«Василий Ершов Рассказы ездового пса Василий Ершов Это книга рассказов-иллюстраций: о нелегкой летной работе, о задачах, об ошибках, о принятии решений, о стихии, о проблемах, просто о хороших людях. Все это было со ...»

Рекомендуемого не получалось, чуть-чуть меньше, но я рассчитывал, что к тому времени мы уже опустимся ниже нижней кромки, зона повышенной электризации останется вверху, а мы локатором будем ощупывать путь под облаками, опасаясь только размытых засветок от осадков.

Снова вошли в облака, низкую кучевку, потом пошли слоистые; в наушниках стал нарастать шум, переходящий в вой и визг.

По лобовым стеклам стали проскакивать фиолетовые молнии статических разрядов.

Электризация в облаках таки ощутимая.

- Чертики побежали… - Сколько там еще осталось?

- Еще с минуту… потом возьмем курс к третьему.

- Между третьим и четвертым… не вскочить бы.

- Вот в эту дырку… на 600 уже должно быть чисто… ну, дождик зацепим.

- Так, ребята, за посадочный пеленг не заходить. Как боковое?

- Боковое двенадцать. Подходим к третьему.

Володя управлял автопилотом по высоте, рука Андрея лежала на рукоятке "Разворот".

Пока управление курсом у штурмана. Инженер прикрывал спину, готовый по команде изменить режим двигателей. Я поглядывал.

Грозы развивались и сходились к аэродрому. Еще был проход между горами и тучами, если успеем выполнить четвертый разворот. Я прикидывал, как буду уходить на второй круг:

по прямой 300, правым… там засветка. Влево нельзя, там горы. Протянуть подальше по прямой… Самолет вскочил в облако, резко тряхнуло, накренило, с коротким "пи-пип-пип-пип" отключился автопилот, загорелись табло "Управляй тангажом" и "Управляй креном";

Володя кнопкой продублировал отключение и стал крутить руками. Болтанка не прекращалась, кабину трясло, приборные доски запрыгали на своих амортизаторах.

- Режим восемьдесят пять!

- Восемьдесят пять, - как эхо продублировал бортинженер из-за спины.

Двигатели зазвенели. Высота шестьсот.

- Гасим скорость! Пора шасси.

- Скорость четыреста!

- Шасси выпустить!

Грохот, гул, гул, гул… стук замков. Загорелись зеленые лампочки.

- Шасси выпущены!

- Закрылки 28!

- Закрылки выпускаются синхронно, стабилизатор перекладывается правильно, предкрылки выпускаются! Скорость триста пятьдесят!

- Восемьдесят три режим! Восемьдесят пять! Восемьдесят!

- Володя, не сучи режимами. Поставь режим расчетный, держи скорость триста.

Ну, будет прыгать скорость, плюс-минус двадцать… а ты терпи. Подбирай, подбирай режим. Где-то восемьдесят четыре должен быть. Поставь и не трогай. Вот видишь - скорость держится триста… в среднем. Такой режим будет и на глиссаде. И не дергай. Расслабься.

На четвертом так же трепало. Отшкалилась курсовая стрелка, директор в центре Володя, волк, держал стрелки четко, следя одновременно за высотой, режимом, командуя и читая карту. Не забыл выпустить фары… на фиг они нужны сейчас - ни одной птички в воздухе нет, все попрятались. Но - действуем по стереотипу, раз и навсегда вдолбленному:

фары выпускаются и включаются днем и ночью, всегда.

Андрей точно рассчитал свои данные и четко выдавал их пилоту:

- До входа три! Два!

Километр!

- Глиссадная стрелка отшкалилась. Все правильно. Как только пересечет нос самолетика, давай закрылки на 45. И тогда не надо будет менять обороты. Давай!

- Закрылки 45!

- Закрылки перекладываются синхронно… Есть захват!

Скорость медленно ползла к 270, но автопилот уже захватил глиссаду, директорная стрелка пошла вниз, а за нею и нос самолета. И скорость остановилась на 270. Плюс-минус двадцать. Стрелка прыгала туда-сюда от порывов ветра.

- Вот видишь, я же говорил - и режим менять не надо. И не трогай.

Самолет болтало, швыряло, Володя, выворачивая плечи, исправлял крены. Броски то вышибали машину выше глиссады, то она проваливалась на полсотни метров ниже.

Штурман четко отсчитывал высоту и скорость. Скорости плясали; я следил за постоянством вертикальной скорости: пять метров в секунду, пять, четыре с половиной, четыре… В разрывах показалась земля: сизая мгла, а в ней пятнами подсвеченные солнцем крыши города. Снова облака; ударил в стекла ливень, мы включили дворники на большую скорость, щетки стучали: "тра-та-та-та-та"… Штурман успел глянуть в локатор:

- Подходит спереди слева… уходить некуда: справа горы.

- Ветерок-то! Смотри, снос… градусов двадцать! Ну и боковик!

- Нормально, ребята, сядем.

Это такой вот момент, когда ловушка захлопнулась. Слева горы. Справа и впереди гроза.

Так сложились обстоятельства, что деваться некуда. Тот редкий случай, когда, несмотря на весь опыт и предвидение капитана, вариантов не остается, альтернативы нет. И никто тут не виноват. Только вперед!

Сердце привычно сжалось. Который раз уже летная судьба ставит нас в такое положение, из которого выход один: справиться и сесть. Иного не дано.

Понимает ли диспетчер, что надо дать борту сесть? Возьмет ли он на себя выходящий за рамки допустимого боковой ветер? Или, прикрывая себе мягкое место, выдаст в эфир запредельные данные? А значит, вынудит нас либо уйти на второй круг в сторону грозы, перекрывшей пути отхода, либо сесть с нарушением по боковому ветру, озвученным и записанным на предательский магнитофон?

От бросков скрипела обшивка кабины, голова норовила провалиться в грудную клетку.

Володя изнемогал. Крепкие плечи бывшего десантника выдерживали физическую нагрузку, но это на заходе не главное. Главное - молодой волк получал хорошую трепку и должен был справиться с моральной нагрузкой: в твоих руках все. Все!

Я следил за постоянством вертикальной. Надо было сесть. Надо было не дать стихии разболтать машину, надо было выдержать сужающийся клин отклонений и довести его до логической точки: мягкой посадки. Ведь мы умеем делать ЭТО красиво! А красиво - значит, единственно правильно. И я спокойным, уверенным, занудным капитанским голосом повторял:

- Вертикальная четыре… четыре… хорошо… Расслабься. Сядь поудобнее. Броська на секунду штурвал - сама летит?

Володя не мог. Бросить сейчас штурвал было выше его сил. Он вцепился в рога, он боролся! Он дрался со стихией!

Вот в этом все дело. Капитан тем и отличается от других, что он НЕ БОРЕТСЯ. Он использует силу стихии, где возможно, и ускользает от опасности, используя свой опыт и свое мастерство. Ну, как ты будешь бороться с океанской волной на доске - нет, ты приспосабливаешься и ускользаешь, ускользаешь, ускользаешь… туда, куда надо - не волне, а тебе. И в этом твое искусство.

Мое искусство в этой ситуации было, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы определить, до каких же степеней дать трепку. Потому что мало уметь летать самому, мало научить этому экипаж, мало научить этому будущего капитана - надо его еще закалить. А закалка - высшее искусство. Или ты имеешь это в себе, или… прячешься за выдуманные в кабинетах, в расчете на среднего летчика, как бы чего не вышло, законы. И пусть потом он сам закаляется… не под руководством мастера, а в собственном, еще не настоявшемся соку.

И не дай бог… на втором-третьем самостоятельном полете, без такой вот практики - и попасть в переплет! А я - умою руки?

Показалась расплавленная лента полосы, покрытая слоем воды и ярко отсвечивающая под лучами косого солнца. Дождь лупил в стекло, дворники молотили, размазывая струи и обеспечивая какую-никакую размытую видимость. Машина косо шла на едва видимую в залитом стекле полосу; Володя, упираясь, держал створ, изредка подавая команды бортинженеру. Голос лающий, значит, очень напряжен. Я вспомнил себя в молодости… ох, долго вырабатывал я спокойную, уверенную интонацию; пришло только с опытом, когда научился расслабляться в самый напряженный момент - это тоже искусство.

С противоположной стороны навстречу нам полосу закрывало ливнем. Значит, сейчас будет сдвиг ветра, мелькнуло в голове. Поток захваченного дождем холодного воздуха, ударяясь сверху о землю, растекается впереди дождевого заряда и катится валом нам навстречу. И кто ж его знает, как он искривится, обтекая шестисотметровую Змейку рядом с полосой! Как его завертит? А скорости наши и так пляшут… и устал второй пилот… не дрогнула бы рука… и уходить уже некуда. Справится ли?

В скороговорку штурмана, без устали диктующего высоту и скорость, ворвался голос диспетчера: какие-то дополнительные данные о ветре… скорость… направление… не разобрать цифр. Человек за пультом до последней секунды помогал, чтоб я учел, чтоб предпринял меры!

Подходила высота принятия решения. Я-то решение о посадке принял, едва увидел, как мы идем на полосу. Мне главнее было решить, кто будет сажать. До полосы оставался километр. Деревья смутно просматривались сквозь поток дождя: ветви поперек полосы… да уж, ветерочек!

Нет… рановато еще ему. Если и справится, то отчета себе не даст. А учебный процесс идет от простого к сложному, чтоб все разложилось по полочкам. И я сказал:

- Володя, извини… Взял управление!

- Отдал…! - со вздохом долгожданного облегчения второй пилот ослабил хватку штурвала.

Ну - железными руками… Самолет встал дыбом, скакнула скорость, я сдернул газы и дожал машину вниз; тут важнее всего, чтобы не вышибло выше глиссады, но и не превысить вертикальную скорость, а то так можно хлопнуться… Все внимание на стрелки в центре прибора, потом - на осевую линию бетонки. Расстояние до земли не просматривается - так, мелькают, размытые в струях, покрытые водой знаки, бежит под самолет едва различимая осевая линия; штурман молотит: "Торец, десять, пять, три, три, два, два, два… метр, метр, метр…" Тут нас и поддуло. Самолет мчался над длинной бетонкой, я не видел расстояние до нее, штурман все молотил свое "метр, метр…", дворники стучали, а нос не хотел подниматься, вернее, я боялся его поднять, пока не прошел порыв. Какими-то рецепторами на заднице я наконец это почувствовал, дал команду "семьдесят восемь", выждал секунду, подхватил… и мы поплыли по слою воды. "Не тормозить, не тормозить" - стучало в голове, глиссирование…" Двигатели взревели на реверсе, скорость быстро падала… и мы выскочили из дождя. Обычные стереотипные команды… шум, стук… что мешает? - ага, дворники, выключил… тишина… На перроне остановились в луже. Из подкатившего автобуса выскочил прямо на трап сменный экипаж. Капитан, в накинутой на плечи мокрой куртке, зашел в кабину с квадратными глазами:

- Как вы сели…! Как вы сели… мы за одно место держались… Ну… е…!

Тут я вспомнил, как в таких случаях говаривал мой учитель Владимир Григорьевич Карнаушенко, Заслуженный Пилот России:

- Ну, извини… так уж получилось.

Володя Черкасов теперь уже сам инструктор. Я ж говорил, и всем говорю: волк. Наша школа.

Мне довелось летать во многие аэропорты, и многие полеты запомнились, но среди всех как-то врезался в память мне Благовещенск, центр Амурской области. Не знаю почему, но связано с ним много интересных воспоминаний. Может, потому, что на Ил-18, как ввелся капитаном, так большею частью и летал по одной трассе Москва-Магадан, да еще давали этот Благовещенск. Часто, ну, минимум, раз в неделю, я там бывал. Рейсы туда из Красноярска с разворотом, обычно в ночь… уж насмотришься красными глазами на приборы. А на исходе летной жизни стал я залетать туда с ночевкой, а то и на пару дней так уж выживала авиакомпания в конкурентной борьбе. Родным стал мне этот небольшой аэропорт на китайской границе.

Городок-то, по нашим российским меркам, невелик, тих и провинциален: тысяч двести пятьдесят народу. В таком хорошо доживать век: шуму немного, вся инфраструктура есть, и не давит народ друг друга.

Ну, китайцы, само собой. На той стороне Амура, за полкилометра от нашего берега, сколько помню, стоял красно-кирпичный пятиэтажный городок Хэйхэ. Народу там тоже немного, близко видно было, как китайские шоферы, в сатиновых трусах до колен, загнав в воду Амура ЗиЛы советского производства, мыли их тряпками. Проплывали по фарватеру бронекатера с пулеметами - граница!

Нынче, после той культурной революции, взявшиеся за ум китайцы, под руководством все той же своей геройской партии, разбогатели, отгрохали на берегу небоскребы, возвели телецентр, засветили иллюминацию, и некогда убогий Хэйхэ гордо теперь поглядывает с высоты двадцатого этажа на нашу нищету. А китаец валом повалил на наш берег. Как Расея упустила момент - но нынче половина магазинов, и ресторанов, и весь рынок, и стройки, и… короче - все забито китайцем. Смешанные семьи, гражданство… Азия наступает по всему фронту. И в провинциальном Благовещенске забурлила жизнь. И уже наблюдаю картинку: русский парень украл с витрины китайскую чашку, и два китайца бегом догнали, отобрали, повалили, навтыкали; народ отворачивается. Они теперь хозяева, они дают работу, они и морду бьют.

Я отнюдь не националист и уважаю трудолюбие китайского народа. Народ великий, и тут добавить нечего. Великий народ выживет в любых условиях, он продолжит жизнь на земле. А жизненно слабый народ вынужден будет уйти с исторической сцены и раствориться в более сильном. Никакими партиями, теориями, убеждениями, бритьем тупых голов, хитрым законотворчеством - ничем не остановить и не перешибить инициативу, трудолюбие, старательность и риск. Только - большей инициативой, большим трудолюбием, старательностью и риском. И рассчитывать мы можем… ну, только на непостижимую русскую душу. Только вот… успеть бы. Так и хочется сказать людям: допивайте уж скорей, что ли, да оглядитесь… Полеты в Благовещенск, вдоль Госграницы, требуют внимания. Заход на посадку там сложен из-за того, что аэропорт расположен в петле Амура, и схема полетов в этой петле очень тесная. Из-за тесноты там и снижение на глиссаде идет покруче обычного, и заходить за линию посадочного пеленга - это заходить уже за границу. И после взлета надо срочно отворачивать от той границы: следят строго. И перрончик там тесноват, порядочному лайнеру приходится крутиться чуть не на одной ноге, чтобы точно встать на стоянку.

Летом со стороны Китая частенько подходят хорошие грозы. А так как маневр в районе аэродрома весьма ограничен, приходится ждать, пока откроется дырка в сторону нашей страны, чтоб проскочить; не в Китай же уходить от грозы. Ждешь, время уходит. А мы ж с разворотом, а надо уложиться в рабочее время… Раз нас поджало: и время уходит (надо было успеть в Красноярск, пока он не закрылся по регламенту ремонтом полосы; эти сроки строго оговариваются), и гроза нависла над Амуром и движется нам наперерез, а тут, как назло, с загрузкой вышла задержка, никак не пересчитают пассажиров.

Мы сидели и нервничали, штурман курил, время от времени поглядывал в радиолокатор и мрачнел лицом; надо видеть лицо моего верного Филаретыча в минуту тревоги - это неприступный бастион озабоченности Делом… и вся кабина в пепле.

Небо хмурилось и темнело, справа посверкивало, поднимался ветерок. Взлетать получалось только с южным курсом, в сторону грозы, ни градуса правее, ни километра дальше: там Китай. Ветер задул с юго-запада, под 45 к полосе; пыль за летным полем взметывалась смерчиками. Запад почернел.

- Града бы не было, заметил Алексеич.

Июль стоял жаркий, грозы были частые и мощные, и градобой в этих местах, судя по черепичным крышам на китайской стороне, был не редкость. Хорошие, в общем, края на Амуре, и по климату, и по плодородию, житница… но есть и своеобразие: явно не Европа.

Зимы тут бесснежные и суровые, но лето благодатное, а уж осень - прекрасна.

Я оглядывался в открытую дверь пилотской кабины, там все шел подсчет. Наконец автобус подвез недостающих пассажиров, трап отошел, хлопнуло по ушам, Филаретыч метнулся к пульту бортинженера убрать наддув, лампочки замков дверей погасли. Алексеич закрыл дверь кабины, на ходу докладывая "Штыри, заглушки, чехлы - на борте" (именно "на борте")… начался запуск.

Коля поглядывал за правое плечо и ежился: очень уж быстро темнело там. Даже мне уже видно было в его окно, что край тучи перекрыл нам взлетный курс. Диспетчер прочитал нам условия взлета, техник махнул рукой, разрешая выруливать, я крутанулся по тесному перрону, норовя выскочить на рулежную дорожку по инерции, на малом газе, чтобы часом не выстеклить вокзал струей; взгляд уперся в черноту за полосой. Слева, куда нам взлетать, еще было светло, но к взлетному курсу подходил хорошо видимый на фоне темной синевы косой занавес сизовато-белесого дождя.

Пока рулили в конец полосы, в кабине велись разговоры, вернее, проскакивали короткие реплики. - Не успеваем.

- Диспетчер видит, сейчас развернет на перрон.

- Эх, чуть бы левее полоса залегала, как раз бы проскочили.

- Сколько до засветки, ты засек?

- Километров восемь. А от осадков, размытая, километров пять. И смещается к нам.

- Вскочим на развороте.

- Вот, е…! Надо ж было дотянуть! Дождина сильный.

- Да, не дай бог, еще град сыпанет… Град, конечно, это не дождь. Мигом побьет маячки, радиаторы, обтекатель локатора, АНО… Нет, не дай бог.

Развернулись для взлета. Край дождевого столба хорошо виднелся по курсу.

Диспетчер тревожно спросил:

- Отвернуть-то успеваете?

- Успеваем, вполне, - самоуверенно ответил Коля.

Когда производится взлет, самолет, оторвавшись от полосы и убрав шасси, должен разогнать скорость одновременно с набором высоты, строго по прямой, потом убрать закрылки и предкрылки, а на высоте 200 метров начать первый разворот. За те секунды, пока наберется эта высота, а это секунд тридцать, машина пролетит несколько километров, ну, три-четыре. И от искусства пилота зависит, как быстро и как безопасно он сможет набрать эти 200 метров: и не прижимая на разгоне сильно, чтобы ж поскорее уйти вверх, и не передирая вверх, чтоб был запас по сваливанию. Вот я и решал эту задачу: до зоны интенсивных осадков, а значит, возможного града и сильных нисходящих потоков, было километра три… Скорее надо взлетать, скорее, клювом щелкать некогда… перекроет… - Слушайте, Василь Василич, - хитровато прищурившись, Коля взглянул на меня. - А давайте чуть с кренчиком, сразу после отрыва влево… градуса три-четыре… Стащит! И ветерок справа поможет… - Ветерок и туче поможет справа, - хмуро парировал Филаретыч. - Ты с ветерком тут нас не путай. А вот кренчик… И правда, ну, можешь же ты, - обратился он ко мне, - не выдержать направление на взлете… ну, на "тройку" взлететь!

Для нашего образцового экипажа, привыкшего не только делать - а и показывать "им всем", как мы умеем делать ЭТО КРАСИВО, такое предложение было как серпом… но рациональное зерно в предложении второго пилота просматривалось. И я распорядился:

- После уборки шасси я ухожу с курса влево за счет крена, второму пилоту контролировать: крен четыре градуса, не больше! Запрашивай!

Зазвенели двигатели, вдавило в кресла, понеслась под нас полоса… отрыв… шасси на уборку - и я накренил машину чуть влево. Коля придержал штурвал: не более четырех градусов!

Пока шли процедуры уборки механизации, некогда было оторвать взгляд от приборов.

Коля только подсказывал, что - проходим, точно по кромке, но проходим! А когда я краем одного глаза уследил высоту, а другим - лохмы облачной рвани и столб ливня справа рядом, и редкие крупные капли хлопнули в лобовое стекло и испарились в потоке - мы проскользнули!

Коля доложил: "Взлет, двести левым на Средне-Белую", диспетчер, облегченно вздохнув, задал нам эшелон, и пошел нормальный полет. Впереди синело чистое небо, машина выбралась из предательской амурской петли. И аккурат успели мы к закрытию Красноярска, точно в срок, как учили.

Расшифровка этого полета в эскадрилью не пришла, значит, придраться было не к чему.

Крен четыре градуса… это ж тебе не разворот, а так… шероховатость.

А однажды весной, где-то в начале апреля, долго я не мог принять решение вылетать на Благовещенск: уж больно мудреный там был прогноз.

Давали мглу, видимость тысяча сто. Мгла - дело летнее, обычно связанное с дымом от лесных пожаров. Но за бортом ранняя весна - что у нас, что на Амуре. До пожаров еще не дошло, влажность в лесах высокая, горимости нет. Откуда мгла? Что за мгла? Да будь просто мгла - и бог бы с ней, что мы, мглы, что ли, не боимся? Боимся, но летаем же. А вот ветерок-то - против посадочной системы, и приличный: фактически пять, порывы семь, а по прогнозу - десять. Посадочный курс не 360, а 180, а с этим курсом курсо-глиссадной системы нет, только привода, а по ним минимум 1200.

Для непосвященного эти каббалистические цифры ничего не говорят; так объясню простым языком: с одним курсом сесть нельзя, потому что нет средств, способных обеспечить посадку при этой мгле, а с другим - средства есть, но ветер попутный больше разрешенного - выкатишься с полосы на пробеге.

Решение командир формально принимает по цифрам. Я долго не решался, дождался нового прогноза, пересмотрел фактическую погоду за несколько сроков - одно и то же:

мгла, 1100, ветер 180 пять порывы семь. Ну, порывы при принятии решения можно не учитывать, как раз подходит нам допустимый попутник: пять метров.

Решился, подписал, полетели. При пролете Магдагачи диспетчер дал нам корректив прогноза Благовещенска: ветер на кругу к моменту посадки должен был усилиться до метров - это с таким попутником надо заходить и садиться. Либо заходить с курсом 180, ветер встречный… но видимость не позволяла. И тут еще закрылся наш запасной, Хабаровск. Как хочешь, так и садись. Вопрос встал уже не о нарушении минимума погоды если не оправдался прогноз, я имею право сесть и при погоде хуже минимума. Нет, вопрос встал: как сесть вообще.

Я уже сказал, что в Благовещенске глиссады круче обычных. Это означает, что надо снижаться с большей вертикальной скоростью. А если на кругу ветер попутный, то он тебя вроде как будет проносить вперед, к полосе, и чтоб не перелететь, надо жать машину к земле, а значит, эту вертикальную скорость увеличивать. А по Руководству есть ограничение: вертикальная скорость снижения на глиссаде - не более 7 м/сек. Но когда тебя несет попутный ветер 20 метров в секунду, то в разрешенные 7 не уложишься: потребуется и 8, и 10. Так меня однажды угнали на второй круг на Камчатке, вернее, самому пришлось уйти, чтоб не нарушить и не оправдываться потом за расшифровку. Еле извернулся тогда, но таки сумел сесть, подкравшись чуть ниже глиссады и издалека. А в Благовещенске издалека не подкрадешься - вот она, ГосграницаИзворачивайся на пятачке.

А заходить с другим курсом - четвертый разворот и вовсе на высоте 300 метров: только развернешься, снижайся по приводам. При плохой видимости на нашем лайнере по приводам еще можно зайти… подкравшись издалека и заранее подобрав курс и угол сноса.

Так тут Госграница еще ближе. Ну, петля!

Посовещавшись, мы решили, что надежнее будет зайти на полосу с посадочным курсом 360, от самой-самой границы (выгадаем километр), с попутником, по курсо-глиссадной системе, которая таки обеспечит точный заход. А ветер к земле будет потихоньку утихать, а у земли сейчас всего шесть метров. Нам, главное, пересечь этот слой с сильным попутным ветром и не уйти с курса-глиссады, а там лишь бы не было сдвига, резкого изменения скорости и направления ветра, чтоб самолет не провалился и не сел до полосы. Ну а диспетчеру остается взять на себя - и выдать нам перед самой посадкой ветер не более пяти метров, чтоб не было нарушения.

Все было расписано, рассказано, разложено по полочкам: предпосадочная подготовка в моем экипаже объемная, до занудства, зато всем все ясно, и когда доходит до дела, каждый знает и свои действия, и действия товарищей. По мере приближения к земле мы опускались в слой воздуха, желтого, как бледный чай. Я, по устоявшемуся зимнему стереотипу, ожидал ухудшения видимости "типа как в снегопаде": ну привычка такая за зиму, да и грешил я на синоптиков, что с этой мглой они пузыря пустили… Нет ведь: таки мгла, мерзкая, желтая, гуще и гуще к земле… и затрепало ветерком. Что за чертовщину принес этот ветер? И как-то аж дышать тяжелее стало.

Заходили издалека, по петле Амура; диспетчер ворчал и норовил подвернуть нас, а я не слушал его и тянул к Китаю. Когда он закричал, я повернул к полосе. Машину заранее ощетинили закрылками, погасили скорость до минимума; я пилотировал трепетно, на пределах. И хоть знаю, как быстро подходит к центру прибора глиссадная стрелка, и ожидал очень быстрого ее перемещения, но она прямо рухнула сверху, и, чтобы удержать ее в центре, пришлось ткнуть самолет носом вниз и энергично сдернуть газы, а уж потом… Потом и добавлять не пришлось: нас перло к полосе, самолет висел в глиссаде хвостом вверх, двигатели - почти на малом газе, вариометр показывал 10 м/сек; я жал штурвал от себя. Во рту пересохло… этот желтый воздух был наполнен чем-то колюче-удушающим.

Метров с двухсот ветер стал слабеть. Филаретыч успевал засечь по приборам путевую скорость и скорость ветра, четко подсказывал, что слабеет, слабеет… эх, какой все-таки у меня экипаж! Парни - волки, все от зубов отскакивает, спокойные как слоны… ну, штурман иногда шебутится… Я пилотировал хоть и в напряжении, но знал, что помогут, подстрахуют, не дадут ошибиться… Эх, семья моя воздушная… А у земли и вовсе утихло. Я добавил режим, параметры стабилизировались, сквозь желтую мглу проявилось движение внизу; впереди смутно замаячили огни.

Сели… все вокруг как в чае или как через желтые стекла. Ветер задувал порывами, на улице было тепло и душно, и дыхание все срывалось на кашель.

И что же оказалось: мощный циклон поднял бурю в пустыне Гоби, захватил мельчайшую пыль и донес ее сюда. Вот и пыльная мгла. Напряжение на посадке было велико; у меня болезненный спазм схватил желудок, пришлось пить лекарства, и долго не отпускало. А удушье от пыли спровоцировало мою обычную весеннюю аллергию на березовую пыльцу проявиться на месяц раньше; задыхался потом до середины июня.

Что касается посадочного курса 180 градусов, то у меня был уже опыт захода по приводам в сложную погоду именно с этим курсом и с таким же боковым ветром справа, да еще при низкой облачности. Там по схеме закрылки выпускаются полностью еще до четвертого разворота, и крутишь его на 300 метров, а ветер сносит… и не вписались. И вынуждены были уйти, учесть поправку, успокоиться, собраться, повторить заход и вывалиться из облаков только-только по обочине полосы; еле извернулись, чтоб выйти на ось. Нет, сложновата там схема для большой, инертной машины.

Ну, и про собачий рейс.

В конце 90-х предприимчивые китайцы организовали торговлю породистыми собаками из России в Китай. Московские китайцы воровали на улицах в Москве приличных, ухоженных домашних животных, сажали в клетки и отправляли живой товар самолетами в Благовещенск. А здесь уже, благодаря упрощенному визовому режиму, из Благовещенска их переправляли в Хэйхэ, по льду Амура; тогда можно было приехать в Китай на полдня, сделать свои дела и вернуться к вечеру домой.

Часть товара погибала в дороге, особенно когда из-за непогоды были задержки: кто там их кормил-поил… в багажниках. Но в общем бизнес был очень выгодный: в Китае таких псов расхватывали по богатеньким семьям за тысячи долларов.

Заниматься работорговлей подрядилась моя авиакомпания. То есть, мои хозяева согласились возить и людей, и попавших в рабство собак, одних наверху, на креслах, других в трюме, в клетках. Красноярск был промежуточным аэропортом, там менялся экипаж.

Среди летчиков и бортпроводников поползли слухи, и никому не хотелось участвовать в позорном, гадком деле. Но кто ж нас спрашивает.

Пришел на вылет я, подписал решение и вместе с экипажем прибыл на самолет. Только вылезли из машины, как услышали крик из багажников. Кричали собаки, уже более суток, без пищи, воды и вентиляции душившиеся в тесном пространстве под полом: Благовещенск два дня был закрыт. Терпеливый китаец-сопровождающий спокойно сидел в кресле… дело привычное. Девчонки, с круглыми глазами, встретили меня, стали возмущаться… Крик изпод пола больно сжал сердце: они не лаяли, не выли… они кричали, как люди. Страдание везде есть страдание. И первой мыслью моей было: залезть в багажник, открыть клетки… Дал команду включить хоть вентиляцию. Бортинженер запустил ВСУ, зашумел в коробах воздух. Вонь в салоне, ощутимая такая вонь - псиной, испражнениями, тяжким духом тесноты и неволи - постепенно растворилась. Но никакой шум вентиляции не мог заглушить крика собачьего страдания.

Одна девочка отказалась лететь, пошла в санчасть и получила освобождение; вместо нее пришел мальчик из резерва, матерился… как и все мы. Но надо было скорее вылетать.

Насидевшиеся в вокзале транзитные пассажиры быстро заполнили салон; до собачьего крика никому дела не было: люди устали в ожидании, и как только уселись в кресла, тут же провалились в тяжелую дрему. Вылетали днем, прибыли в Благовещенск поздно вечером.

Толпа пассажиров уехала на автобусе, а из подкатившего грузовика выскочило несколько китайцев. Техник открыл люки. Багажники отозвались смертным стоном… но уже не было сил у бедных животных, еле дышали.

Весело галдя, китайцы сноровисто вытаскивали клетки, быстро определяли состояние рабов, отставляли падаль в сторону. У меня разболелось сердце. Сил после полета никаких не осталось, я еле плелся к вокзалу; перед глазами вставали виденные когда-то по телевизору кадры, снятые в китайском ресторане… Вот клиент выбирает толстую змею. Вот ее забивают у него на глазах, сдирают кожу с еще трепещущего тела, режут на куски; он указывает, какой кусок зажарить. Действо - лучшая приправа к вкусной и полезной пище.

Вот принесли таз живых ящериц. Человек ножницами отрезает головы, вспарывает брюшки, обнажая нежную темно-фиолетовую внутренность; пальчики на лапках судорожно сжимаются… Я сплюнул, искренне, грязно выматерился… поплелся в АДП.

Понурые, измотанные проводницы с экипажем ждали меня в автобусе. Не сговариваясь, мы, русские люди, остановили автобус у гастронома, набрали водки и залили русскую душу с девчонками в гостинице.

Выживет великий народ. Что китайцу хорошо, то русскому смерть. Или таки научат они нас ящериц жрать?

У мясного отдела питерского гастронома очередь небольшая; мы обрадовались и пристроились за старушкой интеллигентного вида. Через ее худенькие плечи жадно рассматриваем разложенный на мраморном прилавке товар. На противнях - мяса!

Маленькие кусочки, и побольше, и с косточкой… кое-где чуть обветрилось, но нам сгодится и такое. Единственно, гложут сомнения: по сколько в одни руки?

Старушкина очередь подошла; она берет вилку и, отставив мизинчик, брезгливо ковыряет мясо, выбирая… господи, что там выбирать! Тут до вылета осталось три часа, еле дождались открытия гастронома, успеть бы на автобус в аэропорт.

Выбрала. Грамм сто пятьдесят, с ребрышком. Нет, не то. Сомневается. Берет на вилку другой кусочек… - Да йе…- шипит за спиной штурман. - Вот, карга старая… харчами перебирает… - Тихо, ты… услышит.

- Она что, с блокады не приучилась мясо выбирать?

- С той блокады сорок лет прошло. Город-герой… б… зла не хватает.

- Это у нас блокада… сорок лет… Экипаж тихо шепчется за спиной пожилой ленинградки. Ковыряние в мясе кажется нам святотатством. Нам чуждо такое оскорбительное отношение к главному для нас после хлеба продукту. Когда достаешь из морозилки заиндевевший, вымороженный до каменной сухости, залежалый, последний кусок вареной колбасы, по два двадцать, и жаришь тающие кружочки, чтобы поесть перед рейсом - а рейс долгожданный, в Ленинград, оттуда привезешь, наконец, мяса! - вот когда жуешь эти зажаренные до картонной твердости ломтики, тогда начинает кое-что доходить насчет справедливости в этой жизни.

Ленинградцы - заслужили. Они голодали в блокаду. Правда, через сорок лет тех уже не осталось в живых, царство им небесное, страдальцам. Уже имеет взрослых детей новое поколение, послевоенное. Они не голодали никогда. Внуки тех мучеников блокады уже и о той проклятой войне имеют смутноватое представление. Жизнь продолжается, на пожарищах буйно цветет молодая поросль, старые раны затягиваются, и вскоре никому не нужна уже будет память о тех давних страданиях.

Мы - не ленинградцы. Мы - не заслужили. Мы - красноярцы; за нами в очереди Воронеж, за ним пристраивается якутский экипаж. Вся очередь синяя. Летчики, бортпроводницы, с сумками, объемистыми портфелями, баулами - все терпеливо ждут и надеются, что в одни руки дадут больше, чем по два кило. Мы для ленинградцев и для москвичей - нахлебники, неизбежное зло… На робкий вопрос доблестного, в фуражке с "дубами" и золотых погонах, представителя героической профессии по теме "сколько в одни руки" дебелая продавщица громко кричит через весь зал:

- Пятровна! А, Пятровна! Энтим, - она чуть кивает в сторону очереди, застывшей в ожидании, - энтим по сколь отпускать? А? По четыре?

"Пятровна" подтверждает, что по четыре. Очередь зашевелилась. Этот гастроном хороший, щедрый. В других - по два кило. Хочешь взять еще - становись снова в очередь.

Моя очередь подошла. Одной рукой держу полиэтиленовый пакет, другой вытряхиваю в него все содержимое противня - там больше четырех не будет. Кладу на весы. Четыре сто.

Тетя милостиво разрешает. Бегу в кассу. Там очередь тоже синяя. С утра здесь всегда синие очереди.

Молодая полная кассирша, потягиваясь, лениво-сочувствующе бросает:

- Это где еще мяса не хватает? В Красноярске?

Ее слова надо понимать так: неужели страна еще не наелась того мяса?

Бегу занимать очередь за маслом. Тут строго: в одни руки четыреста грамм. Быстро плачу деньги, становлюсь в хвост, подхожу снова к продавцу и, боясь глянуть ему в глаза, как будто в первый раз, прошу еще раз четыреста грамм.

Опознает или не опознает? Будет или нет нотация, выговор ревнителя закона справедливости проклятому нарушителю? Будут или нет меня позорить на людях?

Спина мокрая. Проскочил! Восемьсот грамм сливочного желтого масла, вологодского, два пакетика, лежит в портфеле. А за мной вологодский экипаж удивляется, какими неисповедимыми путями их вологодское масло попало на питерские прилавки. И засовывают завернутые в серую бумагу кубики масла вместе с пакетами мяса и палками колбасы в приделанные к тележкам короба.

Тележка - очень удобное изобретение 90-х годов 20-го века. В сезон, когда надо везти с югов коробки помидор, винограда и прочих даров природы, она экономит силы перед вылетом. Одно дело таскать коробки в руках, другое - на тележке. Руки так не трясутся, как после коробок, легче предполетный медосмотр проходишь.

Но четыре кило мяса - это что слону дробина. Бортинженер ведет нас дворами к заднему крыльцу. Спускаемся в подвальное помещение. Идем длинными полутемными коридорами, пропуская встречных людей в белых халатах, вымазанных мясными помоями. И входим в святая святых: К РУБЩИКАМ МЯСА.

Холеные, румяные парни; на грязных пальцах золотые перстни. Огромные плахи, на них лежат не топоры - питерские овальные секачи для рубки мяса. Смущенно здороваемся; нам снисходительно кивают. Наши погоны и фуражки здесь неуместны, мы готовы провалиться сквозь землю… но бортинженер негромко договаривается, румяный мясник называет цену, мы не сговариваясь согласно киваем головами: да, да, скорее только… Профи берет секач. Небрежно кидает полтуши на плаху. Это надо видеть.

Непрезентабельный труп скотины под его секачом за несколько секунд обретает аппетитный товарный вид. Ну, артистТолько не он перед нами раскланивается, а кланяемся мы, униженно благодарим. Спасибо, добрый человек.

Дома убеждаемся в профессионализме доброго человека: каждому в массивном куске мяса искусно заделан тазобедренный сустав.

На остановке автобуса толпа в синем. Тележки, тележки, сумки, редко у кого один портфель. Ну, у одного нашего штурмана жена заведует магазином хрусталя - вот он летает с одним "дипломатом". У них рубщик - друг семьи. А у нас и жены рангом пониже, и друзей такого высокого ранга не водится.

Ввалились, доехали, теперь - проходная. Тети пропускают наш груз через хайло агрегата для просвечивания; самих - через хомут интроскопа. Здесь хоть просто спросят, что в сумках… ясно что: продукты. А в Ташкенте еще и взятку выморщат. Жить-то как-то надо.

Чтоб на ту проходную устроиться, надо было в свое время дать хороший бакшиш начальнику.

В каком-то дальневосточном аэропорту девчонки добыли по бадье красной икры. Такие кубические полупрозрачные контейнеры, килограмм по двадцать пять. Мы им помогли дотащить до проходной, сомневаясь, пропустят ли. Ждем. Разговор за стенкой. Высокие тона. Уговоры. Плач. Уговоры. Наконец девчонки появляются, тащат контейнеры, тушь течет по щекам… довольны… - Да как. По стольнику… вот как. С-сука… Да уж. А куда денешься: лететь надо. Дома ждут товар: это бизнес.

Дома девчат встречают партнеры по бизнесу. Упираясь изо всех сил, девчата волоком тащат свою икру в толпе пассажиров. При пересечении границы аэропорта контейнеры с икрой подхватывают дюжие парни, несут к багажникам. Девчата облегченно семенят рядом:

их мучения кончились. А наши еще впереди.

Аэропорт Красноярск (Емельяново) построен недавно. Еще не проросли травой трещины в свежеуложенном бетоне, еще по временной схеме работает общественный туалет на привокзальной площади, овевая окрестность аммиачным запахом разрухи. И только новенькие "Икарусы" пригородного автомаршрута с регулярностью в полчаса увозят счастливчиков из огромной толпы пассажиров, скопившихся после трех приземлившихся рейсов.

Автобус берут штурмом. Стройная вроде очередь и стоящая рядом группа в синем по мере выхода автобуса на посадочную прямую начинает комкаться и перемещаться к предполагаемой точке, где должна открыться входная дверь. Зубы сжимаются, груди вздымаются, руки крепко держат ношу.

Нас, летный состав, по какому-то соглашению или договору должны сажать вне очереди.

Кто должен - не знает никто. Да никто посадкой и не руководит. Водитель отходит в сторону и ждет исхода баталии. Кондуктора, или продавщицы билетов, пока еще тоже нет, она греется в вокзале. Народ прилетел из Сочи, кое-кто по неопытности еще в шортах, а за бортом минуса. В Сибири, чай, живем. Малые дети замотаны во что попало.

Мы все простые советские люди, все имеем совесть и приучены пропускать женщин, стариков и детей вперед. Но старики, женщины и дети летают раз в год, а я езжу этим автобусом на работу практически каждый день. Я устал после перипетий ночного рейса, смертельно хочу спать, а впереди еще разборка баулов, разделка мяса… жена-то на работе.

Спать лечь удастся часа через четыре. А вечером - в ночной резерв, и, может, поднимут в ночной бессонный рейс.

Короче, аргументов хватает, чтобы оправдать мои действия по отталкиванию простых советских людей от дверей и протискиванию на свободное кресло, под комментарии оттолкнутых, с детьми на руках.

Я вез их по воздуху, берег их комфорт, обращался к ним по громкой связи проникновенным голосом… честь фирмы… Зачем эта демагогия? В дверях автобуса у нас всех, простых советских людей, вдруг повылезли зубы и когти, и мы бьемся за свое здоровье и здоровье детей. Кто успеет сесть и вовремя оттаять, тот не заболеет. А остальным деваться некуда, будут ждать следующего автобуса. И это ж еще не зима, а ранняя осень. Зимой, в сорокаградусный мороз, все будет так же.

Когда после посадки самолета мы зарулили и остановились на стоянке, сначала подали трап к переднему выходу. Оттуда спустился к подъехавшей черной "Волге" человек, Главный Пассажир. "Волга" быстро увезла его мимо той очереди на автобусной остановке.

Когда, чуть не на кулаках, места в автобусе расхватаны, а оставшиеся стоять в проходе люди, еще не веря, что битва была напрасной, мест не досталось и придется все начинать сначала, растерянно оглядываются на счастливчиков… на меня… - я начинаю понимать, что тот образ жизни, который устроили нам, простым советским людям, те, Главные, большевики, что по ковровой дорожке, зимой и летом в тонких дорогих "корочках", да в "Волгу", да греться по своим коммунистическим бардакам… - вот этот образ жизни есть скотство. И я, летчик, есть такая же простая советская скотина, которой в выделенной кормушке брошен клок сена.

Не ждите от меня беззаветной преданности. И от тех пассажиров тоже. Отогревшись в салоне, они плавно превращались снова в милых, воспитанных людей. Куда и делись когти и зубы. Жаль только, не слышал этот… холеный, как в бога и в душу народ костерил - и партию, и правителей, и его в спину. Ну, да сейчас-то он самый рьяный демократ… в бога и в душу… Летим в Сочи, на "Эмке", длинным беспосадочным рейсом. Салоны полны. В кабине заяц, свой же брат-летчик, второй пилот. Парень он шустрый, известен близостью к сильным мира сего, еще не так давно был комэской на грузовых самолетах и часто летал по всей стране спецрейсами по заказам огромнейшего оборонного завода. В полете он выходит в салон, следом выхожу и я на минутку. И вдруг слышу:

- О, Константин Гаврилыч! Какими судьбами? В отпуск?

Интонация голоса моего зайца в этот момент очень напоминает голоса чеховских персонажей. Толстый и тонкий. Подобострастная интонация. Его собеседник что-то цедит в ответ.

- Василич, - забегает он в вестибюль. - Ты знаешь, кого везешь?

Оказывается, я везу директора того самого завода. Того самого! На котором ширпотребом делается знаменитая наша "Бирюса"! А у меня ж холодильник старый… А дефицит же кругом!

Холодильник этот, "Бирюсу-1", добывал я в 1966-м году в Ярцево, что на Енисее. Их тогда завезли баржей на орсовскую базу, или коопзверопромхозовскую, не помню, но наши летчики, что там базировались, разнюхали. А со светом в Ярцево в те времена еще были перебои, и почти никто из местных жителей не рисковал покупать дорогую и не совсем еще известно зачем нужную в хозяйстве вещь, да еще когда света не бывает. Обходились ямамиледниками, где браконьерская осетрина спокойно хранилась.

И мы, енисейские летчики, наладили снабжение нашего авиагородка дефицитными холодильниками. Часто летая спецрейсами по заказам того же орса, туда полные, а назад пустырем, мы заезжали на базу, подгоняли грузовик и набивали полный Ан-2 этими прекрасными и по тем, и даже еще по нынешним временам аппаратами. Тот, что я привез себе, работает у меня на даче до сих пор, аккурат сорок лет. И как еще морозит!

Но ко времени моего рассказа, к 91-му году, возникла потребность приобрести морозильник той же надежной марки. Забил его вареной колбасой, мясом, салом, рыбой все ж не так часто тогда будешь по очередям стоять.

Это менталитет наш, доперестроечный, еще подсказывал такие мысли. А за бортом в 90е годы уже появился товар, уже дефицита почти не было - но не стало денег! И мы еще не могли поверить, что товар теперь будет всегда. Морозильники теперь есть у многих, у большинства, и что в них морозить теперь? Ну, ягоду с собственного сада-огорода. И то, гляжу я, народ уже привык, что в магазине, в супермаркете, в гипермаркете - есть все, и проще, а главное, дешевле обойдется - не гонять на ту дачу, поливать ягоду… с этими ценами на бензин ягода золотая получается - а зайти да купить под боком.

Короче, посулил мне заяц договориться с сильной личностью, чтоб мне с барского плеча, значит, выписали дефицит. Константин Гаврилыч этот, летевший, кстати, с молодой и красивой женщиной, наверно секретаршей, буркнул ей мою фамилию, она записала на клочке бумаги… Я стоял как оплеванный… и… попросил девчат обслужить летевшего нынче инкогнито Главного пассажира, как они умеют.

Через час Гаврилыч этот пил коньяк в компании с моим зайцем… тот уж увивался. Тот коньяк пили, что заяц поставил мне.

Судьба морозильника, обещанного директором, мне не известна. На следующий день грянуло это… ГКЧП; завертелись события, резко изменившие жизнь в стране; поползла инфляция… Мы бросились спасать лежавшие на сберкнижке деньги и только успели купить на них вдруг появившийся в магазинах этот самый вожделенный морозильник, а на остальные - электропечку "Мечта"… стоит на даче, пользуемся иногда. На эти деньги, кстати, до ГКЧП можно было купить дешевые "Жигули". Ну, хоть шерсти клок… с паршивой овцы.

А морозильник морозит. Ягода своя, девать некуда, меняем смородину на бруснику.

Захожу перед вылетом в стартовый медпункт. Стартовый врач ведет оживленную беседу с моим коллегой.

- Вы на Ростов летите, верно?

- На Ростов… - хмуро отвечает летчик.

- Ой, у меня к вам маленькая просьба. Привезите ведерко вишни. Там, знаете, как зайдешь на рынок… справа… Она - знает. Знает, где продают, и сколько сейчас это стоит, и как лучше доехать, и как сохранить, и договаривается, кому оставить, чтоб это ведерко передали ей, ведь рейс приходит ночью… Зачем-то я вернулся в медпункт десятью минутами позже, что-то там забыл. Слышу аналогичный диалог и инструктаж, уже с другим летчиком:

- Там, в Ташкенте, на Госпитальном рынке, не на Алайском, а на Госпитальном - там лучше и дешевле, и добираться легче… Там Ахмеда спросите - его все знают… Там… Меня - не просят. Я санчасти не боюсь, не грешен. Поэтому мне бросают мельком:

"Распишитесь" - и все, свободен. Даже пульс не щупают. А тем ребятам - щупают. И тех ребят просят: ведь нетрудно прихватить ведерко… И прут те ребята на себе коробки, пакеты и ведра - куда денешься.

Эх, ей бы в тот Ташкент… А, в принципе, зачем? Она - "на крантике". Ее дело - провести предполетный медосмотр экипажа… ну и, раз от нее зависят, вычислить и оседлать человека… слаб ведь человек-то… А уж конъюнктуру, цены, маршруты она изучила.

У нее муж тоже летчик, он летает на местных линиях и тащит домой: рыбу, ягоду, оленину с Севера… Северяне ведь тоже к нам летают и санчасть проходят. "Крантик" действует исправно.

Стартовый медпункт существует для того, чтобы не допустить до полета летчика, состояние здоровья которого может сказаться на безопасности полета. Врач определяет степень этого состояния. И вот парадокс: я, старый летчик, летя в тот Ростов или Ташкент, не знаю, где что там добыть для семьи, как это, добытое, протащить через проходную на самолет (ясное дело, дав взятку начальнику шлагбаума), во сколько мне это обойдется… Врач, именно эта личность, знает все. Дома у нее есть все по сезону: первая клубника и первая черешня, и малосольный омулек, и брусника, и стол ломится… Зачем летать.

Я с трудом выпрошу ту Анапу или Краснодар, раз или два за все лето, ну, привезу пару коробок, больше ведь не подниму и не дотащу. Зато иные летчики везут побольше моего:

натаскается, бедный, весь мокрый, этих корзин и коробок, потом перед вылетом в краснодарской санчасти извивается перед доктором, объясняет, почему пульс частит.

Попробуй не привези.

А то сиживал у нас в медпункте дедушка-немец. Огромный аэропорт, куча рейсов, массовый разлет утром, а доктор не спеша исполняет ритуал:

- Как ви сепя чуфстфуете?

Он измеряет пульс целую минуту. Потом не спеша пишет в журнал. Потом берет штамп… Ставит печать в задание. Расписывается. Тщательно.

Если у кого пульс учащенный, старичок долго глядит подозреваемому в глаза и проникновенно спрашивает:

- Ви фчера фипифали? Нет? Ну, поситите стесь… потоштем.

Очередь в зале ожидания у дверей медпункта растет: летчики, бортпроводницы, аэродромные шофера… переминаются, "штут"… - Опять этот… вредитель… времени нет, готовиться же надо… - Матерки висят над толпой. После медпункта экипажи бегут, все в мыле, готовиться к вылету. Состояние их здоровья проверено, оно - соответствует. Может быть, потом, в беготне, кто-нибудь и забудет что-то важное, влияющее на безопасность… но при чем тут дедушка-врач? Он "телает фсе как полошено".

Потом его таки убрали - и сразу выросла регулярность полетов, прекратились задержки.

Во Владивостоке как-то один из наших экипажей целую ночь не смог уснуть из-за комаров в комнате гостиницы. Одно то, что жара за тридцать, койки провисли до пола, вонь из туалета без воды, но это дело привычное… А вот комар, даже один, когда зудит в комнате, не даст ведь уснуть. Да там их - полчища! И не уснули, не сомкнули глаз. Уж как материли командование и руководство, уж какие проклятья сыпали на головы кого-то… тех, кто загнал их сюда, с этим собачьим отдыхом… И под утро, когда искусанный и исчесавшийся экипаж подняли на вылет, у кого-то в медпункте не выдержали нервы:

- Да провались оно все! Отказываюсь лететь! Дайте нормальный предполетный отдых, как положено! Спать хочу!

Ну и все. Доктор, как и положено, отстранила экипаж. Оформили задержку. Отправили спать в ту же комнату гостиницы. Десять часов экипаж еще там промучился. Тетя-врач сменилась; другой тете уже не жаловались… выбраться бы скорее из этого комариного адаУлетели. А новый экипаж, пригнавший им самолет, отправился отдыхать комарам на съедение.

Какое дело доктору на предполетном медосмотре, что в гостинице нет условий для отдыха?

Ташкент. Сорок один градус жары. Мы гуртом только что оттащили все свои сумки, коробки и корзины на дальнюю стоянку, за километр, вернулись, приплелись к санчасти и отдыхаем в тенечке у фонтанчика, обсыхаем. Как пульс успокоится, пойдем к доктору.

Рубашки мокрые… девчата, бедные, в колготках… Ладно, пошли. Летчик протягивает руку, тетя-доктор, поджав губы, щупает пульс.

Расписываются. Последним протягиваю руку я, на глубоком вдохе затаив дыхание. Когда так вот затаишь, то первые двадцать секунд пульс вроде как замедленный, укладывается в норму 80 ударов в минуту. Пока доктор записывает, потихоньку можно выдохнуть… и сердце, как будто освободившись, начинает снова колотиться.

- Так, девушки, - представительница самой гуманной профессии оглядывает влажные лица бортпроводниц, - а вот где ваши медицинские книжки?

Во. Нигде эти книжки не спрашивают, это формальность, ведь все знают, что дома проверялись по полной программе, а здесь что - только домой долететь… пощупать пульс для порядку… Девчата начинают сбивчиво объяснять. Книжки остались в сумках на самолете, кто ж знал… жарища… на каблуках… вы уж поверьте, у всех все в порядке… нигде же не проверяют… отпустите так… пожалуйста!

У тети губы сжимаются куриной жопкой.

- Вы! - мне! - тут будете указывать! Где-то не проверяют, а у нас - проверяют! Идите, и пока не принесете книжки, я - вас - не пропущу!

Я начинаю уговаривать. Но чем красноречивее я распинаюсь, чем больше давлю на жалость, что все мы люди, что зачем же гонять по жаре девчонок, на каблуках - вон на них асфальт горячий аж налип, что нам же еще лететь с посадкой в Алма-Ате, что им же в салоне на ногах… - губы у доктора только сильнее сжимаются, этаким сфинктером. Это уже получается не доктор, а, скорее, начальник ворот, правда, с высшим гуманитарным образованием.

Девчата, красные, растерянные, возмущенные, выходят, я выбегаю вслед за ними… Бессильная злость. - Подождите пока, не ходите вы за теми книжками… - я лихорадочно думаю, что же предпринять. Жара донимает, я захожу в АДП, там кондиционер.

- Ну что, командир, готовимся? - молодая разбитная женщина, диспетчер, что должна нас выпустить в полет, приветливо улыбается.

После куриной гузки нормальная улыбка располагает к откровенности, и я со всей пролетарской ненавистью расписываю ей инцидент в санчасти.

- Да господи! Командир, не переживай, я тебе и без санчасти подпишу. А эта… - в адрес куриной задницы отпускается непечатный комплимент, - она тут одна такая… Нет, ну надо же, над девчатами вые…! Давай, готовься, я подпишу, и лети себе с Богом.

Я догоняю девчат, уже было понуро поплевшихся на перрон за злосчастными книжками, успокаиваю их, и они скрываются за углом штурманской. Задание на полет у меня в руках, штамп медконтроля экипажа в нем стоит, записано четыре человека, а девчатам тетя-доктор обещала поставить отдельный штамп - только по предъявлении книжек. Я подписываю задание в АДП, прощаюсь с веселой матерщинницей-диспетчершей, благодарю ее за человечность и ухожу в зной ташкентского перрона.

Нервное напряжение, что вот - "а вдруг дадут команду задержать рейс", проходит только в наборе высоты. Уфф.

Конечно, не положено. Конечно, документ регламентирует. Но будь же ты человеком, врач!

Так тогда и в аэропорту Карши… Командир Ту-154 ходил-ходил по АДП и все сомневался: лететь? не лететь? Чуть не сутки на ногах, жарища, все задержки, суета, новый аэропорт, деться некуда, экипаж измордован до последней степени… лететь? не лететь?

отказаться?

И врач на предполетном знал, что экипаж на пределе сил, видел состояние людей, профессионализму которых доверились полторы сотни пассажиров, отдавал себе отчет, что от него, врача, зависит, допустить риск полета смертельно уставшего экипажа или взять на себя - и не допустить!

Он - допустил. И была катастрофа. Самолет свалился в штопор с высоты 11600. Потом долго мурыжили эту катастрофу, приписывали и сильную болтанку, и высокую температуру на высоте… А я и сейчас утверждаю: уснул экипаж! Уснул в наборе высоты, оставив включенным автопилот. И автопилот вывел самолет на границу сваливания, а когда сработала сигнализация выхода на критические углы атаки, экипаж спросонок долго не мог понять, в чем дело, а скорость падала, падала - и машина свалилась. И они не справились с простыми, в общем-то, действиями по выводу из сваливания. Авиагоризонты подвели экипаж: авиагоризонты, сляпанные по иноземному, ненормальному для нашего менталитета образцу. Они хороши в нормальном полете, а как завалится крен больше нормы - они только вводят в заблуждение летчика, и он делает все наоборот. Чтобы разобраться в показаниях этого прибора, нужно время, секунды, нужно внимание, нужна реакция… спросонок-то.

Выдающийся авиационный врач-психолог, генерал, академик Пономаренко, великий борец ЗА ЛЕТЧИКА, полжизни потратил, добиваясь установки на наших самолетах авиагоризонта с нормальной, понятной летчикам индикацией, и таки добился. Обосновал.

Пробил. Через сопротивление. Через пресмыкание перед Западом. Правда, только на некоторых, на истребителях - но сколько же погибло летчиков, хороших летчиков, из-за этих ненашенских авиагоризонтов. Летчиков, которым в критической ситуации не хватило нескольких секунд для того, чтобы понять показания главного прибора на самолете.

Так то ж истребители. Они же идут на вылет, подготовившись, выспавшись, свежие, отдохнувшие. А тут… сто семьдесят человек - и замордованный экипаж, и этот экипаж допущен в полет врачом, который знал… Говорят, судили потом этого врача.

Дочка моя, врач-терапевт широкого профиля, хлебнувшая медицинской мудрости и опыта, умеющая вытащить - и вытащившая - не одного больного с того света, рассказывает мне о своей любимой работе:

- Привезли тут вчера больную, с температурой, она на ногах не держится, а медсестры еле шевелятся, возятся, даже не усадили… Папа, ей же плохо! Ну, я их построила - забегали!

Но что за люди: ведь - сестры милосердия! Больной же плохо!

Дочку мою хвалят за спиной. Она понимает, что такое Врач. Она - милосердна. За больного она бьется до последнего. Умирающую старушку вот сумела "раздышать" рот в рот - и бабка ожила! - Ну, а как же иначе, папа!

Что ж… Мы все как можем исполняем свой долг.

Жаркая Анапа… Грозы кругом, темные тучи бродят над предгорьями, проливаясь на горячую землю крупным ливнем, а то и градом. Мы просидели здесь три дня, не вылезая и теплого мелкого моря, загорели, отоспались… курорт. Но уже летит наш рейс, по расписанию; правда, есть проблемы с топливом. Везде проблемы с топливом: его нет почти нигде. Надо искать неподалеку аэропорт, где топливо еще есть, договариваться, звонить, запрашивать - да мало ли хлопот у капитана, заброшенного судьбой на другой край страны и вынужденного решать встающие одна за другой задачи. Вроде договорились подсесть на дозаправку в Ставрополе - там гроза, закрылся. Давай искать другое место заправки… а тут выселяют из гостиницы: время вышло, новый экипаж едет на наши места, других нет… корячится задержка… толкаться на ногах… пропадает черешня, закупленная утром на рыночке, - много ли ей по жаре надо.

Пока ехали на автобусе в аэропорт, подошла гроза, все закрылось… а самолет на подходе. Откроется аэропорт или самолет уйдет на запасной? Привез заначку топлива или сядет с минимальным остатком? Дадут или не дадут нам керосину, чтобы перелететь в ближайший аэропорт на дозаправку… куда? Будет ли там погода?

Короче, прямо с автобуса я побежал в АДП и стал решать эти кроссворды. Гроза прошла, самолет сел, остаток топлива позволял, перелететь в Минводы, надо было только уговорить местное начальство дать нам пару тонн; были проблемы, звонки, переговоры… Когда пришло время идти в медпункт, я был накручен очень хорошо. В голове билась мысль, что Сочи закрыты, Ставрополь закрыт, Краснодар не подходит запасным, потому что далеко, а тут к Анапе подходит фронт и скоро все закроется… а мест в гостинице нет… а черешня… А тут еще трасса на Минводы закрылась, работает градобой: спасая кавказские поля, лупят из зениток снарядами с йодистым серебром по грозовым тучам, стараясь вызвать дождь до того, как он превратится в град. А задержка идет, рабочее время тоже, и может не хватить до дому, придется где-то ночевать… а черешня… Я прибежал в медпункт последним. Пожилая женщина-врач сидела в кабинете, мое задание лежало перед нею, ребята ушли на самолет.

Я протянул руку доктору. В висках стучало… жара… влажность… Затаил дыхание на вдохе… Женщина внимательно посмотрела на меня.

- Командир, что-то у вас пульс частит.

- Да…это… насуетился. Сейчас пройдет.

- Знаете… давайте-ка я вам на всякий случай давление померю.

- Лучше уж сразу давайте дуну в трубочку, - вызывающе сказал я, - раз не верите.

- Да нет, - спокойно ответила она, - я знаю, что вы не с похмелья. Но все-таки давайте измерим.

Я протянул руку. Сердце колотилось, аж подбрасывало всего. И правда… что-то не так со мною. В ноющих висках с писком продавливалась сквозь сосуды кровь.

Врач внимательно следила за показаниями манометра, потом долго считала пульс.

- М-да… Сто восемьдесят на сто двадцать. И пульс сто сорок. Что с вами?

- Сколько?! - не поверил я. Внутри как будто что оборвалось: "Все… добегался…" Она повторила. Помолчали.

- Странно… У вас раньше такое бывало? - Она заботливо посмотрела мне в глаза.

- Нет, никогда - честно признался я. - А что теперь делать?

- Сколько вам лет?

- Пятьдесят шесть.

Пожилая женщина на минуту задумалась. Потом еще раз посмотрела мне в глаза и предложила:

- Вот что. Я дам вам выпить вот эту таблетку… полтаблетки. Не думайте, это безвредно.

Если честно - это аспирин. Выпейте и посидите здесь минут пять, потом снова измерим давление. Если оно понизится до ста пятидесяти - а я уверена, оно понизится, - я вас пропускаю. Даже так сделаем: вот, я ставлю штамп медосмотра вам в задание, я уверена, вы улетите. Посидите пять минут, успокойтесь. Что - проблемы с вылетом?

Я выложил ей свои проблемы, увлекся, расписал с картинками… и как-то забыл про нудную боль в висках, и успокоился. Доктор слушала внимательно, задавала вопросы, и было видно, что она, пожилой человек, искренне интересуется моими проблемами, понимает их и сочувствует мне. Может, у нее самой сын или муж - летчики… впрочем, муж… он вряд ли уже летает, давно наверно на пенсии.

Я так увлекся, что чуть было не забыл, что мне же бегом… готовиться… лететь… Но тут заскочил второй пилот:

- Василич! Топливо до Минвод… прогноз…- Увидел на столе аппарат для измерения давления и осекся. - Что? Подскочило?

Докторша махнула на него рукой: уходи, мол, не до тебя… Она боялась, что весь так тонко выстроенный ею механизм моей реабилитации рухнет от малейшего толчка извне.

- Ну-ка, давайте… - она надела мне на руку рукав прибора. - Вот видите - сто пятьдесят на сто! Я же говорила! Все, подписываю. Не переживайте, командир, всякое бывает.

Доброго пути вам… А таблетка - это так, для психологии. Плацебо, называется. Помогло же! Да погодите вы, не убегайте, распишитесь же!

Крикнув на ходу "Спасибо!", я помчался на метео, в АДП, на самолет… Завертелась предполетная подготовка.

Потом был суматошный полет по узкому коридору трассы между грозами, горами и градобоем; штурман вертелся по кабине как бурундук на заборе, мотаясь от локатора к карте, второй пилот крутил штурвал; фиолетовые "чертики" статических разрядов вспыхивали на лобовых стеклах… Самолет трепало. Черешня кисла в багажниках. Вдруг я вспомнил про пульс. Нащупал жилку на запястье, подсчитал по секундомеру: семьдесят два!

Правильно, все осталось позади - и сердце в норму вошло.

Вот вам и психология доктора.

Сверкали молнии. Грозовые вершины проплывали в сумерках справа и слева, подсвеченные сполохами разрядов.

Я взял в руку микрофон и спокойным голосом сообщил пассажирам:

- Уважаемые пассажиры! Наш самолет занял заданный эшелон десять тысяч сто метров. - Сделал паузу и проникновенно добавил:

- На борту у нас все в порядке.

Они просто балдеют от этого спокойного тона.

В Интернете идет неторопливое обсуждение моей книги. Ребята, интересующиеся авиацией, обсасывают описанные в ней подробности техники пилотирования… и тут кто-то ставит вопрос:

- Мне, может, показалось - Ершов упомянул о женщине-члене экипажа?

Неуверенные ответы… кто-то что-то слышал: "есть женщины… летают…" Так вот, для тех, кто интересуется.

Есть в мировой авиации Женщина-пилот. Она пролетала столько, что занесена в Книгу рекордов Гиннеса. Никто в мире из женщин-пилотов столько не пролетал: далеко за двадцать тысяч часов. Я столько не пролетал. И из моих коллег-мужчин больше Нины Васильевны Литюшкиной пролетали очень, очень немногие.

Нина Васильевна летает сорок с лишним лет. Иные столько не живут. Она летала на Анбыла капитаном Ил-18, а теперь уже много лет летает вторым пилотом на самом сложном в технике пилотирования нашем лайнере Ту-154.

Мы с Ниной Васильевной - друзья. Доводилось иногда и летать в одном экипаже. Как пилот-инструктор смею уверить: эта женщина - специалист, профессионал. Не в обиду, а из уважения сказал бы я, отмечая весь концентрат опыта, умения и надежности: настоящая воздушная волчица, Ну, такая у меня манера отмечать особо выдающихся, видавших виды пилотов, воздушных волков.

А по жизни - привлекательная женщина, с бровями вразлет. Родом из столицы Мордовии Саранска. Мечта о полетах и битва за осуществление этой мечты выковали характер… еще тот. Ну, да в летчицы какая женщина попадала запросто… Щас! Кто через Маршала пробивался, кто через Гризодубову… Летать женщине нелегко. Одно дело - бортпроводницей; я в предыдущей книге описал их нелегкий, уважаемый мною труд. Но совсем другое дело - за штурвалом.

Все мы встречали на дорогах женщин за рулем. Обычно их видно издалека: управляемое женщиной транспортное средство влачится по проезжей части как-то так… что всем мешает. И реакция-то у нее не та, и глазомер, и решительности в управлении нет, и маневры какие-то размазанные… Нет, не все женщины, конечно, так ведут себя в потоке движения, есть и среди них асы, умелые, решительные, с почерком… Но все же большинству женщин на транспорте место лучше там, где поменьше вариантов. Троллейбус, трамвай… Мама-вагоновожатый… ладно.

А тут - пятнадцать километров в минуту, двести пятьдесят метров в секунду. И женщина спокойно решает задачи трехмерного движения.

Ладно, аэроклуб. Воздушная акробатика, перегрузки… молодость… Но летать в возрасте… ну, далеко за тридцать - это вам не на Як-52 бочки крутить. Тяжелый воздушный корабль требует и от мужчин очень высоких человеческих и профессиональных качеств.

Нина Васильевна этими качествами обладает в полной мере. С таким помощником работать - одно удовольствие. И подстрахует, и подменит, и посоветует, и растолковывать не надо, как иным - она сама молодым растолковывает, и не многословно, а по существу, да еще с этакой чуть снисходительной интонацией.

А уж за штурвалом… Я сам пролетал почти столько же, и всяких навидался вторых пилотов. И все равно, даже иной раз не верится, как умело эта женщина управляется со стотонным самолетом. По сумме профессиональных качеств она может соперничать с любым пилотом.

Ага, не пьет, не курит, - скажете вы. А у других это проблема. Сколько таких летчиков, о которых говорят: если б не пил… Да, не пьет, не курит… Но видели бы вы Нину Васильевну в компании.

Я могу говорить только о тех впечатлениях, что сложились у меня от совместной работы с Ниной Васильевной в полетах. Первое из них, конечно - надежность. Дело свое она делает так, как положено, с чисто женской пунктуальностью и старательностью. Я раньше думал, что это особенность женского характера. Но Нина как-то в доверительном разговоре обмолвилась:

- Знаешь, Вася, как нам, женщинам, среди вас, мужчин? То, что мужчина-пилот может знать и на четыре, я, женщина-пилот, должна знать на шесть! На меня же смотрят!

Она все доказывает, себе и другим, что она не только не хуже - надо знать литюшкинскую породу - а лучше других! У нее в родне все в своей жизни добились каких-то успехов, и для Нины доставляет особое удовольствие рассказывать о путях роста своих родственников. И она же среди них явно не в задних рядах.

Мне импонирует такое здоровое профессиональное, да и человеческое честолюбие. Я сам, может, и не стремлюсь уж так к той правильности, хватает в моей работе мелкого разгильдяйства - но Нина Васильевна правильность поставила во главу угла. Именно она-то и знает, как правильно надо делать.

Потому что, избрав себе нелегкую дорогу в небе, она буквально положила жизнь на алтарь. Это ж как надо любить авиацию!

Небо для Нины Васильевны - это все. Ради неба принесены жертвы, цену которым знает только Женщина. Я не вправе больше говорить об этом. Глубокое уважение к Личности, которая добилась осуществления, казалось бы, несбыточной мечты, заставляет меня быть сдержанным.

Мы не часто встречаемся в штурманской, а встречаясь, расцеловываемся на глазах у молодежи. Почтенный возраст и пережитые вместе впечатления от небесной работы ставят нас выше условностей. Мы просто рады друг другу.

- Еще летаешь? Летай, летай… уж до могилы.

- Куда ж я денусь… А ты все пишешь?

- Пишу, пока еще темы есть.

Сидели как-то дня три в Краснодаре, старый экипаж. От нечего делать, робея перед нелицеприятной оценкой стариков-товарищей, я несмело предложил послушать мои записки, первые главы будущей книги… я еще не верил, что мои опусы будут читать. И надо было видеть глаза Нины Васильевны. Она одна из первых выразила восхищение и высказалась, что ЭТО надо опубликовать. Поразилась, что пишу прямо набело, без черновиков. Она одна из первых поддержала мое стремление открыть непосвященным кухню летной работы.

На следующий день она принесла пива: стимул не стимул, но вроде как повод посидеть… и я читал, читал вслух и делился планами, и получил много ценных советов.

Старые летчики, экипаж мой, за стаканчиком пива, слушали и подтверждали, что об авиации изнутри еще никто так не писал… и постепенно росла во мне уверенность.

Как-то я в рейсе простыл; мой бронхит, только чуть упусти, не даст покоя потом целый месяц. Нина Васильевна смоталась на рынок, принесла меду… Она всегда готова помочь. Она общественна, настолько, что мы иной раз даже спорим поэтому поводу… но такова уж порода Литюшкиных, что ли: они всегда с людьми и на виду.

То меня радикулит прихватил… сидели в шереметьевском профилактории; я дорвался до старого пианино и тихонько бренчал, кривясь от острой боли в спине. Нина Васильевна тихонько примостилась на заднем ряду стульев, слушала, видела, как я ради музыки терплю боль, снова куда-то бегала, что-то принесла… Это - товарищ, друг, летный брат… тьфу ты… сестра получается.

Да причем тут пол, как мне сейчас кажется. А ведь молодой женщине, плечо к плечу с мужчинами в тесной пилотской кабине, приходилось терпеть одним женщинам известные неудобства… да и мужикам тоже: требуется, по крайней мере, воздерживаться от ненормативной лексики. Тут - строго. Получишь по полной программе.

С Ниной Васильевной по много лет подряд работают капитаны, одаренные особой толерантностью, не агрессивные, спокойные по натуре. В этих экипажах устанавливается какой-то хороший человеческий лад. Молодых специалистов Нина Васильевна опекает как строгая, но добрая мама. Она всегда вникает в нюансы личной жизни, обустроенности товарищей по работе, причем, без навязчивости. С нею как-то запросто делишься глубоко личным.

А по жизни Нина Васильевна очень, ну, уж очень скромна. Зная себе цену и прекрасно отдавая отчет в своей исключительности в авиации, она нигде и ничем не выказывает этого на людях. Так, мельком, в разговоре обронит, что кто-то очерк о ней написал… но это так, ерунда. И сидит себе тихонько в большом зале на разборе среди летчиков, в такой же форменной одежде, в брюках… всю жизнь в брюках… А большой начальник в пространной речи иной раз вставит соленое словечко… и поперхнется, углядев женщину… и извинится… Поэтому, по скромности ее, по полному неприятию саморекламы - мало кто и знает, что в мировой авиации есть выдающаяся Женщина-пилот.

Время течет, летная жизнь многих пилотов подходит к концу. Старые экипажи тают;

Нину Васильевну подсаживают к молодым капитанам - уж кто лучше подстрахует… Привычный стереотип жизни в слетанном экипаже нарушается, от постоянного вживания в новый и новый коллектив появляется усталость.

Вот и я засобирался уходить. Беседуем об этом с Ниной Васильевной… а с кем еще посоветуешься о самом сокровенном. И у нее вдруг прорывается:

- Эх… взял бы ты меня, Вася, напоследок к себе в экипаж… хоть полгодика поработать спокойно… А то все - молодых да молодых… - Дак… а кто ж их напоследок-то обкатает… И я с тобой, Нина, полетал бы с охотой. С тобой летать - душе тепло. А душа ж за них болит. Я ж им хоть что-то смогу дать, за полгода хоть троим-четверым… Сама знаешь, как у нас нынче с инструкторским составом.

С инструкторами у нас, и правда, завал. Освоение новых самолетов Ту-204 потребовало особо опытных кадров; ушли именно инструкторы, Теперь срочно обкатываем новых, вводим в строй молодежь, пришли новые вторые пилоты… Нет, мое амплуа - именно обкатка молодых. И у Нины Васильевны, выходит, такое амплуа: подстраховать еще не оперившегося капитана, подсказать иной раз, поддержать своим огромным опытом.

Поэтому нам, старикам, не будет спокойной жизни.

Ну, ладно, я уйду, у меня занятие есть: на худой конец буду писать книги. Летчик ведь стареет стремительно: как только пропадает стимул к умственной работе, к решению задач через силу, через усталость, в напряжении эмоций - так через год-два мозг начинает засыпать… а вместе с ним и весь организм. Наваливаются болячки, наступает стремительная, пикирующая старость - и развал. Это закон природы. И поэтому я буду заставлять свой мозг работать и работать.