«Гачев Г.Д. Г24 Национальные образы мира. Кавказ. Интеллектуаль­ ные путешествия из России в Грузию, Азербайджан и Армению.— М.: Издательский сервис, 2002.— 416 с. ISBN 5-94186-010-2 Книга известного ученого-культуролога ...»

Не пристало ведь. При деле и при месте своем быть надо. А вот сижу в парке в Ереване на скамеечке после обеда — и хоть не­ много прихожу в себя от шалых впечатлений: заземляю себя ручкою по бумаге, привожу хоть немного к себе, к делу своему, к отчету.

До чего надсадно быть глазеньеобязанным туристом, что обя­ зан рыскать, осматривать, расспрашивать. Фу! Надо Ж И ТЬ про­ сто — даже на чужом месте, а не экскурсничать. Вот и присел немного пожить свое, опамятоваться. И вместо осмотра очеред­ ной достопримечательности просто подремываю, дышу, пишу.

Да, не при деле я и не при исполнении. Похоть очес все это путешествованье без нужды и цели. Когда воздвигну душу ко Христу — никчемно все это шатанье. Вот молокане-крестьяне:

сидят, недвижно век весь на месте и, уменьшив внешние раздра­ жения, тем более душою углубляются в Бога. Дед Иван Фадде­ евич мне позавчера, когда отобедали после собрания их:

— М ожет, пойдете чернобурых лисиц смотреть? Есть тут Да что мне до лисиц чернобурых!— отвечаю.— Тут душа — черная! Как бы ее отбелить, чтоб как вот стены Вашего дома стала?

- А что, это просто: НЕ НАДО ПУСТЯКАМИ ЗА Н И ­ МАТЬСЯ — вот и все.

— А вот работа, хлеб, дом строить — это как?

— Это не пустяки,— серьезно ответил он.

— А что пустяки?

— Пить, курить, на чужих жен заглядываться...

Но ведь и мое нынешнее без нужды глазение — тоже из раз­ ряда «пустяков »? Или нет? Ведь работа это тоже моя. И сидел бы дома — их бы не увидал. «Да би мирно седяло — не би чудо видяло» («мирно сидел бы — чуда б не видел» — болгарская пословица).

Вечер. Ой!Чужая жизнь... К чему я здесь? Все эти красоты — безраздельные (не с кем разделить — в любви, в беседе). Стою на колоннаде филармонии. Иду один на концерт танцев нацио­ нальных. Но перед этим два часа неприткнутости измотали пус­ тотой и небытием. Вообще я сейчас — НЕбытийствую. Это кру­ гом люди живут, здешнее бытие осуществляют. А я...

И на... мне узнавать чужую жизнь? Узнавать — не жить. А уз­ навать и не жить — вурдалачье дело, высуняязыковое, дурная бесконечность любопытства.

Христос не велит узнавать. И Бог запретил познавать. Оба велят — исполнять простое и известное, данное, заповеданное.

Искания же — мучения и бесприютность. Есть одно знание, которое мне сейчас — именно для жизни. Это — вникание в Хри­ ста и уподобление. А что ты? Ходил ли Христос на концерты танца?

Однако, когда забил ритм и выскочили дьяволы черные кав­ казские — и во мне остатки взыграли...

...Н о тоски такой давно не было. Что значит влить в себя несколько ядовитой энергии (коньяк, чача вчера)! Отдача — в тоске, реактивно толкающей восвояси прибраться и свиться.

То ли дело было на море в Гаграх! Дело было: лежать, купать­ ся, потом обедать, потом опять лежать, потом кино смотреть.

А тут — выглядывать, ходить высматривать, зенки выпуча и вы­ пялив. И — город: люд при деле, после трудов развлекается.

О, сколь напрасно я здесь существую!

10.X.73. Боюсь умереть; а для чего жить долго, если так? Не лучше ли сейчас, пока еще чего страшного от своей никчемности g не натворил?

^ Но для чего долго живет дед Никита? (сосед мой в деревне Щитово под Москвой.— 31.VIII.90). Живет — и все. А Христос знает, сколько ему нужно. Для себя же чувствую, что жить дол­ го для того, чтобы узнавать, познавать (мир и что в нем),— не накормит душу, не удержит. Вон как удручает меня перспектива все узнавания да познавания.

Нет, достойная цель на остаток жизни — себя выправления, приведения ко Христу, чтоб максимально очиститься и быть го­ товым... А для того — надо успокоиться насчет внешних целей (трудов своих умственных), исполнять день ото дня урок жизни домашней и рабочей — и быть благим.

Почему так скверно душе и угнетает перспектива смотреть очередное диво внешнее: гору, монастырь, искусство? Увод это от Христова пути. Его дело — в услужении людям, а я понуж ­ даю людей служить себе: вон сбил с панталыку семью, где но­ чую, и они меня — обильным угощением — в ночное пробуж ­ дение ввели. Налипают, казнят услужениями — не с тем ли (бессознательно), чтоб я скорей себя скверно почувствовал и вытолкнулся? Гостеприимцы навязывают чужую дхарму, об­ липают ею. А сам навлек; теперь выберись, попробуй.

Но можно и просто: обратясь и припав ко Христу душой — и это сразу помогает, наставляет на мирное поведение.

Конечно, мой кризис в умственной работе связан и с тем, что не могу я ею как раз служить людям, а лишь внутрь себя духовенствую (непроходимо все, что я пишу, в нашу печать). Обступил-таки мороз постепенно, охолодил и онемил, оцепенил — и вот я уж в анемии: без выхода-то на люд нет охоты себя заводить ни на мысль, ни на познание, ни на жизнь... Ночью вспомнил Серую шейку — утку что в луже (в проруби?) упорно плавала, но зима оледеняла и сужала лужу — таким и себя ощутил в зиме духовной советской — непробиваемой, уверенной, спокойной.

А я вот, человек, чей срок истекает,— возистериковал...

Дал читать свое про Армению (по фильмам Пелешяна и П а­ раджанова, что сообразил-написал ранее.— 31.VIII.90) Леве.

— Это, конечно, не может быть напечатано,— сразу опыт­ но усек.— У тебя смелость — от невежества. И потом каждый (грузин, армянин) тебе укажет, что и там ты неправ, и тут оши­ баешься...

— Конечно, людям тут не угодишь. Но я это пред Богом пи­ сал, Ему; ведь пред Богом можно человеку ошибаться. Как смеш­ но: пред Богом можно, а пред человеком, который каждый весь — ограниченность и сплошной набор ошибок в суждени­ ях,— ошибаться не можно!

4 ч. Завезли друзья по моей просьбе — и высадили на медита­ цию в ущелье реки Аштарак. Ну что ж, раз уж я вне дома и могу лямку свою тянуть,— потяну чужую. И раз уж я в Армении оказался, да будет ум мой наемником: отдай его в эти дни на осознание того, что есть армянский космос, и тем возблагодари как-то за хлопоты их, послужи люду.

Потружусь, послужу.

чера ходил в музей САРЬЯНА. Его (армянина) глазу и духу I н е нужны небо и даль; он впивается в землю; глаз — что плуг: режет ее линиями, складками, чертами резкими. Горы есть не то, что уводит дух в высь, в небо, но те ступени, по каким небо нисходит на землю и оземливается. Нет воспарения над землею, но внедрение-впивание в нее, которая — мать. Как земля затме­ вает небо, по важности для национального духа здесь, который непрерывно оттаскивали в ходе истории от земли родной, а ар­ мяне все более впивались в нее, как клещи, клешнями и кирками, и не сдуло их совсем, хотя и сдували многих под чужие небеса, но они их не любили — не ценили (небеса = чужбина, земля = родина),— так и мать затмевает отца, женское начало здесь бо­ лее метафизично, чем мужское. Ведь мужское начало метафи­ зично как дух и свет, спиритуальность, а они здесь — малозна­ чащи; зато торжествует и разнообразится метафизика матери(и):

плоть, краски, камень и фрукт, плод и цвет. Так что здесь и Бог как Дух не может быть достаточно внятен, но Бог как тело ро­ дим: отсюда — григорианство, монофизитство крен на божеЗБ ственную природу Христа, а человеческая в нас оставлена безV2 благодатной.

g И памятник верно учуяли какой здесь ставить: МАТЬ Армения. Адекватного по метафизике Отца здесь нет. Герой народного эпоса Давид Сасунский в высшем случае значит как СЫН, но не муж и не отец Матери Армении.

Итак, взгляд Сарьяна вбуравливается в недро вещества, зем­ ли. (И на портретах его взгляд — бур). Оно светится внутри себя, между собой, отливает красками, и не нуждается сей свет в по­ мощи неба. Натюрморты, портреты — все без воздуха, в закры­ том помещении и фоне. Взгляд упирается в ковер бытия — без роздыху и продыху: нет легкого ветра, дали, неба. Душно от красок и ароматов.

Крепок настой воздуха здесь, как крепка тут пища солцеземли. Вон смотрел у бабушки одной: сушатся персики, в которые вместо косточек вставлены орехи грецкие в сахаре густом. Какая мощь тем заделывается в человека! Это тебе не картошка и не огурчик. Тут — шашлык и персик, перчик: все огнеземельно, жгуче-горько, горяще, паляще.

Однако и это: орех в персике — указывает опять же на вне­ дрение под кожу, как гроздь в гранате под шкуру прячется, как взгляд Сарьяна в вещество вбуравливается. Недаром есть в язы­ ке особый падеж, отпочковавшийся от Предложного, специаль­ но для выражения В-отношений: того, что внутри.

(Подремал чуток после хлеба с сыром в саду на обрыве над Аштараком. О, как я счастлив, что вырвался из города, где люди — при деле, а я — соглядатай праздношатающийся, в село, где и люди при деле, и я — при деле своей медитации; потом — хозяе­ вам тихо помогу персик собирать, отплачу трудом за ночлег).

А вот портрет гранатового дерева. Это как взрыв: из недр земли разлетается куст в пространство, его пол(о)ня собою.

А тень ярко густая — как кровь разверзшейся земли, только что родившей. Брызнул куст — не брызнул луч из-за туч: такого у него нет, что так излюблено в русском пейзаже и поэзии: прорыв небес и залитие небом земли.

Чутко, как медиум, художник улавливает и передает этот русский акцент мира в портретах русских женщин. Вот жена сына — явно не армянка, хотя и черноватая. Глаза удивленно, вопросительно открыты, брови подняты, рот полураскрыт дет­ ски. А кругом нее заливает, заплавляет ей рот и душу чуждая предметность: фрукты, ковры душат ее, облегают. И она — рас­ терянная.

Или портрет Галины Улановой: глаза озерные, небесные, от­ крыты лицо и лоб вверх, вперед и в небо. Что портрет русской женщины без глаз? А портреты армянок — с глазами прикрыты­ ми, со взглядом опущенным — вниз, в землю, в недро, где их корень и душа. Сфинксы восточные, с непроницаемой душой.

Вон жена его: вяжет с опущенными глазами. Сбоку зеркало: в нем профиль, где опять взор уведен. У-у! Ведьмы здесь женщи­ ны, могилы, Великая Матерь(я)... Недаром здесь Ева (Арарат — рай, Эдем здесь).

Глубокое молчание и непроницаемость жены, как воплоще­ ния Матери Армении, и рядом открытое лицо ликующей, довер­ чивой армянки (соседки) — лицо плоское, как неистинный об­ раз армянки.

Или даже в групповом семейном портрете времен войны.

Матери взгляд спокойно-владетельно опущен. Пытливо смот­ рят вперед глаза самого отца Сарьяна и сына. Но они плоски и прямолики — по сравнению с женским ликом. Недаром, по на­ блюдению ходившего со мною Левы Казаряна, женщина нари­ сована дважды: на переднем фоне как мать — в паре с портретом сына, и в зеркале, другой стороной лица своего — вместе с му­ жем, как супруга.

На портретах Сарьяна часто дается сбоку маска — как схема и канва, а рядом с ней — живое отклонение, индивидуальный лик человеческий. Портрет Чаренца таков.

И сам Сарьян, как он на снимках последних лет и своем гра­ фическом автопортрете предстает, уподобился старой женщи­ не, ведьме, сивилле. Да, это — лицо сивиллы микельанджеловой, ведуньи. То есть, вошел в прообраз, слился с архетипом Армении, с ее первоидеей.

Напротив, фигура статуи Матери Армении, что над Ерева­ ном,— мужеподобна: плоска грудь, и бедер нет, широки плечи и палаш в руках.

§ Андрогиния в Армении. То есть образ Целого — с акцентом на женском, материнском начале. (Любовь меж мужчинами, разg витая здесь, это же подтверждает).

^ О, славность! Сижу на бревне. Сходил выпил воды. Вечереет.

VS Прохлада. Переоделся. Шумит река под жутким обрывом. Сле­ ва — Арагац в снежном колпаке. Я снова при деле, я дышу воль­ Кстати, насчет Ж ИЗНИ. На автостанции, ища, чего б поесть, спросил одного: где?.. Он, признав во мне русского, стал гово­ рить, что в России, если сдачу забыл, кричат тебе вслед: «копей­ ку возьми!». Здесь — нет! Здесь закон нету. Здесь жизнь — хо­ рошо, закон — плохо.

Андрогиния — ив том, что в армянском языке существитель­ ные не имеют родов. Потому кавказцы (и грузины) про женщи­ ну говорят: «ОН пошел».

11.Х.73. Ну вот: безобидно (для людей) переночевал, потом с утра старушкам помог персики собрать, перенести. Сейчас чтонибудь мне дадут поесть (за труды, так что не неудобно мне принимать). Там, на винограднике их, где и персики, с соседом разговорился.

— Ну как: где лучше жить — здесь или в Москве?

— Где кто родился и привык — там тому хорошо: вам — здесь, — Нет,— не согласился он и брезгливую гримасу сделал,— здесь лучше. Брат женился и в Харькове живет. Там плохо, каж ­ дый день убийства, за 15 рублей один человека убил: выпить не на что было. За Ростов как проедешь — люди бедные, едят мар­ гарин, комбижир. Деньги нету. А здесь каждый имеет машину, кто — две. За мой дом в России сколько дадут?

— Ну, тысяч 10-12-15...

— Здесь — 25 тысяч. Машину «Москвич » в Москве по госу­ дарственной цене 5500, здесь — 15 тысяч без звука.

— Откуда же у людей такие деньги?

— А вот у меня дерево тутовое. Перегоню на водку — 300руб. С одного дерева возьму. А ты говоришь: у тебя сад, ого­ род, 3 сотки под картошку. Сколько мешков взял?

— Мешков 12-15.

— Это — рублей 300, не больше, нет смысла. Я с одного де­ рева столько возьму. Вагон закупаю за 200 руб. И везу бочки вина; оттуда — зерно, картошку. Вот и деньги откуда... Сейчас прижали. Судят.

И вот думаю, что действительно для национальных окраин выгодно быть под Россией. Недаром Хачатур Абовян (рассказ «Ереванская крепость ») так ликовал и благословлял присоеди­ нение. В самом деле: русские не режут армян, как турки-соседи, от турок охраняют, рынок своей бедности предоставляют нац­ менам для заработка (перепад уровня жизни в 5-10 раз). Н е­ множко угнетали насчет национального чувства и религии, но разве сравнится это с турецко-исламской резней (1,5 млн. армян вырезали в 1915 г.) и гонениями на веру «гяуров»?

Центральная власть (Москва) далеко, не чувствуется так на­ жим, зато издаля, от ближних врагов-соседей, с кем у армян кров­ но- и кроваво-страстные отношения,— упасают свою паству. Хо­ рошо под Россией армянам, грузинам... Хотя эти стонут: было б Черноморское побережье их — со всего мира стекали б к ним деньги... Да, но тогда им пришлось бы оберегать побережье от турок, которые могли б и отобрать,— и опять им напрягаться, тра­ тить жизни и средства... То же и казахам и т. п. Конечно, прижали местных архибогатеев: князей, ханов и т. п.— своим властителям не дают так бесконечно выделиться, но зато множество простых под­ нялись к мещанскому благополучию и зажиточности.

Так что для материальной жизни народа в общем много луч­ ше быть под Россией.

— А для духа, для духовной жизни и творчества?

— Хуже. Ибо остается им из всего многовозможия идей — хвалить беспрерывно благодетеля, господина, власть советскую и русский народ. Атрофируются чувства и доблести даже кеса­ рева уровня: воинская доблесть в защите от врагов, подтягиваК авказ нье духа пред лицом опасности и смерти — и расцветание красо­ ты мужской, и вся гамма чувств и добродетелей меж людьми:

любовь женщины к воину и т. п. Выделали из граждан — мещан трусливых и льстиво-лицемерных, сверху донизу, оставив всем один уровень проявлений — труд на зажиточность.

— Ну а культура и беспрепятственное творчество в ней? Армяне в науке, в музыке — мировые величины... Разве было б это при собственном маленьком царстве и государе? Разве меньше там при дворе было б подхалимства, черни всякой и гадости?

И разве не надо было б кадить своему Владыке? И притом де­ лать это с душой, ее порабощая, тогда как кадить далекой Мос­ кве можно формально, душой смеясь и оставаясь независимым.

Так что — не знаю... Похоже, что им лучше... Однако, все ж для бодрости национального духа это — погибель, ибо вялость, анемия и хирение — в этом паразитизме жизни за чужой счет сильной России и мужества и доблестей ее народа. Ибо даже то, что армяне сражались в Отечественной войне (сильнее даже гру­ зин),— это утечка доблести: она пишется на скрижалях России, а не Армении.

И армяне еще менее других нацменов под Россией страдают, ибо крепок и древен заквас, монолитен народ и его состав, оре­ шек трудный для ассимиляции. А те, что послабее, вроде яку­ тов, иль тех, кто поближе к огню русского центра (вроде бело­ русов), живее перечахнут.

Но опять же — не знаю... Коли турецкий ятаган припомнишь, что только 50 лет назад тут расходился, то русская власть такой легкой и безобидной предстанет, что дальше — некуда. И от своих беев, господ-властителей, уберегает народ. Вон как сейчас упо­ вают на второго секретаря ЦК — русского Анисимова, который перечистит коррупцию верхов...

Вот поел со старушками: перец печеный, лук, помидоры, брын­ за, лаваш, чай. Как успокоительно с ними — молчать. И шли когда к ним на виноградник по улочкам узким, шли медленно и молча,— какая благодать тишины устанавливалась в душе! Никчемность слова вообще — не то что словесничанья. О чем говорить? Им нео­ хота лишнего знать про меня: кто, откуда, зачем? Ясно, что идем в сад, и я помогу им собирать и относить. Что мне можно верить (привезла меня их внучка). И все.

За столом я общим с ними вот дописываю, пока одна доедает.

И нет помех и напряжений. Будто не съединились поля наши жизненно-душевные. И я в их поле погружен, а совершенно в своем остаюсь: линии изгибаются силовые, но не пересекаются.

Да, божественная метафизика чужбины! Залетный гость дру­ гих миров я. Как Овидий средь цыган. Так что чужбина — и ле­ карство душе: в сосуд душевной пустоты ты опущен, в купель;

все напряжение, связи и отношения остались там. А здесь — ни­ каких: ни претензий, ни счетов... Вон Овидий: все его счеты — в Риме остались, все человеческие перетяжки и прерывы поля бытия... А теперь чужбина, сняв одежку и стружку отношений, выводит тебя прямо голым в бытие, в чувство Космоса, тогда как на родине Космос перетянут и отодвинут микромиром Социума.

Но что я говорю: «Космос, Космос »,— разве стою я в прямом к нему отношении? Ночую ли под небом? Беру ли пищу прямо с земли? Ведь опять все — через людей; правда, не зацепляюсь с ними, не вхожу в отношения; но ведь это я снимаю проценты с заработанной дома, в Москве, репутации своих отношений со знакомыми армянами.

Итак, под Россией у народов порченные верха, а простой на­ род лучше в нравственном отношении, ибо далеко пирог и кор­ мушка, чтоб ревновать о дележе и доле. Но, значит, нечем гор­ диться становится народу. Ведь при независимости полной возникает сложная структура, иерархия, многосложно расцве­ тает дерево — и выделяет наверху красоту, представительственный цвет нации: цари, полководцы, герои, поэты, живописцы, ученые и т. д. А тут как раз верх коррумпирован, и лишается нация своего представительства в истории и красоты.

«Нечем гордиться » — так сказалось. Но ведь гордость — са­ танинское чувство. Народ, человек, лишенный национальной гордости,— более Божий становится. Вон как у евреев сейчас сатанинство полыхает — в связи с пробуждением патриотизма!

Так что, став серенькими, бесцветными, народы и человеки к смирению идут, в мире живут душевном.

Значит, и путь в Божье царство лежит через нивелировку народов — как и цивилизация, и курс всеобщей истории. Совпа­ дают тут линии: нивелирующие там и сям тенденции.

Есть ли дифференциация в ангелах, в святых!? А в челове­ ках — ого!.. Как разнимся мы: Светлана и я — живые человеки!

^ А ангелы наши хранители, что представляют нас на Божьем уровне,— разве так разнятся? Наверное, и не отличишь их...

g Важное тут я уразумел. Н окаут со стороны Бога и Христа пришел пафосу моих национальных штудий и картин мира. Бог — ИНТЕР-национал тоже = между-народен. Их дистиллят. Как Адам и Христос, человек первый и человек окончательный,— не национальны.

Ну, рассасывается у меня чувство вины перед домом, пред женой и детками, что я тут праздно шатаюсь. Оказывается, и здесь я работаю, упряж ку ту же тяну — тех же уразумений.

Вот, распростерев себя на Армению, наложив себя на армян­ ский психо-космо-логос, получил важные уразумения: зарабо­ тал чрез страдания от никчемности — более крепкое чувство се­ мьи, долга своего пред ними. Так что наработал и здесь, на чужбине, нечто для дома-семьи.

Однако хватит сидеть: насиделся уж. Пойду предложусь в совхоз на винограднике поработать.

ечер. 10 ч. Ну, все обернулось праведным образом. От баI/ бушек я вышел в 1 час дня и, спускаясь по улице, завернул в открытые ворота винного завода. Игриво спросил: не требуется ли рабочая сила? И оказалось, что требуется. Правда, вид у меня экзотический: с рюкзаком, без языка (армянского). В шутку дали мне вилы, но скоро увидели, что я работаю не на шутку, а всерьез.

Подошел главный инженер, что меня принял, спросил докумен­ ты. «Все же мы в пищевой промышленности ». Я достал членский билет Союза писателей. Снова стал работать: вилами ботву виног­ радную оттаскивать в пресс, потом из пресса — на самосвал.

Много народу подходило смотреть, как я работаю: вин-тех­ ник, глав-спирт, сам директор. Шутят: «отдохните!», протяги­ вают виноград. А к вечеру гл(авный) инженер подошел и пред­ ложил мне подать заявление на временную работу в качестве рабочего. «Деньги получишь. И в дорогу с собой спирту и вина дадим. Семья большая? » — «Трое детей. Хорошо руками честно заработать, а не ручкой хитро »,— говорю.

Рабочие тож е постепенно свыклись со мной, приглашают вместе обедать. А вечером, только что, и женщины из лаборато­ рии и учета пригласили ужинать с ними. Несколько раз подхо­ дил один: «Выпить не хочешь? » Говорю: «После работы, а то в транспортер ненароком засосет руку иль ногу ». А недавно я ска­ зал: «Ну, выпить можно? » И повел он меня в винный подвал и налил вино — истинная «КЮВЬ!» — как он сам сказал. И верно.

И так поработал я с 1 часу дня до 9 вечера, вертелся с вила­ ми — чувствую себя прекрасно. А заработок тут — 10 р. В день.

Правда, с 10 до 10 считается две смены. Так что вполне имеет смысл недельку здесь поработать; и винограду отъедаюсь сколько хочу, и физическая работа на воздухе, и еще платят хорошо — за неделю могу оправдать все расходы на поездку в Армению.

Честный труд.

Правда, хотел я поработать дня три, а потом ехать на Арагац — в обсерваторию, потом к молоканам опять на воскресное собрание; на Севане дня два провести. Но так уныла мне опять увиделась перспектива таскаться в качестве туриста-соглядатая...

А тут я живу, тружусь, зарабатываю. Все — по-христиански.

Теперь — спать!

12.Х.73. Утро. Ну вот и сказался виноград и вино- «кровь »:

ночью расперло мои семенники, и, впиваясь во сновидении зуба­ ми в женский пах, в сгиб меж ножкой и животом, я разразился...

Н о не казню себя.

Сегодня опять на работу пойду к плутам. При подъезде каж ­ дой машины все набрасываются с сумочками и ящиками и отби­ рают себе грозди. Сторож — с мисочкой, инженер — вбок куч­ ку себе складывает; так и снуют непрерывно. По мелочи, а за день наберут.

На меня косятся: «русский » ведь, а от русских сейчас — об­ лава. Уж не подослан ли я? Все выясняют, задобряют. Но когда я сказал, что я у Ара Минаича, всем известного здесь, остано­ вился, напряжение спало, возрадовались: значит, не опасен я.

Вот дед, у кого я: Ара Минаич — тоже за 80 лет, как и Ивану Фаддеичу. Винцо пьет, крепкий ж учок земновозный. Чувство греха своего, наверное, не ночевало в армянах никогда. НапроCfe ^ тив, извека живут с чувством, что все другие народы перед ними грешны (персы, римляне, турки, русские), а им остается лишь изворачиваться и обманывать. Что обман — плохо, это для них ^ трансцендентно, неисповедимо. Напротив, это, скорее,— национальная добродетель. Но добро выработали они ее себе, живя в порах других народов, их беззастенчиво надувая. А когда со­ брались все такие вместе и теперь уж надо надувать друг друга, своих?..— тут комедия выходит...

Сосед Ара Минаича построил оранжерею, теплицу огром­ ную — принесет ему, ей-богу, миллион: зимой цветок в Ереване стоит 3 р., 5 р. А при их культуре быта и эстетическом чувстве и культуре дарения — каждому в дом непременно требуются цве­ ты. В России прогорел бы, а тут — покупают, на красоту расхо­ Но и то очевидно: зарабатывает человек положительной пред­ приимчивостью, а не утягиваньем, как в России... Домина у него — как у министра, машина, ковры, дочь музыку преподает, сам играет на национальном инструменте на свадьбах и похоро­ нах, а за это сильно платят!..

Полдень. Обед на винном заводе.

При себе ли я? Раз бумажку вытащить смог — значит, при себе. Пили вино (3 стакана), ели хлеб-лаваш с сыром. Замедлен­ но слегка все во мне, но — ничего! Однако, трезвое состояние легче и веселее именно. Все — ради уважения к людям, со-ра­ Однако, пойду за вилы. А то там уже рабочий шум идет.

3 ч. Выпивши, работать веселее, но тяжелее.

Должна ли быть вознаграждена бессеребренность? Вот я бе­ ден, кормят меня здесь чужие богатые люди армяне. Должен ли я восплатить им их мерой? Но я не дотяну до нее. Или — вос­ пользоваться правом странника, предоставляющего людям про­ явить свою благорасположенность? Но тогда с моей стороны это будет корысть, а не бессеребренность.

Пойду дальше запускать ботву в пресс.

А теперь забеж ал посрать и пописать на минутку. М ожно здесь и работать, и писать, и читать. Я уж несколько рассказов армянских за день прочитал.

...Нет, ничего пока: не требуюсь. Эх, благо! На винном заводе да письменный стол себе завел! В тени дерев, в перспективе Арагаца, при запахе кисло-винном. О, Господи! Награда это — или казнь? Твое дело иль лукавого соблазн? По ночи прошлой чув­ ствую — соблазнами и искушениями отплатятся мне винные уве­ селения... Однако, тоски нема.

Опять прибежал: нет материалу для машины, вверенной мне.

Вина ведерко стоит от меня справа. Но не соблазняет. Как слу­ жителя публичного дома — женские отверстия.

И ради этих соображений ты черкаешь бумагу? Почитай лучше.

Привезли очередную партию винограда. Народ набросился.

И я две кисти взял. Какая работа у меня здесь основная?— Как можно больше винограда безвредно для желудка суметь съесть.

И платят за это 10 руб. В день.

В робе я рабочей (выдали с утра).

Давно не читал я с таким удовольствием, как сегодня, в урывках между работой. И много довольно прочитал. Так в обычной жизни читают женщины, вон и жена моя.

Еще чуток почитаю, а то скоро предстоит запарка: четыре машины навезли, сейчас ссыпят. Ну да: сейчас 17.40 — пошел послеполуденный сбор винограда с полей.

13.Х.73. Запарка была вчера — с пол-шестого до пол-десятого. Хорошо помял тело. Сейчас уж 2 ч. Току-свету нету, вино есть, стол.

Когда душевно устроен я, писать неохота — как вот вчера и сегодня. Метафизических мыслей нет (метафизика ушла из моз­ га в руки: тут сообщаюсь с бытием, посредством телодвижений), а записывать плоские, безмысленные наблюдения — не по мне.

Ну вот очередная партия начальства поступила на винный пункт, инженер им рассказывает про меня, смотрят, как я рабо­ таю. Потом трое в белых рубашках и галстучках подошли ко мне, поздоровались, спрашивают: «Что писать будете? И долго ли еще пробудете? ». Волнуются мошенники. Я, как могу, утешаю их.

Нашелся здесь и армянин, проживший 24 года в Болгарии: с 1922 по 1946. Жалеет, что вернулся. Вспоминает Хасково, гово­ рит по-болгарски.

§ 4 ч. Почувствовав, что я для них не опасен, мошенники живо теряют ко мне всякий интерес. Как прилипал ко мне в первый ^ день главный инженер! Как прилипал во второй день зав-спирт!

^ А сегодня уже спокойно проходят мимо, не просят не надрываться, не предлагают гроздь винограда, не обещают денег и да­ ров при отъезде. Даже жалко! Надо бы поиграть...

О, сколько мошенников в сем народе! Даже Ревик, муж Ас­ мик, взятки в суде брал, и мы, и Бочаровы любим и любят их.

Мыслимо ли, чтоб с русским взяточником мы любовно обща­ лись? А с армянским — общаемся, ибо это — общая магма и плаз­ ма, общий стиль и не мешает индивиду быть глубоким...

7 ч. Никто не хочет иметь хороших отношений с Господом Богом. Все хотят иметь хорошие отношения — с директором вин­ завода, с секретарем райкома, со сторожем винного пункта, с механиком — даже со мной. И взаимно плутуем все. Но невдо­ мек, что лучше бы состоять в хороших отношениях с Господом (Про это все я подумал, спросив одного из молодых белых воротничков, что глазели, как я работаю: как бы попасть в об­ серваторию на Арагаце и посмотреть в телескоп?— на что он:

«Туда надо разрешение. Вот ваш начальник в хороших состоит отношениях с Амбарцумяном. Попросите ».) Ну а зачем меня пускать? Ведь вот во мне бес: запульнуть камнем в зеркало телескопа — подначивает, как он же в ребро толкал пустить петуха в Большом зале консерватории во время концерта — иль матом громогласно выругаться. Он же второй день шепчет слегка толкануть старичка хозяина — на обрыве над рекой кончается его огород, и по утрам мы там вместе оказы­ ваемся. Иль себя слегка туда подтолкнуть. Однако, слава Богу, не поддавался подобным искушениям. Уповаю, что и дальше убе­ Так что мне-то, по грехам моим и искушениям,— только с Господом Богом в хороших отношениях состоять надо и об том радеть. Это им, воришкам и плутам малогрешным, можно об ином помышлять и об Боге забывать. Но мне-то — ни-ни!

Сам у себя в изгнании — вот я. Считаю дни, когда смогу по­ зволить себе домой вернуться — к «кушкам» своим, девочкам...

14.Х.73. Ну, такая жизнь мне нравится! С утра, в 7 восстав, поехал в Эчмиадзин — армянский Иерусалим, он отсюда в 17 км.

В 8 ч. был уже там, пробыл до 11, а вот сейчас в 12 — опять на винзаводе на работе (которая и не начиналась: виноград еще по­ левики не собрали). Выпил 2 стакана вина, в сени дерев пятнис­ той на столике записываю вот это. И так тебе сразу — и туризм, и виноград, и вино, и физический труд, и заработок.

Самое сверхвпечатление — Арарат: впервые увидел во всей мощи эту седую глыбу Бога. Библейская гора! Гора книги Бытия.

Гора Ноя. Это взвидеть и восчувствовать было — архи-пронзение.

Царит Арарат.

И второе: церковность = семейственность. Глядя, как во хра­ ме люди о жизни, смерти, рождении молятся, все об этом,— так к своим потянулся, до слез; завопила душа, все воспомнилось родное: «Бадой!», «Ты, папка, плохой!» — сладчайшие слова из уст женушки; настины плечики...

Взвинтилась душа внутрь, вглубь, в сердце. О, это мое послед­ нее путешествие в одиночку! Следующее — или семьей всей, или с кем из. Самому в бесплодно-эгоистическое нутро свое прини­ мать впечатления — отвратно.

Молился там человек в сером костюме: долго, час стоял на коленях. Потом, отмолясь, вышел, попил воды и пошел домой, не ожидая красот службы католикоса в 12 часов, куда съезж а­ ется поглядеть весь армянско-ереванский бомонд. О, как заще­ мило мне сердце от умиления на него, на этого человека! Один в толпе был с Богом — и смыл грехи свои.

Старушка в углу трона (католикосова?) присела тихо...

Всякий язык Бога молит, любит, славит. Тихо стоял я потом на стене, глядел на храм и Арарат. Храм прейдет, но... и Арарат прейдет... Но Бог?!..

Как кружатся пчелы на солнце, привлеченные виноградною сладостью!

§ Но я не захотел дожидаться службы католикоса в 12 часов.

Очень светская перла публика и — женщины: уловил в себе реакg цию на их соблазн — и, сломя голову, подрал оттуда. Ибо не Богу душу я воздымал, а Сатане бы кадил, невольно глазами по формам женским поводя... И — хорошо! Сейчас на честной работе я, монотонность ее благолепна, есть «тапас » (в индуизме — ж ар аскезы, эпитимья.— 4.IX.90), служение-смирение и очистит...

Но сколь чувственна живопись и краски армянские — крас­ ные, лиловые; ангелочки — с такими задками, что, глядя на них, любой Карапет иль Ованес, небось, облизывается...

Хорошо не быть в туристских бегах.

6 ч. Ходят тут все на винзаводе вороватой походкой, глядя по бокам. Как дети.

Армянин из Болгарии соблазн в меня закинул: посылку ви­ нограда отправить семье в Москву — ив душе моей завязался целый сюжет. Я тут объедаюсь, а мои детки и не знают, что есть такое на свете изобилие. Как бы славно переправить: Бадою бы объяснили, что это от папы... Но для этого надо включаться в хоровое хищничество и заходить вороватой походкой. Сразу лишаюсь преимуществ человека вне игры, что я доселе на винза­ воде имею. А потом — хлопоты! Ящик доставать, проносить по частям виноград — и куда? Одно дело — я хозяину приношу в благодарность за постой и корм и в отплату. И что же: принесу и скажу: «это не для вас, руки прочь!»?

Но ведь чадолюбивый Азарх (мой многолетний спутник по туристским походам в горы.— 4.IX.90) сквозь все препоны ото­ слал бы. А это в тебе — эгоизм изощряется на доводы: нет в тебе такой силы любви... И за то осудит тебя жена: для детей не мо­ жешь постараться, а для себя — так постарался!

Мучимый, сходил на почту. Объяснили: ящик должен быть с дырками, а то испортится виноград; да и стоит недешево... Так что лучше пойду по приезде в Москву на рынок и на заработан­ ные здесь деньги у тех же армян куплю такой же виноград.

Полегчало... эгоисту...

7 ч. Вяло сегодня. Воскресение: наверное, мало колхозников на поля вышло.

Книжку открыл... — нет, к бумаге!

В бумаге — магия. Магия чистоты и неизведанности. Пуска­ юсь в путешествие по листу, не ведая, куда занесет...

И увлекательно — и шанс преображения.

Лист сначала = жизнь сначала.

Начинаю лист — как начинаю жизнь (уж было у меня об этом, но в других словах).

Завтра последний день здесь положил себе. И даже грустно­ вато покидать плутишек, с кем сжился: работал, ел, пил, воро­ вал. Да, и я ведь для хозяина проносил вчера.

А насчет хороших отношений с Богом дед Никита (мой сосед по деревне Щитово.— 4.IX.90) понимает: у него тост:

«Будем живы да Богу милы, а людям сам чорт не угодит!»

Все тут! Ж изнь — с Богом, а люди — с чортом.

Однако, и неслужение людям тут закралось. Потому сам Никита понимает свое долголетие так, что Бог его не хочет к себе брать...

Как хорошо мне здесь с работягами, что в поте лица хлеб свой вкалывают! Вот выпил с ними среди трудов, разговорился...

И как плохо мне было бы в городе среди людей труда неправед­ ного, с интеллигентами — ироническими тружениками криво­ душия! Там пить, курить, иронизировать, за бабами ударять.

И все — черно, чадно.

Дали мне с собою читать рассказ Гранта Матевосяна «Буйво­ лица» — лучший рассказ, по словам Битова. Но чуть запахло быком, я оставил. Я — читатель простодушный и чтение прини­ маю не к сведению, а к исполнению. А поскольку жены моей со мною нет, а на жену ближнего я положил не заглядываться (не только «положил », но мне действительно брезгливо представ­ лять лоно чужой жены — в отличие от Есенина, человека ар­ тельного, русского, в свальном грехе панибратского), я такое соблазняющее чтение подпускать к себе не буду.

Поздний вечер. Уже к 10. Моем, убираемся. Самая нудная и долгая работа. Провозимся до 11.

Я сейчас слегка отлыниваю — от грязной мойки; днем зато труд других на себя принимал.

Буду, буду сожалело вспоминать о вечерней возне и винном заведении, где я сбоку, под лампой сквозь деревья, письмена заношу.

2» 15.Х.73. Ну, сегодня последний день, назначенный мной на казнение в Аштараке. Господи! Наказан я этим путешествием в 'Ц Армению. А еще 10 дней быть вне дома!.. В чужих семьях, насилуя своим вторжением чужую жизнь — вот старичков бедных V§ здесь, иль в Ереване молодую семью...

Но и в Москве что ждет?.. Что я буду делать? Что работать?

Растерян я. Только дома бы свиться, в семье,— и закрыть глаза на мир остальной. А, затеяв работать что, выхожу, значит, на люди, в конфликты, на казнь печати.

Не вороши потроха своих прежних писаний. Не оглядывай­ ся, а то — как жена Лота: от жалости и горечи расставания обра­ тишься в горючий столб соляной.

Но ведь замыслил опрятно умереть; а это значит для меня:

привести в порядок расхристанные мои писания... Но мука это...

Однако, прочь уныние! Грех это неупования.

автракали сейчас. Вдумался в ЛАВАШ — хлеб по-армянски. Длинные и широкие раскатаны плоские листы; отла­ мывают кусок, кладут на него сыр или редьку или фасоль, запе­ ленывают и едят. То есть опять принцип нутри, сокрывания в недро: то, что было явным сделать тайным.

Обратен этому — БУТЕРБРОД: сыр или что кладется поверх ломтя хлеба, как небо на землю67. В Армении ж небо сворачива­ ется в овчинку, оземляется, скрадывается в складках земли.

Так это и у Сарьяна на картинах.

Сижу на отвесе. Страшно себя: малое шевеление — и... Дай­ ка перейду подальше от соблазна на грех.

Рассказ О.Туманяна прочел «Каменная баня ». Человека, как сыр в лаваш, окутывают одеялами и кладут при (на?) котле, куда раскаленные камни брошены. Русская баня: хлещут открытого, голого, веничком березовым — деревом спасаются, а пар — от­ крыт, в воздухе и небе. А тут все укутывают, загоняют внутрь: и пар, и человека.

67 Или еще совсем отдельно можно: хлеб в одной руке, сыр в другой.

Так я ем: не люблю смеси, а чистый продукт в отдельности.

Обязан еще про ТАНЦЫ Армении доложить. Смотрел кон­ церт: «танцы Грузии и Армении ». Грузины легки, воздушно-пти­ чьи, скачут, невесомы. Армяне тяжелы, утаптывают землю, трам­ буют ее в камень. Ну да: когда грузин ударяет в прыжке в землю, то — чтобы небесным стать, оттолкнуться; легко возносится. Ар­ мянин ж е в толчке прыжка не возносится, а лишь землю пуще уплотняет.

Грузины импровизационны в танце, озоруют, выдумывают, их это стихия. Армяне выступают как римская когорта, строем, даже начальник есть: дисциплинарны они, чтут закон.

Женщины гораздо активнее и сильнее в танцах Армении: из­ виваются в соблазне, завлекают, тогда как грузинка целомуд­ ренно плывет, отталкивает посягательства. И одежда ее бела иль небесна. Одежда армянок — красное, зелено-змеиное, желтое, черное. Все ведь цвета земли, крови, низа.— А желтое? Цвет ведь солнца! Да, но без прокладки голубого и белого это — сол­ нце без неба. В Армении земля и солнце прямо сопрягаются, ми­ нуя небо, воз-дух, Святой дух.

Совершенно непонятен, должно быть, им в Троице Святой Дух. Голубком его представят белым, жирным, как петух,— и все тут (как вчера в Эчмиадзине видывал).

Да, пейзажи Сарьяна — без неба, облаков, дали, воз-духа, а (ш)парит земля.

И в росписи потолка храма — лиловое, красное, но нет сине­ го, голубого! То есть и небо — кроваво: кровь родная застит все — идея рода и крови-племени армянского.

Архитектура храмов — не возносящая в небо, а погружаю­ щая вглубь-внутрь себя: тяжки крыши, скаты, стены, малы от­ верстия окон, нет устремления ввысь.

И кресты — хачкары вдавливают дух вниз: нет в кресте стре­ мительности разлета в разные стороны света, но он увязен в веще­ стве, в его тенетах тонет, в переплетениях и извивах лукаво-телесных, женских. Как бы Сын тут вбирается в себя Богоматерью.

Отменяется взлет в небо — воскресение парящего духа, а вместо нее — могила женского лона, плач и скорбь лишь, в чем — торже­ ство Матери Армении, ее стихия.

Резьба по камню тож е многоглагольна: камень в аж уре — значит: все в ажуре. Если в Греции и Италии камень — материал, ^ чтобы явить формы; а формы — небесны, эйдосы, суть виды, ХЭ требуют и предполагают небо, свет и воз-дух, открытое пространство, камень там лишь краеуголен, основание, то здесь камень — больше, чем основа и материал: он — сама идея и субстанция мира и человека. Его здесь изукрашивают резьбой, а не отменяют его самость резцом скульптора, который отбивает его как лишнее.

Письмена на камне, орнамент по камню — вот что здесь из­ любленно. И искусство намогильных плит — не скульптур: пос­ леднее здесь противоестественно, противокосмосно.

В притворе храма в Санаине пол выстлан плитами. Там схема человека начертана:

Вот и все, что есть человеческий образ: выщерб на камне, ущерб и изъян формы, неполноценность. Да, человек есть не­ полноценный камень: лишь туловище, которое прямоугольно, адекватно форме камня.

И еще видно, что саркофаг есть ладья: голова = нос; ноги = Не случайно и название книги Матевосяна: «Мы и наши горы »:

не «наше небо», не «наша земля», а наш — камень. И вторая идея — «МЫ» (как и в названии фильма Пелешяна). Это — род, кровь, племя.

Русские переселенцы-молокане на чужой земле образуют остров — артель и так лишь могут жить. Армяне ж, поселяясь меж другими народами, именно рассеиваются: это им приста­ ло — быть разъедающей солью в плазме другого вещества и так обитать. Русские, рассеявшись (как белоэмигранты), ассимили­ руются другими народами. Армяне — так лишь сохраняются и преуспевают. Ибо могут быть законно беспринципными и отда­ ваться своему гению мошенства, тогда как живи они вместе все — тяжко бы всем пришлось68: все ведь — гении мошенства. Но одно дело — проводить за нос чужих, нелюдей (русских, турок, бол­ гар, французов...), а другое — самих себя, МЫ, кровь-племя свое.

Тут один национальный принцип косой находит на камень дру­ гого. И тогда — я вижу это на винзаводе в Аштараке — проис­ ходит спасительный изгиб: они изгибаются в сторону России, так что не у себя, а вместе — у нее крадут и проводят ее за нос.

И так им удобно существовать.

Так что напрасно армяне, перебирая свою историю, предают­ ся ламентациям на захватчиков-соседей, которые почти никогда не давали Армении существовать самостоятельно, и отчего плен и скорбь и чужбина... Останься они одни в мире, как остров в бытии, они б перемерли, оцепенев в камни. Ибо в их принципе как раз — жить с соседями, в соседях, но не друг с другом. Друг с другом — встречаться, хоронить, рыдать; но жить?— этого они не могут, не присуще. Так что это именно армянский принцип существования в ходе истории навлекал на страну соседей, раздирал ее на части, пускал кровь в геноциде — чтоб армяне получили законное право (оправдание в душе своей) убегать из родины, расселяться на чуж­ бине и там с чистой совестью беззастенчиво обитать в порах дру­ гих народов (ибо застенчиво существовать им не присуще)69.

Вчера после того, как выпили все вместе, впервые со мной работяги-армяне разговорились более-менее, а то все с опаской поглядывали. Почувствовали, видно, что я — человек не вред­ ный. Они — крестьяне, нанявшиеся на винзавод на месяц.

И вот я почуял красоту этого восчувствия человека в экзем­ пляре другого племени, и себя тогда каждый тоже чувствует не армянином, не русским, а — человекам. Это в интернационализ­ ме пролетарском тоже веяло — красотой и вдохновением братIX.90. Этому противоречит монолитность почти населения нашей Армении: около 75% там армян. И вообще односторонний и перекошен­ ный у меня тут получился образ Армении и армянина — как лубочного «армяшки», по пословице: «где армянин прошел — там еврею делать нече­ го». Очевидно, из-за того так вышло, что я находился в низовой среде и мало общался с людьми культуры.

6 4.IX.90. И — право на плач и скорбь. Читал сим летом гениальную «Книгу скорбных песнопений» Григора Нарекаци. О н а— что Библия на­ рода, что «Божественная комедия» Данте, что «Витязь в тигровой шкуре»

для грузин. И это надо же — картину Космоса, панораму бытия — пропустить-передать через жанр плача!

V» ства иноплеменных. Но жаль, что на — ненависти к своим богаV2 теям тут же это замешивалось. Христианство же объединяет на ^ абсолютной любви.

^ 12 ч. На заводе. Сказал начальству, что сегодня последний день. Засуетились: обещают платить за 8 часов и еще за сверху­ рочные 4 часа. Хорошо бы совсем успокоились насчет меня (а то все спрашивают: «Что о нас писать будете? » Я отвечаю, что я об этом не пишу, что ничего не буду,— не журналист я. (Но не верят. Ждут подвоха). Тогда бы и начальникам, как и работягам, во мне предстал урок простодушного человечества. И некое, чрез меня, увеличение суммы блага в мире...

У Аветика Исаакяна в рассказе «Трубка терпения» образ:

«Полуденные кузнечики безудержно стрекотали. Казалось, то был голос самого солнца, словно солнечные лучи стрекотали не­ умолчно и яростно » («Армянские новеллы ». Ереван, 1962, с. 216).

Вот: свет переведен на более понятный здесь душе — звук. Рус­ ский поэт Тютчев — звук переводит на свет70. Стрекот кузнечика = укус луча; предчувствую возможный ход моего уразумения:

армянский поэт на чрево и телесную мистику переводит небо.

«Я — Божия тварь, я — Божия тварь, я — Божия тварь...» — повторяю себе, веселею, легчаю и беззаботнею. Потому что на­ плыла забота: говорить с начальством в амплуа «писателя ». Но отбросил насилье это над собой — и молчу с ними.

Овечка стоит у дерева. Пробуют ее: шашлык. А я гляжу:

живая тварь, трется шеей о дерево, не знает...

Опасно писать: любопытствуют.

Выплатили 31 р. 25 коп. за 5 дней. Меньше, чем ожидал, но и на том спасибо. Начальник: «Подождали б до завтра, до 12 ча­ сов. Хотели праздник, Вас угостить...»

— Не надо, я — вегетарианец (прилгнул). И у меня — маршрут.

Однако, напрасно я старался: начальник махнул рукой — и овечку стали резать. Хоть бы и я согласился на завтра — и не Вон она уже висит на одной ноге.

70 Об этом см. главу «О национальной образности русской поэзии ( натурфилософских романсов на стихи Тютчева)» в моей книге «Нацио­ нальные образы мира», М., 1988. С. 174-348.— 4.IX.90.

16.Х.73.0, мученье! Вчера обпился; ночью и утром рвало, и сейчас все мутит. И на что я наклал себе под конец за столом груду лиц, взглядов, хитрых улыбок, реплик? Теперь они в душе, как в желудке перепой и перекорм, отравляюще действуют: за­ били чистоту ее и свежесть.

Наконец, снялся в путь. Пошел к Арагацу. Сейчас в поле под деревом. Легчает.

Как хорошо выйти из загона завода на простор полей и гор!

И — так славно — не евшему (до сих пор извергаю из себя)! А там пять дней торчал — для обжирания виноградом и обпивания ви­ ном. Тьфу! (Зачем клянешь прошедший миг? Благодари!).

1 ч. дня. Сижу на кладбищенском камне у подъема на Арагац.

Гляжу на долину, а за ней — Арарат.

Горло растерзано острой пищей. Молока бы, яйца бы, масла!

3 ч. Лег в пустыне на Арагаце. Час лежу в первичной тишине.

Наслаждаюсь безлюдьем. Напротив — Арарат.

17.Х.73. В Матенадаране у входа фреска архивоинственная — зачем понадобилась? У входа в КНИГОхранилище! Мирные и робкие народы любят изображать себя архивоинственными. Мои болгары опять же: непременно Лев на гербе и на деньгах...

Опять на выставке Сарьяна. Картина 1969 г. «Земля » — со­ вершенно так закат солнца средь облаков изображают на севере:

разноцветные причудливые линии. Но здесь именно небо оземлено: в земле все радужные краски заката видятся, ввержены.

Конус Арарата, его синева и белизна заменяет купол неба — см. картина «Обрыв на склоне Арагаца», 1958 г., панно «Арме­ ния» 1964, иль «Сбор хлопка в Араратской долине», 1949.

18.Х.73. В картинной галерее. Армянка должна быть ж есто­ ка и безжалостна (в сравнении с русской женщиной, которая — жалеет): погубить в себе мужчину — ее пафос. О, эти опущен­ ные черные глаза! И у художника Сурпенянца характерные сю­ жеты: Саломея, Семирамида у тела прекрасного армянского царя;

женщины-хищницы.

В портретах: лицо мужчины, даже простого,— озабоченно вниз. Складка боли, скорби (Портрет отца художника Агаджа­ няна). Но мать — удовлетворенно миром глядит (иль не глядит).

ГачсВ То же и на портретах Сарьяна: автопортреты с буравящим оза­ боченным взором, Аветик И саакян в думе; женщины ж е — не : глядят, умиротворенны...

^ Еще 16 вечером в Ереване до востребования получил письмо V3 Светланы.

А. Рембо умирал глупо и последние его слова к сестре — боль­ ше с ним никого не было — были полны горькой зависти:

Так и мы с тобой сейчас — на абсолютных полюсах.

Ты — весь в брызгах солнца, моря и свободы.

Я — в смрадной темнице, погубляющей.

Не успел ты хорошенько уехать, как плотно сжались соци­ альные тиски. Работа! За троих! Две бабы разбежались, трое — болело. Два сбора сразу (нулевой и пятый)72. С раннего утра до позднего вечера + озверевшие коллеги. Дошла до состояния шахтерской клячи. Уйти и все бросить!— Но без тебя нельзя:

Но сейчас — не знаю насколько!— меня ушла болезнь. Заез­ дили. Что-то радикулитное. Большой ОЙ! Подняться не могу.

По франц. Радикулит и все его бесчисленные вариации объеди­ няются точным: attaque des nerfs74. У меня, конечно, буквально соответствует. Чувствую, что сосуд мой загажен, и надо — не рассчитывая — бежать сих тлетворных берегов.

Бадой — ужасен. Хулиганит бесконечно. Бабке ни одеть, ни раздеть, ни накормить, ни умыть не дается. Лукавит, прячется, катается по полу, делает свои хиханьки! Сейчас — мы все как на тонущей посудине.

Это, конечно, не значит, что тебе надо все бросать и к нам бежать. Не надо!!! Ты уж свое добирай, а мы свое. Как-нибудь переживем. (Нам же будет плохо, если ты не кончишь! Надо, 7 Я пойду под землю, а ты замаршируешь в солнце (франц.).

7 Светлана преподавала тогда французский язык в Военном институте иностранных языков.

7 Надо зарабатывать на жизнь (франц.).

чтобы sacrifices7 имели смысл, твое всяческое обогащение). Ус­ пеем, соединимся для любви и общей дружбы. Целую. Бадой очень много говорит: папа и на фотографиях, что сделал Саша, только тебя и показывал и говорил свои славные звуки. Целую.

Твоя Света.

20.Х.73. В молоканское село прибыл. Хозяева пошли в баню.

Я в доме один, читаю Евангелие от Иоанна.

Вот я — странник. Меня принимают, ибо сказано: «прини­ мающий того, кого Я пошлю, Меня принимает» (13,20). Но, зна­ чит, сколь ответственна роль странника: быть подобным Хрис­ ту! За такового ведь тебя принимают: а вдруг ты — тот, кого послал Он?

Хорошо, что отказался от их бани — под предлогом, что про­ стыну спать в мешке своем на улице.

П ро людское и Божье слово думаю: стихи поэтов или мой слог — в переводе теряют... А Божье слово — Библия — на лю­ бом языке равномощно существует, значит и действует.

21.Х.73. Господи! Прильну (к бумаге), прокляну! С какой ра­ достью белых на вокзале вижу!

Однако, ничто и никто не виноваты (армяне — что сочногубы и хитрецы); то в тебе нестроение.

И потом: Бог ведь везде — и тут. Почему тебе именно дома надо быть, чтобы Его чувствовать?

Но — мятён я: мятет меня нечто. Остановиться в лунке своей!.

Всякая остановка в лунке чужой (как эти сутки у молокан в доме) только усиливает боль не-при-себе-бытия.

Хорошо, что еду не в купе, где надо было бы входить в отно­ шения и объяснения с соседями и создавать на двое суток микромир-общину, но на боковом месте в общем вагоне, где никому нет дела, что я за столиком устроился и вот пишу.

Вот успокоюсь, посправедливею к Армении и отпишу про нее...

7 Жертвы (франц.).

^ Да! Как хорошо, оказывается, на боковом месте. Один всего V2 против тебя, тогда как в купе рядом — четверо, так что трое, g общество целое, глазело б на тебя и требовало б отчета, что там пишешь. А сейчас против меня милый молчаливый русский милиционер: как дорого его увидеть — бессильного здесь, в море лжи, стража порядка и закона. О, торжество здесь лавочников и мошенников! Одна интеллигенция здесь нища. И какая-нибудь жирная продавщица сыра, что продает сыр двухрублевый за трех­ рублевый голландский, посмеивается над мелочностью бедного интеллигента, который один здесь живет только на свою зарп­ лату нищенскую (как мой Лева К азарян, у кого я пребывал в Ереване).

22.Х.73. Когда мне становится тошно и непонятно, зачем жить, что дальше делать, я вспоминаю девочек, своих малых: наделал их и наделил именем своим, и если их не взращу с понятием и на дело мое, тогда за что брошены Настенька и Лариса в мир с ф а­ милией «Гачева »? Ведь мама, с кем они останутся,— Семенова;

дядя-отчим, что появится, будет еще какой... За что же они ни с того, ни с сего будут мечены знаком «Гачевы »?

Чуть было и я не стал «и к злодеям причтен ». В вагоне ночью у русской женщины пропало 410 руб., и так как я ночью пере­ шел с места на место, да и вообще вид странный: в спальном мешке спит, когда все нормальные на постелях,— предложили меня обыскать. Я согласился. Но потом не стали.

еван-то люди опустили гидроэлектростанцией на 18 м.

Ах!— было, возмутился. Но тут же вспомнил, что в хозяй­ стве Бога происходит и исчезновение морей, и возникновение чего-то иного. И успокоился за дела бытия на твердой формуле:

«У Бога не убудет».

Село молокан расположено в долине меж гор. «Как в бал­ ке,— говорит хозяйка.— Приехала к нам из России родственница, посмотрела и ужаснулась: «Как будто больше ничего за эти­ ми краями гор и нет, все тут, свету больше нету ».

Это (горы) дивно для русского взгляда, кому субстанциаль­ но присущи простор и даль. И это же само собой разумеется для армян, взгляд которых — не в даль, а в гл убь. Ни даль им, ни ветер не говорят уму и сердцу.

В машине, когда ехали смотреть Гехард и Гарни с Пелешяном Артуром (режиссером фильма «Мы»), с Л. Казаряном и еще «Джоном »-шофером, предложил я поговорить о женщинах-армянках. Предположил, что они, в сравнении с русскими, долж ­ ны быть гораздо более страстны, требовательны в ласках и ду­ шою жестки, даже жестоки, тогда как русская женщина — жалеет, нежна и добра, а в ласках — целомудренна. Хотя на вид русская — развязна, а эта — стыдлива. Но знаем эти опущенные глаза! Армянке — погребсти в себе мужчину, зарыть. Вон даже Ануш в поэме Ованеса Туманяна: ее взор спровоцировал то, что возлюбленный перешел предел в игре-борьбе и так поверг и опо­ зорил противника. И за этим вся погибель естественно воспос­ ледовала. И в картинах художников сюжеты: Саломея, Семира­ мида у тела убитого царя и т. д.

Ш офер Джон, молчавший все, вдруг: «Насчет безжалостно­ сти — это точно!» Правда, Лева хотел свести к индивидуальным характеристикам и темпераментам, но я:

— Разница ведь: вскормлена ли плоть на картошке и кваше­ ной капусте — или на персиках, орехах, перце и гранате!..

осмос в и д и м о с т и настал: просторы, дали за окном. Теряет­ ся взор, угасает в неопределенном.

Зато небо высвободилось, закаты. Теперь разнообразие — в небе (пласты красок), а не на земле (горы).

Бедненькое, серенькое, простенькое уже затеплилось, по­ важнело в душе: кустарники, силуэты деревцев безлиственных.

Ну да: важ нее стали деревья, вообще растительность — ибо рисуется прямо на небе, а не теряется в складках и на горбах гор.

^ Горы — животны: мышечно упруги их формы, костисты и мясисты. Горы — шашлык. Горы — быки.

'Ц Равнины — растительны, вегетариански, кротки.

Горы Грузии — костисты. Горы Армении — мясисты.

^ И письменность армянская — округла.

Да, вхожу в себя, прихожу в мысль, в самовладение и покой, тогда как, мечемый в путешествии, растерянный разум имел.

М олокан Павел Михайлович Шутов, к кому я специально приехал на беседу вторично в село, в конце вздохнул о себе:

— Шестой уж десяток разменял. И не заметил, как. Раньше жизнь шла — вроде просторно впереди виделось, воздуху мно­ го. А теперь впереди — стена.

— И я тож е в это уперся. Но, может, годы нужны нам для очищения — и это дает им надежду на осмысленность?

— Не очищаться, а сохранять чистоту, которую мы приобре­ ли при обращении ко Христу.

И мне тоже: восстановить ту белизну души, что имел я в сле­ дующий день после крещения76... Однако, и работа осмысления пути и всего, которую возобновляю, тоже дает надежду на ос­ мысленность предстоящих лет и воздух подает...

Как славно ехать так: одному в купе! Сумерки. Утихли армян­ ские шумы: их громогласия до уровня Ростова повыскакивали.

Кружева кустарников и дерев на небе. Серо уж оно. Пепель­ но: ну да — выжглось за день буравом светозарным солнца — и теперь почивает в слабой жизни пепла.

Прах и пепел! Прах — земное, пепел — небесное.

Смотрю вдоль коридора вагонного: обрусел вагон, побелел.

Речь мягкая — вместо резко кричащей. Кротость на душе вместо жжения устанавливается.

Вечер в вагоне. Господи! Слава Тебе: вхожу в дело свое! Вот и математикой два-три часа с удовольствием занимался.

76 Помню: проснулся я и — ИСЧЕЗЛА НЕРВНАЯ СИСТЕМА во мне!

Д уш а— как «табула раса», чистый л и ст...— 5.IX.90.

Вон последний армянин из купе, сходя, похвалялся: «60 руб­ лей потратил за один день езды!» А я во всю эту поездку за целый месяц путешествия, кроме поезда сюда (21 + 4) и обратно (22 р.), и 60 руб. не истратил.

О, жирные магазинщики... И еще наших бедных белых бабеночек, не имеющих своей радости под чахло-водочными мужи­ ками, едут гребать, да оскорбляют и мужиков бедных русских, и бедных женщин... Вон проводник (молодой армянин) одну бе­ ленькую из вагона держал у себя...

А ведь вдуматься! Чья-то невеста (реальная или потенциальная, что все равно) этим безнадежно испорчена, или чья-то жена... Оск­ вернена божественная плоть едина брака, и вклинилась Двоица дья­ волова, а с ней — и цепная реакция размножения, вклинений...

Разбито Целое! Сосуд целомудрия!

Но сам-то — о, ужас!— только о таком и мечтал и помышлял и делал, будучи уже в браке первом! Волосы дыбом, как воспомню, как и зазрения не было совести, когда жен знакомых иль чужих... О-о-!.. Это сейчас, когда боишься — собственник!— за жену, уж шибко добродетельным заделался и о целомудрии за­ пел, заканючил, старпер77!

23.Х.73. Русский рассвет за окном. Серенький. Родненький.

Кончились вызывающие дива природы и истории (монастыри...), принуждающие: НАДО меня смотреть. Здесь ничего не надо смотреть во вне, нечего; зато — покой, и вглубь себя высвобож­ дается взор.

А ведь без Христа и не отольешь! Сейчас в последний раз в уборную вне дома ходил. И вспомнил, как я не раз замечал, по­ дойдя отливать в общественных туалетах, что что-то (стеснение некое) запирает тебе канал, не дает разродиться струе. А вот помолишься — и обмякнешь сразу: предашь себя и в этом Богу — и Он разверзает твои чресла.

Все! Наш пейзаж: люди в телогрейках, съежившиеся, серые по серому и слякотному... А ведь вчера только — разноцветные купальщицы в Гаграх виднелись.

7 Старый пердун.

Всё на Север! В лоно стужи! В родимый сон осенне-зимний, в родимый дом...

А в Аштараке, на винном заводе,— теплынь!.

Еду в ровный родимый гнет. Родит уныние и немочь жить.

Так что же? А другой космос, юга, растворяет тебя — на что?

Раздраж ает, зовет на какое-то беспредметное дело, на взрыв сил — и только раздражение и пустое прогорание от этого.

А дома уж — благое терпение, смирение привычное, кротость.

Божественные ведь чувства и жизненастроения. Не то что юж­ ные сатанинские вспышки и взрывы динамитные.

Ишь какой ветрило завывает за стеклом! (Как только вста­ ли — ощутился). По дали — и ветер. Он и есть русский бога­ тырь, кому пройтись и разгуляться по ровню-гладню (Гоголь).

Воз-духовен его состав.

Вот и старые знакомцы появляются, сбираются: ветер, серь, лужи, слякоть, холод — и небо! Много неба. Многое небо. Оно избыточно здесь, как в горах — земля: чашей наверх, а здесь небо чашей — вниз.

539-й километр от Москвы. Какой-то город губернский. Уж не Курск ли?

А вот уже и снег за окном. Снег есть умножение неба, его белиз­ ны распростертие и вниз, на землю. Из мира исчезает чернота, зем­ ля; все — небесность: «земля » искрится светом (а не огнем), когда на небе голубизна, и матово белится, когда — белизна-серизна.

О, как духу роден снег! Как свет. При снеге = при себе дух себя чувствует.

Вон еще чернота полей непокрытых напоминает о трудах пло­ дородия и об нашей службе как акушерок при природе. (Таков земледелец, и я в это лето был сею бабкой повивальной. И гряз­ но, и надоело в чревесах возиться гряземли).

Но и это покроется, побелеет. Исчезнет жизнь снаружи, зато вгонится внутрь, в дома, меж нас, в тепло любви. Ж изнь — это явно станет и очевидно — есть не природа-рожание, а душев­ ность, сердечность меж нами, существами.

11 час — 329-й км. О, уж и ледок на речке! Опять гляжу в окно, переприручаю свой взгляд — с мышц гор, с медитации над их многоразличием,— на разнообразие равнинных плоскостей.

Уж и елочки заявились! Темненькие, дремучие, сказочные, вестницы дремы зимней. Ими высь черна и зелена зимой. Ну да:

земля, где обычна чернь и зелень,— бела; а чернота и зелень вскинуты елями вверх, в воздухе плывут меж белым небом и белоземлей.

Рыжеватые жнивы под снегом, а где — зеленоватые озими.

Все мягко-нежно коричневато, как кустики на лоне белоснеж­ ной жены моей Светланы.

И березки! И осинки! Всё — уже дома мы!

Какие они нежно-слабенькие, кружевные, без листьев-то!

А вот опять наплыли елочки густотою своею.

Хоровод! Диалог, нет — многолог мотивов, мелодий. Переме­ жаются, перехлестывают друг друга, наплывают, отодвигают.

А вот и стога под снегом неполным.

Крепкие дубки с листвою золотой свой фаготный мотив про­ пели.

Все! Душа улегается в привычные условия, принимает уж и деревню, и долг поехать туда к себе в избу, огород вскопать, наблюсти еще что...

А ведь мятет уже вьюжкой за окном!

Как правильно ехать поездом: постепенно акклиматизировать тело и душу — и полюбить... А самолетом — все вдруг, взрыв, удар ошаления. Тело враз перенесешь, а душа — смятена, вне себя и вне места. Потрясение ей. И лишь за те же двое суток уляжется;

только нервам это хуже, ибо после потрясения. Да и не видишь ничего по пути. Самолет — это ПУТЬ БЕЗ ШЕСТВИЯ.

А дом а-то — куш-ки! Славные бубушки! В валенках по снежку...

Как вопросительно растопырены кверху голые ветви листвен­ ных, и как утвердительно звучат густые темные конусы хвойных!

Пелена скрывает даль. Вороны... (А вчера еще чайку следил, параллельно с поездом летевшую).

Станция. Рабочие в ушанках с опущенными ушами. Лица крас­ ные от ветра и мороза.

«Скуратово »! Название уж какое твердо-державно-русское!

Это тебе не «Ереван-Боржоми » (как вагоны наши соседние).

В поезде уже затопили.

Вдруг увидел: красные рябинки — ягоды снегирьи деревца обвешали.

g А э т о — «Горбачево». В валенках с калошами и в платках...

^ Уже и дали нет. Где ДАЛЬ-то? В яйце-белке мы — черненькие блошки и черточки существования. Облегает бытие.

А вот и луковица церкви — как червонное сердце и навитой тюрбан-чалма. Крыша армянского храма:

стремление в высь являет, но прикрывает и направляет вниз, к земле прихлопывает. Храм = саркофаг (особенно одна церковка в Агарцинском монастыре такова). В храме — в могиле при ж из­ ни. Привыкаем.

Луковка тоже в высь стремления не дает. Но она сердечна, задушевно-тепла, собирает к себе люд из пространств и далей погреться у душевного очага. Уютно избяна она, луковица те­ ремная. Сказочна.

Совсем уж призрачны черточки кустарников, стогов на сне­ гу: в снегу — как в воздухе. И корни с землей от ствола снегом обрезаны. Призраки бывшей жизни бескоренно плывут, висят в снежном мареве. Черный саван деревьев. Кажется: никакой им связи и опоры в бытии нет. (Земля-то исчезла как субстанция.

Есть просто низ, но и он уж бел, как и небо).

Если русская женщина в пышно жизненном молоканском селе в горах Армении подивилась: всего и свету-то, а дальше ничего нет за кромкой чаши из гор!— то здесь удивишься: только-то и жизни! существования! Такое призрачное оно и слабое, бытие, в небытии!.. То есть там — твердая ограниченность-конечность пышной жизни. Здесь — безграничность небытия и пронизанность им той слабой жизни, что (еще) есть, ее призрачность и прозрачность, проницаемость небытием — небом.

Уж и кустарники-деревья не чернеют, а белеют: седые они стали, и чернота воспринимается уже не как субстанция, а как тень: матьма, материя — функция света, есть ПОДсвет всего лишь.

Городок. Унылая веселость казенных пятиэтажек раскрашен­ ных. Как уютно видится старинное барское здание трехэтаж ­ ное, розоватое, в белых колоннах и в белой шапке!

Индустрия, краны. Пары, дымы.

Тоже вопросно-ответно стоят опоры электропередач:

вопрос — V, ответ — А. И опять поля да леса да поземка.

Вот поселок большой ровно-крышный, аккуратно-немецкий.

А рядом взметнулось неправильных доменных форм чудовище, чадно-дышащее. Завод теперь — живое существо(вание): дракон, Минотавр,— имеет право иметь кривые линии рук, плеч, сочлене­ ний-труб. А людское жилье и жизнь должны становиться мерт­ венно-геометрически правильными и прямыми (человек — винтик).

Тихо и пустынно в вагоне. Редко где человечек прикорнулсгорбился у окошечка: легкий, залетный, со станции — до дру­ гой. А основательные тучные пассажиры-армяне повытряслись к Ростову уж. И странно вдруг сзади услышать взлет их речи гортанной: «ара, ара » (проводники между собой и кем-то).

Язык их — твердый, резкий, мускулистый. Вчера послушал без зла, незаинтересованно уж, мужскую речь в купе под моей полкой — и восхитился: звучность крепких земляных масс, сшиб­ ка камней, трения и прорывы, взлеты звука звонкого, в соноре...

Бедная легковушка: по грязи и шуге машина...

Уж предслышу вопрос Ашота Тиграновича, своего шефа78:

— Ну как Вам понравилась Армения?

И ответ созревает:

— Трудно армянам жить друг с другом. Легче — среди дру­ гих народов. Уж слишком крепко заквашен народ: сплошная соль и камень. Каково жить соли с солью! Надо, чтоб вокруг соли — жижа была — ну, как русские, арабы, французы, англичане или другие народы, чья субстанция пожиже, повоздушнее. А то все хитры, все умны, все волевы, все напористы, все сильны. Как тут обманешь, когда все хитры? А средь других — безболезненно проюлишь; и для тех полезно: поры займешь...

Все это и к евреям относится. Так что их затея с государством Израиль — это поселить соль земли с солью земли. А сами с собой — жестоковыйны; и недаром вся история их, что в Биб­ лии,— это почернение «избранного народа », огреховенье.

78 Заведовал сектором истории механики в Институте истории естс ствознания и техники АН СССР, где я тогда работал.— 7.IX.90.

^ И сейчас их воинственность и национализм — плоски: «Ах, V2 вы думаете, что евреев только бить можно? Так мы вам покажем, что они и сами могут и бить, и уничтожать, и воевать, и ^ быть жестокими,— словом, КАК ВСЕ!» То есть, эта идея — от противного. Слаба она, чтоб надолго... Израиль — alter ego Ос­ венцима; вызван к жизни резней евреев, как кроликов и овечек, во Вторую мировую войну,— что побудило национальное чув­ ство восстать и проявить себя тоже волками, хищниками, ничем А вот уже и московские коробы-громады. Смотреть не на что, не надо. В огромной Москве живя, надо не видеть, а уходить в душу, внутрь, и там жить-обитать.

Царицыно. Все в домах. П ростора нет. Въезжаем в мешок Москвы. И долго еще в ее кишках...

Однако и неохота простору. А хочется — свиться — ив биб­ лиотеку. Свиться телом — и развиться в дух. Изъятие из приро­ ды. Город — жизнь духа пророчит и ее обещанием заманивает.

В метро. Только ступил на платформу вокзала, как заверте­ лись во мне привычные скоростные механизмы, и понесли мои шарниры — в кишку метро. И вот я уже — в трубах городской канализации передвигаю свое кровяное тельце.

Лица — высеченные и эмалированные отчуждением: чтобы, будучи рядом, в толпе, быть совсем в другом месте, вести свою линию, быть несъединимы, образовывать чисто математическое, а не органическое множество.

И тут восчтил я отчуждение: оно, его механизм позволяет быть личностью в массе; более того: содействует уникальности каждого с увеличением множества.

Какие скульптурные маски — эти лица едущих на эскалато­ ре, или идущих на тебя на перроне, или сидящих напротив в Какая полифония! Каждый ведет свою партию в бытии, не слыша другого, не влияясь нисколько соседним мотивом. Вон этот пожилой в очках, или военный с газетой, иль молодая жен­ щина у дверей, иль пара ребят справа от меня.

Труба над рекой (метромост «Ленинские горы »), река в тру­ бе (Неглинка) — всему труба.

Взгляды людей — потушенные. Портретов с этих ликов не напишешь. Где жар, где пыл?..

27.VII.90. Вчера, прося Настю (дочь) подкормить меня каким чтением умно-духовным, получил от нее «Книгу скорбных пес­ нопений» Григора Нарекаци, армянина,— и потрясен изобили­ ем слов-речений и все одной интонации: покаяния-плача. Книга величиной с «Божественную комедию». Верно Аверинцев в пре­ дисловии: что нагромождение слов — это чтоб подольше оста­ ваться в состоянии медитации. И тому риторика служит: сло­ весная щедрость и изукрашенность — как спорт. Для удержания себя в состоянии внимания. Рыщущему уму там пищи мало, но некое остолбенение на одном мыслечувстве. Слова помогают ступору, столпничеству, оцепенению-безмыслию (как в тихом делании «Иисусовой молитвы в исихазме этот же эффект удер­ жанием от слов достигается).

Ну что ж: монах! Надо ж занять себя каким делом-послуша­ нием на долгую жизнь. И вот в ключе ПЛАЧА панораму Бытия и его явлений приводит. Армянская идея-затея: внутрь себя, интраверты. Грузин бы мир провел в жанре ТОСТА, заздравицы, застольной песни, гимна-пэана. Н аруж у, в небо, в ширь, в воз-дух, в высь. Экстраверты!

Однако, какая мысль и красота в сих плачах, когда вчитаешь­ ся! Описав бесконечность бедствий и грехов, Григор:

Ибо все эти полки неправедного войска искусителя Можно уничтожить всего лишь тонкими ручейками пролитых из очей слез Или легчайшим вздохом скорбящего сердца, из души исходящим, Подобно тому, как многоногие пресмыкающиеся, черви Что рождаются в гнили земли и, Едва двигаясь, вновь вползают в нее — Погибают, попав в вязкий ток масла оливы Либо в самую малость смертоносного зелья Но потрясающе — как Армянский космос тут проявлен: ориентация на низ и землю (черви и гниль) и в грудь свою: покаяние, g центростремительное накачивание — в ядро себя. Оттого — переполненность армянина, налитой он и его глаз: и собою, и миV? ром подавлен, уплотнен. Не развеян-разветрен, как грузин, кто щедр наружу, даже не от избытка, а просто так ориентирован.

И ничего нет у него, а будет дарить-одаривать. Армянин же — стяжатель. Даже страданий, как этот, Нарекаци, копилка пла­ чей-стенаний. Уплотнитель ткани Бытия. Мало того, что плоть его — камень, но еще и душу свою камнями побивает:

И поелику поставил я тебя, о душа моя бесплодная, Как мишень пред внутренним взором моим, Я, как зверя дикого, неукротимого, Стану безжалостно избивать тебя камнями.

...Начну сражаться я добровольно,...Исповедуя сокровенные тайны, Как уже свершившиеся деяния греховные То есть потенциальная энергия тут роднее и существеннее кинетической. Полагаю, что и в естественно-научных теориях армян-ученых, физиков, этот акцент бы можно уловить — про­ следить. Помысел, потенциал греха, трактуется Григором Н а­ рекаци в его мысленном эксперименте со своей Психеей как уже поступок, свершение, делание в наружном мире. Но он вверчен внутрь армянской души и там уплотнен в бессветной динамике Черного Солнца. Его предельное проявление в переживаниях души — это отчаяние. И о нем как со знанием дела толкует Н а­ рекаци, приводя к нему диалектику греха и покаяния:

Поелику исступленное покаяние, Как и необузданное грешение, То хотя разнородны они и несхожи между собой, Однако, сопоставляя суть каждого из них друг с другом, (Видишь), что оба они порождают отчаяние 8.XI.92. Из сверхъидей и архетипов, пронизывающих Армянство, Черное солнце тут сильно пышет и формирует «лица необщье выраженье » этого Космо-Психо-Логоса. Это не то «черное солнце », что взвидел на небе Григорий Мелехов, похоронивши Аксинью. Нет, оно не в небе и снаружи, а в земле, в недре Матери-и и внутри человеческого существа — некий центр тяготений и энергий, центростремительных туда и отводящих взгляд от неба и света наружи. И там вулкан стиснутый, окованный, гне­ тет... Вон как у современного поэта, армяно-иудея из Одессы, пишущего по-русски, Эдвига Арзуняна79, это выражено:

Он страдает, да, но и любит это состояние, оно — родное:

Вот новый вариант «Вакхической песни » пушкинской, армя­ но-советский ее извод, ибо плюс к армянству еще и душевное состояние людей времен «застоя » тут выражено:

развелись невзрачные / / люди равнодушные Но эта вдавленность в землю, в себя, в помещение прочь от пространства — интимный вектор армянства. Тут душа — при себе:

я хочу рассказать ни о ч е м // я хочу рассказать никому я хочу заложить кирпичом // все проходы к себе самому 79 Он родился в 1937, филолог-русист. Писал «в стол» (скорее — «в память» свою, как зэк, не арестованный еще), иногда печатался по мелочи в газетах и журналах. Сейчас три года уж как живет в США, там тож е с трудом свою философскую (не злободневную) поэзию пытаясь издавать.

Позднее книгу издал и прислал, но под рукою нет, так что цитирую по рукописи. 3.1.02.

«В стену равнодушия я вмурован » — тот же образ. Или:

мир катится в кромешный а д / / а мы твердим про цель и каждый втихомолку р а д // в свою забиться щель «Щель», «колба», «гроб» — варианты закрытого простран­ ства, космос, где царит МА-ТЬ = ТЬ-МА.

я стучу по заты лку// как в пустую бутылку а потом стучу в лоб / / как в наполненный гроб Лоб, ум — мучитель, но и освободитель. Веселый Ум (как Зеленый шум) — жизненная стихия Арзуняна. С умом он по­ всюду дома: ум = дом. По долгу службы жизни «как все » вож ­ делеет он и женщину, однако, свободнее ему вот как:

но я поставил у дверей / / тяжелую кровать и сам я лег на ту кровать / / чтоб ты не шла ко мне я буду ночью ревновать / / твоих зверей к луне Но мне в себе не скучно, потому что в меня вмурован простор жизни, и я ее арена. Там — «Мой зверинец»:

во мне живут четыре зверя / / и кот и пес и конь и волк они живут во мне не веря / / что в этом есть какой-то толк они мяукают и л а ю т // и ржут и воют день и ночь они напомнить мне ж е л а ю т // что выйти из меня не прочь Вот какие субстанции и энергии, и у каждой — свой интерес и цель, свой звук и хоть:

кот хочет выпрыгнуть в окош ко// туда где промелькнула кошка его за это я ругаю / / н о иногда с цепи спускаю пес хочет выскочить в ворота / / и за штаны поймать кого-то...

конь хочет проскакать галопом / / по всем Америкам Европам...

— мечта советского невыездного, а волк проводит время воя / / о том что он желает боя его совсем я не ругаю / / зато с цепи и не спускаю И что же? Как жить в таком разрыве? Не человек, а «разрывтрава ».

во мне живут четыре злюки / / и волк и конь и пес и кот они замучились от скуки / / жить на цепи который год они мяукают и лают / / и ржут и воют день и ночь они напомнить мне ж елаю т / / что разорвать меня не прочь Человек-взрыв, расширяющаяся вселенная, что втиснута в худощавого человечка среднего роста с меланхолическими чер­ ными глазами. Он обессилен разнонаправленными векторами своих желаний выйти из себя в мир: к женщине, в дружбу, в путешествие, в драку политики; но так как разнонаправленные стремления погашают друг друга, ему остается скука и динами­ ческая неподвижность.

Характерен и жизненный выбор армяно-иудея Арзуняна. Он, конечно, в разладе с советской действительностью, но не выхо­ дит наружу диссидентствовать и бороться, печатать в самиздате тут или за границей, нет: ему для самочувствия и самоуважения достаточно писать в себя, «в стол ». И здесь не только страх по­ пасть в тюрьму или психушку (хотя и это есть), а и привычка к самоудовлетворенной жизни в себе, внутри, под воздухом и про­ странством событий, истории, в катакомбах земли и в оболочке себя. Недаром в диссидентском движении эпохи «застоя » так мало армян. И если Арзунян слагает такие стихи:

не торопитесь при этом общественно-политически ахать и со­ страдать поэту под гнетом власти и цензуры; тут поглубже: эк­ зистенциальный узник он — у самого себя в заключении. А из этой тюрьмы выдраться — большой подвиг. Да и зачем выди­ раться, когда там — целая своя жизнь и ткань?

и маленький паучишка / / плетущий свои паутины Человек из подполья! В России этот персонаж там страждет и рвется в открытое пространство наружи и кричит, речист-многоглаголен: не нормально такое обитание в космосе-то «беско­ нечного простора». А армянину в подполье бытия как-то и не плохо: ведь он под полой у Матери-и Земли, в ее толще залегает.

И там тяготение «черных дыр» его Вселенной. Тяготение Земли § пересиливает всемирное тяготение Неба. Вот как об этом в «СпоЭ ре Неба и Земли » Персеса Мокаци, поэта XVI-XVII вв.:

^ Небесное солнце и тучи / / Или блага земных щедрот?

Земля отвечала: «Я тоже / / Отмечена милостью Божьей, И далее Небо хвалится дождем, солнцем, градом, ангелами, Земля же — плодородием, влагой, ущельями, могилами, апос­ толами и святыми; и вот решающие аргументы:

И Небо Земле сказало: / / «Богатств у тебя немало, Кто высшее все и земное / / По воле своей создает», Земля отвечала: «И все же / / Я знаком отмечена Божьим:

Суд страшный грешников ждет, / / Внизу он вершиться будет, Странная интуиция! Страшный суд значимее Бога. И вер­ шится ведь он, по Апокалипсису, надземно, в воздушном про­ странстве: там трубы и всадники и проч. И престол Судии, Царя Небесного,— в высях. А тут даже событие Страшного суда при­ тягивается мощным полем М атери-и Земли, в полах ее проис­ Начало Великой М атери-и тут не обращено вверх, в Небо (как Вечно Женственное начало в России: Богородица, София, Софийность, или в германстве, у Гете в «Фаусте »), но вектор его вниз: опущен взор армянки, да и армянина — не вверх, а прямо или вниз смотрит налитыми своими черными глазами-каплямикамнями драгоценными = сгустками Черного солнца. Ведь его представители в земле — это камни, металлы.

8 Армянская средневековая лирика. Л., 1972. С. 327, 329.

Да, это важнейший акцент — непросветленность Женского начала здесь: не тянется в вы сь, исполнясь светом и духом (как в православии София и душевные женские персонажи русско­ го романа), но М АТЬМ А тут самодовлеющая и самоуверенна, что все ее будет, к ней придет, в лоно ее. Не просветляет такое мужчину. Воздуховность душевности — черта северной Пси­ хеи. В армянстве МАТЬ = ТЬМ А — владычица и гнет душев­ ность внутрь и вниз, в оплотнение вещества — и существа. Ка­ мень тут всесимвол. Н едаром и М андельштам, чья психея оказалась к армянству склоненна, уже свой первый сборник стихов назвал «Камень». И странный поворот времен года по­ разил меня в стихотворении «Я, смертный, сотворен из праха»

Хачатура Кечареци (X III-X IV вв.):

Грядет весна — растает он (там же, с. 244).

Твердость = Жизнь. Влага и Свет, Весна = Смерть...

Каждый из национальных миров имеет свои характерные эмб­ лемы. В еврействе мне таковой видится семисвечник:

Так мало зацепления с землей и развит воз-дух. Психо-Ло­ гос минус Космос — в этой фигуре-схеме. Эмблема армянства — Арарат-гора. Это как бы семисвечник перевернутый:

И каждый мир и символ имеет свой смысл, красоту и цен­ ность в божественной экономии Бытия.

24.1.93. Подыскивал заголовок для своего Армянского путе­ шествия, в коем бы дать идею-символ Армянства,— и родился такой: «Белый Арарат и Черное солнце». А ведь подходит! Бе­ лый Арарат, библейская Гора-Небо, как воплощенный низшедший Бог,— да это же как монофизитство, в котором Божествен­ ная сущность вынесена вне человека (и даже вне земли Армении Арарат стоит, за ее границей, на территории Турции, и манит — вот, рукой подать!). Человека же, как богооставленного, лава Черного солнца недр заливает...

у у| § ет большей печали, чем вспоминать о днях счастья, находясь в несчастье» — этими словами В Дантовой Франчески хочется начать Послесловие к книге. Вот, кажется, запускаю ее в печать, но как изменились времена! Музу культурологии заглушают пушки. К намерению спокойно дифференцировать национальные понятия о мире и системы ценностей примешивается вздыблен­ ная ныне страстно-политическая ситуация НАЦИОНАЛЬНО­ ГО ВОПЮ СА, решать который, как обезумев, бросились и ог­ ромные народы-массивы, и каждое племя свою кукольную государственность учреждать. И остро встал прагматический вопрос: ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО — мое исследование и описание? Ка­ кая польза и прок, к чему может побуждать, вести?

Во-первых, заявляю: Национальное — не высшая ценность для человека, это лишь одно из измерений его бытия среди рав­ номощных сверхъидей и сущностей. Выше и труднее — Личность, Истина, Дух, Любовь... Национальное — подсобье, уровень при­ роды-породы (поначалу). Но как надо изучать Природу (чтобы человечество в согласии с нею развивало Дух и Культуру за свою Историю), так надо изучать и контекст национальной менталь­ ности, национальный Космос, дабы человек мог пронзать эти плотные слои атмосферы и развиваться выше в Свободу и Лич­ ность (Национальное же им — как Судьба), а Любовь-Эрос да пресуществляется в Любовь-Агапэ.

Так что Национальное — это и почва, и помеха. Как почва, оно плодородяще: умозрения поэтов и философов, идеи науки и даже теории физики там корень своих интуиций имеют. Гали­ лей, Декарт, Ньютон внесли архитектурность Италии, баланссимметрию француза, «самосделанность» англосакса — в сис­ темы физики и математики. Как раз это мне было любопытнее всего выявлять в начале моих трудов над национальной темой — варианты Инварианта, единой истины Целого. Однако эпигра­ фом к своим национальным исследованиям я недаром взял изре­ чение Гераклита: «Для бодрствующих существует единый и всеобщий космос (из спящих же каждый отвращается в свой собственный)». Значит, национальные образы мира — это как бы сны народов о Едином. Зачем же заниматься «снами »? А чтоб не принимать их за действительность. В то же время через сопо­ ставление и взаимную критику разных «снов » можно попробо­ вать и до подлинной реальности добраться.

Однако в принципе Национальное — из тех вопросов, про которые мудро сказал генерал де Голль: есть вопросы (пробле­ мы), которых нельзя разрешить; с ними надо научиться жить — не решенными... Так мыслил и Будда, и другие мудрецы, отка­ зываясь ставить и отвечать на последние метафизические воп­ росы. Нынешняя же ангажированность прагматикой «нацио­ нального вопроса» и поиск практических мер и путей к его «разрешению» — очередная эпидемия Глупости, которая вот уж правит бал... Политики куют национальные государства, посольства и парады, «чтоб и у нас, как у людей, как у всех!» — и при этом каждый народ начинает выглядеть, как другой, са­ мобытность нивелируется. Не всем-то и свое государство нуж­ но. Представьте себе государство цыган — что бы там именно от НИХ осталось?

И парадокс: политическая одержимость национальным воп­ росом так же не дает ныне изучать и понимать национальные особенности в быту, мышлении, психике, как прежде идеология казенного «интернационализма », что игнорировала этот аспект.

Тогда подступаться к этой теме было запретно из опасения: как бы не питать-стимулировать национализм?! И на этом основании мои опыты издать эти портреты национальных республик Союза ССР отвергались в 60, 7 0,80-е годы. Но вот пошла «перестройка», вспыхнули национальные страсти и конфликты. Национальная проблема выдвинулась в проблему № 1. Политики собираются, мудруют, не дав себе труда знать и понимать национальные отличия народов и стран, хлопочут именно по-пустому и без хозяина, ибо не ведают, какую «глину » пробуют месить. Од­ нако и теперь издавать боятся: как бы не задеть национальные чувства, не обидеть? А они ведь так щепетильны, раздражимы, если им покажется Н ЕТО определение их (а значит, ограниче­ ние), объяснение... Выходит: стрелять — не обидно, а мыслить — обидно? Мои ведь интеллектуальные головоломки на нацио­ нальную тему — во избежание физических как раз... И интона­ ция моя — благая: каждый народ видится мне (повторю свой образ) — как инструмент в оркестре человечества. Флейта, кон­ трабас, валторна разны по тембрам, но все они — музыка, еди­ ное дело и бытие осуществляют. Возлюбленная непохожесть и незаменимость — мой девиз! Но почему-то валторна вдруг зас­ тыдилась своего тона и похотела звучать скрипкой и ломаеткорежит-перестраивает свою структуру и варганит новую, что­ бы доказать, что «и мы такие же, умеем!» Как раз недостаток САМ ОПОЗНАНИЯ собственного качества своего народа — у политиков, что хлопочут об уСЛОВиях существования и р аз­ вития своей нации, не слыша безусловного СЛОВА, чем она Национальное — это толща, вертикаль (или шар). Всемирная единая цивилизация — горизонталь, поверхность. Их диалог — в этом поле силовых линий — питает Историю и Культуру мира.

Судьба и Свобода — полюса-ориентиры тут. Национальный Кос­ мос — как судьба, Предопределение данному Народу, есть ПРИЮ ДИНА его страны, чему он — и Сын, и Супруг и призван любить-возделывать ее в ходе Труда (как свободы от Природы).

Культура есть чадородие их супружества за историю. Причем Труд и Природа — ив соответствии, но и в дополнительности друг ко другу: через труд создается то, чего не дано стране от природы (как, например, земля в Нидерландах и проч.).

Итак. Национальное — частично и есть относительная цен­ ность. Но азарт изучения этой части может застить остальные, и частный аспект начинает выступать как главно ценный и опреде­ ляющий. Эта односторонность видения есть в моих национальных описаниях — ив этой книге. Однако увлеченность есть Эрос, энергия. «Без страсти не делается ничего истинно великого »,— говорил Гегель. Да и самого малого — зачатия. В состоянии стра­ сти свет клином сходится в сей миг на возлюбленном «предме­ те », на этом смертном мотыльке,— и тогда совершаются порож­ дение и творчество, которые ускользают количественной меры.

Ведь всякое существо есть превосходное в своем роде. Вот этот СВОЙ Ю Д СОВЕРШЕНСТВА и призваны выявлять описания национальных образов мира.

И в каждом из моих интеллектуальных путешествий в наци­ ональные республики я описывал «свой род совершенства » та­ мошнего бытия и мышления. И, по наивности, посылал им эти портреты, пытаясь издавать у них на месте. Ничего из этих по­ пыток не вышло, но каждая неудача отмечена местным колори­ том и национальным характером и добавляет свой любопытный штрих к соответствующим картинам.

Готовя сейчас рукопись к возможному изданию, думал: как странно теперь, во времена кровавых смут взбесившихся наро­ дов, звучат эти тексты из «доброго старого времени», когда в стране была — то есть МИР и дружба народов — не только верхушечная, но и реальная, низовая-глубинная, и когда можно было спокойно постоянную сущность каждого народа созерцать, улавливать и осмыслять! Однако никуда она не денется от народа — его кон­ стантная сущность. И для возвращения к себе, для работы «по­ знай самого себя », каждому народу, надеюсь, могут послужить эти мои портреты.

Ведь какая аберрация, искажение зрения! Народы сцепились ныне друг с другом, одержимые страстью к своей национально­ сти, стремясь высвободить простор для своего именно особен­ ного качества — чтоб ему привольнее в этом мире жить и проявляться. Но делают-то что? Самое одинаковое и абстрактное — \а смерть! Ей, всеуравнивающей абхазов и грузин, азербайджанцев ^ и армян,— служат. Нивелировку и энтропию осуществляют, ^ стремясь к своей уникальности! А цели какие ставят? Заиметь собственного Левиафана-государство, валюту, полицию — и чва­ ниться на международных конференциях, т. е. стать КАК ВСЕ.

Снова дивлюсь этому парадоксу, иронии неисповедимых путей Господних. И в усилиях этих, направленных на создание усло­ вий национального бытия, катастрофически как раз СЛОВО свое растрачивают: жертвуют и жизнями людей, и культурой, «лица необщье выраженье» свое губят. И какие-то противные (про­ стите!) стали люди и народы — в этом состоянии ошаления звер­ ского. А были-то, виделись мне такими благородными: по-раз­ ному, но — прекрасными!

И понял: нарисовал я ИДЕАЛ каждого народа, ему ИКОНУ его самого: то благое, что мне увиделось в нем, и в какой комби­ нации особой. И это уже — уникальный опыт и дело, запись и текст. Такое уже не повторится. Сейчас, да и никогда уже, по­ добного не увидишь и не напишешь. Пускай же посмотрят наро­ ды, их интеллигенты-читатели, в эти свои высокие образы и да побудят они их к возвращению к своей сути, к положительному творчеству национальной культуры — к этим занятиям, прочь от абстрактно-механической установки на взаимоотталкивание и уничтожение.

Национальные образы мира:

Интеллектуальные путешествия из России в Грузию, Азербайджан и Армению Подписано в печать с готовых диапозитивов 10.01. Формат 84x108/32. Гарнитура Мысль. Бумага офсетная Печать офсетная. Уел. печ. л. 21,84. Тираж 3000 экз.

Типография №12. г.Москва, ул.Мясницкая, 40, стр. предлагает заказать и получить по почте книги следующей тематики:

> учебная и справочная литература по гуманитарным дисциплинам Прислав маркированный конверт с обратным адресом, Вы получите каталог, информационные материалы 111399, Москва, ул.Мартеновская, 3, стр. служба «Книга-почтой».

Заказать книги можно также по тел./факсу:

Просим Вас быть внимательными и указывать полный почтовый адрес и телефон/факс для связи.

С каждым выполненным заказом Вы будете получать информацию о новых поступлениях книг.

ЖДЕМ ВАШИХ ЗАКАЗОВ!