«Гачев Г.Д. Г24 Национальные образы мира. Кавказ. Интеллектуаль­ ные путешествия из России в Грузию, Азербайджан и Армению.— М.: Издательский сервис, 2002.— 416 с. ISBN 5-94186-010-2 Книга известного ученого-культуролога ...»

Но вернемся к «Детям сорок шестого»: после этой модуля­ ции в иные стихотворения и образы поэта, крепче и богаче рас­ крывается исповедание смысла жизни сего поколения:

«И мы, родившиеся в сорок шестом, вчерашние малютки с жадным ртом, ищущим материнский сосок, кем стали, кто на­ прямик, кто наискосок придя в сегодняшний день? (Внимание!

Задается нравственный уже вопрос и уровень: ты жив, но чем жив, человече?— Г.Г.). Без потерь не обошлось. Одного погуби­ ла лень. Другого погубила злость... (Безнравственность = без­ жизненность оказывается: к этому, основному знаменателю — Ж изни приводимо тут все!— Г.Г.). Но мы ведь были теми зеле­ ными листьями, которые оживили заглохшее было древо ж и з­ ни» (= Библейское! Символическое! После всемирного кроваво­ го потопа Войны. И потому П Ю С ТО Ж И ЗН Ь, даже без особо усильных великих идеалов и целей и дел,— есть уже главный долг и оправдание существованию этого поколения: ВЫЖИТЬ надо роду человеческому — прежде всего! А уж на этой основе Ж изни — и могут далее надстройки идеалов высоких, сих гор обществотворных, и прочие тонкости и духовности и нравствен­ ности более высокого пошиба возникать и развиваться — уже последующим поколениям очередной долг и работа.— Г.Г.).

«Но мы ведь были теми брызгами радости чистыми, что губы потрескавшиеся освежили ». Вот это в них главное: ими доказа­ но, что Есть Жизнь! Жив курилка, Человек!— И это их главное дело. И хотя поэт, выросши, ставит себе, как личности, и нрав­ ственные задачи:

«Но мы ведь родились, словно клятва павшим, что родная земля пребудет трудами нашими изобильна и щедра, что мы ниву, оставшуюся без пахаря, вспашем и кинем в нее добрые семена!..

Да пребудет каждый из нас и скромен и самоотвержен, ибо дело в том, что исторический смысл огромен того факта, что ^ родились мы в сорок шестом »,— но сама стилистика этих и последующих строф, где вместо мощно-ярких и густых образов ^ предыдущих — увещевания рассудочные, выдает, что на самомто деле не так уж и важно, КАК ты проживешь жизнь с точки зрения высших нравственных и идеологических понятий и кри­ териев,— лишь бы жил и детей народил!.. Сама Жизнь — идейна в наш век гениальной изобретательности сил зла ко уничтоже­ нию рода людского, причем именно во имя Идеи! И Гитлер, и Хомейни, и прочие радикалы, что корень ( «радикс », по латыни) рода людского во имя маниакальной некоей их «чистоты » расы или духа, убеждений,— выкорчевать готовы.

И потому поэтический дар Сабира Рустамханлы — это ред­ кость и идейность просто жизни; во всех ее состояниях и на­ строениях обнаруживается красота и ценность, и он перебирает их и медитирует над ними. Все внятно его лирическому герою: и любовь, и разлука, и укоры совести,— но все мягко и кротко.

Нет вздергивания души человека за удила на дыбы ко суперпод­ вигам и усилиям; устали мы от такого подхода к жизни и челове­ ку. Идея и нравственность?— Хорошо, да, но не так, чтобы самоубиваться или жертвовать чужою или своею жизнию ради них...

И это, кстати, новая нота и струна и интонация в азербайд­ жанской литературе и вообще мироощущении, в котором преж­ де, не задумываясь, хватались за кинжал и винтовку — и решали и убивали по малейшему поводу и подозрению (вспомним «Буй­ ную Куру» Исмаила Шихлы и всю эстетику эпосов...) в оскорбле­ нии чести... Ну да: человеков рожали, как ягнят в отаре — несчет­ но, и бесконечным и малоценным представлялось женское лоно:

всегда подаст человеческого мяса на пиры доблести и чести!

Но не таково состояние мира XX века, что породил измене­ ния и в азербайджанском образе мира и отношении к человеку.

Щадить жизнь! И потому такая нежность к сыну и старикам в стихах Рустамханлы — к тем, через кого передается огонек ж из­ ни и культуры...

И так, просто ВЫЖ ИТЬ! (припоминаю первое мне слово Рахмана Бедалова при встрече и беседе) — что было извека на­ циональной задачей азербайджанства в его существовании воз­ ле исторической Дороги прокатывавшихся сквозь и чрез него и над ним соседних миров и цивилизаций и для чего оно как бы не очень высовывалось вверх (во историю и Дух), а слегка приги­ бало голову,— ныне становится универсальной и актуальной задачей всего человечества второй половины XX века. Вот и единство национального и интернационального! Причем интер­ национальное, что именно не считалось с жизнями и жертвами человеков и племен и родов в своем становлении, кичась П ро­ грессом, идеалами!— теперь пришло на поклон к более «низо­ вому » принципу, зато более фундаментальному: «Быть живым и только — до конца!» — как свое Кредо сформулировал вен­ ценосный духовный человек-личность, в ком высший цвет и культуры, кто Человек в высшем его ныне осуществленном раз­ витии — Борис П астернак. Конечно, тут не просто телесно­ животная, но жизнь Духа Живого имеется в виду; но она неда­ ром сращена с понятием просто Ж изни, подтверждая именно идеологичность Ж изни как таковой!

28.V.87. П родолжаю вникать в Азербайджанский КосмоПсихо-Логос по поэзии Сабира Рустамханлы: какие тут действу­ ют архетипы, символы, модели, образы и ходы мысли — типич­ ные, как мне кажется, для национального миропонимания?

Уход с возвратом, тогда как на Руси уход — без возврата характерен и в жизни, и в психике: возврат лишь в язве воспоми­ наний и угрызений; а тут — реальный, благодаря чему и содер­ жится, не растекается шар национального бытия: «Пока в тоске неутолимой все новых далей ищет взгляд, тропой, для глаз люд­ ских незримой, Душа моя спешит назад» (с. 151).

Даль — русский первосимвол, и она — на взгляд; душа же, ее состав — это память; а «Память крови » — так названо стихотво­ рение, где раскрывается телесная напоенность духа здесь:

«Древней правды миги оживают вновь.

Что забыли книги— вспоминает кровь».

Кровь, что тут хлестала с башни на гранит, в почве пылью стала, ну а в нем (в мальчишке.— Г.Г.) — шумит.

А ступни босые токи теплоты чуют сквозь земные толстые пласты...» (с. 60) — как нефть! И она ОГНЕВОДА-стихия, и «па­ мять крови » — такой же сгусток. И все азербайджанство — та­ кой сгусток, конденсат из прошлого и будущего — в настоящем.

так заключается стихотворение «Все впереди ». Но оно столько ^ же и позади...

Душевным зрением чутко улавливает поэт просквоженность настоящего живым, сочным прошлым:

Старик для «лирического героя » поэзии Рустамханлы — не итог жизни: сухой мудрец, аксакал,— а такой же, как он, маль­ чик, только еще более наполненный, прыскающий жизнью, как плод осенний. И как-то очень нежно тут любят стариков. Вот «Дедушка играет на камышовой дудочке »:

«Дед садится на ступени с дудочкой из камыша.

Если голос груб для пенья, пусть тогда поет душа!»

...А с небес течет сиянье, арычок в саду журчит... Дед взды­ хает — и дыханье грустью в дудочке звучит» (с. 7-8). Значит, состав песни = души — это свет и вода, превращенные в воз-дух.

Вот она — эта, четвертая из стихий! Наконец-то уловил ее в азербайджанстве! И она — зороастрийска: огне-водна!

Так вот субстанция мугамов! То арык журчит, то сиянье не­ бес стекает во льды и теплеет в воды, разогревается и полыхает.

Мугам — это ниспадание с вершины, с выси света — и оплотнение бытием, жизнию, страданием и радостию...

Но весь этот высокий Космос одомашнен в азербайджанстве:

«Вот черною курицей туча раскрылась над выводком звезд »

(с.83) — как наседка над цыплятами...

А во сне сына — «дороги и тропки белеют, как корни засу­ шенных трав, что в кухне повесила мать на веревке » (с. 36).

Вот эволюция образа Дороги: Путь, Дорога, Тропинка, П о­ вод коня, Луч с неба, Корень в земле, Травка на столе...

И даже трагическое — мирно вплетается в пестрый узор ков­ «Нынче сына старушка хоронит... И в поселке гулянье идет».

Площадь — будто цветочная клумба. Не считая пылающих щек, самодеятельность возле клуба сплошь наряжена в огнен­ ный шелк».

И вот процессия проходит — как стеж ка черной нитки в ковре:

«...проходит процессия — черной бороздой через маковый луг.

Чернота пробегает по шелку, гаснет синь. А у песни хмель­ ной — словно черные ножницы, щелкнув, вдруг остригли при­ пев озорной».

Ковроделие — модель жизнедеятельности: по канве ковра видится и осмысляется всякое событие — даже такое, как смерть.

«Но волнение длится недолго. Море красок сомкнулось — и вот.

ах, как шариков красочных много, лопнул шарик, а праздник идет...» (с. 98).

Плотное бытие! Как ковер — в отличие от кружева. Оно — легко и воздушно: этот — тяжел и налит весом.

Разглядывая азербайджанские миниатюры XVI века, я об­ ратил внимание на то, что нет почти неба, клочок его, углышек, а все пространство картины густо заполнено фигурами людей, животных, орнаментом растений и условными горами... Также и в новейшей живописи: панно-ковер «Азербайджанские сказ­ ки » Саттара Бахлулзаде, его же «Мечта земли », «Базар дюзю »

и д р....

Пустота, стихия воз-духа наименее значима в азербайджанстве.

И если выстроить иерархию четырех стихий по-азербайд­ ж ански, то она завыглядит, похож е, так: огонь, вода, земля, воздух.

И отвлеченные в других мирах понятия тут стремятся как бы налиться, оплотниться. Та же Память! В русской поэзии:

«О память сердца, ты сильней Рассудка памяти печальной!»

Тут же — образ: «память крови».

Свое призвание поэт символизирует так:

«Родился, кто призван из воды добыть огонь? ».. (с. 153) — снова «огневода » — как субстанция и энергия...

...Н о нет, неправ я! Вот стихия воз-духа, продуховленное бытие: «Не надо трогать гнезд пустых», «Старый дом» — ду­ шевно-пронзительные стихотворения...

«Между новыми домами кровля ветхая видна.

Меж кудрявыми дымами не дымит труба одна.

...Сквозь глазницы дом впустую от зари и до зари всасывает жизнь живую, не светлея изнутри.

...А сквозняк в дому повеет и озвучит тишину — то ли брат сестру жалеет, то ли муж винит жену...

...Прозвучит в пустотах комнат эхо — словно мертвый дом сердцевиной бревен вспомнит тех, кто жил и вырос в нем...»

«Старый дом » — как выеденная воспоминаниями и угрызеньями совести душа — в стихотворении «Тайный суд». То — обра­ зы внутренней жизни личности. Приглядимся — вслушаемся...

«Со всех сторон, хоть ночь вокруг, летят воспоминания.

Открылся смысл того, на что не обращал внимания.

Звучит в ушах пчелиный звон, все громче, громче этот звук, Все ярче свет — хоть ночь вокруг и мрак со всех сторон»

То — свет духа, сова Минервы, что вылетает ночью,— мысль.

И вот она вонзается пытать напоенное жизнию тело:

«..Кручусь на топчане, сжигаемый виною» (с. 100).

Оказывается, для личности — недостаточно просто жить, как это достаточно для народа, где все само собой образуется муд­ ростью Бытия. Нет, жизнь личности — жизнь сознания, а она состоит из пустот = вопросов, а не твердей и полнот живых и природных существ:

«В ночи, сжигаемый виной, вчера еще незнаемой, зачем казнюсь тоской ночной, никем не обвиняемый?»

Вот: фактура вопросов явилась, пронзила умиротворенность.

А вопрос есть вотум недоверия бытию. И рож дает личную мысль-думу и особое понимание. И вот оно:

«Жизнь, что течет сквозь свет, сквозь тьму и сквозь меня и мимо, необратима — потому в ней все неповторимо»

Сравним с этим образ жизни народа:

«Родной народ в родной моей отчизне как вечный океан воды живой — и сколь ни убавилось в нем жизни, возникло и прибавилось с лихвой...» (с. 153).

Океан — полнота, шар, круг — вот образы жизни народа.

Тут все повторимо и восполнимо. А для личности — Путь, ли­ ния, прямая, необратимость и неисправимость — вот рок, закон и фатум. Тем более — в регионе исламского фатализма это ост­ ро ощущается. В регионе христианства есть покаяние — и с тем исправление вины и греха...

Но это ж ж ение — только начинается в мире Рустамханлы.

Оно еще не так остро. Появился еще один вопрос, но не мучат сомненья... Есть душе выход и ясное решение наперед — воз­ врат! И потому, когда поэт просит не разорять покинутых пти­ цами гнезд, не себя ли наперед имеет в виду его душа и жизнь?

«Не надо трогать гнезд пустых, когда питомцы разлетятся.

Представьте, птицы возвратятся, а тут руины встретят их...

Представьте зримо и остро, сколь бесконечно труден путь их!..

А каждый выдернутый прутик — как выдернутое перо...»

Да это о себе и о тех, кто вылетел из родного гнезда в широ­ кий мир — на труд и муку всепознанья, лишась той ясности, что организует жизнь в узком круге рода.

«Уж что за столько тысяч верст туда-обратно гонит пташек, Но этот путь безмерно тяжек, и потому — не троньте гнезд!..

Раз появились вопросы — появятся и восклицания, повеле­ ния от личности, ее призывы от себя, с особой своей точки опо­ ры и зрения и миропонимания индивидуального — к народу, «всем! всем! и всем!»... Гражданственность и публицистика, учительность...

Просвещать и учить и образовывать свой народ, чуя себя его умнее. А это — дело Фатали Ахундова, Джалила Мамедкулизаде, другого Сабира — поэта начала XX века...

Интересно: наш Сабир — учится у народа, прислоняет свою жизнь и душу к его красоте и мудрости.

*§[ Тогдашний Сабир — учит народ, самоуверен, значит, цивилизаторскую миссию просвещения на плечи свои возлагая.

Как прихотливы волнообразные пути Истории! Нынешний человек — стыдится народа. Тогдашний — стыдит народ! Кто раньше, кто позже? Кто стадиально выше, кто ниже? Кому рас­ крылась более глубокая правда? Кто художественнее?

Это все фактура вопросов и восклицаний пробудила воспо­ минание о той, просветительской полосе в азербайджанской ис­ тории (рубеж XIX-XX вв.), когда они и сдвиг смеха преобладали над положительным эпическим и лирическим началами...

Кстати, «Не надо трогать гнезд пустых » напомнило мне ко­ медию Моллы Насреддина «Мертвецы », где ныне живущие не желают воскрешать умерших, любимых некогда, родных, ибо их места уже заняты: на них насели жить — новые жены, дом брата — присвоен и т. д.

Вытеснение — опять же при плотности местного бытия, ко­ торое — не бесконечный простор, каков космос России, напри­ мер, ее образ в поэзии и в мироощущении ее народа...

a3 уж я задел живопись при анализе образности Рустам­ f ханлы, потянуло меня в галерею М узея искусств в Баку:

вспомнил впечатления, оттуда вынесенные, и почувствовал, чт пора доисполнить долг перед живописью Азербайджана.

...Замечаю, что ковровую композицию обретает моя работа:

вдруг резко обрываю один мотив (вот — поэзию) и подхватываю уже бывший образ и предмет: живопись — с тем, чтобы снова затем образность литературы продумывать. Орнаментальное виение получается — но с нарастанием ассоциаций и смыслов и с уплотнением ткани общего понятия об азербайджанстве...

Уже при входе на лестнице я был ошарашен громадным по­ лотном Яна Стыка «Цирк Нерона ». Художник это второстепен­ ный европейский, но отчего так по вкусу пришлось тут его по­ лотно? На нем изображена арена, где звери съедают людей: вот на переднем плане белое тело — уже с откусанной львом голо­ вой, далее — женское полутуловище; где-то рука, кровь, тигры, львы,— и с амфитеатра Колизея любопытно посматривают мат­ роны... Взгляд вниз — и никакого неба...

Знаем мы картины охоты — у Рубенса и проч. Но тело — закрыто кожей. А тут — кровавые лужи: тайна тела — это кровь, как тайна Земли — это нефть, «огневода »; и вот эстетика здеш­ няя выпускает кровь наружу, восприемлюща к ней, ее виду. И ль­ вы и тигры на картине Стыка — как моторы-насосы-«кузнечи­ ки» нефтяных вышек, качают кровь, отсасывают...

Вообще сцены охоты — преобладающи в азербайджанских средневековых миниатюрах и в росписях дворца Щ екинских ханов (XVIII век). Самоуподобление с животным — тут родно человеку (бывшему кочевнику-пастуху) и ближе растения, де­ рева. Обратное — в России: Дуб, Рябина, Береза и т. д. И в сти­ хах Рамиза Ровшана, что мне читали в Баку: «Может, я был вол­ ком в начале начал...», «Как трудно быть бараном », «Ягненок » — такое там проникновенное совмещение!..

Далее: вогнутость и выпуклость мира (но не ровность и плос­ кость, даль и глубина) — такое впечатление производит боль­ шинство картин. Или выпирают, надвигаются, выступают из кар­ тины: лани, кони, люди, ветви и проч.— на старых картинах; или наваливаются на тебя архетипы и веселые чудища, как у Д жава­ да Мирджавадова; но никто не оставляет тебя в пустоте наедине с пространством, на диалог с чем-то: деревом, далью, рекой, пти­ цей... За тебя даны ответы — и простодушно предлагаются: тебе усвоить и ими наполниться...

Теперь понимаю смысл романа Гусейнова «Фатальный Фатали »: в опровержение этой привычной в азербайджанстве всепонимаемости и ответности, тут вся фактура — из сплошных воп­ росов, сомнений, недоумений: рыхлит, как бур скважину,— самодовольную плотность азербайджанского миропонимания...

Но об этом — позднее...

Или картины Азима Азим-заде — жанровая живопись: внут­ ренность домов, комнат, помещения все — не пространство. Мир словно бы ввернут в телесное и вещное...

С полотна Керимовой глядят на тебя «Три матери » — не «Три богатыря ». Дружб тут нет значительных мировоззренчески.

Зато — рожание! И оно — массовидно, не личностно! В европейской живописи — Три грации, девы или женщины (Суд ПаьЭ риса), но Мать — одна: Мадонна и т. д. А тут — вместе, массированно выступают на тебя из-под могучих навесов бровей. Их выпуклость обращает на себя внимание в азербайджанстве: крепкая защищенность света, огня, очага, тогда как в безбровости белобрысых и курносых северян — озерность глаз свету белому навстречу открытее проступает и отдается... Брови — как сакля.

Глаз из-под брови = родник из-под скалы.

В парсунах Мирзы Кадым Эривани симметрия ассирийских бород и высоких папах ( «Фатали-шах» — борода, «Аббас-мирза » — папаха) ритуально очерчивает стандарт лица. Или порт­ рет Бехман-Мирзы (1840) неизвестного художника: в нем шап­ к а — как борода вверх. И вспоминаю: «он растоптал мою папаху» — как выражение оскорбления чести. Папаха — важ ­ нее лица, на себя перенимает его представительство перед обще­ ством. И ради папахи полная готовность жертвовать своим лицом (т. е. своим я и его суждением частным) — у народно-эпического Джахандар-аги в «Буйной Куре », что психологию простого, чес­ тного, народного азербайджанца выражает.

Эти длинные бороды и высокие папахи имеют форму нефтя­ ных вышек (коих обилие на картинах современных худож ни­ ков): словно им пророчество и один прообраз...

А в традиционных миниатюрах люди, лица, фигуры — как в ковер вписаны, пустоты миру и вопросу к нему в душе не остав­ ляющие места...

Долго вглядывался я в замечательные картины Саттара Бахлулзаде. В них явно проступает некое самосознание азербайд­ жанского Космо-Психо-Логоса. Так какой же там сказ о мире и душе можно прочитать?

Вот «Азербайджанские сказки». Ковер. Вертикальная ком­ позиция. Русские панно и фрески, скорее, горизонтальный об­ раз мира дают: с далью и глубиной. Здесь же — высь и низ, как координаты бытия.

Колорит: розовое, лиловое, сиреневое, зеленоватое — как сон и его видение. Весенний сад в дымке. Воспоминания Психеи, души детской, ее первая любовь...Основной мотив: на переднем плане три овальных то ли сказочных города в крепостных стенах и башнях, то ли торты свадебные со свечами на блюдах. И они многократно повторяются, рассыпаются на следующих уров­ нях, мельчая, эхом откликаясь.

Припомнились мне Мельницы прибалта Чюрлениса-литовца-северянина. У него обратные пропорции: внизу на земле на переднем плане — множество маленьких мельничек, а в огром­ ном просторном небе в воздухе парит, плывет одна громадная мельница — как Платонова идея Мельницы вообще... Космос дальнодействия у него: далекое = близкое...

Много лианных виений, орнаментальных элементов: косы дев склоненных, их белые покровы, волны-змеи, птицы...

Панно «Мечта земли»: на переднем плане внизу — желтое поле, где густо красные маки пылают — огнекровь! Посереди — озеро. Выше — пашня, горы. Белые идеи тополей. Слева — виение дороги узкой лентой. И точки птиц повсюду...

«Базар дюзю »: шар Солнца закатный слева заливает все кро­ вавой оранжевостью. Справа горы круто мускулистые. Обрыв — и фиолетовые воды, упругие линии. Воля чувствуется...

Выпуклость бытия. Положительность. Невопросительность.

Сказуемость. Однако сон, сновидение — как призма возмож ­ ная — также подразумевается (в картинах «Азербайджанские сказки», «Каспийскаякрасавица», «Мечтаземли»...).

29.V.87. Поразила меня картина А. Аббасова «Березовый лес» — это я разглядываю подаренный мне Анаром каталог выставки «Мир красок» (Частная коллекция Расула Рзы). Баку, 1986. Вот зрението, видение нерусское! Плотно-плотно ствол к стволу — никакого просвета и воздуха! Как нити ковра уложены! И нет Неба, а просто толща, ткань бытия из выпирающих змей-волн-червей берез! Да, стволы — как пятнистые удавы прилегают один к другому.

А цвет какой! Зеленовато-желтый! Белая береза, что символ белой Руси, белого света душа-Психея, душа девичья, «невес­ тушка », еще и в белоснежном кружеве зимы (так она у Есенина:

«Белая береза под моим окном...»), здесь слишком ожизнена:

цветом Жизни = зелени и цветом огня-стихии, желтым. Много в ней теперь жизненной силы, и наглости даже — в ней, стыдли­ вой жить, смиренной у нас... Застенчивой.

Ни воз-духа, ни свечения, но как трубы волящей Жизни, орга­ ны воли к жизни, о ней трубят эти деревья...

2» Вспомнил, что и в галерее живописи единственное, где белый цвет я видел, запомнился,— это «Белое золото» Ахвердиева:

'Ц там хлопок и девы. Но и то характерно, что в названии белое приводится к желтому — золоту, как первосущности тут. А золото — огненность,солнечность,зороастрийское...Такчто «Бе­ лое золото» — это в итоге то же цветовое сочетание, что и в картине «Березовый лес» А. Аббасова: белое отменено желтым.

Не видится Белое как самоценность и первосущность (= цвет чистого Бытия самого по себе, незаполненного, потенции миротворения всякого) и значимость, но, как сиротка, приемлется великодушно в богатый дом и подается ему здешне важный при­ знак — цвет желтый. Белый свет тут — как гадкий утенок в цве­ тастом пространстве коврового миросозерцания, не кружевно­ го... Но ТАМ, в белоснежно-северном, воспризнан он будет как царственная птица — Лебедь белый!..

31.V.87. Вырубил себя на пару дней из инерции мышленияписания, что уж несла вперед,— и так трудно снова набирать разгон. А тем более — яду сомнения в себя подпустил, засев за­ думчиво и собеседуя читать «Фатального Фатали » Чингиза Гу­ сейнова. И устыдился своих скороспешных (скороспелых + по­ спешных) обобщений об азербайдж анстве, и теперь ум не подымается их делать, а рука — писать...

О, мой задумчивый собрат, размышляющий, как и я, о сверх­ ценностях, обо всем, о высшем!.. Какая книга — вопросов, со­ мнений, восклицаний, задач и загадок — исторических и психо­ логических — о путях неисповедимых бытия, о народах, странах, человеках, умах и путях разного рода! Сгусток нерешенностей, неразрешимостей?..

ОЗАДАЧЕННОСТЬ — так бы душу этой книги я означил.

Как задачник она — мыслителю, писателю, народу, жене... Н е­ прерывно разыгрываются всяческие гамбиты, ситуации, в кото­ рых — как поступать? Чего хотеть? Как понимать?.. Неистощим на них автор. Да потому что неистощима на них — знаемая нам история и опыты человечества, стран, народов, литератур... И их, как парадом, проводит пред очи духа.

Мирза Фатали Ахундов, азербайджанец, служивший в Тиф­ лисе переводчиком при русском наместнике на Кавказе,— выступает как точка опоры и тело отсчета для обоюдопознания: в нем Россия, Север познается глазами кавказца, обитателя ис­ ламского региона,— и в то же время хладнокровнеет и леденеет его взгляд, будто от ветров оттуда, чтобы предвзято взвидеть и космос исламской цивилизации и уродства родной жизни...

Одухотворение азербзСйжаиствз 18.VI.87. Большой уже разрыв между прошлым и сим захо­ дом во Азербайджанство у меня получился. Пришлось по при­ лете сюда запущенные дела прочие наверстывать — и вот отда­ лил Баку от души... Теперь снова притяни проблематику Азербайджанства и задумайся...

Вроде бы по порядку мне надо докончить образ Фатали Ахун­ дова — и по его произведениям, и по роману Чингиза Гусейно­ ва... Но как-то грустно продумывать эти сюжеты: взаимоотно­ шения Азербайджана с Севером. Да и с Югом. И вообще всю геополитическую перекрестность его, при чем уже он — не сам собой, не видится его некое качество, а просто — карта и ставка в игре сверх-его-сил: держав великих — и что из этого тут выхо­ дит: хорошего и плохого.

Нет уж, пока горячо впечатление, заберусь-ка я в «Белое ущелье » — только что прочитанную благоуханную повесть Акрама Айлисли58.

...Курочка поклевывает травки, не смущаясь, перед столи­ ком моим на лужайке перед крыльцом в деревне. Вглядываюсь:

что же она выклевывает? И откуда ведает, молоденькая: какую траву ей хорошо, а какую — худо? Вон лопух клюет, одуванчик, пырей... И некие медицинские оздоровляющие вещества погло­ щает так. И как, значит, мясцо ее должно быть здравомыслен­ но, благоуханно! В нем ромашка и мята — букет и настой целый!

О, самоорганизованность благая Природы и естественной жизни — до и без вмешательства человека и его узкого рассуд­ ка, одну лишь сторону зараз видящего — и всей силой и волей массы на эту сторону наваливающегося, все прочее губя!..

5 Дружба народов, 1987, № 5.

jS И это я не отдалился от смысла повести Айлисли, а его именно и чрез курочку соседскую перед моею избой — выразил.

'SJ Горожане приезжают в деревню, Баку — на поклон Бузбулаку. Покаяние перед лоном и корнем страны. И главная тревога: не забили ль его совсем? Ж ивородит ли? Способно ль к реге­ Узловой образ — тонкая плеть, что выращивает, подымает огромные пудовые дыни и арбузы; все в ней и ею держится. И по­ ка она не перервана, космос выдюжит! Ибо плеть кормится не только видимым корнем из земли (что видит наш рассудок) или поливом из арыка, но слухом: «арбузная плеть, плеть ды ни... не пьет она сейчас воду, всегда должна слышать ее журчание, ина­ че плети могут засохнуть от тоски по воде и не будут ни цвести, ни плодоносить» (с. 26).

И вот бывший земледелец-баштанщик, а ныне ученый инженер-горожанин Рамазан, завядший и закисший там, приезжает в родное село рода своего словно для того, чтобы проверить: «Есть ли еще порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? »

(выражая это хрестоматийными гоголевскими в «Тарасе Буль­ бе » словами) — и от одной мысли об арбузной плети получает заряд жизнестойкости: «Он сам не понимал, чему изумляться:

огромности и великолепию дынь и арбузов, росших когда-то на отцовском баштане и на всю жизнь запавших ему в память, или содрогнуться при мысли о непостижимой силе, таившейся в та­ ких слабых на вид, тоненьких, как бечевки, арбузных плетях?..

Может, это она, почти недоступная для понимания, но реально существующая сила давала ему надежду когда-нибудь обрести и собственную свою силу и жизнестойкость, возродившуюся из небытия? Во всяком случае, между тонкими стеблями, способ­ ными взрастить огромные арбузы и дыни лишь потому, что они чувствуют над собой солнце, а рядом воду, между ними и Рама­ заном... существовала какая-то сходность» (с. 26).

Солнце + вода = ОГНЕВОДА — вот субстанция местного Космоса. «Вода тут своя, особая, и солнечный свет особый.

А плети арбузов и дынь, спокойно зреющие на этой серой зем­ ле (тоже важно: земля-стихия тут не цветна, не красна и не чер­ на — «чернозем», но серенькая — как небо и воз-дух в России.

Она здесь — посредник просто меж солнцем и сочной водой недр, которая — что нефть, густа и питательна.— Г.Г.), такие сочные, такие живые, в самое нутро земли, словно ястребы ког­ ти, запустили они свои корни (как скважины — нефть качатьсосать!— Г.Г.): кажется, вспугни их — шевельнутся и взмоют ввысь...» (с. 26).

Птичий образ снова важен (как и у Сабира Рустамханлы: гнез­ до = дом) и отождествимость верха и низа: когти = корни — и переворачиваемость их, легкая во азербайджанстве.

«Подняв голову, Рамазан стал разглядывать листву череш­ ни; листья были такие сочные, такие зеленые, что, казалось, вотвот закапает сок (листья черешни = плети дынь; сок = огнево­ да.— Г.Г.). Небо, проглядывавшее сквозь листву, было и не небо вовсе, а что-то другое, будто море перевернули вверх дном и водрузили туда, наверх, только вода была не морская, а родни­ ковая..» (с. 24).

И вот эта отделимость членов тела: корни-когти взлетят, коли вспугнуть... А в стихотворении Рамиза Ровшана «Плач» мать рванулась к сыну, пришедшему с войны,— и оторвались руки и полетели, как крылья; а его невеста так устремилась к нему, что ноги отстали, оставила их на дороге — а сама уже тут!

Вот эта дискретность и членораздельность мира, бытия, кос­ моса, антропоса: будто составляемость, как ковра, из мотивовузоров отдельных — примечательна тут в мироощущении...

А плети = нити — волны — змеи (прошитость, связанность частей, арбузов-атомов знаменуется этим) — мотив и в ковре, и в живописи Мирджавада, и у других...

Вообще в повести Айлисли приезд горожан — как в зачаро­ ванный мир — сказки, легенды, золотого века, и он, оказывает­ ся, никуда не делся, вот он, хоть и вырубили сады и снесли баш­ таны и изувечили стихию земли, но национальный космос откочевал — в воз-дух тут разлился, и пребывает в душах, во Психее народной, в сохраненной этикетности, приличиях, что все блюдут и чем жив и держится Азербайджанский мир. Все знают приличия, не нарушают и гордятся их твердостью, и са­ моуважение люди испытывают от того, что точно придержива­ ются издревлего порядка. Вот соседка, тетушка Доста, лишь во § второй день позволяет себе навестить приезжих, как ни распирало ее любопытство и хотя «и в радостный, и в черный день тете 'Ц Досте первой положено отворять дверь этого дома. И, хотя в бузбулакской книге приличий и правил запись по этому вопросу о том, можно ли являться с поздравлениями во время завтрака, сделана достаточно яркими чернилами, никто не осмелился об­ винить тетю Досту в неучтивости. П реж де всего потому, что, поскольку в книге бузбулакских приличий запись по данному вопросу сделана четко, тетя Доста еще вчера вечером полностью соблюдала все, что указано по этому пункту: услышав голоса приехавших, она, хотя дом ее в десяти шагах, даже из-за ограды не выглянула: пускай люди отдохнут с дороги, пускай посидят своей семьей, поужинают, выспятся » (с. 10).

Воспитанность! Интеллигентность. И письмена ряда и обря­ да вписаны в душах, как априорные схемы Пространства и Вре­ мени. Как существует в исламском доме мужская и женская полови н ы (« г а р е м » ), т ак ж е р ас ч л ен ен а и в р ем ен н ая последовательность перегородками: летом спят на крышах, но утром «сперва проснутся матери и, торопливо поругиваясь, нач­ нут буДить старших девочек. (Девочку, если ей исполнилось де­ сять лет, никто не должен видеть в постели ни издали, ни вбли­ зи.) Потом встанут мужчины, они, если не предстоит особо важных дел, поднимаются позже женщин. Самыми последними вскакивают ребятишки» (с. 6).

И этот РЯД, лад й склад обычая, образует плотину, коею национальный космос сопротивляется энтропии нивелировки, что могуче и всесокрушающе вторгается из современной город­ ской цивилизации и ее рассудочных понятий — в поэтический мир Бузбулака, как гнездовья Азербайджана еще живого.

Вот важный элемент сего РЯДа: имена черешен!

«Пахло черешней, хотя черешня, единственная из фруктов, что прославили эту деревню, лежавшую сейчас под белесым не­ бом, давно уже отошла... А может, запах исходил не от ягод, а от самих деревьев, истерзанных, измученных, с ободранной ли­ ствой и поломанными ветвями; они стонали от боли, наказанные за хрупкость свою и нежность, и запах этот был запахом их беды...» (с. 3) — таков запев повести; и душа Саиды, перезрелой девы поневоле,— как душа черешни: поруганная красота, кото­ рой не дают плодоносить.

«Ведь надо же так случиться: и сад этот, и черешневые дере­ вья, с которыми так жестоко расправились люди (разнарядка пришла, план спустили: вырубить сады, сажать капусту!— Г.Г.), был не просто колхозный сад, он принадлежал еще отцу Бикеарвад (покойная мать Саиды, Рамазана и Хабиба.— Г.Г.), был землей их дедов и прадедов. Каждую из этих старых черешен Бике-арвад называла по имени, знала, какой сколько лет, знала нрав (!) каждой. Вот та, например, с двумя обломанными боль­ шими ветвями — ровесница ее сестре Малейке, что без времени ушла из жизни, в великом горе оставив своих родителей; череш­ ню так и звали «Малейка », а известна она была тем, что плакала:

каждый год, когда сходила ягода, по стволу текли чистые, про­ зрачные капли... «Серьги», «Жемчужная», «Птичийклюв», «Де­ вичьи соски» — каждое дерево имело свое название соответ­ ственно виду и форме ягод. И даже запах у каждой был свой!..

Только запах этот в отличие от запаха других фруктов — яблок, груш, абрикосов, персиков (более общезначимых, вездесущих, как массовые фрукты-свиньи и крысы, не столь тут прихотливоличные и уникальные.— Г.Г.),— державшегося стойко, возни­ кал лишь на заре, под утро, когда еще не проснулись птицы, не пропели первые петухи; запах черешни вдруг наполнял все кру­ гом и также бесследно исчезал » (с. 9) — как лара и пенат сего дома, как дух, божество-тотем здешнего богоугодья Бузбулака.

«А в этой деревне, пока стоит мир... в предутренних сумерках всегда будет пахнуть черешней...» (с. 9).

Кстати, набор имен черешен характерен для азербайджанс­ кого Логоса. Что здесь значимо, в чести? Драгоценные камни — ну, это общеисламско: там и «Материя » — философское поня­ тие — от корнеслова, означающего «драгоценный камень». Но вот уже — свое: «Птичий клюв » — как летучая скважина на бу­ дущую нефть, прообраз помпы сосущей; и важно, что в воздухе, птицею летает, неуловимо, нецапаемо снизу, землей и дорогой, им неподвластно, значит (хотя, вырубив сад по разнарядке,— корм птицам уничтожили, и до них так дотягиваются шайтановы щупальцы).

§ И вот «Девичьи соски»,что «Девичью башню» (Гыз-галасы) V5 в Баку напоминают сразу. Но сосцы — для кормления, плодоношения-рожания, и это первейшая забота и дума местного космоса: пристроить лоно к делу. «Среди одноклассниц Саиды не было ни одной незамужней » (с. 7).

И весь сюжет повести «Белое ущелье » на эту тему-рану: Рама­ зан, старший брат, увез свою сестру Саиду из деревни, сняв ее с десятого класса,— и пристроил в няньки к своей Розе, эмансипи­ рованной жене-бакинке, и этак загубил девичий и женский век.

Теперь уже ей под тридцать, а она не знала брачной ночи, и вот ей тут ищут жениха; но здешний — Валид — груб, и Саида рада вер­ нуться в город — ибо уже деликатною штучкой стала, мимозою...

«А теперь от городской жизни отрастила такие груди, что платье распирают» (с. 10). И тетка Доста справедливо укоряет Рамазана. «От старухиных справедливых слов сердце сразу упа­ ло, опять подобрался страх — одна из примет душевной слабо­ сти, обретенной за годы городской жизни» (с. 11).

Город отращивает плоть и страх...

О, тема СТРАХа тут разработана серьезно. Вспомним тот священный уж ас встречи с Аллахом, что отмечал Ниязи-культуролог в фундаменте исламского мирочувствия. Но тут страш­ ное — снаружи, тогда как европейско-христианская культура открыла страшное внутри человека, в Психее, так что себя и поддона своего и подсознания человеку более всего бояться надо — более, чем кошмаров и страхолюдий космических.

Саида помнит сказку, рассказанную матерью: «Она и теперь жива, эта сказка, она здесь, под этим небом, под этой луной, как запах черешни, как голос матери, тенью слов ее лежащей на зем­ ле. (Как насыщен тут воздух-стихия: все в него уходит, сохраня­ ется, как в засоле и настое вековечном...— Г.Г.). Этим голосом и сказала она тогда Саиде: «Не смотри долго на луну. Луна притя­ нуть мож ет...» (А солнце — нет. Луна, полумесяц тут — сак­ ральнее.— Г.Г.).

«Саида зажмурилась. Ей показалось вдруг, что на луне пау­ тина, а из той паутины прямо к ней тянутся тонкие невидимые нити — опутают и утянут. Закрыв глаза, она сразу увидела себя там, в каменистой степи, вдали от деревни, от ярких шатров ее черешен. И тогда стояла над степью эта вот луна. И под этой луной мать опять говорила ей... — про змей и зловредных насе­ комых, обитающих тут, в камнях. Самая страшная среди них фаланга — черный большой паучок. Ужалит и сразу — на клад­ бище. П риползет куда-нибудь на могилу и сидит, ждет, пока ужаленного человека не принесут хоронить,— эта тварь знает силу своего яда. Саида, объятая ужасом, боялась взглянуть под ноги, смотрела вверх, на луну, и ей казалось, что там, как раз посреди луны сидит огромный паук » (с. 6). Как «тот свет » в по­ нятии Достоевского Свидригайлова: ничего там нет, а только си­ дит один паук... Паук-Фаланга — как Шайтан, один из его обли­ ков. Ему антипод, его клешням,— живоносная арбузно-дынная плеть, солнечно-водная, тогда как Паук недаром сопряж ен с Луной. Холодное страшило, как и на картинках Мирджавадова:

клешни и пасти шайтано-фаланг...

И когда некрасивая девушка из класса Саиды М ансура, по прозвищу Сорока, была уловлена в сухом арыке с тремя парня­ ми,— «ужас, словно плотный туман, окутал деревню; казалось, листья на ветках недвижны не от духоты — от страха, страх был растворен в воде источников, и пища, сготовленная из этой воды — даже на вкус!— отдавала в тот вечер страхом» (с. 7).

Такая вода — антипод ОГНЕВОДЫ солнечной, черноводье — и не как Нефть ли? Вода фаланги черной...

Да-даТ, что-то картина антимира, что привиделась мальчику Мехти как ущелье за хребтом ихнего, Белого,— очень смахивает на пейзаж города = ущелья меж небоскребов; серо-лунный там колорит:

«Ущелье, что привиделось в ту ночь Мехти, было глубоко, как бездонный колодец. У подножия мертвенно-серых гор, по­ крытых колючкой и иссохшей от зноя травой, пиками вершин своих вонзившихся в небо, внизу, далеко внизу вилась чуть за ­ метная речка. Вода в ней не текла, стояла неподвижно (как в городе — не река, а вода, и все замерло и стоит.— Г.Г.)... плот­ ная, густая, недвижная, похожая на смолу» (= нефть! ей-богу, она!— Г.Г.) — (с. 33).

Антимир — оцепенение, статика, и сероватый воздух — как дыхание гадких душ. «То гадкое, темное, что будет сказано (подростками.— Г.Г.) о плечах и спине Лейли, о ее красивых голых ногах, пока что, чернея, витало в пропыленном душном воздухе, а может, эти слова, которые неизбежно будут произнесены, и ^ делали все вокруг таким серым и душным » (с. 32).

V3 «И самой дороги не стало — вдаль тянулось что-то тусклое, неживое. Такая дорога никуда не вела. И, самое странное, с до­ рогой, ведущей обратно к дому, произошло то же самое — идти было некуда» (с. 33).

И это — реальной состояние, а не миражи и кажимости. Чело­ век впадает в них, в страх,— и тогда выпал из жизни, был в смерти.

«Отрезок времени, никак не отразившийся в его памяти, был смертью, настоящей смертью, и лишь спустя время он родился заново» (с. 33).

Опять — дискретность существования, а не континуум-не­ прерывность. Жизнь состоит из атомов жизни (когда ты свобо­ ден и солнечен, огневоден, напирающ, как буйная Кура) и оцепе­ нений от страха, атомов смерти. Так это, похоже, раскладывает азербайджанский Психо-Логос.

И потому Гнев есть ценность. «Он (Рамазан.— Г.Г.) не хотел, чтобы гнев этот остывал; гнев и ярость нужны были ему — в них была сила и действие... И еще он надеялся, что, может быть, гнев, охвативший его, разгонит привычный страх, засевший в душе с того дождливого лета. Но страх сидел глубоко, очень глубоко...» (с. 29-30).

Гнев — как буйная Кура: поток, движение, живая дорога, арык, баштан, солнечный сок, антисмола вязкая, цепенящая...

Цвет смерти — серый, сероватая пыль. Цвет юношеской влюб­ ленности — сиреневый. Но «может быть, всякий раз, когда рож ­ далась еще одна совершенно новая краска, мир должен был оку­ таться серой пылью?» (с. 31).

Ковровый Логос азербайджанца и звуки — как разноцвет­ ные видит-слышит. А алфавит — как радуга предстает. В повес­ ти любопытные приравнивания звуков к краскам: «А» — чер­ ный, «Зе» — красный, «Звук «П» — серий цивет,— по-русски ответил Мехти... Оказалось, что даже у звуков одинакового цве­ та множество всяких оттенков. Вот, например, «Ш» и «Ч» — оба желтого цвета, но у «Ш » желтизна, как у цветущей вербы или кизила (еще и на вкус — звук!— Г.Г.), а «Ч » — как солнеч­ ные лучи... Выяснилось также, что эта солнечная желтизна есть в каждом звонком согласном; «3 » и «Ж» — красные, но отдают в желтизну...» (с. 13-14).

Это мне было крайне интересно читать, потому что у меня есть своя теория звуков языка — «Фонетика стихий », где я клас­ сифицирую звуки по 4-м стихиям: земля, вода, воздух, огонь.

И это — подход из более абстрактного, бесцветного космоса и сознания, где я и обретаюсь. А вот тут спектр цветов (а не сти­ хий) — на правах первоэлементов!

И важна равномерная прослоенность гласных и согласных в здешнем языке. «Мехти только сейчас обнаружил, что от соеди­ нения гласного с согласным может возникнуть совсем новый цвет. И еще обнаружил, что если гласные и согласные не соеди­ нять, может — не больше, не меньше!— нарушиться равновесие в мире: если в слове будут только согласные, солнце сожжет все живое (верно: согласные = огнеземные, а гласные = водо-воздух, в моей транскрипции стихий.— Г.Г.), если же слова будут состоять из одних гласных, наоборот, наступит холод, день и ночь будут литься дожди (сходная у нас интуиция!— Г.Г.); не станут распускаться цветы, не будут петь птицы...» (с. 14).

Поазербайджанивание русских слов как раз идет по линии вставления гласных туда, где у русских скопление согласных:

только что был «серий цИвет». Или «гЫражИданка» и т. д.

В русском Космосе, где господствуют Мать-сыра земля и Светер, то есть холодные стихии, стык согласных не опасен, напро­ тив, желателен, греет ибо, в нем избыток солнечности: «искусст­ во »... А в азербайджанском Космосе огнепоклонников, где в самом бытии огня избыточно опасно, жара,— там надо орошать слово:

где стык согласных — проводить арык = вставить гласный звук...

О, тут все сопряжены друг с другом: и Логос языка, и Кос­ мос, его стиль и склад. И порядок во Логосе — поддерживает и Природу в ладе и ряде. И обратно: когда залетели чужие слова и звуки: циркуляры и разнарядки в здешний Логос, дух, язы к,— тогда и поражения и изувечения в Природе и экономике народ­ ной начались: перестали люди себе и уму древнему своему ве­ рить, а склонились перед приказами...

И в этом — грех Рамазана: сдрейфил с народом своим в тюрьму пойти, сбежал в город — и там душу свою загубил, впустил в нее страх.

^ Тут даже такое рассуждение есть, что тюрьма — страшнее войны, ибо на последней ты в массе, а в тюрьме — один...

И то роковое лето дождей, что залили пшеницу, так что при­ шлось раздать колхозное поле — по домам, за что и сели потом председатель и бригадиры,— недаром с северной стихией хо­ лодного дождя сопряжено.

Есть в повести Акрама Айлисли рассуждение, что нам впря­ мую дает почувствовать особенность Азербайджанского Лого­ са, способа мыслить и оценивать. Рамазан, изменивший любимо­ му делу (баштанщика) и родному селу и ставший нефтяным инженером, к чему душа не лежит, чувствует, что жизнь его скучна, время тянется и тянется. А вот когда делал любимое дело:

растил растения — времени не замечал. И вот у него в сознании происходит уравнение трех вещей: Страх, Время, Пустота — и возникает теория про «удельный вес пустоты ».

Заметим пока, что «страх пустоты », horror vacui — извест­ ное в латинской и романской культуре явление и психическое состояние (Декарт, например). Ее, пустоты, не боятся в герман­ ском и русском Космо-Психо-Логосах, не говоря уж о Востоке:

Индия, Япония, «дзен», где Пустота — место-и-время-пребывания Абсолюта, атмана-Брахмана и т. д. Еще и культуролог Ниязи отмечал в азербайджанце и вообще в человеке ислама страх остаться наедине с пустотой — и стремление ее заполнить.

Ковер и есть, вызван потребностью такого заполнения.

«В мыслях своих Рамазан рыл арыки, выхаживал арбузы и дыни. Он как бы пытался тем самым обмануть время, сбить его с толку. И, как ни удивительно, ему это удавалось, Вода, что тек­ ла из речки в арык, словно струилась сквозь него (вода = полно­ та!— Г.Г.). Каждый цветок, каждая травинка, которую он мыс­ ленно вырастил, прибавляла на земле света, рождала совсем новые, небывалые краски. Тот баштан — с его солнцем,— под­ солнухами и плетьми арбузов и дынь, заполнял зияющую пус­ тоту в душе Рамазана. Оказывается, УДЕЛЬНЫЙ ВЕС ВРЕМЕ­ Н И, его содерж им ое соответствую т УДЕЛЬНОМ У ВЕСУ ПУСТОТЫ, образовавшейся в человеке... «Удельный вес пустоты измеряется количеством недвижно прошедшего времени,— Рамазан попытался уточнить свою мысль, но уточнение не удов­ летворяло его. Недвижно... Недвижно прошедшее время... Нет, время не может проходить недвижно, ибо оно само движение...»

И, приходя к уразумению, что «время » связано лишь с челове­ ком, его сознанием, формулирует, наконец: «УДЕЛЬНЫЙ ВЕС

ПУСТОТЫ ИЗМЕРЯЕТСЯ КОЛИЧЕСТВОМ СИЛЫ И ВРЕ­

М ЕН И, ЗА Т РА Ч Е Н Н Ы М НА Д ЕЛ О, КОТОРОЕ НЕ ПО

ДУШЕ...» (с. 26-27, подчеркнуто мною) — т. е. впустую...

Счастье же — не замечать тока времени. «В мире по-прежне­ му был еще один, особый мир: его воздух, свет, цвета по-пре­ жнему с легкостью заполняли пустоту в душе Рамазана » (с. 27).

И это — родной космос, очарование его таинства.

Это тоже важная категория в философии повести нашей.

«С каждым из ушедших деревьев (спиленных.— Г.Г.) словно бы навсегда исчезала с лица земли частица великого таинства, и, с ужасом глядя на заброшенные сады, Рамазан начинал, кажет­ ся, понимать, чего теперь не хватает здесь человеку: не хватало этого таинства. Те, кто когда-то сажал эти деревья, наверняка понимали, что значит земля, лишенная своей тайны (как женщи­ на без покрова, как человечество Истории без Культуры, что есть тоже покров.— Г.Г.), понимали, что не хлебом единым жив человек, что земля влечет его не только плодами своими. П око­ ление за поколением люди трудились до кровяных мозолей, за­ ботясь о том, чтобы сохранить таинство мироздания. В созида­ нии великого этого таинства каждый действовал в одиночку (как в одиночку любятся двое, зачиная чадо, и в одиночку родит мать, и мыслится — мысль, и художник творит образ, и композитор — песнь.— Г.Г.), а разрушали его всем скопом (толпы и массы.

И толпяное дело, как правило,— разрушительное: «сила есть — ума не надо!» недаром сказано.— Г.Г.). С исчезновением дерева с лица земли навсегда исчезала и тень под ним... Одно дело, ког­ да, впервые открыв глаза, человек видит, как сажают деревья, и совсем другое дело, когда впервые открыв глаза, он видит, как дерево рубят. Это будут совершенно разные люди — и душой и, если хотите, телом» (с. 40),— размышляет Рамазан о воспита­ нии нового поколения...

Признание ТАИНСТВА как ценности (а не только Истины и \5 Разума — то есть того, что нам понятно и понимаемо) — важнейший ход во Логосе: в нем — смирение человека и благоговение и чуянье Высшего, и непосягательство на то, чего он не понимает, в отличие от надменного западноевропейского Рассудка, что со своим узким произволением посягнул изувечить П риро­ ду — своим трудом и индустрией, к примеру, и чего плоды мы пожинаем: не ведая последствий — ринулся делать, преобразо­ вывать! Шибко и больно умный — так, что больно и миру, и при­ роде стало от его ума такого...

И вот азербайджанский мыслитель-писатель изображ ает печальные плоды этой надменности и руководства со стороны и «сверху», тогда как надо быть при земле, в близко действии, и чуять запах и дыхание и волнение Таинства всей целокупности национального Космо-Психо-Логоса, что, по крайней мере,— в воздухе тут облаком содержится, вечно пребывает, не изгоняе­ мо,— как запах убитых черешен стоит над Бузбулаком...

— хочется спросить, сравнивая картину Азербайджанского Кос­ моса в «Буйной Куре » Исмаила Шихлы с тем, как это же пред­ стает в «Белом ущелье » Акрама Айлисли.

Да, помягчели нравы: никто не убивает самосудом, беря на себя право отвечать перед Абсолютом за другого человека, за женщину.

Женщины — сами с усами, с личностью, правомочием и голосом:

вон как городская девчонка Лейла врезала пощечину деревенскому хулигану! В людях явилась рефлексия: внутрь себя смотрит Рама­ зан и себя винит, а не другого человека или даже обстоятельства эпохи. Совесть развилась — за счет Чести, которая более — вне­ шний регулятор в нравственности. И Красота: откочевала из внеш­ него мира (Природа — изувечена, сады срезаны, ущелье — серое надвигается на белое) во внутренний мир, а душевность людей, что стала сложной и тонкой и многогранной — во всех персонажах.

В них, правда, червоточина: и в Рамазане, и в Саиде, что так и обречена засохнуть, не родивши, прекрасная женщина с благо­ уханно-пригодным лоном... Но ведь — мужчины нет на нее, перевелся достойный. И вместо некогда сильного эпического Джахандар-аги, тот же мощный сексуальный напор и воля — у воровского начальничка Валида, в ком люмпенизирован сбитый с панталыку азербайджанец. И некому его, такого унять, ибо нет уже глав родов, старейшин и авторитетов личных.

И разлитая некогда снаружи красота гармонической жизни человека в единстве с природой ушла в сказку, легенду, в то ТА­ ИНСТВО, что, как невидимый град Китеж, есть, питает еще, но, оскорбленное тупостью и жестокостью людей, поднялось как бы в воздух, оторвалось от зацепления с землей и видимой реальнос­ тью — и внятно лишь для имеющего уши слышать и разуметь, а также и ноздри — вдыхать, и вкус — пить: «То ли в воздухе, то ли в нем (Рамазане.— Г.Г.) самом явно недоставало ясности. Тоска по этой непостижимой ясности давно уже жила в Рамазане. Там, в Баку казалось, что ясность эту он найдет тут, в Бузбулаке. Но и в прозрачном бузбулакском небе не было сейчас ясности, по ко­ торой он так истосковался... И потом эти цикады... Завели они свою невыносимую трескотню... И ему казалось, что, не будь этого неумолчного стрекота, он, может быть, и достиг бы желанной ясности, и не просто достиг — набрал бы ее полные пригоршни и пил бы, пил, как изжаждавшийся пьет родниковую воду...» (с. 25).

Тут прямо пьют национальную субстанцию, вдыхают Дух — такие, напрямки, в мироощущении Айлисли и его персонажей, контакты и ходы и диалоги с Бытием. И «когда во дворе у Шахсувара засохла верба » (как засохла прекрасная дева Сеида, не став женщиной), она «отдала ослепительную желтизну своей жизни в жертву бузбулакскому солнцу» (с. 14-15) — вот так союзят наши существа милые со сверхбожествами бытия, и пе­ реливаются друг во друга — минуя уже как бы устроения и уч­ реждения межлюдские, общества. Ибо Социум повоеван — ци­ кадами: это они привольно себя чувствуют тут и лопочут на собраниях и громкоговорителями трезвонят пустые слова, из-за трескотни которых и не услышать Таинства и Истины и реаль­ ности. И потому омерзение охватывает человека от этого уров­ ня существования...

Однако, все равно радость излучается из повести: всеприсутствие этой разлитой и в воздухе, и в душах благой субстанции Азербайджанства, кормящей,— так прекрасно и могуче, что верится: регенерируется тут гармоническое бытие, пережив болезнь, и в новом синтезе положительные ценности недавнего развития (а именно: чувство личности, совесть, мягкость, рефлексия и внутренняя жизнь души) срастутся с благой народно­ стью и природой, с их обычаями и красотой и плодородием.

Но — ответа нет, а лишь — вопрошение...

«Тетя, пойдем в деревья!— Лейла сказала это по-азербайд­ жански. Хотела сказать: «Пойдем в сад»,— Саида часто расска­ зывала ей о здешних садах, о деревьях, которые там растут»

(с. 12).

Вот символическая ошибка: городская девочка, воспитанная уже в русской школе, развившаяся в личность, не видит един­ ства САДа, а набор там деревьев-индивидуумов-атомов-личностей. Сельский же мир — живой организм, и его логика делает акцент не на личности, а на Ю Де. САД = РОД, и важно племя и семя продлить-сохранить (как и отец Рамазана, баштанщик ге­ ниальный, прежде всего заботу имел собрать семена: «Билалкиши будто лишь для того растил все эти арбузы и дыни, чтоб продлить их жизнь, не пресекся их род» — с. 18). А одиночная личность (как Саида и Рамазан, не родившие или мало) — это дефект и пустоцвет, с точки зрения Бузбулака, как микрокос­ моса азербайджанского. Между тем они обрели слух на ТАИН­ СТВО и умеют пить Ясность — становятся пифиями и пророка­ ми, ближними к национальной субстанции...

Да, так дервиш и «меджнун » слышит зовы Бытия и есть из­ бранник Абсолюта, и скучны ему здешние песни земли. Таков и мальчик поэтический Мехти...

Да ведь Лейли и Меджнун — тоже не послужили РОДу, ушли в «пустоцвет» бесплодный. Зато какое питание от них получил Дух народа!..

И наша Саида — как Лейли: раз не любимому — так никому!

Высокое взыскание!.. А тоска и неудовлетворенность Рамазана, снедаемого жаждой Истины, понять, что же такое случилось?— братска взысканию Меджнуна-дервиша...

Так неожиданно узнаются эти субстанциальные для Азербай­ джанства архетипы — ив персонажах современной повести...

Только тогда, некогда, они мыслились как Богом отмечен­ ные, были изъяты из быта, ненормальные: теперь же таковые, свободно-личностные экземпляры рода людского,— в буднях существования прорастают. И это — прогресс... Духовности. Не Жизненности. Если на языке стихий, то тут Водо-Воздух сменя­ ет Огне-Воду.

И это — ветер с Севера.

тут мне — никуда не денешься!— придется на сюжет вы­ И ходить, который я доселе обходил: А зербайджан и Р ос­ сия, диалектика этой исторической встречи. И способнее всего нам будет об этом думать, взяв в фокус ума фигуру М ирзы Фатали Ахундова и роман Чингиза Гусейнова «Фатальный Фа­ тали».

Приступая к их анализу, припоминаю Архимедово: «Дайте мне точку опоры — и я переверну мир!» И — точку зрения.

А для этого — особое местоположение. В нем оказался Ахун­ дов, волею судеб вынесенный вне родного Азербайджанского Космоса и проживший свой трудовой и творческий век в Тифли­ се, в канцелярии Императорского Наместника на Кавказе. А Гу­ сейнов — бери выше и позже и севернее: уже в Москве, реф е­ рентом по Азербайджанской культуре при Союзе писателей СССР. Большой обзор-обстрел открывается пытливому уму и сознанию: и свое видно — золотое детство и предания и юно­ шеские иллюзии, и прозаическая реальность как народно-до­ машнего, так и российского существования. Изнутри понима­ ет — и тех, и других, и видит механизмы, какими общество управляется, и человек и психика его манипулируется и заво­ дится: какими системами ценностей и ориентиров; а относитель­ но друг друга коли их рассмотреть, открывается, какие они все частичные, узкие, далекие от подлинности и сути!..

И можно было бы впасть в холодный скептицизм и цинизм и только высмеивать и то, и другое! Так нет же: живая боль и лю­ бовь и понимание: что мечты, надежды, иллюзии, хоть и терпят крах, но образуют богатство внутренней жизни души, питание ^ духа и личности; и если удалось их отлить в Слово и Мысль — 5 недаром, значит, проболели предки и страдали мы, потомки...

И до умопомрачительности сходны эти прежние и нынешние ^ страдания людей, тружеников Духа — особенно. Это и удручает — и утешает, и зовет к терпению и мужеству.

«Фатальный Фатали » — это роман-исповедь: Ахундов — ус­ тами Гусейнова. Как удалось такое чудо уподобления? Будто одновременно обе эпохи описываются: и век Девятнадцатый, и век Двадцатый; сюжеты там — до того на наши похожие, нами испытанные в истории и культуре! И в то же время скурпулезнодостоверно, архивно-фактически пишет автор жизнь Фатали на фоне истории России, Востока и Европы XIX века. Значит, не­ кий ИНВАРИАНТ тут находится, отшелушивается: свободная творческая личность — в промежутке: меж молотом и наковаль­ ней политически спорящих миров. Ж елает она блага и тому, и другому, но ставится непрерывно в ситуации выбора чего-то од­ ного, что ей нелепо; выглядит «предателем » с любой стороны, а в итоге и не понят, и неудачник... Ибо нет для него «своих » и тех, кому он может сказать «мы ». Даже в семье своей не понят. И з­ гой. Дервиш, Меджнун Духа.

Да, только с такими же одиноко-духовными, как он: с Бесту­ жевым, с Лермонтовым, с Бакихановым, с Чавчавадзе и Абовяном — «мы » может быть Ахундовым употреблено. Но не с гра­ фом Воронцовым, у кого он на службе, и не с Шамилем, чьей борьбе и трагедии он сочувствовать может, но не благословлять...

А «свои », азербайджанцы, кто для него «мы »? Нухинские или Шемахинские беки? Или забитые, суеверные крестьяне?

20.V I.87.0, как сладостно в наш путаный идеями век при­ никнуть к ясному сознанию просветителя Фатали Ахундова! Как мирно однозначна раскладка ценностей: на азербайджанской стороне, на исламской — отсталые обычаи и суеверия; то, что идет из Европы — просвещение, наука, языки — прекрасно-полезно; заседатель и казаки с русского севера — приносят здра­ вый закон и порядок, защищают личность и любовь от патриархально-насильственных браков; ну а зона чудес — Юг, Иран:

оттуда и звездочеты, и колдуны, и дервиши, и завод веселых всяких небывальщин в его комедиях.

Из стыка разных миров и систем их ценностей высекаются ис­ кры смеха: всевидящий эти миры автор, как Бог, сталкивает их ре­ зоны (что бараны) лбами и возносит нас, зрителей, на Олимп, в положение всеведущих богов, где, смеясь и над собою, мы, на вре­ мя спектакля вынесенные из себя на небо, можем не страдать и не приводиться в сознание: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!», итог чего — отрезвление и «О Боже, как грустна наша Россия!»

(как Пушкин, смеясь, а потом грустнея, при чтении «Мертвых душ »).

Да, грусть-тоска возникает из увязи мира сказки, театра, ме­ тафизического,— с текущей реальностью: когда требуют совме­ щения их, конгруэнтности, а не допускают им быть кантово раз­ деленными друг от друга и своеправными в своей области, как Б о г у Б о г о в о, Кесарю — Кесарево = будням — будничное, те­ атру-празднику — чудесное, мысли — метафизическое... И все это — равноправные измерения и подлинные реальности, а не так, чтобы одна уничтожала другие, одна была — подлинной (наша, рассудочная, видимая, историческая), как нас тянет ту­ поглазо понимать, прочее отвергая как выдумки и иллюзии...

На этот крючок попался отчасти и Чингиз Гусейнов в своем прозаико-историческом романе о Фатали, отчего так уныло-гру­ стно его читать, и брызжущее веселье художественного мира Ахундова — остается за скобками, не передается нам. А поче­ му? А потому, что об осуществлении думает маниакально наш современный писатель, о реализации и внедрении в жизнь теку­ щую. А раз ни поставить комедий, ни издать-напечатать многие вещи Фатали не удалось, а жить — мелким приниженным клер­ ком при Наместнике Кавказа (вот она — будто абсолютная ре­ альность и проза!), то и вся его жизнь — зрелище страданий, а нам — грусть-тоска и уныние, и безнадега...

Правда, и Гусейнов, располагаясь с точкой зрения в междумирье (меж Россией и Азербайджаном), тож е в зоне свободы оказывается и приносит оттуда нам раскрепощающее и глаза раскрывающее художественное творение, только элегическое, тогда как Фатали Ахундов — комические...

Но вникнем попристальнее в художественные идеи Фатали.

S Они ведь всеобщего значения: в них вклад азербайджанства в § Логос-Ум мировой цивилизации.

Вот комедия «Повесть о мусье Жордане, ученом ботанике, и ^ дервише Масталишахе, знаменитом колдуне ». Завязка — при­ езд в Карабах веково-дремучий европейского ученого из Пари­ жа: дотянулся им луч Просвещения — и сразу притянул умного юношу. И вот он хочет ехать в Париж — узнать мир и науки.

Но не тут то было: он намечен к женитьбе на дочери Гатамхан-аги, владетеля кочевья; та его любит, и они ищут с матерью, как бы предотвратить отъезд жениха в ужасный П ариж, где женщины и девушки ходят с открытыми лицами — вот что они поняли про Европу!

На помощь им — прибывший из потустороннего Азербайд­ жана (что по ту сторону Аракса — в Иране, зоне сакральной, чудес и сказок) знаменитый колдун — мошенник, конечно, на про­ светительский взгляд. И он за большую сумму денег совершает на их глазах операцию по разрушению Парижа — выложив его из дощечек. В этот миг стук в дверь — и вопль мусье Жордана: «Па­ риж разрушен! Тюильри разорен! Франция погибла!» — оказыва­ ется, пришло известие о Французской революции 1848 года, и он срочно и один, без юного Шахбаз-бека, отправляется в Европу...

Чудно-веселое представление, изобилующее комическими эффектами. Чего стоит, например, соображение мудрого Гатамхан-аги, что он, и не ездя в Париж, все про него понимает: «Для меня совершенно явно, что, каковы бы ни были наши обычаи и нравы, у парижан все наоборот. Например, мы красим руки хной, а французы нет; мы бреем головы, а они отпускают волосы; мы сидим дома в шапках, а они с непокрытой головой; мы едим ру­ кой — они ложкой; мы принимаем подношения открыто — они принимают их тайком (вот и критика Европы тут же здравомыс­ ленная.— Г.Г.); мы верим всему, а они ничему не верят; у нас в обычае иметь много жен, а в Париже — много мужей... »59.

Все весело! Идет Игра Бытия — со своими односторонностя­ ми, что воплощены в те или иные сложившиеся миры, традиции, с их узколобо-линейной логикой. В том числе и европейский бо­ таник, ученый педант, добродушно высмеивается — с его амби­ циями поправить Линнея и перенести травку из шестого клас­ са — в девятый..

Раскованное воображение! И вот оно подвиглось разыграть мысленный эксперимент — с преобразованием Общества! В по­ вести «Обманутые звезды » сказочная социальная утопия разво­ рачивается. Звездочет извещает Шаха Аббаса, что грядет стече­ ние звезд, которое грозит ему гибелью. Как избежать? Отречься на время от престола и посадить на эти 15 дней на трон какогонибудь никудышного... И вот седельник Юсиф становится ша­ хом и проводит здравые реформы, как просвещенный монарх:

«По распоряжению шаха были сокращены расходы двора... З а­ тем он исключил из ведения ученых богословов судебные дела...

Отменена была выдача пятой части дохода на содержание духо­ венства и потомков пророка — сеидов... Были также отменены заклады и залоги»... (с. 49-51).

Но народу скучно стало жить: «Жители Кавказа уже не ви­ дели изрубленных на части и висящих у городских ворот челове­ ческих тел... Начали спорить, действительно ли он (новый шах.— Г.Г.) так уж добр и милостив, или это объясняется отсутствием у него воли и слабостью характера?..» (с. 52-53). И бывшие вла­ стители, отстраненные от постов, подговорили толпу — и под­ нялся мятеж — и свергнут был благой шах...

Но сама презумпция социальной перемены и игра ума с этими «святынями » — какой воз-Дух накачивается в наши души! При­ волье Разума оказывается нашим царством — неотъемлемым!

И оно — реальность, а тупорылости наших линейных порядков — мнимости, хоть и утверждают себя весомостями бичей и казней...

И начинаешь постигать ценность геополитического положе­ ния Азербайджана, как перекрестка между Россией и ИраномПерсией (линия: Север-Юг) и между Ираном и Тураном (перса­ ми и тюрками), и вообще между Востоком — и Европой. Вот он какое свободное зрение порождает на все в своих чадах! Только да поверят себе и воспользуются этим им даром Бытия!

И подобно тому, как Ахундов отстранял нелепости восточ­ но-кавказско-исламских порядков и понятий, через сто лет в § романе о нем Гусейнов устремил взгляд на Север и глазами азербайджанца представил механизм российской империи, этой «тюрьмы народов »,— и жизнь заключенного в ней азербайджанского просветителя.

И когда таким сгустком бросается вам пред очи буффонада мировой и частной истории (как это в «Обманутых звездах»

Ахундова или в «Фатальном Фатали » Гусейнова), мы получаем импульс превозможения и преодоления: возносимся над огра­ ниченностями и нынешних своих понятий и ценностей — в некое пространство духовной свободы.

Но причем здесь Азербайджанство? Не есть ли это всеобщее воздействие искусства, высокой мысли?

Верно! Так! Но каждый раз нас возносит в это измерение Бытия особой мортирой-ракетой и радугой. А в них — букет на­ ционального Космо-Психо-Логоса. Так что и в Универсуме мы пуповинны: повинно-благодарны Родимости, откуда мы вышли и чьим вином-соком упоены и духом крепким вознесены.

В этом букете — и Низами, и Ковер, и Мугам, и Араке... Да, и его ниточка, нелепо пограничная, членораздельная, многознача­ ща в слагаемых Азербайджанского Космоса: недаром и Фатали усечен в родне — Араксом, и в «Буйной Куре » — контрабанда за Араке, и даже у современного Айлисли: тетушка Доста заму­ жем за снующим туда-сюда. Ориентировка — и туда. Координа­ та также дум...

...Н еуж то кончил? Азербайджанский Космос — закруглил (на пока)? Похоже, так; и даже репризно вышло: начал с Фатали Ахундова — им и завершил.

Ш р1Й APAfAT и чйи о солнца СПолупутешест&ие &октябре 1973 гос)з) 11.IX.90. Вспоминаю-восстанавливаю ситуацию свою, кон­ текст жизни, в котором затеялось тогдашнее путешествие в Ар­ мению. Меня выталкивали отгулять отпуск. А уж конец сентяб­ ря. Куда податься? Где еще тепло? И — идея, эврика! Сколько раз по горному Кавказу ходил, в Грузии был, а вот в Закавка­ зье — не был. Отчего б в Армению не спутешествовать? Ведь за два года перед тем в ходе своих описаний национальных образов мира и посмотрев несколько грузинских и армянских фильмов, я дал эскиз тамошних миропониманий60, и читавшие говорили:

правдоподобно угадал! Но то — заочно. А что бы не съездитьпосмотреть воочию?..

И вот — рюкзак, мешок, билет — еду!

Однако, чуть отъехал — засосало: душа бумерангом потяну­ лась к домашним. Ведь дома — живая семья, молодая жена, дочьпервоклашка и новорожденный младенец. Любовь и умиление!

А «ты куда, Одиссей, от жены, от детей?..».

Но, с другой стороны, понимал я, что надо на некоторое вре­ мя изъять себя из умственной работы, тогда во мне страшно ак­ тивной. Ведь принялся за азартное дело: мост мостить (или рыть туннель?) из гуманитарности в естествознание, и с этой целью 60 См. текст «Гроздь и Гранат».— Литературная Грузия, 1979, № 7.

год как перевелся из Института мировой литературы в Институт истории естествознания и техники АН, где принялся заново изучать математику, физику, химию, биологию... — и открылась мне работа образного мышления в цитадели «точных » наук...

V2 Но чтоб не испортить этот труд выдохшимся своим умом, мне надо было просто подержать себя некоторое время вдали от книг и мышления — и всадить себя в тело и физическую жизнь.

Так что ехал-то я в Армению, но с душой и умом, повернуты­ ми вспять. От этого пострадало мое восприятие Армении: плохо смотрел и мало там увидел, ибо глаза были слишком застланы любовью к домашним, а также — и самоанализом. Еще и в том дело, что за год перед этим, в ноябре 1972 года, мы с семьей приняли крещение, и во мне, как новообращенном, очень остро было тогда воззрение в себя — Божьими глазами. И на это тоже уходили переживания, мысли, слова, что я наносил на бумагу, находясь тот месяц в Армении.

Итак, я описал тот субъект, что смотрел тогда на Армению как объект. Не было во мне охотничье-азартного вглядывания в новый космос с целью познания, как это было при специально поставленной себе таковой цели во время потом поездок в Эсто­ нию, Грузию, Казахстан и Азербайджан... Но все же кое-что я приметил и некоторое понимание добыл (хотя и перекошенное в поле вышеописанной оптики). Вот почему все-таки даю заметки из этого «ПОЛУпутешествия» в Армению, хотя заранее прошу учитывать мою слишком активную тогда субъективность, заня­ тость собой, что и мешало спокойному вглядыванию наружу, на предметы вокруг.

Однако ж и выудить просто куски, относящ иеся к А рме­ нии, из всего дневника — невозможно и бессмысленно: непо­ нятно и бессвязно будет. Да и почему личность мыслящего че­ ловека почитается у нас таким уж не важным и не интересным сюжетом — в сравнении с тем, о чем он мыслит? Как раз в этой моей «исповеди» оче-видно, что всякое ЧТО (видится) есть функция от КТО (видит), а всякое описание есть одновремен­ но и самоописание, следствие от настроения внимающего и мыс­ лящего, от его миро-и-само-понимания. Всякий портрет есть всегда — и автопортрет.

25.IX.73. «Ну, запьянствуем свое!» — говорю себе, кладя лист на вагонный столик в поезде «Москва-Батуми». Отправится в 22.05... Хотя нет, не буду: разговоры прекрасны. Н арод про­ стой, едет на курорты (колхозник...).

— Вы, наверное, оттуда?— мне говорят. Похож я на кавказ­ ца: чернявый. Приятен этот некоторый маскарад.

26.IX.73. Утренняя суетня в вагоне: мытьевая, пищевая. «По­ жалуйста, желающие — пиво, колбаска!» Все вонзается в суще­ ство — каждый звук, всякий вид. Ибо — раскрылся бытию! Еду на выход — в бытие прямо. Решил не брать ничего о б в я зы в а ю ­ щего старым: книг... Лишь взял про Армению — туда ведь еду.

Но и не в Армению: я еду в тот космос, где налипла некая популяция и поименовалась «Арменией » и стянула космос мест­ ный под себя. А я, а мне — вытянуть его из-под названий (благо их не знаю), слов — и прямо восчувствовать.

Не об(в)язываться и целью — познать Армению. Я просто открываюсь бытию — где подальше от дома и понепривычнее.

Сначала — на союз с морем, потом — с горами и небом.

А пока — на союз с едой, дорогой, с глазением в окно, с соседями-попутчиками...

Правда, не удержался, взял «Алгебру и начала анализа» для 9 класса: вдруг, мол, по делу своему нынешнему затоскую6 Но, похоже, что наоборот: будет играть роль переносного пугала, чумы, что всегда со мной, и будет сильнее подталкивать от себя на распахиванье бытию — жаднее.

Если б еще и вещей не брал лишних — на приличное одева­ ние. Но — надо быть незаметным...

27.IX.73.5 вечера. Отзвучивает прежнее, удаляется,— и вла­ стно прибирает тебя в полон нега — моря и неба. Вот я в шезлонЯ тогда писал гуманитарный комментарий к наукам о природе.— 26.VIII.90.

§ ге на пляже в заливе Гагры против солнца — и все во мне разглаживается, отходит и благообразуется.

Господи! Пишу тебе донос блаженства.

^ А теперь— с Богом!— поплывем!..

Вот уже который день?— четвертый — я в Гаграх и, вчувствуясь в себя, нахожу, что я — уже не я, не сам, а обломок НАС всех, а сам по себе — невесом. Вот иду на пляж — и распеваю:

— как заклинание, и включаю себя в ваш (девочек) — наш спаси­ тельный мне жизненный круг. Очень умиляюсь, деток видя, и думаю, что нам всем вместе надо на следующий год к морю.

История моей остановки в Гаграх такова. В поезде — в купе с простыми людьми, из-под Ряж ска и Мурманска, ехавшими по профсоюзным путевкам бесплатно отдыхать в странные на рус­ ский слух Гудауты и Кобулети,— я заколебался: связываться ли мне с другами-абхазцами? Ведь главное сначала — море, рассла­ биться. И вспомнил, что в Гаграх есть дом творчества писателей, куда, может, приткнуться удастся,— и сошел.

В доме творчества директор предложил телеграфировать в Москву насчет разрешения на курсовку на несколько дней; тог­ да я понял, что ради сомнительного удовольствия жрать за од­ ним столом с радяньскими письменниками затевать такую кани­ тель не стоит, попросил у него лишь пропуск на пляж их (он тут же дал), пошел снял коечку на веранде за 1 руб., на горном скло­ не, оставил вещи, продлил на вокзале билет на Ереван до 6 ок­ тября — и пошел на пляж.

Море — парное, ж ара, в шортах, отмариваюсь. Окликнул меня человек — состудент моих лет по Университету, с женой, 62 Наше семейное песнопение-лепет-умиление, адресованное младенцу годовалому, младшей дочери.— 26.VIII.90.

тож е дикарь; и вот я с ними провожу время на пляже, а вчера даже ездили на оз. Рицу (тут близко).

Доедаю запасы, трачу мало, жмусь. Раз ходил в кино — «Со­ всем пропащий » — наш про Гека Финна. Ничего, весело.

Вчера гуляли в парке.

Отсыпаюсь — с 10 до 7 — на веранде над морем на склоне горном. Вид!..

Совестно отдыхать одному. Все перед глазами вид тебя, за­ моренной, после той ночи, когда я из деревни приехал, а мать задержала рассказами, тебе ж наутро на работу, а я, как зверь, набросился... Надо тебе будет при первой же возможности тоже уехать куда-нибудь расслабиться, отоспаться. Все равно — как видишь по мне — связь внутренняя меж нами только очищается, а внешние ярма и тяж и, которыми друг друга препоясываем, муча,— к общему благу улетучиваются.

Бабы — совершенно трансцендентные мне существа. И не зырю даже. Тоже новое чувство: легко и непринужденно гулять по курорту, связуясь с морем, небом, деревьями диковинными, а не впрягаясь в долг и обязательство искать бабу...

Ем мало. Всего лишь стакан вина выпил — вчера на Рице. Трезв и легок: отдаюсь неге космоса — воздуха и моря, а не изнутри, искусственно...

Сейчас вот сижу за столиком над морем в беседке пляжа дома «твурчести ». Кончился стержень — сбегал в шортах в киоск ря­ дом, купил, еще и конверт, и «Крокодил », и газетку, и книжечку про Гагры; вернулся — дописываю. Написав, пойду к этим зна­ комым на турбазов пляж. Сейчас без четверти 10 московского (11 — местного). Уже жарко, можно купаться (море — 20-21°).

Ну, обнимаю и целую всех нас, бедных. Осознаю, что отды­ хаю я — представительственно: как наш папка, чтоб был хоро­ шим и справным папкой, а не как особь (статья) и индивид...

Маме привет передай и перескажи. Как там Ба-до-ой!?6 Напиши мне: Ереван, Главпочтамт, до востребования.

Записулек — не пишу. Нет сил. Это письмо — и то большой умственный труд. (Приложи его уж, кстати, к записулькам — в верхний ящик стола).

6 Внутрисемейное прозвище младенца.— 27.VIII.90.

30.IX.73. (Полночь местного — абхазского — времени).

«Только на Твоих путях, о Господи, благо и правда, радость g и легкость!» — вырвалось из души моей, когда вышел на улицу с посмотрения кино «Приваловские миллионы » — и не закурил, чтоб снять напряжение-переживание, а прошелся, подошел к морю, послушал там и утих и взмолился в радости и благодарно­ сти, что удержал меня Господь и сейчас вот от малых искуше­ ний, как и все дни эти здесь: не пропускаю стаканчика, не заку­ риваю, не накачиваюсь искусственной шальной радостью изнутри, а отдаюсь благому массажу наружи: массажу космо­ са — небом и морем; и душа чиста, легка.

Удержи и дальше так!

А то ведь как в городе, в жизни шалой? Очернятся, потом опьянятся; потом пуще очернятся — потом пуще опьянятся.Так и идет дело — в погибель.

Так что удерживайся в малых искушениях — и как хорошото будет всему и тебе!

Только Бога помнить — всегда лик Его видеть сердцем, на Него компас души наведенным держать.

О, эти юбки! О, эти пьянки! О, гордынно-злобные соблазны!

Отжени от меня, Господи!

И берегись быть гостем (как тебе предстоит скоро в Арме­ нии)! Гостя други покупают — угощением и — развращением.

Вот ты пьешь на террасе под небом, над морем остаток кис­ лого молока с хлебом — и слышишь вздохи моря и стрекот ци­ кад. А был бы средь другов гостем — пил бы коньяк и жрал шаш­ лык и курил бы, и в висках стучало б — и слышал бы лишь гул своих похотей = смертей, их перезвон.

Сердце побаливает от поздноты: подпустил в созерцании пе­ реживания и смрад возможной тебе (и бывшей с тобою) жизни.

Дразнят зрелища.

Недаром и от них рекомендуют святые отцы оберегаться — от всех этих катарсисов, только упражняющих нашу способ­ ность сочувствия себе и вживания в жизнь как она есть — и по­ рабощения у нее, и освящения ее.

Вот искусство, его дело.

А религия поднимает к очищению — чрез усилие и превозмогание себя и человеческого, слабого (а то больно влюблены мы в человечьи слабости). Чуточку усилия — и какой простор све­ жий начинает раскрываться, благоуханный! Orbs целомудрия!

Вселенная целомудрия! А не расхищающее нас и мир множество привязанностей к частностям...

Воздержание!

Как просто! Весь секрет в этом!

Но как нелегко...

1.Х.73. Проснулся: «Господи! Дай ходить Твоими путями в грядущий день! Дай держать сердце открытым Тебе! Держи длань Свою на голове моей — и води!» Так помолясь, восстал с радос­ тным сердцем, отбросив хмарь ночную, из мути недосыпа про­ биваясь к светлому лучу и чистому дыханию.

Вот соседка пробежала зарядку делать. Думаю с умилением:

«Кушка!» Все люди мне теперь видятся как детки и «кушки » — славные, хлопотливые... Как хорошо такое зрение сохранять!

Спустился в город — взял полхлеба черного и мацони. Стал подниматься отнести — и вовремя уловил в себе нагнетающую­ ся поспешность и горячечность: просто по привычке организма, по его заводу, пошел быстро — и спер дух. «Э-э! Не гож е!» — осадил себя. Ведь к чему ведет даже маленькое поспешение? К спиранию духа — и к почернению его в запоре и в загоне. А дальше что? Почерненный дух уж потребует и черной рекреации — рас­ слабления: в питье, куреве, смехе, загуле... Так что не надо на­ прягаться, допускать малейшего спирания духа, нагнетанияугнетения. А для того — выработать в себе реле, осаживающее всякое разгорячение и поспешность. Лови начинающийся разгон и тут же притормаживай. Тогда будет в тебе ровное светлое радование — как теплое море Святого Духа небесного: в нем легко тебе будет плавать и нежиться. Блаженство! Сплошное.

3,Х.73.Неспе-шу.

Притормозил себя, а то разогнался сегодня уезжать (погода слегка потускнела, тучки понагнало) и уж нацелился на вокзал, но — ж алко стало. Еще денек подарю себе. И верно: старый я 1» непременно бы, разогнавшись, уехал, ибо тот я «и жить торопился, и чувствовать спешил»64. Нынешний же я взял курс на замедление всего. Тем самым выбиваюсь из рабства у времени:

^ раз не жалею его — значит, вечностью дышу. Ну да: отвергая Время, реактивно добываю Вечность.

Но и, мимо всех этих диалогистик, замедлять мгновение, вмедитироваться в каждое — есть благо и блаженство.

Вот воссел на открытой веранде дома, царящей над видом, и Гляжу, как ветер пасет облака на пастбище моря. Рябое оно, бороздатое, как пашня. Ветер морю и пастух, и пахарь, пастор и Как сла-авно-то! Ни за что получив вечер, сутки жизни в дар.

А все оттого, что осадил спешку.

«Спешка»! Слово какое низкое, суетное. Спешка > пешка.

Человек в спешке — подлинно пешка, в медитации ж — генерал:

всеобщее. «Генерал» — от general — «общее». Однако, еще глуб­ же: от gens — gentis — «род»: генерал — генерирующий = по­ рождающий. Генерал — прародитель. А патриархи — медлен­ ны, и веки их — аридовы и мафусаиловы. Так опять к корню времени — в вечности — пришли.

А спешка, пешка — пехота, пешком чапает: часть по части, как честь почести.

Ладно, вдался опять в логосничество (мое лесничество).

И как хорошо — не бежать, не искать никого на вечер. Со всеми уж распрощался. Волен! И неждан. Отвязан. Парю, легок.

Но, Боже! Как Ты хранишь меня эти дни славно! Не сделал ни ложного шага, ни ложного слова. А как я в них всю жизнь барахтался!..

Вот позавчера вечер — пример. Искал я, какое б кино по­ смотреть. Забрел в столовую на край Гагр. И в очереди спросил женщин: где что? Одна отозвалась. Слово за слово — пошли вме­ сте. Она, видно, старая дева, одна, по туристской путевке. П о­ чувствовала ко мне доверие. Я был спокоен, ненавязчив. Сама она говорила. Посмотрели кино. Расстались. Не спрашивали ни 6 Парафраз стиха П.Вяземского— эпиграф к «Евгению Онегину» — 27.VIII.90.

имен друг друга, не договаривались ни о чем, не касались. И бы­ ло обоим чисто и легко.

И как я, возвращаясь, благодарил Тебя, о Боже, что сподо­ бил меня, столь faux-pas6 -сного, ложно-шагового в таких ситу­ ациях, контактах,— оказаться совершенно простым и не в т я ­ гость ни ближнему, ни себе. Умудрил Господь!..

Пойду отодвину детскую кофту на веревке (сушится): зас­ лоняет заходящее солнце.

О, Божественный глаз! В прищуре меж облаков. Пращур в прищуре...

(Свежевато. Рубашку надену.) Какая дорожка: от Солнца к морю! К каждому идет. Каждому подан, расстелен этот ковер, царская тропа. Лично каждому. И действительно, в этом чудо солнечного отношения: лично к каждому оно обращено — каж ­ дый, значит, имеет прямое сообщение с Абсолютом (Богом) и не нуждается в линзах и призмах посредников-пресвитеров.

11 вечера (местное). Господь содействует честности.

Договорился я ждать у входа в д /о писателей университет­ ского знакомого с женой и дамой еще, пока они поужинают там,— и ехать в старые Гагры в кино на французский фильм.

Ж ду, жду. Уж без четверти 9 — нет. Поползновение явилось:

плюнуть и ехать самому. Но осадил: почуял, что это скверно, и мне на душе будет содомно. Д ож дался, рванул их в автобус.

Приехали — билетов нет. Вертимся. Вдруг один кричит: «Есть билета!» Я прыжком туда — и нам досталось. А ведь поехал бы один, как предатель,— не было б у меня вдохновения и игры в душе — и не прыгнул бы я так, и не досталось бы мне ничего.

Ушел бы оплеванный и преданный на поклев скорпионам души своей. Так-то. Риск опять оказался — благородное дело.

Несколько неприятно было с дамой сидеть, которая, види­ мо, желала со мною приключения. Однако, тоже сошло несквер­ но: имею ж я право не откликаться на призывы — и не должно это обижать человека. И — вроде не обидел.

Итак, ладно все. Можно спать.

6 Faux pas (франц.) — ложный шаг.

>> Значит: только о совести и чести радеть — а остальное приVS ложится (иль не приложится — это уж не так важно).

Какие наплывы с моря раздаются! О, Боже! Лижет душу бытие.

А еще — небытие я вчера днем чувствовал. Помню, что ясно чувствовал. Но как бы восстановить?.. Шел я с пляжа вдоль бе­ рега, летел легко, тела не чувствовал, но главное: душою лико­ вал от неимения желаний. Отвязан я! Хоть упорхни сейчас и ис­ тай. Что ни случится — хорошо! Что ни предложи — согласен!

Не имею своей воли. Какой это праздник! Вон, сопляжники пред­ ложили обедать идти — согласен. Отказались стоять в очере­ ди — согласен. Расходимся по домам — и вот лечу я, веселый, и чую — Небытие, бытийствую в нем.

...Подошел к краю веранды, гляжу на узкую, утлую полоску берега в огнях — и на черную огромность за ним. Какой провал!

Тартар! И дышит он — плесками. Тут хаотические шумы (маши­ ны, голоса), но через них мое дыхание в лад с морским устанав­ Море! Вот оно, обнажено наше общее подсознание, лохань Уроборо66,— и плещется...

...Проснулся среди ночи. Смущают сны любовные: женщи­ ны, позы, тело алчет... Как еще не облитый семенем проснулся!..

Но, значит, действует завод воли, удерживает на краю.

И это ново: раньше бы дал себе поблажку: раз телу пора — пускай себе саморасслабится... И не выскочил бы с уровня на­ пряжения-расслабления, страстно-горячечного. А теперь я сво­ боды ищу на путях воли. БЕЗ ВОЛИ НЕ БУДЕТ ВОЛИ (свобо­ ды). Царствие небесное силою берется. И чувствую себя свежим и новым, чтобы на преклоне жизни начать новый курс и прин­ цип: воздержание через волю.

Интересно: воля — усилие, напряжение, но другого рода, чем напряжение, требующее затем расслабления. От воли не ус­ таешь, а, напротив, легчаешь. Когда сквозь тенета прорываешь­ ся к свету и воздуху ровного бытия и неба...

Записал, тушу свет — и опять на труд спанья...

66 «У роборо»— первобытный пласт бытия-сознания. Термин юнгианства.

4.Х.73. Заснуть не удалось. Да уж и рассвет начался. В дре­ моте предался образам девочек-деточек своих: разбросаны по немому бытию родимые пятна, крапинки-кровинки, «кушки »:

Настенька, Бадой, Мама Кук (жена родимая, Психеюшка, Ева) и мать моя мама. Вот чем жив и держусь — на этих душевных сваях. Тщедушны, крохотны — а крепят.

Держаться Господа. Потом — семья. Больше — ничего. (Дом деревенский припомнил: пустил туда Полину Алексеевну — как там?.. А ну его! И ляд с ним!) Гляжу на море. Море — как небо. Ночью — черно, днем — голубо, серо, белесо. Простые первостихии, в единстве.

Но небо не страшно, а море страшно. Потому что — внизу провал, у ног, где опора, тверди быть должно. Небо же — лег­ кость, ибо у глаз, у рта-дыхания, у слуха, чему и нужен простор.

Небо — усиленный череп-шар головы, так что по логике тож ­ дества оно с верхом нашего существа единится. Такова ж и зем­ ля — твердь, опора пят, тоже соединяема с нами по логике тож ­ дества.

Но вода, ж иж а и хлябь?.. Это то, что внутри нас, под оболоч­ кой кожи, костей и мышц,— вдруг вне нас, так что мы вроде и ни к чему, не нужны (особи, существования...). Сдирай шкуру — и растворяйся и исчезай, жижа к жиже, кровь к воде — тоже со­ лоноватой, густой... Едина их плазма жизни.

6.Х.73. Уж в Армении я. Ночевал в Санаине (где храм X-XI вв.).

И сейчас на территории храма я. Солнце, птички, тишина. И сте­ ны, купола. Хочется замереть.

Однако, прочь, вялость! Не богоугодна лень. Под видом еще расслабления и медитации!.. Бодренность и трезвение! Потру­ дись!

Походил опять по притворам храма. Постоял в одной из ниш открытой академии Григора Нарекаци (где и Саят Нова был), глянул снова на своды — и пронзило меня: ведь храм — это жилище Бога! Более того — сам Бог! Я в Боге хожу, по его порам и пещерам!

И побежал это чувство-уразумение записать. Теперь уже я со следующего, более одухотворенного уровня восприятия гляg жу на стены, на формы божественно-величавого тела.

^ Правда, ветерок, щебетанье птичек, шелест звонкий падающих листьев, воздух легкий — все это дышит Богом вне дома (вон как мне сейчас лодка листа по макушке засадила!), внедомным Богом, но располагающимся в открытом пространстве.

И вот понял, почему меня угнетали всегда посещения хра­ мов, вхождения во храм. Это вещь — изъятие Бога из мира и сосредоточение Его здесь, обезбоженье пространства. А суще­ ство хочет в небе, в воздухе, в дали-просторе Его созерцать, дышать Им, внимать Его представительство. Когда ж в нишу, в храм, в музей вхожу, свиваясь, воз-духу мне там не хватает.

Что это? Физиологическое ли ощущение тела (стеснение ды­ хания легких) или действительно святодуховность: лишь Все­ ленную чуять адекватным Богу домом? (Теперь лист мне в спину саданул).

Но такж е и благодетельность стен ощутил я вчера, войдя в одну из моленных ниш Ахиатского монастыря. Стены, почти облегающие мое туловище, с узенькой щелью окна впереди и вверху, как бы учинили обрезание внешнему миру, связям моим с ним и отношениям,— и в рубашке храма, голый, я предстал Богу. Вот зачем стены: не Бога упрятать от мира, вселенной (буд­ то Он — слаб), а меня отсоединить от мирскости, чтоб подвести к Богу, сподобить расслышать Его, утишив себя.

Да: Бог — не утешение-утеха лишь, но — тишь, утешение.

Чрез утишение — и утешение.

Итак, моленно-исповедальная часовенка, облегая тебя, сни­ мает стружку мира с тебя, пресекает все твои токи горизонталь­ ных от-ношений и оставляет-устремляет к одному, вертикаль­ ному: из ОТ-ношений — к ВОЗ-ношению.

От себя вознестись.

Был у меня вчера соблазн в Ахиатском монастыре. Когда я уж заканчивал медитацию, появились три светские фигуры, го­ ворящие на русском языке (а до того кругом — армяне, и даже учитель истории местной школы, величавый Саркиз, отказался мне объяснять: «не умею по-русски »). Оказались — две моло­ дые женщины-геологи с пожилым армянином, ученым геологом местным. Перекинулись словами: они из Москвы, и я из М оск­ вы. С фото- и кино-аппаратами они, со своей машиной «вилли­ сом »; и соблазн возник: попроситься к ним, соединиться и с ними поездить по древностям...

Но пахнуло легким, туристско-экскурсионным, смотрительным жанром. Для этого ли я приехал? Я приехал для прямой встречи с бытием, а вместо этого сразу, чуть оказался одинок, ускользну вбок, на привычную колею людской самозащиты от бытия: знако­ мые, разговоры светские, выпивка, веселье свое внутрилюдское?

Так и спрячешься от бытия. Я ж приехал, чтоб иметь метафизичес­ кий опыт, на трансцендентные ощущения, на этот предмет,— а вме­ сто этого улепечу домой, назад, в уютный мир феноменов?

И я отошел от них, от машины «виллис », спустился по доро­ ге у стен и сел на рюкзак у площади.

Бежали там армянские ребятишки, голосили чужестранно, древне. Так и тысячи лет назад, именуясь, «урартскими» иль «ассирийскими »,— но все с тем же составом крови, тела, глаз...

(Человек появился — директор музея. Поговорили).

И вот эта неизменность, неотменность полыхнула-поразила.

А на площади, на стенах монастыря — красные тряпичные ло­ зунги, слова на бумажках. Наклеечки все эфемерные!

Умеют армяне принять любой внешний кесарев статус и вклю­ читься, будто всерьез. Но не это — их. Ихнее — поглубже уров­ нем: тело и кровь.

И так сидел я на площади, ждал общего автобуса. Подъехал виллис, замедлил ход, я — глаза, и оттуда глаза молодой геологини, удивленные, что я не подаю знака. Но я отвернул голо­ ву — и машина уехала.

Тоскануло-резануло сперва. Но потом вознагражден я был за жертву эту — метафизическими встречами.

Под ночь приехал в Санаин. Где ночевать? Попросился к од­ ному — он стал затылок чесать: только что приехало четверо к *> нему из Кировакана. Я, было, объяснять, что мне ничего не надо:

на улице, мешок есть спальный. Но дочка его: «В Алаверди есть гостиница». Тогда я вспомнил свой принцип: «не быть в тягость » — и ушел.

Попросился к другому. Пустил.

Утром я дал ему московский адрес, пригласил. Они оживи­ лись — затеяли приехать на ноябрьские праздники. (Раздается музыка — восточная, родная, болгарская: те же обороты, уве­ личенные секунды. И горы, и камень, и еда, и люди здесь сход­ ны, древни). Сперва я колебался: давать или не давать москов­ ский адрес? Хлопоты ведь... Но потом очнулась душа, и Божье уразумение дошло: ведь тебе шанс дается оказать благодеяние брату твоему, принять странника! А ведь и Христос — странен, и «кто примет одного из малых сих — Меня примет». С этим со­ знанием и я перестал стыдиться-виниться перед хозяевами: ведь и им я, странник, доставил благодатную возможность богоугод­ ной жертвы и услужения.

И так, на равных, мы расстались.

7.Х.73. И за мудростью не спешить — вот что мудро. Ноче­ вал сегодня в молоканском селе русском Воскресеновка (ныне Лермонтово). Услышал русскую речь в автобусе на Дилижан — бабушка в белом платочке. Ба! Да сам Господь приводит меня сюда. Куда мне торопиться в Дилижан армянский? Сошел — и вот ночую у самого старого — Ивана Фаддеевича.

А утром сегодня на собрании их был. Разиня рот и распахнув сердце, внимал их чтениям, толкованиям. Какие мужики! Какой остров чистой и крепкой веры! А пели — прозаические тексты из посланий апостолов — на волжский лад (мотив вроде «Вниз по матушке по Волге»). Каждый вставал, предлагал какое-то место из Писания и развивал мысль. Слова прямо из их умов и душ — в мое сердце капали. Боже! Какое испытал я ликование и воскре­ сение! Воистину — братья и сестры мы! И вот обратились ко мне:

— Может, гость хочет что-нибудь нам почитать?

Я встал, подошел. Говорю:

— Спасибо, что приняли, допустили. Как хорошо, что есть такая крепость чистой веры, такой оазис, как вы! И да продлит Господь чтоб и молодежь вас продолжила. А вот хотел спросить вас: как вы понимаете: «блаженны нищие духом!»? Вот я учился разным наукам, а главного не знаю. Вы же не учились лишнему, зато твердо знаете главное. Вы — богатые духом, значит, а я — нищий... Но ведь вы — блаженны, а я — нет.

Еще я хотел про богатого юношу вам прочитать. Где это, не помните? (Они лучше знают послания апостолов, чем евангелия).

Ну, где юноша был добр, законопослушен и спрашивал у Хрис­ та, что ему сделать еще, чтоб войти в царствие небесное,— и Господь ему ответил: раздай все имение и иди за Мной. И юно­ ша, опечаленный, ушел, потому что на этот шаг решиться не смог, этого последнего рубежа веры прейти не мог... Вот и я — бога­ тый юноша — знанием светским. Учился 19 лет, уж уважаем там, в Академии наук, а надо всем этим поступиться, бросить — и одним Писанием и душой заняться. Так вот этого шага послед­ него сделать не решаюсь.

Меня слушали понимающе и радостно:

— Ну да! Как же! 19 лет учился — вот его богатство. Как ему бросить все это?

— А и не надо бросать,— один еще мужик сказал.— Павелапостол был тоже учен. Пусть с верой Христу все это и поднесет.

И так я Вам отвечу: стучитесь — и отворится. Будь ветвью на лозе, которая — Христос. От нее силы и соки. Человек — фут­ ляр, а сила в нем — Бог. Как ток в железе электромотора, энер­ гия. Припади — и дастся. Только с верою.

— Да вот то чую, что верую,— я в ответ,— то исчезнет это чувство среди хлопот.

Тогда один встал и зачитал насчет сеятеля и зерна. И где про тернии: «Вот и друг наш (это про меня) — тож е окружена его вера терниями забот и дел и теряет ее...»

Когда кончилось, приглашал один к себе на обед. Но я пошел к деду. Потом пошел копать с ними их картошку — пособить:

отработать немного за их добро, ночлег и корм душе и телу.

И сейчас вернулся с картошки — неспешно, можно бы по­ рыскать по селу и найти кого-то поговорить и набраться еще мудрости. Но главная-то нелишняя мудрость проста: веруй, не спеши и будь покоен и ровен. И будь на своем месте, g Правда, легко им, твердо при домах и делах своих живущим, быть на своем месте и свой долг исправлять. А каково мне, сорвавшемуся страннику, средь многих возможностей, что сейчас делать: ехать дальше иль оставаться? Идти на беседу иль копать картошку у приютивших меня? Тут уж вникай, вслушивайся в поводыря внутреннего — и поступай. И вроде — все верно и бла­ годарно получается.

9 октября ведь! Обомлел, когда дошло. Самого глубокого рабочего времени сезон для всех, и для меня до сего. А теперь вот шлендраю, невесомый. Ночую в чужой семье (у Левы К аза­ ряна, в Ереване). Родительская возня вокруг младенца. И чую себя дезертиром с семейного фронта. И зачем я невесомничаю?