«Культурно-просветительсКий и литературно-художественный журнал Главный редактор издается ежеквартально при участии: Андрей РЕБРОВ союза писателей россии; Зам. главного редактора Валентина ЕФИМОВСКАЯ санкт-петербургского ...»

Был в ШРМ также интересный учитель новейшей истории, Давид Яковлевич Гурвич. Он много рассуждал о современной политике. Помню, кто-то его спросил: «А правда, что Хрущев дурак?» Он спокойно ответил:

«Дураков, как правило, генеральными секретарями не выбирают». Я любил рассматривать политические карты мира, которые он приносил с собой в класс, и слушать его рассказы о том, что происходит в разных странах.

Кроме того, он знал много интересных людей за стенами школы, в частности поведал мне о психологе из университета Льве Марковиче Веккере, с которым я потом действительно познакомился после поступления в ЛГУ.

Сейчас Веккер работает, кажется, в Америке.

Д. Я. Гурвичу я обязан также знакомством с учителем литературы знаменитой 0-й (математической) школы Германом Николаевичем Иониным, который руководит теперь секцией критики Союза писателей России, будучи доктором филологии и профессором герценовского педагогического университета. В 196 году это был высокий худой молодой человек, чем-то напоминавший, насколько можно себе представить, разночинца-шестидесятника ХIХ века. Он вел литературный кружок (ЛИТО), туда ходили ребята из других школ. Помню, как он, стоя у стола, рассказывал нам об абсолютной идее Гегеля, рисуя при этом в воздухе диалектическую спираль своим длинным тощим пальцем. Я тоже принес ему на суд свои стихи и прочел их перед кружковой аудиторией. Стихи были слабые, но мне казалось, что философские. Что-то вроде:

Герман Николаевич их раскритиковал. Я пробовал возражать, утверждал, что каждый читатель вкладывает в стихи и прозу свое содержание (этакая наивная феноменология в стиле Ингардена), но он сразил меня, заметив: «Если каждый может вложить в твои стихи что угодно, они будут никому не нужны». Теперь мы с ним вспоминаем иногда то время на заседаниях Союза писателей. Я дарю ему свои книги, а он мне — свои. И взаимно приглашаем друг друга на собственные юбилеи.

Шестнадцать-семнадцать лет — самый что ни на есть переходный возраст, когда хочется всего и сразу. При этом, правда, не всегда соображаешь, чего из желаемого можешь и чего из возможного (или невозможного) желаешь. Тут очень важна компания, в которую попадешь. Для подросткаотрока на какое-то время она становится заменой семьи, во всяком случае делается представительнее (репрезентативнее, как выражаются социологи) в некоторых вопросах. Со мной произошло именно это.

В начале моей «рабочей» жизни друзей, как таковых, у меня не было.

Со старыми школьными товарищами связь почти утратилась, в ШРМ было не до приятельства, в ИРПА меня окружали взрослые — куда парню податься? Был еще у меня настольный теннис, но там ни о какой дружбе речи быть не могло. Как я вижу это сейчас — да и тогда ощущал — люди (спортсмены, если настольный теннис — спорт) жили там по законам волчьей стаи: не только кто кого обыграет, но и кто кого больше унизит, размажет, превратит в ничто. До кулачных боев, правда, не доходило (не тот вид), но играли «на вылет», на деньги (однако небольшие), и, главное, «на насмешки», когда от человека оставалось моральное «мокрое место». Помню одного мастера спорта, «вторую ракетку» Ленинграда Игоря И., — мелкого барича и сноба по характеру, который одно время водил меня за собой всюду (он вообще всегда таскал за собой кого-нибудь для свиты). Происходил он из семьи какого-то важного партийного деятеля, был весьма неглуп, занимался йогой и оккультизмом (и морочил мне голову на эти темы), потом носил с собой в спортивной сумке том Гегеля и утверждал, что человечество еще на доросло до понимания гегелевской философии. Наверное, с тех пор гегельянство и гегельянцы вызывают у меня внутренне отторжение, хотя я отдаю должное их искусно-искусственным умственным конструкциям. Потом Л.

переехал в Москву и исчез с моего горизонта.

Наряду с теннисом были, конечно, у меня и другие опыты. Летом я нередко ходил играть в ЦПКиО имени Кирова на Елагин остров, там была большая огороженная площадка для тенниса и неплохие по тем временам столы. Появлялись там и новые знакомства — но все с какими-то сомнительными личностями. Помню двух-трех парней, отчасти из приблатненного круга, с которыми мы не только играли в теннис, но и гуляли, ходили на тот же Елагин остров на танцплощалку, пытались знакомиться с девушками. Тамошняя танцплощадка представляла тогда огромный асфальтированный овал перед сценой, где играл оркестр. Собирались там буквально тысячи человек молодежи со всего города. Парни больше не танцевали, а стояли компаниями, покуривали и высматривали, с кем бы подраться.

Первый вопрос был: «Ты откуда такой?» «Я с Охты. А ты?» «Я с Васильевского» или «…с Петроградской». В зависимости от ответа могла начаться драка. Я лично в этих столкновениях почти не участвовал, меня ни разу как следует не побили, но мои приятели были завсегдатаями этих народных развлечений. Стенка на стенку — это же русская классика. Теперь ничего подобного — в известном смысле, к сожалению — нет. Ночные клубы с их наркотой, полицией и вышибалами — это совсем другой жанр.

С «елагинскими» же ребятами оказались связаны и мои начальные эротические приключения. Бродя по дорожкам ЦПКиО (я и сейчас люблю бывать там), мы кричали что-то встречным девчонкам, пытаясь привлечь их внимание, пели какие-то несуразные песенки и т. п. — большей частью, разумеется, безрезультатно. Кроме того, надо было держать ухо востро, чтобы не попасть под чьи-нибудь кулаки. Довольно длительное время в девятом классе никаких контактов с прекрасным полом у меня не возникало, однако под новый, 196 год, или сразу после него меня пригласил к себя один из упомянутых «елагинских» знакомцев. Там была большая квартира (я не понял, коммунальная или частная), было несколько парней и девушек чуть постарше меня, некоторые уже были прилично выпивши. Среди собравшихся я ровно никого не знал, поначалу вел себя робко, но потом вдруг оказался с одной из девушек наедине в какой-то комнате (при этом на соседнем диване кто-то спал). С ней я впервые ощутил, что такое девичий поцелуй, и прикоснулся первый раз к обнаженной женской груди. Было полутемно, мы ласкали и обнимали друг друга, потеряв счет времени, а из включенного радиоприемника негромко звучала песня (как я теперь узнал, в великолепном исполнении Евгения Кибкало, умершего, между прочим, в день своего рождения):

Если не быть ханжой, то подобные моменты не забываются. И при звучании — чрезвычайно редком теперь — этой песни становится как-то жутко-сладко.

Все же «елагинские» молодцы были не моя компания. Я смутно ощущал, что мне не таких и не того надо, мне претила их грубость и элементарность. Как говорится, я знал, чего мне не надо, но не знал, чего надо.

Кроме того, с начала десятого класса я стал, что называется, умнеть, то есть не просто читать все подряд, а как-то думать о прочитанном, соотнося это с собственной жизнью. Помню, как осенью 196 года я случайно посмотрел в «Стереокино» (небольшой кинозал рядом с «Великаном») «Земляничную поляну» Бергмана: она меня потрясла, заронив в душу то, что называется «экзистенциальной тревогой». Так или иначе, когда один из «елагинских»

очередной раз зашел за мной с приглашением «погулять», я решительно отказался, сообщив ему, что о смысле жизни надо думать. «Чего там думать, все равно ничего не придумаешь», — ответил он. Кто из нас был прав, судите сами.

Как-то сама собой весной 196 года (конец девятого класса) у меня появилась иная компания. Впрочем, корни ее тоже вели к залам настольного тенниса, где я впервые познакомился с этими молодыми людьми.

В социо-культурном плане (прошу прощения за ученый термин) это был другой слой — уже не «рабочая молодежь», а сыновья (и вообще родственники) элитной петербургской интеллигенции. Достаточно сказать, что один из парней, входивший в эту «тусовку» (тогда и слова такого не знали), Андрей Г., приходился внучатым племенником самой Зинаиде Николаевне Гиппиус. Именно от него, кстати, я впервые услышал имена Вертинского, Анненского и других звезд Серебряного века. Второй был Андрей А., также профессорский сынок, впоследствии известный ювелир. Наконец, третий был некий Игорь К., основным качеством которого было невероятное самомнение и презрение ко всему окружающему. Впоследствии, как и следовало ожидать, он благополучно отбыл в Америку, но удивительнее то, что много лет спустя, когда мой сын Филипп пошел в купчинский детский сад, он оказался в одной группе с дочкой родной сестры этого И., то есть его племянницей, очень на него похожей. Тесен мир, что и говорить.

Так вот, поначалу мне показалось, что я нашел то, чего искал. Я оказался уже не среди уличной шпаны, а среди «золотой молодежи», так сказать, сливок общества. И собирались мы уже не на хулиганской танцплощадке, а в Доме ученых на Дворцовой набережной, в двух шагах от Зимнего дворца — Эрмитажа, в бывшем особняке Великого князя Владимира Александровича (сына Александра Второго), построенного в стиле венецианского палаццо. Когда-то на этом месте размещалось французское посольство.

Но мы тогда этого ничего не знали и об этом не говорили. Интересы у нас были вполне земные. Сначала мы смотрели кино в Белой гостиной, потом играли в спортзале в настольный теннис (а Андрей А. еще в бильярд), потом шли в душ, затем спускались в кафе выпить чего-нибудь легкого и в завершение вечера шли в Дубовый зал, где уже играл оркестр и происходили танцы. Ну, чем не «онегинское» времяпровождение, когда герой сам не знает поутру, куда поедет ввечеру.

Продолжалась эта идиллия, однако, не долго. Уже к концу моего десятого класса (весна 196 года) мы все переругались и перессорились, а Игорь с одним из Андреев даже публично подрался, и мне пришлось их разнимать. Сказалась низовая — тщеславно-гедонистическая — природа наших отношений к жизни и друг к другу. Недаром ведь сказано, что зло поедает само себя. Забавляясь в одном из лучших петербургских дворцов, бродя по красивейшей в мире гранитной набережной напротив Петропавловки (особенно замечательно было из окон великокняжеского дворца смотреть салют на Первое мая или Седьмое ноября), мы думали только о себе и ни о чем другом. При этом высокопарных слов произносилось достаточно — уж на цветистые фразы мы были мастера. При этом, разумеется, не брезговали и самыми «нутряными» удовольствиями чисто животного плана, вплоть до подглядывания в душевой за девушками, с которыми потом шли танцевать. В общем, к маю месяцу от моей «великосветской» жизни не осталось и следа. Потом, уже во взрослом состоянии, я был тесно связан с Домом ученых, стал после защиты кандидатской его официальным членом, читал там циклы лекций, регулярно выступал на семинаре по культурологии, который вел мой друг Эльмар Соколов, случалось и выпивать в буфете, но всегда при посещении этого дома на набережной меня не оставляло чувство легкой гадливости, направленное не столько на других, сколько вообще на ту нечистую атмосферу («темную ауру»), которая окружала тогда меня в этом «слишком петербургском» месте. Что было, то было.

Подводя итог своему отрочеству, должен сказать, что все там происходило довольно обычно, и вместе с тем неповторимо. Мой Петербург принимал по мере лет разные обличья, иногда не совсем приятные и даже отталкивающие, но никогда не оставлял меня в пустоте. По окончании десятого класса я уже твердо знал, что буду поступать на философский факультет университета, хотя незадолго до того еще колебался, не поступить ли мне на отделение матлингвистики филфака — так хорошо у меня пошли дела по математике. В любом случае, я уже понимал, что мое дело — наука/искусство, и ничто другое. Гуманитарные науки и искусство вообще гораздо ближе друг к другу, чем это принято думать в классическом науковедении.

Школу я окончил фактически с золотой медалью, имел еще первый разряд по теннису, так что надеялся поступить в университет с первого раза. Так и получилось. Однако финал моих школьных лет был омрачен выпускным вечером, где взрослые ученики ШРМ уже по-настоящему выпивали. Я лихо принялся за дело, и в какой-то момент обнаружил себя лежащим без сознания в коридоре в совершенно беспомощном состоянии. Не знаю, сколько я там пролежал. Надо сказать, что мои старшие одноклассники не бросили меня, дали мне нюхнуть нашатырного спирта и отнесли меня, не стоящего на ногах, домой. Век им этого не забуду.

Вступительные экзамены на психологическое отделение философского факультета ЛГУ имени Жданова я сдал успешно, если не считать неожиданной тройки за сочинение на свободную тему (до сих пор не понимаю, как это могло произойти). И потому боялся, что не пройду по конкурсу.

Помнится, в тот день, когда должны были вывесить списки зачисленных (август 196 года), я приехал из Зеленогорска пораньше, пришел на факультет, но списков еще не было, и я, чтобы провести время, весь на нервах поехал в широкоформатный кинотеатр «Ленинград» на Потемкинской улице. Там шел фильм «Оптимистическая трагедия» по пьесе Вишневского (кстати, неплохой фильм), а перед сеансом в зале мощно звучала Вторая Венгерская рапсодия Листа. С тех пор эта музыка для меня — символ радостного и вместе с тем тревожного предчувствия победы. Спустя два часа я увидел свою фамилию в списках.

Поступая на психологию, я думал, что это нечто вроде науки о человеческой душе, однако сильно в этом ошибся. Не говоря уже о царившем в советских вузах дремучем материализме («Человек есть совокупность общественных отношений» — К. Маркс), вся тогдашняя система подготовки психологов опиралась на изучение естественных наук, прежде всего анатомии и физиологии нервной системы. Мы изучали химию, физику, вариационную статистику, но особенно мне «запали в душу» занятия по физиологии высшей нервной деятельности, происходившие в главном здании университета — знаменитых петровских Двенадцати коллегиях на набережной Васильевского острова (добирался я туда за 15 минут либо на 1-ом трамвае, либо на такси за 0 копеек — блаженные времена). Лекции по деятельности ЦНС читал профессор Батуев, весьма элегантный господин, спрашивавший у студентов: «Сколько у паука ног?», а если студент не знал, торжественно провозглашавший: «У паука — шесть ног!» На практических занятиях по этой науке мы резали зачем-то живых лягушек, протыкая иголкой их спинной мозг и распиная их на предметном столе — занятие не для слабонервных. Меня, честно говоря, все это мало привлекало, я носил с собой на лекции томик Фета и украдкой почитывал стихи: куда как лучше.

Звездой ленинградской академической психологии в начале и середине 60-х годов был профессор Борис Герасимович Ананьев, осетин по национальности, с умным породистым лицом и безукоризненной речью.

На лекциях его стояла абсолютная тишина, за ним записывали каждое слово, причем не только мы, студенты-первокурсники, но и другие, посторонние люди, посещавшие его занятия. Один раз я даже попал впросак с этим делом — показал по просьбе сокурсницы ей время на своих часах.

Борис Герасимович обиделся, решив, что я показываю часы ему. «Я не вам показываю», — честно признался я. «А кому?» — спросил он. «Вот ей», — пришлось показать мне на Галю. Теперь уже обиделась на меня Галя Бабкина. Впрочем, впоследствии отношения с ней у меня весьма улучшились.

К сожалению, по содержанию лекции Б. Г. также оказались для меня не слишком интересны. Он читал нам в основном теорию ощущений, восприятий и представлений — самые начала тогдашней традиционной психологии. К душе это не имело ни малейшего отношения. Это уже потом он издал свою известную книгу «Человек как предмет познания». Сам Борис Герасимович как личность казался мне куда более значительным, чем его наука, к которой я постепенно утрачивал интерес. Тем не менее на экзамен по его курсу я пошел специально к нему, а не к его ассистентке Е. Ф. Рыбалко, чтобы, так сказать, «показать себя» — и показал. Помнится, мы беседовали с ним о различии рефлекторной дуги и рефлекторного кольца.

Потом я сказал ему, что меня интересует человек в целом, а не его отдельные функции, на что он возразил: «Вы не учитываете познавательного (гносеологического) значения исследования этих функций». Конечно, он был по-своему прав, но любви к психологии у меня не прибавилось Между тем Б. Г. не забыл обо мне. В начале сентября следующего учебного года в нашей квартире на Кронверкском проспекте раздался телефонный звонок, и подошедшая к телефону Ляля крикнула мне из коридора:

«Там Александра Леонидовича зовут, Ленька, это тебя, что ли?» Первый раз меня позвали к телефону по имени-отчеству, это был не кто иной, как академик Ананьев, и было мне 18 лет. Что и говорить, приятно вспомнить.

Б. Г. предложил мне научную работу, сказав, что эта тема вполне достаточна и для кандидатской, и для докторской диссертаций — поработать в качестве психологов к клинике ожоговых поражений Военно-медицинской академии. Причем взять с собой, по моему выбору, еще двух студентов, и возглавить эту группу. Предложение было неожиданным, но я его с благодарностью принял.

Помню, как мы явились туда первый раз во главе с Б. Г. Нас встречало все руководство клиники во главе с профессором (и, кажется, генералом) Арьевым. Профессора переговаривались между собой о способах и сроках работы, мы старательно записывали, все это происходило в большой ординаторской комнате, но когда мы пошли по палатам — я впал в ужас.

Термические поражения — одни из самых страшных на вид уродств человеческого тела. Представьте себе 60–70 % обожженной кожи: это сплошная кровавая рана. Затем начинается тяжелейшая ожоговая болезнь, люди лежат на специальных кроватях (сейчас они, кажется, плавающие), не могут ни есть, ни спать от боли, становятся похожи на живых мертвецов. Большинство из них в конце концов умирает. Нужны постоянные перебинтовки.

Однажды мы вошли в операционную, где хирург перебинтовывал женщину, она кричала диким голосом, а он в это время спокойно рассказывал нам о том, что именно он делает.

Постепенно, однако, и мы привыкли к виду этих чудовищных «расчлененок», к крикам и стонам, к специфическому запаху мази Вишневского, царившего во всей клинике. «Человек есть существо, ко всему привыкающее», — прав был Федор Михайлович. Нашей задачей было исследование психологии больного ожоговой болезнью, в том числе выздоравливающих, но привыкших к обезболивающим наркотикам, теряющим память и т. п.

Мы бродили по палатам в белых халатах, пытались с ними беседовать, задавать какие-то вопросы, что-то записывали. Поначалу это представлялось важным, экзистенциально острым, но потом ощущения притупились, посещение клиники стало рутиной, и я стал ходить туда все реже. Я понимал, что волею Промысла и при содействии Б. Г. я попал в один из кругов земного ада (а каков же тогда ад подземный?), но меня все же влекла к себя скорее философия, чем подобное экстремальное «человековедение».

Я чувствовал в себе интерес не столько к телесному (смертному) составу сущего, сколько к его идеальным и духовным истокам. В итоге, в конце второго курса, мы с моим тогдашним приятелем Яном Рокпелнисом (теперь известным латышским поэтом) перешли с психологического отделения на философское — с потерей года, что привело к тому, что в студентах я провел не пять лет, а все шесть.

С психологическим моим периодом связана и одна из самых красивых девушек, с которыми мне довелось иметь дело. Она училась, кажется, курсом младше, и мы как-то вместе оказались на экскурсии в «сумасшедшем доме» — институте имени Бехтерева. Помню, вышли мы оттуда втроем, вместе с еще одним студентом, который тоже «положил на нее глаз», но она вдруг быстро взяла меня за руку и увела в сторону. Звали ее Оля Р., была она тонкая, высокая, с большими голубыми глазами. Мы встречались с ней несколько месяцев, я ждал ее по сорок минут на остановках, потом мы шли куда-нибудь в кафе. Помню вечер в ресторане-поплавке в Александровском парке, на Кронверкской протоке, рядом с деревянным горбатым мостом на Заячий остров. Мы танцевали с ней модный тогда твист, потом я провожал ее домой (жила она в районе проспекта Маклина), на лестнице мы целовались и обнимались долгими томительными объятиями. Ума она была небольшого, сугубо «женского», но красоты замечательной. Как-то мы отправились с ней в кино на «Шербургские зонтики» с молодой Катрин Денев и музыкой Леграна. Вышла она после этой мелодрамы рыдая, потекла вся ее тушь, я не знал, как ее успокоить. Наконец, вроде бы поутихла, взяла меня под руку, и мы двинулись с ней по парку в сторону Дворцового моста.

Вдруг меня остановил какой-то мужчина, я уже приготовился к нападению, но он отвел меня на шаг в сторону, поднял вверх большой палец и медленно сказал: «Баба у тебя — во!»

Года через два она вдруг позвонила мне и пригласила в гости. Я удивился, но пошел. Она налила чаю, мы о чем-то беседовали, потом вдруг раздался звонок и в квартиру вошел молодой человек, «привлекательный во всех отношениях». Оказалось, что это ее законный муж, а меня она пригласила для того, чтобы вызвать у него ревность. Чего только не придумает женщина...

Выше я уже писал, что философия меня интересовала буквально с отрочества, во всяком случае, с девятого класса, когда я начал тайком (в рабочее время) почитывать философские журналы. Психология не давала нужного мне умственного простора, того, что впоследствии мы с Эльмаром Соколовым называли «зачем все?», или «общей теорией всего». Переход на философское отделение был предрешен.

Вместе с Рокпелнисом мы заявились к замдекана нашего факультета С. И. Иконниковой (тогда мне и в голову не могло придти, что с этой женщиной будет связана часть моей дальнейшей жизни) и попросили перевести нас на философию. Она повздыхала, пожаловалась, что Б. Г. будет недоволен, но мы стояли на своем, и нас перевели. При переходе с психологии на философию надо было досдавать ряд предметов, в том числе высшую математику. Я уже писал о том, что ее я выучил сам, чем горжусь до сих пор (правда, сейчас уже ничего не помню). Преподаватель математики был до того доволен моим ответом, что после жирной пятерки в зачетке дал мне  копейки и попросил сбегать в буфет за «Беломором» — высшее выражение доверия. Была у нас еще биология и даже органическая химия, к которой я испытывал отвращение с детских лет. Помнится, зачет по этой загадочной науке я сдавал после бессонной ночи возлияний и вакхических игр с подругой (это было уже на втором курсе). Меня попросили изобразить какую-то структурную формулу по типу «кресло» или «диван», я тупо нарисовал соответствующую мебель, мне сказали «правильно» и отпустили с миром.

На философском отделении мне открылся совсем иной — и именно идеальный — горизонт. Основным предметом с первого курса тут была история философии. Античную философию читала доцент В. Я. Комарова, классику европейского рационализма — представительный доцент Водзинский (влюбившийся впоследствии в одну из наших студенток). По сравнению с резаньем лягушек и теорией ощущений это был другой мир.

Я наслаждался диалогами Платона, с уважением изучал логику и этику Аристотеля, поражался апориям Зенона — догонит Ахилл черепаху или не догонит? С точки зрения разума получалось, что не догонит, и стрела никогда не долетит до цели. «Движенья нет — вскричал мудрец брадатый» (А. Пушкин). Потом я с интересом узнал, что над теми же вещами размышлял и Лев Толстой в «Войне и мире». Очень мне нравились также афоризмы Парменида — «бытие есть, а небытия нет», или Гераклита — «миром правит молния».

Средневековой христианской мыслью нас, как уже было сказано, не обременяли, зато довольно подробно проходили начала западного светского мудрования в лице Бэкона, Локка, Юма и особенно Декарта и Спинозы.

По молодости я, конечно, не мог тогда сообразить, что все эти гении занимались, в сущности, одним делом — уводили человека от Бога, превращая его в продукт собственного ума. Лучше всех это выразил Декарт: «мыслю, следовательно, существую», благодаря чему все сущее становилось принадлежностью человеческого сознания. Еще раньше на уровне британской «философии здравого смысла» эту фантастику выразил епископ Беркли.

С тех пор и вплоть до современного постмодерна эта идея стала центральной темой европейской культуры, повторяемой на разные лады философами, поэтами и художниками. Я с восторгом прочитал на втором курсе магистерскую диссертацию Владимира Соловьева «Кризис западной философии.

Против позитивизма». Там он выстраивает такой силлогизм, критически изображающий нисхождение западного ума:

Следовательно, сущее и есть понятие. (Гегель) «Вы согласны в этом с Соловьевым?» — недовольно спросил меня на экзамене Водзинский. «Согласен», — ответил я. Наверное, уже тогда зарождались во мне истоки моего будущего «славянофильства». Много позже я прочел у Хайдеггера о роковом забвении европейской философией бытия (Бога) ради сущего (мира).

Конечно, главной темой историко-философских занятий явился для меня (как и для многих) германский трансцендентальный идеализм. Как я подозреваю теперь, гегельянство — это своего рода умственная болезнь, поражающая нередко русских юношей, начиная с первой половины ХIХ века и до сего дня. Недаром поэт Жемчужников писал:

Я читал в переводах Фихте, Шеллинга, Гегеля. Гегелевская диалектика, безусловно, завораживает, но чем больше вчитываешься в нее, тем больше начинаешь ощущать ее сугубо логическое (головное) и в этом смысле спекулятивное происхождение. Вещи там подменены понятиями и словами, с которыми, естественно, можно делать что угодно. Самое ужасное в Гегеле — это сатанинская гордыня мысли. Он прямо пишет в «Науке логики», что в его книгах «изображены мысли Бога еще до сотворения мира».

Это конечно, грандиозно, но немного смешно. Не случайно Бертольд Брехт устами персонажа одной из своих пьес назвал «большую логику» Гегеля одним из главных произведений мировой юмористической литературы, где повествуется о жизни понятий, «этих неустойчивых существах, каждое из которых женато на своей противоположности, они целый день бранятся, а вечером, как ни в чем не бывало, ложатся спать в одну постель». Гораздо больше мне нравился Кант с его поразительной последовательностью (я бы сказал, порядочностью) мысли и отсутствием всяких спекуляций, типа гегелевских. Собственно, Кант является великим немецким писателем именно как «рыцарь мысли». Конечно, тогда я еще не догадывался, что философия является одним из родов литературы, подобно роману, лирике или драме.

Зато теперь я это ясно вижу и понимаю, почему чернокудрый романтический поэт Ленский в Германии туманной стал именно поклонником Канта.

Впрочем, я в этом плане не отставал от него, сделав на одном из семинаров у Комаровой доклад по книге Канта «Пролегомены ко всякой будущей философии», после чего она смотрела на меня с большим уважением, да и мои однокашники тоже.

Первое знакомство с однокашниками состоялось у меня в сентябре 196 года, когда нас сразу по зачислении в студенты отправили в колхоз на картошку. Впрочем, я оказался в знакомых местах, не так далеко от Зеленогорска, в поселке Цвелодубово по той же выборгской дороге. Ехать туда надо было на автобусе от станции Каннельярви, куда мы впоследствии ходили с Эльмаром Соколовым за грибами. Поселили нас в большом деревянном строении — то ли бывшей школе, то ли клубе. Спали мы прямо на полу, на матрасах, набитых сеном, хотя были и простыни, и подушки. Впрочем, особых неудобств никто не испытывал — ребята в основном были опытные, что называется, тертые. Я с удивлением обнаружил, что я — почти единственный ленинградец на курсе: все остальные были глубокие провинциалы. Кроме того, почти все, в отличие от меня, служили в армии. Среди них было несколько настоящих здоровяков-матросов, прошедших неплохую школу жизни. Помню, я чем-то разозлил одного из них, он схватил меня за грудки, подержал некоторое время на воздухе, но потом отпустил.

Зато с другим бывшим солдатом — Сашей Ф. — у меня сложились вполне дружеские отношения. Как-то мы ехали по проселочной дороге в кузове машины с поля, орали песни («За семь лет трудовых лагерей мы в подарок рабочему классу, там, где были тропинки зверей, проложили таежную трассу»), Саша снял ремень со своей гимнастерки и повесил его на борт грузовика. Ремень угодил между кузовом и кабиной, его можно было считать навсегда утерянным, но я случайно обнаружил его и протянул хозяину.

С тех пор мы как-то выделяли с ним друг друга, потом Саша на время попал в заключение за драку, но через годик вернулся на факультет. Почему-то он звал меня Левой, а не Леней — наверное, ослышался. Последний раз я видел его у себя дома  июня 197 года на «банкете» по поводу моей кандидатской защиты. Прогуляли мы до утра, часов в пять белой ночью я проводил его на такси. «А куда я поеду?» — спросил он то ли меня, то ли шофера, садясь в машину.

В общем и целом, ребята были неплохие, хотя какими-то специальными «философскими» качествами не отличались. Помню, как следует выпив, тот же Саша жаловался вслух: «Вот я думал, когда поступал, куда я лезу, там великие умы, мыслители — а встретил вот этого!» И показал на такого же служивого, как он. Впоследствии многие из них стали, тем не менее, профессионалами в своем деле, хотя не обязательно в философии. Руководил всей нашей группой аспирант Валера Вершинин — лет через десять судьба свела меня с ним на паркете Большого дворца Петергофа, где я какое-то время подвизался в экскурсоводах. Был там еще Витя Кречетов — ныне прозаик и поэт, член Союза писателей России. Самую успешную карьеру во всех планах сделал Саша Корольков — теперь он доктор философских наук, академик РАО, заведующий кафедрой философской и психологической антропологии Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, писатель, православный мыслитель. Тогда он был уже на четвертом курсе, мы, салаги, смотрели на них (четверокурсников послали с нами группой из четырех человек) как на небожителей. Помню, я робко спросил его, какая у него тема курсовой работы? Он посмотрел на меня и сказал: «Да чего спрашиваешь, все равно не поймешь». Наверное, он был прав — тем более, что писал он что-то по философским вопросам биологии.

Второй мой «колхоз» (осень 64 года) — на втором курсе соответственно — отличался тем, что здесь мне скорее запомнились девушки, чем парни.

Были там две подружки, одну звали Катя Д. другую — Аня Ш. Приехали они в Ленинград, кажется, из Оренбургской области. Мы весь картофельный месяц держались вместе, сидели на одной борозде, часто просто на ведрах, почти ничего не делая, но — пели песни. У них получался замечательный дуэт, так что пели они все — от «Из-за острова на стрежень» до «Бесаме мучо» (по-русски это звучало: «Гордый мой, люди несмело мне говорят, что созвал ты на свадьбу гостей»). После, уже по приезде в город, у нас состоялись несколько прогулок по парку с одной и с другой (причем каждая просила, чтобы я не сообщал о сем невинном факте подруге), но потом мы как-то разошлись и я потерял их из виду. Слышал только, что обе успешно вышли замуж.

Каково было мое удивление, когда я узнал, что из скромной оренбургской девчушки Аня Ш. превратилась в доктора философских наук, профессора, заведующую кафедрой философского факультета СПбГУ, известного специалиста по зарубежной религиозной мысли. Сама она, правда, осталась неверующей — это выяснилось, когда мы оба с ней уже стали членами докторского диссертационного совета, сидели на заседаниях этого совета рядом и вспоминали юные годы. Между нами возникло даже что-то вроде «ретросимпатии». Как-то она позвонила мне и пригласила вступить в Ассоциацию выпускников университета с коллективным выездом в Петергоф для первого раза — я согласился. Но тут случилась трагедия. Аня, переходя улицу, попала под машину и скончалась на месте. Ее муж — Коля, тоже из наших студентов, позвонил дочери, сообщил, что мама погибла, и выстрелил себе в висок из наградного пистолета, который когда-то подарил ему отец-офицер. Я был на похоронах. Похоронены они в одной могиле на старом Волковом кладбище. Проезжая мимо их могилы чуть ли не каждый день по Камчатской улице, я мысленно молюсь за них обоих и вспоминаю песню «Гордый мой...», которую пела мне Аня на колхозной грядке.

Классикой студенческой жизни со времен средневековых буршей является разгул во всех видах. Приходится признаться, что я отдал солидную дань этому не совсем почтенному делу — иначе картина «шестидесятничества» ХХ века будет не полной. Конечно, я продолжал читать книги, на экзаменах получал пятерки по всем предметам (за исключением педагогики, преподаватель которой с треском выгнал меня с экзамена, заметив:

«Вы умный человек, но педагогики вы не знаете»), писал стихи — но главным моим занятием на втором, и особенно третьем курсе в свободное время стало пьянство. Я уже писал о Вале П., ставшем моим неизменным другом-собутыльником. Время вообще было пьяное, водка стоила рубль сорок семь копеек «маленькая», два восемьдесят семь — «большая», а что касается «бормотухи» — дешевого крепленого вина, то его было море разливанное, в любом магазине чуть больше рубля за бутылку. «Бормотуху» («Агдам», «Три семерки» и т. п.) мы в основном и пили, совсем как у Высоцкого: «И пьют с утра в такую рань такую дрянь». Особенно памятны мне три месяца весны 1965 года, когда маму увезли с инфарктом в больницу, и я жил один с «бабой черной», к тому времени почти совсем оглохшей и плохо соображавшей. Валька заявлялся ко мне чуть ли не каждый день, поджидая иногда моего возвращения из университета прямо в парке рядом с остановкой трамвая, «Гастроном» был на первом этаже моего дома — чего еще надо? Когда нужно было перед возвращением мамы приводить комнату в порядок, мы собрали в мешок и сдали в приемный пункт буквально гору пустых бутылок (еле донесли) на 10 рублей:

это был рекорд. На десятку можно было купить тогда три бутылки коньяка или сходить с девушкой в ресторан. Примерно столько же платили за «разовую» лекцию где-нибудь в библиотеке или ЖЭКе по линии общества «Знание», и я впоследствии нередко этим пользовался, когда начал «подхалтуривать» по лекционной части.

С Валькой мы пили везде — на улице, в парке, на зеленогорском пляже или на озерах, в городских подъездах или на имперских гранитных набережных. Помню как сейчас 9 мая 1965 года — Двадцатилетие Победы — когда мы обошли, пошатываясь, весь город и распевая во все горло «Темная ночь, только пули свистят по степи...». Мы вообще с ним много пели, бродя по улицам, особенно ночью. Милиции мы как-то не боялись; попав туда один раз с двумя девушками, мы и там продолжали петь. Одно их сильнейших «пьяных» переживаний связано у меня, тем не менее, с собственной комнатой. Мы сидим с Валькой, уже приняв для начала по бутылке дешевого портвейна (на дорогой денег не было), и слушаем по радио: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс он в вершины до самого края». Поет мощный баритон Марк Рейзен. Меня охватывает такой поток вдохновения, счастья, силы, который я ощущаю до сего дня. Уже тогда я определял для себя (и для Вальки) пьянство как иллюзорный прообраз рая, и говорил ему:

«Ты, Валька, вульгарный максималист, тебе хочется надраться вдрызг и сразу, а я максималист диалектический, мне еще чего-то надо». Потом мы с ним, начитавшись Блока, называли это музыкой.

К сожалению, Валька утонул в этой черной музыке. Поступив в институт авиационного приборостроения (ЛИАП) и проучившись курса два, он увлекся там преферансом, они играли на деньги прямо в аудиториях, потом его из института выгнали, он работал сначала каким-то чертежником, потом рабочим на Октябрьском вагоноремонтном заводе (где мы заливали в себя водку из двухсотграммовых граненых советских стаканов, выполненных, кажется, по эскизам знаменитой Веры Мухиной), потом сантехником, потом подсобным рабочим в магазине — и пил, пил, пил. К тридцати годам он стал законченным алкоголиком, сильно похудел, по лицу и шее у него пошли какие-то нарывы. Последний раз он позвонил мне по телефону в начале 90-х годов, увидев меня в какой-то передаче по телевизору: «Ленька, это ты там был?» — «Я»? — ответил я. Не знаю, что с ним сейчас.

Конечно, кроме пьянок, бывали у нас с ним и светлые минуты. Иногда мы ходили в кино, в том числе на замечательные советские фильмы типа «Родная кровь» или «До свидания, мальчики!», и потом пели песни из этих фильмов. Очень любили «Утомленное солнце» (я даже сочинил собственные слова на эту музыку) и печальные напевы Окуджавы (которые теперь кажутся мне интеллигентским нытьем). Уже позднее я оказался — довольно случайно, впрочем — крестным отцом его дочери. Крещение происходило в Никольском соборе, и потом все отправились, как водится, отмечать это событие застольем. Одно время у нас даже были с ним общие девушки.

С одной из них мы чуть не утонули на большом пруду Елагина острова, катаясь на лодке (разумеется, выпивши) и вздумав поменяться на ходу местами. Выплывали втроем.

С Валей была связана и моя первая настоящая любовь. Звали ее Вера, и познакомился я с ней на новогоднем вечере у того самого Толи Б., который входил в нашу зеленогорскую компанию. Как я уже говорил, он трагически рано умер, но в 64-м году он был, что называется, первый парень на деревне, собирая у себя друзей и подруг. Поначалу у меня возникли легкие отношения с Вериной подругой Светой, а у Вальки — с Верой, но мы довольно быстро совершили «обмен судеб». Я говорю об этом без всякого преувеличения, ибо первая любовь для человека, способного на это чувство — дело поистине роковое. При этом я тогда впервые испытал, что любовь и секс суть разные вещи. Сейчас я не помню даже имени той «легкой на передок» барышни, с которой я «стал мужчиной» прямо в ночь нашего знакомства, но образ Веры до сих пор хранится в моем сердце. Мы с ней, разумеется, обнимались и целовались, ходили в театры и кино, купались и загорали, пели песни и пили вино, и, конечно, стремились друг к другу, но так это и не осуществили. Она училась в одиннадцатом классе, я был зеленый первокурсник, но дело даже не в этом: для меня с ней это было не главное. Я любил именно ее всю, ее как личность, а не только ее тело. Говоря языком советской философии, душа тут была первична, а тело вторично.

В это время мне стали совершенно неинтересны — и я с некоторым удивлением это заметил — другие девушки: я их не любил. Подлинная любовь раскрывает замысел Божий о человеке — вот в чем тайна. В кино я смотрел не столько на экран, сколько на свою любимую, ее поцелуй представлялся мне не столько эротическим актом, сколько вселенским чудом, и даже когда она болела, мне хотелось заразиться от нее гриппом, потому что это был ее грипп. Я писал стихи перед ее фотографией:

Мы встречались всю весну 64 года, летом ее родители сняли дачу в Зеленогорске, я был наверху блаженства и подумывал чуть ли не о женитьбе (это в восемнадцать лет-то!) — а потом она меня бросила. Ей, видите ли, стало со мной скучно. «Казин, обеспечь меня компанией», — повторяла она неоднократно. Наша с Валькой компания ее перестала устраивать. Конечно, она меня не любила так, как я ее. Известна пушкинская мудрость: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». В нашем случае оказалось как раз наоборот. Мне и самому впоследствии приходилось бросать девушек, именно влюбленных в меня (до сих пор не могу простить себе горючих слез одной из них, Ларисы Е.), и испытывать подобные экзистенциальные удары от женщин, со стороны которых мне меньше всего этого хотелось. Как и всюду, здесь дает себя знать извечный дуализм (двойственность) земного существования, в котором кто-то мощный постоянно норовит ударить в самое больное место. Последний раз я встретил Веру К. спустя лет семь в курительной комнате Публичной библиотеки, когда я уже заканчивал кандидатскую диссертацию. «Ты знаешь, что ты была моей первой любовью?» — спросил я ее. Она только пожала плечами, совсем как в есенинском стихотворении, которое мы с ней и с Валькой тихонько напевали на кухне ее маленькой квартиры (в комнатах сидели родители) на улице Зайцева:

Первые месяца два после разрыва с Верой я страдал так, что почти не мог оставаться один, мне надо было постоянно быть на людях, и я стал ходить в университет почти на все лекции и семинары, тогда как раньше почем зря пропускал.

В это время случились бурные политические события. В октябре 64-го сняли старого «сталинского сокола» Хрущева, к власти пришел сравнительно молодой и красивый Брежнев, было о чем поговорить с однокашниками. Кончилась пресловутая хрущевская «оттепель», многих веселившая и радовавшая, но по сути исчерпавшая псевдоморфозу русской религиозной энергетики, которая создала сверхдержаву СССР, победившую оккультный нордический рейх и взлетевшую в космос. Превзойти американцев под лозунгом «Перегоним США по производству мяса-молока!» оказалось невозможно. Началась игра по правилам противника. «Десталинизация» обернулась словесными декорациями «ленинских норм партийной жизни», а впоследствии шизофренической горбачевской «перестройкой» под лозунгом «больше демократии, больше социализма». В обоих случаях метили в коммунизм, а били в Россию.

В 1964 году мы, разумеется, об этом не догадывались, искренне полагая, что теперь-то как раз и начнется настоящая свободная и созидательная жизнь. Хрущев со своими «бульдозерными» выставками и «антипастернаковской» истерикой интеллигенции порядочно надоел. Кроме того, студенческие интересы — во всяком случае, у меня и моего окружения — были вовсе не «политоцентрическими». В эту пору у меня прибавилось друзей вне университета. Мы как-то случайно в парке встретились с Сашей Боруховичем, выяснилась наша общая преданность поэзии. Саша познакомил меня со своим однокурсником Борей Шерманом, о котором я писал уже на этих страницах и который до сих пор остался моим другом — единственным свидетелем и участником «ближнего круга» тех лет. Тогда же в нашем кругу снова, после школьных времен, появился Володя Михайлов — «поэт, математик, программист, оптимист», как он сам о себе заявил. И Саша, и Володя играли на гитаре, Саша сочинял неплохие песни. Одну их них мы особенно любили:

Своих дорожных впечатлений не пролей.

С изменениями в моей личной судьбе — и некоторым образом в судьбе России — совпало преобразование моего студенческого статуса. С третьего курса на философском факультете начиналась специализация, и мы с Рокпелнисом однозначно решили идти на кафедру этики и эстетики. Искусство мне в любом случае было ближе, чем, например, теория познания или логика, хотя я кое-что понимал и в том, и в другом. Во всяком случае, наш преподаватель логики И. Н. Бродский и наш главный «гносеолог» М. С. Козлова меня ценили и приглашали на свои кафедры, но я предпочел иное.

Кафедра этики и эстетики производила в 1965–1966 годах хорошее впечатление — во всяком случае, на меня-студента. Возглавлял ее профессор Владимир Георгиевич Иванов, улыбчивый человек с золотым зубом, служивший во время войны на флоте. На доске ветеранов висела лихая его фотография военных лет в тельняшке. Был он специалистом по этическим учениям античности. Помню, как меня поразил приведенный им на одной из лекций афоризм Эпикура: «Пока мы живы, смерти нет. А когда есть смерть, то нас уже нет». У нас с ним были ровные отношения все шесть лет моего пребывания на кафедре (включая аспирантуру). Я считался там восходящей звездой, получил по окончании университета диплом «с особым отличием», но на кафедре В. Г. меня не оставил под предлогом отсутствия вакансий. До сего дня не знаю, правда ли это, или имелись какие-то другие причины.

Трудились на кафедре, среди прочих менее значительных лиц, еще две дамы, сыгравшие немалую роль в моей жизни, да и не только в моей. Современную этику (в том числе «буржуазную», что особенно всех интриговало) нам читала упомянутая выше Светлана Николаевна Иконникова, из бывших комсомольских деятелей, ставшая потом одним из первых «культурологов» Ленинграда и до сих пор заведующая кафедрой теории культуры в Университете культуры и искусств (тогда Институт культуры им. Крупской, «кулек», как его иронически называли). Именно она пригласила меня в 1971 году на эту кафедру после отказа Иванова принять меня на работу.

Нынче я думаю, что это было к лучшему, учитывая либерально-атеистические (и даже отчасти русофобские) нравы, царившие на философском факультете и тогда, и сейчас. С. Н. была и осталась для меня внутренне далеким человеком, наши отношения с ней всегда являлись сугубо функциональными.

В 1976 году, отработав четыре года в «кульке», я ушел оттуда навсегда, но эти события относятся уже к взрослой жизни, о чем речь впереди.

Вторая дама — доцент Лариса Ивановна Новожилова — вызывала у меня значительно больший интерес как ученый и как личность. Она читала нам историю эстетики, слушать ее было крайне увлекательно. Помню, как она вдохновлялась — особенно на лекциях по эстетике Канта — так, что лицо ее покрывалось красными пятнами. Она искренне мыслила перед нами — вот что важно. С самого начала третьего курса, когда надо было выбирать тему курсового сочинения, она стала моим научным руководителем и оставалась ею вплоть до моей кандидатской защиты в июне 197 года.

Ее профессиональная жизнь сложилась весьма затейливо. Прямо из университета ее забрали на партийную работу, она стала третьим (по идеологии), а затем и первым секретарем Дзержинского райкома партии. Тогда это были предложения, от которых невозможно было отказаться члену КПСС, а преподаватели философии все были членами: таковы были условия игры.

Сама Л. И. придерживалась всегда весьма либеральных (в каком-то смысле даже несоветских) взглядов, так что мы много спорили с ней, когда встречались уже по времена «перестройки», когда страна рушилась на глазах.

Впоследствии она стала директором Русского музея, и даже предлагала мне там «придумать себе отдел», но я как-то туда не стремился. Одно лето я, правда, водил там экскурсии, но не более того. Позднее в музее произошла некая темная истории с картинами Филонова, я ко всему этому отношения не имел, и мы никогда с ней на эту тему не говорили. По сию пору я благодарен ей за поддержку в течение всей нашей «общей» жизни. На протяжении трех лет она слушала мои трактаты в прямом смысле слова, так как машинки у меня не было, я писал свои курсовые от руки и зачитывал потом ей где-нибудь в кабинете или у нее дома. Она говорила «Прекрасно!», и на этом ее руководство заканчивалось. Я тоже был доволен, потому что считал свои работы вполне законченными, и мне вовсе не хотелось что-нибудь там переделывать.

Главным авторитетом и теоретиком, что называется, мэтром кафедры этики и эстетики являлся тогда — и оставался таковым вплоть до своей смерти в 006 году — профессор Моисей Самойлович Каган. Это был действительно незаурядный человек. Был он статным, элегантным мужчиной среднего роста, носил тонкие усы и золотое обручальное кольцо на пальце (что сильно раздражало некоторых партийных товарищей), хорошо одевался, красиво курил папиросы «Казбек (потом курить бросил). Было в нем что-то от светского льва, небольшое ранение руки, полученное на войне, только прибавляло ему шарма, многие женщины (в том числе студентки) были от него без ума. Среди многих его светских достоинств следует назвать также удивительное мастерство произносить застольные речи-тосты.

Помнится, у меня дома на «банкете» по случаею моей кандидатской защиты он сказал примерно так: «За Леню, за его успех — если он берет тему диссертации, то самую трудную, если девушку, то самую красивую!» (это о моей жене Лене). Ходили легенды о том, как на каком-то пышном всесоюзном застолье в Тбилиси (кажется, это был симпозиум по проблеме ценности в 1965 году) он за огромным грузинским столом произнес следующий тост:

«Если один грузин 0 лет правил всей Россией, то позвольте одному русскому еврею три часа править одним грузинским столом!» Успех был оглушительный. Он действительно правил общественными застольями, утверждая, что надо открыть на факультете «кафедру научного тамадизма». Выпить он мог неограниченное количество водки, почти не пьянея, а уже утром следующего дня читать лекцию или выступать на любой конференции с ясной головой и абсолютно правильной (даже слишком) речью. Любил он также лыжи, плаванье, красивых женщин...

Наши с ним отношения начались взаимной симпатией, потом перешли, можно сказать, в дружбу (учитывая разницу в возрасте и положении) и закончились фактически полным разрывом. Он заметил во мне способного студента и сам предложил мне свое научное руководство, но я предпочел остаться у Л. И., интуитивно ощущая, что при всем его великолепии и несомненной научной талантливости мы с ним люди разных пород. Он был, как я это теперь понимаю, совершенный рационалист — даже «крупнейший философ-рационалист современности», как сказал кто-то на его гражданской панихиде в переполненном актовом зале университета. Наверное, это было преувеличение, но он действительно теоретически разделил человека на 4 (четыре) основных вида деятельности — труд, общение, познание и оценивание, а их единство находил только в искусстве. Мне же, наоборот, всегда (и даже еще в студенчестве) думалось, что любая рациональность — техническая, математическая, логическая, социальная — непреложно имеет под (и над) собой нечто несравненно более существенное, некую изначальную ценностную установку, миф, веру, а само рацио (причина, условие, рефлексия) есть только вторичное осознание и реализация этой установки.

М. С. это категорически отрицал, разделяя в данном вопросе все предрассудки европейского позитивизма Нового времени, о чем исчерпывающе написал в свое время Мартин Хайдеггер. Я, разумеется, Хайдеггера тогда еще не читал, да и Каган на него не ссылался.

Вторая, более важная причина наших расхождений была собственно духовного порядка. Как было сказано выше, я уже с ранних лет чувствовал в себе некое мистическое «звучание», некую таинственную искру, которая с годами, вопреки всей грязи и пьянству, с которыми сталкивается почти всякий юноша соответствующего возраста, не только не погасла, но постепенно разгоралась, приведя в 1984 году к Крещению.

Что касается М. С., то ему это было совершенно чуждо. Подобно большинству евреев, которых я знаю, христианство оказывалось для него пустым звуком. И этому есть метафизически точное объяснение. Еврейская религиозность, по верному выражению Владимира Соловьева, предстает как религиозный материализм. Еврейский бог — это бог Ветхого Завета, бог Бытия, подобно солнцу, посылающий свои лучи равно небу и земле. Если традиционная вера евреев в трансцендентного Творца неба и земли рушится, у них не остается духовной вертикали, соединяющей и одновременно разделяющей — через личность и жертву Христа — царство небесное и царство земное. В еврейской душе господствует религиозная (или атеистическая) горизонталь, любовь и уважение к миру сему, а не к миру иному.

У Кагана это проявлялось во всем, начиная с его абсолютного жизнелюбия (во всех отношениях) и кончая его столь же абсолютным безбожием. Спустя немало лет на одном из бесчисленных банкетов — на этот раз по поводу защиты моего православного аспиранта Кирилла в герценовском университете (было это, кажется, в 1997 году) — он в шутку заявил, что если бы пришлось выбирать, он принял бы мусульманство: можно несколько жен иметь, да и рай приятный. По этому поводу кто-то из пирующих, кажется, Алексей Грякалов, заметил, что придется делать обрезание. А я на том же застолье в виде тоста произнес в адрес М. С. недвусмысленные слова о том, что атеизм — это и есть его вера. Я действительно полагаю, что безбожие есть ущербная разновидность веры, только с отрицательным знаком. Он как-то весь напрягся и стал возражать.

С тех пор наши отношения с Каганом испортились. Собственно, они ухудшались уже давно, хотя внешне незаметно, однако докторскую диссертацию в 1991 году я предпочел защищать в Московском университете, а не в Ленинградском. Помнится, потом он меня упрекал за это, говоря: «Неужели ты думал, что я стану заваливать твою работу на совете?» Наверное, не стал бы. Однако позднее он стал регулярно публично выступать против меня на разного рода конференциях и защитах, сначала — в дружеском тоне, а потом непримиримо резко. Я тоже не оставался в долгу. Месяц назад одна из коллег передала мне давние слова М. С., что «в Ленинграде есть две эстетические школы — моя и Казина». Мне это кажется полемическим преувеличением, но отражает наше идейное противостояние в его последние годы. Незадолго до смерти он опубликовал в одном петербургском журнале вызывающую статью, названную, в подражание еретику Льву Толстому, «Не могу молчать!» — против введения «Основ православной культуры» в школах. Это переполнило мое терпение, и я не пошел на его восьмидесятилетний юбилей. Я многим ему обязан в жизни, но разговаривать с ним мне стало не о чем. Побывавшая на юбилее жена, сохранившая с М. С. самые теплые отношения, рассказывала потом, что он всех приглашал на свое столетие. Через пять лет он умер.

Для полноты картины следует сказать еще о поэтической жизни тех лет.

Шестидесятые годы были, как известно, временем «физиков и лириков» в разных смыслах слова — от покорения космоса до целых стадионов, на которых собирались ценители и любители стихов. Гремели имена Ахмадулиной, Евтушенко, Рождественского, начался творческий расцвет Высоцкого, в Ленинграде и в Вологде писал свои «негромкие» стихи лучший русский национальный поэт тех лет Николай Рубцов. Помню, как-то к нам в университет пришел Андрей Вознесенский. Выступал он в переполненной большой аудитории истфака, читал свое знаменитое «Бьют женщину...».

Талантливые строки, ничего не скажешь, но чего-то главного не хватает.

Потом у Солженицына я прочел верное определение поэзии Вознесенского:

«деревянное сердце, деревянное ухо».

Мы и сами устраивали на факультете поэтические вечера. Ян Рокпелнис сочинял свои стихи тогда по-русски — теперь, наверное, «незалежному» латышскому поэту такое и в голову не придет. Был еще стихотворец у нас — Коля Ляпин — огромный, как медведь, хрипящий парень. Рождал он свои шедевры преимущественно в подпитии, но выходило неплохо, хотя грубовато, под «Москву кабацкую». Я тоже сотворил тогда немало рифмованных и нерифмованных строк, привожу некоторые из них в неизменном виде:

И еще одно:

Оба этих отрывка относятся к 1964–1965 годам. Автору 19 лет.

Как-то — вероятно, это было в начале третьего курса — я зашел в гости к Саше Ф. в общагу на Мытнинской набережной, и увидел у него на кровати огромную старую книгу в 1000 страниц. Это был «Символизм»

Андрея Белого 1910 года издания. Не знаю почему, но я сразу решил, что я буду заниматься Белым. Так и случилось. Я посвятил Белому шесть студенческих и аспирантских лет. На третьем курсе я написал (в перерывах между эротическими путешествиями с моей тогдашней подругой Лизой И., теперь она колдунья) работу под названием «Гносеологическое обоснование символа Андреем Белым», за которую получил грамоту студенческого научного общества, а М. С. на защите публично высказался в том стиле, что «новый Гоголь родился». На четвертом курсе я продолжил эту работу, и на ее обсуждении М. С. отметил, что к автору уже в этом нежном возрасте приходит некая «маститость». Прошу понять меня правильно — я только цитирую. На пятом курсе — уже будучи женат — я сочинил диплом под названием, если не ошибаюсь, «Философские основы символизма Андрея Белого». Часть этой работы плавно перешла затем в кандидатскую диссертацию. Закончилась моя символистская эпопея в 1994 году, когда в московском издательстве «Искусство» вышел двухтомник теоретических трудов А. Белого «Критика. Эстетика. Теория символизма» с моими комментариями и большой вступительной статьей. Вот так случай (?) играет нами.

А если бы я не зашел тогда к Саше Ф.? Не могу сказать, что Белый был когда-либо моим любимым писателем или мыслителем. Так уж сложилось.

В июне 1969 года я получил из рук декана философского факультета ЛГУ красную корочку и перешел из студентов в аспиранты той же кафедры. На заключительной «вечеринке» с однокашниками в общежитии на Московском проспекте один из них, Эдик Д., признался мне, что еще на втором курсе собирался набить мне морду за мои выступления на семинарах по диамату — вроде того, что слишком красиво выступал. Я удивился, как долго он собирался. Другая сокурсница с верхнего пролета лестницы крикнула мне на прощанье: «Ты еще пожалеешь»! Но было уже поздно.

Жизнь моя к этому времени круто повернулась. 5 ноября 1968 года в последний раз я взглянул со своего «летящего» балкона на Кронверкском сверху на Санкт-Петербург и Александровский сад. Прощай, простор меж небом и Невой! В этот день при помощи своих друзей Вали, Саши, Бори, Володи (им, бедным, пришлось таскать мою мебель) я переехал в Купчино в отдельную трехкомнатную (!) кооперативную квартиру, купленную мамой, где и проживаю до сих пор. В январе следующего года я сочетался законным браком с однокурсницей Леной Добринской. Но это уже другая история.

В завершение подобных произведений, вопреки либеральным прописям, так и просится мораль. Что ж, скажу по этому поводу, что все мы — верующие и неверующие, святые и святоши, разбойники, бражники, блудницы и даже колдуны — только и делаем, что комментируем своей жизнью Священное Писание. И некоторые из «малых сих» становятся даже первыми у Креста. Возможно, это немного обидно для самоуверенных господ, привыкших считать себя уникальными авторами и исполнителями собственных жизненных/художественных/философских/магических историй. Однако недаром сказано: «Я есмь Лоза, а вы ветви; без меня не можете делать ничего» (Ин. 15:5). Единственной альтернативой этому непреложному духовному закону может служить то обстоятельство, что через все бытие — и земное, и небесное — проходит глубинный раскол, некая фундаментальная трещина. Бытие двойственно, дуально, и это проявляется везде, сверху вниз и справа налево. Как пишет в своей замечательной книге «Непостижимое»

С. Л. Франк, раскол этот действительно превышает силы человеческого понимания. Еще лучше сказано у святителя Григория Богослова: «Остальное да почтено будет молчанием».

119146, Москва, Комсомольский пр., 1.

Почтовый адрес редакции (для рукописей и писем):

Юридический адрес (не для писем и рукописей):

196158, Санкт-Петербург, ул. Ленсовета, д. 81, кв. 70.

Рукописи не возвращаются и не рецензируются.

Позиция редакции не всегда совпадает с позицией авторов материалов.

При перепечатке материалов ссылка на журнал обязательна.

Журнал безгонорарный, издается на основе безвозмездных отношений.

Редакция допускает авторскую орфографию материалов.

Компьютерная верстка Т. Б. Макаровой Подписано в печать 0.06.01 г. Формат 70100 1/16.

Печать офсетная. Бумага офсетная. Усл. печ.л. 8,0.

Отпечатано в типографии ООО «Лесник-Принт»

Санкт-Петербург, Сабировская ул., д. 7.