«МЕЖДУНАРОДНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ: ЭПОХА РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ в память 200-летия со дня смерти Екатерины II (1729-1796) к 275-летию Академии наук Санкт-Петербург 26 – 29 августа 1996 г. Тезисы докладов ...»

И все-таки рефлексия пересмешника-простеца. Эта «маска» органически включена в пьесу театра, имя которого «авангардно» — «классицистический» русский XVIII век. В виду уже отмеченной декорационности. Только декорации (без иного) обесценили бы этот век. По меньшей мере двуголосие этого театра есть его сущностная характеристика. По меньшей мере два персонажа: счастливый человек, надутый, но доверчивый, и насмешливый простец. (Простец, впрочем, и Хлебников, но другой простец. Его прототип по жизни — писатель Новиков). Именно это и сделало эту культуру — культурой. И похожей на авангардную — тоже!

(«Езда в остров любви», «Опыт модного словаря щегольского наречия», «Словарь для щеголих» и прочее.) И все это — рядом с тяжелыми трагедиями, несмешными сатирами, корявыми баснями и прочим. Нов виду друг у друга: щегольски насмешливое и надутое от счастья. Так два полюса этой культуры составили магнетически цельный ее образ. Слаженность двойного тела. Далековатый от авангарда — того, о котором речь. То есть — как такового.

Рефлексивное отстранение — сейчас, на излете двадцатого, — понятно. Рефлексия как момент самой культуры — тоже. Но и рефлексия по завершении. Но, в отличии от Карамзина — в той же речевой стихии.

(Как если бы Хлебников рефлексивно о себе?). Это Радищев — «Осьмнадцатое столетие» (1801 год):

Луч рассечен тобой света: ты новые солнца воззвало...

Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они...

Вслушайтесь: какой дикий тмесис (инверсия?): Луч света. Но...

дисгармоническое окликание новых солнц со своими новыми — гармоническими свечениями. И вот эти многие «светы» уже перемигиваются друг с другом — светы предстоящих жанров, которые потомв XIX веке — будут отмечены золотыми промельками шедевров.

«Нелепое», но переписанное набело, становилось лепотою «правильностей» в классике XIX века. (А нелепица Хлебникова лепа сама по себе. Многолепа.) Но... «прошло сто лет». Начало двадцатого. Гармоническое «сладкогласие» девятнадцатого обернулось «сдвинутой» музыкой авангарда нашего века, генетически (или по видимости?) отмеченного веком — дедом (?) — восемнадцатым. «Авангард» и «арьергард» — вновь лицом к лицу... Обновляются жанры. Появляются жанры-инновации: перво-речь гласных, «внутренняя речь» в ее первоматериальном первородстве, «наука числ» в «Досках судеб»... Кто он, Хлебников? Близкие соблазны: математик? пророк? знаток всего? человек Мира или Председатель Земшара? — Просто Поэт вечно длящегося XVIII века как вечного мгновения любого отрезка времени? Или Поэт только своего времени — первой трети XX века. Классика авангарда или классика авангардна? Творение in status nascendi и потому творение per se. Перво-речь как Про-из-ведение. Много произведений...

«ИБО ТЫ — ОНА, ВСЕ ПРОЧЕЕ — ДОГАДКА»

(А. Н. Радищев о смерти и бессмертии человека) Екатерининское просвещение — выдающийся период российской истории. Помимо других достижений это время замечательно ещё и тем, что «скифы», так называл россиян Вольтер, впервые начали всерьёз покровительствовать философии. Одним из немногих природно русских философов той поры был А. Н. Радищев.

Принято считать, что Радищеву повезло. Пройдя чистилище идеологической канонизации, его имя одиноко олицетворяло прогрессивное направление отечественной общественно-политической и философской мысли конца XVIII века. Однако образ пламенного революционера понуждал советских исследователей не просто создавать легендарную биографию героя, но и искажать его философское мировоззрение.

Сегодня всякий внимательный читатель основного философского произведения Радищева — трактата «О человеке, его смертности и бессмертии» — согласится, что его автора в равной степени допустимо называть последователем не только материализма и сенсуализма, но и дуализма, сиречь идеализма, и скептицизма, т. е. «мягкого» агностицизма, и даже фидеизма.

Философия Радищева ещё ждёт своего непредубеждённого исследователя. Однако отважусь сформулировать в качестве рабочей гипотезы тезис относительно самой общей её характеристики — она была эклектична в своей основе. Эта мысль, высказанная уже первым критиком радищевского творческого наследия А. С. Пушкиным, настолько противна самосознанию самобытности русского духа, что отвергалась и отвергается и теми, кто не подряжался блюсти идейно-теоретическую «непорочность»

российской революционной традиции (например, автором популярной «Истории русской философии» В. В. Зеньковским).

Но задумаемся: не эклектично ли было само то время — это «столетье безумно и мудро» — эпоха екатерининского просвещения? «...И как здесь не место говорить о сём пространно, то сократя по приличности слово наше, мы постараемся предложить мысли наши с возможною ясностию,» — это Радищев. А от себя добавлю: и только об одном предмете его философствования — о смерти и бессмертии человека.

Решение проблем смерти и бессмертия существенным образом связано с гносеологической позицией мыслителя. Поэтому прежде всего необходимо остановиться на этом аспекте философских воззрений Радищева, тем более, что сам Александр Николаевич не единожды, хотя и не всегда последовательно и системно излагает их в своем трактате, но ищет истину «со рвением и нелицемерно».

Можно согласиться с теми, кто утверждает, что в теории познания Радищев следует в основном за Лейбницем и Гердером. Идеи «Новых опытов о человеческом разуме» и «Исследования о происхождении языка»

(эти труды известных немецких философов были научными новинками в годы учёбы Радищева в Лейпцигском университете) отчётливо проступают в его рассуждениях о принципах и формах познавательного процесса.

Однако, до сих пор остается незамеченным влияние, которое оказала на Радищева гносеология Канта. Да, в трактате среди корифеев философии, с кем спорит или соглашается автор, имя кёнигсбергского гения не упоминается. Но можно ли из этого заключить, что Радищев не был знаком с его философией? Кант известен просвещённой России не менее французских энциклопедистов: в переписке с ним состоят екатерининские вельможи, его труды (например, знаменитые «Пролегомены», 1783 г.) издаются в Риге, он — член Российской Императорской Академии наук!

Случайно ли в последних книгах трактата «О человеке» появляется мотив вечности как конца всякого времени, столь созвучный кантовской статье «Конец всего сущего», опубликованной в «Берлинском Ежемесячнике» за 1794 год (Радищев стараниями своего покровителя графа А. Р. Воронцова получал в илимской ссылке наряду с другой научной периодикой и этот журнал)? А разбросанные по тексту трактата «вещи сами в себе»? Радищев как и Кант употребляет это понятие для обозначения не только непознаваемых сущностей внешнего, телесного мира, но и духа, «нашего внутреннего Я» и всего с ним происходящего.

В целом в теории познания Радищев мечется между рационализмом и сенсуализмом, пытаясь занять компромиссную позицию. Его первоначальный «реалистический» сенсуализм не способен решить трансцендентальные проблемы гносеологии смерти человека как личности, как «внутреннего Я»; и Радищев постепенно отходит к «критическому» сенсуализму и далее к скептицизму, «ибо, если дух чувствам нашим не подлежит, то заключение наше о бытии духов не иначе может быть, как вероятное, а не достоверное, а менее того ясное и очевидное». Такая неочевидность духовной субстанции человека при ясной очевидности тленности его телесной субстанции делает всякие рассуждения о бессмертии души бессмысленными. Это не устраивает Радищева и он отступает дальше...

Данное положение образует смысловой стержень первой, натурфилософской и материалистической части трактата «О человеке». Значение его для определения мировоззренческих метаморфоз Радищева очевидно, если помнить, что тот во многом разделял логикогносеологические взгляды Лейбница, для которого, как точно заметил И. С. Нарский, диалектика существовала только при полном соблюдении формально-логического закона противоречия. Здесь у Радищева жизнь ещё всеохватна и вечна («человек преджил до зачатия своего», «душа может существовать с семенем сопряжена до зачатия зародыша» и т. п.); а смерть фактически не существует, как не существует в природе и уничтожение; смерть для него есть лишь разрушение, а следовательно «одно токмо преобразование».

Натурфилософская концепция жизни и смерти содержит возможность своеобразной интерпретации идеи бессмертия. Однако с самого начала заметно, что Радищеву не уютно в её пределах. Он осознает: существование без жизни «хотя не есть смерть, но полуничтожество и менее почти смерть». А главное — это вопрос о человеческой душе. Пусть до рождения душа существовала «с семенем сопряжена», но куда отойдет она, «действовать и страдать не переставая», когда каждая частица «преобразованного» смертью тела соединится со своей стихией? И Радищев пускается в пространные рассуждения об онтологии души, её сущностных отличиях от телесной субстанции и приходит к выводу: душа — «проста, непротяжённа, неразделима». Материалистический монизм у него уступает место дуализму. А до этого изменяются и его представления о смерти.

Третью книгу трактата Радищев начинает на первый взгляд мало чем отличающимся от первоначального тезисом относительно взаимосвязи жизни и смерти — они «суть состояния противоположные, суть следствия одно другого». На деле здесь принципиальный смысловой нюанс.

Ведь, Радищев понимает противоположности по-лейбницевски как края континуума, между которыми всегда есть «состояние средовое» (в данном случае — умирание), связь причинно-следственная. Это означает переворот во взглядах Радищева.

Им изменяется приоритетность в связке «жизнь-смерть». Последняя приобретает статус всеобщности. И только потому, что смерть «стыдящаяся кроется под сень живущего», человеку, лишенному возможности проникнуть в сущность вещей («человеческий разум вещей не познает, — убеждён к этому моменту Радищев, — но имеет о них токмо знамения»), жизнь кажется распростертой повсюду. В действительности же повсюду распростерта смерть. А вот в вопросе о «бытии-небытии» Радищев до конца с Парменидом. Небытие для него — «напрасное слово и мысль пустая». Таким образом смерть лишается своего онтологического основания.

Она в понимании Радищева не есть небытие.

При этом «разрушение» тоже мыслится уже лишь «знамением», а не сущностной чертой смерти, что дает Александру Николаевичу право рассуждать о ней и последующей жизни абсолютно метафизически, т.е.

как о трансцендентальной возможности ничем эмпирически и логически не доказанной, но и не опровергаемой. Тем самым Радищев как бы подводит читателя к мысли: бессмертие - это не предмет умствования, а интуитивный выбор человека.

«О, возлюбленные мои! восторжествуйте над кончиною моею».

Укорененный в мировоззрении Радищева сенсуализм принуждал его искать эмпирическую основу и для философских раздумий о смерти.

Радищев признавался, что «всегда с величайшим удовольствием читал размышления стоящих на воскраии гроба». Ещё большее значение по его мнению имеет опыт сопереживания умирания и смерти, поэтому всякому желающему рассуждать о сём предмете он искренне советовал «стараться быть часто при одре умирающих». Сам Радищев, надо полагать, в достаточной степени обладал опытом пребывания в экзистенциально пограничной ситуации: пережитые им трагедии потери друга Ф. В. Ушакова, жены Анны Васильевны, собственный смертный приговор за «Путешествие», всего через две недели(!) замененный милосердной императрицей ссылкой в Сибирь...

Особенно потрясающим для тогда ещё молодого Радищева был первый опыт — мучительное умирание его старшего товарища по университету («вождя моея юности») 21-летнего Федора Ушакова. Даже смерть любимой жены 13 лет спустя не притупила того юношеского впечатления.

Мужество Ушакова перед лицом смерти поразило Радищева, т. к. ему были известны убеждения своего друга, который «нисходя во гроб, за оным ничего не видел».

Умирание Ушакова заставило Радищева впервые задуматься и над такой связанной со смертью проблемой, как эвтаназия. Тогда в Лейпциге он удержал одного из однокашников от исполнения просьбы умиравшего дать ему яд и тем прекратить его жестокие мучения. Позднее, уже в зрелые годы Радищев изменил свое отношение к данной проблеме, о чём недвусмысленно написал в мемориальном «Житии Ф. В. Ушакова» («...Не есть убийца, избавляяй страждущего от конечного бедствия или скорби»).

Более того — признал право на смерть, право человека самому «скончать жизнь несносную».

Право на смерть не осталось у Радищева декларацией. 11 сентября 1802 года в 9 часов утра он выпил стакан азотной кислоты и в ночь на 12-е в тяжёлых муках скончался. Хотя родные по понятным причинам и скрыли самоубийство Александра Николаевича, похоронен он был на самом захолустном в то время петербургском Волковом кладбище. Могила его до наших дней не сохранилась.

ДУХОВЕНСТВО КАК ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ СИЛА

В ЕКАТЕРИНИНСКОЕ ВРЕМЯ

Оценка роли русского духовенства в истории культуры и умственной жизни русского общества — дело будущего. Ей должна предшествовать интенсивная работа, параметры которой определить в настоящее время еще сложно. Но ясно, что эта работа должна вестись на серьезной источниковедческой и фактографической основе, очертания которой также еще не ясны из-за невыявленности всего массива материалов.

Столь же неблагополучно обстоит дело и в области методологии и методики, поскольку существует мощная система идеологических предубеждений, парализующих возможность объективного подхода ко всей проблеме. Их происхождение объясняется специфичностью положения церкви в государственной и общественной структуре России.

Объяснение этой ситуации в общей форме достаточно хорошо известно. Достаточно напомнить такие факты, как жесткая привязка церковной организации к политическим и духовным структурам государства с петровского времени, как разложение клира, неизбежно разделившего общую судьбу русского чиновничества и служилого сословия императорской России.

Объяснения этой ситуации в общей форме достаточно хорошо известны. Достаточно напомнить такие факты, как жестокая привязка церковной организации к политическим и духовным структурам государства с петровского времени, как разложение клира, неизбежно разделявшего общую судьбу русского чиновничества и служилого сословия императорской России. Не случайно, что именно из этой среды выходили наиболее агрессивно настроенные общественные деятели и носители духа нигилизма; острота их протеста могла служить специфическим показателем степени сервилизации духовного сословия России. На этой почве рождались резко отрицательные оценки места русского духовенства, если не в жизни русского общества вообще, то во всяком случае, духовно-просветительском процессе. Классическим примером является знаменитое письмо Белинского Гоголю. Возможно, это крайняя позиция. Но вот, в своих очерках по истории русской философии Г. Шпет, насколько можно понять, также отрицал положительную роль духовенства в интеллектуальной жизни России и притом XVIII века.

Противоположные оценки обнаруживают свою зависимость от идеологических установок иного типа, среди которых известное значение имеют и специфически понимаемая историософская перспектива мира, неизбежно сводимая к комплексу «избранничества» России и к «национальной сотериологии». Последний мотив превративший для русского интеллектуала «русскую проблему» в главную тему философии, вообще закрыл выход на уровень беспристрастной оценки русского национального фактора в общемировом цивилизационном процессе. Трагическая судьба русской церкви в XX веке тем более накладывает некое моральное табу на все виды критического осмысления ее культурной функции.

Эти общие замечания достаточно банальны, но тем не менее, всегда должны быть высказываемы для пояснения контекста, в котором высказывается наша проблема. Хорошо известна активная роль и заслуги немецких просветителей из Среды духовного сословия и почти ничего — о русских. Впрочем, можно указать на исключения — таковы Феофан Прокопович и Георгий Конисский. Но действительные размеры явления не установлены. Требуют серьезных исследований фигуры Стефана Яворского, Дмитрия Ростовского (Туптало), Арсения Мациевича, Платона (Левшина), Гавриила (Петрова), Амвросия Подобедова, Дамаскина (Семенова-Руднева), Евгения Болховитинова и др. Не о всех можно говорить как о деятелях философского процесса ни по склонности, ни по уровню подготовки, но их значение в распространении нравственности, просвещения, формирования уважении к знанию, культуре, насаждении новых форм образования чрезвычайно высоко. Однако и людей, закладывавших основы философии и философского образования и культуры, среди них было немало. Таков еп. Дамаскин. Философские воззрения многих из них не были ни оригинальными, ни глубокими. Они значимы только в контексте русской жизни того времени, которая, возможно, и не была готова столкнуться с такой оригинальностью. Она бы ее «не вынесла». Не оригинальны многие положения воззрений Ломоносова, Радищева и др., и в этом смысле скептицизм Г. Шпета оправдан. Но это те люди, которые смогли придать философским идеям Европы форму и вид, в которых они только и могли быть восприняты на русской почве. Деятельность людей типа Платона (Левшина), Дамаскина и др. тем более важна, что она позволяет нам погрузиться в обыденность русской духовной жизни, в которой выращивается естественное и массовое умственное состояние русского человека.

Как правило, воззрения таких людей синкретичны, уклоняются от остроты, ориентированы на обыденного человека из мелкого дворянства, купечества, мещан.

Последнее обстоятельство следует особенно подчеркнуть. Представляется, что существует принципиально неверная установка историков культуры. Они склонны «работать» в структуре чистых и крупных явлений. Эта склонность постоянно заставляет их учитывать только фундаментальные факты. Отсюда обычные темы «Вольтер и Россия», «Руссо и Россия», «Шеллинг и русское шеллингианство» и т. д. Но в различные времена интеллектуальная оптика бывает столь же различной. Современники видят иные идеи, иных духовных лидеров, чем те, которые сохранят значение для их далеких потомков. Такой образованнейший русский человек как Андрей Болотов, имевший солидную выучку, восхищался философским дарованием немецких философов, которых нет в весьма подробных философских словарях. Издательская фирма Новикова издавала книги по нравоучительной философии, авторов которых знают только искушенные знатоки. В журналах XVIII века, помимо Локка и Руссо в весьма вольном изложении, постоянно встречаются ссылки на мыслителей, которых никто сейчас не упомнит. Широкий читатель, тянувшийся к философствованию, реализовывал свои склонности в иной среде, с ориентацией на иные авторитеты, чем это представляется нам. Влияние маргинальной европейской культуры на русское общество чрезвычайно велико.

И еще близкое к этому замечание. Поскольку XVIII век — период формирования новой русской духовности, важно знать каналы передачи, переноса циркуляции идей, воззрений, представлений, посредством которых она включалась в общеевропейский процесс. Важна книга. Но в русских условиях были не менее важны и другие пути. В городах, в крупных центрах просвещения, огромную роль играла проповедь. Вторая половина века — ее расцвет. Устная, а затем изданная отдельно или в сборниках она наполняла книжные лавки, перекочевывая в скромные библиотеки обывателя, училищ, семинарий, школ. Знамениты проповеди митрополита Платона. Известен был и епископ Дамаскин. Современники единодушно засвидетельствовали их ученый характер, насыщенное философское содержание, логическую аргументацию, моральное воздействие. То есть проповедь тяготела к учебной или популярной лекции, к просвещению. Таким образом, гомилетическая литература, исключенная из источниковедческого арсенала, на самом деле была важным фактором духовной жизни и просвещения.

Говоря в более широком плане, следует поставить вопрос о кодификации материала, репертуара источников, на которых должно основываться исследование историко-философского процесса в России. Поразительные лакуны отчасти можно объяснить господством «секулярного подхода», при котором устранены материалы, рожденные такой важной формой общественного бытия как церковная жизнь и религиозные движения.

Как следствие мы имеем дело с однобоким воспроизведением в науке противоречивой эпохи Просвещения.

Дадим краткую характеристику личности епископа Дамаскина. Он сын скромного сельского священника. Учился в семинарии, затем в Славяно-греко-латинской Академии. С 1766 по 1771 год проходил обучение в Геттингенском университете. Обстоятельства обучения за границей связаны с идеей Екатерины II подготовить специалистов для предполагавшегося богословского факультета при Московском университете. Сама идея была составной частью более широкой, хотя возможно, и не очень четкой государственно-просветительской концепции императрицы, предполагавшей формирование нового типа русского духовенства, прежде всего высших иерархов, призванного заменить старое, тяготеющее к церковному сепаратизму и не отвечающего ее реформаторским представлениям и просветительским идеалам. В дальнейшем, Дамаскин почти не выпадал из поля зрения царицы, хотя не всегда для него благоприятного. Обстоятельства жизненного пути Дамаскина во многом близки биографическим фактам Ломоносова и мотивам его поведения. В этой связи уместно воспользоваться понятием «биографический тип», характеризующий жизненную судьбу людей, находящихся в сходных условиях формирования их социальных и духовных предпочтений.

Обучение в Геттингенском университете, лучшем в тогдашней Германии, ввело Дамаскина в круг академической элиты: историк Гаттерер, филологи-классики Гейне, Муррей, философ и историк религии Михаэлис и др. Именно там Дамаскин приобщился к самостоятельной научной работе. Для «Универсальной истории» Гаттерера он переводит фрагменты русских летописей, овладевает основами источниковедения и библиографии, приступает к издательской и переводческой деятельности.

Предметом его внимания становятся русские мыслители: Феофан Прокопович и Ломоносов. При возвращении в Москву, он становится ректором академии, а с 1782 епископом. В Москве он связывается с Новиковым, хотя их отношения еще требуют выяснения, затем с Вольным Российским Собранием при Московском университете. Участвует в работе по реализации ломоносовской программы развития русского литературного и научного языка.

К наиболее значительным фактам его деятельности относятся:

публикация образцового собрания сочинений Ломоносова (1778 г.), развитие учебной программы академии путем расширения ее светскими дисциплинами и придания студенческим диспутам публичного и философского характера, тезисы которых могут служить материалом его философскодидактических принципов. Их главная ориентация на развитие нравственных основ личности: ответственности, чувства долга, общественных доблестей (любовь к отчизне, законопослушание), привычки руководствоваться разумом и согласовываться с общественным благом. Примерно эти же идеи составляют основное содержание его проповедей, в которых собственно поучительная, евангельская тематика почти отсутствует, или кажется внешней, как бы ритуальной.

Несомненно влияние на Дамаскина немецкой университетской философии лейбницианско-вольфианского типа с несколько суховатосхоластическим оттенком. Это позволяет сделать вывод о Дамаскине — как проводнике немецкой концепции академической философской подготовки. Более всего известность Дамаскину доставил его библиографический труд «Библиотека Российская». К ней приложено «Краткое описание российской ученой истории». Оно интересно с разных точек зрения. Это концепция просвещенческого процесса в России с начала христианизации.

Возможно, это первая в России работа такого ода. Она содержит периодизацию, основой которой служит идея изменения форм образования и литературного дела. Таковы три этапа: «первый начинается с начала письма в России и продолжается по начало книгопечатания,... т. е. с 988 года по 1560 год. Второй... с заведения типографии в Москве по заведению гражданской печати. Третий с начатия гражданской печати по нынешнее время... Во всяком из сих периодов было учение в России разного вида и состояния, получая о себе разные способы к своему распространению».

Трудно сделать вывод, насколько оригинален был Дамаскин за пределами своей страны, но его подход, учитывающий изменения в технологии производства информации и зависимость от этого способов обучения и культурных связей необычайно современен.

Но что особенно замечательно, Дамаскин отрицает за духовенством исключительную роль в «ученой истории русского общества», критически оценивает его культурную миссию.

Деятельность Дамаскина, равно как и более авторитетных митрополита Платона, митрополита Евгения утверждала принципы рационализма, здравого смысла, этически окрашенного прагматизма. Просвещение широких масс мыслилось ими как основа устройства разумных общественных отношений и процветания народа.

ЭПОХА ПРОСВЕЩЕНИЯ — ЭПОХА ВЫБОРА

Г. В. Сорина (Москва) В докладе предполагается выдвинуть несколько тезисов; при этом детальному обоснованию будет подвергнут лишь последний из них, из выделенных областей будет анализироваться лишь интеллектуальная сфера, в ее рамках лишь проблема бытия логики в системе культуры.

- это эпоха выбора как в интеллектуальной сфере, так и в области социальной жизни;

- это время выбора как для Европы, так и для России.

- в области научного знания осуществляется выбор в пользу новой науки Ньютона, ориентированной на данные опыта, эксперимента и математической обработки;

- ньютоновская модель представления научного знания становится своеобразной логико-культурной доминантой (ЛКД) интеллектуальной деятельности;

- заданная Ньютоном ЛКД проявляется в философских исследованиях (Кант, французские просветители и т. д.). Разработанные ими модели с множеством вариантов модификаций, в свою очередь, формируют образцы всех иных видов интеллектуальной деятельности в европейской культуре.

- открыто петровское «окно в Европу», через него происходит российско-европейское общение;

- начинает культивироваться европейская наука, формируются соответствующие научные институты. Однако «окно» все-таки оказывается очень ограниченным, узким, с сугубо односторонним движением. Культура России лишь через век в лице Толстого и Достоевского начнет влиять на культуру Европы. В эпоху же Просвещения в России и просвещенный монарх, в лице Екатерины II, и просвещенный общественный деятель, в лице директора Петербургской АН княгини Дашковой, в диалогах с французскими просветителями выступают за сохранение крепостного права в России, а следовательно за неизменность всех остальных форм социальной жизни;

- как результат, оказывается фактически не принят один из основных принципов — эпохи Просвещения: «Просвещение — это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине» (Кант «Ответ на вопрос: что такое Просвещение» И. Кант, Сочинения на нем. и русск. яз. М., 1994, с. 127);

- незавершенность реформ, предпринятых Петром I и продолженных Екатериной II, сказывается на всех сферах культуры России. В том числе это проявляется на, казалось бы, частном примере — судьбы логики в России. Именно обоснованию этого тезиса и будет посвящена основная часть доклада (подробнее см. тезисы Грифцовой И. Н. «Век XVIII — «век логический»).

БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН В РУССКИХ ПЕРЕВОДАХ

ЕКАТЕРИНИНСКОГО ВРЕМЕНИ

Вряд ли можно найти в мировой литературе сколько-нибудь значительное культурологическое исследование, в котором отсутствовали бы ссылки на бл. Августина. И это не просто «дань вечности». Личность, судьбу, творчество Августина просто невозможно обойти при серьезном исследовании европейской культуры.

Универсальность этого человека удивительна. Открывая эпоху христианского богословия в его классическом варианте, он одновременно завершает эпоху «Рима языческого», обозначает дальние перспективы развития христианской мысли.

Как и любая неординарная личность, Августин многие столетия находится в центре философско-религиозных дискуссий. Бл. Августин почти всегда предстает перед нами через разнообразные, взаимоотличные грани, порой несовместимые между собой точки зрения. И это несмотря на многовековую традицию обсуждения его жизни и всегда новое, незамутненное «традицией» обретение его текстов. Обращение к Августину требует постоянного изменения интонации диалога. Это помогает понять одну важную закономерность: мера вдохновленности августиновского текста и степень его временного удаления от нас чаще всего не совпадают между собой.

Автору показалось интересным обращение к русским переводам текстов бл. Августина, исторически принадлежащим екатерининской эпохе русской истории.

В отечественном августиноведении сложилась традиция, согласно которой концептуальный анализ учения Августина проводится по известным переводам ХIХ века за тем исключением, которое касается августиновской «Исповеди», большое количество переводов которой, как целиком, так и в отрывках, было опубликовано за последние 10 лет. Особенно не повезло в этом смысле центральной работе бл. Августина «О Граде Божием», переводов которой на русский язык, датируемых второй половиной ХХ в., до самого последнего времени вообще не существовало, а также музыковедческим трактатам, которые на русский язык не переводились.

Между тем, проникновение августиновских текстов на русскую почву в XVIII в. сопровождает солидная переводческая традиция. Автору удалось обнаружить более двадцати оригинальных изданий главных работ бл. Августина, относящихся к 40 – 90 гг. XVIII века, причем отдельные трактаты имеют несколько переизданий, в том числе и стереотипных.

Этот переводческое наступление вряд ли можно считать случайным. Эпоха Екатерины, взрастившая целое поколение русских философов, заложившая основания русской метафизики, не обошла своим вниманием святоотеческую традицию.

При знакомстве с русскими переводами бл. Августина этого периода, в первую очередь поражает «русскость» языка и насыщенность чувства, передаваемые текстами. Если мысленно отвлечься от первоисточника, забыть на время, что перед тобой находится перевод европейского мыслителя, то создается полная иллюзия чтения текста «русскоязычного» писателя.

Над текстами бл. Августина работала группа переводчиков. Среди них наиболее часто встречаются имена И. С. Тодоровского, А. Скворцова, Василия Беляева («В. Б.»), Стефана Козловского, прот. Константина Крижановского. Издания осуществлялись в Санкт-Петербурге, Москве и Ярославле. Стиль этих переводов, выполненных гражданской печатью, соотнесен с русской церковно-просветительской традицией. Они очень напоминают светские «писания» нравоучительного характера, «тон» эпистолярного общения, который сложился в России к середине XVIII в.

Но неверно было бы думать, что переводческая практика, связанная с трудами св. отцов в целом и с именем бл. Августина в частности, «замыкается» исключительно на время Екатерины. Согласно «Росписи Российским книгам для чтения из библиотеки А. Смирдина», интерес к переводам святоотеческих текстов был чрезвычайно велик и в первой трети XVIII в. Однако здесь заслуживает внимания важный момент: при большом количестве переводов Восточных отцов (Дионисий Ареопагит, Иоанн Златоуст, Василий Великий, Иоанн Лествичник, св. Геннадий, Григорий Палама, Игнатий Богоносец, Макарий Египетский, Иустин, Петр Хрисолог и др. — всего около 60 изданий), практически отсутствуют переводы Западных отцов. С одним единственным исключением, касающимся переводов бл. Августина. Их насчитывается около 15, причем, помимо Августина, из Западных отцов не переводился никто. Имя Августина неоднократно упоминается, а его творчество комментируется в кириллических изданиях XVIII в., но и здесь его имя соседствует с именами и трудами Восточных отцов.

Удивительно отношение к отдельным изданиям Августина екатерининской эпохи, хотя и увидевшим свет, но испытавшим сложную судьбу. Так, в 1787 году в московских книжных лавках было конфисковано 1030 экземпляров только что вышедшей в свет книги «О Граде Божием».

Затем было изъято еще 88 экземпляров того же издания. Та же судьба ждала книги «Дух, или Мысли...», «Зеркало...», «Карманный псалтирь...», «Путь к познанию...», «Святые и душеспасительные беседы...», «Таинственное богословие». Общее количество конфискованных экземпляров составило около 4000, что, учитывая тиражи того времени, было огромной цифрой. В это же время (80 – 90 гг.) были распространены книги, публиковавшиеся под именем бл. Августина, но явно не принадлежащие его перу (так называемый Псевдо-Августин; в первую очередь конфисковывались именно они). Перенесение этой средневековой традиции на русскую почву весьма показательно и еще раз подчеркивает роль бл. Августина в отечественном мировосприятии.

Несомненно, что екатерининская эпоха выполнила свою просветительскую функцию не только в светском, «философическом» горизонте, но стала отправной точкой и в освоении святоотеческой традиции. Знакомство с оригинальными русскими переводами бл. Августина, относящимися к этому периоду русской истории, позволяет более последовательно оценивать традиции отечественной православной мысли.

Ниже приводятся два небольших отрывка из переводов бл. Августина XVIII в., хорошо иллюстрирующие, по мнению автора, интонацию, с которой входили эти тексты в русскую культуру.

ПРИЗВАНИЕ ВСЕМОГУЩЕГО БОГА

К ВОЗОБНОВЛЕНИЮ СКЛОННОСТЕЙ И ЖИТИЯ

Господи Боже мой! даждь сердцу моему, чтоб оно Тебя желало, желая искало, ища обрело, обретши любило, любя согрешения своя очистило, очистив уже не повторяло паки оных;

даруй, Господи Боже мой! сердцу моему покаяние, духу сокрушение, глазам источник слез, рукам щедрость к милостыне.

Царю мой! погаси во мне вожделения плотские, и возжи огонь твоея любви.

Искупителю мой! изжени из меня духа гордости, и подаждь, милостивый, сокровище смирения Твоего.

Спасителю мой! отжени от меня гнев ярости, и даждь щедрый щит терпения.

Творче мой! истреби из меня духа горесть, и даруй мне, преблагий, мысленную сладость.

Подаждь мне, премилостивый Отче! веру твердую, упование приличное, любовь непрестанную.

Правителю мой! отврати от меня суету, мысли непостоянство, сердца скитание, уст праздногласие, глаз превозношение, чрева объядение, поношения ближних, раздежение любопытства, похищение честей, суетной славы желание, лицемерие, яд ласкательства, презрение убогих, утешение бессильных, сребролюбия жар, зависти мерзость, хулы смерть.

Отсецы во мне, Создателю Мой! дерзость, непотребство, упрямство, беспокойство, праздность, сонливость, леность, мысли колебание, слепоту сердца, чувств упорство, нравов суровость, к добру неповиновение, совета противление, языка необузданность, убогих притеснение, немощных насилование, невинных оклеветание, подчиненных презрение, к домашним суровость, к приятелям нечестие, к ближним грубость.

Боже мой премудрый! молю Тебя чрез возлюбленного Сына Твоего, даруй мне дела милосердия и любви упражнения: соболезновать о нещастных, наставлять на путь заблуждающих, вспомоществовать бедным, помогать убогим, утешать печальных, заступать обидимых, нищих снабдевать, плачущих возставлять, оставлять должникам, прощать против меня согрешающих, ненавидящих меня любить, за зло воздавать доброе, никого не презирать, но почитать, добрым подражать, злых остерегаться, добродетелей держаться, пороки отревать;

в нещастиях терпеливость, в благополучии воздержание, хранение уст, и дверь ограждения устам моим; земная попирать, небесных жаждать.

ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ВРЕМЕНИ

Ангел согрешил, и Бог не дал ему ни минуты времени для принесения покаяния; человек же согрешил, и Бог, снисходя его слабости, дал ему все время жизни для принесения покаяния и удовлетворения правосудию Его. Сие время для нас весьма драгоценно, но мы ничем толико не пренебрегаем, как оным. Все минуты жизни нашея сочтены, и оне все в руках того, который даровал нам жизнь, и который может оную отнять, и в то самое время, когда мы грешим и когда вовсе не помышляем ни о смерти, ни о будущем своем некончаемом благополучии или злополучии. И так хотя всякому почти известно, что наше вечное благополучие и злополучие зависят от употребления настоящего времени, но ослепление человеческое столь велико, что большая часть людей доходят до самых врат вечности не зная, для чего сия жизнь им дана. Дни спасения, месяцы и годы протекают втуне и никто об оных почти не помышляет. Вся жизнь тратится в забавах, в тщетных увеселениях, в упражнениях, не имеющих себе иных предметов, как токмо благ земных. Одни живут в праздности, другие в безпорядках, а третие в роскошах; и все поспешают к пропасти худым употреблением времени, коего потеря невозвратна.

Дабы почитать время так, как должно, нужно разсуждать о следующих трех вещах.

1) Сын Божий не для чего иного употребил всю свою на земле жизнь, и понес труды и муки, как для того, дабы заслужить нам сие время, которое мы имеем в толиком небрежении. Он нам искупил его ценою своея крови, и естьли мы его теряем, то и Иисуса Христа и всех Его таинств лишаемся.

2) Один час настоящего времени, хорошо употребленный, может избавить нас мук вечных, которых мы достойны, и приобресть нам жилище в царствии небесном, которого мы были совершенно недостойны.

3) Нет ни одного в злополучной вечности живущего человека, который бы не предпочел сей драгоценной час времени, теряемой нами в бесполезных забавах всем царствам земным, естьли бы токмо Бог соблаговолил ему дать оной для принесения покаяния, и который бы не согласился терпеть с радостью тысячи лет всякие мучения, дабы искупить оное, естьли бы было токмо возможно. Самое великое в вечности мучение есть сокрушение о том, что столь нещастно погубил время, которое бы могло служить Ему ко избежанию ада, и ко приобретению рая...

Покуда имеем мы время, да не престанем творить добро...

УТОПИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ОРГАНИЗАЦИИ

ИМПЕРАТОРСКОГО ВОСПИТАТЕЛЬНОГО ОБЩЕСТВА

БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ

Э. П. Юровская (СПб) Неоспоримы заслуги императрицы Екатерины II в постановке женского образования в России. Это было сделано ею как по велению времени, так, очевидно, и в силу личных причин. Молодая великая княжна познала все трудности настоящего самообразования на личном опыте и на примере своей, пусть и не очень любимой сподвижницы Е. Р. Дашковой.

Образование, воспитание — ключевые слова века Просвещения.

Но в том, что касается образования русской дворянской женщины, то хотелось бы отметить следующее: различие в подходе к проблеме в петровскую и екатерининскую эпоху. Различие между несостоявшимися практическими планами реалистического толка при Петре и значительный налет утопических представлений при состоявшимся волею Екатерины открытии первого учебного заведения для благородных девиц (1764). Указание на утопические черты проекта Екатерины нимало не умаляет значение создания Смольного Института. Они имеют целью подчеркнуть общую для XVIII века утопическую веру в то, что силой разума, который направленно воспитывается с юных лет, можно получить человека без пороков, лени, лживости асоциальности.

Заметим, что при Петре I обсуждавшиеся, но нереализованные планы образования женщин, переходивших в это время из «теремниц» в положение «дам», носили характер практических заимствований из уже имеющегося европейского опыта. Известно, что в широкомасштабных «Пропозициях» Федора Салтыкова, просвещенного аристократа, сторонника светской власти, предлагалось в каждой губернии учредить по школы (по 500 учениц каждая). Разместить их предполагалось в помещениях монастырей, выведя оттуда стариц. Салтыков справедливо полагал, что, учась, девицы «гораздо будут умнее и обходительнее, нежели они у отцов своих живут». Женские семинарии «для начинания учения» проектировал и В. И. Татищев. Косвенно затрагивали вопрос о женском образовании и другие сподвижники Петра. Однако общая направленность учебных заведений при Петре на подготовку профессиональных работников и воинов, другие факторы не позволили реализовать проекты и дело было отложено на сорок лет. Справедливость требует, однако, сказать, что «Петр прекратил затворничество женщин» и, по словам выдающегося историка С. Соловьева, «уничтожая затворничество женщин, возвышая ее достоинство, Петр возвышал и достоинство человека вообще».

В начинавшуюся же эпоху Екатерины II проблема образования носит уже не столько практическую направленность, сколько связывается с увлечением императрицы идеями Просвещения о «новой породе людей», о новом человеке, который своим развитым особым воспитанием разумом способен преодолеть все присущие его природе, его «естеству» пороки.

Этими идеями болела Европа, выходившая из феодальных тенет. Один из известных французов писал в 1762 году, что вокруг только и разговоров, что о «создании идеального человека и превосходного гражданина». Немало приверженцев этой идеи было и в России. К ним относились, например, М. М. Щербатов, И. И. Бецкой и Екатерина II.

Впрочем, претензии или мечты молодой тогда Екатерины шли дальше. Задумываясь о своем царстве, она решила, что «Новую породу людей» возможно получить при появлении «новой семьи», где достойной половиной просвещенного человека станет образованная женщина, сформированная новой, ранее в России не существовавшей системой воспитания. Далеко идущий план Екатерины предполагал, по ее словам, «произвести новое порождение, от которого бы прямые правила воспитания непрерывным потоком в потомство переходить могли».

Известно, насколько критична была Екатерина к самим основам быта русских дворян, с которыми она хорошо была знакома по двору Елизаветы Петровны. Вступая в царствование, Екатерина осмеливалась предположить, что энергичными мерами сумеет преодолеть «дремотную» традицию. Стартовым условием утопических планов, как это всегда бывает, явилась неудовлетворенность окружающим. Высочайшим рескриптом под № 25 от 1 ноября 1763 года императрица, едва вступившая на престол, дает распоряжение дипломатам поскорее достать описания лучших учреждений для воспитания девиц и содержания вдов. Ее не устраивает уже известная ей постановка дела в модной Сен-Сирской школе, отличавшаяся религиозной экзальтированностью учениц. В результате с помощью И. И. Бецкого, ставшего талантливым и вполне самостоятельным исполнителем воспитательных проектов Екатерины, уже в 1764 году создается Императорское воспитательное общество благородных девиц, известный Смольный Институт, не имевший аналогов в других странах.

Продолжением утопической установки на формирование «новой породы людей» является создание особого пространства, топоса закрытого учреждения с убеждением, что создаваемая «стерильная» Среда убережет молодых от нежелательных дурных влияний. Модная в XVIII веке идея Дж. Локка о решающем влиянии на юное существо дурной или, наоборот, благотворной среды показалась и Екатерине и Бецкому особенно важной, учитывая отношение императрицы к бытовой среде ее подданных. Указывая на нежелательность проникновения в закрытое пространство воспитательного учреждения случайных лиц, Бецкой замечал: «Ибо неоспоримо, что частое с людьми без разбору обхождение вне и внутри оного весьма вредительно».

Утопические, в отрыве от реальности установки всегда ведут к жестокой регламентации. Это коснулось и жизни воспитанниц Смольного, их контактов с семьей. В «рассуждении обучения», говорилось в § 26 раздела о дисциплине Устава воспитания, «родители посещать их могут только в назначенные дни с позволения госпожи Начальницы». Такая жестокая установка показывала понимание силы домашних влияний и еще раз подчеркивала отрицательное отношение Екатерины к домашнему воспитанию, которое она называла «мутным ручьем» и которое должен был смыть «светлый поток» институтского формирования личности.

Перекличку с положениями утопий эпохи Просвещения находим мы и в установке на деятельного человека, считающего праздность и разнеженность пороками. Это характерно, например, для утопии М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую...». Бецкой же и Екатерина сочли необходимым выделить специальный параграф в Уставе воспитания, который гласит: «Впрочем всякая излишняя нега из сего общества вовсе изгнана быть долженствует».

Позволим себе предположить, что не столько казарменными настроениями, а как раз примерами многих утопий продиктована была регламентация одежды девочек, принудительное в ней равенство. В утопиях нередко группы сообщества различаются не социальным положением, а формой или цветом одежды. В Смольном институте, где существовали необходимые возрастные группы, входящие в них девочки носили платья разных цветов (коричневые, зеленые, серо-белые).

Напомним в заключение, что утопии обычно выступают против антиэстетичности окружающего мира, в них общественный и эстетический идеалы слиты. Эта сторона утопических сочинений также прослеживается в том, как эстетически значимо оформлялась жизнь воспитанниц Смольного института. Его стены украшали росписи назидательного и декоративного характера, воспитанницы много играли на музыкальных инструментах, увлекались театральными постановками, много танцевали и, конечно же, много гуляли на «свежем воздухе», что всегда предписывалось действующим лицам утопических сочинений. Высокая эстетическая оформленность жизни богатой части дворянства в его «золотой век» несомненно поддерживалась подобной подготовкой будущих хозяев имений и усадеб.

Тема женского образования в XVIII веке, как и судьба женщины в менявшемся обществе мало проанализирована, об этом уже приходилось говорить. Рассмотрение же под взятым углом зрения придает теме женского образования большую включенность в культуру XVIII века, оттеняет ее значимость для дальнейшего движения отечественной культуры.

«СЕМИРАМИДА СЕВЕРА»

ИЛИ «КАЗАНСКАЯ ПОМЕЩИЦА»?

ЛИКИ МОНАРХИИ И ОБЛИК МОНАРХИНИ

НЕПРЕХОДЯЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ВКЛАДА ЕКАТЕРИНЫ II

В ИСТОРИЧЕСКУЮ НАУКУ. О СОЗДАНИИ ЕЮ

ЭРМИТАЖНОГО СОБРАНИЯ РУССКИХ РУКОПИСЕЙ

I. В Санкт-Петербурге есть два замечательных памятника Екатерине II. Один из них тот, что возвышается в Екатерининском садике перед Александринским театром, общеизвестен. Другой, пожалуй, еще более величественный, расположен не далее, чем в трехстах метрах от первого.

К сожалению, он известен только специалистам-историкам, литературоведам, библиографам. Памятник этот Екатерина воздвигла себе сама. Речь идет об уникальной коллекции рукописей по истории и культуре России, которую Екатерина II неустанно собирала, хранила и исследовала в течении тридцати лет. При жизни императрицы и более полувека после ее смерти коллекция эта хранилась в ее апартаментах в Зимнем дворце, вследствие чего за ней закрепилось и сохраняется до сих пор название Эрмитажное собрание рукописей. С 1852 года это собрание хранится в отделе рукописей Публичной библиотеки (ныне Российская Национальная библиотека).

Значение этого собрания для русской и мировой науки невозможно переоценить.

II. Для своих занятий историческим прошлым России Екатерина II собирала различные материалы. Когда тяга к любимому делу охватывала императрицу с большой силой, она занималась историей вперемешку с государственными делами. «Теперь за законы не могу приняться, но думаю, что могу взяться за историю», — заявила она однажды секретарю А.

В. Храповицкому. «...Не имела ни минуты благодаря делам и старым летописям», — отмечала она в письме барону Гримму.

III. Первое документальное свидетельство о создании Екатериной II в своем Эрмитаже собрания старинных рукописей относится к 1767 г. Во время пребывания в Нижнем Новгороде императрица приказала местному архиепископу «собрать сколько можно известия летописцев и переслать их в Петербург».

Собирание рукописей для личной коллекции Екатерины II продолжалось с этого времени до самой ее смерти, то есть почти 30 лет.

В археографов были превращены духовные и светские чины всех рангов, вплоть до митрополитов и генерал-губернаторов. Были специально обучены копиисты, посылавшиеся в места, где оказывались интересные рукописи, которые неудобно было изъять.

Путешествуя по городам Поволжья и особенно Украины, императрица лично просматривала в церквах и монастырях и отбирала для своего собрания старинные книги.

Летописи, родословные и разрядные книги, судебники и другие памятники русской старины нужны были ей для двух целей. Первая и основная цель — использования их в качестве материала для ее исторических сочинений. Кроме того, Екатерина II использовала памятники истории в практических целях своего правления: при составлении законодательных актов и при решении внешнеполитических вопросов. Так, в частности, Екатерина II старалась доказать участие России в разделах Польши, что собственно Польшу разделили Австрия и Пруссия, а в ее владении «нет ни одного дюйма Польши», что она лишь вернула России древнерусские земли. «Я, — писала она, — очень хорошо подкована во всем этом, имея дело с архивами и летописями».

При жизни Екатерины II в ее руках побывало немало и других ценнейших древних памятников. После смерти державного историка, в шкафу между ее платьями было найдено знаменитое «Остромирово Евангелие». К сожалению, очень многие именно древние списки своей коллекции Екатерина II раздала. Так, в частности, многие из них были отданы в подарок или в обмен Карамзину и Мусину-Пушкину и погибли в их библиотеках во время московского пожара.

Екатерина II удовлетворилась писарской копией «Слова о полку Игореве», представленной ей Мусиным-Пушкиным.

Чтение «Слова» с новой силой возбудило в царице интерес к древнейшим временам истории Руси и к генеалогии тех княжеских родов, представители которых являются героями произведения. В ее бумагах имеется запись, показывающая, как интерес к землям и князьям, описанным в «Слове», подсказал мысль о сборе исторических материалов по всей территории бывшей древней Руси. На листе 269 фолианта, в который вплетен список «Слова», рукой Екатерины II написано: «Требовать из Чернигова, Переяславля, Новгородка-Северского, чтоб прислали реестры рода Рюрикова князей поименно, как в тех городах сохранены. Так же и супруг тех князей, И, буде отъищутся супруги, — от какого рода. Также просить митрополита Киевского и архиереев вышеписанных городов, чтоб из монастырей тех епархий такие же реестры присланы были... Сим чаять можно, что история российская выправится. Из Новограда, Ростова и Суздаля не худо бы тоже требовать. Так же из Рязани...». Таким образом, воздействие «Слова» на одного из первых его читателей способствовало тому, что в Эрмитаже было собрано значительное число древнерусских исторических памятников. Приведенное свидетельство о том, какова была непосредственная реакция Екатерины II на «Слово», является решительным приговором рассуждениям так называемых скептиков о подделке «Слова» в конце XVIII в. Смысл и цели такой подделки они усматривают в оправдание, с помощью древнего памятника, внешнеполитических притязаний и захватов Российской империи. Как видим, главе империи, императрице Екатерине II и в голову не пришло, с таких позиций оценить и использовать поднесенный ей список. Да, видимо, никто и не внушал ей подобных идей.

Время, когда Екатерина II начала собирать рукописи — 1767 год и следующие, — было временем бурного расцвета исторической мысли в России. В десятилетие с 1766 по 1775 г. вышли из печати многочисленные исторические труды. Впервые были напечатаны сочинения историков начала и середины XVIII в. — «Ядро российской истории» А. И. Манкиева, «История» В. Н. Татищева, «Журнал, или поденная записка Петра Великого». Вышли также «Российская история» Ф. А. Эмина, начальные тома «Истории Российской» М. М. Щербатова. Тогда же развивалась научная деятельность И. Н. Болтина, В. В. Крекшина, П. И. Рычкова, Н. И. Новикова, Г. Ф. Миллера, А. Л. Шлецера. Были изданы важнейшие исторические источники — «Кенигсбергская» и «Никоновская» летописи, «Русская правда», «Судебник Ивана IV» и др.

V. Столь высокий всплеск интереса к отечественному прошлому был вызван глубокими социальными сдвигами и грозными историческими событиями, ознаменовавшими екатерининское царствование. Это было время необычайного государственного и экономического укрепления господствовавшего класса — дворянства. Законодательное и идеологическое оформление этого процесса нуждалось в историческом обосновании.

Это было время классовых сражений, вылившихся в крестьянскую войну под руководством Е. И. Пугачева, во множество отдельных крестьянских бунтов и восстаний угнетенных народностей. Борьба с народными движениями, а главное — с их идеологическими последствиями требовала исторического обоснования.

Завоевание многих территорий и народов также настоятельно требовали исторического обоснования.

Наконец, социальные процессы в передовых европейских странах и прежде всего во Франции вызвали энергичное стремление правящих кругов России доказать исключительность, непохожесть ее исторического пути на тот путь, который привел к Великой французской революции.

Изображение России страной особой судьбы требовало исторического обоснования.

VI. После смерти Екатерины II пополнение ее Исторической коллекции прекратилось.

В 1853 г. рукописи собрания, в том числе Историческая коллекция, были переданы в Публичную библиотеку.

В течении долгого времени — 190 из 200 лет своего существования — Эрмитажное собрание не имело научного описания, не было необходимых «ключей», позволяющих добраться до его сокровищ. Существовали только перечневые описи, где без раскрытия содержания, а иногда и ошибочно были записаны названия рукописей.

В 1956 г. в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина было начато научное описание Эрмитажного собрания.

В 1958 г. в Трудах Государственной Публичной библиотеки был опубликован обзор русских рукописей XI – XVII вв. в Эрмитажном собрании.

В 1960 г. был издан на ротаторе «Каталог русских рукописей Эрмитажного собрания».

МЛАДШИЙ СЫН ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

Н. Н. Бобринский (Москва) В русской истории среди незаконных сыновей коронованных особ, пожалуй, наиболее известен граф Алексей Григорьевич Бобринский — сын Екатерины Великой от Григория Орлова.

Алексей появился на свет в царствование Петра III, который намеревался заключить Екатерину в Шлиссельбургскую крепость. Конфиденты императрицы решили: как только начнутся роды, кто-нибудь из них, чтобы отвлечь внимание Петра, подожжет свой дом. В пасхальную ночь у Екатерины начались родовые схватки, и дом графа Гендрикова тотчас запылал. Но схватки прекратились. Возобновились они через четыре дня, и тогда загорелся дом Шкурина.

На сей раз Екатерина благополучно разрешилась от бремени.

Младенец родился в четверг на Святой неделе, 11 апреля 1762 г. в Зимнем дворце в апартаментах Екатерины, расположенных в юго-западном углу и выходящих окнами на Дворцовую площадь и Адмиралтейство. Немедленно после рождения ребенок, завернутый в бобровую шубу, был вынесен из дворца и, возможно, сразу же увезен в имение Елизаветино (расположенное за Гатчиной), где и провел свои детские годы. Ребенка поместили в семью гардеробмейстера Шкурина под видом его племянника.

К началу царствования Екатерины относится Бестужевский проект, согласно которому императрице предстояло обвенчаться с Орловым.

По-видимому, во время этого брака предполагалось «привенчать» младенца Алексея. Именно с этим связано указание генеалога князя Петра Долгорукова, что при дворе младенца Алексея одно время звали Романовым. В конце 1762 г. во время болезни цесаревича Павла наследником престола, по свидетельству князя Федора Голицына, предполагалось объявить младенца Алексея же.

Кажется, только летом 1764 г. Екатерина впервые увидела сына.

Для свидания с матерью он был привезен на дачу Кайкуши, расположенную на окраине современного Петербурга. Екатерина ездила в Кайкуши как официально в сопровождении двора, так и тайно.

Вскоре затем у императрицы возник новый проект: младенца Алексея предполагалось причислить к вымершему в XVII в. роду князей Сицких, близких к Романовым по нескольким линиям родства. Императрица набросала проект указа, согласно которому новоявленный князь Сицкий со временем должен был вступить во владение предназначавшимися ему тульскими имениями и положенным в рост капиталом. При этом ему, по-видимому, хотели даровать титул светлости. Этот указ в черновом варианте хранился в сенате и никогда не был обнародован.

Младенец Алексей фигурировал в качестве объекта интриг, связанных с борьбой придворных партий Орловых и Паниных, а между тем, тихо жил в Елизаветине, именуясь в просторечии «младшим Шкуриным».

Летом 1767 г. он принял участие в путешествии Екатерины по Волге, лето 1768 г. провел в Швейцарии.

К 1770 – 1774 годам относится пребывание Алексея в Лейпциге, где его по настоянию Орлова воспитывали по-спартански, что дурно отразилось на хрупком от природы здоровье ребенка.

Осенью 1774 г. отрок Алексей был привезен в Петербург и помещен в Сухопутный Шляхетский Кадетский корпус, в гувернеры ему был избран известный впоследствии Рибас. Императрица, которая в течение двенадцати лет все не могла выбрать фамилию для своего сына, называя его то Романовым, то Сицким, то, возможно, принцем Еверским (по своему германскому домену), остановилась, наконец, на самом простом решении: дала Алексею фамилию, производную от названия предназначавшегося ему тульского имения Бобрики.

Накануне своего девятнадцатилетия Алексей получил от императрицы собственноручные записки. В одной записке Екатерина дает возможность молодому человеку догадаться, что она его мать, но не утверждает этого положительно. Перед нами полупризнание, которое не позволяло Алексею Григорьевичу официально утверждать, что он сын императрицы и злоупотреблять этим званием. В другой записке императрица разрешала Бобринскому пользоваться составленным для него гербом, который очень похож на личный герб Екатерины как принцессы Цербстской.

С 1779 г. Бобринский начал вести дневник и вел его по 1786 г. Из дневника видно, что Алексей Григорьевич посещает балы, маскарады, заводит амуры со смолянками, регулярно бывает у государыни в Эрмитаже. К сожалению, в дневнике не описан двадцатилетний юбилей Бобринского, а между тем, он был отпразднован с большой торжественностью: о нем известили всех послов, аккредитованных в Петербурге.

Окончив курс в корпусе, Бобринский был отправлен в путешествие по России и по Западной Европе. Инкогнито сына императрицы во время путешествия было весьма относительным: Бобринского принимали многие коронованные особы.

Весной 1785 г. Бобринский прибыл в Париж, где находился долгое время. Здесь он продолжает вести дневник, но одновременно делает заметки в записной книжке. И если автор дневника предстает перед нами суховатым педантом, то хозяин записной книжки выглядит совсем иначе.

Пометки его касаются самых различных сторон человеческих знаний.

Бобринский покупает карты всех частей света, коллекционирует древние манускрипты, посещает Академию наук и обсерваторию. Это, правда, не мешало ему вести в Париже самую беспорядочную жизнь, быть неразборчивым в амурах и постоянно впадать в долги. Мать знает обо всем этом, образ действий сына объясняет наследственными странностями и об этом сообщает известному энциклопедисту Гримму, заботам которого был поручен Бобринский.

К началу 1786 г. относится свидетельство Ватиканского архива о том, что императрица хотя и не довольна образом жизни Бобринского, но, тем не менее, намеревается предоставить ему во владение герцогство Курляндское. В это время Алексей Григорьевич путешествовал по северной Италии, где был принят дожем и обменялся с ним дипломатическими речами.

В 1787 г. Бобринский снова в Париже. Там он окончательно запутывается в долгах, которые исчислялись уже миллионами и заметно превысили всю сумму положенного в России на его имя капитала. Императрица пришла к выводу, что Алексей Григорьевич ни на что доброе не годен. Она приказала ему немедленно вернуться в Россию, но долги его не заплатила, а передала сына в опеку. Опекуном его был назначен Завадовский, бывший фаворит Екатерины.

Весной 1788 г. Бобринский прибыл в Ригу. Там ему от имени императрицы было приказано не покидать пределов Остзейского края. Алексей Григорьевич написал покаянное письмо матери. Ответное письмо императрицы было очень милостивое. В своем новом письме Бобринский пишет, в частности: «Я хотя и виновен, но сохранил неиспорченной душу». Письмо заканчивается просьбой о свидании. Можно предполагать, что свидание ему было дано и что в ходе его вспыльчивый Бобринский, унаследовавший от Орлова приступы бешенства, наговорил государыне дерзостей. В 1793 г., кажется, состоялось новое свидание Бобринского с матерью, но оно осталось без последствий для его статуса.

Во второй половине 90-х годов Бобринский задумал жениться на баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штернберг. Это шло вразрез с планами государыни, намеревавшейся, как кажется, женить его на принцессе Фредерике Баденской, сестре невесты великого князя Александра Павловича. Тем не менее, Бобринскому удалось получить разрешение на брак с Анной Владимировной. Свадьба состоялась в начале 1796 г. Затем императрица вызвала новобрачных в Петербурге и благословила их, но снова отправила в Ревель. Накануне смерти Екатерина подготовила указ, легализующий статус Бобринского, но не успела его обнародовать.

Павел сразу после своего воцарения вызвал Бобринского в Петербург, издал указ о даровании ему графского титула, подарил ему дом в столице и богатые имения. Император в сенате открыто объявил Бобринского своим братом и представил его как родственника членам царской фамилии. Вскоре, однако, Бобринский вышел в отставку и удалился в провинцию. Павел писал Алексею Григорьевичу в его Богородицкое имение, но эти письма впоследствии погибли во время пожара.

Последние годы жизни Бобринский предпринимал безуспешные попытки прояснить легендарные планы Екатерины в отношении себя. Речь шла о том, что императрица якобы предназначала ему свой родовой домен в Германии княжество Еверланд. Еще больше интересовался Бобринский уточнением предания, согласно которому для него государыней был положен в Лондонский банк капитал на сумму в три миллиона рублей. Розыски этого вклада тщетно предпринимались как при жизни Алексея Григорьевича, так и после его смерти (вплоть до советского периода).

Алексей Григорьевич скончался в Богородицке 20 июня 1813 г. на 51-ом году жизни. Его ранняя смерть была вызвана, возможно, последствиями родовой травмы.

В противоположность Алексею Григорьевичу его потомки никогда открыто не именовались родственниками Романовых, но пользовались неизменной благосклонностью царей. Ныне Бобринские живут, в основном, за границей (в Париже и в Чикаго), в России к их числу относится Николай Николаевич, живущий в Москве со своим сыном и малолетними внуками.

ИВАН ИВАНОВИЧ БЕЦКОЙ —

ФАКТИЧЕСКИЙ ОТЕЦ ЕКАТЕРИНЫ

Н. Н. Бобринский (Москва) Знаменитый деятель русского просвещения XVIII в. Иван Иванович Бецкой родился около 1703 г. в Стокгольме. Он был незаконным сыном князя Ивана Юрьевича Трубецкого, взятого в плен при Нарве и увезенного в Швецию. Матерью Ивана Ивановича обычно считается шведская баронесса Вреде. Бецкой, видимо, некоторое время учился в Копенгагенском кадетском корпусе. Потом он вступил в русскую дипломатическую службу и ездил курьером в Париж, потом он состоял адъютантом при своем отце, далее был камергером при великом князе Петре Федоровиче. При Екатерине Великой он сделался вельможей первого ранга и стал самовластно распоряжаться целым рядом значительных учреждений империи, основное свое внимание обращая на воспитание детей и юношества. Бецкой умер в 1795 г.

История версии о том, что Бецкой есть отец Екатерины Великой, представляется в следующем виде.

В 1800 г. в Париже вышла книга С. Ф. Массона «Секретные записки о России и, в частности, о конце царствования Екатерины II и о царствовании Павла I». В 1802 г. опять-таки в Париже вышел немецкий перевод этой книги, выполненный неизвестным автором. В предисловии к переводу автор высказывает предположение, что Бецкой в 1728 г. посетил Цербст и стал отцом Екатерины.

В 1873 г. Н. И. Греч в своих записках писал, что Бецкой в 1728 г.

познакомился с матерью Екатерины в Париже, где и стал отцом знаменитой государыни. Греч отметил большое портретное сходства Екатерины с Бецким.

В 1876 г. П. И. Бартенев писал: «У Бецкого был секретарем швед Марко Иванович Хозиков… он один мог оставаться при Бецком в то время, когда посещала его Екатерина, и у внуков Хозикова сохранилось вполне определенное семейное предание, что входя в комнату к Ивану Ивановичу, государыня целовала у него руку». По словам Бартенева, вот что однажды сказала Екатерина во время назначенного ей врачами кровопускания: «Пусть из меня вытечет вся немецкая кровь и останется одна русская».

В 1890 г. В. А. Бильбасов высказался против версии о том, что Бецкой есть отец Екатерины. Бильбасов отверг мнение вышеуказанного переводчика, а также Греча, утверждая, что ни Бецкой в 1728 г. не был в Цербсте, ни принцесса Голштинская в это время не была в Париже. Однако, этот автор не привел никаких аргументов в пользу своих утверждений.

А указания Бартенева он попросту проигнорировал.

В равной мере и П. М. Майков в 1904 г. высказался против рассматриваемой версии. Майков никак не прокомментировал аргументацию вышеуказанного переводчика, Греча и Бартенева, но выдвинул свои контрдоводы. Майков указал, что в апреле 1728 г. (т. е. как раз за год до рождения Екатерины) была совершена купчая, согласно которой князь И. Ю. Трубецкой продавал Бецкому одну из своих вотчин, и что Бецкой, несомненно присутствовал при этой сделке. Что ж, у Ивана Ивановича оставалось еще три месяца для того, чтобы отправиться в Париж и стать отцом Екатерины.

28 декабря 1974 г. в нью-йоркской газете «Новое русское слово»

была опубликована статья Жернаковой-Николаевой «Тайна императрицы Екатерины Второй». Автор статьи заявляет, что в архиве Британского музея хранится письмо Екатерины к Бецкому, по прочтении которого возникает убеждение, что Иван Иванович был отцом государыни. К сожалению, Жернакова-Николаева не приводит цитат из этого письма, а потому ее утверждение остается неаргументированным.

В течение ряда лет я занимался изучением жизни моего предка графа Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины от Орлова.

При этом я столкнулся со многими фактами, свидетельствующими о том, что Бецкой, действительно, был отцом императрицы.

Характерна исключительность положения Бецкого. Ведая Комиссией по строительству императорских дворцов и садов, он распоряжался колоссальными суммами. Он стоял во главе целого ряда воспитательных учреждений, вход в которые был запрещен для полиции. И когда однажды это запрещение оказалось нарушенным, то сам всесильный генералпрокурор князь Вяземский счел необходимым лично принести извинения Бецкому. Иван Иванович ведал также созданной при воспитательных домах сохранной казной, то есть первым русским банком. Бецкой удостоился неслыханных почестей: в своем великолепном дворце он неоднократно принимал коронованных особ; он был приглашен в сенат, где сенаторы при полном собрании всех департаментов стоя приветствовали его; в честь Бецкого была выбита золотая медаль.

Вот некоторые штришки, иллюстрирующие уровень общественного положения Бецкого. Возвращаясь в Петербург из Москвы после коронации Екатерины, он ехал в третьей карете сразу после императрицы и великого князя. Во время венчания цесаревича Павла с Марией Федоровной он держал венец над новобрачным. Во время ссоры Екатерины с Орловым именно он по поручению императрицы ездил к Орлову на переговоры. Когда один офицер, которого Бецкой собирался отстранить от должности в кадетском корпусе, представил Бецкому именной указ императрицы в свою пользу, Иван Иванович преспокойно ответил ему: «Ну что ж, указ ведь можно и переделать». Бецкой находился в числе немногих лиц, обладавших правом объявлять устные повеления государыни. Он числился «чтецом» Екатерины и виделся с ней ежедневно.

Чрезвычайно показательны интимные письма Бецкого к Екатерине. Обычно Иван Иванович их подписывает так: «Вашего императорского величества Иван Бецкой». Слова «верноподданный» или «слуга» или «раб» не встречаются. А ведь это вопиющее нарушение этикета чопорного XVIII века. Ничего подобного мы не видим даже в письмах Потемкина, то есть законного мужа императрицы. Письма полны недомолвок, понятных лишь обоим корреспондентам. Так, Бецкой знал, что императрице в июле 1775 г. предстояло родить тайного ребенка (дочь Потемкина). Иногда Бецкой забывается до того, что именует государыню cara anima mia.

Бецкой был, по-видимому, крестным отцом Бобринского (то есть своего внука). Во всяком случае, Иван Иванович уделял ему чрезвычайно много внимания, воспитывал его, ведал его финансовыми делами. При этом он неоднократно упрекал государыню в недостатке внимания к сыну.

Незаконная дочь Бецкого Анастасия Ивановна Соколова была при дворе на особом положении. Она позволяла себе на людях резко критиковать действия императрицы. А когда Соколовой предстояло родить, то Екатерина в наемной карете помчалась к ней и сама принимала роды. Соколова была крестной матерью Бобринского и имела смелость прямо на людях называть императрицу кумой (commre).

Муж Соколовой, известный Рибас был избран в гувернеры к молодому Бобринскому. А ведь Екатерина, никогда не ошибавшаяся в людях, разумеется, прекрасно понимала, что Рибас — личность во всяком случае сомнительная. Но ведь он приходился своему воспитаннику дядей par alliance, что, видимо, и послужило основанием для его выбора в гувернеры.

В случае, если мы признаем справедливость рассматриваемой версии, мы сможем по-новому взглянуть на внутриполитическую деятельность Екатерины в первый период ее царствования (период, когда Бецкой был еще очень активен). Разумеется, Иван Иванович, как отец, должен был оказывать сильнейшее влияние на государыню, а ведь он был воспитан совершенно вне православия. По-видимому, крайне радикальная секуляризационная деятельность Екатерины (да и не только она) в значительной степени вдохновлялась именно Бецким.

МЛАДШИЙ СЫН ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

АЛЕКСЕЙ БОБРИНСКОЙ

Н. Ю. Болотина (Москва) Появившийся в последнее время ряд научных работ достаточно глубоко раскрывает роль Екатерины II в истории России. Знание же о ее личной жизни до сих пор остается на уровне слухов и исторических анекдотов. Между тем, только достоверные факты, основанные на архивных источниках, могут дополнить образ этой необыкновенной женщины, испытавшей в своей жизни и радость, и разочарования в отношениях с близкими людьми.

Младшим сыном императрицы был Алексей Григорьевич Бобринской (1762 – 1813). Он родился за несколько месяцев до дворцового переворота, который возвел великую княгиню Екатерину Алексеевну на российский престол. Основную роль в заговоре сыграла гвардия во главе с братьями Орловыми, один из которых, Григорий Григорьевич (1734 – 1783) и был отцом Алексея. В первые годы царствования Екатерины II Г. Г. Орлов являлся ее первым советником и участвовал в решении всех государственных дел. Однако императрица не решилась узаконить свои отношения с ним, и ребенок тайно воспитывался в семье гардеробмейстера В. Г. Шкурина. Родители занимались воспитанием и образованием сына, Екатерину так же заботил будущий общественный статус Алексея и его материальное положение. В Российском государственном архиве древних актов сохранились собственноручные указы Екатерины II, в которых она подробно излагала систему денежного обеспечения малолетнего сына. Указы, хотя и выполнялись, не были обнародованы и находились среди секретных распоряжений императрицы.

Сначала, в 1765 г., Екатерина II предполагала причислить Алексея к фамилии князей Сицких (угасший в конце XVII в. наиболее близкий к Романовым род), но затем, в 1774 г., за мальчиком была закреплена фамилия Бобринской. Она стала производной от названия села Бобрики, которое в 1763 г. купила в Тульской губернии Екатерина II для сына; к Бобриковской волости была присоединена дворцовая Богородицкая волость.

Земли эти находились в ведомстве Вотчинной канцелярии, и Екатерина II тщательно следила за управлением и ведением хозяйства в них. В ее личном архиве (РГАДА) хранится подробная инструкция, составленная для управляющих, ведомости о доходах с имений и процентах с капитала, положенного в банк. Интересно, что долгое время управляющим служил известный писатель и экономист А. Т. Болотов (1738 – 1833), под чьим руководством в Богородицке и Бобринке возводились прекрасные дворцы (архитектор И. А. Старов), разбивались парки для будущего владельца.

Осенью 1774 г. А. Г. Бобринский был помещен в Сухопутный кадетский шляхетный корпус в Петербурге (закончил в 1782 г.). Во время учебы он вел дневник, в котором нашло место множество интересных записей о встречах и разговорах с Екатериной II, Г. Г. Орловым, своим наставником И. И. Бецким, племянницами Г. А. Потемкина и другими придворными. После окончания корпуса Бобринской был отправлен в путешествие по России и Европе в сопровождении своих соучеников, полковника А. М. Бушуева и известного профессора Н. Я. Озерецковского.

Во время поездки он продолжал вести дневниковые записи. В личном фонде Бобринских (РГАДА) находятся три журнала, заполненные мелким почерком Алексея Григорьевича и иллюстрированные схемами и рисунками. Интересные сведения о городах, по которым проезжали путешественники, и о поведении и характере Бобринского имеются в письмах Бецкого, Бушуева, Озерецковского, которые составляют отдельное дело в уже упомянутом личном архиве Екатерины II. На протяжении всего путешествия юноша находился под пристальным вниманием встречавшихся с ним людей, создавалась ситуация, когда его двусмысленное положение было общеизвестно. Это, несомненно, накладывало отпечаток на его поведение.

Весной 1785 г. Бобринской остался жить в Париже, по просьбе Екатерины II его опекал Мельхиор Гримм. В его переписке с императрицей постоянно обсуждался характер ее сына и его денежные дела. К сожалению, Бобринской огорчал Екатерину постоянной игрой в карты и долгами.

В начале 1788 г. А. Г. Бобринской получил распоряжение вернуться в Россию, и в апреле этого же года он поселился в Ревеле, куда прибыл и его новый опекун П. В. Завадовский. Только после вступления в брак с баронессой Анной Владимировной Унгерн-Штернберг (1769 – 1848) Бобринской смог посетить Петербург, чтобы представить жену Екатерине, но затем опять вернулся в Ревель. При своей жизни императрица так и не решилась официально передать сыну документы на владения имениями, потому что не была уверена в его способности самостоятельно решать денежные дела.

Только при вступлении Павла I на престол все изменилось. Вопреки сложившемуся стереотипу, Павел I проявил по отношению к Алексею Бобринскому благородство. Он не только выполнил распоряжения матери, но и сразу признал его своим братом. Документы свидетельствуют о том, что в течение нескольких дней Бобринскому были пожалованы предназначенные для него Екатериной II имения и бывший дом Г. Г. Орлова, а также земли в Московской губернии и титул графа Российской империи. Затем Алексей Григорьевич получил командорство в Гдовском уезде Петербургской губернии. Дальнейшая жизнь графа А. Г. Бобринского протекала в тиши села Бобрики, где он и был похоронен в июне 1813 г.

Существует много легенд о внебрачных детях лиц императорской фамилии, которые это тщательно скрывали. Как видим, Екатерина II проявила мужество и не отказалась от материнства, тем самым разрушается еще один миф — о равнодушии императрицы к своим детям.

О РАННИХ НЕМЕЦКИХ ПЕРЕВОДАХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

ЕКАТЕРИНЫ II

Ф. Гепферт (Потсдам, Германия) I. Прижизненные сочинения Екатерины II получили широкую известность не только в России, но и за рубежом. Их переводы на немецкий, французский, латинский и новогреческий языки должны были:

а) способствовать укреплению репутации Екатерины II как «просвещенной правительницы»;

б) познакомить с системой ее философских, исторических и литературных взглядов;

в) убедить европейскую общественность в правильности курса внутренней и внешней политики русского правительства.

В связи с этим обратимся к ранним немецким переводам ее сочинений.

Начало было положено в России. Первым из них стал знаменитый Наказ. С 1767 по 1771 г. вышли его четыре немецких перевода. Первый издали в типографии Московского университета. Его исполнитель неизвестен.

Три других — в 1768, 1769, 1771 гг. — опубликовал в своей рижской типографии И. Ф. Гартнох. Их выполнил А. Л. Шлецер, в те годы преподававший в Геттингенском университете. Его занятия русской историей не ограничивались древним периодом. Профессор собрал, перевел и издал многие государственные документы (акты, указы, записки ), касающиеся царствования Екатерины II — вплоть до 1771 г.

В начале 1780-х годов появились и немецкие переводы Записок касательно российской истории. Первая такая публикация относится к 1783гг. Она появилась на страницах «Neues St. Petersburgische Journal». Имя переводчика до нас не дошло. В 1784 г. этот перевод вышел в петербургской типографии И. К. Шнора отдельным изданием. В 1783 г. И. Ф. Гартнох напечатал новый перевод. Он был выполнен чиновником кабинета императрицы Х. Г. Арндтом, который перевел также несколько комедий Екатерины II.

Известен Арндт и как участник работ над сравнительным многоязычным словарем — его по поручению императрицы составлял в 1787-1789 гг.

П. С. Паллас.

Третий немецкий перевод Записок был напечатан в 1794 г. в императорской типографии. Его выполнил сенатский переводчик Х. Фелкнер.

1780-е годы — время появления литературных произведений Екатерины II. Их рождение вызвано вполне конкретными причинами, нарушившими покой императрицы. Тогда в России были широко распространены идеи масонов. В императорском дворце их подозревали в заговорах в пользу великого князя Павла Петровича. В этой связи особенно беспокоили связи масонов с Германией. Первоначально Екатерина пыталась бороться с ними литературными средствами. Так в 1780 г. в петербургской типографии Вейтбрехта и Шнора появляется ее памфлет Тайна противонелепого общества, открытая не причастным к этому. Написанный в сатирических тонах, он высмеивал тайные собрания масонов. Книга была предложена читателю в виде литературной мистификации. На титуле Тайны было обозначено, что она издана в 1759 г., а в немецком варианте местом издания был выбран Кельн.

В таком же сатирическом ключе выполнены и три комедии Екатерины — Обманщик, Обольщенный и Шаман Сибирский (все изданы в 1786 г.).

Видимо, неспроста они сразу же были переведены на немецкий язык (пер.

Арндт). Книги вышли в Петербурге.

Драма Из жизни Рюрика (1786,1792) с примечаниями И. Н. Болтина — последняя из прижизненных изданий Екатерины, переведенных на немецкий язык. Это сочинение явилось ответом императрицы на революционные события во Франции и русским «диссидентствующим» просветителям.

Немецкий перевод Рюрика выполнил Фелкнер.

II. В Германии с сочинениями Екатерины II познакомились не только из книг, изданных в России на немецком языке. Ее драмы, сказки, учебные пособия, написанные для детей Великого князя Павла Петровича, издаются и в Германии. Основные места их публикаций — это Берлин и Штеттин. Здесь были изданы Сказка о царевиче Хлоре (1782) Разговоры и рассказы (1783), Сказка о царевиче Февее (1784). В 1788 г. — комедии Обольщенный, Обманщик и Шаман Сибирский. В 1789 г. — комедия Расстроенная семья осторожками и подозрениями. В 1791 г. в Берлине вышла Переписка Екатерины II с Вольтером. В Германии сочинения русской императрицы переводили А. Л. Шлецер, Х. Ф. Николаи. Переиздавались и переводы, выполненные Арндтом и Фелкнером.

III. Как мы видим, география издания сочинений Екатерины II на немецком языке ограничена пятью центрами. В России — это СанктПетербург, Рига и Москва. В Германии — Берлин и Штеттин. Видимо, прусские города были выбраны не случайно — осенью 1767 г. русская императрица была избрана членом Прусской Академии наук. С Берлином особенно активны были связи Петербургской Академии наук. Напомним, что большая часть сочинений Екатерины II на русском языке была издана в академической типографии, а книжная лавка АН в Петербурге способствовала распространению изданий в Германии.

Известия о писательском труде императрицы распространяли в Германии ее немецкие корреспонденты Гримм и Циммерманн, а ее переводчики — Шлецер, Арндт и Фелкнер — давали информацию в литературные и научные периодические издания.

IV. Интерес к творчеству Екатерины II в Германии удерживался до ее смерти. Последующие политические события в России и в Европе отодвинули его почти на полвека. И в России, и в Германии интерес возродился лишь к середине XIX в.

К ПРОБЛЕМЕ ЖАНРОВОГО СВОЕОБРАЗИЯ КОМЕДИЙ

ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II (цикл 1772 г.) Исследователей творчества Екатерины II от А. Н. Пыпина до П. Н. Беркова и современных ученых привлекали преимущественно проблемы авторства, текстологии, политической направленности и идейного содержания ее сочинений. Важность всех этих вопросов не позволяет, однако, отказаться от изучения поэтики комедий писательницы, поскольку их место в литературном процессе и влияние на развитие театра XVIII в.

весьма значительно.

Своеобразие эволюции екатерининской драматургии в том, что произведения императрицы хотя возникали и эпизодически, но создавались целыми группами. Неоднократность появления таких групп пьес позволяет говорить о сознательной авторской циклизации. При этом здесь следует не только устанавливать связь с политической ситуацией, побуждающей к написанию текстов, объединенных между собой лишь тематически, но и усматривать определенный художественный замысел. Драматургическое творчество Екатерины II начинается с цикла 1772 г., на рассмотрении жанрового своеобразия которого и предлагается остановиться подробнее.

Цикл 1772 г. составляют пять пьес («О, время!», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Передняя знатного боярина», «Госпожа Вестникова с семьей», «Невеста-невидимка»), которые объединены между собой прежде всего рядом внешних признаков: 1) общий вымышленный автор;

2) общие вымышленные место и время создания (Ярославль, во время московской чумы); 3) общая героиня в «О, время!» и «Госпожа Вестникова с семьей» и упоминание в «Именинах госпожи Ворчалкиной» о постановке комедии «О, время!» и ее героях; 4) общие темы и объекты сатиры;

5) дидактическая направленность; 6) злободневность.

Перечисленные черты должны были вызвать у современников ощущение цельности цикла, а возможно и восприятие его как художественного единства. Мистификация императрицы, создание злободневного комедийного цикла «неизвестного автора» — попытка дать образец русской национальной идеологически насыщенной комедии, необходимость появления которой была осознана многими драматургами. Екатерина II умело использует многие художественные приемы своих предшественников: говорящие имена, введенные Лукиным, разработанный Сумароковым стилистический контраст речи положительных и отрицательных героев, нравописательные принципы фонвизинского «Бригадира» и пр.

Однако в целом цикл 1772 г. по своим эстетическим и идейным установкам противостоит всем предшествовавшим опытам создания русской просветительской комедии. Позиция писательницы компромиссна.

Она отказывается и от карикатуры, сарказма, и от прямолинейной морализации, основной формой комического становится юмор. И Лукин, и Сумароков стремились обличать порок: первый — в лице абстрактных типов, второй — подыскивая для каждого порока прототип в жизни. Метод Екатерины II можно назвать индуктивным: она направляет свои пьесы против конкретных лиц и общественных групп, но обобщает их образы до типов.

Так, объектом сатиры является «дворянская Фронда» (термин Г. А. Гуковского), Мерсье де ла Ривьер и пр., в пьесах же это все, недовольные существующим разумным порядком, стремящиеся заменить его на иной, неразумный, а конкретно — одержимые предрассудками, прожектерством, сплетнями, бездумным подражанием иноземному и пр. Различие методов во многом связано с ориентацией на зрителей: писатели Елагинского кружка действовали, как проповедники для широкой публики, поэты «дворянской Фронды» писали от лица избранной части общества преимущественно для нее же, императрица не просто решала свои политические задачи, но одновременно создавала сочинения, которые могли бы воспитывать любого из ее подданных, даже мало знакомого с общественной борьбой, и заинтересовать западных философов-просветителей.

Идеологическая позиция Екатерины II также оказалась компромиссной. Если драматургия Лукина проповедует индивидуалистическое самоутверждение личности, а Сумароков и Херасков, наоборот, всячески его обличают, то в комедиях императрицы проводится мысль о полезности и необходимости самоутверждения, если оно не противоречит и не вредит существующему порядку вещей. Здесь обнаруживается связь екатерининских взглядов с геллертовским вариантом идеи «разумного эгоизма». Но и у Екатерины II дидактическая цель оставалась главной в ее творчестве, что сближает ее с предшествовавшими драматургами.

Эстетическая и идейная позиция писательницы потребовали перестройки структуры жанра комедии. Исчезает контрастное разделение на положительных и отрицательных героев, появляются «полуотрицательные» (Гремухин, Варчков), «мнимоположительные» (Молокососов).

Большинство отрицательных героев способно к исправлению, а положительные — к опрометчивым поступкам. При этом двигателями действия чаще оказываются не основные объекты сатиры, а резонеры.

В комедиях обнаруживается смещение от драматического типа построения фабулы к эпическому. Это проявляется в расширении экспозиции (половина текста), обилии отступлений, не связанных с развитием действия сцен, в преобладании описательных характеристик героев от третьего лица над проявлениями характеров в речах и поступках. Сюжетный план не является источником тематического, а наоборот: интрига, являясь в пьесе лишь фрагментом картины нравов, относится к последней, как часть к целому. Фабула оттесняется на второстепенный план.

Композиция комедий Екатерины II напоминает басенную: в финале — мораль, а до того — иллюстрирующая ее сюжетная часть с многочисленными отступлениями и пояснениями. Здесь можно усматривать влияние Готшеда и Геллерта (автора источника «О, время!»), не различавших басенную и драматическую композицию.

Форма цикла необходима была Екатерине II для применения своих творческих принципов к различным жанровым разновидностям комедии: анекдотической пьесе с элементами фарса, построенной на забавной ошибке («Госпожа Вестникова…»), comdie a tiroir, («Передняя знатного боярина»), комедии характеров, переходящей в комедию нравов («О, время!»), бытовой пьесе с развитым сюжетом, насыщенной пафосом комизма («Именины…»), бытовой комедии интриги («Невеста-невидимка»). Не исключено, что цикл не был завершен, так как «Невеста-невидимка» не доработана и в издании была заменена «Вопросителем». За рядом пьес (трехактной — пятиактной — двумя одноактными — пятиактной) могли следовать и новые, трансформирующие иные комедийные формы. Первые три пьесы преимущественно политического, следующие две — частного характера. Не была ли задумана трехактная комедия из частной жизни?

Трудно сказать. Другие задачи прервали драматургическую деятельность императрицы на значительный срок. Следующий цикл пьес связан уже с другой литературной эпохой.

ПИСЬМА А. Г. ОРЛОВА ИЗ РОПШИ

О. А. Иванов (Москва) Два письма А. Г. Орлова (Ор1 и Ор2) входят в небольшой комплекс документов, связанных с пребыванием Петра III в Ропше (РГАДА Ф. I, оп. I, № 25). Впервые ропшинские документы (РД) были опубликованы в 1907 г. в примечаниях к XII тому Собрания сочинений Екатерины II.

После этого они особо не исследовались и не комментировались.

Проведенный автором палеографический и содержательный анализ писем Орлова обнаружил ряд весьма любопытных деталей, имеющих отношение не только к самим документам, но и проливающим некоторый свет на борьбу вокруг Екатерины II в момент ее вступления на российский престол (полностью результаты упомянутого исследования — около 3,5 п. л. — публикуются в «Московском журнале»).

Особый интерес представляет Ор2. Ранее считалось, что вырыв в нижней части этого письма уничтожил подпись А. Г. Орлова. Однако, изучение подлинного документа заставляет предположить, что устранено было нечто более важное — дата, а также какие-то слова. Есть основания полагать, что Ор2 было написано 3 июля, в день смерти Петра Федоровича. Это предположение подкрепляется данными некоторых других источников.

В 1881 г. в 21 книге Архива князя Воронцова было опубликовано письмо о насильственной смерти Петра III, якобы написанное А. Г. Орловым (Ор3). Оно сопровождалось небольшим комментарием Ф. В. Ростопчина (КР), согласно которому Федор Васильевич успел сделать копию Ор прежде, чем его уничтожил Павел I.

Тщательное изучение Ор3 привело автора к убеждению, что оно является фальшивкой, составленной самим Ростопчиным. Никто не видел ни копии, якобы сделанной Ростопчиным, ни подлинника Ор3. Единственный человек, который упоминает это письмо, — Е. Р. Дашкова, судя по тексту ее «Записок», его не видела, а узнала о существовании Ор3 от Ф. В. Ростопчина.

А. И. Герцен был введен в заблуждение К. А. Арсеньевым, читавшим Ор3 в Рукописном отделе библиотек Зимнего дворца; он не знал, что согласно КР, письмо Орлова было уничтожено.

При внешнем правдоподобии, в Ор3 и КР много ложного, ошибочного и маловероятного. Прежде всего, обращает на себя внимание противоречие КР с версией нахождения Ор3, изложенной в записках Дашковой.

Ростопчин утверждает, что письмо Орлова было написано на бумаге «серой и нечистой», а подлинные Ор1 и Ор2 писались на качественной, скорее всего голландской, бумаге.

Решающим аргументом против подлинности Ор3 является существенное отличие его синтаксиса от синтаксиса Ор1 и Ор2. Кроме того, в Ор3 автор обращается к Екатерине II на ты, а в подлинных письмах — на вы, что характерно для всех известных писем А. Г. Орлова императрице.

Никто из современников (русских и иностранцев), рассказывавших о получении Екатериной II известия о смерти Петра Федоровича, не говорит, что это было сделано посредством письма.

Основной причиной появления Ор3 было желание Ф. В. Ростопчина через посредство Е. Р. Дашковой и великой княгини Екатерины Павловны занять место в правительстве России, соответствующее его представлениям о своих способностях.

ЕКАТЕРИНА II И Н. М. КАРАМЗИН

ПО РУКОПИСИ И КНИГЕ М. П. ПОГОДИНА

Р. Б. Казаков (Москва) Тема «Екатерина II и Карамзин» привлекала внимание многих исследователей, писавших о Карамзине и его творчестве в XVIII — начале XIX вв. Однако бедность источников (большая часть документов историографа погибла в московском пожаре 1812 г.) часто не позволяет идти далее предположений в разработке проблемы отношения власти к деятельности Карамзина в 80-е – 90-е годы XVIII в., когда круг друзей и знакомых Карамзина — московские масоны, окружение Н. И. Новикова.

Изучение этой проблемы имеет свою богатую историю, достойную внимания специалистов. Документы, вводимые в научные оборот, позволяют судить о том, как воспринимали и объясняли факты биографии Карамзина XVIII в. те, кто близко знал историографа и помогал М. П. Погодину составлять его жизнеописание (об этом уже высказывались некоторые наблюдения автором). Рукопись книги, составленная на основе материалов, собиравшихся Погодиным с конца 30-х годов (возможно, с конца 20-х) при помощи родных и друзей Карамзина, была готова к 1865 г. Затем ее читали в семье Карамзина. Замечания на полях рукописи от имени семьи делались К. С. Сербиновичем (?). Погодин иногда вносил исправления по замечаниям и передавал текст М. А. Дмитриеву. Свои суждения, часто весьма резкие, ответы на вопросы Погодина, записанные здесь же, Дмитриев тоже оставлял на полях. Его мнение было последним и во многих случаях решающим. Рукопись хранится в архиве Погодина:

одна часть — в ОР РГБ (Ф. 231), другая, тоже с пометами (по словам В. Э. Вацуро), — в Петербурге.

Фрагменты текста Погодина, где рассказывалось о масонском окружении Карамзина, гонениях на масонов и Новикова, прекращении издания «Московского журнала» в пору его расцвета вызвали особенно раздраженные замечания рецензентов Погодина. Замечания на полях, вопросы и ответы на них, сделанные рецензентами, составляют своеобразный диалог, следующий параллельно тексту книги, и достойны хотя бы частичного воспроизведения. Предположительные чтения неразборчиво написанных слов заключены в квадратные скобки, в круглых скобках для сравнения указаны страницы части I издания книги.