«dtv Deutscher Taschenbuch Verlag 1994 Ральф Дарендорф \\ СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ Очерк политики свободы Перевод с немецкого Л.Ю.Пантиной ББК 66.3(0) Д20 Данное издание выпущено в рамках проекта Translation ...»

За этим скрывается убеждение, что следует добиваться ответственности людей за себя и самостоятельности, не полагаясь на социальные гражданские права. Таким об­ разом, люди не имеют собственно права на социальное вспомоществование, а вступают в своего рода договорные отношения, причем напоминающие, скорее, частный, а не общественный договор. Они получают помощь при усло­ вии, что сами готовы внести свой вклад, т.е., по сути, самостоятельно позаботиться о себе.

Итак, гражданские права в Америке представляют собой в узком смысле билет для входа в экономическую, социальную и политическую жизнь, независимо от того, что будет потом. Все, происходящее «за дверями», остав­ ляется на произвол великой борьбы всех против всех, многократно упоминавшихся «крысиных гонок», систе­ мы отношений, немало способствовавшей тому, что соци­ ал-дарвинизм в Америке сыграл и продолжает играть такую большую роль, и не только в философии. Здесь пора обратить внимание на другую сторону американско­ го образца — открытую границу. Рестриктивное понима­ ние гражданского статуса функционально, поскольку — и пока — существуют шансы индивидуального продви­ жения. Социальная мобильность в Америке никогда не была так распространена, как изображает американская мечта, хотя сама эта мечта оказала свое действие на взгляды и настроения людей. Правда, мобильность гео­ графическая — не миф; люди садятся если и не на вело­ сипеды (как рекомендовал англичанам один британский министр из ближайшего окружения г-жи Тэтчер), так в автомобили и со всеми пожитками отправляются из Дет­ ройта в Хьюстон, из Хьюстона — в Сан-Диего.

Впрочем, дальше двигаться они не могут, если не хотят свалиться в море. Конечно, можно вернуться назад; нет недостатка в эффектных примерах возрождеСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ния умиравших, казалось бы, городов и регионов восто­ ка и севера. Но у открытой границы в первую очередь имеется и другое название, которое ближе остальному миру, — «экономический рост». Пока существует воз­ можность продуцировать все большее обеспечение, у от­ дельных людей — благодаря наличию входного билета в виде гражданских прав и отсутствию формальных огра­ ничений в правах — есть шанс заработать больше и осу­ ществить свои жизненные стремления. Существует свое­ образное американское равновесие элементарных граж­ данских прав и кажущегося безграничным их обеспече­ ния. Это-то равновесие, а не мобильность как таковая и тем более не всеобщее благосостояние или определенный уровень экономического развития, и есть секрет полити­ ческой демократии в Америке.

В известной степени так обстоит дело и сегодня.

Впрочем, бури 1970-х гг. не миновали совершенно Со­ единенных Штатов; когда мы дойдем в нашем анализе до самого недавнего времени, нам будут видны слабые места Сильной Америки. Но сначала пересечем Атланти­ ку: нас встретят совершенно иные обстоятельства и усло­ вия. В некоторых отношениях та страна, у которой пер­ вые американцы переняли если не свои теории, то свой опыт, — Англия — представляет прямую противополож­ ность Соединенным Штатам. Ее главный признак — по­ литический конфликт без экономического успеха. В то время как в Америке политика долгое время не имела большого значения для людей в их стремлении получить больше жизненных шансов, в Великобритании всегда была ярко выражена склонность пренебречь повышением экономического благополучия и ринуться в сумятицу за­ бастовок, предвыборной борьбы и публичных дебатов.

Великобритания может служить образцом страны, где политика — все, пусть даже не всегда есть точное пред­ ставление, что она такое: сцена, где разыгрывается вели­ кая драма социальных противоречий и национальных на­ дежд, или действенный метод распределения жизненных шансов.

Британскую конституцию охарактеризовать нелегко.

В XX в. авторы прежде всего разрываются между необ­ ходимостью подчеркнуть то реальность «тенденции к корпоративизму», то внешний облик старой политики по принципу «друг — враг». В сравнительной перспективе, однако, в первую очередь бросается в глаза, какое значеПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ ние в Великобритании придается инновации и лидерству.

Время от времени англичанам явно доставляет удоволь­ ствие радикальное политическое руководство, и они со­ здали систему, позволяющую такого типа лидерам (при­ ходить к власти и давать полную волю собственным идиосинкразиям. Избирательное право — часть этой сис­ темы; оно дает возможность получить большинство в парламенте, имея чуть больше 40% голосов избирателей7.

Исполнительная власть не отделена от парламентской;

премьер-министр почти автоматически получает боль­ шинство в парламенте, а главное — имеет важное право в последней инстанции распустить парламент и назна­ чить новые выборы. Стиль политических дебатов по принципу «друг — враг» символизирует сама расстанов­ ка скамей в нижней палате, где правительство и оппози­ ция сидят друг напротив друга. Все это ведет к странной деформации того, что я называю демократическим вы­ движением, вводом интересов. Избиратели могут выра­ зить свое мнение лишь по имеющимся каналам, в основ­ ном олицетворяемым двумя партиями, которые по всем важным вопросам занимают противоположные позиции.

Система не дает создать правительство, желательное для большинства, — умеренную коалицию центра. В то же время она ограничивает и другую сторону демократичес­ кого минимума — контроль, хотя выборы по прошествии определенного срока и приводят к смене власти. И все же система сохраняет ярко выраженную инновационную силу. Кроме того, британская бюрократия — civil serv­ ice — с давних пор представляет собой модель служаще­ го, но не господствующего управленческого аппарата. Ее представители, например, должны готовить к выборам альтернативные проекты законов, чтобы победившая партия могла немедленно приступить к реализации своей программы.

Первое важное замечание в свете данного анализа:

британская конституция оказалась на удивление жизне­ стойкой в те времена, когда экономическая ситуация в стране была сравнительно плохой, а то и вовсе скверной.

Даже если англичанам «никогда не жилось лучше, чем сейчас» (как уверял их в 1958 г. премьер-министр Макмиллан), в других частях света, в том числе у европей­ ских соседей и конкурентов, в этот же период было зна­ чительно лучше. В 1890-е гг. Великобритания возглавля­ ла таблицу рейтинга стран по уровню дохода на душу

92 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

населения со значительным отрывом; 80 лет спустя дохо­ ды немцев выросли в 34 раза, французов — в 17 раз, а англичан — только в 8 раз. Великобритания с места бес­ спорного лидера опустилась на нижнюю строчку в пер­ вой лиге мировой экономики. Однако в межвоенный пе­ риод ни разу не возникало серьезной угрозы ее институ­ там парламентской демократии. После войны безработи­ ца, всеобщие забастовки, экономический кризис, улич­ ные демонстрации чернорубашечников и коммунистов, Национальная коалиция и последовавший за ней раскол лейбористской партии подвергли британскую демокра­ тию значительным испытаниям, но, тем не менее, ни один иммигрант из Германии и других стран с тоталитар­ ным или оккупационным режимом не испытывал ни ма­ лейшей тревоги за надежность и прочность неписаной британской конституции. Почти всеобщее послевоенное экономическое чудо миновало Великобританию, но ее по­ литические институты переживали новые взлеты успеха с важными реформами и фазами относительного покоя, с почти безупречной двухпартийной игрой в Вестминстере.

Многие теоретики демократии объявили бы такой контраст политической стабильности и экономического спада (относительного) невозможным. Отсюда следуют два возможных вывода. Либо популярные теории демо­ кратии ложны, либо секрет в том, что в Великобритании нет демократии. Несмотря на всю критику в адрес слабо развитого демократического минимума, второй вывод все же ошибочен. Остается вопрос относительно теории.

Может быть, она упускает из виду какие-то важные культурные проявления? Или заблуждается в своем ос :

новном постулате о соотношении экономики и политики?

Как бы то ни было, создается впечатление, что вест­ минстерская система политики по принципу «друг — враг» почти в совершенстве приспособлена к играм с ну­ левым итогом. Лежащее в основе «экономической теории демократии» — от Шумпетера до Эрроу и др. — пред­ ставление, согласно которому политические партии в предвыборной борьбе стараются перещеголять друг друга, раздавая обещания, а затем оказываются в труд­ ном положении, когда не могут больше свои обещания исполнять, но при всем том стимулируют экономический рост, в любом случае не может служить характеристикой британской политики с конца XIX в. до 1970-х гг. Ко­ нечно, за это время произошли глубокие перемены. Мы

3. ПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

видели, как обе войны приносили массу изменений в правах. Книга Т.Маршалла о расширении гражданских прав основана в конечном счете именно на британском опыте. Нет ли здесь урока для всех? Британская полити­ ка долгое время была политикой прав, а не их обеспече­ ния. Ее темой служили гражданство и привилегии, а не экономический рост. Но подобные темы зачастую требу­ ют игры с нулевым итогом, когда выигрыши одних при­ ходится оплачивать за счет потерь других, в то время как политика роста, наоборот, сталкивается с большими трудностями, если перестает обеспечивать положитель­ ный итог.

Особые черты британской политики — не только ре­ зультат процедурных правил, у них более глубокие корни. По сути, они отражают статичную социально-эко­ номическую картину общества. Его часто характеризуют как классовую систему; однако если классы объясняют социальную динамику политического конфликта, то в британском случае речь о другом. В Великобритании многие люди смирились со своей принадлежностью к оп­ ределенному «классу» так, как будто это доиндустриальное сословие, чуть ли не каста. Они жаловались на свое положение, но в то же время гордились своим «клас­ сом», и не в последнюю очередь это относилось к рабо­ чему классу с его собственной ярко выраженной культу­ рой. Историю классов в Великобритании можно предста­ вить как историю защиты и требования прав, равноцен­ ной компенсацией которых экономический успех никогда не считался. Еще в 1960-е гг. Дэвид Локвуд и Джон Голдторп описывали «зажиточного рабочего» как лучше обеспеченного материально, но неизменно обладающего «классовым сознанием». Многие писали и об «истэблиш­ менте», который, несмотря на умеренный экономический успех, сохранял свое привилегированное социальное и политическое положение8.

Эта статичная, почти сословная структура, вероятно, стала результатом своеобразного поворота социальноэкономического развития во второй половине викториан­ ской эпохи. Пожалуй, мы можем, вместе с Мартином Винером, назвать его «упадком индустриального духа»9.

Страна, откуда взяла свое начало современная револю­ ция промышленности, через два-три поколения устала от этой революции. Произошел гигантский инновационный сдвиг, сопровождавшийся социальными потрясенияСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ми, — а затем люди вернулись к такой форме жизни, которая имела больше общего с XVIII, чем с XX столе­ тием. Сыновья разбогатевших предпринимателей превра­ тились в новую аристократию, с поместьями в деревне, любовью к охоте и всеми прочими атрибутами, а сыновья несчастных воспитанников работных домов и первых фабрик — в рабочий класс, обитающий в типовых доми­ ках. И у тех, и у других были свои клубы, свои игры и своя гордость, и ни те, ни другие не жаждали безгранич­ ных возможностей экономического прогресса. Сильная консервативная партия нуждалась не только в сыновьях предпринимателей; были и средние группы, в которых кто-то старался пробиться наверх, а остальные довольст­ вовались тем, что имели. Но в целом двухпартийная сис­ тема как игра, как сроего рода спектакль, изображающий социальное расслоение сверху донизу, основной лейтмо­ тив которого — изменения в правах, являлась совершен­ ным отражением существующего положения.

Необходимо коротко пояснить, почему я рассказы­ ваю здесь британскую историю в прошедшем времени.

Британская политическая игра и ее социальный базис никогда не были так совершенно стабильны, как я изо­ бразил, а в последние десятилетия вообще оказались чрезвычайно хрупкими. За короткое время произошло множество перемен. Все больше и больше людей начали сравнивать свое положение с положением других, о ко­ тором их информировала «всемирная система коммуни­ кации». Иммигрантские меньшинства внесли новый эле­ мент в городскую жизнь, изменили место и самосозна­ ние рабочего класса. «Политика экономического спада»

в конце концов поставила вопрос об управляемости.

Группы молодежи из нового среднего сословия (не только яппн, но и пробивающиеся наверх городские жи­ тели с высшим образованием) стали требовать разбить сладостные оковы традиции. Два консервативных пре­ мьер-министра брались за эту задачу; у первого, Эд­ варда Хита, не хватило духа сломать английскую тра­ дицию, и вскоре он совершил свой пресловутый пово­ рот на 180 градусов; Маргарет Тэтчер, сменившая Хита на Даунинг-стрит после пятилетнего перерыва, когда у власти находилось лейбористское правительство, без за­ зрения совести пожертвовала социальную и политичес­ кую цивилизацию Великобритании на алтарь экономи­ ческого успеха. Под ее эгидой общественный интерес

3. ПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

сместился от вопроса о правах к убеждению, что рас­ тущее обеспечение решит все проблемы, и страна рас­ кололась на преуспевающих и неудачников.

Впрочем, эти наблюдения заставляют нас перешаг­ нуть великий водораздел 1970-х гг., не разведав хоро­ шенько лежащей перед ним местности. На протяжении достаточно долгой фазы новейшей истории конституци­ онные комбинации Великобритании и Соединенных Штатов обе имели успех, хотя и различались в корне.

Сочетания гражданских прав и экономического роста в Америке, инновативной политики и экономической сла­ бости в Англии оказались стабильными и приемлемыми для всех. Первое оставляло мало простора для полити­ ческого процесса, второе — много; первое было подчерк­ нуто современным, поскольку предполагало и поощряло индивидуальную мобильность, второе — в некоторых от­ ношениях полусовременным; но при этом оба признавали как принцип гражданских прав, так и необходимость со­ циального изменения. Эти комбинации функционирова­ ли, чего нельзя сказать о немецкой комбинации. Здесь особое сочетание исторических пластов привело к по­ движкам, вызвавшим череду социально-политических землетрясений, потрясших сначала Европу, а затем и весь мир. Послевоенная Федеративная Республика Гер­ мании — первое немецкое государство, продемонстриро­ вавшее наличие стабильных и демократических конститу­ ционных условий.

Даже сегодняшняя Германия не свободна от бюрокра­ тии, от нежелания попытаться справиться с проблемой современной политики, что чревато огромными последст­ виями. Долгое время в Германии отсутствовало то, что я называю демократическим минимумом. Не было ни эф­ фективного контроля с помощью выборных политиков, ни регулярного включения мнений и интересов масс.

Поэтому людям приходилось искать другие возможности выражения, сначала внепарламентские, а затем и анти­ парламентские, так что конституция постоянно служила темой дискуссии, вместо того чтобы быть само собой ра­ зумеющейся основой деятельности. К тому же руководст­ во нередко оказывалось неспособным проводить проду­ манные преобразования. Представителей властных пози­ ций зачастую больше всего заботило то, чтобы их при­ знали компетентными специалистами не хуже ведомст­ венных чиновников. Все это привело к роковому резульСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ тату: правительственная машина сбавляла и сбавляла обороты, пока, наконец, драматические перемены и идиосинкратические лидеры не привели ее в движение снова. С задачей конституции свободы обеспечивать пре­ образование без революции Германия не справилась.

Историю этого провала так часто рассказывали, что я не решился бы повторять ее здесь, если бы другие стра­ ны вплоть до сегодняшнего дня не вступали на тот же ошибочный путь. Какие уроки можно извлечь из немец­ кого опыта? Если обобщить их в простой формуле, речь идет о последствиях экономического роста без граждан­ ских прав. Торстайн Веблен обрисовал эту дилемму еще в 1915 г. в своей книге «Кайзеровская Германия и про­ мышленная революция»10. Эта книга больше опирается на интуицию, чем на информацию, но, каков бы ни был источник высказанных в ней догадок, они от этого от­ нюдь не обесцениваются.

Согласно Веблену, Германия сочетала «почти нетро­ нутое средневековое институциональное устройство», во всяком случае «династически организованное государст­ во» со всеми его ценностями, с быстрой, заимствованной у других, по крайней мере в своей технической основе, индустриализацией. Вследствие этого «индустриальные искусства» оказались «совершенно несовместимыми с ин­ ституциональным устройством, но достаточно продуктив­ ными, чтобы предоставить в распоряжение династическо­ го государства большие излишки». В Германии правя­ щий класс попытался в условиях, в общем феодальных, поставить себе на службу индустриализацию. Это совсем не тот случай, когда индустриальный класс воспринима­ ет некоторые квазифеодальные ценности и перекраивает их по своему образцу. Германия представляет собой пер­ вый важный пример индустриализации сверху, автори­ тарной индустриализации, если угодно. Ее движущей силой были не свободный трудовой договор, опирающий­ ся на гражданские права, и не инновативный предприни­ матель, действующий на рынке, а феодальный власти­ тель — пресловутый хозяин в доме — и покорность его подданных.

Многие, от последних царей до современных латино­ американских диктаторов и азиатских генералов от инду­ стрии, пробовали подражать германской модели сохране­ ния старого правящего класса благодаря процессу совре­ менного экономического роста. В Европе и Латинской

3. ПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

Америке большинство таких попыток провалились; ази­ атский опыт сложнее, но и он подводит все к тому же вопросу. Даже там, где удается заставить экономику ра­ ботать, за это, как правило, приходится расплачиваться нестабильностью политической ситуации.

В предыдущей главе говорилось о рискованной по­ пытке Бисмарка заменить гражданские права обеспечени­ ем благосостояния. Опыт не удался. Гражданский статус оказался более мощной силой; патриархальная система общего блага не смогла надолго сдержать классовую борьбу. Когда затем в 1918 г. уже показалось, что Гер­ мания после тяжелейшей войны готова вступить в совре­ менный мир, случились две вещи. Во-первых, нестабиль­ ность экономической ситуации многих лишила социаль­ ных корней. Одни винили войну, другие — репарации;

так или иначе, после преодоления гиперинфляции в 1923 г. не заставил себя ждать крупный экономический кризис. Поскольку люди связывали эти катастрофичес­ кие процессы с первым опытом демократии, вряд ли они могли прийти к положительным выводам относительно последней. Во-вторых, многим скоро стало ясно, что со­ бытия 1918/1919 гг. — нечто гораздо меньшее, чем ре­ волюция. Даже если поставить под сомнение утвержде­ ние Манкура Олсона о почти полной преемственности важнейших структур с 1870-х до 1930-х гг., эта преемст­ венность все же оставалась достаточной, чтобы заставить многих усомниться в пользе демократии11.

Как это ни чудовищно, гитлеровский национал-соци­ ализм был необходим, чтобы завершить революцию мо­ дерна в Германии. Этот мой тезис (из книги «Общество и демократия в Германии») часто подвергался критике, но я настаиваю на его сути — все досовременные пере­ житки сословной и церковной принадлежности, автори­ тарной благотворительности без гражданского участия, неподвижности и традиционализма были безжалостно уничтожены режимом, нуждавшимся для сохранения своей тоталитарной власти в тотальной мобилизации. Все последствия этого грандиозного процесса демонтажа тра­ диции стали видны не сразу; задним числом представля­ ется почти невероятным, что этот страшный эпизод исто­ рии был так короток. Тем не менее, он означал, что в Германии после 1945 г. демократия впервые получила свой настоящий шанс, по крайней мере в негативном смысле отсутствия традиционалистских препятствий. Тот 4 Современный социальный конфликт

98 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

факт, что вскоре образовались две Германии и что они по причинам, от них не зависящим, сорок лет шли в своем политическом устройстве очень разными путями, напоминает нам о границах, которые ставит социальному анализу конъюнктура мировой политики. С другой сто­ роны, конец сорокалетнего раскола служит лишним до­ казательством силы конституции свободы в современных обществах.

Британский пример не предусмотрен в учебниках де­ мократии, в случае с Германией то же можно сказать об учебниках капитализма. Но, может быть, германское экономическое чудо в 1913 и после 1948 г. и не было примером собственно капиталистического роста. В обоих случаях, а особенно перед Первой мировой войной, носи­ телями роста выступали мощные бюрократизированные организации: банки, предприятия, изначально крупные, и государство. Бросается в глаза отсутствие заметных фигур предпринимателей и политиков — за исключением Бисмарка и Аденауэра — и точно такое же отсутствие демократического выдвижения. Власти в Германии мно­ гие десятилетия не решались дать народу права, которых требует современное гражданское общество. Из прусской традиции была заимствована бюрократическая версия правового государства, но она не связывалась ни с граж­ данским участием, ни с парламентским контролем.

Вследствие этого страна постоянно колебалась между автократией и бюрократическим окостенением. Некото­ рая доза классовой борьбы не помешала бы, чтобы вы­ звать к жизни конституцию свободы, но для подобных нечестивых желаний давно уже слишком поздно. Даже сегодня риск возникновения веберовской «железной клетки» в Германии выше, чем где бы то ни было, хотя выжженная пустыня, оставленная Гитлером, и дала воз­ можность строить на немецкой земле гражданское и со­ стоятельное общество.

Немецкий путь к свободе представляет собой наибо­ лее болезненный вариант по сравнению с наиболее при­ емлемыми примерами Великобритании и Соединенных Штатов; были, однако, и другие. Франция уже два сто­ летия разрывается между настойчивыми требованиями демократии и старой приверженностью к авторитету. Это не способствовало непрерывности процесса развития, но позволило стране, по крайней мере после 1789 г., не­ однократно получать лишь касательные ранения от осПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ колков революционных взрывов и в то же время избе­ жать худших злоупотреблений современной власти.

Швейцария каким-то таинственным образом преобразова­ ла себя, сохраняя внешнюю оболочку традиции и ста­ бильности. Вряд ли возможно назвать швейцарских ли­ деров — двигателей прогресса; действующие социальные силы тоже угадываются с трудом — и тем не менее про­ изошли радикальные перемены. Может быть, двигателем прогресса в данном случае выступал весь политический класс, сознательно сохранявший анонимность, тогда как народ в своем поведении при голосованиях воплощал инерцию сохранения традиционного наследия.

Какова же мораль всех этих историй? Они никак не меняют абстрактного и общего ответа на проблему совре­ менной политики. Свободные, открьгтые общества нуж­ даются в трех вещах: политической демократии, рыноч­ ной экономике и гражданском обществе. Отношения между этими тремя столпами свободы сложны и зачас­ тую не поддаются организации. Пожалуй, можно ска­ зать, что гражданское общество — самый надежный якорь свободы, а демократия — самое наглядное ее вы­ ражение. Но демократия — понятие многокрасочное.

Можно понять, почему некоторые предпочитают гово­ рить о «конституции свободы», даже если не принимают полностью определение Фридриха фон Хайека12. Наши рассуждения показали, что необходимо для создания такой конституции. Должны быть правила, но которым развиваются и разрешаются конфликты спорящих групп и расходящихся интересов (правовое государство, кон­ ституция); должны быть методы превращения предпочте­ ний и глубинных потребностей управляемых в эффектив­ ный контроль над правящими («демократический мини­ мум»); должны быть центры, а также носители инициа­ тивы, готовые к поиску новых решений (руководство).

Для конституции свободы нет ничего опаснее догмы, а ее может породить как произвольная власть, так и бюро­ кратическая стагнация.

Все это, впрочем, было ясно еще до того, как мы приступили к рассмотрению различных примеров. Они показывают нам нечто другое, не менее важное. Как сде­ лать необходимое — полностью зависит от специфичес­ ких условий и традиций. К конституции свободы нет столбовой дороги. И в своей институциональной структу­ ре, и в своей политической культуре разные страны наСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ходили разные пути к свободе. К тому же есть примеры, показывающие, что самые лучшие институты никогда не бывают точно такими, как на бумаге. Правовое государ­ ство и государственная конституция могут определяться по своей процедурной стороне или по содержанию; демо­ кратический минимум может осуществляться прямо или репрезентативно; инициатива и руководство могут исхо­ дить как от политических партий, так и от сильных пре­ зидентов. Реальная конституция всегда должна считаться с историей, культурой и другими своеобразными усло­ виями определенных обществ. Поэтому ее трудно перене­ сти из одной страны в другую. Это вовсе не алиби для всяких нарушений основных принципов свободы, напро­ тив: это значит, что формальное наличие определенных правил мало что говорит нам об их реальности. В реаль­ ной свободе всегда есть нечто хаотичное. Поэтому глав­ ный вывод из рассмотрения конкретных примеров совре­ менной политики — слава комбинированным конститу­ циям, или, пожалуй, правильнее сказать: слава хорошо скомбинированным конституциям.

4. ИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА

Июль 1914 г. оказался судьбоносным месяцем в со­ временной истории Европы, а может быть, и всего мира.

К его началу развитые страны находились на пике про­ должительного экономического взлета; 1913 год до сих пор служит мерилом для оценки экономического успеха.

Гражданские права не везде шагали в ногу с этим успе­ хом, но требования реализации гражданского статуса звучали с неизменной силой, и защитники привилегий повсеместно начали уступать. Никто не сомневался в ре­ альности классовой борьбы. Прогрессивные либеральные партии заинтересовались социальным вопросом; электо­ рат социалистических партий стремительно прибывал.

Предчувствие перемен носилось в воздухе. Вдобавок ве­ ликие державы — Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Россия — жили в мире друг с другом.

Прогресс казался если и не неизбежным, то весьма веро­ ятным.

28 июня в Сараево эрцгерцог австрийский Франц Фердинанд пал от руки убийцы. Поначалу лишь немно­ гие осознали возможные последствия происшедшего. В столицах Европы пришли к единому мнению, что Ав­ стрия имеет полное право отомстить Сербии за это не­ слыханное злодеяние. Венский ультиматум был принят к сведению с некоторой тревогой, однако французский президент отправился в путешествие по России, как будто бы никакой особой угрозой и не пахло. Кое-кто поговаривал о локальной войне на Балканах. Эти разго­ воры о войне разбудили спящую собаку, которая с каж­ дым днем стала казаться все злее. Упрочивались старые союзы, нащупывались новые. Атмосфера сгущалась.

Вскоре проснулись военные и провели все этапы мобили­ зации, пока между столицами раскалялись телеграфные провода. Как-то вдруг все разом заговорили о войне, за­ говорили с возбуждением, со страхом, а под конец — с каким-то странным фатализмом. В последние дни июля европейские столицы согласились, что война неизбежна.

Когда германский кайзер в последнюю минуту попробоСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ вал остановить процесс, его генералы заявили, что это уже невозможно. Alea iacta*. Это была чушь, но генера­ лы — те же бюрократы, а бюрократы любят пожимать плечами, пока события идут своим чередом. К тому же кайзер Вильгельм не слишком соответствовал веберовскому образу идеального политика, так что война была объявлена.

Британский министр иностранных дел Эдвард Грей сказал в те летние дни: «Во всей Европе гаснут огни;

при нашей жизни мы уже не увидим, как они зажгутся вновь». Он был во многом прав. Я вспоминаю здесь июль 1914 г. еще и потому, что эта история и ее послед­ ствия — не просто часть современного социального кон­ фликта. Попытки представить Первую мировую войну как результат империалистических происков алчных ка­ питалистов, а дальнейший успех национал-социализма — как отчаянный капиталистический трюк с целью сохра­ нить власть и добычу, не соответствуют действительнос­ ти почти во всех ее аспектах. Если экономика и была когда-либо служанкой политики, то именно во время Второй Тридцатилетней войны. Это не значит, что соци­ альных конфликтов не было или что классовый кон­ фликт — борьба за гражданские права и стремление уве­ личить жизненные шансы — перестал быть актуальным.

Но его актуальность проявлялась странными окольными путями. В конце тридцатилетия - когда Европа лежала в развалинах и гибель сотен тысяч людей в Хиросиме и Нагасаки возвестила начало атомной эры — вот тогда со­ зрели условия для упорядоченной демократической клас­ совой борьбы и своеобразного экономического чуда. Л до этого MOMefiTa, очевидно, с помощью взрывов и насилия устранялись препятствия, лежавшие на пути модерна — расширения гражданских прав, распространения жизнен­ ных шансов и свободы.

Одним из огней, погасших во всей Европе, была ре­ волюционная иллюзия. Она погасла не сразу, время от времени вспыхивая вплоть до 1930-х гг., но яркость ут­ ратила намного раньше. Некоторые предпочитают вместо «революционной иллюзии» говорить «надежда». Разуме­ ется, звезда надежды тоже потускнела во время событий 1914 г. и последующих лет. Но здесь речь идет о надежЖребий брошен (лат.)(Примеч. пер.).

дах чрезмерных, о той пагубной страсти, которая застав­ ляет ожидать в самом ближайшем будущем пришествия совершенно иного мира. Надежда — незаменимая дви­ жущая сила действия. Однако, чтобы она не осталась пустой мечтой, мы должны связывать ее с реальными со­ циальными силами и политическими группировками.

Нам необходимо иметь в голове некую картину будущего и представление о том, как воплотить ее в жизнь. В ре­ волюционной же иллюзии вера в неудержимое шествие прогресса сочетается с миражом утопии. Она манит людей прочь из реального мира и если не намеренно, то, во всяком случае, фактически уводит их от свободы.

Для многих средоточием таких чрезмерных надежд служило понятие пролетариата. Маркс был отнюдь не единственным автором, исповедующим эту веру, но он прежде всего несет ответственность за то, что множество людей возомнили, будто видят путь, ведущий прямиком в утопию. «Современное буржуазное общество... создав­ шее как бы но волшебству столь могущественные средст­ ва производства и обмена, походит на волшебника, кото­ рый не в состоянии более справиться с подземными сила­ ми, вызванными его заклинаниями». Поэтому буржуа­ зии, чтобы выжить, приходится стараться сдерживать новые производительные силы, но надолго это ей не уда­ ется. Рано или поздно вызываемые всем этим кризисы оборачиваются против нее самой; «буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие, — со­ временных рабочих, пролетариев». В ответ на усиливаю­ щееся беспокойство буржуазии (по Марксу) постоянно будет расти численность, внутреннее единство и органи­ зационная сила пролетариата. Как буржуазия в феодаль­ ном обществе, так пролетариат в обществе буржуаз­ ном — это «класс, в руках которого будущее». Но, в от­ личие от буржуазии, пролетариат не станет утверждать новую власть меньшинства. Вместе с буржуазными про­ изводственными отношениями он разрушит все прежние производственные отношения и соответствующую им надстройку. Если же «пролетариат... путем революции...

превращает себя в господствующий класс и в качестве господствующего класса силой упраздняет старые произ­ водственные отношения, то вместе с этими производст­ венными отношениями он уничтожает условия существо­ вания классовой противоположности, уничтожает классы

104 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

вообще, а тем самым и свое собственное господство как класса. На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого явля­ ется условием свободного развития всех». И так далее и тому подобное — в «Коммунистическом манифесте», в восторженной поэзии того времени, в песнях рабочего движения и в призыве к пролетариям всех стран соеди­ няться.

Вместо этого парламентские представители пролета­ риата проголосовали за военные кредиты, причем по обе стороны фронта. Тогда, в августе 1914 г., социалистичес­ кие партии Франции и Германии несомненно делали именно то, чего ждали от них избиратели. Вместо того чтобы создавать совершенно иной мир, рабочие шли в бой за мир существующий. И что здесь удивительного?

Когда это было, чтобы бедные и униженные нашей земли творили мир по собственному образцу? Не является ли привычка приписывать нуждающимся массам утопичес­ кие фантазии вместо реальных интересов патерналист­ ским заблуждением интеллектуалов? Бедные ищут места под солнцем — под этим солнцем, под солнцем сегод­ няшнего дня, а не под искусственным светом неизвестно­ го мира. Тот, кто говорит им, что в их руках будущее, не даст им ни хлеба, ни крыши над головой. Естествен­ но, они начинают мечтать о том, что видят в действи­ тельности. Промышленный рабочий класс и его полити­ ческие организации, разумеется, были силой социального изменения, но это изменение означало развитие реально существующего принципа — принципа гражданских прав.

Правда, некоторых такое открытие поразило. Рево­ люционная иллюзия завладела многими интеллектуала­ ми. Интеллектуалы вообще сыграли важную роль во Второй Тридцатилетней войне, почему о них и заходит так часто речь в этой истории. Немало вождей рабочего движения либо сами были интеллектуалами, либо пребы­ вали в плену великой иллюзии. Их экстравагантные на­ дежды, как в зеркале, отражались в страхах, терзавших власти. Где-то между 1914 г. и 1930-ми гг., после того, как социалистические партии одобрили войну наций, и до появления на сцене Сталина в России, а затем Гитле­ ра в Германии, пролетариат как путеводная звезда тех, кто надеялся на новый мир, почти совершенно исчез.

Для исчезновения пролетариата имелись свои причи­ ны, в которые стоит вникнуть, поскольку они указывают на важные социальные процессы. В первую очередь дело даже не в этих процессах, а в одном простом факте. Те, кто описывал и воспевал новый мир пролетариата, были мало знакомы с реальными настроениями трудящихся.

Рабочие, в противоположность сконструированным гипо­ тезам, настроены скорее нетерпимо, чем терпимо, нацио­ налистически, чем интернационалистически, критически по отношению к либералам; они скорее ищут защиты и покровительства, чем стремятся к свободе и открытости.

«Эмпирические данные и теоретические рассуждения по­ зволяют сделать вывод, что низшие слои относительно авторитарны, что крайние движения кажутся им привле­ кательнее, чем умеренные и демократические, что их не пугает недостаток внутренней демократии, когда они присоединяются к таким движениям, между тем как более образованные и способные к взвешенным суждени­ ям члены их покидают». Кто станет возражать Липсету, когда он показывает, как «постепенное осознание того, что нетерпимые и экстремистские движения с большей вероятностью зарождаются в низших классах, нежели в средних или высших... поставило трагическую дилемму перед интеллектуалами, верившими когда-то, что проле­ тариат непременно является силой, несущей свободу, ра­ совое равенство и социальный прогресс»? За разочарованием относительно реальных настро­ ений и взглядов рабочего класса последовало еще более глубокое разочарование в организациях рабочего движе­ ния. Когда Роберт Михельс в 1911 г. впервые опублико­ вал свою «Социологию политических партий», его глав­ ная мысль уже не была совершенно новой, но по-преж­ нему шокировала. В основе своей она была проста и за­ ключалась в том, что социалистические партии по сути не отличаются от других партий и политических органи­ заций, но эта догадка имела множество последствий.

«Тот, кто говорит: организация, демонстрирует тенден­ цию к олигархии». Массы не могут руководить сами: в то самое мгновение, когда они образуют партии и проф­ союзы, ими начинает руководить меньшинство. Предста­ вители властвуют над своими избирателями, делегаты — над теми, кто вручает им мандат. Михельс провел глубо­ кое исследование природы человека и императивов обще­ ства ради обоснования простого наблюдения, что партия

106 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

есть партия. Не всегда ясно, что именно его волновало:

общество в целом или некоторые слабости его реальных проявлений (которых можно избежать). Как бы то ни было, он пришел к выводу, что рабочее движение стало частью нормального политического процесса. Так роди­ лась социал-демократия. Георг Лукач в 1922 г. облек значение этого события в легкомысленные, но весьма многозначительные слова, сожалея о процессе «реальной политической организации», который «вынуждает проле­ тариат вернуться к его непосредственному существова­ нию в качестве простой составной части капиталистичес­ кого общества, а не мотора, толкающего это общество к упадку и гибели»'2.

Противопоставление олигархических вождей и массы рядовых членов у Михельса имело и другую подоплеку.

Тут скрывался намек на вошедшую в моду привычку представлять прославленный пролетариат как группу, лишенную какой-либо структуры или культуры, — про­ сто как массу. 1920-е гг. стати эпохой открытия бича со­ временности в лице якобы атомизированных масс. «Пси­ хология масс» Густава Лебона по-прежнему пользовалась спросом у многих читателей; Хосе Ортега-и-Гассет напи­ сал свое «Восстание масс». Теодор Гайгер в книге «Масса и ее действие» попытался защитить массу, введя романтическое понятие пролетариата как носителя рево­ люционных надежд, но его более поздние публикации показывают, что он не смог этим убедить даже самого себя. Многие были скорее склонны принять характерис­ тику пролетариата как «лишенной свойств абстрактной величины», данную Вернером Зомбартом. «Мировой пролетарий... уже почти стал одной и той же бесцветной и безликой фигурой в Лондоне и Риме, в Москве и Па­ риже, в Берлине и Вене» 3. От чрезмерной восторженнос­ ти до цинизма расстояние невелико.

Реальные общественные процессы не слишком помо­ гали оставшимся верующим в пролетариат. В экономи­ ческом отношении межвоениый период был так себе, но при этом произошло некоторое перераспределение. В ре­ зультате часть рабочего класса поднялась, по крайней мере внешне, до уровня среднего сословия. В оборот вошло слово «обуржуазивание». Тезис Маркса, согласно которому пролетариат с течением времени должен был превратиться в большой однородный класс, в любом слу­ чае приходилось считать опровергнутым. ПромышленИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА ный прогресс требовал новых навыков; различение ква­ лифицированных, среднеквалнфицированных и неквали­ фицированных рабочих было не только технической формальностью при страховании.

Прогресс промышленности и общее экономическое развитие привели также к массовому росту «нового сред­ него слоя» служащих частных фирм и общественных уч­ реждений. Об этом феномене, занимавшем в 1920-е гг.

многих социальных аналитиков, заговорили уже перед Первой мировой войной. Быстро растущий новый сред­ ний слой — как и упорная живучесть «старого среднего слоя» независимых ремесленников, мелких предприни­ мателей и сельских хозяев — со всей очевидностью оп­ ровергали предположение, что рано или поздно подав­ ляющее большинство людей будет втянуто в недифференцируемую пролетарскую массу.; Правда, рабочий класс рос; в некоторых развитых странах он составлял 50 % населения, а то и больше. Но другие слои росли еще быстрее, и социальное положение их было отнюдь не однозначным.

Эмиль Ледерер и Якоб Маршак, публикуя в 1926 г.

авторитетное исследование «нового среднего слоя», еще могли заявлять, что было бы неверно рассматривать слу­ жащих как «буфер между крупным капиталом и проле­ тариатом» и что новый класс мог бы найти свое место в профсоюзах вместе с традиционными рабочими. Однако шесть лет спустя Теодор Гайгер первым показал, что дело обстоит не так просто Хотя так называемые проле­ тарии в белых воротничках по своему экономическому положению во многом походили на рабочих, они не толь­ ко носили воротнички, но и обладали собственным соци­ ально-политическим «менталитетом»4, что и заставило их поддержать партию, выступившую в равной мере и про­ тив власти капитала, и против пролетарской револю­ ции, — партию нацистов.

Словно для того, чтобы еще больше усложнить ситуа­ цию, реальный социализм начал сеять зерна сомнения в умах своих первоначальных приверженцев. Начиная с 1920-х гг. существовали два вида социализма. Первый — в лице социал-демократии как правящей партии. Те, кто еще сохранил веру в предстоящее тысячелетнее царство, не могли не видеть, что рейхсканцлер Герман Мюллер и премьер-министр Рамсей Макдональд таковое вряд ли построят. Другой, советский опыт поднимал еще более

108 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

серьезные вопросы. Некоторым понадобилось удивитель­ но много времени, чтобы осознать истинную природу со­ ветского режима, но процесс утраты иллюзий начался уже в 1920-е гг., когда вернулись со своими рассказами первые посетители Советского Союза и кое-кто начал за­ даваться вопросами относительно диктатуры пролетариа­ та, длительности «переходного периода» и фигуры Ста­ лина. Масла в огонь подливал углубляющийся раскол рабочего движения, и прежде всего беспощадные напад­ ки коммунистов на социал-демократов.

Всем, кто держал глаза открытыми и обеими ногами стоял на земле, не составляло труда постичь значение таких процессов. Я характеризую их как постепенное расширение гражданских прав на непривилегированные слои в результате сочетания социального давления и стратегической политической реформы. Рабочий класс ни в коем случае не был бесструктурной массой. Напро­ тив, из «бессвязной суммы беспомощных индивидов, но­ сящихся, подобно пескам пустыни, по воле стихий», он превратился в «могучую, обладающую самосознанием, хорошо конституированную часть общества». При этом он не только добился улучшения собственного жизненно­ го уровня, но и «вообще преобразовал характер буржу­ азной экономики в весьма важном направлении». Чело­ век, написавший это в своем ретроспективном анализе, опубликованном после 1945 г., по-видимому, заслужива­ ет места в моем пантеоне стратегических реформаторов.

Это Карл Реннер, в 1920-е гг. — ведущий «австромарксист», однако несомненно державший глаза открытыми и стоявший обеими ногами на земле5. После Второй миро­ вой войны он стал первым президентом возрожденной Республики Австрии.

Другим было по-прежнему трудно расстаться с рево­ люционной иллюзией. Кое-кто пытался спасти провалив­ шуюся теорию с помощью весьма замысловатых вывер­ тов (горстка людей и сейчас так делает), от натужного отрицания всех реальных перемен до идеи «экстернализованного пролетариата» в развивающихся странах и ка­ кого-то совершенно эфемерного марксизма. Согласно последнему, понятие пролетариата должно было обозна­ чать не реальных трудящихся, а нечто гораздо более аб­ страктное: «собирательного рабочего», сам труд и даже совокупность социальных отношений. Такое выхолащи­ вание реальности означает уход интеллектуалов со сцены как политической силы и поэтому представляет мало ин­ тереса.

И все же было бы неверно недооценивать вакуум, ос­ тавшийся в умах интеллектуалов после исчезновения пролетариата, и не следует сбрасывать его со счетов только потому, что речь идет об одних интеллектуалах.

То, что думают и говорят стражи-критики наших пред­ ставлений о будущем и нашего миропонимания, — не просто часть эзотерического мира духа. Конечно, не без этого: с возникновением современной интеллигенции даже появился особый жаргон, призванный скорее огра­ ничить, чем расширить круг посвященных. Язык служит для них символом принадлежности, а не средством обще­ ния. Но при всем том интеллектуалы по-прежнему оста­ ются сейсмографами социального изменения, а иногда вдобавок являются его ферментами или, по крайней мере, катализаторами. Интеллектуалам принадлежит важное место при любом либеральном разрешении про­ блемы современной политики, ибо они переводят интере­ сы социальных движений на язык тех, кто принимает ре­ шения, разъясняют принимаемые решения общественнос­ ти и при этом сохраняют дистанцию, не приближаясь вплотную ни к вождям и бюрократам, ни к народным интересам — что имеет жизненно важное значение как для их собственной открытости, так и для открытости всего общества.

Впрочем, последнее справедливо лишь в том случае, если эта дистанция действительно сохраняется. История Второй Тридцатилетней войны — в равной мере история нелиберальной политики и интеллектуального предатель­ ства. Сама революционная иллюзия уже являлась фор­ мой предательства интеллигенции. Чрезмерные надежды и утопии мостят дорогу идеологии и тирании. Отдельные попытки заполнить оставшийся после исчезновения про­ летариата вакуум другими историческими силами в из­ вестной мере безобидны. Мы давно привыкли, что какой-нибудь автор то и дело провозглашает революцию какой-нибудь новой группы — менеджеров, ученых, яшти... Все чаще центральную роль в картине мира, со­ здаваемой интеллектуалами, играют сами интеллектуалы.

Эта мода пошла от Карла Маннгейма, возложившего в 1920-е гг. в своем бестселлере «Идеология и утопия» все оставшиеся надежды на «вольно парящую интеллиген­ цию». Не был ли он и сам чересчур «вольно парящей»

110 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

личностью? Недавно опубликованные свидетельства дают повод подозревать, что даже Маннгейм, социологеврей из Франкфурта, перед лицом гитлеровского режи­ ма некоторое время колебался, прежде чем эмигрировать в Лондон. Пустота в духовной копилке чрезмерных на­ дежд — тяжкое искушение. Роберт Мнхельс, публикуя в 1925 г. второе издание своей книги, уже связался с фа­ шистским движением Муссолини. Если массы не могут править, то пусть по крайней мере нами правит тоталь­ ная власть... Чрезмерность желаний остается, хотя и переносится с пролетарской иллюзии на реальность тота­ литаризма.

С 1914 по 1945 год происходили вещи, не уклады­ вающиеся в нормальные категории анализа. Любая по­ пытка обсуждать их спокойным, деловым тоном вопию­ ще не вяжется с картиной мук, перенесенных жертвами тех лет и испытываемых до сих пор теми, кто не может забыть их судьбу. Впрочем, разве виновата судьба? По­ страдавшим могло так казаться, тем более что многие из них свершали свой последний путь, окруженные великим безмолвием по обе стороны всех границ. Но ведь убива­ ли их люди. Холокост — дело человеческих рук, так же как «жатва скорби» на Украине и Гулаг, не говоря уже о самих войнах — обеих мировых и вспыхнувшей в про­ межутке между ними гражданской войне в Испании, где столкнулись, в масштабах еще наполовину человеческих, оба тоталитаризма и рассеялись многие еще сохраняв­ шиеся иллюзии.

Дать объяснение тоталитаризму нелегко. Он выпада­ ет из картины поступательного движения от традицион­ ной к рациональной власти, от авторитаризма к консти­ туции свободы. Многие затруднялись хотя бы опреде­ лить его основные черты: «единая идеология, единая партия, возглавляемая, как правило, одним человеком, полицейский террор, монополия на средства коммуника­ ции и централизованное управление экономикой»6. Не­ ужели тоталитаризм действительно лишь одна из «форм государства» или даже «способ легитимации»? Вспомним германский национал-социализм Гитлера и советский коммунизм Сталина. Оба полны противоречий: «кровь и почва» — и «тотальная мобилизация», постоянное под­ черкивание солидарности — и жестокая власть, романти­ ческий антимодернизм - и чудовищная «современная»

архитектура, сентиментальные песни о прошлом и буду­ щем, звучащие над безликими маршевыми колоннами.

Между двумя вариантами тоталитаризма существовали заметные различия. Так, например, национал-социализм привлекал традиционных правых, а коммунизм — тради­ ционных левых. Однако при всех противоречиях и раз­ личиях четко вырисовывается одна общая цель — то­ тальный контроль посредством мобилизации. Авторитар­ ные режимы стремятся к контролю, но оставляют доста­ точно жизненного пространства для приватности и апа­ тии. Демократия мобилизует, но делает это для того, чтобы децентрализовать контроль. При тоталитарных ре­ жимах мобилизация — инструмент централизованного контроля.

Моя мысль заключается в том, что европейский тота­ литаризм — характерный феномен десятилетий, отделяв­ ших одну мировую войну от другой. Для такого вывода есть очевидные основания. Первая мировая война не только привела Ленина к власти в России, но и повлекла за собой Версальский мир и неполноценную веймарскую демократию. Вторую мировую войну породили завоева­ тельные планы тоталитарных властителей. Пусть корни тоталитарных идеологий уходят в XVIII столетие и даже дальше, но политически вирулентны эти идеологии стали лишь в период между двумя мировыми войнами. Труднее обосновать, почему это произошло именно в данное время в данных местах. Кое-кто апеллирует к метафизи­ ческим свойствам русской души и немецкого характера.

У меня на такие фантазии времени нет; я предпочитаю взять лупу и как можно пристальнее рассмотреть полити­ ку и общество Европы межвоенного периода.

При этом очень скоро делаешь поразительное откры­ тие. У авторов, исследовавших социальную структуру тоталитарных режимов, на переднем плане стоит одна мысль: тоталитаризм — результат подмены прежних, более слаженных социальных структур бесструктурными «массовыми» обществами. «Тоталитаризм, — писал Лео­ нард Шапиро, — это новая форма диктатуры, порожден­ ная условиями массовой демократии после Первой миро­ вой войны». (Мы уже видели, как быстро классический пролетариат после 1918 г. был низведен некоторыми до

112 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

элементарной массы.) Ханна Арендт вслед за Францем Нойманном видела корни тоталитаризма не только в «бесструктурности массового общества», но и в «специ­ фических условиях атомизированной и индивидуализи­ рованной массы». В.своей последней (оставшейся неза­ конченной) работе Нойманн вернулся к этой идее, опре­ деляя действие тоталитаризма как «атомизацию и изоля­ цию индивида, выражающиеся в негативном плане в раз­ рушении или, по крайней мере, ослаблении всех соци­ альных единиц, основанных на биологической связи (семья), традиции, религии либо совместном труде и от­ дыхе, а в позитивном плане — в насаждении огромных, недифференцированных массовых организаций, которые изолируют отдельного человека и облегчают манипули­ рование им». Примечательно, что множество авторов, за­ нимающихся данной темой, в один голос цитируют Токвиля, опасавшегося возникновения тирании большинства, угрожающей новым «демократическим деспотизмом»7.

Такой анализ вполне согласуется с опытом современ­ ников. «Я обратился в коммунистическую веру, потому что созрел для этого и потому что жил в распадающемся обществе, жаждавшем веры», — говорит Артур Кестлер, пытаясь объяснить свой приход к коммунизму8. Мотив знакомый — он уже звучал, когда мы говорили о совре­ менности и утрате лигатур. В искушении тоталитаризма действительно невозможно распознать его антисовремен­ ный характер, бунт против современности. Но мы не должны позволять вводить себя в заблуждение внешним правдоподобием таких формулировок. Бесструктурные массовые общества? А о чем, собственно, вели речь вышеприведенные авторы? О Европе 20-х годов? Тогда тут явно что-то не так.

Токвиль, естественно, говорил о Соединенных Шта­ тах, где феодальные структуры никогда не существовали и в конституции нашли отражение индивидуалистические ценности. Если в 1920-е гг. и было где-то массовое обще­ ство, то это общество американское. Однако Америка, несмотря на увлечение фордами модели Т и ранней про­ дукцией Голливуда, несмотря на повальное стремление «жить не хуже Джонсов», которое Дэвид Райзман спус­ тя десятилетия назвал «внешним механизмом управле­ ния», не стала ни фашистской, ни коммунистической и ни разу не испытала искушения стать таковой. Германия же и Россия, со своей стороны, в 1920-е гг. были чем угодно, только не типичными современными массовыми обществами. В Веймарской Германии повсюду прогляды­ вали следы прежних социальных формаций — остэльбские юнкеры и промышленные картели, исполненные со­ словной гордости чиновники и нерассуждающие верую­ щие. В Советском Союзе 1920-е и 1930-е гг. — эпоха со­ знательного разрушения пережитков досовременных структур, но никто не назовет Россию в 1917 г. или СССР в 1927 г. современным массовым обществом атомизированных индивидов. Тоталитаризм вводил в иску­ шение не атомизированные современные массы (если та­ ковые где-либо вообще имелись), а тех, кто застрял на полпути между старым и новым, кто, следовательно, по­ терял первое, не обретя второго, и, возможно, как раз по этой причине попал на удочку фальшивых обещаний всего лучшего, что есть в обоих мирах. Ингредиенты, со­ ставляющие тоталитаризм, — это неполная современ­ ность, предательство интеллектуалов и сладкозвучная песня сирен о едином вожде.

В своей статье «Национал-социализм как искушение»

Фриц Штерн обобщил программу нацистов в нескольких словах, дающих ясное представление обо всех этих ин­ гредиентах: «С классовой борьбой будет покончено;

народ вновь станет един; могучий фюрер будет править Третьим Рейхом; враги государства будут изгнаны из страны, а евреи, ответственные за все страдания Герма­ нии, будут исключены из народной общины; партий больше не будет; фюрер как всесильный диктатор будет олицетворять волю народа»9. Вместо современного соци­ ального конфликта — обещание материнских объятий общины, минимум индивидуальности, дабы умерить страх перед свободой, ярко выраженная мания преследо­ вания, защищающая от сомнений в себе, и, конечно, вождь, фюрер.

Искушение заключалось в надежде избежать опаснос­ тей несовершенного гражданского общества, к тому же при неясных экономических перспективах. И поддались ему в первую очередь те избиратели, которые, потеряв свое место в старой системе, не нашли его при новом по­ рядке; в этом смысле они представляли собой неприкаян­ ные, лишенные корней слои. Многие лидеры нацистской партии на раннем этапе ее истории были выходцами из социально (а иногда и национально) неприкаянных семей. Ее сторонники рекрутировались из определенных

114 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

групп низших слоев, которые «никогда не были интегри­ рованы в общество», из мелких независимых хозяев и дельцов, которых в равной мере беспокоили как органи­ зованный капитал, так и организованный рабочий класс, из служащих, неспособных примирить свои запросы с реально занимаемым положением, из тех «консерватив­ ных и традиционалистских элементов», которые хотели бы видеть мир без современной политики10. Не граждане и не классы сделали возможным подъем национал-соци­ ализма — а дезориентированные изгои, отторгнутые и старым и новым, и проблемой их было то, что они пред­ ставляли собой безродные, неприкаянные группы, а не атомизированные массы одиночек.

Предательство либеральных ценностей не ограничива­ лось кругом интеллектуалов. Многие слабые души про­ цветали в длинной тени вождей, позволявших им измы­ ваться над беспомощными жертвами. Эра тоталитаризма была также эрой трусости. Трусы мостили вождям доро­ гу, несли их знамена, совершали за них преступления.

Они достойны лишь презрения, тогда как ослепленные активисты и совращенные идеалисты внушают страх.

Между прочим, интеллектуалы предали нечто большее, чем ценности определенных партий, — они предали гражданское общество, без которого сами не могли суще­ ствовать: ужасная картина, но мы никогда не должны за­ бывать ее.

Если говорить о Германии, то прежде всего вспомина­ ются весна и лето 1933 г., когда лишь немногие сумели не поддаться энтузиазму эпохи, а очень многие стали пи­ тать по поводу свободы странные запоздалые сомнения.

У некоторых авторов это не особенно и удивляло. Эрнст Юнгер восхвалял «тотальную мобилизацию» и обрисо­ вал антипролетарский идеал «рабочего»; Карл Шмитт свел политику к отношениям типа «друг — враг»; Ханс Фрайер категорически требовал «революции справа». Во фрайбургской речи Мартина Хайдеггера при вступлении в должность ректора (по праву заслужившей дурную славу) превозносились времена, когда «ученое сословие»

уступает место «военному сословию», то есть на смену философам приходят отряды штурмовиков. (Даже Томас Манн, правда, находясь за границей, пережил краткий период осторожного любопытства.) Все они не были на­ цистами в полном смысле слова, но вместе с сотнями других стали попутчиками нацистов.

Искушения коммунизма гораздо лучше документиро­ ваны, хотя бы потому, что поддавшиеся его чарам прояв­ ляли больше склонности говорить и писать о своем про­ шлом. В предисловии к книге «Бог, которого не было» — сборнику исповедей Кестлера и Гайда, Райта и Силона, Спендера и Фишера — Ричард Гроссман гово­ рит об «отчаянии и одиночестве» как «основных мотивах обращения к коммунизму», а затем делает удивитель­ ный, но, по-видимому, верный вывод: «Как это ни назы­ вай, но идея активного боевого сообщества и товарищест­ ва — включая личную жертву и уничтожение всех клас­ совых или расовых различий — во всех западных демо­ кратиях обладала неодолимой силой. Притягательность обычной политической партии зиждется на том, что она может предложить своим членам; притягательность же коммунизма заключалась в том, что он. ничего не предла­ гал, но требовал всего, в том числе отказа от духовной свободы»11. Следует обратить внимание на элемент ма­ зохизма, саморазрушения в этом искушении, сочетаю­ щем самые экстравагантные надежды с полнейшей по­ корностью.

Историю межвоенного периода можно представить как целый ряд «кронштадтов», пользуясь метафорой (увы, слишком близкой к реальности) Луиса Фишера для описания тех событий, которые способствовали от­ резвлению поддавшихся искушению левых. Сама крон­ штадтская резня 1921 г. фактически не тронула многих из первых обращенных, поскольку их абстрактная, почти эстетская вера включала в себя убеждение, что нельзя сделать омлет, не разбив яиц. (Даже после своего разры­ ва с коммунизмом Стивен Спендер писал: «Может быть, насилие, концентрационные лагеря, извращение наук и искусств оправданы, если эти методы в конце концов приведут к построению бесклассового общества»12.) Кро­ вопролитный путь раскулачивания и коллективизации на Украине полностью получил документальное подтверж­ дение лишь в самое недавнее время. Показательные про­ цессы 1930-х гг. кое на кого подействовали; еще сильнее способствовало утрате иллюзий сознательное расторже­ ние коммунистами антифашистского альянса во время гражданской войны в Испании, на глазах у всех ее участников и зачастую с самыми гибельными последст­ виями. Довершил дело гитлеровско-сталинский пакт 1939 г. И все же некоторые продолжали стоять на своем.

116 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

Очевидно, искушение бывает безгранично. Они стояли на своем до великого отречения Хрущева от Сталина; до венгерской революции 1956 г.; до пражской весны 1968;

некоторые (хотя и очень немногие) даже после кончины коммунизма в революции 1989 г. так и остались торчать подобно монументам trahison des clercs* в кровавой исто­ рии нашего столетия.

К дефектам неполного модерна, соблазнам вождизма и предательству интеллектуалов в истории европейского тоталитаризма добавились и другие факторы. Между Со­ ветским Союзом и нацистской Германией существовали важные различия, но у них имелись и не менее важные общие черты. От читателя не должно было укрыться, что Франц Нойманн, говоря об «атомизации и изоляции индивидов» в связи с тоталитаризмом, использует эти су­ ществительные транзитивно. Иными словами, они озна­ чают действие самого тоталитаризма, а не причину его существования. Тоталитаризм как процесс — Ханна Арендт сказала бы «тоталитаризм у власти» — атомизирует и изолирует людей, и он обязан делать это, чтобы обеспечить надежность своей хватки. Тоталитаризм не есть результат атомизированного общества — он сам сна­ чала создает его; следовательно, пользуясь выражением Троцкого, он есть «перманентная революция». Ханна Арендт в этой связи делает весьма многозначительное за­ мечание, утверждая, что «перед тоталитарным властите­ лем стоит двойная задача, на первый взгляд противоре­ чивая до абсурда: он должен претворить фиктивный мир движения в осязаемую, функционирующую реальность повседневной жизни, и он же должен, с другой стороны, не дать этому новому миру достичь некой новой стабиль­ ности, ибо любая стабилизация его законов и институтов по необходимости покончит и с самим движением, и, вместе с тем, со всеми планами по завоеванию мира».

Над этим тезисом стоит поразмыслить, не только вспоминая Гитлера и Сталина, но и рассматривая пост­ тоталитарный Советский Союз и китайскую культурную революцию. Если утверждение Ханны Арендт верно, это означает, что тоталитаризм не является жизнеспособной формой государства; он по природе своей не может су­ ществовать долго и в самом деле заслуживает совершенПредательства просвещенных умов (фр.) (Примеч.пер.).

но невероятной, на первый взгляд, характеристики, дан­ ной Францем Нойманном национал-социалистическому левиафану: «антигосударство, хаос, состояние беззако­ ния, бунта и анархии»13.

Итак, исходное сырье для тоталитаризма — несо­ вместимость между привилегиями без смыслообразующего контекста и гражданскими правами без их закрепле­ ния в культуре, то есть общество, которое не может ни идти вперед к гражданскому обществу, ни вернуться назад к более традиционным образцам. Тоталитарный процесс устраняет эту несовместимость, безжалостно раз­ рушая все остатки традиционных или авторитарных структур, но не ставит на их место ничего долговечного.

Он завершает негативную часть модернизации, не при­ ступая к ее позитивной части. Тоталитаризм — это раз­ рушение в чистом виде, поэтому так велико искушение анализировать его в терминах психопатологии. Тотали­ тарные вожди, сгубив множество тех, кто попался им на пути, ведут свои народы к коллективному самоубийству.

Если выражаться не столь метафорически, перманентная революция есть в то же время перманентное чрезвычай­ ное положение; фактически тоталитарная власть пред­ ставляет собой скорее последнее, чем первое. Такое по­ ложение не может сохраняться слишком долго. Оно ведет либо к каким-то формам рутинизации, то есть к той стабильности, что «по необходимости покончит с самим движением», либо к катастрофе — как правило, к войне.

Таким образом, тоталитаризм — это крайний случай организации дезорганизации, режим анархии. Возникает вопрос, существовал ли он когда-либо в действительнос­ ти в такой форме. Нацистская Германия во время войны, по-видимому, достаточно близко подошла к тоталитарной ситуации, но для этого на все то, что натворили нацисты за шесть коротких предвоенных лет, должны были на ло­ житься тоталитарные по сути своей тенденции любого военного правительства. И в сталинском СССР война тоже помогла цементированию власти террора, в извест­ ной мере еще более совершенной, чем у нацистов, по­ скольку в Москве гораздо меньше, чем в Берлине, можно было предвидеть, кто окажется следующим, кто услышит зловещий стук в свою дверь в предрассветный час. Тоталитаризм Муссолини никогда не шел дальше слов, а фашизм Франко чем дальше, тем больше превраСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ щался в ту смесь авторитарных и современных черт, ко­ торую мы с тех пор то и дело наблюдаем в Латинской Америке и кое-где в других местах. Мао Цзе-дуну при­ шлось иметь дело с огромной страной, но он все же про­ шел большой путь в направлении чистого тоталитаризма, пытаясь к тому же посредством культурной революции воспрепятствовать какой бы то ни было стабилизации.

Можно вспомнить еще Пол Пота, Иди Амина и ряд дру­ гих послевоенных властителей, действовавших в куда более мелких масштабах, но вряд ли менее изуверским образом.

Кое-кто противостоял тоталитарному искушению.

Большинство тех, кому это удалось, поплатились жиз­ нью. Страницы «Архипелага Гулаг» А.И.Солженицына, помимо множества других чувств, вызывают живое ощу­ щение, будто перед нами встают те, чьи имена уже никто не вспомнит, но чье дело не должно быть забыто никог­ да. Сам Солженицын выступает за возрождение старой России, а не создание современного гражданского обще­ ства. То же самое можно сказать о ядре сопротивления в Германии. В ходе восстания 20 июля 1944 г. велась речь о нормах порядочности и правовом государстве, но не о конституции свободы. Дорогу вперед указывали те не­ многие, кто не стал частью тоталитарной системы и ни­ когда не испытывал такого искушения. Должно быть, то были индивидуалисты чистейшей воды. К ним относи­ лась, например, Ханна Арендт. В следующей главе будет подробнее рассказано о Раймоне Ароне. Фридрих фон Хайек мог с чистой интеллектуальной совестью написать в 1944 г. свои «Пути, ведущие в кабалу». А из-под пера Карла Поппера в его далеком новозеландском изгнании вышла великая инвектива против Платона, Гегеля, Маркса и всех, кто не переносил свободы, — «Открытое общество и его враги».

Мысль Поппера проста, но глубока. Мы живем в мире неуверенности; мы ищем новое и совершаем ошиб­ ки. Никто не знает наверняка, какая дорога ведет впе­ ред, а те, кто претендует на подобное знание, вполне могут заблуждаться. Такую неуверенность тяжело выно­ сить. На протяжении всей истории человечества реаль­ ность неуверенности сопровождается мечтой об уверен­ ности. Великие философы поддерживали эту мечту. Пла­ тон нарисовал картину государства, управляемого царя­ ми-философами, где право голоса есть у тех, кто знает истину. Гегель, а вслед за ним Маркс претендовали на право говорить от имени истории, утверждая, что разум­ ное либо уже действительно, либо будет действительно после пролетарской революции. Но все это ложные про­ роки. Они не могут знать то, чего не знаем мы, осталь­ ные. В реальном мире всегда существуют различные взгляды и, следовательно, — конфликт и преобразова­ ние. На самом деле конфликт и преобразование — это наша свобода; без них свободы быть не может:

«Остановка политических перемен — не панацея;

она не может никому принести счастья. Мы никогда не сможем вернуться к мнимой невинности и красоте закрытого общества. Наша мечта о царствии небесном неосуществима на земле. Как только мы начинаем по­ лагаться на свой разум, применять - свои критические способности, как только мы чувствуем призвание к лич­ ной ответственности, в том числе к ответственности за прогресс знания, с того самого момента мы уже не можем вернуться в состояние подчиненности родоплеменной магии. Для тех, кто вкусил плод с древа по­ знания, рай потерян. Чем больше мы пытаемся возвра­ титься в героическую эпоху родовой общины, тем вер­ нее приходим к инквизиции, тайной полиции и роман­ тизированному гангстерству. Раз начав с подавления ра­ зума и истины, мы обязательно заканчиваем самым без­ жалостным и ожесточенным разрушением всего челове­ ческого. К гармоническому естественному состоянию нет возврата. Повернув вспять, мы вынуждены будем прой­ ти весь путь до конца — и стать животными.

Перед нами стоит вопрос, на который мы должны дать ясный ответ, как бы это ни было трудно. Если мы мечтаем вернуться в детство, если чувствуем искушение положиться на других и таким образом стать счастливы­ ми, если нас пугает задача нести наш крест — крест че­ ловечности, разума и ответственности, если мы потеряли мужество и устали от тяжести креста, наши силы должно подкрепить ясное осознание простого решения, лежащего перед нами. Мы можем снова стать животными. Но если хотим остаться людьми — есть лишь один путь, путь в открытое общество» 14.

В те эпохи, когда сдираются вся кожа, весь жир и плоть с костей общественного договора, наряду с этим ставятся фундаментальные вопросы. Иногда на них даже даются ответы.

120 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

Диктатуры и простые стандарты Гитлер мертв, Сталин тоже. Остается вопрос, не может ли что-нибудь подобное случиться снова. Может ли тоталитаризм вторично поразить ту же страну? Если предложенный на этих страницах анализ верен, то нет.

Если тоталитарный режим однажды прошел свой разру­ шительный путь, то условия для его возникновения уничтожены навсегда15. Возможно, данный анализ и не­ верен, однако в любом случае он подразумевает некото­ рые моменты, которые следует четко выделить. Во-пер­ вых — что Германия после Второй мировой войны за­ страхована от тоталитарной опасности. Звучит поистине громко. Во-вторых — что Советский Союз после смерти Сталина уже не был тоталитарным. Но как тогда охарак­ теризовать постсталинистский советский режим? Третье предположение почти созвучно историцистскому пред­ ставлению об истории как об улице с односторонним движением: там, где современность пробила себе дорогу, ее уже не повернуть вспять. Подтверждается ли эта ги­ потеза? Прежде чем перейти к рассмотрению мира после Второй Тридцатилетней войны, нужно навести порядок в многообразии и путанице понятий: авторитаризм, тотали­ таризм, демократия, бюрократия, автократия. Теория их взаимоотношений нам не нужна, но сами понятия следу­ ет прояснить.

В ноябре 1979 г. Джин Киркпатрик опубликовала статью, которая не только помогла ей занять пост амери­ канского представителя в ООН, но и дала новой админи­ страции президента Рейгана основание для отхода от внешней политики, которую проводил предшественник Рейгана Картер16. Статья, озаглавленная «Диктатуры и простые стандарты»*, в то же время представляла собой превентивный удар в «войне помощников президента», ибо это была прямая атака на политические позиции, за­ щищавшиеся Збигневом Бжезински, помощником прези­ дента Картера по национальной безопасности. Джин Киркпатрик вспоминает проделанный Бжезински (в книге «На рубеже двух эпох») анализ преобладающих в мире политических тенденций, расставляя акценты поТак у автора. Статья Киркпатрик носит название «Дикта­ туры и двойные стандарты» (см. примеч. 16 на с. 270) (При­ меч. пер.).

своему. Бжезински (говорит она) отстаивал мнение, что модернизация — необратимый процесс. Следовательно, рано или поздно она разрушит все досовременные, авто­ ритарные режимы. Непосредственный результат этого процесса нередко бывал неприятен и мог даже называть­ ся коммунизмом, но Америка должна найти свое место на страницах истории, вместо того чтобы тщетно пытать­ ся затормозить ее ход. Все равно лишь действительно со­ временные общества могут в итоге стать демократически­ ми, и если дать им шанс, то большинство из них так и сделает.

Эта модель нам близка. Дорога модернизации всегда идет от авторитаризма к демократии, хотя иногда проле­ гает при этом через чистилище тоталитаризма. Джин Киркпатрик данную концепцию не разделяет. Неважно, что там делает или не делает модернизация — для Кирк­ патрик мир делится по другим критериям, и демократий в нем немного, очень немного. «Обычно нужны десяти­ летия, если не столетия», чтобы народ усвоил обычаи и институты демократического строя. Возможно, Велико­ британия и Соединенные Штаты — единственные приме­ ры такого рода. Остальной мир — это в основном авто­ кратии. Среди них различаются две разновидности: тра­ диционные или благонамеренные и революционные или злонамеренные. Джин Киркпатрик не питает иллюзий относительно обеих, но подчеркивает разницу между ними: «В целом традиционные автократии допускают су­ ществование социального неравенства, насилия и нище­ ты, тогда как революционные автократии творят их спе­ циально». Это значит, между прочим, что, по мнению Киркпатрик, обычным людям легче переносить тяготы традиционной жизни, поскольку они для них привычны, в то время как революционные автократии, создавая соб­ ственные трудности, разрушают все знакомое и привы­ чное17.

Интересы Джин Киркпатрик лежат в области внеш­ ней политики, и выводы из ее искусного, хотя и доволь­ но циничного анализа налицо. Кажется, Рузвельт сказал не то о Сомосе, не то о Трухильо: «Он сукин сын, но это наш сукин сын». Киркпатрик излагает то же самое ака­ демическим языком: «С группами, которые считают себя нашими врагами, нужно и обходиться как с врагами», — и наоборот. Жаркие дебаты по поводу ее статьи развер­ нулись в основном вокруг этих выводов18. Это понятСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ но — ведь они читаются как идеологическое обоснование американской поддержки автократии коррумпированных семей или генералов в Латинской Америке и других мес­ тах. К тому же они предлагают ставить геополитические интересы выше любых моральных соображений. Даже если отвлечься от морали, выводы Киркпатрик могут по­ вести к осложнениям на практике, когда people power — власть народа с улицы, — как это было в 1986 г. на Фи­ липпинах и в столь многих местах с тех пор, сметает автократа — друга Вашингтона.

Основополагающий анализ политических систем со­ храняет свое значение, даже если мы не принимаем сле­ дующих из него внешнеполитических выводов. Но, как бы там ни было, имплицированная, а порой и эксплици­ рованная в данной книге модель — иная. Она сохраняет статус «авторитарных» (следуя в этом за учителем Джин Киркпатрик — Францем Нойманном) лишь за теми ре­ жимами, при которых узкий традиционный слой пользу­ ется властью, потому что так было всегда. Пока люди не требуют расширить их участие в управлении, элита забо­ тится об их благосостоянии, хотя и при этом бывают хо­ рошие и плохие времена, и прежде всего добрые и злые правители. Такому авторитаризму трудно сохраниться в современном мире. Разумеется, в ходе дебатов вокруг статьи Киркпатрик совершенно справедливо указыва­ лось, что утверждение о существовании «необратимых»

процессов неоправданно19. Распад авторитарного режима под давлением требований расширения прав и нужд эко­ номического роста может длиться долго и так и не дойти до конца. Германия — один пример тому, Япония, воз­ можно, — второй.

Перекосы неполной модернизации могут привести к тоталитаризму, но не обязательно. Есть и другие, не­ сколько более стабильные, а главное — менее кровавые формы недемократического правления, для которых не­ легко подыскать четкое общее определение. В Латинской Америке, в Африке, отчасти и в Азии можно найти ре­ жимы, являющиеся, так сказать, одновременно псевдоав­ торитарными и субтоталнтарными. Самозваные элиты, стоящие вне всякой традиции, апеллируют к старым цен­ ностям, но заняты в первую очередь тем, чтобы напра­ вить поток новообретенного богатства в немногие избран­ ные карманы. Сознательная политика повышения обеспе­ чения (экономического) сочетается со столь же сознаИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА тельным ограничением гражданских прав большинства.

Эта промежуточная форма может быть стабильнее тота­ литарных режимов, но по-настоящему и она нестабильна.

Она постоянно колеблется между тоталитарной закры­ тостью и демократической открытостью. Бжезински, раз­ бираясь в этом лучше, чем Киркпатрик, предостерегал от связи с подобными режимами даже в том случае, если они расположены к Америке, ибо неосмотрительные предприниматели могут впустую потратить на них слиш­ ком много денег, а неосмотрительные правительства — слишком много доброй воли.

Специфически современные формы власти интерес­ нее, по крайней мере теоретически. Рассмотрим сначала связанный с ними риск. Даже когда страны перешагива­ ют токвилевский порог современности, и посевы равенст­ ва в них дают всходы, риск остается. На деле опасность таит в себе каждый элемент современной политики — лидерство, участие и управление. Современность не ис­ ключает диктатуры; не стоит отбрасывать старую идею тирании большинства. Демагогия, популизм, «восемнад­ цатые брюмера» господина или госпожи, присваивающих себе право представлять большинство, вытаптывая при этом английский парк гражданского общества, — в выс­ шей степени современные политические образцы. Это от­ носится и к крайним формам участия. Словом «демокра­ тия» многократно злоупотребляли начиная с 1968 года, если не раньше. Есть такая форма постоянного участия всех во всем, которая не стимулирует свободу, то есть преобразование через конфликт, а тормозит ее. Границы здесь провести нелегко. Что такое университет с коллек­ тивным управлением — рецепт застоя или образ осу­ ществленной демократии? И как обстоит дело с осущест­ влением власти через всенародное обсуждение и рефе­ рендум?

Но самая серьезная опасность исходит от того, что было кошмаром для Макса Вебера, — от бюрократии.

Наиболее крайняя ее форма — посттоталитарная бюро­ кратия реального социализма, которую главным образом связывают с именем Брежнева. До сих пор ее практичес­ ки не анализировали как таковую, и отчасти виной тому упрощенные категории Джин Киркпатрик. А ведь на свете есть не только автократия и демократия, и тем более не только тоталитаризм и свобода. К моменту, когда разразилась революция 1989 г., реальный социаСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ лизм Китая, Советского Союза и Восточной Европы давно оставил позади чрезвычайщину культурной рево­ люции, Сталина и его подражателей в государствах-са­ теллитах. Вместо экстремального режима единоличного властителя, бразды правления взяла в свои руки номен­ клатура, и рука ее была тяжелой. Она создала гигант­ скую администрацию, контролировавшую все сферы жизни и неподконтрольную никому. Номенклатуру прежде всего интересовало собственное существование, причем существование в комфорте. Всех прочих она дер­ жала в состоянии зависимости и нищеты. Для большин­ ства реальный социализм в довольно чистом виде пред­ ставлял собой то, что он якобы победил, — эксплуата­ цию, пусть даже ввиду экономической некомпетентности номенклатуры эксплуатировать особенно было нечего.

Как же подобная форма власти могла так долго про­ держаться в современных обществах? Одна из причин в том, что она все же была лучше, чем предшествовавший ей тоталитаризм. Не стоит недооценивать этот момент:

люди всегда мыслят сравнительными категориями. Дру­ гая причина та, что бюрократическая власть — админи­ стративный централизм — гарантировала определенный минимальный уровень социальных благ, по крайней мере тем, кто сохранял верность режиму. Третья причина не­ сомненно заключалась в вездесущности властей, обеспе­ чивавшейся не в последнюю очередь с помощью КГБ, Штази, Секуритате и, конечно, угрозы со стороны армии Большого Брата. Были и другие причины. Но главное — при всем том эта форма власти в конце концов все же не смогла удержаться. По мере того как выяснялось, что она вовсе не предлагает некий альтернативный шанс со­ временности, а преграждает дорогу к благам современ­ ных обществ, люди начинали требовать и большего коли­ чества прав, и большего их обеспечения — в конститу­ ции свободы.

Между тем страны свободного мира столкнулись с собственными трудностями. В некоторых отношениях они не так уж отличаются от трудностей социализма.

Произведя некую экстраполяцию, следует в первую оче­ редь опасаться энтропии, проистекающей от неверного сопряжения бюрократии и демократии. Если реальность рационального управления жизнью будет сочетаться с иллюзией демократического участия, всякое движение остановится. В самые мрачные свои минуты Макс Вебер пал жертвой собственной теории необратимости и назвал бюрократическую «железную клетку» «несокрушимой».

Разумеется, ее не сокрушить, если не претворить волю и сопротивление людей в инновацию и стратегические из­ менения. Одной демократии недостаточно, чтобы расше­ велить или контролировать бюрократию. Может быть, кое-кто преувеличивает склероз, поразивший в первую очередь европейские страны в 1970-е гг., но все же труд­ но отрицать, что упадок и развал наций отчасти связан с их неспособностью к преобразованию, к разведыванию новых путей, к повышению жизненных шансов, как путем расширения всеобщих прав, так и путем увеличе­ ния разнообразного их обеспечения.

Все это должна дать конституция свободы. Тем не менее, одной формулы недостаточно; мы видели это, когда рассматривали комбинации реальной свободы. Хо­ рошо скомбинированные конституции встречаются редко, так редко, что можно понять столь узкое определение, данное Джин Киркпатрик свободным обществам. Но по­ нять в данном случае не значит простить. Заявлять о не­ обратимости процессов — признак историцизма, но зара­ нее отчаиваться в выполнимости задачи распространения конституции свободы — признак безответственности.

Возможно, «построить и сохранить демократические ин­ ституты особенно трудно», и было бы даже неверно пы­ таться «навязывать обществам, не имеющим необходи­ мой политической культуры, традиции и социальной структуры, сложную и чуждую им политическую практи­ ку», но трудно и понять, почему бы стране, достигшей успеха, не стать «повивальной бабкой мира демокра­ тии» 20. Конституция свободы — не привилегия, а обя­ занность.

По счастью, именно так смотрели на это дело великие демократии. В Великобритании и Соединенных Штатах послевоенная эпоха началась уже в середине войны.

Группы крупных деятелей задумались о порядке мирного времени. Международная система, ставшая результатом этих раздумий, оказалась недолговечной; вскоре она на­ чала рушиться под влиянием разворачивающейся холод­ ной войны и окончательно распалась, когда Соединенные Штаты в 1970-е и 1980-е гг. утратили к ней интерес. Тем не менее, сама идея такой системы — важная веха. ООН как организация, призванная защищать мир и права че­ ловека; Международный валютный фонд и Генеральное

126 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

соглашение о тарифах и торговле, следящие за соблюде­ нием правил игры между растущими экономиками; Все­ мирная банковская система как инструмент стимулирова­ ния развития — все это не самые плохие отметины на пути к мировому гражданскому обществу.

Не менее серьезное значение имела после 1945 г. по­ мощь в разработке конституций свободы, и после 1989 г.

она обрела это значение снова. Тут, разумеется, кое-кто стал жертвой наивного заблуждения: делу свободы не могут помочь ни вчерашние «перевоспитатели», ни сегод­ няшние коммивояжеры, торгующие патентованными де­ мократическими лекарствами. Правда и то, что вера в необратимость модерна вкупе с конституцией свободы привела к ошибочным суждениям и ошибочным инвести­ циям. Но цинизм близорукого девиза «Кто не со мной, тот против меня» еще хуже. Только диктатуры использу­ ют такие простые стандарты. Открытые, свободные об­ щества способны помогать другим, уважая в то же время их самобытность. Такова одна из надежд, вспыхнувших на нашем небосклоне в конце эры тоталитаризма.

5. ТРИДЦАТЬ СЛАВНЫХ ЛЕТ

Когда на смену Второй Тридцатилетней войне по­ степенно пришли trentes glorieuses — тридцать славных лет послевоенной эпохи, дожившим до этого момента показалось, что, оставив позади кошмар плавания через Северную Атлантику в период зимних штормов, они идут на всех парусах в карибскую весну. Поначалу ок­ ружающий мир еще был затянут туманной дымкой — никто ведь не знал, надолго ли установилась новая по­ года, — но вскоре над переливающимся бликами морем засияло солнце. В жизни людей произошел резкий переворот. Много лет большинству из них вихри вре­ мени навязывали свой ритм, и вдруг теперь они обна­ ружили, что новая, более надежная окружающая обста­ новка сделала их хозяевами собственной судьбы. До сих пор, насколько они могли вспомнить, их повседнев­ ное бытие определялось императивами выживания; те­ перь же речь все чаще шла о потреблении и социальном продвижении. На передний план вышла та сторона жизни, что связана с обеспечением.

Данный опыт подтверждается личными воспомина­ ниями. Поздней осенью 1918 г. мой отец, стоя на ящике из-под апельсинов, возносил хвалу достоинствам демо­ кратического социализма перед гамбургской ратушей.

Ему было тогда 17 лет, и, конечно, он волновался, когда вскоре партия послала его в Верхнюю Силезию органи­ зовывать профсоюз на одной из шахт. Однако, по-види­ мому, он достаточно успешно справился с этой задачей, заслужив тем самым место в партийной газете «Гамбур­ гер эхо», поступление на курсы рабочего просвещения, а спустя несколько лет — выдвижение своей кандидатуры сначала в гамбургский городской парламент, а позже — в рейхстаг. После того как весной 1933 г. он проголосо­ вал против закона о предоставлении чрезвычайных пол­ номочий Гитлеру, новая государственная полиция аресто­ вала его вместе с большинством других депутатов рейхс­ тага от социал-демократов. После освобождения он решил перебраться с семьей в Берлин, где было легче заСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ теряться. Но и там нормальная жизнь продолжалась не­ долго. Несколько лет слежки, постоянных притесне­ ний — и, наконец, на следующий день после попытки покушения на фюрера 20 июля 1944 г. он был арестован и приговорен печально знаменитым «народным судом» к семи годам каторжной тюрьмы. Он дожил до конца войны, был освобожден русскими войсками, и на него тотчас же возложили ответственность за снабжение топ­ ливом сначала Берлина, а потом и всей советской зоны оккупации. Одновременно он стал заместителем предсе­ дателя Социал-демократической партии восточной зоны.

Это было в мае 1945 г. Спустя девять месяцев, когда он отказался дать согласие на принудительное объединение социал-демократов и коммунистов в одну партию, назы­ вавшуюся тогда Социалистической единой партией (СЕП), офицеры британских оккупационных войск вы­ везли его самолетом из Берлина обратно в Гамбург, где он еще раз начал новую жизнь. Он застал лишь самую зарю того совершенно иного мира, в котором выросли его дети, поскольку умер в 1954 г. История его жизни всегда была неразрывно связана с историей его времени.

Раймон Арон был на четыре года моложе моего отца.

Он был выходцем из другой страны, другого класса и даже другой «расы» (если пользоваться весьма спорной лексикой той эпохи), хотя лишь атмосфера тридцатых годов заставила его осознать тот факт, что он не только француз, но и еврей. Арон учился в «Эколь нормаль»

вместе с Жаном-Полем Сартром, Полем Низаном и дру­ гими. Ему как-то удалось всю жизнь противостоять иску­ шениям тоталитаризма. В 1924 г., в девятнадцатилетнем возрасте, он на короткое время вступил в социалистичес­ кую партию, и это был единственный раз, когда он со­ стоял в какой-либо партии. Следующие шесть лет он преодолевал различные этапы академического образова­ ния и военной службы. Веря в примирение Франции и Германии, Арон отправился читать лекции о француз­ ской культуре, сначала, в 1930 г., в Кельн, через год в Берлин. К тому времени он обнаружил в себе еще одно призвание — журналистское; начал писать статьи, на­ пример, об «антипролетарской революции национал-со­ циализма». 10 мая 1933 г. он вместе с сыном Томаса Манна Голо стал свидетелем сожжения нацистами книг на Унтер-ден-Линден. «Это пламя было символом вар­ варства, дорвавшегося до власти». В августе того же года Арон вернулся в Париж и написал небольшую, но весьма заметную книгу «Макс Вебер и немецкая социо­ логия», свидетельствующую, что он, первым из многих, решил пойти по стопам Вебера, хотя гремучая смесь тео­ рии и практики, свойственная последнему, не принесла особой пользы ни ему самому, ни его последователям.

Вскоре после начала войны Арон бежал в Великобрита­ нию и некоторое время издавал там газету «Франс либр»

(«Свободная Франция»). Но он никогда не находил об­ щего языка с генералом де Голлем, ставшим впоследст­ вии главной фигурой французской послевоенной полити­ ки. Возможно, именно по этой причине политическая ка­ рьера Арона свелась к нескольким месяцам пребывания в кабинете Анд ре Мальро, министра информации в прави­ тельстве де Голля 1945 — 1946 гг. Затем он вернулся к прежней жизни, деля свое время между наукой и публи­ цистикой.

Арон видел оба тридцатилетних периода нашего сто­ летия и описал их для современников. Следуя за своим почитаемым учителем Алеви, он дал «эре тирании» ее название, сделав при этом акцент на узах тоталитаризма, соединивших «две встречные революции» в гитлеровскосталинском пакте. Но это лишь одна из тем, которым он посвятил свою плодотворную интеллектуальную жизнь.

Его биограф, возможно, с некоторой натяжкой, различа­ ет Арона — «философа в истории» (1905 — 1955) и Арона — «социолога в обществе» (1955 —1983) *. Разуме­ ется, первые сорок лет жизни Арона, как и многих его современников, несли на себе отпечаток истории, и он немало размышлял о происходивших вокруг событиях.

Только после Второй мировой войны он сосредоточился на обществе как процессе, который допускает рациональ­ ное осмысление и сам является рациональным. Характер­ но, что с этого времени его жизнь представляет собой ис­ торию книг и лекций, а не непосредственного участия в событиях своего времени (единственное исключение — 1968 год — застало его врасплох). В знаменитой трило­ гии курсов лекций, прочитанных в Сорбонне в 1955 — 1956 гг., он придал новое, яркое значение понятию «ин­ дустриальное общество». «Восемнадцать лекций об инду­ стриальном обществе» блестяще отражают настроения эпохи. Они повествуют о росте обеспечения в результате той экономической экспансии, которая служила главным признаком периода конца 1940-х — середины 1970-х гг.

5 Современный социальный конфликт

130 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

Конечно, рост не являлся чем-то совершенно новым.

История современности с самого своего начала есть исто­ рия постоянно повышающегося обеспечения. Эразм Рот­ тердамский писал уже в начале XVI века: «Жажда стя­ жания так возросла ныне, что не осталось в царстве при­ роды ничего, ни святого, ни нечестивого, из чего не ста­ рались бы извлечь выгоду». Эпоха географических от­ крытий была также эпохой расширения торговли. Не только оказавшаяся в наличии масса золота и серебра, но и ожидаемое развитие торговли послужило причиной раннего расцвета банковского дела. Леонардо да Винчи стал предтечей столетий изобретений и нововведений.

Были основаны предприятия нового типа — с долевым участием многих лиц и ограниченной ответственностью для всех пайщиков. Производительность сельского хо­ зяйства повышалась.

Тем не менее, все это было еще неустойчиво и пред­ ставляло собой лишь пролог к собственно драме XVIII столетия. Промышленная революция знаменует начало фазы, которую можно назвать фазой демократи­ ческого роста, и служит поэтому примером конфликтов и конфигураций прав и их обеспечения. Обычно современ­ ную историю рассматривают только как историю обеспе­ чения. Уолт Ростоу собрал слишком много неподтверж­ денных цифр, что плохо сказалось на точности его общих показателей мирового промышленного производ­ ства и мировой торговли с 1700 г., но полученная им картина настолько однозначна, что в следующих из нее выводах сомневаться невозможно. Торговля с 1720 г.

возросла в 500 раз, а что касается производства, то Рос­ тоу называет, по его собственным словам, «невероятную»

цифру: «По всем признакам, количество мировой про­ мышленной продукции увеличилось в 1730 раз» (за пол­ тора столетия с 1820 по 1971 г.). Хотя Ростоу пытается умалить значение этой цифры, указывая, что ежегодный прирост составляет «только» 2,84%, на нее все же нельзя не обратить внимания2.

И тем не менее даже эти цифры невелики в сравне­ нии с развитием после Второй мировой войны, в течение «двух самых замечательных десятилетий экономического роста в новейшей истории». В сегодняшнем мире ОЭСР нет ни одного показателя благосостояния, который не по­ высился бы за эти десятилетия после 1945 г. Во многих развитых странах валовой общественный продукт за пеТРИДЦАТЬ СЛАВНЫХ ЛЕТ риод с 1950 г. до середины 1970-х гг. увеличился в тричетыре раза. Реальные доходы возросли еще больше.

Это действительно было время, когда казалось, что рост даст ответ на все вопросы. Рост стал не только всеобщим символом веры, но и коренным образом повлиял на ми­ ровосприятие как отдельных людей, так и учреждений.

Всякий раз, когда что-то шло не так, когда требовалось что-то сделать, первой реакцией было — нужно делать «больше», а не «иначе».

При этом всегда предполагалось, что «больше» по крайней мере в принципе означает «больше для всех».

Саймон Кузнец первым вывел закономерности соотноше­ ния экономического роста и неравенства: неравенство распределения благосостояния в процессе современного экономического роста сначала повышается, но затем на­ чинает действовать нивелирующнй эффект, а позднее происходит обратное развитие. Таким образом, можно говорить об U-образной кривой: показатель равенства вначале падает, достигает низшего уровня и на более поздней стадии вновь идет вверх. Питер Бергер перепро­ верил эту теорию в свете данных сравнительного анализа и нашел, что в основном она подтверждается: «При про­ должительной технологической модернизации и экономи­ ческом росте неравенство благосостояния и дохода снача­ ла резко возрастает, но затем быстро снижается и остает­ ся на относительно стабильном уровне»3. Бергер полага­ ет, что главные причины этого процесса — технологичес­ кие и демографические, а не социальные и политические, хотя вмешательство политики в известной степени спо­ собно усилить процесс нивелирования во второй из трех фаз роста и неравенства.