слово является частью научного толкования этого термина), а все значения слова союз1, согласно данным толковых словарей, так или иначе сводятся к смыслам ‘объединение’, ‘соединение’. Потому есть все основания усмотреть метонимический перенос (к слову сказать, весьма стандартный в языке) «явление — средство достижения явления» (союз2 — это то, что делает возможным союз1 между синтаксическими единицами) и, таким образом, счесть эти значения значениями одного слова.

И всё же одна, пусть и некритическая, преграда к этому существует, но не семантическая, а стилистическая: всё-таки для того, чтобы метафорически назвать связь между словами союзом, надо быть в достаточной степени поэтом и художником, а не исследователем (который, как правило, и оперирует словом союз2). Более того, само слово союз1 — слово книжное (характерное в большей степени для публицистического стиля) и крайне неохотно покидающее свои стилистические границы. Как бы то ни было, семантическую близость в данном случае мы считаем важнее стилистической разобщённости, хотя и не списываем со счетов последнюю.

Подчеркнём также, что мы считаем яркое стилистическое различие двух единиц скорее разъединяющим, чем объединяющим их фактором, хотя в лексикологии высказывалась и противоположная точка зрения: к примеру, О. С. Ахманова, анализируя пары арап ‘негр’ — арап ‘нахал’, волынка ‘инструмент’ — волынка ‘медлительность’, отмечала, что «резкое различие в экспрессивноэмоциональных (стилистических) свойствах членов таких пар может порождать представление о переносе, шутливом… употреблении слова для обозначения чегото другого, “не того”, что этим словом естественно или обычно обозначается» 541.

Противоположное мнение имел В. В. Виноградов, который писал: «Одно и то же слово, проходя через разные социальные круги, получает настолько различное осмысление и настолько различную экспрессивную окраску, что семантические омонимы» 542. Л. А. Новиков полагал, что «обособлению значений многозначных «омонимичные» [!] слова «живут как бы отдельной жизнью» 543. В статье Н. Г. Михайловской и У. Хао термин «омоним» употребляется для обозначения названия животного — слова литературного языка, употребленного в жаргоне применительно к человеку. При этом не проводится различия между такими случаями, когда семантическая мотивация очевидна («кобра — злая женщина») и когда семантическая связь неясна («енот — японец») 544.

Виноградов В. В. Об омонимии и смежных явлениях // Вопросы языкознания. 1960. № 5. С. 5.

Новиков Л. А. Омонимия имен существительных в современном русском литературном языке, возникающая в результате распада полисемии и связанная с категорией числа. М., 1961. С. 17.

Михайловская Н. Г., Хао У. К проблеме межстилевой омонимии («люди» и «животные» в литературном языке и арго) // Русский язык в шокле. 2002. № 4. С. 87—91.

«экспрессивные переносы значений в слове не дают достаточных оснований для разделения слова на омонимы» 545.

В итоге мы констатируем, что союз «связь» и союз «часть речи» — значения одного слова, пусть и не такие близкие, как рассмотренные выше значения слова лицо, но и не такие далёкие, чтобы считать указанные значения омонимичными.

Значения ‘небольшая, элементарная часть’ и ‘часть речи’ у слова частица также находятся на границе омонимии и полисемии, и всё же правильнее, на наш взгляд, расположить их в правой части шкалы, ближе к омонимическому полюсу, чем к полюсу многозначности.

Эта как раз тот случай, когда от того, какое решение относительно морфемной членимости этих слов мы примем, зависит и наше решение, касающееся статуса этих лексических единиц (одно это слово или два?).

Если морфемная (и словообразовательная) структура слова частица ‘элементарная часть’ прозрачна и не вызывает никаких вопросов (част-иц-а), то в случае с термином мы должны обратиться к строго научному определению и отказаться от всех коннотаций, даже очень навязчивых, которые у нас этот термин вызывает. А определение это таково: «Частицы — разряд неизменяемых служебных слов, участвующих в выражении форм отдельных морфологических категорий… передающих коммуникативный статус высказывания… а также выражающих отношение высказывания и/или его автора к окружающему контексту…». Как видим, ни слова о размере в этом определении не сказано, а потому и оснований выделять суффикс -иц- со значением уменьшительности нет.

Констатируя отсутствие в значении ‘часть речи’ компонента ‘маленький размер’, мы тем самым констатируем омонимичность слов частица ‘небольшая часть’ и частица ‘часть речи’. Не споря с тем, что большинство единиц этого класса действительно малы с точки зрения количества фонем и что это осознаётся людьми, владеющими данным термином, единственное, что мы можем сделать — не отказываясь от признания омонимичности, разместить эти два слова на условной Инструкция для составления «Словаря современного русского литературного языка (в пятнадцати томах)». М., Л., 1958. С. 27.

шкале «полисемия — омонимия» максимально близко к пограничной зоне, но всё же за пределами многозначности (в том же районе, где и окончание1,2).

Если говорить о явлении омонимии в чистом виде, то из не рассмотренных пар к ней можно отнести две: залог1 (от заложить) и залог2 ‘грамматическая категория’ (термин образован с помощью словообразовательного калькирования от греч. diathesis), а также причастие1 ‘часть речи’ (семантическая калька с греч.

metoch ‘причастие’ < ‘причастность’ или словообразовательная калька с лат.

participilum) и причастие2 ‘причащение’. Действительно, какое бы то ни было семантическое пересечение между членами этих пар обнаружить невозможно.

приведённым глаголом, легко членится на морфемы: приставка за-, связанный корень -лог-, нулевой суффикс и нулевая флексия. Его омоним, в котором семантических оснований выделять приставку за- нет, состоит из корня и окончания.

То же самое мы должны сказать и о термине причастие, повторив, правда, оговорку, которую мы делали, анализируя слово предложение ‘синтаксическая единица’. Компонент -иj-е в слове причастие также может претендовать на статус суффиксальной морфемы, ровно на тех же самых основаниях, что и -ениj-е в слове предложение. И всё же вычленимость -иj-е здесь на толику меньше, чем -ениj-е в предложение, поскольку внешний вид этого компонента не такой «броский» и запоминающийся («всего» две фонемы).

В слове причастие ‘причащение’ компонент -иj-, наоборот, выделяется довольно легко, потому что словообразовательная связь этого слова с производящим глаголом причастить очевидна. А вот вопрос о членимости оставшегося элемента причаст- довольно спорный. Если опираться на толкование, которое даёт СШ («символизирующее кровь и тело Иисуса Христа вино в чаше с кусочками просвиры, принимаемые верующими во время церковного обряда причащения»), то мы должны констатировать его монолитность. Если же помнить, что смысл этого обряда — в приобщении к Христу (когда причащающийся становится как бы его «частью»), то мы должны выделить приставку при- и корень част-. Вопрос в том, насколько энциклопедичны в данном случае знания рядового носителя языка и насколько, таким образом, он осознаёт связь этого слова со словом часть, а также в том, эти ли знания нужно учитывать или же знания специалиста в данной области, как это мы предлагаем делать при лексикографировании научной терминологии.

А вот в случае с термином приложение ‘особый вид определения’ (образованным словообразовательным калькированием от лат. appositio) мы можем быть более категоричными в суждениях. Зная, что приложение характеризуется «согласованием на началах параллелизма», а также опираясь на толкование глагола приложить из СШ («приблизить вплотную»), мы можем констатировать достаточно сильную семантическую связь между значениями ‘член предложения’ и ‘то, что является добавлением к чему-н.’ и считать их значениями одного слова. Указанные значения совпадают такими своими нетривиальными семантическими компонентами, как ‘дополнительность’, а также ‘тесная связь’. Соответственно, и морфемная структура этого слова в каждом из значений очевидна: при-лож-ениj-е.

Аналогичную членимость у обоих членов пары дополнение1 (от дополнять) — дополнение2 (член предложения) (второе слово — словообразовательная калька с франц. complment или нем. Ergnzung) и аналогичные семантические отношения между ними (полисемию) мы можем постулировать на основании той функции, которую выполняет дополнение2 в предложении: оно как бы «дополняет» глагол, является для него чем-то вроде дополнения1.

Крайне интересна пара обстоятельство1 ‘условие’ и обстоятельство2 ‘член предложения’. Это, возможно, уникальный в языке случай, когда оба (!) омонима образованы способом калькирования. Причём особенность первого слова в том, что это «многоступенчатое» калькирование, «из языка в язык». Русское слово обстоятельство1 — калька с нем. Umstand или франц. circonstance, которые, в свою очередь, также построены по образцу лат. circumstantia, греч. peri-statis ‘окружение, состояние вокруг; обстоятельство’.

В этимологическом комментарии к статье обстоятельство1 в СШ указано:

«Сюда же обстоятельство2». Полагаем, что калькирование второго омонима могло происходить только по одному сценарию — из французского языка, поскольку нем.

Umstand не имеет соответствующего терминологического значения, что исключает возможность семантического калькирования, а слово Adverbiale, имеющее, в свою очередь, это значение, состоит из морфем, которые, в случае словообразовательного калькирования, переводились бы иначе. Потому намного более вероятным представляется калькирование с французского слова, однако в данном случае нам крайне трудно сделать вывод, был ли перевод французского термина поморфемным (и калька, таким образом, является словообразовательной) или же собственно семантическим (ибо во французском для значений ‘условие’ и ‘член предложения’ используется одна и та же основа — circonstance); пожалуй, это тот самый случай, когда целесообразнее говорить о «смешанном» типе калькирования.

Как бы то ни было, для нас по-прежнему главными остаются вопросы единства слова и его (или их) членимости. Что касается обстоятельства1, то, учитывая его очевидную семантическую и структурную связь с глаголом обстоять (Как обстоят дела?), а последнего — с глаголом стоять, думаем, правомерно такое членение: об-стоj-а-тельств-о.

Полагаем, что терминологическое значение этого слова не так семантически дистанцировано от общеязыкового, чтобы говорить о двух омонимичных словах.

Семантическая мотивация «обстоятельство2 называет обстоятельство1 для действия, обозначенного глаголом» не кажется нам надуманной и формальной, потому мы склонны объединить эти два значения в одно слово.

Пара наречие1 ‘совокупность говоров’ — наречие2 ‘часть речи’ интересна тем, что в ней сразу оба слова являются лингвистическими терминами, однако калькированным — судя по всему, только второй (калька с греч. epi- ‘на’ +rhema ‘глагол’). Семантическая связь между этими двумя словами отсутствует (наречие — это не то, чем в первую очередь характеризуется наречие1), и перед нами чистая омонимия.

Вопрос о морфемной структуре несколько более сложен. Слово наречие следует признать нечленимым (подчеркнув, однако, что минимальная выделимость у суффикса -иj-е всё же имеет место), поскольку ни возможная приставка на-, ни возможный корень -реч- соответствующей семантикой здесь не обладают. В греческом же это слово членилось на морфемы, и связано это с отсутствием промежуточного семантического звена в русском и его наличием в греческом, а в роли этого звена выступало значение ‘глагол’, которое есть у греческого rhema, но отсутствует у русского речь (к слову, значение ‘часть речи’ у слова глагол является семантической калькой с того же самого греческого слова, поскольку исходное значение слова глагол — ‘речь’). К вопросу о том, насколько субъективен или объективен процесс калькирования: думается, у автора слова наречие были основания избрать другой «перевод» этого термина — «наглаголие». В этом случае внутренняя форма была бы очень прозрачной, понятной, слово было бы однозначно членимым (поскольку в большинстве случаев наречие действительно примыкает к глаголу), да к тому же не возникло бы омонимии внутри одной и той же области науки (в данном случае эту омонимию следует признать отрицательным моментом).

Однако автор избрал другой, менее удобный для тех, кто пользуется этим словом, вариант, а потому мы можем сделать вывод о том, что кальки, как и переводы, могут быть более и менее удачными и «авторское влияние» в них тоже сказывается.

А вот в слове наречие1 корень -реч-, пожалуй, может быть выделен, поскольку наречие1 — это характеристика «речи» определённых диалектных групп.

В ряду род1 ‘племя, семья’ — род2 ‘разновидность’ — род3 ‘грамматическая категория’ третий член является семантической калькой с греч. genos. Мы считаем, что в современном русском языке существует достаточно сильная семантическая связь, чтобы говорить о полисемии (второе значение образовано от первого на основании метафорического переноса (общий семантический компонент — ‘совокупность предметов с определёнными признаками’), третье от второго — с помощью сужения (род3 — это как бы разновидность рода2)).

Скажем здесь же ещё об одном случае, который отличается от только что рассмотренных тем, что термин в этом ряду, судя по всему, не является калькой, однако семантические отношения между членами этого ряда очень напоминают отношения в только что рассмотренном ряду род1,2,3, хотя между ними есть и существенное различие. Речь идёт о ряде вид1 ‘внешний облик’ — вид ‘разновидность’ — вид3 ‘грамматическая категория глагола’. Очевидно, что в современном русском языке связь между вторым и третьим значениями установить гораздо проще, чем между первым и вторым, хотя этимологически второе значение восходит к первому. Г. И. Кустова анализирует развитие семантики этого слова в диахроническом аспекте и переход от вида1 к виду2 описывает так: «…ВИД как состояние вариативен… это некоторая парадигма возможных и меняющихся… вариантов, откуда уже один шаг до ВИДА-КЛАССА» 546. Такая мотивация может существовать сейчас только в рудиментарной форме, сознание современного носителя языка может слышать лишь некоторые отголоски былых семантических отношений, потому данную пару правильнее расположить на шкале очень близко к полюсу омонимии.

А связь между вторым и третьим членами этого ряда довольно жива, поскольку вид3 может трактоваться как тип вида2. Наличие у слов род и вид в чём-то производных от них терминологических значений (‘отнесённость к определённому классу слов’; заметим также, что и грамматический род, и грамматический вид обладают свойством универсальности: первый характеризует все существительные, второй — все глаголы) делает этот перенос регулярным, что ещё более усиливает семантическую связь в каждом случае.

(лингвистические термины-кальки) и к тому же весьма немногочисленной группы слов мы смогли убедиться в том, что, во-первых, даже такая группа может занимать (предложение1,2), между которыми есть масса промежуточных случаев разных степеней омонимичности). Думается, что трактовку нами семантических отношений между членами рядов этой группы можно считать более объективной, поскольку, опираясь, как и в § 3, на свой речевой опыт, в данном случае мы тем самым опирались на опыт тех носителей языка (специалистов-филологов), который и должен быть отражён в толковом словаре. Обособленность, специфичность Кустова Г. И. Типы производных значений и механизмы языкового расширения. М., 2004. С. 359.

терминологической системы отмечал Н. А. Шурыгин 547, который также писал:

«Смысловые связи и отношения, проявляющиеся между единицами отдельных ЛСГ реальной семантике термина» 548. Анализ терминов проводился с опорой как раз на такое сознание.