«Интертекстуальность как общий механизм текстообразования (на материале англо-американскнх коротких рассказов) 10. 02.19 - теория языка Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук Президиум ВАК Рос ...»

В зарубежной лингвистике одним из первых с текстовой на дискурсивную терминологию перешел Т. ван Дейк [Дейк 1989], что знаменовало переход от статического к динамическому, процедурному подходу к исследованию текста, к его рассмотрению в функциональном аспекте, в свете теории речевой деятельности и речевой коммуникации. Важную роль в таком переходе сыграли работы по моделированию порождения и понимания связного текста, выполненные в рамках искусственного интеллекта (см., в частности: [Шенк 1980]). Следует также отметить работу Р. Богранда и В. Дреслера [Beaugrande 1981], в которой благодаря выделению интертекстуальности как особой категории текста наметился выход за рамки текстоцентрического подхода.

В отечественной лингвистике текста осмысление текста как коммуникативного события было предложено З.Я. Тураевой [Тураева 1986], которая подчеркивала, что при подходе к тексту как коммуникативному событию лингвисту необходимо расширить свое видение за счет изучения мыслительных процессов и социально значимых действий людей, реализуемых через порождаемые и воспринимаемые личностью тексты. Лингвистика текста, согласно поставленной задаче, приобретает статус науки, связывающей исследование языка с анализом социального воздействия, с психологией личности, смыкаясь в рещении ряда вопросов с психолингвистикой, социолингвистикой, прагматикой и др.

Интегральный подход при изучении текста - это тенденция настоящего времени (см., например [Антипов 1989; Баранов 1993; Белозерова 1999; Дридзе 1984; Каменская 1990; Мыщкина 1991; Сорокин 1985; Шабес 1989; Шварц 1987; Fokkema 1986; Hirst 1987;Watts 1981]).

Целесообразность такого подхода обусловлена общностью для ряда наук предмета исследования, каким является текст, стремлением исследователя к комплексному анализу изучаемого объекта. Здесь уместным будет сослаться на известную работу Вяч.Вс. Иванова "О взаимодействии динамического исследования эволюции языка, текста и культуры". Выдвижение на первый план текста как основного предмета исследования, подчеркивает Вяч.Вс. Иванов, свойственно не только лингвистике, но и семиотике. Обе науки обнаруживают сходные этапы развития. Цитата из работы Вяч.Вс. Иванова: "На более ранних этапах лингвисты (в особенности в работах по общему языкознанию) сосредоточивали свое внимание на слове (и словоформе) как знаке, позднее на предложении как правильно построенной последовательности словоформ; текст, как последовательность предложений, образующих целое, стал объектом детального изучения в последний период. Этому раннему движению лингвистики отвечал и период семиотики от исследования знаков в собственном смысле слова (с установкой на знаки формализованных систем типа исчислений математической логики, выступающих в качестве модели) к целому тексту (который, в частности, и весь может функционировать как один знак). Последнее позволило не только строить схемы текстов как последовательностей дискретных знаков в духе В.Я. Проппа, но и приблизиться к описанию таких текстов, которые выступают как непрерывное целое" [Иванов 2004:123].

Сходный объект исследования, таким образом, "призывает" к сотрудничеству семиотику и лингвистику текста (см. также работу М.П. Алексеева, в которой автор, ставя проблему изучения взаимодействия литературы с другими видами искусства, обосновывает целесообразность интеграции с семиотикой [Алексеев 1986]), тем более, что такое сотрудничество объективно оправдано.

Сегодня в теорию текста достаточно прочно вошел термин "креолизованный текст" [Сорокин 1990; Анисимова 2003], сочетающий в себе вербальные и невербальные (иконические) средства изобразительности, изучение которых представляет собой пересечение интересов исследователей филологолингвистического и семиотического направлений [Анисимова 2003; Алексеев 1986; Иванов 2004; Крюкова 2004; Михайлова 1999; Пикулева 2003; Плотников 1992; Слышкин 2004а; Тишунина 2003; Успенский 1995; Чернявская 2000;

Шейгал 2004; Ямпольский 1993]. Не менее важно привлечение достижений семиотики и для нашего исследования, поскольку, как показал анализ (см.

Главу 5), невербальные тексты (музыкальные произведения, произведения изобразительного искусства и др.) могут выступать в качестве прецедентных текстов и являться важными средствами порождения вербального текста.

Интегральный подход при изучении вербального текста обусловлен и уровнем развития наук о тексте в целом. Теперь, когда накоплены обширные знания в области изучения текста разными научными дисциплинами, наступил период обобщения этих знаний в преломлении к тексту как лингвистическому явлению. В последних обобщениях по теории текста, оформленных в виде учебных пособий и сконцентрированных на анализе художественных текстов [Бабенко 2004; Вапгина 2004], тенденции, направленные на интеграцию лингвистики текста с такими дисциплинами, как поэтика, психолингвистика, дискурсивный анализ, антропология, семиотика и другими дисциплинами, представлены как устойчивые.

Применительно к нащему исследованию интегральный подход обусловлен объективной необходимостью. Соверщенно очевидно, что как не может быть одностороннего анализа художественного текста и объяснения его природы только на одном основании, так не может быть и объяснения природы интертекстуальности только на лингвистической основе.

Поскольку исследование выполнено на материале текста, с одной стороны, и художественного текста, с другой стороны, необходимым считаем использование достижений лингвистики текста и лингвистики художественного текста в частности.

В настоящее время лингвистика художественного текста представляет собой интегрированное объединение идей, привнесенных из дисциплин, также изучающих текст с лингвистических позиций [Гирщман 1991; Лукин 1999;

Валгина 2004; Бабенко 2004]. В первую очередь это относится к стилистике художественного текста, особенно к стилистике образных средств [Виноградов 1963, 1980; Арнольд 2004; Брандес 2004; Воробьева 1984; Кожина 1983;

Одинцов 1980; Скребнев 2003]. Больщую ценность для нас представляет "Стилистика декодирования" И.В. Арнольд [Арнольд 2004], в частности разработанная в рамках названной дисциплины теория выдвижения. Не меньщую ценность мы находим в функциональной стилистике, большое внимание в которой уделено функционально-стилевым параметрам текста, на основе чего осуществлена типология текстов [Виноградов 1963, 1980; Арнольд 2004;

Брандес 2004; Кожина 1983; Одинцов 1980; Разинкина 1989].

При изучении художественных текстов целесообразным представляется сотрудничество лингвистики текста с науками, издавна занимающимися изучением литературных произведений, в частности с теорией литературы, имеющей многовековые традиции исследования художественных текстов и располагающей устоявшимся концептуальным аппаратом для описания данного вида текста, а именно: "композиция", "литературный жанр", "сюжет", "модернизм", "постмодернизм" и др.

Рассмотрение текстового пространства в аспекте текстопорождения соотносит нас с пониманием текста как коммуникативного события. В этом аспекте изучением текста занимается дискурсивный анализ.

Дискурс — ключевое понятие названной дисциплины, трактуемое, однако, неоднозначно, что дает все основания рассмотреть данное понятие в свете разных точек зрения и акцентировать внимание на соотнощении понятий "текст" и "дискурс".

Термин "дискурс" получил щирокое применение как в зарубежной, так и в отечественной лингвистике [Harris 1963; Morris 1971; Dijk 1977, 1983, 1997а, b;

Chatman 1978; Hinds 1979; Clyne 1981; Brown 1983; Cicourel 1983; Longacre 1983; Stubbs 1983; Agar 1985; Beaugrande 1985; Corcaro 1985; Coulthard 1985;

Kjress 1985; Macdonnell 1986; Fairclough 1989; Schiffrin 1993; Renkema 1993;

Condor 1997; Cumming 1997; Tomlin 1997; Гудков 1998; Данилова 2001; Карасик 1992, 2000, 2002; Кубрякова 1997; Макаров 1998; Плотникова 2000; Плотников 2004; Ревзина 1999; Степанов 1998; Шейгал 2004].

Этим термином пользуются не только лингвисты. В.А. Канке, к примеру, отмечает, что в современной философии термин "диалектика", введенный древнегреческими мыслителями Зеноном и Сократом и означавщий искусство выяснения истины в столкновении противоположных истин, все более и более вытесняется термином "дискурс", под которым понимается "процесс получения нового знания на основе философски и научно самостоятельных суждений, представленных в языковой форме" [Канке 2001:162-163].

Не преследуя цель рассмотрения всех возможных значений термина "дискурс", остановимся только на тех, которые получили в последнее время широкое применение.

Одно из значений термина "дискурс" направлено на уточнение традиционных понятий стиля и индивидуального стиля. Вместо привычных выражений типа "стиль Хемингуэя", "язык Хемингуэя", "язык политической партии" все чаще звучат современные выражения: "политический дискурс" [Dijk 1997а;

Шейгал 2004], "дискурс малой группы" [Макаров 1998] и др.

При такой трактовке термина "дискурс" значимость имеют не только чисто языковые отличительные черты, стилистические особенности, специфика тематики, способы рассуждения, система убеждения и т.д., но и идеологическая окраска дискурса, исходящая из разнообразных социальных институтов. Ю.С.

Степанов, раскрывая понятие дискурса в рассматриваемом значении, говорил, в частности, о том, что дискурс при таком подходе представляет собой особое использование языка (например, русского) для выражения особой ментальности и особой идеологии [Степанов 1998:671].

Заметим, что в 1970-х годах Ч. Моррис употребил термин "дискурс" для обозначения "различных специализаций языка" [Morris 1971:203], т.е. в значении, близком к описанному выше. Несложно также обнаружить связь вышеизложенного понимания дискурса с принятыми в отечественной филологии терминами: "функциональные стили речи" [Виноградов 1963, 1980; Арнольд 2004; Брандес 2004; Кожина 1983; Разинкина 1989], "языковые стили" [Будагов 1967], а также "регистры" [Шубин 1972]. В связи с этим Ю.С. Степанов говорил о том, что термины "дискурс" и "функциональный стиль речи" следует рассматривать как принадлежащие к разным национальным лингвистическим школам [Степанов 1998:640]. Однако спустя несколько лет после наблюдений Ю.С. Степанова можно утверждать, что первому термину, в отличие от второго, в последнее время отдается большее предпочтение.

Термин "дискурс" имеет и другие значения, возникшие в связи с переориентацией лингвистики на изучение связных отрезков речи (60-70-е годы XX века). В англо-американской лингвистике, благодаря 3. Харрису, применившему понятие дискурса для обозначения связного фрагмента речи, в котором он решал проблему встречаемости морфем [Harris 1963], сразу же наметилась стойкая тенденция обозначать такие отрезки термином "дискурс". Во французской традиции одним из первых термин "дискурс" употребил Э. Бенвенист, обозначив им речевое произведение, "которое возникает каждый раз, когда мы говорим" [Бенвенист 1974:312].

В ряде европейских стран на начальных этапах изучения единиц, больших, чем отдельное предложение, для обозначения связных отрезков речи предпочтительным все же оказалось использование термина "текст" [Agricola 1979;

Dressier 1973; Grosse 1976; Isenberg 1974; Kahlverkamper 1981; Lang 1973;

Petofi 1973; Sandig 1975; Vieweger 1978]. Подобная тенденция имелась и в отечественном языкознании, обусловленная тем, что исследователи, стояшие у истоков отечественной лингвистики текста, свой объект исследования назвали "текстом" [Гальперин 1981; Москальская 1981; Николаева 1987; Реферовская 1983; Тураева 1986].

Сказанное не означает, что термин "дискурс" в отечественной лингвистике не употреблялся. У И.Р. Гальперина, например, к термину "сверхфразовое единство" приводится ряд синонимов, в число которых попадает "дискурс" [Гальперин 1981:67]. В.А. Звегинцев предпочел именно термин "дискурс" для обозначения двух или нескольких предложений, находящихся друг с другом в смысловой связи [Звегинцев 1976:170]. В последующем в этом же значении термин "дискурс" продолжали употреблять и ряд других исследователей [Борботько 1981; Слюсарева 1982]. Н.А. Слюсарева, в частности, дискурс рассматривала как единицу анализа целого текста, связный отрезок текста, отграниченный от другого дискурса по тематическому принципу [Слюсарева 1982:35].

То, что термин "дискурс" начал свое интенсивное шествование в отечественной лингвистике, в свое время констатировала Т.М. Николаева. Произведенный ею срез возможных значений данного термина в 1970-х годах, период его вхождения в терминологическое пространство отечественной лингвистической науки, позволил исследовательнице выделить следующие значения дискурса: связный текст; устно-разговорная форма текста; диалог; группа высказываний, связанных между собой по смыслу; речевое произведение (письменное или устное) как данность [Николаева 1978].

С 1980-х годов наметилась тенденция под дискурсом понимать сложное коммуникативное явление, для исследования которого необходимо привлечение экстралингвистических факторов (знания о мире, мнения, установки, цели адресата) [Караулов 1989:6]. Заметим, что в этом же смысле оказался использованным и термин "текст" [Дридзе 1984; Каменская 1990; Шабес 1989].

В настоящее время понимание дискурса как сложного коммуникативного явления считается более или менее устоявшимся. Приведем, к примеру, точку зрения Т.А. ван Дейка, при этом заметим, что его понимание дискурса не всегда было устойчивым, со временем оно как-то уточнялось, что представляется естественным, поскольку с каждым новым этапом в развитии науки приходится адаптировать понятийный аппарат к изменившимся условиям.

В одной из своих поздних работ термин "дискурс" по сложности его определения был поставлен Т.А. ван Дейком [Dijk 1997b] в ряд с такими понятиями, как "язык", "коммуникация", "взаимодействие", "общество", "культура".

Начинать определять данное понятие следует с утверждения о том, что дискурс - это использование языка, хотя, как подчеркивает исследователь, эта формулировка ясного представления о том, что такое дискурс, не дает, а только отграничивает лингвистическую интерпретацию данного понятия от его интерпретаций в других дисциплинах. Более точная формулировка, раскрывающая суть дискурса, по Т.А. ван Дейку, состоит в том, что дискурс - это "коммуникативное событие" ("communicative event"). Как коммуникативное событие, дискурс не мыслим без участников общения, что предполагает их взаимодействие, в нем задействованы не только язык в его актуальном употреблении, но также те ментальные процессы, которые непременно имеют место в процессе коммуникации [Dijk 1997b: 1-3].

Особо следует подчеркнуть точку зрения Т.А. ван Дейка на то, что понятие дискурса не ограничено исключительно сферой устной речи. Для распространения понятия дискурса на письменный текст аргументов оказывается предостаточно: письменный текст - произведение речевое, есть участники (автор и читатель), находящиеся во взаимодействии, есть ментальные процессы, лежащие в основе порождения и восприятия текста [Dijk 1997b:3-5].

Использование термина "дискурс" применительно к письменной речи ставит вопрос о соотношении понятий "дискурс" и "текст". По Е.С. Кубряковой и О.В. Александровой, "под дискурсом следует иметь в виду когнитивный процесс, связанный с реальным речепроизводством, созданием речевого произведения, текст же является конечным результатом процесса речевой деятельности, выливающимся в определенную законченную (и зафиксированную) форму. Такое противопоставление реального говорения его результату помогает понять и то, в каком смысле текст может трактоваться как дискурс: только тогда, когда он реально воспринимается и попадает в текущее сознание воспринимающего его человека. Точно также верно и обратное, когда мы наблюдаем за созданием текста, состоящего из последовательности предложений, связанных по смыслу, обладающих внутренней грамматикой, имеющих прагматическую установку и содержащих элементы, выполняющие функцию воздействия". Итак, дискурс следует рассматривать как "явление процессуальное, деятельностное, т.е. как синхронно осуществляемый процесс порождения текста или же его восприятия (говорение, сказывание и т.д.)" [Кубрякова 1997:19].

Приведем еще одну точку зрения по поводу установления соотношения между понятиями "текст" и "дискурс", принадлежащую Н.Л. Фэйрклау и во многом сходную с изложенным выше разграничением данных понятиях в толковании Е.С. Кубряковой и О.В. Александровой. Соотношение понятий "текст" и "дискурс" Н.Л. Фэйрклау [Fairclough 1989:25] показывает на следующей схеме:

По Н.Л. Фэйрклау, текст есть продукт процесса порождения и процесса интерпретации. Дискурс представляет собой динамический процесс, частью которого является текст. Таким образом, анализ текста есть лишь часть анализа дискурса. Кроме анализа текста, дискурс включает социальные условия, которые предопределяют порождение и восприятие текста, а также ментальные процессы и ментальные структуры.

Итак, рассмотрение понятия дискурса свидетельствуюет о том, что однозначного толкования данного термина, как, впрочем, и текста, не существует.

Однако понимание дискурса как сложного коммуникативного события становится более или менее устойчивой на настоящем этапе развития науки. Важно и то, что "дискурс" и "текст" рассматриваются как взаимосвязанные, но разные понятия: текст (вербальный или невербальный) лишь часть дискурса, его знаковый продукт.

Интеграция с дискурсивным анализом в его современном виде позволяет привлечь широкий круг знании внетекстового характера, включая такие понятия, как "интертекстуальность", "прецедентность", "концепт", "прототип" и др.

Наряду с указанными дисциплинами, задействованными в формулируемом нами интегральном подходе, для освещения ряда вопросов нам также потребовались знания античной риторики и поэтики, истории литературы, философии, антропологии, культурологии, психологии и других дисциплин.

1.5. Текст как объект теории текстообразования 1.5.1. Лингвистический подход к теории текстообразования Позиция, при которой текст рассматривается как единица текстового пространства, соотносит нас непосредственно с теорией текстообразования.

Далее о терминах. В качестве синонимов к термину "текстообразование" используются: "создание текста", "продуцирование текста", "порождение текста" или "текстопорождение" с оговоркой, что при их использовании имеются в виду собственно лингвистические особенности организации текста. Напомним, что приведенные здесь термины (особенно "порождение текста", "продуцирование текста", чаще "порождение речи" или "продуцирование речи") - это термины, широко используемые психолингвистической теорией текстопорождения.

Текстообразование, будь то письменный или устный текст как конечный продукт, осуществляется в режиме "адресант-текст-адресат". Наряду с терминами "адресант" и "адресат" используются другие термины. Того, кто порождает текст, называют "производителем текста", "продуцентом текста", "отправителем текста", "создателем текста", "автором", "писателем", "кодирующим".

"говорящим", "пишущим", "креатором". Того, к кому обращен порожденный текст, именуют: "получателем текста", "читателем", "интерпретатором", "собеседником", "слушателем", "слушающим", "воспринимающим", "декодирующим", "реципиентом", "рецептором".

Следует заметить, что в одной и той же работе часто используется ряд синонимичных терминов. Б.Ю. Норман, например, в качестве синонимов использует такие термины, как "говорящий", "автор", "отправитель текста". Что касается термина "говорящий", то у Б.Ю. Нормана он используется "безотносительно к тому, о какой - устной или письменной - форме текстов будет идти речь". Термин "пишущий" для него есть частный случай "говорящего" [Норман 1994:16].

Поскольку настоящее исследование концентрируется на художественном произведении, логичным представляется обозначить участников терминами "писатель" и "читатель". В качестве синонимов к слову "писатель" целесообразно использовать "создатель текста", "автор текста" или просто "автор", а к слову "читатель" - "интерпретатор". Приемлемы также термины "адресант" и "адресат".

Лингвистическая теория текстообразования отличается от психолингвистической, которая рассматривает процесс создания текста как внутренний (происходящий в сознании человека) процесс перекодировки мысли в слово. С тем чтобы демаркирующая линия между текстообразованием с лингвистических и психолингвистических позиций выступала более зримо, обратимся к некоторым общепризнанным психолингвистическим теориям.

В отечественной психолингвистике имеется устойчивая тенденция по вопросу о порождении текста следовать традициям психологических учений, фундаментом которых служит теория деятельности. По А.Н. Леонтьеву, деятельность - это система, имеющая строение, свои внутренние переходы и превращения, свое развитие. Механизм любой деятельности может быть запущен нри определенных условиях. Потребность рождает мотив': "деятельность без мотива не бывает" [Леонтьев 1983а: 153]. К мотиву (то, что побуждает деятельность, ради чего она осуществляется) присоединяется цель как интегрирующий и направляющий компонент деятельности, предвосхищающий в мышлении результат деятельности. В теории деятельности различаются внутренние и внешние компоненты деятельности, находящиеся в постоянной зависимости друг от друга. Превращение внешних действий с материальными объектами во внутренние, умственные действия, оперирующие символами, есть процесс интериоризации. Переход от внутренней к внешней деятельности называется экстериоризацией [Леонтьев 1983а: 149].

Порождение текста с психолингвистической точки зрения — это сложный процесс, в котором задействован не только язык. Создание текста есть прежде всего решение эмоциональной и мыслительной задачи, а уже потом лингвистической. Мышление опосредовано словом, однако в процессе порождения текста, по замечанию А.В. Брушлинского, вербализация возникает не в начале, а лишь в "середине" всего мыслительного процесса обдумывания [Брушлинский 1982:99]. Процитированная мысль становится понятной лишь на фоне существующих учений о механизме порождения текста.

Л.С. Выготский, создатель психосемантической концепции порождения речи [Выготский 1976], разграничивает такие понятия, как значение и смысл.

Значение слова - это то, что фиксируют словари. В них слово дано в его обобщенном виде. Смысл - это индивидуальное значение слова, связанное с личностным опытом человека. Местонахождением смысла является сознание говорящего. При порождении текста смысл соотносится с мыслью, с 'Как любая деятельность, процесс порождения текста начинается с некоего исходного толчка внутреннего или внешнего происхождения, называемого не только "мотивом" [Выготский 1976; Лурия 1998; Леонтьев 1969, 1999], но также "интенцией" [Levelt 1993; Дридзе 1984; Городникова 1987], "коммуникативным намерением" [Дридзе 1984], "намерением" [Бенвенист 1974; Городникова 1987] или просто "пусковым моментом" [Залевская 2000:216].

исходным замыслом текста. Он несет в себе то содержание, которое должно воплотиться в конкретном тексте. Значение реализуется в тексте. Иными словами, движение от мысли к слову представляет собой процесс, в ходе которого происходит превращение личностного смысла в общепонятное значение. Это превращение, по Л.С. Выготскому, происходит во внутренней речи. Именно здесь возникают первые словесные обозначения элементов смысла, которые впоследствии оформляются в связную, наполненную общепонятными значениями грамматически оформленную речь. Внутренняя речь - это не говорение про себя. Она имеет особое строение и качественно отличается от речи внешней. Ее важным отличительным свойством является предикативность.

Заметим, что идея о предикативности внутренней речи неоднократно подвергалась нападкам критиков, которые предикативности противопоставляли номинативность. С разъяснением понятия предикативности в свое время выступил А.А. Леонтьев, который писал о том, что не следует смещивать предикативность как лингвистическое явление с психологической предикативностью: "Конечно, Ночь. Звезды. - номинативные предложения, но ведь с психологической стороны здесь нечто вроде "[это -] ночь", "[это -] звезды" или "[наступила] ночь" (не день), "[видны] звезды" (а луны не видно) и т.д." [Леонтьев 1969:112].

К другим, не менее известным концепциям порождения речи в отечественН Й психолингвистике, относится концепция Н.И. Жинкина, которая не опроО вергает теорию Л.С. Выготского, а скорее дополняет и углубляет ее, при этом в ней учитываются ошибки прежних концепций, в которых значение долговременной памяти полностью игнорировалось (см. [Жинкин 1998]).

Не менее известна концепция порождения текста У. Левелта [Levelt 1993].

По У. Левелту, процесс текстообразования начинается с интенции. Затем следует необходимый для ее реализации отбор и упорядочение информации. Все эти ментальные процессы, где действует долговременная память, соответствуют понятию концептуализации, а система, осуществляющая эти процессы.

названа концептуализатором. Довербальное сообщение (preverbal message), продукт концептуализации, поступает в систему, названную формулировщиком. Здесь в два этапа происходит перевод концептуальной структуры в языковую. На первом этапе осуществляется грамматическое кодирование, на втором этапе - фонетическое кодирование. В качестве продукта формулировщик выдает фонетический или артикуляторный план, который является лищь программой для артикуляции. Конечный продукт формулировщика — это начальный продукт артикулятора, снабженного артикуляционным буфером, из которого извлекаются блоки (chunks) внутренней речи и передаются на исполнение мускулам. Продуктом артикуляции является внешняя речь.

Важно подчеркнуть, что исследователи процессов порождения текста чаще обращаются к говорению, чем письму, поскольку в случае говорения проще регистрировать временные характеристики этих процессов. Безусловно, порождение письменного текста имеет некоторые особенности: процесс обдумывания здесь длиннее, при создании письменного текста возможно неоднократное возвращение к уже написанному с целью переработки.

В соответствии с психолингвистическими концепциями порождения текста текст программируется, ведь все начинается с интенции как осознаваемого пускового момента; интенцией говорящего (пишущего) задается и конечный результат - вербализованный продукт с определенным содержанием. Эти положения лингвистическая теория текстообразования берет на вооружение. К примеру, приведем несколько исходных положений лингвистической теории текстообразования, постулируемых М.Я. Дымарским, которые являются общепризнанными истинами: текст (как процесс) обеспечивается изначальной установкой автора на создание завершенного целого; текст (как продукт) материально воплощает авторскую установку на создание единого целого [Дымарский 2001:24].

Лингвистическая теория текстообразования, опираясь на теорию психолингвистическую, вместе с тем отвлекается от того, как происходит переход мысЛ В С О О В "черном ящике" человека. Лингвиста интересуют собственно линИ ЛВ гвистические особенности организации текста, наблюдаемые непосредственно в тексте.

1.5.2. Взаимодействие общающихся систем: гносеологический аспект текстообразования Обратимся к философскому построению М. Бубера [Бубер 1992], в котором четко прослеживается идея "пересекающихся кругов", являющаяся символом взаимодействия двух сознаний:

Реальный мир, по М. Буберу, есть система межличностных отнощений. В отнощении "Я" и "Ты" каждый остается собой. "Ты" существует для меня, но вместе с тем не становится мною, точно так же, как "Я" существую для него, но не становлюсь им. Каждый речевой акт - это общение двух индивидуальных опытов, вместе с тем вряд ли целесообразно отрицать, что в этом же акте индивид стоит лицом к лингвистическому сообществу. Иными словами, индивидуальное всегда существует в рамках некоего общего.

Схематичное представление взаимодействия двух опытов может быть проинтерпретировано несколько иначе: каждый речевой акт - это "след", оставленный одним сознанием на другом. Иными словами, есть личный опыт, но этот опыт неотделим от опыта других людей. В свое время Г. Пауль писал, что "ни одно представление, вошедшее в результате речевой деятельности в сознание, не теряется бесследно, хотя след этот часто настолько незаметен, что требуются чрезвычайные, а то и вовсе несбыточные обстоятельства для повторного его осознания" [Пауль 1960:48].

Мы здесь, конечно, не отрицаем уникальность личного человеческого опыта (нет двух равнозначных опытов). Отрицать уникальный человеческий опыт - значит отрицать индивидуальные и неповторимые творения человека, выливающиеся в форме произведений изобразительного искусства, художественных произведений и т.д. Вместе с тем не следует забывать о повторяющихся мотивах, о повторяющихся сюжетах, о повторяющихся образах, о воспроизводимых в поколениях жанровых формах. Все эти явления очень похожи на следы, оставленные одним сознанием на другом, причем некоторые из них непременно следует воспроизводить как принятые нормы, например жанровые формы, которые очень медленно поддаются изменениям во времени.

Учитывая предыдущие рассуждения, семиотический опыт определим как след, оставленный одним сознанием на другом.

1.5.3. Когнитивистика и теория текста Существованием различного рода ментальных образований человек обязан своему когнитивному аппарату и психофизиологическим процессам, обесцечивающим его взаимодействие с окружающим миром через органы чувств, подобные, по словам У. Джемса, телефонам, в которые "внешний мир говорит" [Джемс 1971:25]. Воспринимающая система устроена так, что она обеспечивает прием, переработку и хранение человеком различной информации.

Переработанная информация сохраняется в памяти.

Информации, хранимой в памяти, свойственна системность. Отсюда следует, что концептуализация, под которой понимается "осмысление поступающей информации, мысленное конструирование предметов и явлений, которое приводит к образованию определенных представлений о мире в виде концептов (т.е. фиксированных в сознании человека смыслов)" [Болдырев 2000:22], неразрывно связана с процессом, называемым категоризацией. За категоризацией признается свойство познания вообще, поскольку процесс восприятия сопряжен с логическим выводом, в основе которого лежит отнесение информации к определенному концепту. "Факт существования предметов, событий или ощущений, не относимых ни к какой категории - хотя бы категории определенной модальности, - писал Дж. Брунер, - настолько далек от всякого опыта, что его без колебаний следует признать сверхъестественным" [Брунер 1977:15].

Концепты в субъективном сознании доступны для восприятия новой информации, из чего следует, что они являются открытыми структурами. Они также связаны сетью отношений, в противном случае их использование было бы практически невозможным.

Способность к категоризации не считают врожденным свойством человека.

На эту способность накладываются принятые в той или иной культуре нормы категоризации. Такую точку зрения разделяют многие ученые [Брунер 1977;

Коул 1977; Casson 1981; Вежбицкая 1996; Wertsch 1995]. М. Коул и С. Скрибнер считают маловероятным существование межкультурных различий в механизме действия познавательных процессов. Межкультурные различия возникают лишь на этапе категоризации информации [Коул 1977]. Дж. Брунер также отмечал, что "носители разных культур различаются не перцептивными сигналами, которые они способны воспринимать, а теми выводами, которые они бессознательно делают на основе этих сигналов" [Брунер 1977:329].

Наряду с межкультурными различиями категоризации информации существуют некоторые универсальные способы. Такова позиция К. Леви-Строса [Леви-Строс 1985], утверждающего, что современный человек упорядочивает мир теми же способами, что и его первобытный предшественник. По его мнению, прогресс произошел в мире, а не в мышлении. Универсальным способом категоризации, по характеру бессознательным, является принцип бинарной оппозиции (двоичного противопоставления), суть которого состоит в том, что мир В сознании человека упорядочивается с помощью множества бинарных оппозиций (жизнь-смерть, небо-земля, день-ночь, огонь-вода, мужчина-женщина, светлое-темное, правое-левое, свой-чужой и т.д.).

Не все исследователи считают бинарные оппозиции универсальным способом категоризации. В. Тернер, например, в цветовой классификации первобытного мышления выделяет троичную оппозицию (черное - зло, белое - добро, красное - и добро, и зло) [Тернер 1972]. Как представляется, другие системы категоризации не противостоят бинарной, а дополняют ее.

Бинарный способ категоризации с очевидностью проявляется в художественном тексте, где добро противостоит злу, свет - тьме, положительный герой - отрицательному герою и т.д. Понятие бинаризма согласуется с особенностяМ функционирования текстового пространства. По Ю.М. Лотману, бинаризм - один из основных законов семиотического пространства [Лотман 19996].

Двоичный механизм дает представление об общем механизме категоризации, но не дает представления о том, как осуществляется структурирование информации внутри категорий. Согласно теории Э. Рош [Rosch 1975] о прототипе, категории представляют собой структурное образование, имеющее центр и периферию. Центр категории, названный прототипом, представлен наиболее типичными представителями категории, на периферии находятся менее типичные концепты (например, воробей более типичный представитель класса птиц, чем курица). Периферийные члены категории группируются вокруг прототипа. По мере удаления их от центра уменьшается число признаков данной категории.

Р1деи Э. Рош нашли оживленный отклик в среде исследователей как чисто психологического, так и лингвистического направления. В лингвистике на теории прототипа основано направление, известное под названием прототипной семантики (см., например, работу Дж. Тейлора [Taylor 1989]). Теория о прототипе, по нашему убеждению, хорошо согласуется с теорией о классификации текстов, а описанное Э. Рош устройство категории имеет прямые аналогии С устройством текстового пространства или семиотического пространства по Ю.М. Лотману [Лотман 19996].

То, что способ бинарных оппозиций и способ категоризации (по Э. Рош), находят применение в теории текста, является закономерным явлением, ведь текстообразование и познание - это два неразрывно связанных процесса, поэтому как во внутренней, так и во внешней деятельности человек пользуется сходными способами категоризации.

Для описания ментальной сферы пользуются понятием стереотипных структур знаний, которые американский психолог Ф. Бартлетт в 1930-х годах назвал схемами (например, схема квартиры включает знания о кухне, ванной, гостиной, спальне, окнах и т.п.) [Bartlett 1932]. В настоящее время для обозначения стереотипных структур существуют такие термины: "фрейм" [Минский 1978; Филмор 1988; Дейк 1989; Каменская 1990], "скрипт", "сцена", "сценарий" [Abbot 1985], "ментальная модель" [Johnson-Laird 1993; Ришар 1998] или "ментальная схема" [Ришар 1998]. Термины "фрейм" и "сценарий" наиболее распространены. Они могут различаться, но могут употребляться как синонимичные. При их различении "фрейм" относится к статическим структурам (модель квартиры), а "сценарий" - к динамическим (посещение ресторана).

Ж.Ф. Ришар, пользуясь термином "ментальная модель" для обозначения стереотипных структур знаний, выделяет следуюшие ее характеристики:

1. Схемы являются блоками знания.

По Ж.Ф. Ришару, эти блоки знаний отражают "те контексты, которые встречаются достаточно часто и поэтому являются стабильными в памяти".

Они образуют единицы, которые автономны относительно других знаний и восстанавливаемы [Ришар 1998:36].

Автономность блоков памяти означает, что блоки знаний имеют рамку, отграничивающую один блок знаний от другого. Восстанавливаемость в памяти означает, что при определенных условиях тот или иной блок знаний может быть извлечен для реализации какой-либо конкретной цели. Извлечение из памяти нужного блока знаний человеком происходит разными способами. Как считает Г.Г. Слышкин, "вход в концепт" может осуществляться не только посредством вербальных единиц разных уровней (лексем, фразеологизмов, свободных словосочетаний, предложений), но также посредством невербальных единиц, способных вызвать ассоциации и тем самым активизировать тот или иной концепт [Слышкин 20046:33].

2. Схемы - это комплексные объекты.

Комплексность означает, что схемы конструируются из элементарных объектов, т.е. концептов, действий, связей, а также из более общих схем. К примеру, скрипт "визит к дантисту" - это часть более общей схемы "консультации", включающей запись на прием, поездку к месту приема, зал ожидания, визит, оплату. Эта схема подходит для разных типов консультаций (у терапевта, дантиста, адвоката) и может быть интегрирована с более специфичными схемами (процесс, медицинская помощь) [Ришар 1998:37].

Из сказанного вытекает, что схемы могут быть относительно простыми или сложными. Они структурно организованы. Они иерархичны. Одни и те же концепты могут входить в разные схемы.

3. Схемы — это общие и абстрактные структуры, приложимые к некоторому числу самых разных ситуаций.

Схемы содержат некоторое число переменных или свободных мест, предназначенных для того, чтобы быть заполненными специфическими элементами ситуации, которая будет репрезентирована этой схемой.

Данное свойство ментальной схемы связано с ее функционированием. Когда происходит репрезентация (применение) схемы к конкретной ситуации, то, по терминологии Ж.Ф. Ришара, происходит партикуляция схемы или "иллюстрирование конкретным примером" [Ришар 1998:37]. Использовать схему, например, при понимании текста означает заменить переменные схемы элементами ситуации. В результате получится партикуляризованная схема [Ришар 1998:52]. Безусловно, только в том случае, если схема идентифицирована, она может быть использована для интерпретации текста.

4. Схемы выражают декларативные знания, которые могут быть использованы в самых различных целях: понимать, исполнять, делать умозаключения.

Это происходит из-за того, что они описывают организацию "часть-целое" [Ришар 1998:37].

Первые два свойства ментальной схемы отражают ее онтологические свойства, ее устройство, а два последних непосредственно соотносятся с ее функционированием в конкретной ситуации.

Как следует отметить, фреймовый подход - это тот подход, которым пользуются исследователи при определении текста, например, когда выделяют стереотипные (т.е. повторяющиеся из текста в текст) свойства. Стереотипные свойства - это типичные (инвариантные) свойства, которые и будут составлять "центр" определения. Одновременно, что неизбежно, исследователями фиксируются менее типичные (инвариантные) свойства текста, которые могут либо включаться в определение (на его периферии), либо могут быть вынесены в качестве частных замечаний, со ссылкой, что так иногда бывает. На основе фреймового подхода составляются статьи в толковых словарях.

На теории фрейма строятся исследования текста. Если проанализировать работу В.Я. Нроппа [Пропп 1969], то в ней использована названная теория, позволившая исследователю свернуть тексты сказок до типичных функций действующих лиц. На теории фрейма базируется исследование текста О.Л. Каменской [Каменская 1990]. Согласно ее позиции, к семантическому описанию текста возможно применение так называемого динамического фрейма, представляемого в виде сети, состоящей из объектов, связей, отношений. "Верхние уровни" фрейма содержат данные, всегда истинные в рассматриваемой ситуации, "нижние уровни" заполняются различными в каждом конкретном случае данными - означиваниями. Динамический фрейм - это в принципе то же самое, что в других исследованиях обозначается как "скрипт" или "сценарий"; за счет заполнения фрейма конкретными лицами (в художественном тексте это персонажи) он приходит в движение.

Фреймовый подход издавна применялся при описании различных объектов окружающего нас мира. Фреймовую методику используем и мы (при выявлении интертекстовых композиционных моделей текста, например), не предпочитая, однако, употреблять этот термин. Пользоваться термином "фрейм" значит пользоваться и такими терминами, как "слот", "терминал", что представляется нам излишним погружением в терминологию когнитивной психологии и когнитивной лингвистики.

в когнитивистике ключевым термином является концепт. Он может быть соотнесен с понятием фрейма (концепт как фрейм, т.е. как некое структурированное знание о мире).

В научной литературе существуют как развернутые, так и очень краткие определения концепта. Приведем несколько определений. Концепт - "это оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике. Понятие концепта отвечает представлению о тех смыслах, которыми оперирует человек в процессах мышления и которые отражают содержание опыта и знания, содержание результатов всей человеческой деятельности и процессов познания в виде неких "квантов" знания" [Кубрякова 1996:90]. Концепт - "это как бы сгусток культуры в сознании человека;

то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт - это то, посредством чего человек - рядовой, обычный человек, не "творец культурных ценностей" - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее". У концепта сложная структура: "С одной стороны, к ней принадлежит все, что принадлежит строению понятия"; "с другой стороны, в структуру концепта входит все то, что и делает его фактом культуры исходная форма (этимология); сжатая до основных признаков содержания история; современные ассоциации, оценки и т.д." [Стенанов 2004:43]. Концептэто фиксированные в сознании человека знания [Болдырев 2000:22].

Понятие концепта адаптируется под задачи конкретной науки. Приведем, к примеру, следующее определение: лингвокультурный концепт - "комплексная ментальная единица, формирующаяся в результате редукции фрагмента познаваемого мира до пределов человеческой памяти, включения данного фрагмента в контекст культуры и его воплощения в вербальных единицах, необходимых для удовлетворения коммуникативных потребностей членов социума" [Слышкин 2005:34]. Данное определение нацелено за изучение лингвокультурных концептов, нового и перспективного направления в современном языкознании (см., например: Воркачев 2004; Дементьев 2005; Карасик 1996, 2001;

Красных 2002; Маслова 2001; Слышкин 2000, 2004а, б, 2005), оперирующего интересующим нас понятием прецедентности, а также подходом, предполагающим погружение исследователя в интеркультурное текстовое пространство.

Если исходить из того, что концепты, хранимые в памяти, могут быть различными, то можно говорить о концепте конкретного, только что прочитанного текста, о концепте как серии текстов одного и того же автора, о концепте "исторический роман" или "детективная проза" и т.п.

Ответ на вопрос, что из себя представляют концепты текстов, пытаются дать ученые, занимающиеся проблемой понимания и порождения текстов. Обратимся к известной концепции о макроструктуре дискурса Т.А. ван Дейка и В. Кинча [Dijk 1983]. Макроструктура - это обобщенное описание основного содержания текста, которое адресат строит в процессе понимания. Она состоит из макропропозиций, выводимых по определенным правилам из пропозиций исходного текста. Такими правилами являются: сокращение несущественной информации, обобщение двух или более однотипных пропозиций в одну и др.

В итоге происходит сжатие текста до нескольких макропропозиций, хранимых в долговременной памяти.

В теории Ю.А. Сорокина близким к понятию макроструктуры' Т.А. ван Дейка и В. Кинча выступает понятие проекции текста, которое определяется как ментальное образование, представляющее собой систему представлений (смыслов), возникающую в сознании у реципиента в результате его взаимодействия со знаковой продукцией. Проекция текста - это то же самое, что текст как цельность/целостность^, или концепт текста [Сорокин 1985:6]. Н.Н.

Жинкин [Жинкин 1998], В.В. Красных [Красных 1998] и другие для ментального образования, возникающего в результате восприятия текста, предпочитают именно термин "концепт". Под концептом текста понимается идея произведения, его глубинный смысл, свернутая структура текста (смысловой сгусток текста по Н.Н. Жинкину [Жинкин 1998]) [Красных 1998].

Наряду с макроструктурами в ментальной сфере человека происходит построение суперструктур по Т.Д. ван Дейку и В. Кинчу [Dijk 1983] или нарративных схем по У. Лабову [Labov 1972]. В отличие от макроструктуры, связанной с содержанием конкретного текста, суперструктура - это концептуальная информация о жанре текста, его стандартная схема. Понятия суперструктуры, или нарративной схемы, имеют самую прямую связь с термином "фрейм", используемым для обозначения сложным образом структурированных и стереотипных знаний о мире. Хотя понятия фрейма, суперструктуры находят применение в лингвистической теории текста, к ним, как следует еще раз подчеркнуть, необходимо относиться избирательно. Вряд ли целесообразно менять известные теории литературы термины (например, "жанровая модель", "композиционная модель") на когнитивные термины, когда в этом нет особой необходимости.

Далее под концептом в краткой формулировке будем понимать 'Существует иное понимание макроструктуры. Макроструктура - это членение текста на крупные составляющие: эпизоды или абзацы в рассказе или газетной статье, группы реплик в устном диалоге и т.д. [Schegloff 1987].

^Двойному термину "цельность/целостность" в других исследованиях (см., например, у А.А. Леонтьева [Леонтьев 1979]) соответствует просто "цельность".

фиксированные в сознании человека знания [Болдырев 2000:22], участвующие в процессе порождения текста. В такой формулировке концепт выступает как некий "межтекстуальный фрейм" [Шаховский 1998:37], включающий концепты отдельных текстов, концепты о композиционных моделях текста, концепты лексикона и многое другое.

1.6. Понятие прецедентности Начнем с анализа примеров с тем, чтобы затем перейти к определению ключевого для настоящего исследования понятия прецедентности:

1) Mr. Davidson stood still. With his tall, spare form, and his great eyes flashing out of his pale face, he was an impressive figure. His sincerity was obvious in the fire of his gestures and in his deep, ringing voice. "I expect to have my work cut out for me. I shall act and I shall act promptly. If the tree is rotten it shall be cut down and cast into the flames" (W.S. Maugham. Rain; Maugham II). If the tree is rotten it shall be cut down and cast into the fiames - это перефразированный вариант строки из Библии: every tree that does not produce good fruit will be cut down and thrown into the fire [Новый Завет 1993:11].

2) Now I shall take the whips with which the Lord Jesus drove the usurers and the monev changers out of the Temple of the Most High (W.S. Maugham. Rain;

Maugham II). В другом отрывке из этого же рассказа также имеется ссылка на текст Библии: Now I shall take the whips with which the Lord Jesus drove the usurers and the money changers out of the Temple of the Most High. Включенный текст отсылает к конкретному эпизоду текста Библии. Накануне Пасхи Иисус отправился вместе с учениками в Иерусалим. Когда они подошли к горе Елеонской, Иисус послал двух учеников в ближайшее селение, поручив им найти привязанную ослицу и молодого осла, на котором еще никто не сидел, и привести к нему. Ученики выполнили его поручение, и Иисус в сопровождении большой толпы въехал в Иерусалим верхом на осле. Как только Иисус оказался в Иерусалиме, он сразу направился в храм. Он выгнал всех продающих и покупающих в храме с помощью бича из веревок, опрокинул столы меновщиков и скамьи продавцов голубей [Новый Завет 1993:51-52].

3) Не took the Bible off a shelf, and sat down at the table at which they had supped. It had not been cleared, and he pushed the tea-pot out of the way. In a powerful voice, resonant and deep, he read to them the chapter in which is narrated the meeting of Jesus Christ with the woman taken in adultery (W.S. Maugham. Rain;

Maugham II). Другой отрывок рассказа отсылает к известному библейскому сюжету, который рассказывает о том, что рано утром, когда Иисус был в храме, учителя закона и фарисеи привели женщину, уличенную в супружеской неверности. Они сказали Иисусу: "Учитель, мы поймали женщину на месте преступления, она изменила мужу! Моисей повелевает в законе побивать таких камнями. Что ты скажешь?" На что Иисус ответил: "Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень". Таких не нашлось. Текст о грешнице завершается словами Иисуса: "Я тебя не осуждаю, иди и больше не греши" [Новый Завет 1993:215]. Данный библейский эпизод несет важную смысловую нагрузку, поскольку рассказ У.О. Моэма "Дождь" ("Rain") является модифицированным вариантом библейского сюжета о грешнице.

4) Не cannot prevent the satisfaction he feels in the ten per cent which rewards the bread he had cast upon the waters but he has an awkward feeling that it detracts somewhat from the savour of his virtue (W.S. Maugham. The Fall of Edward Barnard; Maugham II). Здесь также имеется включенный текст из Библии [Библия 1995:624].

5) Edward called for him in a rickety trap drawn by an old mare, and they drove along a road that ran by the sea. On each side of it were plantations, coconuts and vanilla; and now and then they saw a great mango, its fruit yellow and red and purpie among the massy green of the leaves; now and then they had a glimpse of lagoon, smooth and blue, with here and there a tiny islet graceful with tall palms (W.S. Maugham. The Fall of Edward Barnard; Maugham II). В рассказе сюжетное действие развивается в рамках двух пространств: с одной стороны, это город Чикаго, где все измеряется звоном монеты, в том числе и любовь; с другой стороны, это остров в Тихом океане с удивительной природой, где герой рассказа обретает гармонию с самим собой. Выше приведено описание этого райского местечка. В рассказе путем упоминания имени Евы (это имя носит одна из героинь рассказа) устанавливается ассоциативная связь "моэмовского рая" с библейским раем.

В этом рассказе очень четко прослеживается бинарный способ категоризации изображенной действительности: мир капитала с фальшивыми отношениями противостоит миру гармонии. Благодаря соотнесенности с библейским сюжетом об Адаме и Еве в раю, мир капитала трансформируется в Ад, а мир живописного острова в Рай (равнозначно оппозициям "низ-верх", "землянебо", "хаос-гармония").

Следует отметить, что категоризация изображенной действительности по способу бинарных опозиций очень характерна для "восточных рассказов" писателя: пространству больших промышленных городов (Ад) противостоит какое-нибудь экзотическое местечко (Рай), пространство для добровольных или вынужденных беглецов с "ярмарки тщеславия". Так, в рассказе У.С. Моэма "The Lotus Eater" герой рассказа, работавший в одном из крупных банков Лондона, переезжает на Кипр в надежде обрести беззаботный рай; один из героев рассказа "Red", швед по национальности, начало карьеры которого было связано с крупными городами, предпочел добровольное изгнание на экзотический остров Тихого океана.

6) I should never given him a second thought but for what I knew, that on a certain day, ten years from then, unless a chance illness cut the thread before, he must deliberately take leave of the world he loved so well (W.S. Maugham. The Lotus Eater; Maugham II). Интекст (cut the thread) отсылает к древнегреческому мифу О мойрах (мойры - "определяющие участь"), трех богинях судьбы, определяющих даты рождения и смерти, продолжительность жизни и отмеряющих каждой судьбе добро и зло. Клото ("прядущая") прядет нить жизни, Лахесис ("дающая жребий") отмеряет нить жизни, Атропос ("неотвратимая") отрывает эту нить [СМ:205].

7) The air was scented with sweet-smelling flowers of a tree that grew at the entrance to the arbour, and the fire-flies, sparkling dimly, fiew with their slow and silvery flight. The moon made a pathway on the broad river for the light feet of Siva's bride... (W.S. Maugham. The Outstation; Maugham II). The light feet of Siva's bride - образ, восходящий к индуистской мифологии, где действующими лицами являются Шива, один из верховных богов, входящих вместе с Вишну и Брахмой в божественную триаду (Тримурти), и его жена Деви, являющаяся манифестацией энергии своего супруга и выступающая в мифах то в ипостаси светлой и благой Парвати, то в ипостаси грозной, губительной Дурги или Кали [СМ:101,373;МС:116,414].

8) "My poor Cooper, what can you know of the glorv that was Greece and the grandeur that was Rome?" (W.S. Maugham. The Outstation; Maugham II). Строка "the glory that was Greece and the grandeur that was Rome" отсылает к стихотворению Э. По "То Helen".

9) She was afraid that he might throw up his opportunities and come racing back.

She did not want her lover to lack endurance and she quoted to him the lines.

"I could not love thee, dear, so much, Maugham II). Строки, выделенные в тексте рассказа курсивом, принадлежат стихотворению Ричарда Ловлейса.

10) His name figured insignificantly in Burke's Peerage and it was marvelous to watch the ingenuity he used to mention his distant relationship to the noble family he belonged to... (W.S. Maugham. The Outstation; Maugham II). Джон Бурке (1787-1848) был первым, кто начал составлять справочник знатных имен.

Упоминание имени Джона Бурке автоматически ведет к другому имени и другому тексту: известно, что в последующем дело отца продолжил сын - Дж.Б.

Бурке (1814-1892). Имя действующего лица рассказа не значится среди знатных фамилий. У.С. Моэму ссылка на упомянутый текст потребовалась для того, чтобы как можно ярче высветить снобизм персонажа. Аналогичную роль играет ссылка в другом рассказе: "But it's one of the oldest baronets in England.

We looked it out in Who's Who (W.S. Maugham. The Lion's Skin; Maugham II).

11) Then I read a sort of history book, by a man called Marion Crawford it was, and there was a story about Sybaris and Crotona. There were two cities; and in Sybaris they just enjoyed life and had a good time, and in Crotona they were hardly and industrious and all that. And one day the men of Crotona came oyer and wiped Sybaris out, and then after a while a lot of other fellows came oyer from somewhere else and wiped Crotona out. Nothing remains of Sybaris, not a stone, and all that's left of Crotona is just one column (W.S. Maugham. The Lotus Eater; Maugham II).

В уста главного персонажа "вложено" краткое содержание включенного текста. В этом включенном тексте содержится философский смысл, которым пронизаны "восточные рассказы" У.С. Моэма: "райского местечка", где человек мог бы быть счастлив, беззаботен, не существует, ведь город Sybaris, где люди когда-то были счастливы, уже давно уничтожен.

12) "Не liyes in my imagination with the distinctness of a Paulo Malatesta or a Romio. But I dare say you haye neyer read Dante or Shakespeare ?" (W.S.

Maugham. Red; Maugham II). Взятый из рассказа У.С. Моэма отрывок - это слова, принадлежащие одному из персонажей, который одновременно является и повествователем. При упоминании романтичных любовников (Paulo Malatesta, Romio), персонажей произведений А. Данте и У. Шекспира, сразу же возникает настрой на то, что повествователем будет рассказана любовная история с вероятным трагическим концом.

Приведенные выше примеры, во-первых, являются подтверждением того, что сознание человека текстуализировано (эксперименты это доказывают:

Супрун 1975), во-вторых, свидетельствуют о том, что при порождении текста (текстов) задействуется некоторое множество концептов.

"Погружение" индивида в текстовое пространство часто осуществляется через посредников. Сначала приобщение к Миру Ценностей через тексты осуществляют родители, читая ребенку сказки, например. В школе и в вузе посредником в процессе текстуализации выступает учитель, преподаватель.

Процесс текстуализации в учебных заведениях осуществляется в рамках определенной программы. Если говорить о курсе литературы, то отбор текстов здесь осуществляется по принципу непреходящих ценностей или по принципу прецедентных текстов.

О прецедентности в настоящее время пишут много [Арнольд 1999; Бабенко 2004; Березович 2002; Гудков 1996, 1998, 1999; Долозова 2004; Захарченко 1997; Костомаров 1994; Красных 2002; Крюкова 2004; Миловидов 1998; Пикулева 2003; Пименова 2004а, б; Слышкин 2000, 2004а, б; Сорокин 1993;

Смирнов 1995; Фатеева 2000; Фомин 2003; Чернявская 2000; Шейгал 2004;

Ямпольский 1993 и др.].

В научный обиход термин "прецедентность" был введен Ю.Н. Карауловым.

Прецедентными текстами, по Ю.П. Караулову, являются "тексты, значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, т.е. хорошо известные и окружению данной личности, включая и предшественников, и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности" [Караулов 1987:216-217]. Таким образом, прецедентность сопряжена с формированием языковой личности, с ее текстуализацией; она ориентирована на известные литературные образцы (к прецедентным текстам Ю.Н. Караулов относил в первую очередь произведения известных классиков литературы - Пушкина, Лермонтова, Гоголя и др.), т.е. литературные произведения, которые для данного культурного сообщества представляют собой Мир Ценностей (не случайно они включены в школьные и вузовские курсы литературы); прецедентность неоднократно воспроизводима в речи языковой личностью.

В настоящее время с позиции прецедентности рассматриваются имена [Гудков 1996, 1998, 1999; Березович 2002; Долозова 2004; Красных 2002; Крюкова 2004; Слыщкин 20046; Фомин 2003] не обязательно из литературных текстов. Д.Б. Гудков источником прецедентных имен считает индивидуальные имена, вошедшие в широкое употребление из хорошо известных носителям культуры текстов (например, сказочные герои), и имена, прецедентность которых обусловлена ситуацией (Колумб, например) [Гудков 1999]. Согласно исследованиям В.В. Красных [Красных 2002], концепт прецедентного имени, как и любой концепт, обладает сложной структурой, верхний ярус которой представляют дифференциальные признаки.

Поскольку в настоящее время понятие прецедентности не ограничено исключительно литературной прецедентностью, распространение получил термин "прецедентные феномены", который является объединяющим для разных видов прецедентности.

Среди прецедентных феноменов, как доказывает Г.Г. Слышкин [Слышкин 20046], важная роль в формировании лингвокультурых концептов принадлежит именам прецедентных личностей и концептам прецедентных миров. В расшифровке нуждается второй термин. "Концепты единичных прецедентных феноменов обычно находятся в системной взаимосвязи и регулярно функционируют в коммуникации в устойчивых связях друг с другом. Это позволяет констатировать факт существования более сложных элементов прецедентной концептосферы - концептов прецедентных миров. Концептуализированные прецедентные миры могут быть плодом авторского воображения и входить в сознание носителей культуры в результате знакомства с художественными текстами. В этом случае они формируют метаконцепты прецедентных текстов.

Концептуализируемые миры могут возникнуть в результате реконструкции исторического прошлого. В этом случае мы имеем дело с концептами исторических эпох и периодов" [Слышкин 20046:156].

,* Совершенно очевидно, что за последнее время терминологический аппарат для описания прецедентности значительно обогатился. Значительно расширился и список прецедентных феноменов. Г.Г. Слышкин и М.А. Ефремова, в частности, полагают, что в число прецедентных текстов можно входить воспроизводимые в поколениях тексты и тексты, обладающие ценностной значимостью в течение относительно короткого промежутка времени, а также тексты, которые являются прецедентными для семьи, студенческого коллектива и W т.п. Тогда в группу прецедентных текстов попадут рекламный ролик или анекдот [Слышкин 2004а:40].

j4^ По пути расширения списка прецедентных феноменов идут многие исследователи [Арнольд 1999; Бабенко 2004; Березович 2002; Гудков 1998; Крюкова 2004; Шкулева 2003; Пименова 2004а, б; Слышкин 2000, 2004а, б; Шейгал 2004; Ямпольский 1993 и др.]. К числу прецедентных текстов относятся Библия, литературные произведения, сказки, мифы, пословицы, поговорки, театральные спектакли, кино, телевизионные программы, реклама, песни, анекдоты, произведения живописи, скульптура, памятники архитектуры, музыкальные произведения и т.п. Условием включения при этом служит воспроизводимость в течение определенного периода времени.

Круг прецедентных текстов исторически изменчив. К тому же прецедентность находится в прямой зависимости от определенного типа культуры. Следует отметить, что при выделении прецедентных текстов Ю.Н. Караулов, как и многие упомянутые выше исследователи, исходят из прецедентности носителей русской культуры. Представляется, что развернувшаяся дискуссия вокруг родословной гоголевской птицы-тройки [Марченко 2000; Сазонова 2000] есть следствие разной прецедентности. "Конфликтуюшими сторонами" оказались представители разных культур. Отечественного исследователя до глубины души задели гипотезы иностранных авторов (М. Вайскопфа, Ф. Гриффинса, С.

Рабиновича и Э. Вахтела) о происхождении гоголевского образа в нерусской традиции. Суть "конфликта", на наш взгляд, кроется в том, что иностранные • исследователи при выдвижении своих гипотез руководствовались принятой в их культурах прецедентностью. Из сказанного вытекает одно из важнейших направлений при создании теории интертекстуальности: изучение прецедентности у представителей разных культур.

Теперь перейдем к определению прецедентности, принятому в настоящем исследовании. Понятие прецедентности, введенное в научный обиход Ю. Н.

Карауловым, нами было переосмыслено на основе логических рассуждений. В основе прецедента лежит разрешение на какое-то действие, ведущее затем к его последующему воспроизведению. При экстраполяции на теорию текстопоj4^ рождения прецедентом является отчужденный от автора текст, занявщий свое место в текстовом пространстве. Таким образом, прецедентность в нашем понимании - это воспроизводимая при порождении текста пли группы текстов часть текстового пространства. Прецедентные тексты - это тексты текстового пространства, выявляемые при анализе того или иного литературного произведения или группы произведений. В качестве прецедентных текстов нами рассматриваются образцы текстов текстового пространства, построенные по однотипным моделям, позволяющим идентифицировать порожденный текст i (например, композиционная модель рассказа), а также включенные в порождаемый текст тексты текстового пространства. В зависимости от контекста синонимами к термину "прецедентные тексты" являются: "предтексты", "прототексты", "опорные тексты", "тексты-ассоциаты". Для включенного в основной текст текста, служащего средством идентификации прецедентного текста, используется термин "интекст".

,* 1. Современное понимание термина "текст" выражается в его экстраполяции на любые знаковые образования, чему способствует семиотическая теория культуры, обусловленная общим развитием семиотики, опирающейся на определение знака как некоего материального носителя, представляющего другую сущность, и выдвигающая положения о культуре как системе знаков и о культуре как тексте или мире как тексте, и интегральной тенденции к изучению текста.

3. По текстом в настоящем исследовании понимается завершенное по отщ ношению к замыслу автора произведение речетворческого процесса, создаваемое в условиях существования и влияния текстового пространства. Под текстовым пространством понимается сумма всех созданных вербальных и невербальных текстов, служащих источником для порождения текстов.

3. Сформулированный в рамках данного исследования интегральный подход обусловлен объективной необходимостью: не может быть одностороннего анализа художественного текста и объяснения его природы только на одном основании, не может быть объяснения природы интертекстуальности только на лингвистической основе. Изучение художественного текста с позиций лингвистической теории текстообразования и влияния текстового пространства на его образование предусматривает интегрирование лингвистики текста со стилистикой образных средств; со стилистикой декодирования, позволяющей привлечь разрабатываемую в рамках данной дисциплины теорию выдвижения;

с функциональной стилистикой, занимающейся типологией текстов; с теорией литературы, имеющей многовековые традиции исследования художественных текстов и располагающей устоявшимся концептуальным аппаратам для его описания, а именно: "композиция", "литературный жанр", "сюжет", "модернизм", "постмодернизм" и др.; с семиотикой, оперирующей щирокой трактовкой знака; с дискурсивным анализом в его современном виде, опирающимся на понятие дискурса, определяемого как сложное коммуникативное событие, включающее гносеологический аспект текстообразования, взаимодействия между участниками, широкий контекст культуры.

4. Интеграция с теорией дискурса позволяет оперировать понятием текстового пространства; включить в концептуальный аппарат теории текстообразования понятие семиотического опыта, определяемого как след, оставленный одним сознанием на другом; и прецедентности. Под прецедентностъю понимается воспроизводимая при порождении текста или группы текстов часть текстового пространства. Прецедентные тексты — это тексты, выявляемые при анализе того или иного литературного произведения или группы произведений. Прецедентными текстами могут быть образцы текстов текстового пространства, построенные по однотипным моделям, позволяющим идентифицировать порожденный текст (например, композиционная модель рассказа), а также включенные в порождаемый текст тексты текстового пространства.

ТЕ0РР1Я ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ: ИСТОРИЯ, ТЕОРЕТИКОМЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ, СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ

2.1. Из истории теории интертекстуальности Интертекстуальность как способ и как прием интересовала древних ученых.

Аристотель [Аристотель 2000:25-32, 232-237], естественно, не мог употребить современный термин "интертекстуальность", однако он имел в виду интертекстуальность, когда писал о необходимости подражания жизни и лучшим литературным образцам при создании произведений и когда поднимал важный для А'! риторики вопрос о включении чужого текста в текст оратора. Использование чужого текста в своем Аристотель расценивал как важный прием воздействия.

Он говорил о целесообразности использования "готовых текстов" оратором опытным, предъявляя тем самым требования к оратору как к таковому. Аристотель предлагал использовать включенные тексты избирательно, сообразно цели и аудитории. Он также рекомендовал помешать их в особые места текста, а именно во вводной и/или заключительной частях, которые очень удачно теперь называются сильными позициями текста [Арнольд 1999:223], полагая, что здесь они приносят наибольший воздействующий эффект.

,ф Исследователей издавна интересовала проблема сходных элементов, наблюдаемых в текстопорождениях у разных народов. Так, в разных культурах встречается сюжет о бое отца с неизвестным ему сыном: в античном эпосе бой Одиссея с Телегоном (сыном Одиссея, родившимся в его отсутствие и поехавшим на розыски отца), в германском - Гильдебранда с Гадубрандом, Е иранском - Рустама с Сохрабом, в русском - Муромца с Сокольником. Сюжет ^ о царе, который превратился в нищего, а потом опять в царя после долгих испытаний, есть у индийцев (I-III вв. н.э.), в римских сказаниях, в украинской и русской сказке. Сюжеты о докторе Фаусте и Дон Жуане переходят от автора к автору [Тимофеев 1971:178-179].

ф Подобного рода примеры одних исследователей приводили к мысли о "странствующих" или "бродячих" сюжетах, других - к мысли о модификации известных сюжетов. По Э. Берну, сюжеты начали создаваться, когда на земле появились первые человекоподобные существа, и нет оснований считать, что сцены, диалоги и финалы их сценариев сильно отличаются от современных [Берн 1999:221]. Согласно данной точке зрения, писатель неизбежно пользуется созданным ранее сюжетом. Он может как-то модифицировать его, наполнить своим содержанием, однако при этом связь с первоначальным сюжетом не утрачивается. Получается, что опора на уже готовый сюжет есть объективная реальность. Модификация, к которой прибегает писатель по отнощению к IT' уже готовому сюжету, есть не что иное, как проявление интертекста.

^ Предостерегая от тенденции однобокого подхода при "поиске интертекста" исключительно в теориях современных авторов, Ю.С. Степанов не без оснований замечал, что "подлинное "открытие интертекста" лежит в исторической поэтике второй половины XIX в., особенно в ее ядре - в "поэтике сюжетов".

CioDicem - проявление илтертекста". Заостряя внимание на той задаче, которую в свое время поставил А.Н. Веселовский (определение роли и границ преДания в процессе личного творчества), Ю.С. Степанов подчеркивал: "Но ведь это и есть задача современной нам дисциплины об интертексте, перестроить только акценты: в исторической поэтике акцент сделан ла прочтении грани1{ предания... в процессе личного творчества; в интертекстуальности - на стирании границ между "преданием" и "своим, личным" творчеством" [Степанов Папомним, что А.Н. Веселовский (1838-1906) в отличие от теорий, обобщающих те или иные факты литературы, выдвигал требование о сравнительном историческом исследовании, направленном на изучение явлений мировой литературы [Веселовский 1940]. В соответствии с выдвигаемым требованием научный интерес А.Н, Веселовского был направлен на изучение эволюции поэтического сознания и его форм. Под поэтическими формами ученый понимал литературные роды и виды, стиль, стилистические приемы, сюжетные схемы, символику, образы и т,д. Согласно его теории, формы обладают постоянством, они переходят по наследству из поколения в поколение. Подвижным и меняющимся является содержание, которое, вливаясь в старые формы, обновляет их в соответствии с той или иной исторической эпохой, из чего следует, что меняющееся содержание, способное обновить форму, есть не что иное, как развиваемая в динамике интертекстуальность.

Выдвигая тезис о том, что генезис сюжетов' принадлежит доистории, А.Н, Веселовский пытался объяснить не только происхождение сходных сюжетов, но и их развитие, рассматривая при этом мифологическую теорию, теорию заимствования, этнографическую теорию, которые в той или иной форме продолжают свое существование по настоящее время.

По мифологической теории (Гримм, Кун, Макс Мюллер и др.), сюжеты возникли из первоначальных мифов. Такое объяснение опровергается отсутствием общей мифологии у ряда этносов, однако эта теория может быть действенной при объяснении сюжетов как проявлений интертекста у этносов, имеющих общую мифологию на определенном историческом этапе развития.

По теории заимствования сюжетов (Коскен, Келлер, Натт и др,), сходство сюжетов есть результат той или иной исторической связи народов. Хотя теория заимствования имеет уязвимое место: она не может объяснить возникновение сходных сюжетов и других сходных проявлений культуры у народов, не имеющих общих контактов, тем не менее процесс заимствования и создаваемый при этом интертекст на определенных этапах развития этносов и при определенных условиях вряд ли можно подвергать сомнению, 'Под сюжетами А.Н. Веселовский понимал "сложные схемы, в образности которых обобщались известные факты человеческой жизни и психики в чередующихся формах бытовой действительности"(цит. по [Фрейденберг 1997:18]).

Этнографическая теория (Тейлор, Ланг, Фрэзер и др.) исходила из идеи единства человеческого рода и единообразия развития культур. Согласно этой теории, нолучившей также название теории самозарождения сюжетов, объяснение одинаковых форм верований, мифа и обряда кроется в одинаковом генезисе психики и мышления первобытного человека. Эти особенности человека проявляется одинаково у различных народов до известной стадии их развития.

На основе богатейшего этнографического материала представители данной школы пришли к выводу о том, что все этносы проходят обшие ступени в развитии культуры, последующие периоды сохраняют в себе пережитки предшествующих. Теория самозарождения сюжетов указывает, таким образом, на то, что, с одной стороны, в той или иной культурной среде могут возникнуть сходные сюжеты, а, с другой стороны, допускает развитие сюжетов после момента их зарождения на интертекстуальной основе.

Обращение к нелингвистическим исследованиям, как, скажем, к приведенным выше теориям, принципиально различающимся в плане подходов при объяснении происхождения сюжетов, представляется здесь не излишним экскурсом, поскольку данные теории в той или иной степени в сюжетах усматривают их динамический характер развития, где наряду с изменениями наблюдается и сохранение старых элементов.

При анализе статьи под названием "Культура" Ю.С. Степанова [Степанов 2004:12—42] возникает ощущение, что все культурные феномены в своем эволюционном развитии "подчинялись" и "подчиняются" закону интертекста. Хотя интертекстуальность, как мы осмелимся утверждать, есть изначальное свойство текста, сам термин "интертекстуальность" возник сравнительно недавно. Впервые он был употреблен в работе Ю. Кристевой [Kristeva 1967], представительницы французской литературоведческой школы. Однако, несмотря на то, что первенство в употреблении данного термина принадлежит Ю. Кристевой, при раскрытии термина "интертекстуальность" из исследования в исследование повторяется трактовка Р. Барта.

Любой текст, отмечал Р. Барт, соткан из цитат, отсылок, отзвуков, и "все это языки культуры", "старые и новые, которые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию". "Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски "источников" и "влияний" соответствуют мифу о филиации произведения, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем yjice читаных цитат - из цитат без кавычек" [Барт 1989:418].

Термин "интертекстуальность" прочно вошел в терминологический фонд научного пространства, вытеснив другие, близкие по значению термины, например термин "схождения". Под данным термином Б.В. Томашевский понимал: 1) сознательную цитацию; 2) бессознательное воспроизведение литературного шаблона; 3) случайное совпадение [Томашевский 1930].

На идеальность термина обращает внимание Н.Н. Белозерова: этот термин по своей точности, краткости и мотивированности приближается к идеальному термину; он заменил такие описательные названия, как влияния, источники, традиции, следования образцу, "развитие не от отца к сыну, а от дяди к племяннику" (термины Ю.Н. Тынянова [Тынянов 1977:11]), которые расплывчаты по своей семантике и часто используются с оттенком оценочности [Белозерова 1999:8].

К списку отодвинутых на задний план терминов следует также отнести термин "текстовые реминисценции", под которыми А.Е. Супрун понимает осознанные или неосознанные, точные или преобразованные цитаты или иного рода отсылки к известным ранее произведенным текстам в составе более позднего текста [Супрун 1995:17].

Русские формалисты Ю.Н. Тынянов [Тынянов 1977], Б.В. Томашевский [Томашевский 1930]), В.М. Жирмунский [Жирмунский 1977], как следует отметить, не используя в своих работах термин "интертекстуальность", при анализе произведений не только фиксировали интертекстуальные проявления, но и пытались их классифицировать (см., в частности, приведенную выше классификацию внутритекстовых включений Б.В. Томашевского).

На современном этапе развития наук о тексте постановку проблемы интертекстуальности часто связывают с французскими философами и литературоведами, имена которых упоминались в первой главе в связи с раскрытием основных положений семиотической теории культуры [Фуко 1994, 1996; Деррида 2000; Лиотар 1998; Делез 1990; Deleuze 1992; Барт 1989; Kristeva 1967, 1978].

По-видимому, такой взгляд обусловлен тем, что именно во французской школе возник термин "интертекстуальность", появлению которого предшествовал проводимый разными авторами анализ литературных произведений, фиксирующий интертекстуальные связи (см. обзор работ исследователей французской школы у З.И. Хованской [Хованская 1980а]). Он, как представляется, связан также со снятием "железного занавеса", сопровождаемым крахом социалистической системы, и с вызванным этим крахом поиском различного рода философских оснований для пересмотра марксистско-ленинской философии. На этой волне семиотическое пространство дискурса России оказалось заполненным новыми, ранее неизвестными широкому кругу читателей именами, среди которых, благодаря осуществленным переводам, стали доступны работы М.

Фуко, Ж. Деррида, Э. Делеза, Ф. Гваттари. Немалую роль в распространении идей французских философов и литературоведов сыграли теоретические обобщения И.П. Ильина [Ильин 1989, 1998].

В результате осмысления работ французских философов и литературоведов со свойственным им философствованием (см., в частности, работы Р. Барта [Барт 1989, 2004]), многие имена (М. Фуко, Ж. Деррида, Ж.-Ф. Лиотар, Ж Делез, Ф. Гваттари, Р. Барт, Ю. Кристева и др.) стали соотносить со становлением и утверждением постструктуральной общетеоретической парадигмы, изменившей представление о тексте как о самодостаточном и закрытом образовании; в понимании французских постструктуралистов текст - это не просто текст, а интертекст (см., в частности, приведенную выше цитату из Р. Барта).

Итак, "открытие интертекста" произошло значительно раньше теоретических построений современных французских постструктуралистов. Вместе с тем, благодаря их взглядам, интертекстуальность приобрела значение всеобщего семиотического закона, что, по нашему мнению, стимулирует исследования, направляемые на доказательство или опровержение выдвигаемого положения.

2.2. Предыстория постструктуральной теоретической парадигмы Постструктурализм И.П. Ильин не без оснований называет "законным сыном структурализма". Во-первых, он получил свое название потому, что пришел на смену структурализму, во-вторых, он возник как критика основных положений структурализма, при этом во многом сохранил его понятийный аппарат [Ильин 1998:25].

В философском отношении структурализм, считающий своим идеологом Ф. де Соссюра [Соссюр 1977], противостоит атомизму. В.А. Канке на примере того, как решается вопрос, что такое человек и что такое обшество, показывает суть этих подходов. Атомизм утверждает, что человек - это атом общества, а общество состоит из атомов. При структуральном подходе рассуждение следует начинать с общества. Общество - это совокупность отношений между людьми, отдельный человек есть "узел этих отношений": "Не потому я русский, что народился таковым, а потому, что вовлечен в систему отношений, характерных для России" [Канке 2001:133]. Такой подход основан на понятии структуры, означающем строение, порядок, относительно устойчивый способ организации системы, ее внутренних отношений, элементы которой имеют значение в силу того, что они находятся друг к другу в отношениях эквивалентности или противопоставления.

В лингвистике структурализм, который и по сей день является очень влиятельным научным направлением, сконцентрирован на изучении языка как закрытой системы, как системы отношений. Поскольку в учении о языковом знаке постулируется, что между означающим и означаемым нет естественной связи, лингвисту нет необходимости интересоваться соотношением между означающим и означаемым, ведь означающее никак не зависит от означаемого.

Отсюда значимость изучения языка как системы в самом себе и для себя.

Аналогичным образом в рамках структуральной парадигмы исследователи подходят к изучению текста, рассматривая его как замкнутую систему, что естественным образом направляет их на изучение внутренних свойств текста.

Результатом такого подхода является имманентный анализ текста (искусства и культуры в целом), основанный на преувеличении роли внутренних закономерностей развития в ущерб внешним фактором развития.

Говоря о структуральной теоретической парадигме в теории текста, следует еще раз упомянуть о формализме в литературоведении, известном научном течении в теории художественного текста начала XX века. В отечественном литературоведении формализм представлен так называемой "Русской формальной школой", зародившейся в конце XIX века и окончательно сформировавшейся в 10-е годы XX века. В качестве основного своего постулата представители данной научной школы, которая затем пополнилась исследованиями литературоведов советского периода, выдвигали изучение формы произведения (см., например, приведенные в библиографии работы В.Б. Шкловского [Шкловский 1921], Б. Томашевского [Томашевский 1930], Ю.Н. Тынянова [Тынянов 1977], В.М. Жирмунского [Жирмунский 1977]).

Под влиянием трудов Б. Томашевского, В.Б. Шкловского, а также В.Я.

Проппа [Пропп 1969] сложился интерес к исследованию поэтического языка и лингвистическому анализу произведений во французском структурализме (см., В частности, работы Р. Барта [Барт 1989], Цв. Тодорова [Тодоров 1975]), на почве которого затем вырос постструктурализм.

Формалистов в литературоведении и структуралистов в лингвистике не без оснований обвиняют в ограниченности подхода к анализу текста, в игнорировании ими истории литературы, истории культуры и развития человеческого сознания. Вместе с тем никто не отрицает вклад данных теоретических направлений в теорию литературного и лингвистического анализа. Многие наработки русских формалистов в области изучения композиции художественного текста и фигур речи нашли достойное место в современной теории художественного текста. Многие принципы анализа текста, разработанные структуралистами, легли в основу теории восприятия текста. Так, плодотворным при разработке теории восприятия текста оказался выдвинутый Р. Якобсоном принцип эквивалентности [Якобсон 1975], обнаруживаемый в различного рода повторах, которые привлекают внимание читателя к форме речевого произведения; формальная эквивалентность, по Р. Якобсону, сопровождается, в свою очередь, определенными семантическими явлениями.

Становление постструктуральной теоретической парадигмы (1980-е годы) в разных национальных школах происходило постепенно. Большая роль при этом принадлежит лингвистическим исследованиям, "нарушающим" рамки чисто имманентного анализа, но не потому, что так хотелось самим исследователям, а потому, что языковой материал объективно не умещался в рамки этого анализа.

К выводу о неизбежном выходе текста из своих формальных рамок приходили исследователи, которые говорили о невыраженной словами "глубине текста". Основополагающим в этих теориях является тезис о том, что "не все содержание мысли находит воплощение в особых языковых элементах, а наряду с эксплицитным способом выражения существует область имплицитной передачи информации", подобная "той части айсберга, которая скрыта под водой" [Шендельс 1977:109].

На уровне целого текста не выраженный словами смысл принято называть термином "подтекст", заимствованным из литературоведения. За подтекстом закрепилось признание его как категории текста [Сильман 1969; Магазаник 1967; Мыркин 1976; Гальперин 1981; Кухаренко 1974, 1979; Hausenblas 1972;

Schaar 1975; Tristram 1978; Hirst 1987; Rayan 1987], традиционно понимаемой как дополнительный, параллельный смысл, развивающийся одновременно с первичной, эксплицитно выраженной информацией текста.

Нриведем несколько определений; подтекст - это "внутренний, подразумеваемый, словесно не выраженный смысл высказывания, текста" [Ахманова 1966:331]; подтекст - это "не выраженное словами, подспудное, но ощутимое для читателя или слушателя значение какого-либо события или высказывания (иначе говоря, какого-либо отрезка текста) в составе художественного произведения", это "подспудное значение... не является семантически подобным лежащему на поверхности значению высказывания" [Сильман 1969:84]; подтекст - "второй план произведения", который связан со способностью человека воспринимать информацию одновременно в двух плоскостях [Гальперин 1981:45]. Ср.: В.Я. Мыркин утверждал, что подтекст - это "не нечто вторичное", он есть "сущность и цель высказывания" [Мыркин 1976:88].

Явления подтекста находили в разных типах текстов и даже в научнотехническом [Михайлова 1987]. К.А. Долинин относил подтекст к свойству речевой деятельности вообще [Долинин 1983:37]. А.А. Брудный писал о том, что "подтекст есть и там, где традиционное литературоведение его не усматривает - и это связано с общим механизмом понимания текстов вообще" Строгих правил по употреблению данного термина не существует. У К.А. Долинина, например, данный термин применялся по отношению к отдельному предложению [Долинин 1983]. И все же наличие в термине "подтекст" корня "текст" явно способствует применению данного термина для уровня целого речевого произведения, где подтекст "ведет к резком) росту и углублению, а также изменению семантического и/или эмоциональнопсихологического содержания сообщения без увеличения длины последнего" [Кухаренко 1979:93].

[Брудный 1976:158].

Знания, необходимые для вскрытия подтекста, обнаруживались в других текстах. Это характерно для таких "опознавательных знаков подтекста" [Маслова 1989:80], как аллюзия, сентенция, имя собственное. Теории, постулирующие наличие подтекста, с одной стороны, доказывали, что имманентность в чистом виде, т.е. анализ текста без какого-то ни было выхода на его пределы, не достигаема реально, а, с другой стороны, указывали на формальные проявления интертекстуальности.

Выход в другие тексты предполагала известная в отечественном языкознании теория о "вертикальном контексте", В рамках данной теории, разрабатываемой лингвистической школой МГУ [Ахманова 1977; Гюббенет 1980; Болдырева 1997], постулируется: при восприятии художественного произведения читателем, в силу объективных свойств текста (наличие аллюзий, ремиминсценций, цитат, реалий и т.п.), понимание текста выходит за пределы "горизонтального контекста", под которым понимается лингвистическое окружение данной языковой единицы, позволяющее установить значение входящего в него слова или фразы [Ахманова 1977:47]; читателю приходится иметь дело с "вертикальным контекстом", который определен как историкофилологический контекст данного литературного произведения, как все то, что находится за пределами текста как такового, но без чего его понимание невозможно. Хотя представители данного направления не использовали термин "интертекстуальность", их подход в принципе нацелен на признание и изучение именно интертекстуальных явлений, рассматриваемых с позиции воспринимающего текст.

2.3. Диалогизм как методологическая основа теории интертекстуальности Представляется, что и сам термин, и то содержание термина, которое мы имеем на сегодняшний день, были спрогнозированы в рамках диалогических концепций, нацеленных против самодостаточного, монологического "Я".

Основная категория человеческого бытия, по М. Буберу, содержится в слове "Mitwel" (быть между). "Быть между" - это основная и высшая структура бытия. Человек есть величайшая из амфибий, которая живет в двух средах: "Я" и "Ты" и не может жить ни в одной их них, не живя в то же время в другой.

"Я" ничего не может сказать о себе, не соотнося себя с "Другим". Мир для "Я" и "Ты" - это мир отношений, бытие между "Я" и "Ты". "Я" не изначально: первичным является отношение человека к другому "Я". Человек формирует свое "Я" при встрече с "Ты". "Дух не в "Я", - пишет М. Бубер, - а между "Я" и "Ты" [Бубер 1992:58].

Мыслям М. Бубера созвучны слова С.Л. Франка: "Всякое познание или восприятие "ты" есть живая встреча с ним, скрещение двух взоров; вторжение "ты" в нас есть вместе с тем наше вторжение в него" [Франк 1990:354]. Именно в диалоге с "Ты", по мнению мыслителя, человек обретает свое "Я", формируется как личность. Здесь имеется в виду не диалог как "растворение друг в друге", а диалог, где каждый остается самим собой. Речь идет о взаимном обогащении в результате общения.

То, что бытие человека становится определенным благодаря существованию других людей, а диалог есть универсальная форма познания не только предметного мира, но и самого человека, пищет А.Б. Демидов: "Откуда я могу знать, какой я: хороший, плохой, добрый, злой, умный, глупый, красивый, некрасивый? И зачем мне это знать? - Живу и ладно. Если бы я был одинединственный на свете, все эти оценки (красивый-некрасивый и т.д.) не имели бы для меня никакого значения. Сам по себе (и для себя) я был бы "никакой".

А "никакой" - значит: бескачественный, неопределенный, неотличимый как нечто существующее... Действительно, мое бытие становится определенным благодаря существованию других. Это с их точки зрения я выгляжу добрым И И ЗЛЫМ, умным И И глупым, красивым или некрасивым. Благодаря оценкам других, благодаря отношению других ко мне я получаю некоторую определенность, становлюсь чем-то. И эти оценки меня другими небезразличны мне... От них зависит моя жизнь. Оценка другим человеком как бы вставляет меня в какую-то рамку, очерчивает границы моих возможностей, "заканчивает" меня, однако Я жив, еще не закончен и постоянно пытаюсь сломать ограничивающие меня рамки. Таким образом, находясь среди людей, общаясь с ними диалогически, вступая с ними в определенные отношения (даже избегание контактов, чуждание людей - тоже определенная форма отношения), я становлюсь самим собой, чем-то определенным, "имеющим место" в бытии" [Демидов 1997:112].

Из приведенных выше довольно фрагментарных высказываний явствует, что в понятие диалога здесь вкладывается широкий смысл, в отличие, скажем, от понятия диалога как композиционно-речевой формы. Философы зачастую абстрагируются от конкретных проявлений диалога, ведь в реальном общении диалог диалогу рознь. Некоторые диалоги только замаскированы под диалог, поскольку то, что является содержанием диалога, может быть неискренним, порой лживым, человек может руководствоваться чисто утилитарными соображениями, например преследовать исключительную цель утвердиться в своем тщеславии. Понятно, что при таком общении ценность и личные качества другого человека не принимаются в расчет. Такой диалог скорее похож на монолог, замаскированный под диалог.

Понятие "диалог" в щироком смысле - это общефилософская категория, универсальный способ бытия человека. В основе диалогических концепций лежит не что иное, как элементарная модель общения: "человек-текстчеловек". Представляется, что они названы диалогическими потому, что их центральным звеном является не человек в мире, а человек и человек в мире.

Человек существует в этом мире не сам по себе, а среди людей.

Когда говорят о диалогичности как общефилософской категории, то непременно упоминают М,М. Бахтина [Бахтин 1972, 2000], В.С Библера [Библер 1990, 1991], М. Бубера [Бубер 1992, 1995], С.Л. Франка [Франк 1990], К. Ясперса [Ясперс 1994] и других, поскольку имена этих мыслителей более знакомы человеку современному. О диалогичности в свое время говорил Сократ, считая, что знания приобретаются в диалоге. Рождение мыслей, понятий - это результат диалогических отношений. Согласно разработанному им методу диалектики, сначала мысль говорящего порождает иронию или негативный результат: "Я знаю, что ничего не знаю"; однако в ходе переосмысления слов говорящего и последующего обсуждения (этап майевтики) рождаются новые мысли и понятия (цит. по [Канке 2001:29-30]).

Интерес к категории "быть между", таким образом, не нов. Благодаря современным исследователям эта категория переосмысливается вновь и вновь, доносится до человека современного в тех словах и понятиях, которые доступны его восприятию. Так обеспечивается преемственность идей, за которой усматривается диалогический характер их существования.

Не имея возможности проследить взгляды на категорию "быть между" в хронологической последовательности, потому что такой экскурс неизбежно увел бы нас далеко от собственно филологических задач исследования, ограничимся концепциями диалогичности в работах мыслителей, более или менее близких по времени к человеку современному.

В философских кругах хорошо известно имя К. Ясперса. В его философской концепции большое место занимает проблема человека в мире и диалогический способ его существования. В человеческом "Я" К. Ясперс различал несколько уровней, каждому из них соответствует свой способ общения: 1) "Я" как "наличное бытие" (эмпирическое "Я"); 2) "Я" как "сознание вообще"; 3;

"Я" на уровне духа; 4) "Я" - "возможная экзистенция" [Ясперс 1994:424-426].

На уровне "Я" как "наличное бытие" (эмпирическое "Я") "Я" выступает как существо биологическое: "мы живем в некоей среде, как и все живое". Как существо биологическое, "Я" этого уровня является предметом наук, занимающихся изучением его тела как вещества (биология) и изучением его сознания как эмпирического индивида (психология). Эти науки "затрагивают как бы вещество человека, но не его самого" [Ясперс 1994:448]. В общении на уровне "Я" как "наличное бытие" человек относится к другим людям как к средству для удовлетворения своих потребностей. Общение на этом уровне осуществляется "здесь" и "сейчас", т.е. общение этого уровня временное, поскольку общающиеся охвачены единым временем.