«Дневниковый фрагмент в структуре художественного произведения (на материале русской литературы 30 – 70 гг. XIX века) ...»

Завершая сравнение дневника с другими формами документалистики, Николюкин говорит о периодике, «которая тоже идт за событиями, но предназначена для публичного прочтения, лишена интимности» 74. Это сходство с периодикой вс больше увеличивается, а современные Интернетдневники стремительно приближаются к ней – утрачивают интимность.

дневника на основании оппозиционного анализа:

1) биография и дневник: совпадение (несовпадение) субъекта и объекта повествования – в дневнике субъект повествования и объект повествования объединены в лице автора;

2) автобиография и дневник: ретроспективному отображению событий по прошествии определенного промежутка времени противопоставляется синхронность протекания события и его фиксация в дневнике;

3) литературный портрет и дневник: литературный портрет направлен на воссоздание целостного физического, духовного, творческого облика героя или на раскрытие смысла его жизни, иногда в определенный отрезок времени; дневник обладает неоднородной композицией, представляет собой отражение значимых сторон жизни человека в динамике развития, процесс формирования личности;

4) очерк и дневник: в очерке описание реальных событий и фактов сопровождается авторским вымыслом, в дневнике вымысел, как правило, сведен к минимуму;

5) письмо и дневник: обращенность письма есть его отличительная особенность, в дневнике адресант и адресат сообщения совпадают, дневник – это диалог автора с самим собой;

Николюкин А.Н. Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С.

232 – 233.

6) хроника и дневник: в хронике время является основным субъектом исторического процесса, организующей силой сюжета, в дневнике — на первый план выступает личность автора;

7) записная книжка и дневник: записная книжка представляет собой собрание авторских задач и планов – проектов, замыслов, первоначальных эскизов, услышанных слов и фраз, чаще всего служит практическим целям.

В дневниковых записях мы находим порой и общее с «Застольными разговорами» А.С. Пушкина – это пачка отдельных листов, объединнных поэтом в обложке под общим английским названием «Table-talk». Заведена Пушкиным в 30-е годы XIX века, а найдена она была в бумагах уже после его смерти.

Листы содержат краткие записи самых разных мыслей Пушкина – об управлении государством, о нравах, о форме арабских и римских цифр, о Шекспире, о влиянии Гете на Байрона. А большей частью записи представляют собой зафиксированный голос современника событий прошлого, когда он начинает обретать статус исторического анекдота.

По характеру записей, вниманию к анекдотизму к «Table-talk» близки нотатки протопопа Савелия Туберозова, главного героя хроники Н.С.

Лескова «Соборяне».

Таким образом, дневник в структуре художественного произведения (дневниковый фрагмент) с одной стороны несет на себе отпечаток дневника как распространенного с XVIII века культурного явления с его формальными признаками (датировка, подневный характер ведения записей и др.), а с другой – отличается характерным своеобразием, позволяя автору произведения достигнуть большей глубины и выразительности в своем тексте. В результате дневниковый фрагмент выполняет не только традиционные функции дневника, выделенные Михеевым, но и приобретает ряд новых значимых функций, в первую очередь, отмеченную нами функцию расширения сюжетных рамок, которая дополняет представления читателя новыми образами и смыслами не входящими в основной сюжет, но от этого не менее значимыми. Кроме того, за счет тесной взаимосвязи с такими жанрами, как исповедь, мемуары, автобиография, письмо и др., дневник сумел обогатиться безусловной, принципиальной исповедальностью, как ключевым жанровым признаком, благодаря которому включение в состав художественного произведения позволяет автору достичь большей искренности и правдивости в изображении персонажа, его духовной близости с читателем.

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ДНЕВНИКОВЫХ

ФРАГМЕНТОВ

2.1. Принципы наименования дневников литературных Заголовок, название всегда занимает ударное, акцентное положение в художественном тексте. Не являются исключением и названия, которые дают своим дневникам литературные герои. Наименование задат тон и содержанию, и форме дневника. Если дневник имеет название, то, как правило, можно говорить и о самостоятельном, обособленном характере дневниковых записей в тексте, их особенном значении, роли и смысле. При этом сам термин «дневник» в названиях дневниковых фрагментов художественного текста используется нечасто. Как правило, они именуется по-другому.

В романе «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова дневник назван журналом. Это альтернативное, заимствованное из французского языка название дневника, которое в России XIX века употреблялось чаще, о чем мы подробно уже говорили в настоящем исследовании выше.

Как видим, ключевым значением слов «дневник» и «журнал» является подневный характер записей. В сущности, эти понятия родственные и описывают один и тот же культурный феномен, который сегодня принято называть дневником.

Таким образом, М.Ю. Лермонтов не случайно выбирает термин «журнал» в названии дневниковых записей своего героя – автор использует устоявшееся в его время слово для обозначения дневника Печорина.

В хронике Лескова дневнику героя датся символичное название – «Демикотоновая книга» (следует отметить, что названия в хронике Лескова претерпели существенные изменения: в первоначальном виде «Соборяне»

назывались «Чающие движения воды», затем «Божедомы», а записи Туберозова – «Савельева синяя книга»). Это наименование важно и значимо.

Обратимся к его значению. Во-первых, это книга, а значит, представляет собой крупное по объму произведение, охватывающее существенный отрезок времени. Во-вторых, заслуживает внимания определение «демикотоновая». Демикотон в XIX веке – это плотная хлопчатобумажная ткань атласного переплетения, что подчеркивает, с одной стороны, праздничную, торжественную красоту дневниковых записей, а с другой, долговечность, особую значимость заложенного в них смысла. Сам внешний вид книги предполагает, что в них будут заноситься значительные, важные события и мысли. Выбор «книги» для личного дневника Туберозовым является показательным. Безусловно, здесь налицо бережное и трепетное отношение протопопа к полученному подарку от преосвященного Гавриила «за доброе прохождение семинарских наук и за поведение» [4; 29]. Кроме того, для Туберозова представляет собой ценность каждая человеческая жизнь, поэтому и записи о произошедших событиях, совершнных деяниях, поступках, сменяющих друг друга мыслях, переживаниях должны вестись соответствующим образом. Итак, дневник, названный книгой, – это специфический авторский текст, преследующий высокие нравственные цели, раскрывающий духовную сторону жизни его автора – героя произведения, кроме этого важно понимать, что книга в церковном обиходе и религиозном мировоззрении имеет сакральный смысл, в частности само слово «Библия»

переводится как «книга».

Еще одно обозначение дневника – записки. Такое название носит произведение А.И. Герцена. «Записки одного молодого человека» состоят из трх частей: «Ребячество», «Юность», «Годы странствия». Третья часть «Годы странствования» (название это звучит с иронией и напоминает «Годы учений и странствий Вильгельма Мейстера» Гте) повествует о поездке и приезде молодого человека в некий город Малинов, где он оказывается в других жизненных условиях. Она открывается новым вступлением «от нашедшего тетрадь» и содержит рассказ в форме дневника под названием «Патриархальные нравы города Малинова». Использованное здесь название дневниковых записей находится в тесной связи с замыслом писателя.

Название настраивает на идиллию – повествование о мирном патриархальном быте, а получается противоположный эффект – скука, вязкость. Кроме того, в нм заключено авторское осознание важности символического образа города для критического описания российской жизни.

Одной из особенностей образа провинциального города зачастую является его безымянность или сокращнные названия (***ов в «Полиньке Сакс» Дружинина, город NN в «Мртвых душах» Гоголя, город С. в рассказе Чехова «Ионыч» и другие). Но в данном случае мы имеем дело со значимым топонимом. Герцен заимствует название из повести В.И. Даля «Бедовик» и указывает на это в примечании: «Правдивость заставляет сказать, что до меня один путешественник был в Малинове и вывез оттуда экземпляр бесхвостой обезьяны, названной им по-латыни Bedovik. Она чуть не пропала между Петербургом и Москвой. (См. «Отечественные записки», 1839, т. III, отд. III, стр. 136 – 245, «Бедовик»). (Прим. автора.)» [1; 95]. Однако заимствуя название города – Малинов, писатель вс же не повторяет Даля, а наделяет город своими чертами – индивидуализирует его, делает единичным, уникальным, выделяет из ряда однородных: подобные названия встречаются у Островского, Салтыкова-Щедрина, Лескова – Калинов, Глупов, Старгород.

Такой прим создат иллюзию не географической, а бытийной реальности города Малинова. Так, например, в примечании к дневнику молодой человек пишет: «Отвергните ли вы город Малинов? Тщетно искал я в ваших вселенских путешествиях, в которых описан весь круг света, чегонибудь о Малинове. Ясно, что Малинов лежит не в круге света, а в сторону от него (оттого там вечные сумерки)» [1; 94 – 95]. Кроме этого, возможно, «растительная тема» в выдуманных названиях провинциальных городов подчркивает характерное для нашей культуры представление о «природности», естественности провинции, противостоящей искусственной столичной цивилизации.

Молодой человек – главный герой и центр всего повествования, он оказался в другой среде, едва вышел из ребячества и юности. Только вместо обещанного во второй части повествования о начале жизни молодого человека в университете появляется третья часть «Годы странствования» – поездка и прибытие молодого человека в некий город Малинов, где он оказывается в непривычных условиях существования. В записях в дневнике молодого человека возникает новая тема – город Малинов, а также новый образ молодого человека – обличителя малиновского «житья-бытья». Важной темой записей станет встреча молодого человека с Трензинским, идейный спор между ними.

В герценовских «Записках» само содержание потребовало изменения способа повествования – переход от личных записей некоего неизвестного молодого человека к подчеркнуто критическому рассказу о городе Малинове с помощью подставного «посредника», нашедшего тетради с записками молодого человека. О типичном российском городе того времени нельзя было сказать от «я» рассказчика первых двух частей, являвшегося автором «Записок», поэтому субъективный характер повествования объективировался, отчуждался от автора, что давало возможность критически рисовать город Малинов как часть российской действительности той эпохи. Даже указывается, что молодой человек « едет в город Малинов, худший город в мире, ибо ничего нельзя хуже представить для города, как совершенное несуществование его» [1; 91].

Впоследствии в «Письмах к будущему другу» (1864) Герцен писал:

«Переведнный из Вятки во Владимир, я принялся описывать под именем Малинова вятское жить-бытье. Сначала я писал весело, потом мне сделалось тяжело от собственного смеха, я задыхался от поднятой пыли и искал человеческого примирения с этим омутом пустоты, нечистоты, искал Критическое изображение малиновской жизни явилось в творчестве Герцена пунктом поворота к реализму. Слой за слоем «снимается» романтический провинциальная жизнь: «Утром Малинов на службе; в два часа Малинов ест очень много и очень жирно. После обеда Малинов почивает, а вечером играет в карты и сплетничает. Таким образом, жизнь наполнена, законопачена, и нет ни одной щлки, куда бы прорезался луч восходящего солнца, в которую бы подул свежий, утренний ветер» [1; 101]. Здесь нетрудно узнать факты ранней биографии самого автора, его детства и юности, его ссыльных вятских лет, маскируемые внешне (название города, имена, фамилии), а также внутреннее настроение молодого человека, которое можно сопоставить с письмами Герцена из Вятки в 1835-1837 годах: «Что это за пошлость – провинциальная жизнь. Когда бог сжалится над этой толпой, которая столько же далека от человека, сколько от птицы? Истинно ужасно видеть, как мелочи, вздоры, сплетни поглощают всю жизнь и иногда существа, которые при иных обстоятельствах были бы людьми…»76.

В первых двух частях «Записок» – «Ребячество» и «Юность» – рассказчик почти не касается социальных отношений эпохи. Его внимание сосредоточено на внутреннем мире, на духовном состоянии юноши, предоставленном самому себе. В третьей части «Записок», наиболее дискуссионной и проблемной в жанровом отношении, вырисовывается образ действительности, страдающего от не. Некоторые исследователи, опираясь на название дневника и самостоятельный характер записей, рассматривают «Патриархальные нравы города Малинова» как вставную новеллу77.

Герцен А.И. Собрание сочинений в 30-ти томах, М., 1959. Т. 18. С. 91.

Нович И.С. Молодой Герцен: страницы жизни и творчества. М., 1986. С. 250 – 251.

См.: Нович И.С. Молодой Герцен: страницы жизни и творчества. С. 248.

Название дневника, использованное в «Записках» А.И. Герцена, преследует одну главную цель – деромантизировать сознание читателя, а сами записи, являясь инструментом реализма, позволяют ему пристальнее и смелее взглянуть в глаза неприглядной действительности для того, чтобы не только понять, но и изменить е на основе этого понимания.

Таким образом, «Журнал Печорина», «Демикотоновую книгу» Савелия Туберозова и «Патриархальные нравы города Малинова» одного молодого человека из «Записок» А.И. Герцена, несмотря на разные авторские обозначения, и по форме, и по содержанию представляют собой дневники. В них помимо основных особенностей дневника (периодичность, регулярность ведения записей; связь записей с текущими, а не с давно прошедшими событиями и настроениями; спонтанный характер записей – времени между событиями и записью прошло слишком мало, последствия ещ не проявили себя, и автор не в состоянии оценить степень значительности происшедшего;

неопределнность адресата многих дневников; интимный и поэтому искренний, частный и честный характер записей), есть ещ одна существенная особенность – это способ оформления записей (тетрадь, книга).

В отличие от указанных выше произведений Лермонтова, Лескова и Герцена записи героев, представленные в произведениях А.А. БестужеваМарлинского «Аммалат-бек» и А.Н. Полевого «Живописец», названия не имеют, а поэтому их можно отнести к дневниковым только по некоторым сущностным, а не формальным показателям – это дневники по сути.

«Выдержки из записок» Аммалат-бека и заметки Аркадия не помещены в тетрадь или книгу. Автор не счл необходимым этого делать. Видимо, на это были свои причины, как нам кажется, во многом связанные с типами героев, наделнных способностью вести дневниковые записи. Аркадий – творческая личность, не считающая необходимым должным образом оформить и свести воедино свои записи, а Аммалат-бек – герой-горец, искренне стремящийся к Николюкин А.Н. Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С.

232 – 233.

постижению основ высокой духовной культуры, – только начинает несформированность его духовного мира, который только начал приобретать цивилизованные черты.

Кроме этого, представляется интересным тот факт, что авторы зачастую употребляют слова-синонимы: «дневник»; «записки» («Аммалатбек»); «журнал» («Герой нашего времени»); «заметки» («Живописец»);

«журнал» («Записки одного молодого человека»); в хронике Н.С. Лескова «Соборяне» писатель использует несколько понятий в значении слова «дневник»: собственно «дневник», «календарь», «книга», «заметки», «нотатки», «записки».

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод о том, что отечественные писатели XIX столетия использовали слово «дневник» в различных значениях, однако в тех названиях, которые они давали дневниковым записям своих героев, проявлялась, с одной стороны, культурная среда, в которой рос и воспитывался автор, транслирующий в свой текст собственные представления о дневнике и его задачах, а с другой, проступали те черты и характеристики, какими автор, осознанно или даже бессознательно, наделял своих героев, ведущих дневник.

В результате анализа названий дневника в структуре художественного текста мы пришли к выводу о том, что наименование записей героя несет важную смысловую нагрузку. В художественном тексте название дневника, как и имя персонажа, «выполняет стилистическую, информативную, семантическую и эстетическую функции» 79. Наличие наименования, его особенности и даже отсутствие такового у дневниковых записей позволяют многое сказать не только о литературном герое, его внутреннем мире, но и о Мизина Н.Н. Особенности номинаций персонажей в творчестве Н.А. Полевого // Проблемы языковой картины мира на современном этапе. Сборник статей. Нижний Новгород, 2010. С. 253.

писателе, подарившем нам этого героя, ведь «мир собственных имен важен для выявления авторской позиции»80.

2.2. Способы включения дневникового фрагмента в Когда дневник является частью текста, писатель сталкивается с необходимостью мотивировать его включение.

Способ включения дневника – это сюжетно-композиционный прим, использование которого позволяет писателю успешно достигнуть поставленную им цель более глубокого проникновения читателя во внутренний мир героя. Способы включения дневника в художественные произведения бывают различными: предисловия, прямые обращения рассказчика к читателю, замечания второстепенного персонажа, непосредственно связанные с упоминаниями о дневнике главного героя и др.

Так, в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова «Журнал Печорина»

вводится с помощью предисловий. Оба предисловия в составе сюжета романа выполняют свою прямую функцию – являются введением, во-первых, в «физические явления человеческой природы», а во-вторых, в е духовность.

Предисловие к «Журналу Печорина», а дневники в XIX веке, как правило, повторимся, именовали именно «журналами», переключает повествование: от мира внешнего, о котором рассказывалось в записках странствующего офицера, происходит обращение к миру личности «героя времени». Автор-повествователь, до этого присутствующий в романе, уходит со страниц произведения, как бы полностью утрачивая власть над героем.

Следует также отметить смысловую и логическую весомость предисловия к журналу, использование которого в дальнейшем станет широко Мизина Н.Н. Особенности номинаций персонажей в творчестве Н.А. Полевого // Проблемы языковой картины мира на современном этапе. Сборник статей. Нижний Новгород, 2010. С. 253.

используемым примом в русской литературе. Странствующий офицер, публикующий «Журнал Печорина», объясняет причины и мотивы, которые привели его к решению напечатать записки: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки. Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно» [6; 261 – 262]. Таким образом, предисловие вводит читателя в «Журнал», непосредственно готовит нас к восприятию событий из жизни главного героя, так и к глубокому проникновению в его характер Значимым моментом в предисловии является сравнение «Журнала Печорина» с «Исповедью» Жан-Жака Руссо, которое ориентирует на рефлексивно-исповедальную природу слова «героя времени» в большей степени, чем публичное откровение французского писателя: «Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал е своим друзьям» [6; 262]. Печорина отличает суровая откровенность позиции, он писал о себе правдиво и открыто.

Так, нами уже отмечалось, что в предисловии странствующий офицер, который публикует записки Печорина, вспоминает: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки» [6; 261]. Этот момент был затронут в статье Я.М. Марковича «Исповедь» Печорина и е читатели»: «Чем больше пороков припишет себе исповедующийся, тем несомненнее будет представляться его «искренность». Добиться в исповеди абсолютной искренности невозможно уже в силу объективного свойства нашей памяти, склонной к известной аберрации и избирательности»81. С утверждением Я.М.

Марковича можно согласиться отчасти, так как избирательность свойственна нашей памяти и памяти Печорина также, но соотносить избирательность и искренность нельзя как явления разнопорядковые. Несмотря на то, что для дневника характерен отбор материала, те материалы, которые нашли отражение в записях, могут быть абсолютно искренними, поскольку тот факт, что автор фиксирует их для себя в дневнике, свидетельствует о высокой личностной значимости данных материалов для него. Иными словами, автор акцентирует в своей памяти именно конкретные воспоминания, наиболее яркие и значимые для него, а потому он стремится восстановить их в дневнике, который, как предполагается, никто не увидит, предельно искренно. Из этого можно сделать вывод, что воспоминания, представленные в дневнике, являются предельно объективными, поскольку субъект затрачивает гораздо больше внутренних сил на их обработку и фиксацию.

Естественно, полная объективность для субъекта невозможна, но возможно стремление к этой объективности, примером подобного стремления являются дневниковые записи, которые изначально пишутся только для себя.

Например, в «Журнале» Печорин предельно искренно и критично пишет о женщинах и женском уме, аккумулируя при этом все свои душевные силы и наиболее важный для него жизненный опыт: «С тех пор как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…» [6; 324].

Кроме того, рождает дополнительный интерес у читателя обещание опубликовать и другую часть записок Печорина, которое он находит в предисловии: «Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась ещ толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на Маркович Я.М. «Исповедь» Печорина и е читатели // Лит. учба. 1984. № 5. С.

211.

суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам» [6; 262]. Обещание направлено на читателя, с целью привлечь его к тексту. Такой прим создат своеобразный диалог героя с читателем, сближая их, и одновременно заставляя читателя проникнуться идеей о неисчерпаемости героя как личности. Кроме этого в данном случае реализуется идея незавершнности повествования, возможности новых открытий.

Иными словами, в «Герое нашего времени» дневниковые записи органично включаются в текст произведения, незаметно подводя читателя к «личному» знакомству с главным персонажем, приоткрывая перед нами таинственную завесу, застилающую его противоречивый внутренний мир.

Уже предисловия к дневнику Печорина задают своеобразную систему мировоззренческих, ценностных и смысловых координат, в рамках которой мы впоследствии во многом воспринимаем и узнам героя, сближаемся с ним и его судьбой. Лермонтов тем самым, думается, не просто использует дневник на страницах своего произведения, а целенаправленно готовит к нему читателя, и за счт данной подготовки сами дневниковые записи звучат более искренно и достоверно.

Другой способ включения дневника – «найденная рукопись». Подобный пример включения дневниковых записей в художественный текст мы находим в третьей части «Записок одного молодого человека» А.И. Герцена – «Годы странствования». Эта часть содержит рассказ в форме дневника «Патриархальные нравы города Малинова», которая открывается вступлением «От нашедшего тетрадь» и завершается «Примечанием нашедшего тетрадь». Записи в «Патриархальных нравах города Малинова»

ведутся не день за днм, а: «через неделю», «через две недели», «через месяц», «через полтора месяца», «на другой день», «через полгода» и т.д.;

затем переходят в новый рассказ от «я» повествователя о Трензинском и его встречах с Гте. Сообщение «почему нам досталась тетрадь» – традиционный, широко принятый литературный прим той эпохи, события не возникают «самородно», а излагаются от лица самого автора (вспомним хотя бы «Повести Белкина» А.С. Пушкина или роман «Герой нашего времени» М.Ю.

Лермонтова): «Тетрадь молодого человека была забыта, вероятно, самим молодым человеком на станции; смотритель, возивши для ревизования книги в губернский город, подарил е почтовому чиновнику. Почтовый чиновник дал е мне, – я ему не отдавал е. Но прежде меня он давал е поиграть чрной quasi-датской собаке; собака, более скромная, нежели я, не присваивая себе всей тетради, выдрала только места, особенно пришедшие на е quasi-датский вкус; и, говоря откровенно, я не думаю, чтоб это были худшие места. Я буду отмечать, где выдраны листья, где остались одни городки, и прошу помнить, что единственный виновник – чрная собака; имя же ей Плутус» [1; 87 – 88]. Завершающее «Примечание нашедшего тетрадь»

органично заканчивает произведение оправданием повествователя за рассказ Трензинского относительно Гете: «Больно было бы мне думать, что рассказ этот сочтут мелким камнем, брошенным в великого поэта, перед которым я благоговею» [1; 122].

Иначе говоря, в «Записках одного молодого человека» дневниковые записи попадают на суд публики как бы случайно и вместе с тем, вызывая данной случайностью дополнительный интерес к содержащемуся в них.

Автор здесь проводит интересную мысль о превратностях судьбы человека и его дневника, отдельным страницам которого вс же было суждено уцелеть и стать достоянием читателя. Не вызывает особых сомнений, что внимание последнего к подобным сохранившимся записям только возрастает.

Приступая к анализу текста хроники Н.С. Лескова «Соборяне», следует отметить, что в нм не редки обращения автора-повествователя к читателю.

Они подобно предисловиям в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и вступлению, имеющему название «от нашедшего тетрадь», в «Записках одного молодого человека» А.И. Герцена готовят читающую публику к непосредственному восприятию дневниковых записей главного героя произведения. Цель их – заинтриговать, повысить интерес, привлечь внимание. Так в книге 1, главе № 3 «Соборян» автор постепенно готовит нас к появлению дневника главного героя – Савелия Туберозова. Сначала он знакомит с его домом: «Чтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы оставим пока в стороне все тропы и дороги, по которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага, учителя Варнавку, и погрузимся в глубины внутреннего мира самого драматического лица нашей повести – уйдм в мир неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали. Проникнем в чистенький домик отца Туберозова. Может быть, стоя внутри этого дома, найдм средство заглянуть внутрь души его хозяина, как смотрят в стеклянный улей, где пчела строит свой дивный сот, с воском на освещение лица Божия, с мдом на усладу человека. Но будем осторожны и деликатны: наденем ликие сандалии, чтобы шаги ног наших не тревожили задумчивого и грустного протопопа; положим сказочную шапку-невидимку себе на голову, дабы любопытный зрак наш не смущал серьзного взгляда чинного старца, и станем иметь уши наши отверстыми ко всему, что от него услышим» [4; 23]. И в книге 1, главе № автор постепенно приближает нас к герою, который словно становится живым и осязаемым: «Очутясь между протопопом Савелием и его прошлым, станем тихо и почтительно слушать тихий шпот его старческих уст, раздающийся в глухой тиши полуночи» [4; 29]. А прежде данных моментов автор, интригуя читателя, упоминает о предстоящей книге Савелия ещ в главе № 2: «Нет, бывало нечто такое и здесь, и ожидающие нас страницы туберозовского дневника откроют нам многие мелочи, которые вовсе не казались мелочами для тех, кто их чувствовал, кто с ними боролся и переносил их» [4; 11]. Затем мы непосредственно погружаемся в прошлое героя и во внутренний мир, который раскрывается полно и многогранно в его дневниковых записях. При этом автор заботится не только о подготовке читателя к восприятию «Демикотоновой книги», но и о е завершении:

«Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице…» [4; 81]; «Отец Савелий глубоко вздохнул, положил перо, ещ взглянул на свой дневник и словно ещ раз общим генеральным взглядом окинул всех, кого в жизнь в свою вписал он в это не бесстрастное поминанье, закрыл и замкнул свою демикотоновую книгу в е старое место»

[4; 83].

Среди особенностей «Демикотоновой книги» назовм и отсутствие нескольких страниц, что нарушает повествование и создает определнную неясность, но в свою очередь говорит о большей достоверности записей. В «Соборянах» этот мотив получает следующее решение – помимо разрыва автором текста записок своим комментарием, он указывает на залитый чернилам листок: «Здесь в дневнике отца Савелия почти целая страница была залита чернилами и внизу этого чернильного пятна начертаны следующие строки…» [4; 39], но никаких объяснений данного обстоятельства при этом здесь не содержится. После слов автора мы видим эмоциональное высказывание протопопа относительно данной неожиданности: «Ни пятна сего не выведу, ни некой нескладицы и тождесловия, которые в последних строках замечаю, не исправлю: пусть все так и остается, ибо все, чем сия минута для меня обильна, мило мне в настоящем своем виде и таковым должно сохраниться» [4; 39]. Мы можем только предположить, что в данном случае чернила – это либо цензура, либо – намеренное желание автора заинтриговать читателя, либо – случайность. В литературе случаи подобного объяснения оформления записей героя имели место и прежде (например, «Записки одного молодого человека» А.И. Герцена).

Существенным, на наш взгляд, элементом при анализе способа включения дневника в хронику являются пейзажные обрамления. Лесков «любил пейзажным обрамлением, сходным образом из мира природы, подчеркнуть и раскрывать характер, поведение, душевные переживания контрастирующей с окружающей жизнью людей. Наоборот, мы у него Гебель В.Н.С. Лесков в творческой лаборатории. М., 1945. С. 202.

встречаем яркие примеры полной гармонии между миром природы и миром людей. Движимые наивной верой в «сказку», не отделяющие себя от природы, герои выглядели бы странно, необычно, неорганично вне тех условий и картин, с которыми были духовно связаны. Пейзажи, являющиеся обрамлением к дневниковым записям, встречаются в хронике дважды (книга 1, главы № 4, 5), где мы находим описания картин вечернего и утреннего Старгорода, символизирующих начало и окончание дневника главным героем. Так непосредственно за главой № 4, содержащей описания вечернего Старгорода – «Над Старгородом летний вечер. Солнце давно село. Нагорная сторона, где возвышается острый купол собора, озаряется бледными блесками луны, а тихое Заречье утонуло в тплой мгле» [4; 23] – следует «Демикотоновая книга» Савелия Туберозова. Иными словами, настроение, с которым подходит читатель к восприятию дневника протопопа, в значительной степени создатся предшествующими картинами. Пейзаж, представленный в главе № 5, логично завершает картину окончания записей Туберозовым: «Небо было закрыто чрными тучами, и редкие капли дождя уже шлпали в густую пыль; это был дождь, прошенный и моленный Туберозовым прошедшим днм на мирском молебне, и в теперешнем его появлении старик видел как бы знамение, что его молитва не бездейственна»

[4; 83]; «Между тем безгромный, тихий дождь пролил, воздух стал чист и свеж, небо очистилось, и на востоке седой сумрак начинает серебриться, приготовляя место заре дня…» [4; 83]. Здесь метафорично передается состояние внутреннего мира Туберозова, в котором тихий дождь светлых воспоминаний о прошлом развеял черные тучи нерадостного настоящего.

Итак, пейзаж вечернего Старгорода как бы предваряет дальнейшее развитие действия в хронике (появление «Демикотоновой книги протопопа Туберозова») и одновременно служит итогом, общим заключением первых трх глав, повествующих о е героях (Туберозове, Ахилле, Бенефактове).

Таким образом, Лесков в «Соборянах», используя различные сюжетнокомпозиционные средства и примы, деликатно, с определнной долей уважительного трепета подводит к духовному бытию героя, представленному в его дневнике, за счт чего данное бытие предстат перед нами как нечто подлинное, заслуживающее пристального внимания, симпатии и уважения. Акцент на «чувствовании мелочей», представленных в записях, думается, сделан автором отнюдь не случайно: только поняв героя во всех мельчайших измерениях его личности, мы способны по-настоящему проникнуться его судьбой, в чм и помогает дневник, столь умело преподнеснный читателю.

В повесть А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек» дневниковые записи включаются с помощью «предсуждения о дневнике» и обращений автора к читателю. Выдержки из дневника главного персонажа – Аммалатбека, представленные в VI главе, предваряет полковник Верховский в свом письме к невесте. Именно это письмо Верховского отсылает нас к последующей за его размышлениями исповедальной форме. Кроме этого в письме возникают вопросы, разврнутые ответы на которые мы позднее найдм в дневнике Аммалата: «Но отчего грустен и рассеян Аммалат наш?

Он делает большие успехи во всм, что не требует последовательного размышления, постепенного развития; но когда дело коснтся до далких выводов, ум его подходит на короткое ружь, которое бьт метко и сильно, только недалеко. Но полно, ум ли его виноват в том? Не поглощено ли его внимание чем-нибудь другим?..» [280].

Ещ одна запись Аммалат-бека, обозначенная как «Полночь», относится к XI главе и вводится в произведение другим способом, нежели предыдущие – сам автор готовит нас к появлению исповедального документа, давая при этом оценку душевного состояния героя накануне переломного события в его жизни: «Вот что писал Аммалат, желая хоть чем-нибудь облегчить тоску души, готовящейся на чрное злодеяние…» [326]. Завершают размышления Аммалат-бека также слова автора, в которых подводится итог внутренних терзаний героя: «Так беспорядочно, бессвязно писал Аммалат, чтобы обмануть время и развлечь душу; так старался он обмануть самого себя, подстрекая себя местию, когда истинная вина его кровожадности, то есть желание владеть Селтанетою, пробивалось в каждом слове» [328].

своеобразную подготовку читателя к восприятию текста дневника его героя, но и, что немаловажно, стремится заинтересовать его любопытными вопросами, ответы на которые он сможет найти при чтении дневниковых записей, от чего их значимость, выразительность и актуальность значительно повышаются.

включаются в художественное произведение самим героем, такой способ знакомства с записями мы назовем «посвящение в дневник»: «Вот несколько лоскутков бумаги, на которые бросал я иногда свои заметки – одну из тысяч!» [90] и прерываются заметки, как ни странно, им же: «Читать ли вам еще что-нибудь, мой почтенный друг? – сказал Аркадий, отталкивая рукою свои заметки. – Избавьте меня! Мне тяжко – я задохнусь…» [101]. Из последней цитаты видно, что Аркадий читает собственные заметки своему собеседнику, что является спецификой способа включения дневника в данное произведение – дневник здесь теряет свою сакральную исповедальность, становится объектом стороннего наблюдателя. Помимо этого появление «заметок» в тексте сопровождается комментариями рассказчика: «Аркадий вынял из бюро своего множество лоскутков бумаги» [90]. Данные комментарии не только предвосхищают, но и завершают дневниковые записи, как бы обрамляя их: «Аркадий быстро прошл по комнате три или четыре раза. Он сел потом. Ни одно движение наружное не показывало внутренней бури его. Он говорил мне хладнокровно, по-видимому; только лицо его было бледно, глаза мутились, губы посинели…» [102].

Таким образом, проведнный анализ способов включения дневниковых записей в художественный текст позволяют нам сделать выводы, что дневник вплетается в ткань повествования, как правило, очень тонко, продумано и деликатно, тем самым, подчркивая значимость и симптоматичность его содержания. Он становится неким универсальным ключом к пониманию внутреннего мира героя, но ключом, которым ещ предстоит научиться владеть читателю. Именно поэтому мы зачастую находим дневник героя в тексте не неожиданно, а постепенно подходим к нему, ведомые талантом писателя и влекомые желанием поближе познакомиться с его персонажем, найти ответы на вопросы, которые за счт сближения с ним незримо становятся актуальными и для нас.

художественный текст, при наличии в них определнных общих черт, довольно разнообразны, и у каждого автора они по-своему индивидуальны, поскольку преследуют различные мировоззренческие, смысловые и изобразительно-выразительные цели. Цели, которые, на наш взгляд, оказались в анализируемых произведениях достигнутыми во многом не только за счт использования в них дневниковых записей, но и благодаря особым способам включения данных записей в текст, незримо формирующих у читателя определнное «предвосприятие» и «предчувствование»

внутреннего мира героя.

В результате текст в тексте воспринимается как вставной, но не инородный элемент.

2.3. Психологические мотивировки обращения к дневникам В процессе изучения дневников в структуре художественного текста нередко возникают следующие вопросы: почему писатели включают дневники героев в свои произведения? Чем руководствуются авторы при выборе героя, которого они наделяют способностью и желанием вести дневник? Какие причины являются ключевыми, с точки зрения автора, при обращении героя к дневниковым записям?

Причинами подобного обращения являются, на наш взгляд:

во-первых, «внешнее» одиночество – когда человек одинок в прямом смысле слова: у него нет друзей, родных, близких, то есть тех, с кем бы он мог поделиться своими новостями, мыслями, чувствами, эмоциями и здесь появляется личный дневник, которому можно поведать обо всм.

Главное место в таких дневниках занимает описание дня, размышления по поводу исторических, общественных, культурных событий жизни;

во-вторых, есть и так называемое «внутреннее» (или духовное) одиночество – это одиночество «внутри» себя, разлука с самим собой, а не с окружающими. В этом случае ситуация осложняется ещ больше: вокруг много людей, но понимающего собеседника среди них нет. Здесь дневниковые записи полны рефлексии, желания «заглянуть» в себя, проанализировать свои поступки, прозреть сво внутреннее одиночество.

Среди возможных причин, способствующих написанию дневника, М.Ю. Михеев, например, называет «отсутствие собеседника, привычной деятельности, резкую перемену в жизни»83. Кроме этого, Михеев считает, что обычно побуждает человека к занятию дневником, заставляет делать записи «определнный склад ума, склонность к интроспекции и самонаблюдению»84.

Поскольку ведущей функцией дневника чаще всего является не столько раскрытие «истории жизни», сколько «истории души», обращение к дневнику, как правило, происходит в момент интимного общения с самим собой. Это психологическая необходимость, вызванная следующими возможными обстоятельствами:

1) ограниченностью в общении, духовным одиночеством, скукой;

2) потоком воспоминаний, которые внезапно овладевают душой автора дневниковых записей;

3) рефлексией – желанием «заглянуть в себя».

Перечисленные условия, способствующие появлению личных записей, «действуют» как отдельно (то есть одно из них может доминировать в той Михеев М.Ю. Дневник в России XIX – XX века – эго-текст, или пред-текст // http://www.lib.ru/PLATONOW/miheev_platonov.txt.

или иной степени, на различных этапах составления дневника), так и обстоятельств.

Одиночество – это состояние, свойственное человеку в моменты душевных волнений, дум, размышлений. Тогда он остатся наедине с самим собой, вступает в диалог, задатся вечными насущными вопросами, связанными с осмыслением своего места в мире. Внешне такой человек может выглядеть вполне счастливым и успешным: у него есть друзья, близкие, любимое дело, но, если мы заглянем вглубь, то увидим хрупкий мир, направленный на поиск родственной души.

Например, повествование в психологическом этюде А.Н. Радищева «Дневник одной недели», наполнено грустью, унынием, страданиями, скорбью человека, невольно оставшегося одиноким: «О возлюбленные мои!

вы меня оставили» 85. Безымянный герой тоскует по друзьям, недавно уехавшим от него, и живт лишь надеждой на их скорейшее возвращение. Но сентиментализма и психологической прозы острый конфликт между умом и сердцем, который переживает герой. Оставшись в одиночестве, он отдатся душевным мукам, переосмысляет минувшее, а потому желает видеть будущее в новом свете, нежели видел прежде. Дневник с его имманентной исповедальностью наглядно позволяет увидеть этот внутренний переход от ума к сердцу – победы чувств над разумом, мира духа над миром материальной повседневности.

представлена в хронике Н.С. Лескова «Соборяне». Главный герой, Савелий Туберозов, внешне счастливый в браке, не ощущает духовной гармонии: «Да, одинок! Всемирно одинок!», – произносит он [4; 203]. Но если в первом случае одиночество «естественное», круг общения у героя ограничен, то во втором – оно «общественное»; персонажем, который включн в социум, Радищев А.Н. Избранные сочинения. М., 1949. С. 4.

активен в общественной жизни города, движет жажда быть понятым, услышанным окружающими. Он оказывается «всемирно одиноким» среди множества людей, внешне близких ему, но внутренне, духовно, бесконечно далких, что рождает мировоззренческий конфликт героя, желание изменить данную ситуацию, найти те самые родственные души, которые он ищет, но пока не находит. Единственное, что ему остатся, – писать дневник, где подобной родственной душой становится для него его собственная, от чего проблема одиночества не становится менее острой, но приобретает черты «общественное» разрешение.

Встречаются и такие случаи в русской литературе XIX века, когда героем – автором дневника первоначально движет только скука. Словарь В.И. Даля фиксирует следующее определение скуки: «Скука – тягостное чувство, от косного, праздного, недеятельного состояния души; томление отметить, что скука как самостоятельная художественная тема приобрела особое, сильное звучание в XIX веке: пройдя путь от романтизма к реализму, она заняла особое место на страницах произведений столь различных творческих индивидуальностей – А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В.

Гоголя, А.А. Бестужева-Марлинского, А.И. Герцена и др. свершений, но и как стимул к ведению дневниковых записей прослеживается в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Как точно заметила Н.Н. Акимова: «Печорин и роман о нм – художественное исследование Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1989. Т.4.

С. 212.

См. Кошелев В.А. «Русская хандра. «Онегина воздушная громада…» // Литература в школе. 1999. № 1. С. 5.

скуки как психологического, культурно-исторического и метафизического феномена»88.

Выше, на примере «Дневника одной недели» А.Н. Радищева мы уже рассмотрели произведение, в котором дневниковые записи не включены в рамки основного сюжета, а формируют всю его структуру. Подобным же произведением является «Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева. В нем также представлена исключительно дневниковая форма повествования, преимущественно скука, что и обуславливает в итоге его определенное своеобразие и отличительные особенности по отношению к другим интересующим нас произведениям, включающим дневниковые записи.

Главный герой повести И.С. Тургенева «Дневник лишнего человека» – Чулкатурин, выходец из семьи разорившихся богатых помещиков. Он постоянно заостряет внимание на свом социальном положении, поскольку по причине собственной бедности не может, на его взгляд, найти признание в семье Ожогиных, в чью дочь безумно влюблн. Героя мучит скука, безделье, неуверенность в собственных силах: «… повесть, что ли, сочинить – не мое дело; рассуждения о предметах возвышенных – мне не под силу; описания окружающего меня быта – даже меня занять не могут; а ничего не делать – скучно; читать – лень» 89. В результате, оказываясь «лишним» не только по отношению к окружающим, но и по отношению к самому себе, Чулкатурин бертся за дневник, в котором пытается растворить свою скуку и сопутствующее ей одиночество. Оно угнетает его, не стимулирует к активности, к действиям, направленным на изменение тяготящих его обстоятельств, бессильным заложником которых он сознательно становится.

Необходимо отметить, что именно одиночество и скука нередко выступают стимулом к погружению в воспоминания. Воспоминания – это Акимова Н.Н. «И скучно, и грустно…», или «Скучно на этом свете, господа!»

(тема скуки у Лермонтова и Гоголя) // Лермонтовские чтения – 2009: Сб статей. СПб., 2010. С. 23.

Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. М., 1980. Т.4.

С. 166.

«известные умственные акты» 90, своеобразное отражение нашей памяти, которое время от времени возникает в сознании человека. Они обращены к разным сферам жизни, могут быть светлыми, радостными, приятными или наоборот – печальными (сопровождаться унынием, тоской, грустью и связаны с осмыслением прошедшего или настоящего): «Прошли года, эта радость давно потухла, – е нет у вас; но представления, с нею связанные, воспоминания о событии, е вызвавшем, о лицах, участвовавших в событии и т.д., конечно, сохраняются в вашей памяти, потому что они – мысль, а не чувство. С этими воспоминаниями могут ассоциироваться новые чувства, отличные от той радости, например, чувство сожаления о том, что она прошла, грусть о счастье, которого уже нет»91.

Воспоминания являются важной частью практически каждого дневника, выступают теми значимыми образами прошлого, на основе которых герои пытаются осмыслить настоящее и спрогнозировать будущее: «Автор пишет дневник для того, чтобы время от времени обращаться к ранним записям …ради пробуждения дорогих ему сердцу воспоминаний»92. Кроме того, мы встречаемся и с такими случаями, когда «воспоминания приобретают особую ценность не столько как источник информации о прошлом, сколько как процесс, максимально близкий к творческому…» 93. В связи с этим роль воспоминаний трудно переоценить.

Так, например, А.И. Герцен вскоре после опубликования «Записок одного молодого человека» в мае 1842 года пишет о силе и значении воспоминаний в своих записях: «Есть благо, которого власть отнять не может, – это воспоминания… Тут-то раздатся грудь, и человек бесконечен в свом блаженстве. Но в этой среде долго нельзя удерживаться, жизнь утягивает в свою прозаическую диалектику, хочет поставить изнанку возле лицевой Овсянико-Куликовский Д.Н. Вопросы психологии творчества: Пушкин. Гейне.

Чехов. К психологии мысли и творчества. Изд. 2-е. М., 2008. С. 267.

Егоров О.Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра:

Исследование. М., 2003. С. 88 – 89.

Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы: Учебное пособие.

М., 2002. С. 388.

стороны» 94. Герцен такой же способностью погружаться в воспоминания наделяет и своего героя в «Записках одного молодого человека».

ассоциировались со светлыми чувствами: «О, с каким восторгом встречу я каждое воспоминание… Выходите ж из гроба. Я каждое прижму к сердцу и с любовью положу опять в гроб…» [1; 67]. Черты писателя проступают в его демонстрирует перед нами многогранную картину становления души автора дневниковых записей – где за каждым чувством и движением персонажа стоит реальный прообраз его создателя. Иными словами, становление души автора дневниковых записей – двуединый процесс, у которого всегда два главных действующих лица: писатель и его персонаж. За душой героя стоит душа его создателя, а потому, изучая внутренний мир персонажа в дневнике, мы постигаем и духовное измерение создавшего его писателя.

В романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» – главный герой Печорин относится к своим воспоминаниям как к чему-то возвышенному, святому, потаенному: «Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следственно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием» [6; 310]. Подобная мировоззренческая установка формирует у читателя предсуждение о важности излагаемого в дневнике материала.

Воспоминания героя, тем самым, являются значимыми не только для него и создавшего его автора, но и становятся таковыми для неравнодушного читателя, который благодаря им ближе соприкасается с внутренним миром персонажа. В результате через призму воспоминаний в дневнике во многом проступает индивидуальность его создателя – вымышленного (персонажа) и реального (автора) – для которого эти воспоминания играют значимую роль.

Кроме слова «воспоминания» Печорин использует и слово «прошедшее»:

«Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время» [6; 339]. По эмоциональному тону Нович И.С. Молодой Герцен: страницы жизни и творчества. М., 1986. С. 239.

данное высказывание близко восклицаниям героя «Записок» А.И. Герцена, который с восторгом «приветствует» свои воспоминания.

В повести Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек» одноименный герой уподобляет воспоминания мечтаниям: «Вот летопись моего сердца… – скажу я ей. – Погляди сюда: в такой-то день я то-то о тебе думал, в такую-то ночь я вот как видел тебя во сне! По этим листкам, как по чткам алмазным, ты можешь счесть мои воздыхания, мои по тебе слзы. О милая, милая! Ты не раз улыбншься моим причудливым мечтам; они дадут надолго пищу разговорам нашим!...» [282 – 283]. Здесь воспоминания-мечтания выступают, с точки зрения героя, духовной пищей для последующих бесед и размышлений, так они из прошлого вплетаются в настоящее, а потому влияют и на будущее. Эти воспоминания изначально имеют адресата, но даже в случае отсутствия такового, когда герой пишет дневник только для себя, они зачастую приводят к самоанализу, вырастающему на их почве.

В повести Н.А. Полевого «Живописец» воспоминания осмысляются и именуются героем как «прошедшее», которое, являясь для него значимым, выступает начальным импульсом к возникновению переживаний – чувственной первоосновы дневниковых записей: «Прошедшее! – сказал он усмехаясь. – Я буду смотреть на самого себя, как на что-то любопытное, постороннее. Простите беспорядку, нескладице – иногда я сам ничего не понимал; мне иногда самому казалось, что я на один шаг от сумасшествия…»

[90]. О прошедшем, как мы выше отметили, говорит и Печорин.

Герой хроники Н.С. Лескова «Соборяне» Савелий Туберозов попадает в мир воспоминаний, открывая «Демикотоновую книгу» в минуту душевных исканий, когда в нем «как бы совершалась некая борьба»: «Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали перед старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться» [4; 29]. О прошедшем, подобно Аркадию и Печорину, размышляет и Туберозов:

«Вчера только вписал я мои нотатки о моих скорбях и недовольствах, а сегодня, встав рано, сел у окна и, размышляя о делах своих, и о прошедшем своем, и будущем своем, глядел на раскрытую перед окном моим бакшу полунищего Пизонского» [4; 35].

При анализе значения воспоминаний для героев, ведущих дневник, важным становится мотив перечитывания или перелистывания страниц.

Перечитывание или перелистывание подобно психологическому приему способствует возникновению воспоминаний и желанию пополнить существующие записи. Человек, взявший в руки дневник, севший за письменный стол и обратившийся к своим заметкам, вольно или невольно проникнется уже написанным и, с высокой долей вероятности, потянется к перу. Перечитывают или перелистывают свои записи многие герои рассматриваемых нами произведений.

Так, например, Печорин несколько раз обращается к этому роду занятий, фиксируя неоднократно данный факт у себя в дневнике:

«Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета…» [6; 310]; «Перечитываю последнюю страницу: смешно!» [6; 339].

Именно перечитывая, Печорин фиксирует на страницах своего журнала слова «воспоминания», «прошедшее», что еще раз доказывает факт непосредственного влияния момента перечитывания на возникновение воспоминаний.

Аммалат-беку, герою одноименной повести А.А. БестужеваМарлинского, подобные действия не свойственны, в его записях нет упоминаний о перечитывании и перелистывании. Это связано с типом данного героя, который стоит только у подножия «лестницы наук» и способность возвращаться к написанному, проводить глубокий анализ на данном этапе личностного становления у него отсутствует. Аммалат-бек способен остро, инстинктивно действовать – фиксировать текущее душевное состояние, в первую очередь отражающее его любовные переживания, а вот перебирать в памяти то, что трогало его в прошлом, нет.

Кроме того, важным наблюдением, на наш взгляд, является момент анализа прочитанных Печориным и Аммалат-беком произведений и их взаимосвязь с рассуждениями героев о женщинах. Для Аммалат-бека все прочитанное о любви и женщинах нераздельно связано с Селтанетой, благодаря книгам ему удается сравнить свои чувства и те, которые описаны в книгах: «Читаю рассказы о любви, о прелестях женщин, об изменах мужчин, и ни одна из них не приблизится к моей Селтанете красотою души и тела, ни на одного из них не похож я сам. Завидую любезности, уму любовников книжных, но зато как вяла, как холодна любовь их!» [283]. Печорин с иронией пишет на страницах дневника: «С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…» [6; 324]; «Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем угадывается присущая Печорину показная холодность и предвзятость в отношении к женщинам, за которыми он нередко пытался скрыть, в том числе и от самого себя, собственные чувства, которые не укладывались в его стереотипы восприятия и оценок противоположного пола.

Упоминаний о перечитывании и перелистывании нет и в заметках Аркадия, героя повести Н.А. Полевого «Живописец». Зато сам факт чтения сложно подвергнуть сомнению, так как Аркадий читает записи вслух героюрассказчику, тем самым посвящая его в тайны своей души. Иными словами, перечитывание здесь все-таки имеет место, пусть и в несколько отличном виде – герой, читая дневник для слушателя, одновременно перечитывает его и для себя. Таким образом, в данном случае изначальная «интимность»

дневника несколько утрачивается.

Перечитывание и перелистывание записей отсутствует и в записях одного молодого человека А.И. Герцена. В этом у героя нет необходимости, так как он описывает в дневнике то, что непосредственно видит: необычный для него образ жизни малиновцев, их невежественное и странное поведение и т.д. Для молодого человека на первом плане оказывается фиксация факта, дневник превращается в своего рода хронику. А поскольку то, что доверяется страницам дневника, является бытом повседневности, надобность в перелистывании и перечитывании отпадает. Дело, на наш взгляд, в том, что перечитывание и перелистывание – это следствие рефлексии, самоанализа, углубления в свой внутренний мир, а молодой человек в этом, по всей видимости, не нуждается, цель записей другая – сатирически изобразить город Малинов и его жителей. Герой пытается ухватить и записать все, что удалось увидеть за день, неделю, месяц и т.д., передать все нюансы, подробности и детали.

В отличие от других анализируемых нами персонажей герой хроники Н.С. Лескова «Соборяне» протопоп Савелий Туберозов не только перечитывает «Демикотоновую книгу»: «Перечитывал все со дня преподобия своего здесь написанное» [4; 63], но и любит перелистывать ее страницы, на что указывают авторские комментарии: «…оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том, что в ней напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные страницы» [4; 29]. То есть перелистывание превращается здесь в своеобразный ритуал, имеющий целью не столько рефлексию над минувшим, сколько фактическое соприкосновение с когда-то пережитым, написанным и прочувствованным.

Таким образом, перечитывание и перелистывание – это важный и показательный прием, прибегая к которому авторы более детально раскрывали психологические и эмоциональные особенности своих героев, для каждого из которых перелистывание и перечитывание дневников обладало собственным, во многом симптоматичным для данного персонажа смыслом. Через перечитывание и перелистывание герои давали пережитому и зафиксированному в дневнике новую жизнь, возводя хрупкие мостки от воспоминаний в сегодняшний день с его заботами и тревогами. Вместе с тем возникает ретроспекция, обращение к себе – вчерашнему из мгновения нынешнего, позволяющее сделать рефлексию героя более продуктивной и многоплановой.

Воспоминания, связанные с целым комплексом предшествующих им мыслей и действий, таким образом, становятся материалом, фоном, основой, импульсом для последующей за ними рефлексии. События, переживания, чувства, возникнувшие из прошлого и требующие понимания, нуждаются в анализе, взгляде на себя со стороны, переосмыслении, поскольку чаще всего встречаются записи, которые заносятся в дневник по истечении какого-то времени. Случаи совпадения событий и единовременного их описания в дневниках литературных героев достаточно редки. Тому служит примером известная запись Печорина перед дуэлью с Грушницким, начинающаяся со слов «Два часа ночи. Не спится. А надо бы заснуть…». Момент прямой передачи происходящих событий мы также находим в «Демикотоновой книге» Савелия Туберозова: «Пишу сии строки, сидя в смраднице на архиерейском подворье, при семинарском корпусе» [4; 54].

Самоанализ – подчас неотъемлемое качество, которым должен обладать или к которому должен стремиться ведущий подневные записи.

Рефлексия свойственна многим героям, которых авторы наделяют способностью вести дневник (Печорину, Савелию Туберозову, Аммалат-беку и другим). Но традиционно к одному из самых ярких рефлексирующих героев справедливо относят Печорина: «Погруженность в рефлексию – естественное состояние Печорина…»95.

Е.Е. Соллертинского о проблеме рефлексии данного героя: «Мне кажется заблуждением мнение, будто Печорин подвергает себя, свои состояния анализу. Вовсе нет! Он только констатирует, не понимая ни причин, ни следствий того, что в себе находит. Он бесконечно вглядывается в себя, обвиняет сво общество и время в искажении натуры и т. п. Вс это, конечно, Юхнова И.С. Проблема общения и поэтика диалога в прозе М.Ю. Лермонтова:

Монография. Нижний Новгород, 2011. С. 88.

верно, но никак не помогает ответить на вопросы: что же делать? Печорин, кажется, и не задатся таким вопросом. Следовательно, говорить об анализе, самоанализе, связанном с разложением понятия, как мне кажется, нет смысла и оснований. Лучше говорить о рефлексии, рационалистичности, глубоко проникающей в сознание и поступки Печорина»96.

Необходимо внести определнную ясность в употребление терминов «анализ» и «рефлексия». Во-первых, в понимании Е.Е. Соллертинского они представляют собой совершенно разные вещи: рефлексия – лишь синоним рационалистичности, способности «трезво» взглянуть на вещи; анализ – самоанализ, т.е. критичный взгляд в глубины своей собственной личности и всего, что с ним связано. В современном литературоведении датся иное истолкование: рефлексия понимается как анализ, точнее самоанализ, а также как размышление о свом внутреннем состоянии: «Рефлексия Печорина – динамичный поток эмоционального, интуитивного и рационального;

субъективного и объективного. Она сложна, Печорин в частом стремится уловить универсальное, всеобщее и выразить свои наблюдения в отточенной словесной форме»97. То есть – это родственные понятия, рефлексия – тот же анализ, только анализ самого себя, а не просто рациональный взгляд на вещи.

Во-вторых, исследователь обозначенной проблемы утверждает, что Печорин не способен на осознание причин своих поступков, что он не задатся вопросом: «Что делать?». В данном случае достаточно вспомнить, хотя бы такой часто приводимый пример – запись перед дуэлью, где внимание Печорина как раз привлечено к насущным, бытийным, сущностным вопросам: « зачем я жил? для какой цели я родился?..» [6; 338].

Безусловно, в этом контексте нет конкретного вопроса: «Что делать?».

Способность героя на анализ собственного внутреннего мира, разделение Соллертинский Е.Е. Русский реалистический роман первой половины XIX века.

Проблемы жанра. Вологда, 1973. С. 87 – 88.

Юхнова И.С. Проблема общения и поэтика диалога в прозе М.Ю. Лермонтова:

Монография. Нижний Новгород, 2011. С. 92.

своей жизни на отдельные составляющие опровергать не приходится, вс предстат наглядно.

Интересна в данном контексте также точка зрения А.Б. Есина: он называет страницы дневника Печорина не «эгоистической рефлексией» или «самокопанием», останавливающими действительную жизнь, а «воспитанием души» 98. Действительно, дневниковые записи Печорина воспитывали и воспитывают духовный мир героев своего времени и по сей день, что объясняется тесным слиянием сознания читателя и «вневременного»

персонажа, последнее же достигается во многом за счет использования жанра дневника.

обстоятельств и факторов, которые становятся движущей силой в создании дневниковых записей, в процессе становления души их автора: одиночество – воспоминание – рефлексия. Вышеперечисленные феномены взаимосвязаны между собой, причм каждое последующее не только порождается предыдущим, но и сосуществует с ним в дальнейшем. Душа автора дневника, испытывающая подобные переходные, поэтапно сменяющие друг друга состояния, постепенно приоткрывается перед ним самим и перед нами.

Дата – важный элемент при идентификации записей как дневниковых.

Она указывает не только на время создания записи, но и является отправной точкой для фиксации новых событий и переживаний. Именно датировка, по мнению многих исследователей, является одним из показателей прямой связи с материалами дневников (О.Г. Егоров, А.Н. Николюкин, М.Ю. Михеев и др.).

Есин А.Б. Психологизм русской классической литературы: Кн. для учителя. М., 1988. С. 134.

Однако в русской литературе XIX века встречается немало примеров, когда текст, представленный в структуре художественного произведения, без сомнения можно причислить к дневниковым и при отсутствии даты. При этом сам термин «дневник» используется нечасто. Как правило, авторами употребляются синонимы слова «дневник»: «записки» («Аммалат-бек»);

«журнал» («Герой нашего времени»); «заметки» («Живописец»); «журнал»

(«Записки одного молодого человека»); в хронике Н.С. Лескова «Соборяне»

писатель использует несколько понятий в значении слова «дневник»:

собственно «дневник», «календарь», «книга», «заметки», «нотатки», «записки». Все перечисленные произведения, на наш взгляд, содержат дневниковые записи, несмотря на то, что датировка в некоторых из них либо отсутствует, либо отличается от традиционной, включающей в себя число, месяц, год. Дело в том, что наличие датировки – это лишь формальный признак дневника, существенный, но далеко не единственный. В структуре художественного текста дневниковые записи нередко не имеют чткой датировки, однако мы встречаемся здесь именно с дневником, который выделяется автором как графически (отчерк, абзац), так и в смысловом аспекте (описание дня, жизненно важного момента каждый раз содержит мысль, отражающую новые переживания, состояния, впечатления, чувства).

Есть ещ сущностные признаки дневника, к которым следует отнести интимный характер записей, их определнную, пусть порой и относительную регулярность, обращнность к внутреннему миру героя.

Записи в дневнике могут вестись вариативно: являться подневными или заноситься с иной периодичностью. Порой автор на долгое время забывает про дневник, делает большие перерывы или ведт его только от случая к случаю – возвращается, зачастую, в наиболее важные для себя моменты жизни или после серьзных потрясений, чтобы ещ раз, на бумаге, осмыслить, осознать, снова пережить и воскресить в памяти повлиявшие на него события. Такие нерегулярные дневниковые записи оказываются, как правило, более эмоциональными, чем те, которые автор ведт ежедневно, порой даже принуждая себя к подобной систематичности.

В романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» записи Печорина в дневнике носят не ежедневный, но вместе с тем относительно регулярный характер, описывая основные события наиболее значимых для героя дней:

«11-го мая», «13-го мая», «16-го мая», «21-го мая», «22-го мая», «23-го мая», «29-го мая», «3-го июня», «4-го июня», «5-го июня», «6-го июня», «7-го июня», «10-го июня», «11-го июня», «12-го июня», «14-го июня», «15-го июня», «16-го июня». То есть мы видим, что хронологически записи «Журнала Печорина» охватывают период примерно равный календарному месяцу: датировка начинается с 11 мая – сразу после приезда Печорина в Пятигорск, а заканчивается 16 мая – накануне дуэли с Грушницким. После этого записи продолжаются, но даты уже не проставлены и «после 16 июня движение времени в повествовании становится запутанным». Самый большой перерыв в записях героя – полтора месяца. Связан он с событиями, произошедшими в жизни Печорина – дуэлью с Грушницким, разлукой с Верой и разрывом отношений с Мери, переводом в крепость N.

Психологическое потрясение от случившегося и находит выражение в полуторамесячного перерыва за один раз, и «детальная датировка отсутствует»: «Между последней датой в дневнике и окончанием истории – разрыв не только временной, но и пространственный. Их разделяет несколько страниц печатного текста» 100. В результате датировка перестает осознаваться, и мы не задумываемся, какого же числа состоялась дуэль между Печориным и Грушницким. Попытку ответить на эти вопросы мы находим в исследовании японского лермонтоведа А. Ямадзи, который считает важным «проследить течение времени после 16 июня и определить Соснина Е., Карбоне А., Ямадзи А. М.Ю. Лермонтов: между Западом и Востоком.

Ессентуки, 2012. С. 219.

даты»101. Анализируя события, обозначенные в записях Печорина, он делает вывод, что дуэль состоялась рано утром 17 июня, а также отмечает, что «автор попытался увести внимание читателя от очень любопытного совпадения дат: день, когда Печорин заснул сном Наполеона после Ватерлоо, и день самого сражения при Ватерлоо совпадают!!!»102. Герой заснул таким глубоким сном, исходя из последовательности событий, описанных в дневнике, утром 18 июня, а, как известно, битва при Ватерлоо – последнее крупное сражение французского императора произошла в 1815 году именно этого числа. А. Ямадзи делает при этом несколько важных замечаний.

Первое связано с календарем, которым пользовалась в то время Россия. В XIX веке российский юлианский календарь шел на двенадцать дней позже, чем европейский григорианский, тогда придется передвинуть даты и получится не 18 июня, а 30 июня, но «поскольку о поражении Наполеона при Ватерлоо в России узнали из европейского сообщения, возможно, и дата в общественном сознании зафиксировалась европейская»103. Второе замечание недостоверности сна Наполеона. Признавая возможность подобного несоответствия фактам, японский исследователь все же заключает, что «тут Лермонтова»104.

Мы полагаем, что такие наблюдения японского исследователя важны при рассмотрении датировки в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», они помогают ответить на те вопросы, которые приготовил автор для внимательных и вдумчивых читателей. К примеру, в датировке дневника Печорина, по мнению А. Ямадзи, заключена скрытая ирония105.

Соснина Е., Карбоне А., Ямадзи А. М.Ю. Лермонтов: между Западом и Востоком. Ессентуки, 2012. С. 221.

В «Записках одного молодого человека» А.И. Герцена мы встречаем следующую датировку дневниковых записей: «Через неделю», «Через две недели», «Через месяц», «Через полтора месяца», «На другой день», «Через полгода». Подобная датировка носит несколько условный характер, но несмотря на это здесь мы имеем дело именно с дневниковыми записями, которые охватывают период приблизительно равный полугодовому.

В хронике Н.С. Лескова «Соборяне» дневник Савелия Туберозова описывает события, охватывающие значительный период – с 4 февраля года по 9 июня 1865года106.

Датировка записей в дневнике Савелия Туберозова помимо указания числа, месяца и года подчас содержит и дополнительную конкретизацию:

«10-го августа, утром», «Новый 1846 год», «Сегодня утром. 18-го марта сего 1836 года», «1-го апреля. Вечером» и т.д. Иногда же указывается только год («1850 год») и в одной записи кратко излагаются события, произошедшие за это время.

Как мы видим, герой Н.С. Лескова ведт записи не ежедневно, а с различной интенсивностью в течение довольно продолжительного Данный период включает следующие даты: 4-го февраля 1831 года; 1832 года, декабря 18-го; 1833 года, в восьмой день февраля; 13-го октября 1835 года; 18-го марта сего 1836года; 9-го мая; 10-го мая; 12-го мая; 17-го мая; 20-го июня, 23-го марта; 24-го апреля 1837 года;25-го апреля; 6-го августа; 7-го августа; 9-го августа, 10-августа, утром;

15-го августа; 3-го сентября; 20-го октября; 23-го ноября; 25-го ноября; 6-е декабря; 9-е декабря; 12-е декабря; 23-е декабря; 29-е декабря; 1-е января; 7-е января; 20-е января; 4-е февраля; 9-е апреля; 20-е апреля, 15-е августа; 2-е октября; 8-го ноября; 6-го января года; 1-февраля; 17 марта; 18-го мая; 16-го августа; 25-го декабря; 1-го апреля; 10-го августа; 4-го января 1839 года; 8-го апреля; 10-го апреля 1840 года; 20-го июня 1841 года;

3-го сентября; 27-го января 1842 года; 18-го мая; 9-го августа; 2-го марта 1845 года;

Новый 1846 год; 6-го мая 1847 года; 20-го ноября; 5-го февраля 1849 года, 1-го апреля; 7го сентября; 25-го ноября; 5-го декабря; 9-го декабря; 12-го декабря; 20-го декабря; 2-о января 1849 года; 1-го января 1850 года; 1850 год; 1-го января 1857 года; 20-го февраля; 7го апреля; 20-го мая; 2-го июня; 23-го августа; 9-го сентября; 20-го декабря; 20-го октября;

9-го декабря; 7-го марта 1858 года; 7-го декабря; 18-го июля 1859 года; 15-го августа; 25го августа; 5-го сентября; 7-го октября; 20-го октября; 8-го ноября; 1-го января 1860 года;

27-го марта; 23-го апреля; 2-го сентября; 9-го сентября; 14-го сентября; 15-го; 14-го мая 1861 года; 29-го сентября 1861 года; 22-го ноября; 14-го декабря; 27-го декабря; 11-го января 1863 года; 2-го февраля; 13-го января; 18-го января; 19-го января; 21-го января; 27го; 2-го февраля; 14-го февраля; 17-го февраля; 28-го февраля; 1-го марта; 14-го мая; 20-го июля; 11-го мая 1863 года; 20-го июня; 12-го августа; 12-го октября; 14-го ноября; 20-го января 1863 года; 6-го декабря; 20-го декабря; 9-го января 1864; 20 мая; 21-го мая; 9-го июня 1865 года.

промежутка времени, что свидетельствует не о формальном характере данного дневника, а о его реальной связи с внутренним миром протопопа.

Иными словами, Савелий Туберозов описывает в дневнике только самые значимые события, причем в их осмыслении отражаются не только духовный мир героя, но и исторические реалии, современником которых он является.

Этим и объясняются имеющиеся в дневнике существенные временные промежутки между отдельными записями (три года, семь лет) – отсутствие «внешних» событий рождает «внутреннюю» пустоту и отсутствие рефлексии героя.

Отдельного внимания заслуживает внутренняя хронология романа, так как «вообще хронология записей в «Савельевой синей книге» (это первоначальное название «Демикотоновой книги», о котором уже говорилось первом параграфе данной главы. – С.Н.) чрезвычайно спутана». «Эта («Соборяне»), где дважды появляется в записях 1849, 1863 годы и внутри годов спутан порядок месяцев. Как доказывает Б.В. Томашевский 107, эти ошибки в хронологии не могут быть исправлены, так как они потребовали бы переработки всей книги. Если пытаться восстановить реальную хронологию событий, то окажется, что «мальчишка», воспитываемый Пизонским и упоминаемый в записи 27 декабря 1861 года (по тексту «Соборян», родился 1836 году). Следовательно в 1861 году ему должно было быть двадцать пять лет, в то время как он называется у Лескова «мальчишкой» и «младенцем» и Туберозовым. Поэтому мы можем определить только приблизительные границы: протопоп заносит свои записи в дневник в 30 – 70 гг. XIX века.

Также важным в дневнике протопопа Туберозова является то, что его записи затрагивают 30 – 70 гг. XIX века – период, интересующий нас в данном исследовании. Так, например, из «Демикотоновой книги» мы узнаем См. Н.С. Лесков Собрание сочинений: в 11 томах. Т. 4. М., 1957. С. 523.

о том, что Туберозов в это время читает «Записки» госпожи Дашковой, газету «Колокол» господина Искандера и другую печатную продукцию, увлекается политикой, видим его размышления о расколе, жалобы по поводу обременения помещиками крестьян работами в воскресные дни и праздники и т.д. Подобные сведения не только насыщают дневниковые записи фактическим материалом, но и позволяют автору расширить границы произведения, так как без включения таких моментов в хронику мы узнали бы о жизни и духовном мире героя намного меньше.

В дневниковых записях героев повестей А.А. Бестужева-Марлинского и Н.А. Полевого датировка описываемого отсутствует, смену значимых дней и связанных с ними переживаний можно наглядно проследить по отчеркам и абзацам, которые заменяют традиционную для дневника датировку.

Иными словами, дневник в структуре художественного произведения отражает постепенное изменение состояния героя за разные промежутки времени, свидетельствуя и о причинах его вызвавших (например, отсутствие возможности заносить записи ежедневно, отсутствие значимых внешних событий), и об изменении в мировоззрении автора. Безусловно, дневник выступает в качестве «определнного фиксатора жизни», является средством ее описания и осмысления, но воплощение он получает различное и зависит оно от функциональной нагрузки, которую дневник несет (существует некое жанровое единство – в самих принципах, правилах построения, оформления дневника), но вс же дневниковые записи – это, прежде всего, индивидуальное явление, отражающее уникальный внутренний мир их создателя.

2.5. Графические особенности дневников литературных героев К графическим особенностям мы прежде всего относим игру со шрифтом (курсив), паузы, умолчания, пропуски, обозначенные в тексте многоточиями, отточиями и отчерком.

Крупнейший теоретик и авторитет в вопросах истории пунктуации А.Б. Шапиро указывает, что у таких писателей, как Пушкин, Лермонтов, Толстой и др., знаки препинания фиксируют лишь сложные и особые места, а в остальных, «обыкновенных» случаях наблюдается небрежное к ним отношение. В настоящее время, с точки зрения современных исследователей данного вопроса, для пунктуации вполне характерны обладающими определенной степенью стабильности, существуют нормы ситуативные, приспособленные к функциональным качествам конкретного вида текста. Первые включаются в обязательный пунктуационный минимум.

Вторые обеспечивают особую информационность и экспрессивность речи»110.

Существующие комментарии к роману М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» не дают полного представления о некоторых графических особенностях этого произведения. В первую очередь, такая постановка проблемы касается повести «Княжна Мери», которая является ключом к пониманию характера главного героя – Печорина, поскольку представляет собой дневник и исповедальный характер здесь выражен ярче, чем в других повестях, относящихся к «Журналу Печорина».

выдержанный авторский пунктирный слой курсива» 111. Слова, выделенные курсивом, появляются и в рассказе странствующего писателя, и в повествовании Максима Максимыча, и в «Журнале Печорина» (нет их только в предисловиях). Смена шрифта – знаковая авторская пауза, когда слово наделяется новыми смыслами благодаря графическому оформлению.

Исследование подобного явления оправдано психологической установкой автора романа.

Шапиро А.Б. Основы русской пунктуации. М., 1955. С. 40.

Старкова О.В. Пунктуация в газетном заголовке // Проблемы языковой картины мира на современном этапе. Сборник статей. Нижний Новгород, 2010. С. 321.

Афанасьева Э. М. Образ читателя и феномен чтения в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Известия Уральского государственного университета. 2006. № 41. С. 40.

Приступая к разговору о курсиве, следует отметить, что в конце XVIII и в XIX вв. многие русские писатели и поэты курсивом оформляли «чужое слово» (цитату), то есть курсив заменял кавычки112. И выделение «чужого слова» подобным способом отмечается практически у всех писателей.

Однако большая семантическая нагрузка падает на курсив независимо от этой его функции. В современных изданиях знаки расставляются в соответствии с современными нормами.

В дневнике Печорина курсива не так много, но каждый выделенный элемент имеет сво объяснение, истолкование и тем или иным образом «намекает» на определнные события и изменения в судьбе героя. Объм выделенных курсивом синтаксических конструкций у М.Ю. Лермонтова – от слова до словосочетания и предложения (в отличие от других авторов:

например, А.П. Чехов кроме слов, словосочетаний и предложений выделял таким способом отдельные буквы, морфемы).

Первый случай подобного оформления текста – это «водяная молоджь» [6; 275]. Свидетельства мемуаристов подтверждают точность лермонтовской характеристики «водяного общества». В то время съезды на кавказские воды были многочисленны, со всех концов России собирались больные к источникам в надежде на исцеление. И, безусловно, данное понятие напрямую связано с жизнью героя. Ведь выражение «водяное общество» употребляется как эквивалент словосочетания «светское общество», а именно свет и воспитал Печорина. Значит, в данном выражении один смысл наслаивается на другой, определнным образом «утяжеляя»

исходное значение.

Анализируя поведение Грушницкого, Печорин пишет следующее:

«Надо заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря об женщине, с которой они едва знакомы, называют е моя Мери, моя Sophie [6; 291], если она имела счастие им понравиться». Итак, имя Мери становится знаковым.

Выражение Грушницкого и его стилистика включены в размышления Рейсер С.А. Основы текстологии: Учеб. Пособие для студентов педагогических институтов. Л., 1978. С. 62.

Печорина. Печорин цитирует Грушницкого, заимствует слова из речи другого персонажа – таким образом «внутренняя цитата» 113 появляется на страницах дневника главного героя. Далее Печорин добавляет: «У него даже появилось серебряное кольцо с чернью Я стал его рассматривать, и что же? мелкими буквами имя Мери» [6; 292]. М.Ю. Лермонтов, используя курсив, акцентирует внимание читателя на том лице, которое впоследствии проявит себя в качестве персонажа, участвующего в развитии сюжета.

В записи от 6-го июня мы видим своеобразное типовое решение предыдущих курсивов: «Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостат. Я не видел е! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?..

Какой вздор!» [6; 320]. Это внутренняя речь Печорина, его эмоции, герой, по сути, впервые словесно оформляет то, что только «бродит» в нм. Здесь курсивом выделено целое предложение, но ударение падает главным образом на местоимение.

Должного внимания заслуживает и обозначенное курсивом слово княжны Мери – «все» [6; 303]. На вопрос Печорина о том, все ли е поклонники «прескучные», она, краснея, но вс-таки решительно отвечает:

«Все!» Таким образом, курсив здесь указывает не только на «чужую речь», но и на исключительность главного героя, его отличие от всех остальных, интерес к нему княжны Мери. Кроме того, в этом случае применения курсива важно и другое: оба героя понимают, что речь идт о Грушницком, но не называют его имени.

Смесь «черкесского с нижегородским» [6; 296] – переделка вошедшего в поговорку выражения Чацкого, который издевается над «смешением языков французского с нижегородским». Лермонтов здесь имеет в виду форму Нижегородского драгунского полка, которая заимствовала элементы черкесского национального костюма: мохнатую шапку, бурку и пр.

Подчркивается признак провинциализма, вторичности, неисконности, а также и неуместность положения Грушницкого рядом с Мери на прогулке по Борисова И.М. Курсив и «чужое слово» в стихотворных произведениях Н.А.

Некрасова // Вестник ОГУ. 2005. № 2. С. 82.

степи. И поэтому Печорин язвительно описывает свои впечатления от встречи с ними: «… в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в чрных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, Грушницкий с княжною Мери». Дальнейшее размышление о женихах тоже не случайно: «Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры бесконечны – когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей!» [6; 299]. Снова появляется шаблон, общий глас: «Он не жених», который Печорин использует в своей речи. Грушницкий уже не соперник Печорину, но в чм же дело? Что мешает герою сделать предложение Мери? Объяснение разворачивается в последней курсивной записи: «Другой бы на мом месте предложил княжне: сво сердце и свою судьбу, но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться – прости любовь!

Когда я был ещ ребнком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены…» [6; 330].

Таким образом, курсив вводит в текст некоторые нюансы, помогает создать его психологическую глубину, позволяет читателю понять, самостоятельно осмыслить и домыслить прочитанное.

Кроме этого, в «Княжне Мери» курсив маркирует разного рода названия и имена собственные 114. Название скалы – «Кольцо» [6; 325], название оврага – «балка», сторожевые посты – «вышки» (с начала XIX века вся Кавказская линия почти полстолетия, вплоть до распространения электрического телеграфа, от Черного до Каспийского моря была окаймлена цепью казачьих постов, охранявших границу, на каждом посту была сторожевая вышка, служившая для наблюдения и сигнализации) и имя фокусника «Апфельбаум» [6; 330]. Если название скалы, оврага и сторожевых постов – это реалии, неизвестные читателю, то имя фокусника Борисова И.М. Курсив в прозе А.П. Чехова // Вестник ОГУ. 2004. № 11. С. 7.

соотносится со способами проведения свободного времени «водяным обществом»: «Все собираются идти смотреть удивительного фокусника;

даже княгиня Лиговская, несмотря на то, что дочь е больна, взяла для себя билет». Фокусник Апфельбаум – реальная личность. О нем есть немало упоминаний в периодической печати того времени.

Кроме курсива, в «Герое нашего времени» возникают перебои, паузы, умолчания в повествовании, отражнные графически в виде многоточий, отточий и отчерка.

Паузы, выделенные на письме многоточиями, достаточно часто встречаются в дневнике Печорина. И каждый раз они несут на себе определнную смысловую нагрузку.

Во-первых, отметим паузы, связанные с описанием Печориным природных и абстрактных явлений. В начале повести «Княжна Мери»

встречаем одну из таких пауз, которая подчркивает бесконечность, простор окружающего мира, тем самым символизируя необъятность души, внутреннего мира главного героя: « а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом…» [6; 275].

Можно выделить смысловые паузы, свойственные печоринской речи в моменты недоговорнности, умолчания: «Однако пора. Пойду к Елисаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается вс водяное общество…» [6; 275]; «Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом…» [6; 275]. Следует отметить, что словосочетание «водяное общество» выделено ещ и курсивом, что придает ему дополнительные смыслы.

Высказывание «Это секрет… на бале вы сами догадаетесь» [6; 315] также содержит скрытый подтекст. Пауза акцентирует тайну, сознательная недоговорнность должна привлечь внимание княжны. Но героиня уже утратила интерес к Грушницкому, которого касается этот разговор. Он лишился в ее глазах ореола романтического страдальца. Печорину же нужно довести затеянную интригу до конца, поэтому он провоцирует княжну, пытается «подогреть» ее интерес к будущему событию.

Сюда же отнесм и наблюдения Печорина над княжной Мери: «Я люблю эти глаза без блеска, они так мягки, они будто бы гладят… Впрочем, кажется, в е лице только и есть хорошего…» [6; 280]. Рассуждая о Мери, Печорин многого не договаривает, чтобы позлить Грушницкого, возбудить в нм негодование: «Впрочем, очень понятно, ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на подстреленную ногу…» [6; 281].

Разворачивается аналогичная ситуация: после интонационной паузы следует провокационное высказывание, мысль развивается таким образом, что «злит»

собеседника, в результате в отношениях героев возникает напряжение, намечается скрытое психологическое противостояние. Такие комментарии Печорина, как: «Он просиял, как солнце…» [6; 300] и «Желаю тебе проиграться…» [6; 298], подтверждают все предыдущие догадки и намки.

Паузы также свойственны монологам Печорина, когда он рефлектирует, задатся вопросами, пытаясь понять себя: «Чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?..» [6; 275]; «Судьба ли нас свела на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?..» [6; 288]; «Упрк!.. скучно! Но я его заслужил…» [6; 299]; «Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались…» [6; 295]; «Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен?..» [6; 323]; «Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?..» [6; 330], «Пробегаю в памяти вс мо прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?..» [6; 338].

Отточия (ряд точек на месте пропуска в тексте) в «Княжне Мери»

помогают переключиться с события на чувство, с внешнего на внутреннее, отточие является графическим эквивалентом напряжнного состояния, которое требует разрядки. М.Ю. Лермонтов систематически употреблял отточия в две, три, четыре, пять, шесть, семь или даже восемь точек115. Они своеобразно членят повесть на композиционные, смысловые отрезки и поэтому значимы как для понимания духовного состояния Печорина, так и для общей структуры дневниковых записей. Всего таких случаев в «Княжне Мери» пять. Первый мы встречаем после небольшой печоринской зарисовки Пятигорска, упоминания о «водяном обществе» и желания Печорина пойти к «Елисаветинскому источнику». Этот пропуск является своеобразной экспозицией, так как уже здесь Печорин показывает сво нестандартное мышление: «Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребнка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?..» [6; 275]. После такой экспозиции идт описание событий, но потом они снова прервутся подобным же образом. Второе отточие относится к моменту размышления Печорина о том, как он будет наслаждаться, когда Грушницкий выберет его в свои поверенные. Далее рассказ полностью меняет тональность, так как следует встреча Печорина и Веры у колодца.

Третье отточие завершает мысли главного героя о том, что он заносит в дневник, о «драгоценных воспоминаниях». Эти отточия характеризуют особое состояние Печорина, когда он размышляет, анализирует себя, пытается даже предсказать будущее, посмотреть на ситуацию в перспективе, со стороны. Четвртое, двойное отточие встречается снова после свидания Веры и Печорина. Но здесь цель пропуска иная, нежели в предыдущих случаях: герой не в состоянии описать те чувства, которые он испытывал в том момент, не может выразить их словами на бумаге, поэтому двойное отточие в скрытой форме показывает вс «невыразимое» для героя.

Самый большой пробел – пятое отточие – в дневниковых записях связан с описанием событий дуэли: «Два часа ночи… Не спится… А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не Рейсер С.А. Основы текстологии: Учеб. Пособие для студентов педагогических институтов. Л., 1978. С. 52.

удастся… мы поменяемся ролями: теперь мне придтся отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов?» [6; 337 – 338]. Здесь как бы непосредственно зафиксирован сам процесс переживания, это уже не взгляд из настоящего в прошлое, а «прямая передача» переживаемого в данный момент. Поэтому неупорядоченным, мысли сменяют друг друга отрывочно, возникают паузы, обозначаемые многоточиями. Возрастают живость, непосредственность в передаче внутреннего состояния, оно становится естественнее, психологически достовернее, в дневниковые записи вливается свежесть видения жизни.

Печорин фиксирует свои чувства и мысли непосредственно накануне поединка. О том, как прошла дуэль и что последовало за ней, рассказывается спустя полтора месяца: «Вот уже полтора месяца, как я в крепости N Скучно!.. Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями» [6; 339]. Можно сделать предположение, что эта пауза в произведении, графически обозначенная как отчерк (отделение предыдущего психологическому состоянию героя. Полуторамесячное молчание Печорина становится выражением переживания развязки дуэли, во время которой погибает Грушницкий.

В повести «Княжна Мери» графические особенности становятся знаковыми. Структура повествования в дневнике видоизменяется, описание событий и чувств главного героя углубляется. Курсивные записи помогают подчеркнуть недосказанность, неназванность, неопределнность, посмотреть свидетельствующие о паузах, умолчаниях, недоговорнностях, устанавливают связи между отдельными подневными записями, наиболее чтко и полно отображают психологическое состояние автора дневника. В результате дневниковые записи выглядят реалистичнее, жизнеподобное и естественное выступает на первый план.

В повести А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек» графические особенности встречаются в тексте сравнительно нечасто.

Курсивом, например, на протяжении всего произведения выделены как слова, так и словосочетания и даже целые предложения.

Подобные обозначения чаще всего появляются в тексте в связи с наименованием реалий кавказского быта (например, «ура» – значит «бей» потатарски; «алейкюм салам»; «Алла верды» – приглашая пить, говорят: «бог дал», то есть на здоровье; «алла, гиль, алла!»; «гяур гяурлар» и др.). Автор использует такие слова для того, чтобы реалистичнее передать описываемую атмосферу, подчеркнуть специфику той среды. Редко встречаются слова и словосочетания, выделенные курсивом, с целью расстановки смысловых акцентов: «Конечно, я могу простить Аммалата, но я должен казнить его»

[277] – говорит главнокомандующий Петр Алексеевич в разговоре с Верховским, наглядно демонстрируя тем самым верховенство своих формальных полномочий над человеческими качествами. В другой напряженной ситуации курсив также использован не случайно, а для акцентирования внимания читателя на высоком смысле использованных слов и их мировоззреческом значении для автора и его героев – Аммалата и Салтанеты: «Любишь! Это страшное слово» [256]; «Что значит изменила, Аммалат? Я не понимаю этого!» [256].

Кроме того, курсив используется автором и в подзаголовках к вставным фрагментам в повесть (дневниковым записям Аммалат-бека, письмам полковника Верховского): «Выдержки из записок Аммалат-бека (Перевод с татарского)», «Письмо полковника Верховского к его невесте», «Отрывок из другого письма полковника Верховского к его невесте, полгода спустя» и т.д. Такое оформление способствует плавному переключению внимания читателя, готовит к восприятию непосредственного, «живого»

слова героя, настраивает на другой, интимный характер диалога.

В выдержках из записок Аммалат-бека в VI главе мы встречаем лишь три выделения курсивом. Первое из них появляется в начале записей, когда Аммалат, приобщившись к чтению, словно открывает для себя новый мир и восклицает: «Так этот-то новый мир называется мыслию!» [281]. Оно становится отправной точкой в развитии тем, затронутых на страницах записей Аммалат-бека, и в развитии сюжета повести. Познание, мысль для Аммалат-бека – это путь к неизведанному, пониманию самого себя, объяснению своих поступков, чувств, настроений. Новый мир открывается главному герою вместе с пристрастием «к чтению», «письму», «сочинению», то есть к образованию. В результате Аммалат-бек начинает смотреть на жизнь и многие вопросы иначе. При этом, сравнивая сво прошлое с настоящим, герой приходит к важному выводу: «Мне кажется, я всхожу на гору познания из мрака и тумана…» [281]. Поэтому новый мир, названный «мыслию» и оформленный курсивным шрифтом, так важен и значим для понимания сути главного героя, его внутреннего мира.

Второе и третье выделение слов курсивом непосредственно связано с предыдущим. Определение нового мира, данное через слово «мысль», наталкивает героя на череду взаимосвязанных риторических вопросов: