«Гачев Г.Д. Г24 Национальные образы мира. Кавказ. Интеллектуаль­ ные путешествия из России в Грузию, Азербайджан и Армению.— М.: Издательский сервис, 2002.— 416 с. ISBN 5-94186-010-2 Книга известного ученого-культуролога ...»

УДК 821.161.1

ББК 84 (2 Рос=Рус)

Г24

Федеральная программа книгоиздания России

Гачев Г.Д.

Г24 Национальные образы мира. Кавказ. Интеллектуаль­

ные путешествия из России в Грузию, Азербайджан и

Армению.— М.: Издательский сервис, 2002.— 416 с.

ISBN 5-94186-010-2

Книга известного ученого-культуролога и писателя Г.Д. Гачева

п р одол ж ает его многотомную серию сравнительных описаний куль­ тур и м и роп они м ан и й разны х н ар одов «Н ациональны е обр азы мира». К аждая национальная целостность рассматривается как свое­ обр азн ы й К о см о -П си х о -Л о г о с, т. е. еди нство м естной природы, характера народа и его склада мышления. Ландш афт, язык, быт, танец, застол ья, песня, роман — все сл уж и т автору как текст, в котором он остроум но вычитывает национальную систему ценнос­ тей, логику и психику каж дого народа. Настоящий том посвящен странам Кавказа. Грузия, А зербайдж ан, Армения предстают как о с о ­ бые миры со своим умом — «менталитетом». Книга учит понимать и любить непохож есть каждого народа, видеть в различиях доп ол н е­ ние и обогащ ение своего миропонимания культурой соседа.

Книга написана в ж анре дневника путешествий и раздумий, есть опыт экзистенциальной культурологии,, когда личность автора и его ж изнь включены в процесс исследования. Книга — факт и на­ уки, и литературы. Она м ож ет п ослуж и ть как политикам, так и учебным п особием для вузов при изучении национальных о со б ен ­ ностей культур. И для возвращ ения к себ е, для работы «познай сам ого себя» — каж дом у народу и человеку.

У ДК 821.161. ББК 84 (2 Р о с = Р у с ) © Гачев Г., © А кадемический П роект, ориги­ нал-макет, оф орм ление, ISBN 5-94186-010-2 © И здательский сернис, Оглавление От автора

Про что эта книга?

ВМЕСТО П Ю Л О ГА

Гроздь и гранат. Конь и ковчег Заметки о национальной символике в кино

СВЕТ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

Грузия

Предуведомление

Юмор, совесть и горы

Историософия Г рузи и

Космос при-СУГ-ствия

Философия застолья. Тамадизм

Космос При-Бытия

В гостях у режиссера С ту р у а

Притча об окне и зеркале, или как я убег от познания самого себ я

Музыка и п л я ск и

Женщины Грузии о своих муж чинах

Акценты в Т роице

Хитрость — да. Непосредственность — н ет

Род и свобода личности

Логос грузинского я зы к а

В гостях у худож ников

Эзотерическое тайнознание о национальном

V2S Скульптура и ж ивопись

^ Иерархия стихий и чувств

Религиозное чувство

^ Застолье русское и грузи нское

Любовь и Д р у ж б а

Горное п р ав о

Грузинский Э рос

ГОРЫ умаляют Небо и О т ц а

Письмо Гурама Асатиани

Грузинские сказки

Гость не по-грузински

Продолжение ск а зк и

«Руставели»

Горная социология

Отступление о м етод е

Домашняя интермедия

Бог и царь. Князь и крестьянин

Линия поведения

Мысли об истории Г ру зи и

Субстанция братства России и Г рузи и

Мировоззрение Языка

Силуэты имен

Мечтанная смерть: от сына

Разговор с музыковедом

Дорога — впредь = вспять

Разочарование в «жизнемысли »

Аккорд «шаири»

Слезы сквозь С в е т

КОСМОС ОГНЕ-ВОДЫ

Азербайджан

С а д и Р о к

Кура и Д орога

Огнедышащий Логос

Первые наблюдения

Глазею на набереж ной

Учусь неспешности

Разговор с азербайджанским интеллигентом

Анар и Т о гр у л

Недоразумение

Коран и Духовность

Азербайджанствую!

Культуролог Рахман

Художник ДжавадМ ирджавадов

Фонетика и м узы ка

Космос ковра

Понятные имена

И снова — на ковер!

Меджлис культурологов

А женщины каковы?

Национальный зап ах

Путь — с возвратом

Желтые б ер езы

Одухотворение азербайджанства

Азербайджан и Россия

Взгляд на игры истории

БЕЛЫЙ АРАРАТ И ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ

Армения

Еду в Армению — с ТОСКОЙ по Ю С С И И (Полупутешествие в октябре 1973 го д а)

В вагоне

В Гаграх

В армянском храме

У м олокан

Чужая жизнь в Ереване

Картины С арьяна

Удобно Армении под Р осси ей

На винзаводе

^ ВЭчмиадзине

^2 Л аваш ихачкар

g Еду на долг ж и ть

У Бога не убудет

^ Русский космос возникает

Григор Нарекаци

Черное солнце

НЕТ БОЛЬШЕЙ ПЕЧАЛИ...

(Послесловие)

ак вздыбились ныне национальные страсти! Народы хотят быть самими собой — то есть не такими, как другие! Но чего добиваются бряцанием слов и в спо­ рах оружием? Заиметь собственный парламент и пре­ зидента, границы, валюту-монету, таможню и армию, посоль­ ства во всех странах, свой сыск госбезопасности, свой гос.язык...

Да Бог ты мой: хотят, оказывается, быть «как все », «чтоб и у нас, как у людей »! То есть, нивелироваться под общий ранжир. И в войнах за это уничтожают свою и чужую природу, памятники старины, книгохранилища — субстанцию своей культуры!.. Вот те и на! Ну и переплеты и парадоксы — в этой национальной проблеме!..

Я описываю национальные особенности в мышлении и куль­ туре разных стран и народов уже более 30 лет и, хотя не мог ничего почти публиковать на эту тему в годы обязательного ка­ зенного «интернационализма» (из-за опаски редакторов и цен­ зуры: а не подкармливаю ли я национализм этими своими иссле­ дованиями?), имел то преимущество, что делал свои работы в спокойную эпоху все же реально существовавшей «дружбы на­ родов » (хотя и несовершенной, конечно), национального благо­ желательства друг к другу, и мог предаваться бескорыстному любознанию и малевать «лица необщье выраженье» каждого народа и его культуры. Я вершил теоретическое познание сущ­ ности, «души » и «духа » каждого народа без мысли, что это моjj* жет иметь практическое применение. Но вот вдруг вскипела прага матика «национального вопроса », и все ринулись РЕШАТЬ его g сразу и скорее, однако, оказывается, без понятия не только о сложности и тонкости этой материи вообще, но и без понятия о самих себе, что вроде бы целят реализовать, а именно: самость свою! А в горячке страстей и действий где уж заниматься теори­ ей и спокойным, неторопливым самоисследованием, сократову работу: «познай самого себя!» — осуществлять? Тут — лишь бы успеть! Не опоздать! А ЧТО успеть — не опоздать? Об этом ду­ мать некогда: потом, мол, разберемся!..

И вот оказывается, что мои неспешно писавшиеся портре­ ты национальных миров могут быть ныне полезны: содейство­ вать и само-, и взаимо-познанию народов. Побудить подумать, прежде чем делать и рукам волю давать. Остудить горячечные головы и сердца сердящиеся. Мои интеллектуальные голово­ ломки на национальную тему — да будут зам есто ф и зи чес­ ких!.. Выходит, впрок я работал: ведь сейчас такие исследова­ ния осуществлены быть не могут: национальные субстанции взболтаны и замутнены, а прежде их моря были спокойны и воды прозрачны, и я мог долго и на большую глубину вгляды­ Когда проникаешь умом в толщу национальной целостнос­ ти каждого из современных народов, видишь, что всеопределяющим для ее склада явился исходный способ хозяйствова­ ния среди природы. Каждый в прошлом — или кочевник (как араб или тюрк), земледелец (как русский) или горец (как гру­ зин)... Это — грубая классификация, конечно, но она позволя­ ет с чего-то начать различение, которое будет все усложняться и конкретизироваться, разветвляться. Еще и народы морехо­ ды-островитяне, как греки, англичане, индонезийцы... И везде всё есть: у всех и земледелие, и пастуш ество... — но в разной пропорции и удельном весе в быте, обычаях и культуре. А их описать и что может значить каждая тут деталь — мне главный Однако, читая мои анализы и гипотезы, читатель да отдает себе отчет, что тут важен не только предмет (данный народ, страна, национальная культура), а и выработанный мною метод рас­ путывания любой национальной реальности и способ чтения ее предметности: как переводить язык быта и вещей — на язык идей и смыслов. Намотав себе на ус (на антенны-усики ума) эту тех­ нику, каждый сможет затем сам применить ее к интересующей его национальной действительности, разобраться лучше в про­ блеме своей собственной «национальной идентичности»: кто аз есмь и что это может значить и к чему обязывает (и чем мешает) и как стать самим собою как личностью, а не только членом роданарода-племени, этноса.

В этом — важнейший и животрепещущий для каждого чело­ века аспект национальной проблемы. Предопределен ли я пер­ вичной принадлежностью по происхождению к данному наро­ ду, его языку и культуре в своем жизнепрохождении, понятиях, целях и делах,— или свободен, как уникальная, единорождающаяся личность? Ответ может быть дан лишь ПРОБЛЕМНО, а не единорешающе. Жизнь наша течет в пространстве, в силовом поле между полюсами Судьбы и Свободы. Своим рождением в данном Космосе, природе, этносе, стране, языке, традиции, куль­ туре — я во многом предопределен изначально быть таковым, а не иным и в своей шкале ценностей и психике, в понятиях и це­ лях. Но ведь такого именно, как я, еще не рождалось и не будет!

Недаром есть в нас таковое убеждение, и оно «материализова­ но » в идее о бессмертной душе, которая в нас, в каждого, вло­ жена, и она единственная и неповторима. Она нам — как задание и проект: построить себя и жизнь свою в соответствии с нею, развить себя в личность. И это уже творится в пространстве Сво­ боды, выбором твоей воли — своего идеала, цели, в творчестве предметов и себя.

Национальный Космос, который я пытаюсь реконструи­ ровать и восписать для каждого народа, выступает как Судь­ ба, скриж аль завета — эти письмена я пытаюсь расчитать.

И это нужно учитывать, чтобы народу и человеку осущ еств­ лять свое шествие в Свободе. Н арод это делает в ходе Труда за свою Историю, выстраивая самобытную Культуру, кото­ рая есть уникальный диалог между Судьбой и Свободой; а человек строит себя как Личность в ж изнетворчестве в ходе прорастания сквозь Бытие и среду и решая мириады микроси­ туаций свободоволящим «я» своим. Интегралом этих микро­ намерений и поступков и явится Личность, которую ты созиждешь из себя в итоге.

Итак, мой аспект — односторонний: я восписываю, так ска­ зать, «ветхий завет» для каждой национальной целостности и индивидуума из нее. Они призваны писать своими трудами и жизнями «новый завет» — каждое поколение данного народа и каждая личность. Но «новый завет» пишется все равно по пись­ менам и на основе «завета ветхого ».

лесах: природа-то разная. Еще и языки непохожие, и история пути-дороги свои пролагает каждому на­ роду. Из всего этого, а также и от многих других причин склады настся у каждого народа своя картина мира, и ею человек руко­ водствуется в своем поведении и мыслях. Она залегает в душе, как компас, как особая система координат и шкала ценностей.

11отому-то, хотя все мы — люди, все — человеки, нелегко р аз­ ным народам понимать друг друга. А понимать — надо, ибо в мире современном не изолированно, как прежде, обитают стра­ ны и народы; из-за недопониманий же много бед происходит.

I [омните, как у Свифта: один народ составляли «остроконечник и », то есть там полагали, что богоугодно разбивать яйцо с ост­ рого конца, а другой народ — «тупоконечники », кто тупой ко­ нец почитал священным; и меж ду ними и з-за этого шли Iюскончаемые войны. А тургеневский персонаж замечал ирони­ чески: все-то может понять человек — и как звездное небо уст­ роено, и философские идеи сложнейшие, но вот как другой че­ ловек иначе ложку берет — это ему не вмещается в ум...

Но это значит, что в привычках и вещах быта — особое 1>ЫТие, философия целая: в наших навыках и умениях — соб­ ственный ум. Только надо научиться его понимать: обычаи и предметы переводить в мысли и слова.

Этим и занимаюсь я уж более четверти века — охотой на на­ циональный дух. Дело увлекательное, но трудное: чуешь — вот, точно пахнет — русским духом, грузинским, итальянским.., а попробуй-ка поймать, определи, сформулируй его — он усколь­ зает, и ты ловишь себя на том, что говоришь банальности, общие всем народам. Вот почему надо как можно шире зачерпнуть каж­ дый национальный мир, воспринимать его как целостность и ус­ матривать взаимные соответствия всего со всем в нем: устрой­ ства юрты — и представлений кочевника о пространстве, мелодики мугама — и психики азербайджан и т. д.

Каждый национальный мир я понимаю как Космо-ПсихоЛогос, то есть единство местной природы, характера человека и склада мышления. Описываю же его — на старинном языке «че­ тырех стихий »: земля, вода, воздух, огонь — его основные сло­ ва. Если их понимать расширительно и символически, то всякую вещь и даже идею можно этими «словами» рассказать: как из этих элементов они составлены; и даже ребенок уловит, в чем там дело.

Мой жанр — интеллектуальное путешествие. Некогда анг­ личанин Стерн отправился в «Сентиментальное путешествие»

по Франции и Италии и живописал свои ощущения и чувства там. Я, не отказы ваясь передавать впечатления и переж ива­ ния, главное — мысли заношу, соображ ения и уразумения о том, как дум ает-рассуж дает данный народ и почему бы это так. Как это связано с его природой, бытом, языком, историей, культурой?

В последние годы среди многих прочих описаний нацио­ нальных образов мира совершил я путешествие в Грузию, Азер­ байджан и Армению — и их предлагаю в этой книге. Разумеется, и мои наблюдения из предыдущих работ о русском и германс­ ком, об английском и французском, об индийском и болгарс­ ком, об американском и еврейском и прочих национальных мирах б у д у т ту т с к а зы в а т ь с я и р а б о т а т ь в с р а в н ен и я х, сопоставлениях и толкованиях.

Еще бы я определил мой жанр — как интеллектуальный де­ тектив. Тут весь азарт именно в том, чтобы по немногим данным верно угадать и реконструировать целое. Специалист по данной стране — как участковый инспектор: знает местность и людей во всех деталях, но приехавший детектив Ш ерлок Холмс, у кого наметан глаз и велик опыт прежних расследований, подходит к детали как к осколку вселенной — и может уловить ту связь событий, что ускользает от ока местного знатока.

Приступая к описанию национального мира, чувствуешь себя чем-то вроде странствующего космографа-портретиста. Конеч­ но, в своих соображениях и построениях никто не застрахован от неточностей, но есть свой смысл в свежести первых удивле­ ний, в напряженном поиске мысли, в дознании до знания...

Однако прошу читателя о снисхождении. Я могу чего-то не так понять и ошибиться в толкованиях. При этом крен рассуж­ дения в одну сторону может быть уравновешен потом, в другом месте. Так что не торопитесь осуждать... Воля у меня — совер­ шенно добрая: понять каждый народ и его образ мира как равно­ ценность и незаменимость и описать так, чтобы каждый возлю­ бил в другом — его непохожесть: что другой умеет и видит так, как я не умею и не вижу,— и в этом его необходимость и для моего существования и миропонимания. Не за то ведь мужчина любит женщину, что она — такая же, как он, а за то, что — совершенно не такая же!.. Чудо чудное и диво дивное непохоже­ сти и взаимной дополнительности! Народы — как инструменты в симфоническом оркестре человечества: скрипка, фагот, арфа, труба — все разные, и все — музыка.

«В путь!»? Ха-ха! Поехал... Не тут-то было: издательства одно за другим пужались: национальную тему не замай! Так страшно щепетильна, задевает национальные чувства!..

Вот и докатились мы до нынешнего состояния, когда стре­ лять друг в друга воспаленным националам — можно, а издавать-печатать о национальных культурах по-прежнему нет.

О том, что было потом,— в Послесловии.

На последнем перегоне к изданию крепкую руку помощи V2 собратски протянул замечательный писатель, сценарист и реg жиссер, Председатель Конфедерации Союзов кинематографистов, Рустам Ибрагимович Ибрагимбеков, за что автор выражает ему свою живейшую благодарность.

Заметки о национальной символике Ъ кино а днях смотрел три фильма: армянский документаль­ И но-музыкальный, ибо это симфония из документаль­ ных кадров, «Мы > (режиссер Артур Пелешян) и два грузинских фильма Отара Иоселиани: «Листопад» и «Жил пев­ Пока я усаживался плотнее, забивался в келью кресла и сгу­ щалась тишина и тьма, в душу впорхнуло предчувствие чуда: вот сейчас распахнутся створки, и ты, не сходя с места своего, пере­ летишь в неведомые тебе доселе небеса и земли и будешь ози ­ рать их, как Демон, витая над вершинами Кавказа, вездесущим и всепроникающим взглядом проглядывая насквозь людей, лица и души, и вертограды и веси,— а они и знать не будут, что ты за их бессознательно текущей жизнью надзирать будешь оком всебытия и всесознания. И священный трепет причастника всемир­ ному всесознанию, будто я, как небожитель, буду сейчас сквозь разрезы облаков в святая святых Земли заглядывать,— священ­ ство и кощунство этой предстоящей операции неким трепетом полоснуло и содрогнуло меня — как удар по струнам души-ин­ струмента, привод его в ситуацию музыкальной восприимчивос­ ти. Недаром кино называли в начале «волшебным фонарем» — наподобие волшебного зеркала и магического кристалла, через который можно все видеть и через который, например, Хромой бес Лесажа открыл студенту окна и стены соседних домов и по­ казал, что за ними происходит.

Кино — одной природы с телескопом и микроскопом. Как VS первый обращает подзорную трубу в дали и выси чистых проg странств, а второй — надзорную трубу в низи вещества и всякой ^ слизи, их высветвляя, так кино есть Озорная в мир людской труба, рентгеноскопия человеческой психеи средь тел и предметов природы и цивилизации.

И как будто чтоб подтвердить это мое себячувствие небожи­ телем, взирающим сквозь сон пространств на страну людей чрез окно экрана, там то вспыхнет вид горной земли, то потухнет — и опять невидаль: воистину как сквозь прорези облаков возникает видение и настраивается антенна на лицезрение Земли. Но вот отстоялась взболтанная муть — и возникла и застыла голова:

лик людской. Дитяти. Девочки. Но как будто седой — с такими же клочковатыми растрепанными прядями, как у старухи-сивиллы в прорицании страдания, когда на себя и свой наружный вид не обращается внимания, ибо где там! Нутро надрывается, душа клубится — как же тут со стороны на свой выгляд на чу­ жой взгляд можно задуматься? (А, кстати, это: свой наружный выгляд в любой, даже момент отчаянного горя,— озабочивает миросозерцание всегда артистичного грузина.) И она все смот­ рит, девочка, а пряди волос развеваются = соборные нити душ — линии жизней народа своего, как шлем на голове, носит — ве­ щая девочка, парка. И внедряется в душу, как архетип, прама­ терь армянства, и залегает там как субстанция и вечный фон всех последующих раскатов кадров, что имеют прокатиться по очам души твоей на протяжении сеанса = транса йогического созер­ цания, когда, отсевая все наружное, сосредоточиваются и видят только средоточие вещей, Истину, сущности.

И кино обладает этим даром символизации: превратить каж ­ дую вещь — в вещую, бесконечно много говорящую предмет­ ную идею. Кино может быть похоть очес, но и школой медита­ ции, духовного созерцания, йогическим трансом. И все кадры в фильме «Мы » выдержаны на этом патетическом уровне вещих созерцаний, когда все, что ни попадает в кадр: пот на щеке, мыш­ ца, искры, камень, шурф, колесо — заряжается от него всевидением и всеведением и начинает излучать из себя сущностную энергию и видится как образ-праобраз, вещь-архетип. Так что миропостижение и философствование посредством зрелищ-видений-идей, где кадр = понятие,— вот что совершается в филь­ ме «Мы ». Но одновременно — и симфония, о чем ниже.

Итак, девочка. В Грузии — мальчик, отрок, юноша, мужчина на переднем плане осознания (и в фильмах Иоселиани так). Стра­ ны и народы по телу Земли парно располагаются в соседство:

Франция и Германия, Греция и Рим и т. п., так что одна есть по преимуществу женская ипостась Космоса, а другая — мужская.

И потому меж ними возникают страстные исторические отно­ шения супружества в историко-космическом Эросе. Причем на­ род, мужеский в одних отношениях, может выступать как жен­ ский в других. Германия, например, как историческое тело на кесарево-ургийном уровне, мужеский организм, Geist, дух, но внутри, в Психее, душа вечно женская, schone Seele, откуда в ней туманность философии, симфония музыки, как из пифийских недр, испаряются. Франция ж выступает на телесно-быто­ вом и историческом уровне как женская ипостась, тогда как пси­ хея ее — animus, более сухая, seche, откуда рационализм картезианства, выделанный стиль литературы, живопись и ф ор­ мализм и та душевная сухость, которую чувствовал в своем на­ роде Стендаль. Потому-то жаждут: «пить» (boire) Рабле и «ора­ кул божественной бутылки » с его первой заповедью Drink!— как смысл бытия.

Грузия на Кавказе во многом аналогична Франции. Тот же культ общения, слога (тост есть всегда некое mot), рыцарствен­ ность в обхождении, артистизм, тщеславие и забота о впечатле­ нии, пантагрюэлизм вечно жаждущих и осуществляющих рели­ гию святой воды — вина. И у Иоселиани, не в фильме-панораме, как о певчем дрозде, а когда ему понадобился сюжет,— сюжет недаром смог организовать именно вокруг винного дела (в филь­ ме «Листопад » герой — технолог виноделия), ибо метафизичес­ кое это дело — пиршественные возлияния и подготовка нектара и амброзии для того, чтоб народ чувствовал себя собранием олим­ пийцев, легко и бессмертно живущих на высях гор. Потому так легко воспринимается смерть дрозда, ибо олимпийска птица, и смерти-то нет индивидуальной, ибо вообще нет индивидуальной души, а есть соборная хоровая мужская (что в возлияниях и хоровом пении бытийствует). И что это за смерть — случайный наезд машины! Д аж е, ей-богу, стыдно за смерть, не к лицу ей g так уни(что)жаться, умаляться и заискивать пред жизнью — ^ не серьезно это. Да и кто сказал, что визг машинных тормозов и Х -образная, в разлет крыльев, поза человека на дороге есть именно то, что мы чувствуем как смерть: страх и конец? И как ни старается автор последним кадром несколько ущемить наше сер­ дце: след от героя в крючке для шапки, да завод механизма часов как бездумной жизни, что идет себе безотносительно к лично умершему,— слезы не выжимаются.

По окончании фильма все размышлял над этим парадоксом:

вот мне вроде сообщили, что умер человек, и показали воочию свидетельские материалы о катастрофе,— а в душе ни столечки горевания. Хотя вроде можно бы и такую горестную мысль извлечь: вот наша жизнь: прыгаем, скачем средь людей-друзей, и вдруг прихлопнуло — и все, столь дорожившие общением с тобой, чтоб выпить и попеть, иль девы, чтоб полюбить,— рав­ нодушно отворачиваются и проходят. Нет, совсем не о memento mori этот фильм: хотя введен факт исчезновения человека, но сущностью смерти здесь и не пахнет — ну что ж? Просто снял­ ся и улетел певчий дрозд на другие горы: с Олимпа на Иду, с Тбилиси на Мцхету. Так что факт смерти введен, чтоб ее совер­ шенно отчудить от души: ее совершенный случай, а не необхо­ димость, лишает ее всякой субстанции возможного пережива­ Но не только ошибка вместо смерти здесь изображена, но и умирать-то некому. Конечно: ведь герой наш совсем не живой телесный человек, грузин, а именно певчий дрозд, легкая певучья птичья душа. Вот почему и телесных примет грузина как эт­ нического типа в нем нет совсем (как мало, но есть, и в Нико, герое «Листопада ») — то, что так контрастно подчеркнуто в тех, с кем он общается: скулы, носы, усы. А тут — просто некая гру­ зинская бестелесность, неувесистость. Ну да, конечно, он есть просто душа этих людей во плоти тяжкой: они ею обременены и ограничены. А душа в них легкая, летучая, певучая — и вот она стала отдельно от возможных своих тел и воплощений разгули­ вать, ну как Нос у Гоголя,— прямо душа в пиджаке. Так что и когда наезд машины — ну и что из того? Просто костюм свой крестообразно скинула, а совсем не крестом распятия расплас­ тался жив-мертв человек.

Да, легкая у грузина душа (хотя жизнь может быть и тя ж ­ кой, и бедной, и трудной),— ибо так расположился их Космос:

поверх земли, средь гор — и даже не средь, «в » горах, а на го­ рах, на вершинах, по-птичьи, небо и высь чуя и легко ею дыша.

А в долины просто небо засосано, так что и в низинах своих пре­ бывая, они небом дышат.

В Армении ж, где тож е горы, но их соотношение с небом и воздухом иное: горы суть не проходы неба в землю (как долины и ущелья в Грузии), а, напротив,— плацдармы и форпосты заво­ евания неба землей, поход вздыбившейся матери(и) земли, отелесненье воздуха и оплотнение неба. Поразило меня в фильме «Мы» именно отсутствие неба, его безыдейность, никакая несказуемость даже когда оно над горами появляется,— тогда как у Иоселиани, где тоже нет неба, но склоны гор даны в дымке — парятся, овоздушнены, летучи — вот воспарят и взнесутся.

И что есть вино? Это ведь тоже не кровь зем ли, а надземная солнечная жидкость кустов вино-града: его крупинки — это гра­ дины = индивиды, а гроздья = селения, артели, соборные хоры градин и сообщества. И если на Руси — белый град, льдяный, крупицы бела света, то градины винограда — цветные, разло­ жен белый цвет там на спектр: разные длины волн = разные сор­ та, радужен там свет, и потому почва для живописи.

Итак, вино — жидкий «свет» (= «мир», как есть и жидкий гелий, воз-дух), эфир. И он цветной здесь. Недаром и во Фран­ ции волновые теории вещества: Декартовы вихри, свет трактует­ ся как жидкость тонкая, эфир, флюиды разного рода, жидкие субстанции. Вино, таким образом, есть не кровь земли, ее нутра, а из промежуточного пространства меж небом и землей, из со­ юза солнца-неба-огня-тепла, земной влаги-воды и воздуха (зем­ ли-то, т. е. тверди, всего меньше в винограде: кожурка да кос­ точка, а то и без нее).

Так что виноделие = это выделка пространства меж небом и землей, его возвращение в первичные космические воды; и ког­ да пьют, соединяют свою кровь с влагой мирового пространства,— так что это религиозное дело воссоединения с Целым V2 бытия, и такая литургия и ритуал царят за пиршественным стоg лом у грузина.

^ А пространство меж небом и землей есть обитель мужеских стихий воз-духа, огня, света. Потому и утверждается в психее Грузии и в грузине мужеское легкое воз-духовное начало. Одна­ ко animus в них женствен...

Плод Армении — гранат. И недаром фильм Параджанова о Саят-Нове назван «Цвет граната ». Армения и Грузия= гранат и гроздь\ Всмотримся в гранат и в виноград. Гранат есть заключен­ ный виноград, гроздь в тюрьме, небо в утробе: в кожуре, в обо­ лочке свиты градины, а не распущены вольно-крылой гроздью.

Ну да: гроздь — той же формы фигура, что и крыло. В гранате именно и свершился тайный замысел сути Армении как тайно­ священной матери(и) земли: обволокнуть собой воздух, свет и небо — и погрузить все в недра, во внутреннюю жизнь души, откуда сочиться, истекать музыкой, сольным соком души инди­ видуальной (в Армении не принято хоровое пение так, как в Гру­ зии), ее стоном вековечной заключенности. Но родна эта заклю­ ченность, плен стал одухотворенным (небо и солнце и воз-дух, плененные в кожуру граната, стали изнутри кожу земли высвет­ лять, откуда и розовость армянского туфа и полотен Сарьяна), и родна и любима стала мука и печаль родной земли, и ностальгия по ней: сцены возврата, репатриации, объятия, патетика встре­ чи, воссоединения — раскатываются по фильму «Мы», есть кульминация там: объятия репатриантов — впи(ты)ваются друг в друга, словно приникают к матери земле родной, в нее вгрыза­ ются — в лица, как в гранат.

И гранат есть, в отличие от винограда, гораздо более кровь земли: хотя и тоже вознесен в промежуточное пространство меж небом и землей, но на мощных ногах — стволах — туловищах деревьев (а не на курьих ножках кустов винограда, которые сами не стоят на земле, приходится их подпирать, подвязывать). Гра­ нат, как плод, взметнутый в небо, есть более результат агрессии земли на небо, присвоение ею солнечного огня, абсорбция и узур­ пация. Да и земли в нем больше: огромно ядро, гора кости в каж ­ дой градине, а меж ними — розовый туф мясистых прослоек.

И если в Грузии прыгает певчий дрозд, то в Армении — пе­ тух, которого ритуально режут: обезглавливают и пускают кровь (сладострастие медленного пускания крови, как и выдавливание сока печали из граната и окровяненье белизны,— очень подчер­ кнуты в фильме П араджанова о Саят-Нове). И через петуха опять мы к парности Грузии и Франции выходим. Ведь там — галльский петух, фанфарон, на коне, самок пасет на своем cour’e, средь куртуазности. Ибо знает он свои права, как птица зари, утра, огнесвета, предвещающая каждодневную погибель нечис­ той силы. И краснеет гребешок его — как факел пожарно-зарный, дозорный; золотой петушок и в России.

А в Армении петуха режут, как в Иудее курицу режут риту­ ально, синагогально. Ему голову вниз сворачивают, как горды­ ню человеку, как Бог — Иова. Ветхозаветной древностью ды­ шит земля Армении — тоже голая, как и пустыни Палестины, а Севан на ней = Мертвое море. И Арарат, конечно,— гора биб­ лейская, армянский Синай, откуда ковчег и скрижали. Та же музыкальность и лишь, как исключения, но мощные,— таланты живописные. А их отличие можно по этому символу разобрать:

что одни реж ут петуха, а другие — курицу. В иудействе — Бог-О тец, муж ской Дух царит ( «Бог И зраиля ») и приносит себе в жертву ж енское начало матери(и). В армянстве Вели­ кая М атерь Кибела (что царит в примордиальных культах Передней Азии) приносит себе в жертву мужской гребень, фалл петушиный, огнесвет окунает в грязь лицом.

Не должно быть в армянской поэзии (предполагаю) обидчи­ вых претензий к внешности: врагам, насилиям, угнетению — и списывания на их счет горестей и бедствий. Но должно быть мощно чувство первородности и самости печали как собствен­ ной беды и греха. И глаза девочки, налитые, черные, хоть дышат грозным страданием, но без обращенности ко мне: мол, «что вы (или они) надо мной сделали? » — но стоически несет, порожда­ ет и терпит печаль, как Прометей на горах Кавказа, казнимый во печень — некрасивую (в эллинском восприятии) часть тела, внут­ реннюю, что здесь вдруг постыдно обнажена.

И глаза недаром у армян жутко черны, налиты или втягивающи, прямо как черный печальный луч снаружи внутрь, к полюсу 5» сердца. А у грузин характерны глаза светлые: голубые, зеленые, серые, ж елтоватые,— но воздуховные. А из тех словно маниg хейское «черное солнце » светит,— идея о котором недаром гдето здесь, в космосе Передней Азии, зародилась. Это о том, что зло — не просто недостаток добра, а есть активная первосубстанция, равномощная Божеской; и Сатана и Диавол — равноучастник Богу в творении мира (аналогичны этому в недалекой отсюда Персии Ормузд и Ариман — их парность и дуализм).

Но, по сути, в этой мужеской Двоице Бога и Шайтана, конечно, сокрыта парность мужского и женского, Бога-Отца и Великой Матери(и), которая первичнее и Неба. Но это материально-матриархатное воззрение могло на уровне духовно-патриархатного проявиться как парность мужских духов, благого и злого, свет­ лого и черного. И недаром Армения, хоть и приняла христиан­ ство, но не в варианте православия (где «свет» и «воз-дух» важ­ ны), как Грузия, чем эта близка к России, но в некоторой «ереси »

(монофизитство григорианской церкви) — по которой у Христа только одна природа, а именно божеская. Так что и тут мощно педалирована Великая Матерь, ее всезасасывающая власть.

И природа Армении есть некое монофизитство: монолит Ар­ мянского плоскогорья, плато, которое есть выпуклость Земли, вспучившейся из вулканических недр в небо. Равнина плоского­ рья — совсем не то, что равнина низменности = кротости, сми­ рения русской равнины. Плато есть живот Земли, утроба, вспу­ чившаяся в небо, тело Великой Матери. И Арарат стоит — как белое диво: как несбыточная мечта о белизне и чистоте, но спа­ рен с народом именно как мечта и ориентир, по контрасту1. Но и он стоит, силуэт его — как белая грудь, точнее, черная грудь Великой М атери, которая вернула себе Млечный Путь, брыз­ нувший некогда из ее сосцов, стянула его с неба и самооросилась, покрылась его пухом — саваном.

Монофизитство, монолит Армянской плиты-плато — и вер­ но фильм наименован «Мы ». Армяне, разбросанные по свету, 1 Н едаром в фильме «Мы» он, Арарат, не в начале, как субстанция, в роли к отор ой дев оч к а-стар уха-си в и л л а,— но в конце: как цель и н ебо.

И недаром м уж еск он — имя его.

сильнее чуют родину, стремясь туда, едино «Мы » народа,— тог­ да как в соседней Грузии сколько гор, долин, столько языков, и царствует разброс самоотличения: кахетинцы, мингрелы, аджар­ цы. Это птичья черта — разброс, разлет. Для армян же архетипичен именно слет, а потому треть фильма «Мы» занята сцена­ ми возвращения, репатриации.

Кстати, недаром из поэтов XX века более воз-духовный, поэт пространства и снегов, сын живописца, Пастернак тяготел к Грузии, а более чуткий к телесной мистике и музыке «ствол минда­ ля » (= Mandel-stamm) Мандельштам тяготел к Армении2.

А в отношении к вину Армения переходна от пьющего Севе­ ра, христианства, к непьющему исламу, для которого недаром запретны и живопись, и вино. Человек с точки ислама совсем лишен божьей искры и самости, компаса в себе, «я », т. е. совер­ шенно в нем монофизитство, только земно-человеческая приро­ да, и потому должен беспрекословно повиноваться Корану и пророку. Человек есть случай(ность) и бессмысленность, и по­ тому в отношении него — внешняя жесткая необходимость, ф а­ тум. Ислам есть Рим Востока и недаром подобно так же воин­ ственен. И подобно как в Риме эллинская изнеж енность сказалась в одухотворении римлян, в проникновении поэзии и муз,— так же и в исламе одухотворение возникало как северная ересь и недаром связывалась с вином (суфизм и суфийская по­ эзия, в которой вино — символ Истины, возвышенного духа, красоты).

Зато, напротив, телесная чувственность вполне предписана человеку= как только природному существу и плоти,— в отли­ чие от Севера и христианства, где похоть трактуется как помра­ чение, утопление и уплотнение воз-духа. И это в исламе — угож­ дение великой Матери(и), ее исчадье.

Патетика земли, вздыбленной в небо, задается сразу как лей­ тидея армянского фильма. Долго выдерживается кадр: белые руки в черных рукавах, подъятые над головами женщин. Руки 2 Д а ж е пропорцию м ож но такую вывести:

воздеты вверх, но головы не открыты к небу, как если б то была ^3 молитва, но наклонены вниз и отделены от неба платками: не опg ростоволосены в смирении пред небом, но по-бычьи упрямо рогами в небо. А рукава, взметенные, плещутся — на каком ветру, под каким ливнем? Кажется, держат над головой черный покров от Божьего гнева. Это не обычный ливень и ветер, но Dies irae. И точ­ но: вон волны из земли, океан бушует — нет, то земля в изверже­ нии на небо клубится взрывами, стреляет в небо — то шторм зем­ ли. О, это, ясно, не взрывы от падающих с неба бомб — не военные, при которых земля покойна внизу и лишь насильственно проды­ рявленная в воронках, провороненная, стонет и отмахивается кам­ нями вверх и в стороны. Нет, тут земля изнутри, целеустремлен­ но в одну сторону вкось, а не вразброс,— вперед и вверх тайфуном пошла. И опять руки, взметенные ввысь,— понятно теперь: они не простерты к небу с мольбой, а отталкивают небо.

И точно: когда меняется ракурс, и на это же смотрят с неба на землю, то видно, что по волнам людских колыханий плывет барка — гроб черный, красивый, изящный, легкий, щегольской даже. Так это его поддерживают над головами белые руки в чер­ ном! Это гроб положили как рубеж и посредник меж собой и небом, и небо отталкивают днищем и крышкой гроба. Но гроб есть низ, могила, лоно земли — так что, выходит, приподняли лоно (как в кадрах потом потом мышц камень земли) и покров земли над собой распростерли вместо неба и воздуха, перерезав их воздействие на себя, окутались землей, как платьем и плат­ ком, со всех сторон, и ушли в нее, как в кожуру граната, самим же быть гранатинами: косточкой — костью и красным мясомсоком — кровью своей земли.

Да, какое торжество похорон! Как одеты, все высыпали на улицу; ибо в похоронах наиболее мощно ощущают свою причаст­ ность недру земли, свою могильность, и могут заявить об этом гордо и во всеуслышанье небу и воздуху, взметнув гроб на руках над головой и осенившись им как знамением. Гроб — как знамя, катафалк — как флаг. И то, что похороны — торжество, обна­ руживается в радостном легком ритме шествий — быстрой по­ ходкой, почти танцуя, идут щегольски одетые современные и молодые люди в черном и белом. Совсем не тяжелая, натужная поступь траурной процессии. И когда черное море вдруг сменя­ ется в кадре белым (прилив белых рубашек на ярком солнце — волной белой пены нахлынул на храм, откуда задумчивый ангел с крылами, тоже изувеченный — с приплюснутым носом), тогда опять ликующая патетика похорон звенит. Затем волна сверты­ вается сверху черной сетью наискось, как ковер-рулон скатыва­ ется, и виден становится город.

В чем тут жизнь? С той же выси, что и ангел, взирают люди:

из кабин кранов — храмов новых алтарей, с выси бетонных кон­ струкций, искры — брызги сварки посылая. Но и тут плоть люд­ ская — плоть земная — крупным планом: пот по небритой щеке в морщинах растрескавшейся земли, губы, жующие виноград на высоте над городом, и пучности выпуклых черных глаз. Или бе­ рется земля с низу: и тут округлое, влажное, потное туловище во весь экран — не поймешь, что, сначала; потом прорисовыва­ ется бицепс и все тело, пружинно согбясь, выколупливающее камень. Потом он же ухает с выси в шурф вниз, и стая голубей взлетает над городом — нет, то брызги искр литейных — опять взлет магмы в небо. (Подобно и в фильме Параджанова смерть Саят-Новы в храме: слетают белые птицы — думаешь, вот голу­ би, умиротворяющие символы Святого Духа, принимать душу слетелись,— ан нет: оказывается, то белые петухи с красными гребешками хищно набрасываются и расклевывают белые хло­ пья, мягко падающие с неба как снег,— и вот их нет, и опять небо уничтожено, расклевано, распотрошено землей.) Или что это за ноги волосатые, платья, сгибы,— обнимая и поддерживая друг друга, люди лезут вверх? На некий холм на поклонение: открытие старинного памятника (потом узнал). Но ведь и памятника не видно, да и холм лишь раз показан на фоне неба, а долго музыка телесных натуг, безобразные хороводы взбирающихся тел — не красивых граций, а корявых, узлова­ тых, старческих тел. Да то ведь опять восшествие земли на небо — Вавилон! Столпотворение, где тела — кирпичи. Думаешь, что здесь бы, в Армении, из пластических искусств скульптуре по­ добало развиваться.

И храм как показывается! В грузинском фильме часовня Мцхета висит в небе, как птица над горами, средь их крыл (ибо *5 складки гор здесь воспринимаются как сложенные крылья). А в V2 фильме о Саят-Нове большинство кадров — в стенах монастыря, и ни разу (не помню чтоб) не показан на фоне природы, где стоит. Ну да: тут важно чрево вещи обнажить, что внутри, а не со ^5 стороны извне посмотреть да посравнить (как это для грузина интересно). И вот стены, крыши — но без неба, а на крышах ис­ кры белые — но не птицы, а книжные страницы ветром-солнцем листаются (аналог брызгам литейных искр в «Мы »). И камни, сте­ ны, люди пред могилами в стене, где они будут замуравлены, воз­ ле своих плит. Человек — чтоб срастись с плитой, окровянить и одухотворить камень — на то его призвание в жизни на земле.

Иль город дается, машины. Но и они из-под низу, под юбку им, в пузо заглядывают, где мышцы — сочленения колес, пере­ дач, тормозов, валов карданных. И они стоят — долго, а если движутся, то совсем не скоростно, а словно пританцовывая, да и то гружены живностью — баранами (низом) иль петухами (верхом). Нет, не дает земля (= вертикаль глуби, шурф) о то­ рваться от себя и устремиться вдаль, в путь-дорогу, но магнит­ но тянет, парализует центробежные усилия вразброс, опять стягивая в себя — как вот репатриантов со всех стран света, что есть узел и свод фильма: как они длительно вгрызаются зубами и губами, и шатунами и кривошипами рук в толщу своих тел в объятиях, поцелуях. Это та же усильная и метафизическая свя­ щенная работа, что и бурение камня в земле; родственные объя­ Нет того, что обычно в русских картинах: даль, движение вдаль — «птица-тройка»... Нет, все статуарно, и усилия уходят не вдаль — вширь, а вниз — вверх, на распорах атлантовых не­ босвод держа. Народ — домкрат.

Потому и время совсем не играет роли: словно довременно и навечно установилось в этом атлантовом напряжении земли, вздыбившейся вверх. И когда являются кадры исторической кинохроники — недаром вдруг они врываются посередь хораль­ ной замедленной звучности ритмами опереточно прыгающими, дергаными, птичьи-поверхностными, пролетными мимо. (И рит­ мика старого кино совершенно музыкально использована режис­ сером и в идейно-духовном контрасте.) Так называемые «приметы современности»: город, асфальт, дома, одежды, машины — в фильме проходны. Важно, что изпод них в их оболочке то же древнее сивиллино тело, как вон старуха, улыбающаяся в пролетке, долго покачивается и улыба­ ется весной, солнечно и молодо озарена; она — как ракоходное обращение темы-образа девочки вначале, как ей контрапункт и pendant. А из окон машин — головы петухов и баранов — в день жертвоприношения: все равно оно блюдется, а тащат ли их ру­ ками иль на колесах — это факультативно, исторический налет.

И в музыкальной коде фильма, в последних аккордах — со­ временный дом, но на нем, как на старинных семейных фотогра­ фиях, недвижно стоят на балконах и смотрят вперед люди — «Мы », и за нас — Арарат. Богу — небу молится. Он весь белый, но ведь под пеленой снега и он — черная грудь, вулкан (= нарыв, прыщ, бородавка земли) — остывший.

Вообще фильм есть кино-симфония из кадров-мотивов, и организован музыкально. Тут темы: главная и побочная, разра­ ботка, лейтмотивы, контрапункт, превращение тем друг в друга (как голуби — в искры-брызги, т. е. небо — в камень), вплоть до зеркальной репризы: в конце обратным порядком уплывают виды-горы, как они наплывали в начале. И опять колышется го­ лова девочки.

Ну, а как музыка в грузинских фильмах Иоселиани? В филь­ ме «Жил певчий дрозд» сразу меня удивил характер, с каким в его ушах звучит лейтмотив: ведь это же мотив арии альта из «Страстей по Матфею» Иоганна Себастьяна Баха, выражаю­ щий отчаянье и раскаянье апостола Петра, когда он понял, что сбылось предсказанное Учителем, и он трижды предал его. Ка­ кой здесь взлет-надрыв человеческого страдания и в то же время смягченность и кротость души, принимающей предопределен­ ность человека природой своей.

И что же? В ушах героя это звучит как легкое кроткое дуно­ венье ветерка, слегка меланхолическое, но совсем без патетики и без страдания. Просто красивая музыка, радость души — и совсем не индивидуальной души образ.

И когда она в конце, по смерти героя звучит, опять же ее нельзя воспринять как образ именно его индивидуальной души, ее память,— но опять как нега и дуновенье ветерка, как и в начаV2} ле, когда наш певчий дрозд сидит в травке, ее напевая — навевая, g Нет, тут не хоралу быть, но хору, мужскому, где слетаются души-орлы за пиршественный стол на высях — и начинается клекот в горле и упоение — опьянение, мистическая служба воз­ духу и небу. Как разносятся озорные всклики фальцетом, как тирольские перепады над жесткой суровой линией горных очер­ таний, которую вырезают, чеканят другие голоса! Ну и наш пев­ чий дрозд оттого и любим всеми и обласкан, что он — певчий, и в любой компании желан и зван, так что от этих протянутых рук, постоянно его зацепляющих, никакого дела сделать не мо­ жет, да и сам он постоянно открыт на горизонтальный зацеп с соседом, с ближним, с любым, кто оказался возле,— сразу он друг и «генацвале»и «душалюбезный»:легко сходятся, легко и без страданий расходятся и забывают, без заядлости обиды и глубины печали,— ибо взаимозаменимо все в хоровом бытии, нет индивидуальных душ, а общая, птичья, воздуховная парит Легкость жизни — и труда. Если в армянском фильме даже радость свидания после вековечной разлуки — есть тяжкий труд мускулов и до кровавого пота,— то здесь и работа совершается пританцовывая, играючи, и технолог винодельный в «Листопа­ де » подпрыгивает возле винных бочек (таков ритм его телодви­ жений), а в конце и вовсе на бочку взлетает; певчий дрозд рабо­ тает в оркестре на литаврах и прилетает туда в тот миг, когда ему нужно клекот дроби, прыгающий танец палочек на кожах-бур­ дюках исполнить, улыбнется лукаво — и опять упорхнет. И кру­ гом все любовно и снисходительно к шалостям трудовым. И в фильме «Листопад» символичен бильярд и пианино в кабинете директора — играют во время рабочего дня.

При таком хоровом бытии всех для всех в легкой дружбе и взаимных об(в)язательствах, неизбежно снисходительно прихо­ дится смотреть на такой людской порок, как готовность прилгнуть:

это просто вынужденная вежливость, ибо вас много, а я — один, а угодить надо всем, никого не обидеть. И девушки таковы — а что им поделать, если они красивы и все их приглашают? Но и тут ничего серьезного: лживость не перерастает в измену — тут субстанция женская совершенно чиста в Грузии — и обманы легкие совершаются на уровне поверхностной игры, не доходя до живо­ го тела и нутра семьи — тут свято. Просто ЛЖ ИЗНЬ.

И наш певчий дрозд переходит из рук в руки — как в хорово­ де, менуэте, когда меняются партнерами. Но без обиды и пре­ тензий расстаются.

Вот: хоровод — таков принцип плетения грузинского филь­ ма Иоселиани, тогда как в армянском фильме «Мы » симфони­ ческая разработка и контрапункт — суть принципы, организую­ щие весь зрительный материал, его смену и движение.

Фильм о певчем дрозде — это панорама, фильм-обозрение, где он — связующее звено, Меркурий — вестник от круга к кру­ гу, от среды к среде — и позволяет провести взор читателя по всем кругам — не ада, не чистилища, но скорее земного рая гру­ зинской горы, как машина спирально поднимается. В фильме «Листопад» — хоровод дней недели: опять «среда», опять «вос­ кресенье »; а тут — хоровод мест, где бывает дрозд: яма оркест­ ра, улица, спальня, ресторан, библиотека консерватории, дома знакомых, химическая лаборатория, домик часовщиков и т. д.

Легко владеют грузины землей, раскрепощены, вырвались на простор. А у армян — земля ими владеет, как суть и нутро.

Совсем иного рода символику явила мне другая пара филь­ мов: американский фильм «Инцидент» (режиссер Ларри Пирс) и киргизский «Небо нашего детства » (режиссер Толомуш Океев). Тут я имел возможность созерцать рядом весь диапазон бы­ тия и истории человечества: от вольной первобытной природы (горы, озера, реки, небо, стада, кочевье, первобытие людей как членов и слуг царства природы, приладившихся к ней) — до ци­ вилизации в пределе, когда ничего живого, природного не оста­ лось, клочка неба или земли живой не видно, а все асфальт, сте­ ны, железные конструкции, машины, электрические огни, люди смотрят не вверх, в небо, а в туннели, где метро и мосты. И люди сами в ночи и в металле блуждают, бесприютные, неприкаянные и никчемные. Ну да: в железо-каменном каземате и оковах стали жить. Согнаны в железный мешок вагона метро и там начинают душить друг друга: стихии здесь и вулканы извергаются из человека,= поскольку он один остался живое тело природы в маV2 шинности города.

g В киргизском фильме человек тоже крохотность и затерянность, но средь другого царства — естества. Хотя фильм назван «Небо нашего детства », но небом здесь является земля: ее лишь видно в разновидностях гор, долин, озера, рек, в нее любовно вглядывается камера обскура оператора городского — как в вос­ поминание о золотом детстве человечества, когда оно жило не средь искусства и отчуждения, а средь естества и природы = родной,— ощупывает глазом мощные костяки хребтов, упругие мускулы склонов, тугие груди холмов. По ним проносятся дви­ жения — взлеты вкось-вверх, вкось-вниз: если стадо сбегает вниз по одному склону, то за ним дается другой, что взметывает вверх.

Четкая векторная геометрия линий — движений. Причем весь фильм выдержан не в Декартовой квадратно-городской системе координат (как американский), а в косоугольной: не в фигуре +, а в х, соответственно разлету крыл беркута — сердцевинного персонажа фильма. В этом разлете захватывается небо и всасы­ вается воронкообразно в землю: в долины, в джайляу — пастби­ ща, как само небо струями света иль лучами дождя в космичес­ ком Эросе непрерывно нисходит и вдавливается в землю. И весь фильм напоен этим Эросом, производящим жизнь: сосцы кобы­ лиц, струи молока под струями дождя и под слезы из глаз — все смешивается в мощном аккорде = согласии сердечном (лат, ac­ cord от cor-cordis, сердце).

Но вот средь этой изначальной косоугольности (недаром и глаза раскосые) и округлости (и тела кочевников округлые — животные, мясистые; волнообразный перебор и колыхание этих форм дан в картине празднества, тоя) — возникает призрак Де­ картовой — кубической системы координат. Сначала он нависа­ ет кабиной вертолета, как некое пророчество, потом — прямоу­ гольной рамкой фотографии живущей в городе семьи, где все сидят вертикально-статуарно, прямоглядящие; и городской сын Бекташ весь пиджачно-квадратный — рядом с косо-закругленными киргизскими шапками и халатами. Затем это — кузова са­ мосвалов. Наконец, два геодезиста на неожиданно возникшей четко горизонтальной плоскости хребта на фоне неба восставляют перпендикуляры штативов и визируют будущую горизон­ таль дороги. И с этого заварился сюжет и началась смерть стой­ бища. Оно вынуждено откочевать: дорога его сгоняет в глубь гор. Они снимаются, прошли несколько переходов в поэзии пе­ реправ, лучистых игр света с водой, средь сказочных силуэтов дерев, что любовно вцепляются в медленно проплывающие фи­ гуры: не уходите, мол, ибо без вас и нам конец; средь акварель­ ных силуэтов лошадей на фоне неба, пронизанных светом и об­ легчившихся так, что выглядят птицами, светотенями — идеями самих себя: словно возносятся в небо, ибо на земле они не нуж­ ны, гонимы, излишни — заменены самосвалами, а кумыс от них — разве что побаловаться хохмачам — студентам-работягам: конечно, не всерьез они на это в неделю разовое питание взи­ рают. И привезший им его в бурдюке старик-киргиз чужеродный растерянно взирает, как на их прежнем стойбище разместился поселок в вагончиках, а на их народном святилище — каменной бабе — повешено ведро, и закопчена она костром; как вместо живого беркута — высеченная из камня статуя беркута, и взирает он уже по Декарту: державно прямо, как дороги продвигаются в горы, завладевая Кавказом иль Памиром; пьют эти работяги — быстро глотая, без медитации, как пьют киргизы из лоновидных пиал (их фигура тоже и — как силуэт киргизского Космоса3;

а эти пьют из декартово-квадратичных цилиндров — кружек.

Итак, лошади стали излишни: практически они не нужны ни как тяга, ни как корм и все более выталкиваются в чисто эстети­ ческую реальность, возносятся в небо. И весь сюжет фильма — это гонение на лошадей, их выталкивание с земли в небо — в Пегасов превращение. Ну да: вот их сгоняет дорога. Несколько переходов пронеслись, как им навстречу едут прямоугольники самосвалов и машут оттуда: дальше нельзя, там взрыв будет.

И только доскакали до этой линии, как взметнулся барьер-за­ навес взрывов, облака земные. Для лошадей это — светопрес­ тавление. Они в ужасе поворачивают назад, сметывая все, и ут­ лую цивилизацию кочевников: стулья, термоса...

3 Кстати, слож енная юрта леж ит на верблю де, как сложенны е крылья у птицы. И у юрты ф орма обращ енной пиалы: П Поскольку не нужны для цивилизации прямых линий прав­ ей ды, права и справедливости — лукавые излучины гор и округлоg сти живых форм,— то одновременно выталкиваются в небытие лошади и выравниваются горы: взрывами, туннелями нивелируV2 ют, сводят на нет горделивые личности вершин и патриархаль­ ные общины хребтов. И вот в конце открывается глазу чудо и святотатство: дыра в горе = туннель — как сквозная рана-прострел. В него вскакивают на последних лошадях дети-киргизята, летящие в школу навстречу своей судьбе.

А навстречу им действительно накатываются электрические скаты, фары и буркалы машинных чудовищ смотрят в адской иронии на это допотопное несоответствие: на лошаденках по туннелю скачут, по асфальту и белым линиям, и вылетают в кон­ це в трубу и в дым их силуэты, испаряется прежняя природная жизнь. Эти огни мы перед тем видали во сне мальчика: они нака­ тывались лавиной по склону, как шины-факелы, и он от них в ужасе бежал. Теперь он летит им навстречу по прямой.

Побеждает прямая дорога нового бытия. А старики уходят в горы: если малец скачет вниз, то отец его в последний раз явлен взбирающимся по склону вверх, а за ним старики в эллипсах тюрбанов, верхом на киргизских лошаденках уходят в Лету: ло­ шади, мотая головами, вычерчивают синусоиду — волну = идею гор, которые суть каменное море-окилн. Волнообразно вьется тропа средь прекрасных грудей и мускулов склонов: они пред­ стают в последний раз, в трагическом освещении, навевая пиити­ ческий ужас и прочищая душу катарсисом — состраданием.

И сюжет в людях соответствует этому основному сюжету, который призван совершиться на Земле за ее историю: сюжету меж цивилизацией и природой соответствует сюжет в Троице:

между Отцом, Матерью и Сыном. Отец, прозевав старших детей и не чуя еще беды старому быту, отпустил их в город, но за последнего, младшего, цепляется, ибо почуял, что конец при­ шел: некому будет пасти стада, некому уметь доить, ловить, ле­ чить коней. Все покидают горы природы для города, который есть искусственные горы. Но за соломинку цепляется. Младший сын уже крепок в тяге в школу и квадратен, крепыш. И когда настала пора ехать в школу, отец плетью хлещет мать, что согласна пустить сына, а сын отца обухом — дубиной хрясть! Вот он, архетип: Эдипов комплекс выплыл трансцендентной рыбойидеей из глубины моря-окияна гор.

Но тяж ка эта брань, и души отца, сына, матери мечутся в колебаниях, как кони,— туда и сюда! Да: смятение и перегонывсполохи коней — это откровенье того, что совершается в пси­ хее киргизского народа. Ибо с конем у киргиза самоуподобление. Недаром и непокорному мальчику аналог и метафора — стреноженье непокорного жеребенка. Но она здесь не тянет, ибо идет от эпико-патриархальной поэтики, когда батыр сравни­ вался с тулпаром (скакуном), а здесь и поэтике этой конец, и сынкрепыш, скорее, уподобляем самосвалу: как он, сам сваливает отца.

А тот уже — в полусиле, как беркут, оставляемый им на прежнем джайляу. Тот уж сам ручной и не может летать, а лишь ковылять, и тянется за хозяином. Недаром старик-отец так долго в него вгля­ дывается, как себе в душу. Уж не орел и он, и не тулпар.

Ну, а в американском «Инциденте» что национального? Не есть ли это просто картина современной машинной бес-человеческой цивилизации с ее визгом-лязгом и скрежетом шестерне­ зубовным? Попробуем поковыряться...

Во-первых, вагон метро, куда иммигрируют на срок общей жизни люди разных прошлых и судеб — это ковчег, чрево кита Моби Дика, Левиафана, куда угораздило человека Иону на трое суток космических быть проглочену, безвыходно и без проды­ ху. Тут иная метафизика, космогония и мифология, нежели в Психо-Космо-Логосе гор и степей киргизском. Действительно: в последний вагон метро, как в Америку — Новый Свет, стекают­ ся иммигранты: одиночки и одиночные семьи-секты-общины. Что у них между собой общего? Только то, что на этой земле оказа­ лись, а не родились: не при-родна она им, нет с нею исконно­ растительной связи, как у других народов, что к родине-земле приросли телом и душой. Они здесь как матросы наемники на корабле «Моби Дике», но крепко всажены на неопределенный срок, которого хватит на жизнь и смерть каждому. Вот и пасса­ жиры здесь переживают жизнь и каждый глядит в лицо своей смерти, и перед этим memento mori вскрывается, взвивается пси­ хея каждого в некоем исповедании своего жизненного credo.

^ Но соборность общества с бору по сосенке, а не его вырастаva ние лесом,— роковым образом сказывается в разобщении индивидов и семей: хоть их много, но они не могут объединиться проSl. тив с т и х и й н о г о бедствия двух мальчиков — бандитов от беспомощности, от неупругости окружающей среды, которая б им определила их место. Они алчут его, покоя. Они умоляют этих респектабельных людей: укажите нам место и путь. Они дразнят их. Выводят из себя, чтоб вызвать из них им указ и опре­ деление, пробудить на некую общую заинтересованность — хотя бы им самим в отпор и смерть,— но чтоб увидеть хоть раз, хоть перед смертью, проявление истинной человеческой души, ее си­ яние,— они провоцируют. В издевательствах, которым они под­ вергают, унижают, хлещут этихлюдей-рабов,— они, хоть бесы, но выступают, как оружие кары господней, казней египетских, что на человеческий вертеп, на Содом и Гоморру насылаются.

И, кстати, ветхозаветность, библейское, а не христианское ис­ поведание тоже существенно для Соединенных Штатов Амери­ ки, как и для Англии. Да, общество в вагоне — это именно сбор­ ная солянка, соединенные штаты (человеческие ведомства), но не естественно выросшее единство на-рода. И это основная ла­ ментация американских идеологов: слабость в американском об­ ществе чувства единой целостности, общей судьбы.

Потому это общество, не будучи семьей, беззащитно против внутренней порчи, не может дать отпор язве хулиганства и бан­ дитизма. Это им кара за продажу души удобствам establishment^ и общества потребления, за бездуховность и насилие над при­ Ну да: если киргизы в общем покидают горы и долины и пе­ реселяются вниз, в степи и равнины, оставляя природу самой по себе, а город — сам по себе, то в Америке пришельцы конквистадоры-иммигранты именно насели на природу чужой им, не род­ ной и нелюбимой земли, стали ее покрывать, насиловать, испе­ пелять, выветривать, зараж ая воды и воздух. И природа мстит:

взрывом в душах человеков, оставшихся единственной живой природой в машинных казематах городов. Хулиганство двух детей-молодчиков — истерическое, надсадное, отчаянное, с моль­ бой о выходе,— это именно стихийное бедствие, извержение вулкана человеческой души, изувеченной психеи. И когда, на­ конец, выдоили из человеков-рабов воскресение души, когда салага с перевязанной рукой вступился за девочку и вышел на двух хулиганов с финками, и когда распластался на полу вагона первый, а второй завизжал, как бесноватый,— будто от облег­ чения, что у него наконец его черную душу, что мучила его, вы­ пустили вон,— какое успокоение и разрешение у первого: крес­ тообразно раскинувшись, он лежит, как распятый за грехи общие.

Но единичен отпор и героизм: одиночка, как Мартин Иден, выходит на поединок. Не общее это дело, а общ пока лишь стыд:

всеми разделяем он пассажирами, когда они переступали через два тела, покидая ковчег вагона. И вопрос: когда перестанут чув­ ствовать себя в американской жизни не пассажирами-иммигрантами, а ответственной общностью — семьей?.. Но общий стыд — уже есть нечто и полдела для рождения общей чистодушной психеи.

\ тот текст — эпизод из моего дневника Ж ИЗНЕМЫ СТГ ЛИ (то есть, мышления я/>ивлеченного, а не о тв л е ченного от моей жизни). В современной физике дош­ ли до понимания, что прибор влияет на результаты эксперимента. А в мышлении — что прибор? А вот я, мыслитель.

Я принципиально считаю нечестным упрятывать за скобки себя самого и ситуации жизни и настроения, психическую обстанов­ ку, в которой совершается мышление о предмете — о той же Грузии. Читателю представляется возможность делать поправ­ ку на обстановку и искажающие субъективные помехи. Так что привлеченное мышление может оказаться честнее и именно объективнее, полнее — якобы отвлеченного.

Надеюсь этим интеллектуальным путешествием (как у Л о­ ренца Стерна было «сентиментальное») послужить самосозна­ нию Грузии и ее пониманию другими народами.

22.111.80. В аэропорту в очереди спрашиваю: «Как погода в Тбилиси? » — «Лучше, чем здесь!» — отвечает грузин спереди.— «Я не про «лучше » спрашиваю, а про температуру. Мне, напри­ мер, снег лучше.» — «Если снег лучше, зачем едешь?» — «Разве хочешь? Надо... Командировка!» — «Давай я тебе отмечу ее здесь.

Оставайся!» — И смеемся оба.

Вот уже сразу: юмор, легкость жизнеотношения. «Нет про­ блем! » — как про жизнь на юге и людей там сказала накануне Аня, художница, что была у нас. А на севере души угнетены — тем, что все принимают всерьез, каждую мелочь — как про­ блему.

И легкостью и праздничностью повеяло.

А, может, это во мне так: просто общее состояние путеше­ ственника, который приволен, оторван от будней,— а не черта Грузии и грузин?..

Итак, первое — юмор... А второе — совесть. Читал в автобу­ се по пути на аэропорт в учебнике истории про грузинского царя Дмитрия Самопожертвователя (Тавдадебули): во избежание вторжения монголов сам поехал к хану и был казнен в 1289 г.

Про это — поэма Ильи Чавчавадзе.

И вспомнил про колодец совести царя Аэта в романе Отара Чиладзе «Шел по дороге человек»: когда в царстве беда, царь задумывается: не за грех ли это ему какой кара?.. «Аэт задумал­ ся — завил мысль бечевой, свесил ее в бездонный колодец и спу­ стился по ней в глубину. Спустился — и сердце у него сжалось:

на дне колодца было полно людей, и все они ждали Аэта. «Слава богам, вспомнил о нас!» — закричали жители колодца. Аэт при­ смотрелся к ним — и узнал всех: то были изгнанные им колхи, побежденные, затаившие злобу и потому опасные, беспощад­ ные, как голодные волки... Злоба и ж аж да мщения наполняли весь этот глубокий колодец; когда-нибудь он должен был пере­ полниться и выплеснуть свое содержимое — как созревший и лопнувший гнойник»4.

4 Отар Ч иладзе. Шел по дор оге человек. М., 1978. С.28.

§ И третье впечатление — от Тбилиси сейчас: кучен город, нет V2 зелени, дом к дому, человек к человеку, и некуда друг от друга g податься, деваться, как это на Руси: в даль, в путь-дорогу, в бег — и там, в пространстве и разлуке, расхлебать муку совести А тут — сживаться надо на месте; ни в какие расширения: в Сибирь, на Кавказ — не расплеснуться энергии. И вся память здесь: в родах, в людях, в стенах, в камнях, в преданиях. И нет ей отвода чрез умиряющее дерево, его листву и корни — в небо и в Нет, тут в миропонимании не должна действовать модель Мирового дерева. Вместо его мякоти здесь жесткость Горы-камня... И вот первое умозрение-уразумение наплывает, дающее взаимосвязь этим трем (юмор, совесть и отсутствие Древа) и им друг через друга взаимообъяснение: теснота и несдвигаемость люда тут и народа за историю. Грузия прошпилена горами на­ крепко. Она сама — колодец, где дно — каменисто (не то, что «мать-сыра-земля», где все перегнивает, исчезает), и все сюда стекает, остается, никуда не уходит ничто: ни вверх, ни вниз, ни вбок — и зло, и грех, и добро-память. Этически и психически насыщенное пространство.

Равнинным — им легче с памятью и совестью: рвется традиция через переселение или кочевье: напряжение греха ослабляется.

Я не вижу убийцу брата, отца: он переехал, или я переселился — и дело с концом: нет ни у него долга — совести, ни у меня долга — отмщения. А в горах, в аулах — вендетта: никуда не деваются добро и зло — действуют их накопляемые энергии. Как с таким жить?..

Начать с начала нельзя, что есть главная мечта и шанс человеку на Руси: уехать на край света, куда глаза глядят — и начать жизнь сначала!.. Тут же все — длится... И требуется жесткий закон, обы­ чай,— но и милость, прощение5.

Алико Гегечкори покажет мне через два дня, в гостях у него, семейную фотографию 1936 г., в Боржоми: «Вот Георгий Дмит­ ров, вот мои родители и я, а этот осанистый старик — убийца 5 В «Гудамакарских расск азах» м ол одого прозаика Г одердзи Ч охели сильно передано это первоначатие Закона в горном селении.— 29.XI.83.

Ильи Чавчавадзе. Он покаялся через 30 лет, сам назвался — и его простили...» — 29.XI.83.

Если Человек — срединен между Небом и Землей, то и Горы — тоже таковы: братья человеку. Так же и Дерево — брат ему, и мудрость равнинно-земледельческих народов с ним со­ образуется. Древо — растет, модель изменений: сезоны, вре­ мена года, тоска и надежда, обновление, возрождение... Горы же — неизменность и твердь. И единственно мягкое в этом кос­ мосе камня — это сам человек, грузин. Отсюда — хрупкость и чувствительность его души и необходимость ей защититься, как свану — в своей башне,— препоясаться строгим обычаем и ри­ туалом; и не подпускает он в святая святых себя, не откровен­ ничает — и не только с чужеземцем, но и между собой не склон­ ны выворачивать душу наизнанку — в исповеди друг другу...

Чернота волос — горючая субстанция этим указуется. Осо­ бенно сильно действует множ ество черноволосых женщин.

Энергии стекают в людей: с неба и по стокам-спускам гор: каж ­ дый человек — как котловина и ущелье, слив огня солнечно­ го. А на севере энергии разводнены, остужены. И плоть рых­ лее, п о р и стая, и душа воздуш нее, водян и стее, кротч е, милосерднее...

Но кто на севере помнит свой род, предков? А тут Ванико Шатберашвили рассказывал так про самочувствие свое: «При­ езжаю в деревню, ко мне — на «Вы», ибо то крестьяне моих предков. В XIX в. они были связаны с Шамилем, но оставались строгими христианами. Но в 1921 г. посекли их советские; недосеченных же тогда — в 1937-м перевели...»

И вот подумал я, что и в Н.Ф.Федорове памятование о пра­ щурах грузинско-кавказской его кровью и субстанцией подпа­ лено... Ибо на Руси вертикаль рода вообще ослаблена — ее сила уходит в горизонталь пространства...

Но и юмор — от той же тесноты общежития, что и совесть:

он есть способ идеального избегания тесноты сердечной — в сло­ ве, в шутке застольной. (На Руси ж — в водке и драке иль сне берложьем). Так что даже пропорция возможна: чем разряженчщ ц нее поселения людей, чем меньше плотность-притертость чело­ века к человеку — тем меньше юмора. Меньше всего его при хуторском житии (в Эстонии, например, или Финляндии); или у VI3 американских фермеров. Не так действуют тут останавливаюg щие силы совести, памяти и юмора, но действует импульс мгновенный, где все — всерьез, в корысть иль в схватку: кажется, что есть возможность сразу и окончательно разрешить проблемы — через убийство, например, человека...

Но в космосе гор убийство врага ничего не разрешает, а гото­ вит отмщение... Так что проблемы тут нельзя разрешить, но с ними нужно жить (как в свое время мудро говаривал Шарль де Голль о политике мировой...). Этот принцип действует и в малой политике отношений между людьми: такт и этикет и снятие на­ пряжений через юмор...

Да, пожалуй, вот уже намечается у меня сюжет и проблема, семя искания сути грузинского Космо-Психо-Логоса. Грузин — сток и по горизонтали географии, и по вертикали гор и памяти.

Тут слив эллинства (Колхида), христианства (Византия и право­ славие), ислама (арабский халифат, турки); Ирана (изящество и эстетизм культуры) — и чрез то: арийство, Индия, мудрость Вос­ тока; страстотерпство от кочевников: монголов, сельджуков...

И включенность в судьбы Руси дальней, в ее историю и величие,.. — и оттуда одухотворение... Еще и из древности армянской: через Урарту тут вток цивилизаций южно-плоскогорных, древних...

Проснулась Настя, дочь моя6, и спросил я ее: чему ты удиви­ — Народ никуда не бежит, не толкаются, не ругаются. И з­ винились, если столкнулись. И какая-то одухотворенность, вос­ питанность.

И это тоже — культура общежительности. На Севере почему «проблемы » и от них страдают? Потому что кажется, что их мож­ но разрешить — разрубив разом навсегда. А здесь «нет проблем », потому что они — неотвязны и образуют плазму жизни; так что надо освобождаться от них — при них и с ними: через культуру и юмор. Это — если по горизонтали: к человеку и миру рядом. А ес­ ли по вертикали — то через дух: «овнутриванье » — и творчество.

6 Писать это все размышление засел я в гостинице «Иверия», проснув­ шись р ан о... — 24.X I.83.

Да, горы тут — всемодель! Вон и силуэты храмов: пики пира­ мидальные. Нет купола — полукруга, что есть образ небосвода, видный в равнинах Руси иль на плоскогорьях и пустынях исла­ ма. А вертикаль германской кирхи — уже по подобию дерева, ели, Fichtenbaum’a.

Вон и бытового градоустройства деталь: в подземных пере­ ходах через улицу — магазинчики, кафе, как и в Болгарии.

— Д орож ат тут пространством,— Насте говорю, ее наблю­ дения толкуя.— Расширяться-то городу некуда: горы обступа­ ют. Вот и приходится в глубь да в верх расти.

Так же и человеку: в глубь = в душу, в колодец совести.

В верх = в культуру, в изобретательность творчества, эстетики и ума-духа: в слово, в песню...

Это равнинному есть куда в стороны расширяться под эпицент­ ром-вулканом порождающего народонаселения: новые земли ос­ ваивать, народы в войнах подчинять соседние. Тут добродетели воинские, солдатские. Государство — оно само держится, а люди все — растекаются, клонятся вбок, устремляются в даль. Так, ходь­ ба трактуется по физике — как непрерывное падание вперед...

А тут воинственность — защитная, втягивающаяся, вбираю­ щаяся — в башню, в крепость, в дом-башню сванскую.

Да и блюдо хачапури, что вчера в подвальчике на проспекте Руставели мы ели,— есть крепость лепешки с жижей-жизнью внутри: яйцо в сыре плавает, как озеро в берегах. И все искусст­ во — так есть эту «ватрушку », чтобы обрезать стены городские из хлеба и макать эти кирпичи в гущу жизни внутри, умудряясь не расплескать, не выдать-вылить жизнь наружу, надрезав брешь-проход-туннель.

Грузин тож е не самодержится, а на-родом держится, как стенами: имеет стыд и уклад и ориентирован на суд и взгляд его поведения со стороны рода и села и памяти прошлого. Грузин подобен такому хачапури: жижа жизни в стенах крепости: одет нарядно, вышколен, глядит воинственно, а в душе — чувствите­ лен, раним... Вон Настя поразилась, как непрерывно плачут ви­ тязи в поэме Руставели, слезоточивы...

И если на стих русского, Лермонтова: «бежали робкие гру­ зины » отозваться, то тут — увы!— даже наш любитель Кавказа, *§[ по русской модели поля Бородина храбрость оценивает. А ведь они не «бежали », но свивались, укрывались в горы, которые — g их космос и стены и дом, что береж ет их именно, но ощерен ^ навстречу равнинному пришельцу...

И вся работа русского духа — в векторе поравнения всего, нивелировки различий: и горы снести, и леса пережечь (как во владение Кавказом вступали в XIX в., изгоняя Шамиля), и со­ весть и память грузин, стыд перед своими, ближними — выжечь, отдалив их и разбросав.

Так и Сталин: потому мог явить собой сатанинскую безудер­ жность бессовестности, что есть грузин вне Грузии, вне умеря­ ющей структуры Космоса и Этоса национального, и распоясал­ ся так, как ни русский в России, ни грузин в Грузии не мог бы себе позволить.

Именно интернационализм разгульный и есть шествие Анти­ христа, нивелирующего натуральные этосы (нравственность)...

Хотя и христианство тож е нивелирует их же, рож дая вместо природной этики Земли, ее особенного склада,— равенство всех Как Ванико мне объяснял: у Сталина была именно отмстительность бастарда, недоноска и недотепы, по меркам грузин­ ского Космоса (мать — б..., отец — приемный, сапожник; а ис­ тинный — дворянин какой-то); потому пуще всего расправе грузин подвергал, хотя русские думают, что наоборот: им-то, своим,— наверное, привилегии!..

В 1917-1921 гг. Грузия, оказывается, была независимым го­ сударством, и на ее присоединении к России настояли Сталин и Орджоникидзе: ибо иначе они там никого бы не представляли, как и финка Коллонтай одна была против предоставления неза­ висимости Финляндии.

А вообще-то присоединение Грузии именно к России — наи­ меньшее для нее зло, раз уж не выстоять ей независимым госу­ дарством рядом с Турцией и Ираном, монголами... Эти все — поближе, по-свойски и лютее. А русский царь, Москва — дале­ ко, не так сюда ее руки доходят, на периферию власти, на выдо­ хе уже силы. И в то же время уберегают от рядом облизываю­ щихся ш акалов-турок, лис-персов... Это им не повезло со Сталиным, Джугашвили — своим, отмстителем. А так бы, под Русью, и неплохо им: и христиане, и духовность оттуда, и защи­ та кесарева, так что сами на воинство ( «кшатризм ») могут не тратить сил впустую (как русские), а предаться созерцанию цен­ ностей материальных (как вайшьи) и духовных (как брахманы).

Да! Еще один слив в долину Грузии ныне происходит — ци­ вилизации западной, европейской, модерной: наука, интеллект, модная экипировка, сексуальная революция, автомашины соб­ ственные! Гонор быть «европейцами » у нас!.. И это нашествие — почище монгольского: вырезает национальную субстанцию, хотя кажется, что — безболезненно.

Вон читал повесть Гурама Панджикидзе «Год активного солн­ ца » (ишь, как названа супермодно!) в 11 номере «Лит. Грузии » за 1979 г. Там герой — доктор наук молодой, с машиной, семьи не заводит, любовница — отошнела, курит, думает о самоубийстве, ибо и науку-то не любит: не творец в ней, а именно начитан, образован-воспитан: «знай, мол, наших!» Субстанция абсолют­ но ценная это было в Грузии: чадородие, род, а с ними и любовь, и совесть, и смысл жизни. А эти, интеллигентные нынешние, ее от себя, пуповину, отрезав, презрев (в бунте против «демогра­ фического взрыва » и как адепты «сексуальной революции »), остались — как рыбы на песке, полудыханные, импотентные...

Трудно им...

И вот нравственная проблема острейшая: ввязываться или не ввязываться: оставить все, как есть и идет, мудрым природно­ привычным распорядком?.. Эта проблема — и для Дата Туташхия (героя романа Амиреджиби), что благость восточного Дао, недеяния, для Грузии усваивает — после своего отчаянного вмешиванья во все, в духе экзистенциального нравственного дей­ ствия из чистого императива свободы и этики: «без надежды на успех ». Она же — и для молодого следователя из той же повес­ ти Гурама Панджикидзе: перетряхивать старое дело или нет?

Ведь, как обвал в горах, если вытянуть камешек, пойдет... Да как змею одну вытянуть из клубка?.. Стоит ли? Все уже успокои­ лись. Всякое шевеление — к худшему ведет... Вот ты, интелли­ гент- «брахман »: сумей жить свободно сам, не шевеля других, не мешая мудрости- «дхарме» вайшьев, природно-животно-корыстной и подлой даже, но тоже мудрой, в целом (по природномуVS то и по горному этосу), организованности, космичности.

g Итак: быть сводом меж эллинством языческим, христианством, российством, исламом в двух вариантах: утонченно-перVS сидском и тюркском; меж Индией, арийством и Востоком, дао... — и плюс европеизм современный!.. Большая тут каша за­ варена историей и культурой всемирной!..

23.111.80. Задумался над стилем некрологов в газете «Вечер­ ний Тбилиси » от 21.III.: «А.К., И.И., Г.Д., Л.В., Т.Г., И.Г., Т.Г., Т.Г., Аракишвили, Р.К. Санадзе, Д.М.Кахана, Л.С.Кипиани, Н.Е., Ш.Д., Т.С. Аракишвили с семьями извещают о смерти мужа, отца, сына, брата, шурина, деверя и племянника Игоря Георгиевича Аракишвили...»

Какая вплетенность в сеть людей, облепленность отношени­ ями перед ними! Не шевельнуться — чтоб не отразилось это на членах рода. Сколько тяжей и нитей — и ожиданий от тебя с их стороны должных поступков! И эти отношения важнее ролей социальных: чин, должность и проч., к перечислению которых мы привыкли в русских некрологах: «Дирекция, парт., проф., и коме. Организации Института...» — вот человеку родственники по социуму: не по крови, а по работе, товарищи-сотрудники. И не о том, что он «деверь » и «шурин » сообщат, а что «научный со­ трудник», «профессор» и проч.

Народ и общество! В Грузии крепок на-род, и из него — об­ щество, общественное мненье... А в России — государство, и из него общество. И потому самый минусовый в Грузии, безрод­ ный, пригульный Джугашвили мог стать первым, Сталиным (от «сталь » = Труд) в России.

Вот и в Историческом музее вчера характерную трактовку Св. Георгия, патрона Грузии, узнал. Его возводили сначала к язы­ ческому патриархальному богу плодородия — и с фаллом тор­ чащим его статуэтка; затем в нем — атрибут воина, и наконец — христианский святой, поражающий дракона. Не помнится он как мученик; копье же = фалл, да и дракон — это одновременно и ф алл=змей, и женское влагалище=горло. Так что Св. Геор­ гий — это Христос с фаллом, такой тут национальный образ бога.

И читая Отара Чиладзе роман «Шел по дороге человек », пора­ жаюсь мифологической родовой энергии. Нет Неба и духа, и сво­ боды. Нет и общества, и истории, и ролей социальных. Но есть Судьба и пол, и кровь — и все они индивидуально-ипостасны.

Человек, существо всякое — предопределены: варианты схожде­ ний, порождений — вот в чем здесь разнообразие судеб, а не в общественно-исторических возрастаниях и деяниях персонажей.

Искусство жить под игом было в истории и у болгар, и у грузин. Не в государство вливая сок и суть народа, а в иные кана­ лы бытия. Ибо безнадежно скучна пространственная история:

расширились — сузились, снова расширились — опять потеряли такие-то земли... Но нравственный уровень деяний людей, и дея­ телей исторических, в том числе, оказывается более памятным тут, нежели заслуги или неудачи в строительстве государства.

Вот, к примеру, что памятуется в Грузии, входит в субстанцию ее истории. Когда выдали заговорщиков-князей и отвезли к мон­ гольскому нойону в Ани, их посадили под палящим солнцем, что­ бы такой пыткой заставить их признаться... — тогда «Цотне Дадиани, который случайно избежал ареста, узнав о судьбе своих соратников, отправился в Ани. Он решил добровольно разделить их горькую судьбу: Цотне обнаженный сел на той же площади, где валялись на солнце его связанные товарищи. Когда удивлен­ ные неожиданным поступком Цотне допросили его, он заявил:

мои товарищи невинны, и если можно наказывать невинных, то пусть и я буду наказан вместе с ними. Его рыцарский поступок произвел неотразимое впечатление на монголов, и грузины, несу­ щие наказание, были освобождены » (см. учебник: «История Грузии»,с. 120 — про «Заговор в Кохтастави »).

И так, рыцарский акт жертвы «за други своя » (как и в «Ви­ тязе в тигровой шкуре ») — и враги тоже великодушны оказы ­ ваются, чувствительны на такое... Вот христианство в действии личном, а не в «торжестве православия» как церкви и силы...

В Грузии ценится мнение народное, репутация рода, и честь здесь важнее славы, как признания социально-государствен­ ного, из этой шкалы ценностей. Не на скрижалях истории госуС& дарства пишутся имена и деяния, а в сердцах и душах отметины V2 рубцуются.

g Потому литература тут, поэзия важнее летописания, истории. Народно-мифологический уровень и язык ценностей здесь внятнее рационалистически-счетного, временного, на котором пишет себя история и слава. Государство не любит П риродумать, враждебно ей, и далек их язык друг от друга. Народ = при­ рода: он — на роде, она — при роде, брат и сестра они, муж и жена. И этого уровня и языка история взаимоотношений пишет­ ся в романе-мифе Отара Чиладзе. И перипетии тут супружес­ ких мифологем... И странно здесь вдруг русское линейное напи­ сание, наименование: «Шел по дороге человек». Путь-дорога — это русский архетип. В Грузии, где горы, он дивен...

Обращаю внимание на прозвища царей Грузии: Давид Стро­ итель, Димитрий П. Самопожертвователь, Георгий У. Блиста­ тельный7. Стройка, жертва и блеск — т. е. труд, этика и красо­ та (эстетика). Все категории — не воинственные. А й в воинстве здесь важна-ценна не победа, а нравственное поведение в бит­ вах. Честь важнее победы, достигнутой «любой ценой », в том числе — коварством или казнями; и этим отличны грузины-хри­ стиане от народов ислама, монголов, для кого «цель оправды­ вает средства».

В Грузии ж средства важнее цели. Ибо цели — нет. Некуда ей развиваться-стремиться пространственно (к расширению зе­ мель, к величию и роли в истории человечества, в мировой поли­ тике), как другие народы-страны. В Грузии все извека дано: ее земля-космос, субстанция; и не расширяться, а сохраняться — ее дело. Расти — не в ширь, а в глубь. Тут нет цели. Но есть Целое. Вот его себе сохранять, осваиваться в нем и культивиро­ вать: и его, и себя в нем — нутрь свою возделывать, постигать.

Потому тут — самоудовлетворение, самодостаточность и есть цель образа жизни и воспитания. Фаустианская неустойчивость 7 В России ж е прозвища: Иван Калита (= мешок, собиратель, м н ож и ­ тель земель), Иван Грозный (= страх, уж ас), Петр Великий (= идея вели­ чия); хоть и изверг был, сам пытавший и казнивший, но прославлен за увеличение Р оссии. И Г одунов... П рощ ается тут безнравственность и то, что выродок ты,— за служ ение отечеству... И Николай Палкин...

стремления dahin!8 к эфемерному идеалу здесь опасна уничто­ жением на-рода и при-роды, как основных живых ценностейсущностей. Русское «Все переменить! Все переделать на новый лад!» — тут равносильно бы самовыкорчевыванию.

Потому и нравственный герой Дата Туташхия в итоге прихо­ дит к принципу воздержания от деяния, от вмешательства в по­ рядок вещей и дел. Экзистенциальный ареал — вот куда дея­ тельности духовно и нравственно активных грузин свойственно направляться: сумей развивать себя, наружно не многое меняя в мире вещном, политическом...

Итак: горы — и народ. Свободная от внешне-политических притязаний и амбиций, энергия народа уходит в землю, в ее возделыванье и во внутрь себя, в самокультивированье, в творче­ ство красоты. Оттого-то Миф тут важнее Логоса и внятнее. Сказ­ ка, чудо, волшебство больше говорят здешнему уму-разуму, нежели сухой рассудок и отвлеченная идея прогресса. «Про­ гресс » — это латинское слово означает буквально «шагание впе­ ред», линейное. Но куда в горах линейно двигаться? Тут — объемное, и не движение, а пребывание. Трехмерности некуда двигаться. Ей лишь — пребывать. Это точке на линии — есть, куда... Но грузин не ощущает себя точкой, а свою страну — ли­ нией, даже плоскостью = «территорией». Но сам он — пик= фалл, а страна — долина=вагина. Они — приросши друг к дру­ гу, и иного им не надо. Нет неудовлетворенности... Грузин не только «с частью » = счастлив, но — при Целом.

Да, вся история в Грузии и политика — это защита, оборона своего Целого — как извечного. Она не становится, как Россия, за ход истории: от Киева через Москву, в Питер и Сибирь, Влади-Кавказ и Влади-Восток... А тут сразу — данность жития каж­ дого на своем месте: без переселений и отношений. Нет у жителя Абхазии иль Вани отношения к жителю долины Алазани; живут сами по себе, не грабя и не сбирая дани9, да и мало обмениваясь:

все у каждого — при себе, вертикально.

* Туда!— нем. И з «Песни Миньоны» Гете: «Туда! Туда!..»

9 Какой плюсквамперфектной идиллией дышит этот текст ныне, среди сводок военных действий м еж ду Грузией и А бхази ей !— 10.XII.92.

^ Самоудовлетворенность — на своем месте и времени-сроке. Не взыскуют личного бессмертия, приемлют спокойно смерть g (см. У Давида Гурамишвили «Завещание»; и в песнях: про разговор Вано со Смертью «за бочонком цинандали»...), ибо род и \S природа принимают и продолжают человека.

2 ч. дня. В музее Литературном выставку про Илью Чавчавадзе смотрел, и там его стихи:

Вот принцип Грузии: не нападение-расширение, а сохране­ ние, со-держание в стенах гор своих. Лишь однажды расшири­ лась Грузия мощно: при царице Тамар — и то лишь от избытка сил и как бы для того, чтоб национальная Библия = «Витязь в тигровой шкуре » создан был; и быстро затем вобрались в свои берега. И экскурсовод Шалва даже как-то стыдливо об тогдаш­ нем завоевательстве говорил.

А вот Давидом-Строителем гордятся: кто сам пахал и зара­ ботанную так сумму раздавал, а не из казны брал.

Основал Илья Чавчавадзе журнал «Ц ис-кхари»= «Заря», а буквально значит: «в небо дверь» (цис = небо), то есть, в вертикаль, а не в путь-дорогу по горизонтали см отрит дух грузина.

Пахота земли в низ и дверь в небо — вот вектора грузина.

Дом грузина выходит на прямую связь с небом.

«Три ценности завещаны предками: язык, вера, отчизна » — надпись на стенде музея. И все-то ценности мирные, духов­ Еще я на буквы грузинские смотрел, и их изящество, округ­ лость, овальность восхищали меня. Тут именно синтез алфавита европейского, греко-латинского,— с арабским, купольно-гори­ зонтально бегучим. Тут — остановка, самодостаточность, Це­ лого облик. Нет бегучести по горизонтали (как в арабском) или по вертикали (как в готическом шрифте), но самоудовлетворен­ ность пребывания в существовании прекрасном.

24.111.80. Сама походка грузин в Тбилиси — медленная, на­ слаждающаяся каждым шагом, свидетельствует о том, что они — при себе, присутствуют в бытии, при сути пребывают, в удов­ летворении и исполнении; что для них «все здесь и теперь» (что есть принцип эллинства); и Мамардашвили, грузин-философ, это со вкусом и проникновенно развивал.

Русских же походка в городе — стремительна (летят сломя голову, как угорелые; они — в отСУГствии перманентно пребы­ вают): для них все не здесь, а где-то в да ли, куда их манит и страгивает с мест.

И потому так противокосмосно в Тбилиси ощущается стре­ мительный бег и рев озверелых машин, некий американизм, из­ гоняющий людей и благодушный их променад по проспекту Ру­ ставели. Они срезают, автомобили, пуповинную связь грузин с землей и ввергают их, бескорневых, в лихорадку.

Зачем им, в горах, автомобили? Они ж для равнин. Ради них — срезаю т горы, пролагают прямые дороги, и начинают служить грузины прямой линии, которая так п ротивоесте­ ственна в их космосе гор и вьющихся рек, витиеватых бесед и тостов.

А вместе с прямой линией — и принцип экономии времени, который так чужд тут. Грузин не торопится, некуда ему спе­ шить, ибо он — при себе, все ценное в бытии целиком здесь и теперь для него, так что его задача — не пробежать скорее сию секунду, час, день, год существования, чтоб и не заметить их, а, напротив, удлинить их, провести как можно заметнее, весомее, вдумчивее и чувственнее.

Если русский поэт скажет о блаженстве:

— о нечувствительности существования мечтая, об эфирности его,— то не родно такое здесь. Потому на Руси, из подсечки низа, из съемности его, неустойчивости, страна — космодром:

кверху, в небо разгон... В спиритуализм тяга уйти, мистика духовная... В Грузии ж, как и в Элладе и Болгарии,— напоенность g крово-семенная каждого мгновения и движения, и если мистика, то — телесная.

^ Боже! Какой шум и рев и скрежет снизу — от машин! Ведь слышны были бы птички!.. Котловина-то и долина тесная — для людей кейфа. И вот они разогнаны, жмутся на тротуа рах за ре­ шетками поручней, притиснены; зато во всю носятся новые ти­ муровские кочевники, ревут звери века сего, железные. Они тут господа и дань сбирают — и жизнями, и душами, и целями, и смыслами, и средствами. Повернуты умы и цели людей на эту приманку — и теряют существенное, свое, родное...

...Вышел на балкон: солнышко, кейф, горы! Куда отсюда бе­ жать, стремиться, из земель в какую? Некуда. Разве что — в небо, куда дверь поэты пробивают ( «цискхари »!). А желать дру­ гих стран? Не им. Скорее они, Грузия желанна и завидна другим народам, как и оазисы Средней Азии, что суть сливы благ бытия в одно избранное место.

Так что недаром и Маяковский Грузию, сей «радостный край»,— Эдему и раю уподобил в стихе своем.

Здесь узел земного бытия: и горы, и долины, и море, и снега, и жары, виноград, и высь, и низь...

Обратил внимание на то, что Грузия и Абхазия расположены перпендикулярно друг другу: и это выражает действительную разность и соотношение их принципов друг ко другу, как в не­ раздельной электромагнитной волне: векторы полей магнитного и электрического направлены перпендикулярно друг к другу.

Меж ними — сюжет, и он образует сложное содержание их об­ щей истории, жизни и бытия.

Абхазия — локатор, уловитель, магнит, приманщик Запада:

Эллады — в Колхиду; из Византии ж волна христианства здесь уловлена, принята побережьем.

Грузия ж — проход с Востока на Запад, более чутка к П ер­ сии, к исламской культуре. Тут ее встреча с христианством: тер­ пимость, венок и арабески из них — ив душах, умах, и в поэзии, искусстве. (Таков — Руставели).

Грузины — всевосприимчивы, приветливы. Но не облизыва­ ются на чужое. Нет в них комплекса неполноценности перед «великими» державами и культурами.

И вообще: «большое-малое», сия количественно-математическая мера, что характерна для прямой линии и европейского рационализма,— тут не работает. По существу и качеству мыс­ лят и ценят: каков ты здесь и теперь?

Вот за столом пиршественным — как себя проявить умеешь, ты, лично, не прячась за величие субстанции своей: страны, культуры?..

Итак, всех впускают, терпимы, нет национализма: и армяне, и евреи, и тюрки, и русские — пожалуйста!.. Кварталы целые всех их в Тбилиси. Нет шовинизма и резни...

Но в другие земли — не хотят. Не приживаются грузины вне Грузии в отличие от тех, кому «где хорошо — там и родина ». Пуповинен народ на родине своей. Как и русские — чуют чужбину...

Даже и в путешествия не очень-то стремятся: не слыхивал я мировых путешественников-грузин. И если «странник» — высо­ кое звание на Руси ( «Угоден Зевсу бедный странник » — Тютчев), то вот как во втором романе Отара Чиладзе оплакивает жена мужа, который «бездумно бросил молодую жену ради каких-то там ис­ конных земель »: «Он обязан был понимать, что родина начинает­ ся с семьи; а человек с разрушенной семьей, с опороченной женой и потерянным сыном — уже не оседлый житель земли, а скита­ лец, которому совершенно безразлично, где, под каким небом, у чьих дверей ему подадут кусок хлеба и кружку воды »1. 25.111.80. Упит, ует я. Вчера в грузинском гостеприимстве купались — второй уж вечер. Слава богу, в первые два дня по приезде я никому не объявлялся: освоились, акклиматизирова­ лись в новом космосе и привели себя в некоторый строй с ним и созвучие. Так что и отдаться, наконец, на массаж хозяевам мож­ но стало.

10 О тар Ч иладзе. И всякий, кто встретится со м ной... М., 1982. С.118.

Это вы писы ваю — ныне: 11.XII.83.

Да: как тбилисские банщики, описанные Пушкиным, с тебя V2 стружку снимают и хрящи и хребты твои пропрыгивают,— так и с гостем тут творят несказанное. Тут — ласковый бой: кто кого?

^ Уложат ли они гостя наповал, уласкав его, упив и уев,— иль выстоит?.. Испытание народное ему — на отзывчивость навстре­ чу им, на готовность принять здешний закон и внять и возлю­ бить,— и в то же время самость его проверяют: чего он стоит сам по себе и что содержит и как воздержан.

«Гость — не на живот, а на смерть » — так у меня это едино­ борство сформулировалось... «Гость — на кость!..»

Что же там совершается, за пиршественным столом?

Во-первых, на столе распластана Грузия сама: ее дары, ж ер­ твенник. Так что стол — не нейтральное пространство еды, на­ сыщения, но алтарь, лицо и тело Грузии, ее плоть и кровь, пло­ ды земли и вино. Евхаристия: к национальной субстанции причащение, домашняя церковь, семейно-дружески-храмовая литургия.

Во-вторых, над этим полем-поприщем состязания воздыма­ ется Логос: речи — тосты. Тамада = первосвященник. Речи — «цискхари »: дверь в небо Грузии, в ее дух и Логос. И чрез слова сверху прекрасные, и чрез плоть яств и кровь вин снизу (чрез Космос и его агенты) цель — стяжать Психею гостя: его во други обратить, наладить душевное взаимопроникновение.

И когда расходились мы во втором часу ночи, довольны все были: взаимоузнание состоялось и стяжание дружества, улов­ ление меня во други.

Речи же — беспардонное ласкательство, гиперболическое восхищение, одопение.

Безусловно восточен этот стиль, персидск, не христианск: не подобают человеку такие похвалы.

Да, человек — гость тут играет роль одновременно и агнца жертвенного, и бога: во божеское сановничество возводится.

Земной бог! И поочередно каждый в этой роли выступает:

заслуги, качества припоминаются достойные. О дурных же умал­ чивают. И это тож е хорошо: человек, кому возможный идеал его самого преподнесли в речах восхищенных,— будет и в буд­ нях затем как-то подтягиваться, стараться соответствовать идеальному образу себя самого в глазах других — этой иконе себя во психеях людей рода, как на иконостасе.

Да: община есть живой храм; и письмена, и образы друг друга прямо на душах лепятся и пишутся.

Потому нет ничего важнее для сохранения народной суб­ станции грузинства, чем ритуал застолья, встреч частых друг у друга по всевозможным поводам: ртвели, свадьба, поминки, при­ езд друга, гостя и т. п. Не в отчужденном государстве, не в неза­ висимой власти содержится национальная субстанция, а в ж и­ вом обычае народно-соседской общей жизни: в трудах, едах, речах, песнях и т. п. Так что пусть под Персией, под монголами, турками, Грузия как государство была,— не в царях и чиновни­ ках ее суть и ген, а в тамадизме.

Тамада = тавада: голова, вельможа тут.

Вон болгары мои — сравним их застолье с грузинским. Нет тостов, речей пространных, а просто «на здраве!». Пить — и петь и хоро танцевать. Душа в песне и телодвижениях танца, в объя­ тиях плеча к плечу, в ритмах выражается. Не в Логосе.

В Грузии ж именно в дух: в мысль и слово перекачивается разогрев паров винных в моем существе, в импровизации языко­ вой, в красноречии сказывается. Экспромт, стих, остроумие, витиеватость, юмор, целые сюжеты и микроновеллы тут про­ кручиваются во время тостовой речи. Вот вдруг что-то будто осуждающее промелькнуло в слове — и все напряглись (осуж­ дение ближнего не положено в застолье): как-то выкрутится из диссонанса этого? И вот — неожиданная модуляция — и блис­ тательный финал: сам недостаток объекта речи явил как мни­ мый, а по сути — как его достоинство раскрыл... И все — лику­ ют: принцип восхваления и человекоугодничества вновь восторжествовал!

И что же? Суд — дело власти и прав-ды = прямой линии и рассудка, закона.

А горы и реки — это кривая, вензеля, витиеватость, обход и лукавство, иррацио и любовь.