«dtv Deutscher Taschenbuch Verlag 1994 Ральф Дарендорф \\ СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ Очерк политики свободы Перевод с немецкого Л.Ю.Пантиной ББК 66.3(0) Д20 Данное издание выпущено в рамках проекта Translation ...»

Прежде всего она показывает цену благих намерений, и цена эта высока. Государство всеобщего благосостояния олицетворяет социальные гражданские права. Чтобы до­ биться полноты гражданского статуса, нужны формаль­ ные права, трансферты доходов, программы здравоохра­ нения, образования и т.д. Получающийся пакет должен быть оплачен, его реализацией нужно управлять. В этом еще нет ничего удивительного или проблематичного. Но наступает момент, когда аппарат социального государст­ ва начинает противодействовать его намерениям.

В плане расходов социально-политические программы требуют почти неограниченных обязательств. Образова­ ния или здравоохранения никогда не может быть доста­ точно. Особенно последнее в эпоху, когда медицинская технология становится все сложнее и дороже, а демогра­ фические и социальные факторы вызывают более высоПРЕДЕЛЫ РОСТА кие потребности, в смысле затрат перешагивает все реа­ листические горизонты. Что касается доходов, тут есть проблемы даже помимо растущего у многих желания не повышать больше государственные расходы. Когда уве­ личивается доля пенсионеров, удлиняется срок обучения, а многие не могут найти работу, тех, кто еще работает, и предприятия приходится облагать налогами сверх всяких разумных, а иногда даже сверх допустимых пределов.

Возникают странные парадоксы. По мере того как повы­ шается реальный доход людей, растут и их трансферт­ ные доходы. Они представляют собой уже не основные права всех граждан, а часть обеспечения, которого ожи­ дают представители класса большинства. При этом мно­ гие обнаруживают, что получают назад от государства практически столько же, сколько раньше выплатили ему;

налоги в виде прав возвращаются в те же карманы, из которых вышли.

Последнее не совсем точно; нужно добавить: умень­ шившись на сумму административных расходов по дан­ ному процессу. При обращении «правовых» денег суще­ ствует своя сила трения, и имя ей — бюрократия. Бюро­ кратия — величайшее противоречие социального госу­ дарства. Она означает, что те, кто должны заботиться о других, например учителя и медсестры, тонут в админи­ стративной работе. Она означает также, что потребители их услуг, вместо того чтобы иметь возможность реализо­ вать простые и понятные права, вынуждены подвергать­ ся унизительным процедурам, заполняя формуляры, по­ дробно рассказывая об условиях своей жизни, выстаивая очереди в то или другое бюро, чтобы узнать, к какой го­ сударственной кормушке они прикреплены. В результате бюрократизации, которая поначалу казалась и, вероятно, была неизбежной, индивидуальные проблемы обобщают­ ся, формализуются и превращаются в безличные «слу­ чаи» в папках-регистраторах или на компьютерных дис­ ках. Исход печален и ведет к досаде и фрустрации. Мно­ гие люди не пользуются своими правами: сама процедура для них обременительна, либо они о ней ничего не знают, либо не хотят знать, потому что она будет обременительна.

Из системы права получается реальность бесправия.

Это, конечно, определенные преувеличения, и их не следует понимать как призыв к демонтажу социального государства. Тем не менее, они призваны подчеркнуть сделанное в 1970-е гг. открытие, что дела не могут идти

176 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

сами по себе, как прежде. Открытие это не ограничива­ лось сферой политических прав. Йохано Штрассер в книге «Пределы социального государства?» дал на собст­ венный вопрос, вынесенный в заголовок, утвердитель­ ный ответ, но при этом выступал за увеличение, а не уменьшение социального благосостояния. Способы, каки­ ми привычное социальное государство подходит к соци­ альным проблемам (утверждал он), в действительности создают новые социальные проблемы. Обедневшие ста­ рики, маргинализованные гастарбайтеры, юные наркома­ ны, жертвы «болезней цивилизации», включая физичес­ кие, несчастных случаев — все они терпят нужду, и нет действенных методов, чтобы помочь им. Штрассер не может полностью отринуть веру традиционных левых в благодетельное государство, но он ищет возможности по­ высить «самоопределение и ответственное участие»

людей и поэтому требует развивать самопомощь, укреп­ лять социальные сети, создавать новую солидарность10.

О предложенных решениях можно дискутировать, но сама проблема ясна. Одним из кризисов 1970-х гг. был кризис государства. Если говорить точнее, речь идет о кризисе «великого государства». Социальное государство дает лишь один пример осуществления государственного могущества в демократическом сообществе. Развитие го­ сударственных расходов говорит о том же. Во многих странах ОЭСР доля государства в валовом общественном продукте выросла в 1970-е гг. на 50% и больше. Чинов­ ничий менталитет нашел опору не только в структурах занятости, но и в экономической роли государства. Кейнсианство (или то, что под этим подразумевалось) поко­ рило мир. Повсюду, в любом отношении правительства брали на себя задачу справляться со всеми без исключе­ ния вопросами, и все считали, что так и надо. Это отно­ силось как к падениям конъюнктуры, так и к природным катастрофам, в масштабах как мельчайшей деревеньки, так и всего мира.

Ожидания росли до небес, но за ближайшим углом уже притаилось разочарование. Семидесятые годы были также эпохой «кризиса демократии» (если воспользовать­ ся заголовком доклада на Трехсторонней комиссии евро­ пейских, американских и японских лидеров в 1975 г.) 11.

Добавить к именам экономистов, участвовавших в дебатах об экономическом росте, длинный список политологов, внесших свой вклад в дебаты 1970-х гг. об управляемости, не составило бы труда. Кроме того, обе цепочки аргумен­ тов сходятся по крайней мере в одном пункте. Если демо­ кратия в глазах класса большинства превращается в кон­ курентную борьбу политических предпринимателей за го­ лоса и если успех в этой борьбе зависит от способности предоставить по меньшей мере некоторые из обещанных благ, то растущее обеспечение является необходимым ус­ ловием функционирования всей игры. Демократия в таких обстоятельствах становится игрой с положительным итогом, и ей грозит опасность, когда экономические итоги больше не дают плюса.

Я пытался показать, что экономическая теория демо­ кратии даже в лучшем случае имеет серьезные недостат­ ки, а главное — неприменима в большинстве политичес­ ких культур. Однако экономическая ситуация оказывает очевидное воздействие на вопросы управляемости и даже, возможно, легитимности. Британский автор Джеймс Олт просмотрел данные исследования общест­ венного мнения за длительный период. Он обнаружил, что люди вполне способны жить с несовместимыми пред­ ставлениями о ближнем и дальнем, считая, что, хотя у них самих все хорошо, их страна переживает в данный момент не лучшие времена. Обычно даже приятно быть лично довольным, но при этом обеспокоенным полити­ ческими вопросами. Однако в 1970-е гг. время обычного, нормального подошло к концу. Люди внезапно открыли взаимосвязь между их личным состоянием и состоянием их страны, причем и то и другое, казалось, одновремен­ но ухудшалось. Инфляция тогда служила самым очевид­ ным признаком слабости правительств. Результатом про­ исходившего, по словам Олта, стала «не политика про­ теста, а политика тихого разочарования». Люди переста­ ли ожидать многого от правительства. Они ослабили свои требования12. Великое государство было не демон­ тировано, а покинуто своими гражданами.

В тех культурах, где любят более тяжеловесные слова, подобные наблюдения привели к утверждению, что демократические (или капиталистические, или совре­ менные) общества стали жертвами «кризиса легитима­ ции» 13. Это — выражение весьма нагруженное и нагру­ жающее, именно поэтому, а также и по причинам содер­ жательного характера, я старался избегать его. Кризис легитимности означает ситуацию, когда сомнение в поли­ тических институтах ставит под вопрос само их сущестСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ вование. В Веймарской республике в начале 1930-х гг.

имел место кризис легитимности. Французская Четвер­ тая республика, по-видимому, пережила такой кризис в конце 1950-х гг., хотя точно охарактеризовать его труд­ нее, чем можно предположить, учитывая создание Пятой республики в 1959 г. В 1970-е гг. благодаря войне во Вьетнаме и Уотергейту в США широко распространи­ лись сомнения в институте президентской власти, но кон­ ституционный кризис быстро миновал. В обозримый от­ резок времени не видно никаких признаков того, чтобы в демократических странах мира имели место похожие драматические события. Поэтому говорить о кризисе ле­ гитимности — значит заблуждаться так же, как заблуж­ дался Римский клуб, предсказывая абстрактные катас­ трофы. Есть новые проблемы — будут и перемены.

Правление в 1990-е гг. означает нечто иное, нежели в 1980-е гг., когда оно тоже было иным по сравнению с правлением в 1970-е гг. Правда, главный признак этих перемен, скорее всего, тот, что они приходят потихонь­ ку, на цыпочках.

Еще и поэтому так трудно найти название описанным процессам. Юрген Хабермас сделал из нужды доброде­ тель и стал попросту говорить о «новой неясности»; я последовал его примеру, по крайней мере в данном раз­ деле14. Государство — «ночной сторож» XIX столетия оказалось несостоятельным перед лицом требований рас­ ширения гражданских прав. Фактически такого государ­ ства в полном смысле слова не существовало нигде, и менее всего — в Германии, где лидер социалистов Лассаль придумал это понятие в полемических целях. Пра­ вильно, однако, то, что государство стало брать на себя все новые и новые задачи, требовавшие более высоких налогов и большего количества чиновников. От роли ночного сторожа, охраняющего закон и порядок, пока граждане — или в данном случае все-таки буржуа? — спокойно спят, государство перешло к роли няни, ни на минуту не спуская глаз со своих граждан — или в конеч­ ном счете подданных? Это привело к тому, что Мишель Крозье и другие назвали «перегрузкой» функций госу­ дарства15. Вероятность того, что великое государство та­ кого рода сможет управиться со всеми взятыми на себя задачами, не говоря уже о том, чтобы сохранить при этом конституцию свободы, никогда не была особенно велика. В действительности социал-демократическое гоПРЕДЕЛЫ РОСТА сударство, невзирая на корпоративизм и все, что ему со­ путствует, справлялось лучше, чем можно было предви­ деть. Но затем оно очутилось в трясине проблем, кото­ рые мы рассматривали в данной главе. Посуровевший мировой климат сочетался с сомнениями в экономичес­ ком росте, шатающимся социальным государством и про­ тиворечиями гражданского участия.

У многих на все это есть простой ответ: нужно мень­ ше государства. Но даже сами сторонники подобного по­ ворота не осуществили его на практике, когда у них был такой шанс. Ориентированная на обеспечение экономи­ ческая политика, например, носит на удивление интер­ венционистский характер, особенно если включает систе­ матическую поддержку крупномасштабных исследований или технологий, как при наличии военной составляю­ щей, так и без нее. Те, кто, следуя рекомендациям Йохано Штрассера, пропагандируют альтернативный образ жизни, тоже добиваются немногого; практически они предоставляют власти самим себе, т.е. позволяют им за­ щищать интересы и жизненные шансы большинства.

Итак, темой дня стала (и, возможно, остается до сих пор) неясность положения. «Великое государство» так или иначе еще будет с нами некоторое время, хотя зна­ чение гражданского общества с собственными центрами человеческой деятельности, наверное, будет возрастать,' тем самым вновь сводя задачи государства к тому, чтобы задавать общий тон и выступать в роли третейского судьи. Государство перестанет быть «ночным сторожем»

и «няней», но найти ему новое определение не так-то легко. Кем оно будет? Массовиком-затейником, развлекаю­ щим людей? Гидом-экскурсоводом, который воображает, будто у него все под контролем, но от которого при случае можно ускользнуть? А может быть — играющим трене­ ром, одновременно участвующим в игре и отвечающим за распределение ролей и настроение команды?

Постиндустриальное общество?

В этой книге я все время отдавал анализу структур общества и политики предпочтение перед размышления­ ми о таких менее осязаемых вещах, как ценности. Для подобного решения есть свои причины. В мире ценностей почти все имеет свое значение, и делать те или иные заСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ явления настолько же -легко, насколько трудно подкре­ пить их материально, не говоря уже о том, чтобы их оп­ ровергнуть. Правда, чем ближе мы к сегодняшним дням, тем меньше имеем возможность не обращать внимания на мысли и чувства людей и обусловленные этими мыслями и чувствами действия. Многие структуры еще не выкрис­ таллизовались, так что их приходится рассматривать в некоем первичном агрегатном состоянии. Понятие «пост­ индустриального общества» с этим аморфным состоянием довольно тесно связано.

Оно не совсем лишено осязаемых форм. Уже в нача­ ле 1970-х гг. заметно прогрессировали определенные из­ менения структуры занятости в мире ОЭСР. Число заня­ тых в сельском хозяйстве уменьшалось в течение всего послевоенного периода; число работающих в промышлен­ ности сначала возрастало, затем достигло некой крити­ ческой точки и перешагнуло ее; экспансия происходила главным образом в сфере услуг. (Но и в этом отношении наблюдались значительные различия в зависимости от конкретной страны.) В большинстве стран ОЭСР эти тенденции в 1970-е гг. приняли еще более драматичную форму. Там, где это еще было возможно (например, в Японии, Италии, Франции) число занятых в сельском хозяйстве вновь резко сократилось, пока к 1980 г. не стало составлять в большинстве стран ОЭСР менее 10%, а во многих из них — менее 5%. Одновременно начала снижаться и доля занятых в промышленности; в таких странах, как Германия и Великобритания, она упала до­ вольно заметно — от примерно половины всех работаю­ щих до 40% и менее. Это означало продолжение стро­ ительства современных «экономик услуг». К 1980 г.

более 50% всех работающих в мире ОЭСР оказались в довольно пестрой, по общему признанию, категории «за­ нятых в сфере услуг» (т.е. не занимались ни первичной, ни вторичной деятельностью). Эта тенденция сохрани­ лась.

В техническом смысле уже она одна оправдывает раз­ говоры о «постиндустриальном обществе». Если инду­ стрия означает производство, а общества характеризуют­ ся в зависимости от преобладающих в них видов деятель­ ности, то на смену индустриальным обществам пришли общества услуг. Класс большинства — это класс служа­ щих. Но у адвокатов частички «пост» иные намерения, они защищают тезис, что изменения профессиональных структур сопровождались трансформацией ценностей.

Последней давали разные и не всегда безоговорочно сов­ падающие описания.

Дэниел Белл, придумавший понятие «постиндустри­ альное общество», поначалу интересовался исключитель­ но изменениями в структуре занятости. По мере того как современные общества отвлекались от производства това­ ров, на сцену выступали новые силы прогресса. Они были связаны прежде всего со знанием и информацией.

Причем силы эти уже прошли стадию проб и ошибок и достигли определенной степени кодификации. Это, в свою очередь, означало, что ученые и технологи стали признанной и необходимой социальной категорией; они знаменовали собой, как выразился Белл, «рождение но­ вого принципа расслоения». Их мир — очень рассудоч­ ный, чтобы не сказать — рациональный мир. «Планиро­ вание отводит для принятия решений специальное место, в отличие от более обезличенной и децентрализованной роли рынка». Если заново перечитать книгу Белла, то замечаешь по ее тональности, что по сути в ней говорит­ ся скорее об индустриальном обществе, пусть даже о таком, которое перешло от производства к экономическо­ му росту на основе информации.

«Постиндустриальное общество» — книга шестидеся­ тых годов, хотя и была опубликована в 1973 г. (Некото­ рые сочтут ее книгой восьмидесятых, когда информаци­ онное общество стало модной формулой возможного ло­ комотива нового экономического роста.) Ее породила некая навязчивая идея, связанная с датой «2000 год», никогда, однако, не заходившая дальше экстраполяции прежних тенденций. Белл, один из самых чутких и блес­ тящих социальных аналитиков своего времени, прекрас­ но осознавал это. В 1976 г. он добавил к прежней работе совсем иную книгу о «культурных противоречиях капи­ тализма». Здесь он утверждал, что, хотя социальную структуру можно охарактеризовать как «техно-экономи­ ческий строй», западная культура приняла совершенно иное направление. Протестантская этика накопления, упорного труда и отложенного удовлетворения, столетия­ ми определявшая капиталистический экономический рост, в конце концов уступила место культуре сиюминут­ ного удовольствия. Не производство, а распределение, не созидание, а распродажа стали править жизнью, а рас­ продажа поощряет расточительность. В то время как экоСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ номика все еще опирается на эффективность и рацио­ нальность, культуру стали определять не сдерживаемые более (и безудержные?) наслаждение и развлечение; она «стала в первую очередь гедонистической, ориентирован­ ной на игру, развлечение и демонстративное удовольст­ вие»16.

Тенденции, намеченные Беллом в 1970-е гг., в 1980-е достигли своего пика. «Капитализм казино» в этом деся­ тилетии питался долгами. Принято было брать заклад­ ные на будущее, а не расходовать накопленные сбереже­ ния прошлого. На бирже оперировали опционами и фью­ черсами — будущими ценностями, которые, возможно, никогда не станут настоящими. Отложенное удовлетворе­ ние означало, что человек сегодня работает ради того, чтобы насладиться плодами своего труда когда-нибудь потом; теперь появились новые настроения: «Наслажде­ ние сегодня, а работа (может быть) потом». И это не просто настроения — это мода. Без постоянно усложня­ ющихся кредитных соглашений стали невозможны ни жизнь отдельного человека, ни успех целых националь­ ных экономик. Некоторые новые экстраполяторы видят в конце этого пути сплошные катастрофы. У них есть примеры: крах предприятий, банковские скандалы, два биржевых краха, но в итоге, вероятно, окажется, что они заблуждались так же, как их предшественники из Рим­ ского клуба. Тем не менее, изменение культурных ориен­ тации в любом случае налицо.

Гедонистический поворот протестантской этики — не единственная трансформация, которую обычно связыва­ ют с «постиндустриализмом». Есть ведь еще целая «тихая революция» Рональда Инглхарта, тоже произо­ шедшая в 1970-е гг. Инглхарт в своих умозаключениях любит ссылаться на проблематику Римского клуба и тео­ рии Дэниела Белла; по существу же он просто утвержда­ ет, что в западных обществах медленно, но верно идет поворот от «материалистических» к «постматериалисти­ ческим» ценностям17. «Ценности западной общественнос­ ти сместились от преимущественного подчеркивания ма­ териального благополучия и физической безопасности в сторону большего акцента на качество жизни». Сущест­ вуют различия между странами, а также между различ­ ными группами в одной стране, однако везде заметно вы­ деляется один феномен. В то время как старый слой ра­ бочих «обуржуазился» и в политическом плане сдвинулПРЕДЕЛЫ РОСТА ся вправо, новое левое крыло, состоящее из молодежи среднего класса, превратилось в социальную и полити­ ческую силу, выступающую за «постматериалистичес­ кие» ценности. Корни этого, вероятно, в покое и благо­ состоянии мира Раймона Арона, но, так или иначе, дан­ ная модель ценностей быстро распространяется и вполне может стать преобладающей в обозримом будущем.

Инглхарт не употребляет именно этих слов, но суть его тезиса такова. Можно сомневаться, достаточно ли его данных исследования общественного мнения для доказа­ тельства. Дело в том, что ключевые для Инглхарта поня­ тия «материализм» и «постматериализм» резюмируют данные опроса лишь по шести позициям. В понимании Инглхарта «материализм» включает к тому же тягу к за­ кону и порядку, а также к экономической стабильности, что по меньшей мере усложняет вопрос о левых и пра­ вых, а к «постматериализму» относится не только лю­ бовь к прекрасному, но и свобода слова и стремление к более активному участию в политическом процессе.

Сверх того, во всех исследуемых странах — девяти чле­ нах Европейского сообщества и Соединенных Штатах — «материалистические» ценности с некоторым отрывом обгоняют «нематериалистические». Борьба с инфляцией в 1973 г. везде была доминантной «ценностью», кроме Дании, где необходимость порядка ценилась выше, и Люксембурга, где на первом месте стоял экономический рост. В среднем экономический рост оказался на втором месте, хотя итальянцы в контрольной выборке считали очень важной борьбу с преступностью, а французы тос­ ковали по «менее обезличенному обществу». Постинду­ стриальному обществу.

Согласно Инглхарту, зародился новый тренд. «После долгого периода почти непрерывного экономического роста главная ось политических дискуссий переместилась от экономических тем к теме стиля жизни, куда относит­ ся и трансформация социального состава тех, кто ищет перемен». Материал Инглхарта скорее увлекателен, чем убедителен. Когда он снова и снова воспроизводит дан­ ные опросов 1970, 1973 и 1976 гг., выясняется, что в ряде стран в 1973 г. (предположительно до нефтяного кризиса, случившегося в октябре этого года) люди были настроены менее «материалистично», чем в 1976 г.

Иными словами, мы имеем дело с шаткими ценностями, подверженными самым эфемерным влияниям. Возможно,

184 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

«постматериалистические» настроения — не столько новый тренд, сколько характерный признак 1970-х гг.

Они вполне могут быть симптомом кризиса в данное де­ сятилетие, а не предвестником нового направления.

1970-е гг. были смутным временем в мире ОЭСР.

Одним они принесли то «осуществление», которое я свя­ зывал здесь с эпохой послевоенных тридцати славных лет, — гражданские права и немалое благосостояние. На деле многие вспоминают семидесятые как время значи­ тельного прогресса, особенно в вопросах прав. У акти­ висток женского движения наверняка есть причины для такой оценки. Опыт других менее удовлетворителен. Ре­ альную заработную плату съедала инфляция, найти ра­ боту становилось все труднее. Все это в течение десяти­ летия прежде всего коснулось детей 1968 года. Они при­ шли к «постматериализму» скорее от отчаяния, чем по склонности, хотя основная струя этого настроения вызва­ ла к жизни новые социальные движения — в защиту ок­ ружающей среды, за права меньшинств, за разоружение.

У политиков в 1970-е гг. были особые трудности. В Германии политик-реформатор Вилли Брандт уступил место дельцу Гельмуту Шмидту, от которого в конце де­ сятилетия стала все больше отдаляться его Социал-демо­ кратическая партия. Во Франции Валери Жискар д'Эстен тщетно пытался из центра протянуть руку левым и проиграл сначала в глазах общественного мнения, а затем на выборах 1981 г. После сокрушительного пора­ жения Гарольда Вильсона на выборах 1970 г. в Великоб­ ритании та же судьба постигла в 1974 г. («Кто правит страной?») Эдварда Хита, а преемнику Вильсона Джеймсу Каллагену пришлось не лучше после «зимы не­ довольства» в 1979 г. В США два и.о. президента проиг­ рали выборы 1976 и 1980 гг., после того как отставка Ричарда Никсона уже в 1973 г. как следует встряхнула страну. За каждым из этих событий стоит отдельная ис­ тория, однако от всех сильных мира сего в 1970-е гг.

часто можно было слышать, что в такие тяжелые време­ на почти невозможно быть переизбранным, ибо прихо­ дится обманывать слишком многие ожидания. Насколько же иными были 1980-е годы, когда правители снова и снова, как будто без всякого труда получали одобрение избирателей!

Как уже сказано, нужно быть осторожными с преж­ девременной оценкой поворотных пунктов в социальном развитии. К тому же существует такая вещь, как ложная и потому вводящая в заблуждение конкретика. В этой связи такие даты, как 1 января 1970 г. или 31 декабря 1979 г., для нас не имеют значения. Тем не менее, следу­ ет констатировать, что десятилетия экономического роста и социального прогресса закончились периодом неяснос­ ти. Успехи прошлого создали проблемы, которые больше не поддавались разрешению испытанными методами.

Внешние и внутренние факторы, объединившись, выли­ лись в синдром озабоченности. Кое-кто начал думать, что конец близок. Если бы 1970-е гг. были ближе к концу столетия, может быть, они породили бы новый хи­ лиазм. Многие считали, что пришло время остановиться и задуматься. Если здесь при рассмотрении тогдашних ценностных представлений просвечивала некоторая иро­ ния, она не должна означать, что сама тема не связана с реальностью. К ценностям апеллируют и меняют их, когда экономический рост и социальный прогресс одно­ временно оказываются под прессом, и требуется поворот тренда. Впервые в новейшей истории инновативные мысли о политике и обществе пришли на этот раз не от левых, а от правых18. Помимо того, множество сумбур­ ных идей поступало со всех сторон политического спект­ ра. Выводы из таких наблюдений обязательно принима­ ют личную окраску. Я исхожу из того, что дороги назад, к сладостным реалиям социал-демократии, нет, хотя пережитки той эпохи ввиду отсутствия убедительных альтернатив могут на первых порах послужить приемле­ мым (но не самым лучшим) вариантом ответа. Тем более нет дороги назад к суровым мечтам позавчерашнего дня, т.е. к социал-дарвинизму и его цене, положившим нача­ ло столетию социального изменения. Чтобы двигаться вперед, требуется заново определить содержание граж­ данских прав, жизненных шансов и свободы.

7. ПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ

Симптом 1970-х гг. и их проблем звался стагфля­ цией: всякое движение, казалось, прекратилось, только ожидания людей все еще продолжали расти, и это проти­ воречие стало болезненно сказываться. У 1980-х гг. были другие симптомы. Один из них, пожалуй, можно усмот­ реть в том, что теперь, казалось, все двигалось, доходя до грани возможного, а порой и переходя эту грань. В эти годы много зарабатывали, но и много рисковали и в конечном счете много теряли. Вслед за эффектными кру­ шениями менее зримое воздействие начал оказывать страх, поселившийся в душе тех, кто размахнулся черес­ чур широко. Кривая обеспечения чуть не опрокинулась.

Но здесь следует обратить внимание на права, т.е. на то, возник ли после эпохи Раймона Арона, после реформ и периода новой неясности какой-то новый социальный во­ прос, который мог бы определять конфликты будущего.

Следовательно, нам нужно ВЗГЛЯНУТЬ на другой сихмптом 1980-х гг. — странное противоречие между значитель­ ным экономическим ростом и высоким уровнем продол­ жительной безработицы.

В 1970-е гг. безработица увеличилась. Это никого не могло удивить, поскольку на первый взгляд являлось ес­ тественным побочным эффектом замедления хозяйствен­ ной деятельности. Ведь начало же число безработных снижаться, когда экономики ОЭСР стали оправляться от кризисов 1970-х гг. Но это снижение оказалось незначи­ тельнее, чем ожидали, и вскоре совсем прекратилось.

Даже во времена хорошей конъюнктуры в 1980-е гг. уро­ вень безработицы везде оставался высоким, а в некото­ рых странах даже поднялся. В таких государствах, как Германия, Франция и Великобритания, правительства поначалу были убеждены, что существование миллиона безработных неизбежно приведет их к поражению на вы­ борах, но скоро подобные опасения остались в прошлом.

Показатели роста, остановившиеся на 2 — 3%, отвлекли внимание даже от того факта, что число безработных в странах с населением 50 — 60 млн человек перешагнуло за двухмиллионную границу. Показатель безработицы 5% стал считаться нормальным, 10% — терпимым.

К Соединенным Штатам это относится не в такой сте­ пени. В данной главе речь сначала пойдет главным обра­ зом о Европе (причем не касаясь даже некоторых евро­ пейских стран, таких как Швеция и Швейцария). Срав­ нительное исследование роли труда и безработицы в Ев­ ропе, США и Японии выявило бы поразительные разли­ чия: европейскую неподатливость, американскую мо­ бильность, японское умение прятать нежелательное с глаз долой 1. Но сосредоточимся пока на Европе.

Высокий уровень безработицы в эпоху экономическо­ го роста ставит вопросы относительно экономического развития, истории труда и гражданского статуса. Начи­ ная с первого, нужно еще раз вспомнить об особом каче­ стве роста в 1980-е гг. Этот рост для многих стал сюр­ призом. Разве Олсон не говорил нам, что нужна война или революция, чтобы разбить оцепенение стагфляции?

Революцией оказался всего лишь поворот господству­ ющей экономической политики в сторону обеспечения, а война велась демократическими средствами — против профсоюзов и некоторых интересов государства всеобще­ го благосостояния. Зачинатели поворота не стояли в пер­ вых рядах предпринимателей в строгом шумпетеровском смысле слова; то были политики — Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер и другие фигуры различной политичес­ кой окраски, последовавшие за ними, прежде всего в экономической политике.

Рост в 1980-е гг. шел не линейно. Многие встретили это десятилетие в глубокой яме. Только после 1982 г.

можно говорить о высокой конъюнктуре во всем мире ОЭСР. К концу десятилетия, особенно в 1988 и 1989 гг., она достигла головокружительных высот. Таким обра­ зом, в среднем в большинстве стран рост валового обще­ ственного продукта составил около 3% в год. Это огром­ ная цифра, если вспомнить, что речь идет о процентах от целого, которое было вчетверо больше своего эквивален­ та в 1950 г. Если мы переведем проценты в количество дополнительных товаров и услуг в год, то получится, что оно в 1980-е гг. по большей части увеличивалось силь­ нее, чем в 1950-е и 1960-е. 1980-е гг. были десятилетием экономического чуда.

Что же это за чудо? Сьюзен Стрэндж придумала ему уже многократно упоминавшееся название «капитализм

188 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

казино»2. Чудо 1980-х гг. питалось долгами и рискован­ ными финансовыми операциями, чтобы не сказать — спекуляциями. Не случайно биржи Уолл-стрит и Лондо­ на побили все рекорды, а другие с некоторыми колеба­ ниями последовали за ними. Суммы, которые многие за­ рабатывали и снова вкладывали, превзошли любые фан­ тазии, и прежде всего — любой опыт прежних времен.

Возможно, то же самое в известной мере можно сказать обо всех периодах высокой конъюнктуры, но 1980-е гг.

кажутся особенно опасными. Экономисты-аналитики по обе стороны Атлантики, такие как Феликс Роатин и Питер Джей, довольно рано увидели, что экономики мира ОЭСР «стоят на краю пропасти»3. Весной 1987 г.

в США стала бестселлером футуристическая книга «Ве­ ликая депрессия 1990 г.». В октябре того же года биржи пережили свой первый крах, два года спустя последовал еще один. Биржевой крах не обязательно означает спад в экономике; иногда кажется, будто курсы акций совер­ шенно не связаны с развитием предприятий. Но и реаль­ ные национальные экономики в конце десятилетия поста­ вили свои вопросы. Какова все же цифра устойчивого роста за это десятилетие? Не оказалось ли чудо в конеч­ ном счете оптическим обманом? Так или иначе, новоис­ печенное благосостояние преуспевших сопровождалось тайными сомнениями.

Одна из причин этого заключается в зримом присут­ ствии тех, кто не преуспел, — в безработице. В Европе рост 1980-х гг. практически не помог безработным. По­ жалуй, можно даже защищать тезис, что он некоторым образом опирался на безработицу. Есть два метода по­ вышения производительности: один состоит в том, чтобы с тем же количеством рабочей силы производить больше, другой — в том, чтобы производить столько же с мень­ шим количеством рабочей силы. В 1980-е гг. очень рас­ пространен был последний метод. Правительства, забо­ тясь о конкурентоспособности своих стран, позволяли работодателям сокращать число работников до абсолют­ но необходимого минимума. «Выжатые» предприятия производили столько же, сколько и прежде, если не больше. Для Германии есть поразительные цифры, пока­ зывающие отношение между валовым общественным про­ дуктом и количеством труда на человека (измеряемым по общему числу отработанных часов)4. До конца 1950-х гг.

оба показателя повышались, хотя и тогда уже валовой общественный продукт возрастал быстрее, чем количест­ во труда. Однако с тех пор кривые стали расходиться;

сегодня они идут в противоположном друг другу направ­ лении. В то время как показатель валового общественно­ го продукта увеличился со 100 в 1950 г. до 400 в 1986 г., показатель количества труда на человека сначала под­ нялся примерно до ПО, а затем за тот же период упал до 66. Гораздо более высокое обеспечение возникло за счет существенно меньшего приложения человеческих сил.

Экстраполяции таких наблюдений уже делались.

Поэтому на политиков и экономистов они вряд ли те­ перь могут произвести впечатление. В особенности ре­ гулярно возникавшая на протяжении последних 200 лет мысль, что техническое развитие сделает излишним применение человеческого труда, в наши дни находит меньше официальных сторонников, чем во времена ве­ ликой дискуссии об автоматизации 1950-х гг. Но все же тем, кто считает, что как минимум один раз уже слышал все это, следует быть осторожнее. В природе и роли труда произошли глубокие изменения, затраги­ вающие как жизнь отдельного человека, так и социаль­ ные структуры. Труд сегодня уже не является очевид­ ным ответом на социальные вопросы — он сам стал частью нового социального вопроса.

Труд — общераспространенная тема индустриального мира. Крупные ученые давно признали это5. Они выяви­ ли один парадокс. Современные общества — это общест­ ва труда, сконструированные на основе трудовой этики и профессиональных ролей, но при этом их движет вперед идея, а теперь, вероятно, и все более реалистическая перспектива мира без труда. Люди имели профессии, по крайней мере род занятий, до того как стали гражданами и, во всяком случае, до своего рождения как потребите­ лей. Есть другие, окольные пути в мир обеспечения, но обычная, столбовая дорога ведет туда через профессио­ нальную деятельность. Она определяет доход, включая трансфертный, социальный престиж, самоуважение и те способы, какими человек организует свою жизнь. С дру­ гой стороны, долгие дни тяжелого труда считаются невы­ носимым бременем; в течение столетий, и особенно в ин­ дустриальных обществах, привилегированный класс, на который многие взирали с изумлением и завистью, был

190 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

праздным классом, состоящим из тех, кому нет нужды работать.

Этот парадокс развивался в разных направлениях, приводя к самым неожиданным результатам. В обществе труда жизнь человека имеет четкую структуру. Есть ран­ ний период жизни, пока дети еще не вступили официаль­ но в профессиональный мир; в любой день, на любой не­ деле, в любом году есть время, когда трудящимся не нужно работать; затем, наконец, наступает закат жизни, профессиональная отставка. Сто и даже пятьдесят лет назад все эти три аспекта жизни были тесно связаны с четвертым — работой по профессии. Детство означало подготовку к работе посредством обучения необходимым навыкам и усвоения необходимых ценностей; досуг озна­ чал отдых от работы, для того чтобы иметь возможность продолжать работу; отставка, выход на пенсию были вознаграждением за долгую трудовую жизнь. Сегодня все три нетрудовые фазы обрели самостоятельное значе­ ние. Они увеличились в размерах и часто получают не­ зависимые от фазы труда характеристики. Мир образо­ вания и обучения отстаивает собственные ценностные представления; некоторые полагают, что он доминирует в современных обществах именно за счет труда. Досуг породил собственную, новую отрасль экономики; немало людей получают от своей деятельности на досуге как ми­ нимум такое же личное удовлетворение и социальное признание, как и от работы по профессии. Выход на пенсию стал началом третьего возраста человеческой жизни, который у многих длится лет двадцать и более, и вызвал к жизни собственные структуры, от «университе­ тов третьего возраста» до «Серых Пантер» на политичес­ кой арене.

Подобное развитие событий имело для труда неожи­ данные последствия. Встревоженные неоконсерваторы, объединившись с растерянными социалистами, поют гимн труду, хотя ни те, ни другие не в состоянии дать работу всем. По правде говоря, их заботит социальный и политический контроль, для которого пока не изобретен другой механизм, помимо дисциплины профессиональ­ ной деятельности. Труд внезапно стал не столько бреме­ нем, сколько привилегией. Даже группы верхних слоев с недавних пор вряд ли можно отнести к праздному клас­ су; это, скорее, класс жадных до работы «трудоголи­ ков». Многие его представители постоянно жалуются, что их рабочие и выходные дни почти не отличаются друг от друга, что у них годами не бывает настоящего от­ пуска, но на самом деле подобные жалобы — лишь форма «демонстративного потребления», выставление на всеобщее обозрение своего нового богатства — труда.

Проиллюстрируем произошедшее с помощью малень­ кой игры с цифрами. В типичном обществе ОЭСР сегод­ ня 20% населения моложе того возраста, когда перед ними откроется рынок труда, еще 20% — на пенсии. 10% проводят время в учебных заведениях. (Кое-какие из этих средних цифр даже, скорее, занижены.) Из остав­ шихся 50% некоторые не стремятся ни к какой работе в смысле профессиональной деятельности, другие по тем или иным причинам неспособны к ней; пожалуй, мы не ошибемся, если сочтем, что обе эти группы вместе со­ ставляют около 15%. Предположим теперь, что еще 10% — безработные. Остаются 25% населения. Эти 25% проводят на рабочем месте примерно половину дней в году, а в эти дни работа отнимает у них примерно поло­ вину времени бодрствования6. Так неужели мы действи­ тельно все еще живем в обществе труда?

Ответ — да, а доказательством служит судьба безра­ ботных. В наших расчетах они — единственная группа, которая никого не устраивает. Никто не возразит против того, чтобы быть студентом, или пенсионером, или слу­ жащим в отпуске, совершающим кругосветное путешест­ вие, или, например, приглашенным профессором, ушед­ шим в годичный отпуск; для некоторых оскорбительно быть домохозяйкой, но другим это приятно; если душев­ нобольные и люди с физическими увечьями неспособны работать, это печально, но неизбежно; однако быть без­ работным — совсем иное. Это неприемлемо. Это подры­ вает самоуважение человека, нарушает весь уклад его жизни и делает его зависимым от поддержки государст­ ва. Это исключает его из сообщества граждан, создавая тем самым новый вопрос прав.

Основное положение данного анализа сводится к тому, что безработица в 1980-е гг. в существенных своих моментах отличается от прежних форм того же явления.

Людям давно приходилось беспокоиться за свои рабочие места. Нередко они становились жертвами сезонных ко­ лебаний или произвола предпринимателей. В конце XIX в. впервые были вскрыты систематические экономи­ ческие причины безработицы7. Темой социальной и поСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ литической реформы стала полная занятость. Ее объяви­ ли желательной, принимались меры, чтобы ее обеспе­ чить. Независимо от употреблявшегося при этом языка прав, все подобные мероприятия основывались на пред­ положении, что здоровый экономический рост приведет к полной занятости и наоборот. На всем пути от ранних требований регулирования случайных работ, от попыток регулирования спроса с помощью государственного бюд­ жета и проектов общественных работ до всеобъемлющих планов «полной занятости в свободном обществе» (а в Великобритании все эти меры связаны с именами Уилья­ ма Бевериджа и Джона Мейнарда Кейнса) никогда не возникало сомнений в том, что безработица не только не­ достойна, но и расточительна, и что макроэкономическая экспансия — неотъемлемая часть решения проблемы.

Начиная с 1980-х гг. все это уже не столь однозначно.

Появились признаки известного отрыва экономического роста от занятости, так что политике полной занятости следовало бы поискать совсем иные пути.

Это говорит не о том, что делать стало нечего, а о том, что проблемой стало распределение труда, а также, вероятно, что не хватает мест, обеспечивающих тот уро­ вень дохода, который у большинства людей ассоциирует­ ся с представлением о приличном уровне жизни. Непо­ средственные причины происшедшего могут быть техни­ ческими, ведь изобретение все новых и новых трудосбе­ регающих машин и механизмов продолжается десятиле­ тиями. Однако более глубокие корни кажущейся нехват­ ки рабочих мест — социальные. Новые изобретения внедрялись ради снижения затрат и повышения надеж­ ности; подобные цели, со своей стороны, объяснялись тем, что организованные трудящиеся защищали свой ре­ альный доход (иногда с помощью законодательства), а также тем, что весьма трудно контролировать человечес­ кое поведение и поддерживать его постоянство. Если же мы копнем еще глубже, то скоро вновь натолкнемся на современную историю труда.

Разумеется, это история успехов. Способность произ­ водить больше, работая меньше, создает много новых жизненных шансов. С 1870 г. валовой экономический продукт в нынешних странах ОЭСР увеличился, вероят­ но, минимум в десять раз, а число отработанных часов на человека сократилось наполовину8. Становится воз­ можным новое соотношение гетерономного труда и автоПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ номной деятельности, опрокидывающее наиболее скудо­ умные версии индустриального общества труда. Само ка­ чество труда отныне поддается улучшению. Неизбежные элементы начальствования и подчинения в мирэе труда могут быть смягчены представительством работников и их участием в управлении предприятием. Кто-то не мыс­ лит себе жизни без работы, но другие могут проявлять и совершенствовать свои таланты в те многочисленные часы и дни, которые они не должны проводить на рабо­ чем месте. И внутри, и вне мира труда появилось больше простора для самой различной деятельности9. Н о это от­ носится не ко всем. Тот факт, что меньшее числг людей производит больше, означает, что работы мож-ет стать мало. А вследствие этого, в свою очередь, некоторые люди при определенных условиях могут быть вь*Теснены с рынка труда.

Что же это за условия? Чтобы понять это, Мало по­ стулировать «естественный» уровень безработицы при­ мерно 6% или около того, даже если под словом «естест­ венный» имеется в виду уровень, который невозможно снизить, не подвергаясь опасности инфляции, б недав­ них публикациях часто говорится о сегментации рынков труда на два или более относительно изолированных час­ тичных рынка с собственными квалификационнь»ши тре­ бованиями и путями доступа. Наличие таких барьеров помогает понять, почему не существует единого совер­ шенного рынка труда и почему определенные группы под воздействием конъюнктурных колебаний уходят с рынка первыми и возвращаются последними, но само по себе не объясняет явления продолжительной безработи­ цы. Объяснение заключается в податливости ш*и непо­ датливости реальной заработной платы. Если заработная плата по-настоящему «клейкая» и невозможно обеспе­ чить занятость, значительно снизив уровень дохода, при­ нятый для определенных профессий, то в узко Монетар­ ном смысле безработица обходится дешевле, чем полная занятость.

Тут действуют и другие факторы. Один из них за­ ключается в том, что безработица никак не затрагивает многие из основных функций экономики. Сельское хо­ зяйство уже давно стало сектором с высокой производи­ тельностью и низким уровнем занятости. Промышлен­ ность как вторичный сектор производства товаров пошла по его пути. Промышленное производство растет, заняСовременный социальный конфликт

194 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

тость в промышленности сокращается. У оставшихся ра­ ботников, занятых во вторичных отраслях, начиная с ка­ кого-то определенного момента рационализации рабочие места довольно надежные; во всяком случае они хорошо оплачиваются. А что же происходит с остальными?

Во-первых, имеется третичный сектор деятельности, необходимый нам, чтобы поддерживать на ходу первич­ ное и вторичное производство. Занятость в традицион­ ных сферах управления и распределения возросла, она и должна была возрасти, чтобы удовлетворять усложняю­ щиеся варианты вкуса и спроса. Сюда можно добавить и некоторые другие виды деятельности, прежде всего свя­ занные с организацией трансферта доходов или с реали­ зацией социальных гражданских прав. Во всех этих об­ ластях производительность — понятие более сложное, чем в сельском хозяйстве или промышленности; экспан­ сия новых сфер деятельности заставляет общие показате­ ли производительности снижаться, но это мало что зна­ чит. Первичные, вторичные и традиционные третичные виды деятельности образуют так называемое социоэкономическое ядро, существование которого можно поддер­ живать при занятости, весьма далекой от полной.

Таким образом, при стремлении к полной занятости нужно создавать периферийные или лишние профессии.

Это, по всей очевидности, мысль проблематичная. Кто решает, необходима данная профессия в строгом смысле слова или нет? Профессии, связанные с оказанием лич­ ных услуг, когда-то существовали во множестве, потом почти совершенно исчезли; в самое недавнее время они вернулись в виде организованной сферы обслужива­ ния — фирм, занимающихся уборкой, предприятий, по­ ставляющих «еду на колесах», или даже будочек чис­ тильщиков обуви. Однако заметно, что они не везде су­ ществуют в одинаковом объеме, и, если бы нам потребо­ валось составить список профессий, абсолютно необходи­ мых для существования современной национальной эко­ номики, мы не стали бы вносить туда такие очевидно со­ циально-идиосинкратические службы.

Другие примеры еще сложнее. Уже говорят, что «ин­ формационное общество» произвело больше информа­ ции, чем кто-либо в состоянии переварить, но к этой сфере относятся профессии с весьма значительным уров­ нем квалификации. Постоянно слышишь сообщения о явно лишних местах на государственной службе; вспомПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ ним хотя бы пример закона Паркинсона с обратным со­ отношением числа кораблей и числа служащих в британ­ ском флоте. Время от времени возникает вопрос, так ли уж существенно конъюнктура фирм, консультирующих по менеджменту, улучшила сам менеджмент, не говоря уже о производстве. Итак, возник широкий спектр про­ фессий, которые в хорошие времена способствуют благо­ состоянию тех, у кого это благосостояние есть, но без ко­ торых в плохие времена вполне можно обойтись. И дей­ ствительно, многие из таких профессий ликвидируются первыми, когда приходится всерьез задуматься о конку­ рентоспособности.

И все же было бы желательно предлагать подобные формы занятости, хотя об их социальной цене еще пред­ стоит поговорить. Класс большинства в своем отношении к этому вопросу, по-видимому, раскололся. С одной сто­ роны, его представители стерегут «настоящие» (или, по крайней мере, выдающие себя за настоящие) профессии, подобно тысячеглазому Аргусу, но, с другой стороны, такой непорядок, как безработица, им не нравится. В любом случае начинает образовываться новая граница — между теми, у кого есть надежное, хорошо оплачиваемое и имеющее очевидный смысл занятие, и теми, о ком этого не скажешь. Продолжительная безработица в стра­ нах с «клейкой» заработной платой и близоруким клас­ сом большинства — один из симптомов подобного явле­ ния, хотя разграничительная линия проходит скорее через низший слой работающих, нежели между работаю­ щими и безработными.

Вопросы прав, порожденные таким развитием собы­ тий, серьезны и отнюдь не просты. Профессиональное по­ ложение как ключ к жизненным шансам в обществе труда долго служило не только входным билетом в мир обеспе­ чения, но и предпосылкой гражданского статуса. Род за­ нятий был как бы игольным ушком, ведущим в мир прав.

Избирательное право, например, не раз предусматривало, что человек должен быть налогоплательщиком, а позд­ нее — представителем определенных профессиональных сословий. Социальные гражданские права, как правило, были связаны (и связаны до сих пор) с профессиональной деятельностью, прежде всего через принцип страхования социальных прав. Давая определение гражданского стату­ са, я утверждал, что он не является результатом бартерно­ го договора и поэтому не может распродаваться по пониСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ женным ценам; гражданскими правами не торгуют. По данной причине отделение гражданского статуса от про­ фессии означает прогресс, и, как бы сильно хозяевам мира труда того ни хотелось, они не смогли бы повернуть этот процесс вспять. Однако партия прав вскоре сама со­ вершила ошибку, пытаясь провозгласить право на труд.

Это либо пустая фраза, либо неверное употребление слова «право». Конечно, хотелось бы найти всем работу, и по­ литики могут считать полезным для себя обещать это, но ни один судья не может принудить работодателя нанять безработного. Во всяком случае это относится к свободно­ му государственному устройству. Помимо того, занятость ради занятости — рецепт экономической неэффективнос­ ти. В интересах свободы важнее провозгласить право не работать, чтобы правительства никого не могли вынуж­ дать к зависимости, которой он или она предпочли бы из­ бежать. Это вовсе не шутка, а, скорее, следствие четкого понятия о юридическом праве и правах в нашем смысле, с одной стороны, политике и обеспечении прав — с другой.

Тем не менее, устойчивая продолжительная безрабо­ тица ставит вопросы прав. Пока доступ к рынкам и, сле­ довательно, к обеспечению зависит от занятости, безра­ ботица означает, что такой доступ прегражден. Это верно и в том случае, если помощь и пособие по безра­ ботице спасают человека от крайней нищеты. В Европе начались дебаты о разделении труда и гражданского ста­ туса; есть авторы и политики, рассматривающие осво­ бождение от труда как необходимый шаг на пути к эман­ сипации. В Соединенных Штатах даже радикальные ав­ торы занимают противоположную позицию, утверждая, что труд, включая сопровождающие его властные отно­ шения и зависимости, является предпосылкой цивилиза­ ции10. Дебаты эти поднимают древние темы, но они ак­ туальны из-за тех трансформаций в мире труда, на кото­ рые я указывал. Однако они вряд ли представляют инте­ рес для безработных, а также в плане конфликтов, за­ рождающихся в обществах ОЭСР.

Вопрос дефиниции (1): низший класс История нового социального вопроса еще не заверше­ на: отсутствует, прежде всего, американский ее аспект.

Разумеется, и в Соединенных Штатах есть продолжиПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ тельная безработица. Мало того — экономисты скоррек­ тировали предполагаемые цифры неизбежной безработи­ цы в сторону повышения, до 6 — 7%. Однако в США за последние десятилетия были созданы миллионы новых мест, никто не говорит о дефиците работы и даже не по­ нимает этого выражения. Причина заключается не толь­ ко в общепризнанном значении трудовой этики и ее языка в американской жизни; в первую очередь она свя­ зана с одним из условий возникновения безработицы и дефицита труда, о которых я говорил: с податливостью реальной заработной платы к ее понижению. Реальная заработная плата в Америке действительно упала. Это значит, что немалое число людей находят работу, но ос­ таются бедными. Продолжительная бедность — амери­ канский эквивалент европейской продолжительной без­ работицы.

Снижение уровня реальной заработной платы в США началось в середине 1970-х гг. Тогда прервалась долго сохранявшаяся тенденция. С 1950-х гг. средний доход мужчин, занятых полный день, постоянно возрастал. В 1970-е гг. у нижних 25% получателей дохода он начал падать; в 1980-е гг. не менее 80% всех американских мужчин понесли значительные потери в своих реальных доходах. (Средний доход работающих женщин в этот пе­ риод оставался постоянным или даже слегка повысился.) В то же время доля людей, находящихся за официальной чертой бедности, постоянно увеличивавшаяся с 1940-х гг., выросла с 11% до 15%!1. Эти цифры, впрочем, отражают отнюдь не просто снижение доходов тех, кто и в начале, и в конце рассматриваемого периода трудился на одном и том же рабочем месте, да в Америке таких и немного.

Скорее, это результат ликвидации сравнительно хорошо оплачиваемых мест и создания новых, с более низким уровнем заработной платы. Если принять во внимание одновременное отсутствие дополнительных льгот — на­ пример, прав на медицинскую страховку или сохранение рабочего места — тенденция окажется еще радикальнее.

Этот процесс произвел явно удручающий эффект.

Если большому числу людей в следующие десять лет жизни приходится рассчитывать на уменьшающийся доход, вряд ли они будут смотреть в будущее с большой надеждой. (Фрэнк Леви вычислил, что средний 40-лет­ ний американец впервые с начала ведения подобной ста­ тистики вынужден ориентироваться в следующие десять

198 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

лет своей жизни на снижение реального дохода на 14%.) Конечно, за общей картиной скрываются специфические детали. Некоторым живется очень хорошо, и они могут ожидать, что так будет и впредь. С другой стороны, зна­ чительное число людей находится с нижнего края. У них бывают времена терпимые и плохие. Если перед Первой мировой войной Беверидж рекомендовал в качестве ре­ цепта от безработицы «регулирование», т.е. регулярную занятость рабочих неполный день и на случайных рабо­ тах, то сегодня наблюдается обратная тенденция. С точки зрения работающих, она не всегда вынужденная, однако дает повод для распространяющегося чувства не­ уверенности. В США положение работающего сильнее, чем в Европе, действует на общий экономический статус человека. Немалое число людей пересекают черту бед­ ности то в одну, то в другую сторону. Среди них много тех, кто имеет какое-либо занятие; это «трудящиеся бед­ няки». Их можно охарактеризовать двояко. Полное участие в жизни общества для них очевидно затрудни­ тельно; однако они не утратили свои гражданские права безвозвратно. Им помогают не только воспоминания о лучших днях, но и квалификация, с помощью которой они могут выбиться из нищеты.

Это не касается тех, кто находится в еще худшем по­ ложении, — низшего класса. Американский низший класс «гетто» стал излюбленным объектом исследований и темой общественных дискуссий, но остается легкое со­ мнение в том, что он такое — категория, сконструиро­ ванная социологами, или социальная реальность. Нет ни одного индустриального общества, где не выпадали бы в осадок неспособные работать, не желающие работать и бродяги. Однако парижские клошары и их лондонские собратья не являются низшим классом. Чтобы возник низший класс, должны иметь место систематические про­ цессы его рекрутирования, отграничения и формирова­ ния его поведения. В американских крупных городах, кажется, все это есть. Описания в деталях варьируют, но в основном концентрируются на довольно однородных признаках: «Группы меньшинств, живущие в нищенских кварталах наших крупных городов, для которых харак­ терны слабая связь с рынком труда, злоупотребление ал­ коголем и наркотиками, внебрачные дети, долговремен­ ная зависимость от социальной помощи и, по крайней мере среди мужчин, тенденция к криминальному поведеПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ нию» 12. Иными словами, речь идет о социальной катего­ рии, накопившей такую массу социально-патологических черт, что возникает длительное состояние отчуждения.

Его признаки — отсутствие квалификации, убогие жи­ лищные условия, зависимость от помощи государства.

Многие представители низшего класса принадлежат к эт­ ническим меньшинствам и живут в неполных семьях.

Они склонны к антиобщественному поведению.

Многие авторы пытались определить размеры низше­ го класса. В значительной степени это явно вопрос дефи­ ниции. Ричард Натан исследовал сто крупнейших горо­ дов США. Самое узкое его определение включает лишь обнищавшие черные или испаноязычные группы, скон­ центрированные в бедных кварталах; таких все еще 8,7% городского населения, или свыше 4 млн человек. Боль­ шинство оценок варьируют от 1 до 5% всего населения, хотя некоторые цифры существенно выше13. Включите сюда всех тех, кто страдает от многоплановой социаль­ ной и экономической обездоленности, неустранимой ме­ рами государственной политики, и 5% действительно по­ кажется скорее слишком низкой, нежели слишком высо­ кой оценкой.

Однако такого рода выводы из данных переписи на­ селения и других статистических источников всегда не­ удовлетворительны. Чтобы иметь смысл, понятие «низ­ ший класс» должно описывать поддающуюся идентифи­ кации категорию социального положения и социального поведения. Натан в действительности говорит о некой «сплоченной осадочной группе, которую трудно охватить и связать определенным отношением». Наиболее цити­ руемый автор по данному вопросу — социолог Уильям Джулиус Уилсон 14. Собственно, это он изобрел научное понятие «низший класс», хотя в последних публикациях предпочитает говорить об «истинно обездоленных» и оценивает социальные факторы выше этнических и расо­ вых. Его исходный тезис был весьма убедителен. Отчас­ ти в результате движения за гражданские права, отчасти благодаря сравнительно благоприятным экономическим условиям многие представители меньшинств покинули трущобы американских городов. Тем самым они как бы уничтожили мосты между включением и исключением, ибо вместе с ними исчезли «ролевые модели» для тех, кто обладал меньшей квалификацией и недостаточной мотивацией. Оставшиеся оказались в состоянии «социСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ альной изоляции». Вскоре вступил в действие «эффект концентрации», делающий все более непреодолимым ба­ рьер между «гетто» и остальным миром. Вместо того чтобы стоять внизу некоего эскалатора или хотя бы плес­ тись в конце маршевой колонны, низший класс, социаль­ но отъединенный, стал вращаться в кругу обездоленнос­ ти, из которого было все труднее выбраться.

В Европе низший класс до сих пор привлекал к себе мало внимания, если не говорить об Англии, где этот фе­ номен во многих отношениях схож с американским. Но даже в Англии описанный Уилсоном процесс отъедине­ ния зашел отнюдь не так далеко. По отчетам и наблюде­ ниям очевидцев можно заключить, что там в обездолен­ ных кварталах больших городов еще сохранилось доста­ точно много энергии, квалификации и мотивации и что отсутствие реальных возможностей представляет ббльшую проблему, чем «эффект концентрации» обездолен­ ности. В остальных европейских странах явление физи­ ческой концентрации, входящее в определение низшего класса, встречается довольно редко и уж во всяком слу­ чае гораздо меньше выражено, нежели в сотне крупней­ ших городов Америки. Даже лица, продолжительное время не имеющие работы, зачастую рассеяны, если не разъединены, что, конечно, не облегчает их жизнь, но вместе с тем и мешает характеризовать их как класс.

Впрочем, и для американского низшего класса такое определение представляет проблему. С тех пор как дан­ ное понятие вошло в общий обиход (вероятно, в резуль­ тате публикации серии статей Кена Аулетты в «Нью Йоркер» в 1982 г.), большинство пользуется им, не особен­ но заботясь о точности терминологии. Ричард Натан по­ пытался устранить этот недостаток. Он с большими, по его словам, колебаниями пришел к выводу, «что выраже­ ние "низший класс" описывает реально существующее новое социальное положение, с которым нам предстоит покончить. Этому положению соответствует значение по­ нятия "класс"»15. Натан, вероятно, прав постольку, по­ скольку социальная категория, именуемая низшим клас­ сом, по всей видимости, отделена от остального общества границами, которые следует назвать границами прав.

Официальные, нормальные государственные мероприя­ тия на этих людей не распространяются. Когда общая экономическая конъюнктура идет вверх, они остаются позади. Если в их кварталах есть школы, дети в них не ходят, и школы нередко закрываются. Часто даже рабо­ чие места для них в принципе имеются, но их никто не занимает. Многие не решаются говорить о барьерах прав; ведь официальное общество всегда ставило поло­ жение бедняков в вину им самим. В действительности же мы видим процесс дефиниции; в ходе его возникает гра­ ница, оставляющая многих людей по ту сторону.

Это не значит, что низший класс недоступен для любых попыток ему помочь. Для Соединенных Штатов вообще характерно опробовать самые различные реше­ ния, где бы ни возникала проблема. Другая типично аме­ риканская черта — подчеркнутое значение, придаваемое труду, так что не удивительно, если большинство рецеп­ тов при этом направлены на то, чтобы каким-то образом заманить или насильно запихнуть представителей низше­ го класса в мир труда. Уилсон, однако, сообщает нам, что ни одна форма связи социальной помощи с трудом в этой группе не работает: «эффект концентрации» черес­ чур силен. Сначала необходимо уничтожить его. Проек­ ты и инициативы на уровне общины по крайней мере частично возымели успех. (Американцев не расхолажи­ вает то, что они охватывают лишь 25%, а то и 10% пред­ ставителей проблемной группы.) Я как-то предложил ос­ новать предприятие под названием «ООО Харизма».

Оно поощряло бы деятельность отдельных лиц, способ­ ных воодушевить других людей на местах. Это могут быть учителя, врачи, управляющие домами, футбольные тренеры, но все они должны уметь найти подход к тем, кто недоступен для большинства остальных людей, и ув­ лечь их за собой. Возможно, есть и другие методы, одна­ ко их общий знаменатель — то, что они должны не про­ сто отражать происходящие макропроцессы. Ни новую безработицу, ни новую бедность не уничтожить с помо­ щью экономического роста. В придачу к нему необходи­ мо действие, причем действие политическое в самом ши­ роком смысле, — верный признак того, что мы имеем дело с проблемой прав, а не их обеспечения.

То, что нужно, пожалуй, как раз и не делается. Тут необходимы дальнейшие комментарии, невзирая на риск еще сильнее усугубить в этой связи неясность понятия класса. Отнюдь не факт, что класс большинства заинте­ ресован в том, чтобы разорвать круг обездоленности тех, кто опустился до уровня низшего класса. Напротив, большинство, особенно во времена социально-экономиСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ческой неуверенности, может быть, заинтересовано как раз в том, чтобы вытеснить некоторых из своего круга и держать их за его пределами, защищая позиции остав­ шихся внутри. Так или иначе, институты и организации большинства мало помогают низшему классу. Учебные заведения полезны для всех, кто в них попадает; офици­ ально подтвержденная квалификация — вернейший входной билет в современную высокотехнологичную эко­ номику, но те, у кого нет доступа в такие заведения, или мотивации, или усидчивости, безнадежно остаются за дверью. Среди них, между прочим, много функциональ­ но неграмотных, неспособных к регламентированному труду. Профсоюзы громко и красочно возмущаются без­ работицей и бедностью — действуют воспоминания о прошлом, когда занятость и приличный уровень жизни напрямую зависели от экономического роста, - но в действительности мало что делают для низшего класса. В некоторых странах безработные автоматически перестают быть членам профсоюзов. Опросы общественного мнения часто показывают, что безработица возглавляет перечень проблем, тревожащих многих людей, и бедность никому не нравится, но, когда приходит день выборов, лучшие шансы у тех партий, которые обещают работающим на несколько марок, фунтов или долларов больше, а не у тех, которые требуют от них жертв или перераспределе­ ния, чтобы помочь аутсайдерам.

Класс большинства защищает свои интересы так же, как делали другие господствующие классы до него. Раз­ ница только в масштабах. Маркс полагал, что построен­ ное буржуазией общество — первое, где угнетенный класс — класс будущего — состоит из подавляющего большинства людей и потому может организовать их в массовом порядке и сбросить господствующее меньшин­ ство с пьедестала. В известной мере случилось как раз обратное. Подавляющее большинство людей добились весьма сносного существования без политической рево­ люции. Во всяком случае, очень многие открыли для себя жизненные шансы, о которых их отцы и деды даже мечтать не смели. Но при этом они отнюдь не уверены, что хорошие времена будут длиться вечно. И вот, они начинают устанавливать границы, оставляя некоторых на морозе за дверью. Как и у прежних господствующих классов, у них есть все возможные основания для соору­ жения таких границ; они готовы и впустить к себе тех, кто разделяет и претворяет в жизнь их ценности. Сверх того, они предельно авторитетно, пусть и не слишком убедительно, заявляют, что классовых барьеров больше быть не должно. Они хотят, чтобы те исчезли, однако не готовы сделать все необходимое для их устранения. От­ сутствие фантазии у класса, живущего в мире обеспече­ ния и потому не признающего требований прав, выдвига­ емых другими, сочетается со стремлением удержать соб­ ственные позиции. Пока еще отношения не настолько плохи, но продолжительная безработица и жестокая ни­ щета — зловещие предзнаменования.

Когда я, говоря об американском низшем классе, лишь мельком упомянул вопросы расовой и этнической принадлежности, то сделал это не из соображений «по­ литической корректности»: эта тема настолько важна, что требует отдельного обсуждения. Проводя границы принадлежности, класс большинства отгораживает себя не только снизу, но и по сторонам. Одни люди могут по­ терять свои социальные гражданские права, но вот дру­ гим отказывают в них с самого начала. У данного про­ цесса глубокие корни, и он болезнен даже в самом бла­ гоприятном случае. В предыдущих главах об этом уже шла речь, особенно когда вводилось понятие гражданско­ го статуса. В конце столетия, постоянно то будившего, то разбивавшего надежды гражданского общества, стало ак­ туально стремление к гомогенности — родоплеменное со­ знание. Появились признаки социального протекциониз­ ма, распространяющегося со скоростью степного пожара и не только причиняющего людям множество страданий, но и порождающего формы насилия, с которыми невоз­ можно справиться никакими привычными методами раз­ решения конфликтов.

Этот феномен пока еще никто убедительно не проана­ лизировал; поэтому я вынужден здесь ограничиться не­ сколькими предварительными и осторожными замечания­ ми. Остановимся сначала на вопросе социального исклю­ чения. Принадлежность к низшему классу в США, разу­ меется, не является исключительной прерогативой чер­ ных. В деревне бедность приводит к схожим последствиСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ям, но там она — преимущественно «белое» явление.

Среди городских бедняков значительный процент состав­ ляют испаноязычные иммигранты. Однако «гетто» — в основном черное, или, как стали говорить с недавних пор, афроамериканское. Распад традиционной семьи и преобладание матерей-одиночек у черных американцев выражены сильнее, чем у других групп. И то и другое ведет к откровенной неспособности или нежеланию мно­ гих людей воспринимать ценности, навязываемые им об­ ществом. Разницу между ними и остальным обществом обостряет тот факт, что черные, достигшие положения среднего класса в ходе великого процесса социального отбора, которому дал толчок прорыв 1960-х гг. в области гражданских прав, в некоторых важных отношениях всетаки остались аутсайдерами. Они стали бургомистрами, директорами, владельцами вилл и яхт, но прочный куль­ турный барьер никуда не делся. Об их опыте мало кто говорит, а если и говорят, толку от этого, чаще всего, не­ много16. По всей видимости, гражданские права — это одно, а полное участие — совсем другое. Нужно много времени, чтобы воззрения людей приноровились к новым обстоятельствам. Так что пока, говоря о социальных па­ тологиях и их нагромождении, мы по-прежнему вынуж­ дены считать черный цвет кожи одним из элементов обездоленности.

У Великобритании более недавний опыт иммиграции из бывших колоний, и он во многих отношениях носит иной характер. Самое важное — выходцы из Азии и Вест-Индии приехали туда добровольно, а не были при­ везены в качестве рабов. (Примечательно, что, по-види­ мому, и в Соединенных Штатах современным вест-инд­ ским иммигрантам живется несколько легче, чем потом­ кам старых афроамериканских семей.) Однако и в Вели­ кобритании для представителей низшего класса харак­ терны социальные патологии, в которых расовый при­ знак играет определенную роль. Класс большинства также проводит свои разделительные линии, как неза­ метные, так и очень даже заметные. Не в последнюю очередь это относится к традиционному рабочему движе­ нию и проявляется при предоставлении социального жилья, приеме в клубы и союзы, сказывается даже на положении членов профсоюзов и лейбористской партии.

Разумеется, «потоки крови» (цитирую правого консерва­ тора Инока Пауэлла) не проливаются, но большинство, заинтересованное скорее в том, чтобы устанавливать гра­ ницы, нежели в том, чтобы демонстрировать открытость, невосприимчиво к обаянию «мультирасового общества».

В плане развития гражданства это шаг назад, и по­ тому требуется возродить силу гражданских прав, вклю­ чая сюда некоторую долю положительной дискримина­ ции (довольно неудачное выражение), т.е. попыток с помощью позитивных акций и сознательно регламенти­ рованного обеспечения участия смягчать несправедли­ вости, превратившиеся за свою долгую историю в проч­ ные социальные структуры. Подобные привычные ре­ цепты ничуть не потеряли своего значения и настоятель­ ной необходимости, однако они не затрагивают один важный новый момент. Все большее число людей (как кажется) не хотят жить в мультирасовом или хотя бы мультикультурном обществе, причей это относится не только к комфортабельно устроившемуся большинству, но и к самим меньшинствам. Они требуют собственной ниши, если не собственного региона или собственной страны. В 1960-е гг. либералы всячески поносили ло­ зунг «разделенные, но равные»; в 1980-е и 1990-е гг.

он вновь стал актуальным, причем чаще всего на разделенность упор делается сильнее, чем на равенство.

Возникла тяга к гомогенности, сопротивляющаяся любой попытке создать цивилизованное сообщество путем основания гражданских обществ, в которых про­ цветали бы культурные различия.

Рождающиеся в итоге конфликты иногда незаметны, часто — резко бросаются в глаза, но, так или иначе, они повсюду. Стороннего наблюдателя может позабавить, что во фламандской части Бельгии избранного бургомистра отстраняют от власти, если он говорит только по-фран­ цузски, однако это совсем не смешно. Швейцария в конце концов была вынуждена санкционировать отделе­ ние Юры от старого кантона Берн. В Калифорнии всена­ родный референдум незначительным большинством по­ становил сохранить английский в качестве единственного официального языка, но совершенно ясно, что многие калифорнийцы и дальше будут говорить по-испански и в следующий раз победят. (Вероятность победы в конеч­ ном итоге меньшинства активистов также относится к нашей теме.) Гражданская война в Ирландии имеет дол­ гую историю, но в последнее время дела там обернулись к худшему, так что перспектива разделения властей стаСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ новится весьма маловероятной. Требования автономии басков сопровождаются грохотом стрельбы и взрывов. В мире ОЭСР вряд ли найдется такая страна, где какаянибудь группа не добивается признания самостоятельнос­ ти тех или иных регионов.

За пределами мира ОЭСР эти стремления, в особен­ ности после революции 1989 г., приобрели новое качест­ во. Двусмысленность требования -«самоопределения»

имеет свою динамику. В бывшей ГДР ее хорошо демон­ стрирует легкое смещение нюансов в лейпцигском «ло­ зунге понедельника»: «Мы — народ!» — означает, что народ не желает быть скованным и угнетенным, а хочет сам решать, кто будет им править, а главное — кто не будет им править; «Мы — один народ!» — это апелля­ ция к национальным чувствам, а вслед за тем и к наци­ ональным обидам. В распавшейся Югославии, в раздира­ емом центростремительными силами Советском Союзе подобная трансформация «права на самоопределение»

вызвала не только всевозможные спорные объявления независимости, но и, прежде всего, притеснение мень­ шинств, а затем и насилие. Перед нами внезапно оказа­ лась куча осколков гражданского общества, в котором, тем не менее, — все надежды свободы.

Открытие заново национальности, т.е. культурного своеобразия групп, объединенных глубокой исторической общностью, могло быть шагом вперед в процессе цивили­ зации. Оно означало растущее осознание того, что общие гражданские права не противоречат культурным разли­ чиям, а, наоборот, открывают для них новые просторы.

Но счастливая гармония длилась недолго. Во многих местах эти различия были использованы как оружие против гражданского статуса, и еще сильнее отточила его та социальная эмоция, которую мы привыкли называть фундаментализмом. Фундаментализм означает, что при­ надлежность к определенной группе придает человеку ауру избранности и приобретает чуть ли не религиозный смысл. Даже в Израиле, для которого одна из основ су­ ществования — обещание дать кров всем евреям, поже­ лавшим приехать туда, еврейство толкуется в понятиях ортодоксии, исключающей евреев-реформатов. (Очевид­ ная невозможность мирным путем сохранить мультикультурное еврейско-арабское государство Израиль пред­ ставляет собой одну из наиболее взрывоопасных проблем современности.) Не только распавшиеся бывшие коммуПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ нистические империи, но и западная Европа щеголяет приметами национализма фундаменталистского толка — «Покупайте британские товары!», «Францию — францу­ зам!», «Средняя Европа». Членство в обществе понима­ ется не как вопрос прав, которые могут быть расширены, а как один из неизменных, приписанных человеку при­ знаков, который нужно защищать от любого осквернения его чужаками.

Легковесный фундаментализм нового культурного пессимизма имеет похожие результаты. Возникновение тенденции, обратной гигантомании 1950-х и 1960-х гг. и, следовательно, идее, будто эффективность требует посто­ янного увеличения масштабов, было понятно. В 1970-е гг.

лозунги человеческого масштаба и красоты в малом звуча­ ли неплохо17. Однако многие во имя этого отвернулись не только от ненужной величины, но и от силы международ­ ного сообщества, находящегося на пути к мировому граж­ данскому обществу; в конечном счете даже гражданские права, гарантированные национальным государством, пали жертвой изменившихся настроений. Новая жажда аутентичности питает поиски «реальных», а не «формаль­ ных» отношений, т.е. легитимности, обусловленной грею­ щим душу ощущением перманентного дискурса, а не пра­ вом и институтами, на нем основанными.

Такие наблюдения возвращают нас к теме современ­ ности и лигатур. Современный мир во многих отношени­ ях — весьма неуютное место, открывающее новые шансы, но при этом разрывающее старые связи, без ко­ торых жить все-таки трудно. «Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется...» «Нарезка» из Токвиля и Маркса в одной из предыдущих глав описы­ вает такое положение18. Но я вовсе не утверждаю, будто существует одна-единственная общая причина, вызываю­ щая появление национализма, фундаментализма и дру­ гих ложных богов. Я утверждаю только, что у многих из них есть один общий аспект, имеющий прямое отношение к современному социальному конфликту вокруг граждан­ ского статуса и жизненных шансов. Все это — атаки на цивилизующую силу гражданских прав во имя ложно по­ нятого права на самоопределение национальной, религи­ озной, культурной автономии, а также во имя притяза­ ний меньшинств. Вдобавок и некоторые, кому следовало бы лучше разбираться что к чему, поскольку в прошлом они боролись за гражданский статус, по крайней мере отСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ части виновны в успехе этих атак. Сейчас распространен мягкий либерализм, ставящий на карту великий выиг­ рыш — общую почву прав в нашем понимании и граж­ данских прав, — идя навстречу сепаратизму мень­ шинств. В результате права меньшинств сначала понима­ ются неверно, а затем совершенно извращаются, преоб­ ражаясь в господство меньшинств. В конечном счете по­ добная позиция уже не представляет противовеса фунда­ ментализму активистов, так что громогласные меньшин­ ства могут изображать дело так, будто заручились под­ держкой молчаливого большинства.

Это большой шаг назад в истории гражданского об­ щества, и мы платим за него высокую цену. Прежде всего в нее входят конфликты, которые никто не знает как разрешить. Никакой опыт организации, институционализации и регулирования, рожденный демократичес­ кой классовой борьбой, неприменим к активным мень­ шинствам, либо требующим отделения от существующего целого, либо старающимся навязать всем остальным свою фундаменталистскую веру. Не случайно данный процесс, как правило, сопровождается террористически­ ми актами и угрозами гражданской войны; и то и другое, пока дело не зашло настолько далеко, что удержать со­ бытия под контролем нет никакой надежды, настигает нас непредсказуемыми волнами, остановить которые не представляется возможным.

Дороже всего мы платим жизненными шансами и тем, что прогресс гражданского общества во всем мире затормозился. Очевидно, последней цели можно достичь лишь при условии, если все заинтересованные стороны понимают, что всеобщий гражданский статус вовсе не устраняет всех различий. Процесс расширения граждан­ ского статуса не нивелирует, а создает шансы. Он делает социально-экономическое неравенство сносным, посколь­ ку удерживает его в общем гражданском доме. (А если это не получается, изменения, произведенные во имя принципа гражданства, можно обжаловать.) Аналогич­ ным образом гражданский статус делает сносным куль­ турное многообразие. Право быть другим — одно из ос­ новных прав членов общества, но оно включает также отказ от таких методов его осуществления, которые угро­ жают принципу общего гражданского статуса. Опыт по­ казывает, что это легче сказать, чем сделать. У сепара­ тистов другие приоритеты. Они хотят сначала получить латышскую Латвию или католическую Ирландию, а уж потом, гораздо позже, дать гражданские свободы рус­ ским в Латвии или протестантам в Ирландии. Сепаратис­ ты, фундаменталисты и романтики стремятся к гомоген­ ности, а либералам нужна гетерогенность, ибо это един­ ственный путь ко всеобщим гражданским правам в мире многообразия. Таким образом, выбор, который нам пред­ стоит сделать, ясен; стоит вспомнить речь Карла Поппера в защиту гражданского общества: мы можем вернуть­ ся к родоплеменному существованию, но если нам нужна цивилизация, то следует идти вперед, к гражданскому обществу.

Реальные конфликты всегда зримы. Мало смысла го­ ворить о глубоком расколе социальных структур, если из него не следует заметных социальных и политических разногласий. Поэтому очевидно, что в современных об­ ществах ОЭСР нет классового конфликта в его класси­ ческом понимании. Во всяком случае, большинство на­ блюдателей не усматривают политических сражений между группами, стоящими по разные стороны обычных барьеров власти и прав. Конечно, существуют остатки прежнего конфликта. Класс большинства по-прежнему ведет свои бои за перераспределение. Кое-где еще ис­ пользуется лексика классового конфликта, и причины этого можно понять, если вспомнить ножницы «север — юг» в Италии или «юг —север» в Великобритании. Од­ нако даже в этих странах классы не образуют главного базиса для конфликта, и, хотя начинают возникать новые разделительные линии и антагонизмы, пока они не приводят к организованным столкновениям между новы­ ми имущими и новыми неимущими.

Можно указать причины того, что дело обстоит имен­ но так. Одна из них заключается в самой величине и, следовательно, немалом весе подавляющего большинст­ ва. Даже сравнительно сильным группам нельзя реко­ мендовать попытки занять место класса большинства, а для аутсайдеров это совершенно невозможно. Другую причину представляет индивидуализация социального конфликта в открытых обществах. Может быть, солиСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ дарное действие организованными группами во все вре­ мена было не лучшим способом реализовать свои интере­ сы. Оно отнимает много сил, требует больших эмоцио­ нальных затрат, и проходит много времени, пока чегонибудь добьешься. Поэтому люди при малейшей возмож­ ности стараются продвигаться вперед собственными сила­ ми. В Соединенных Штатах этот способ разрешения кон­ фликтов преобладает давно. В наши дни то же можно сказать и о большинстве других стран, по крайней мере развитых. Индивидуальная мобильность заступает на место классовой борьбы.

Если люди и действуют организованными группами, то теперь это, скорее, группы особых интересов или со­ циальные движения, а не классовые партии. Их сегмен­ тация, как мы видели в предыдущих главах, объясняется социальными изменениями. В тот момент, когда граж­ данские права становятся почти всеобщими, место обоб­ щенных требований гражданских, политических или со­ циальных прав занимают несоответствия сфер жизни.

Люди борются или за равную оплату женского труда, или против определенных форм загрязнения окружаю­ щей среды, или за разоружение, но делают это, опираясь на общий для всех гражданский статус. В этом смысле социальные движения рождаются исключительно внутри гражданского общества. Даже гражданское неповинове­ ние имеет смысл лишь в том случае, если существуют стабильные рамки гражданских прав — и обязанность повиноваться закону.

Остается вопрос: почему жертвы продолжительной безработицы и продолжительной бедности не идут, объ­ единившись, маршем на свои столицы, чтобы потребо­ вать своей доли гражданского статуса? Почему нет пар­ тии безработных и партии бедняков? А если это уж че­ ресчур, то почему, по крайней мере, низший класс не принимается с шумом громить обстановку дома, где так удобно устроился класс большинства?

Время от времени он действительно так и делает.

Картины ужасных событий даже много лет спустя вспо­ минаются с болью. Розыгрыш кубка Европы на стадионе Хейзель в Брюсселе в 1985 г., вылившийся в массовое побоище, отвратил от такого «спорта» даже завзятых футбольных фанатов. Человечный, богатый идеями отчет лорда Скармана о «беспорядках в Брикстоне» в 1981 г.

не в силах стереть из памяти телевизионные кадры, по­ казывающие искаженные яростью лица, камни и бутыл­ ки с зажигательной смесью, летящие в полицейских, сцены разрушений и грабежа. В Америке насилие и бунты имеют давнюю традицию, но бомбардировка воин­ ственного домовладельца с полицейского вертолета в Филадельфии в 1984 г. все равно остается памятным со­ бытием. Полицейские в шлемах и со щитами, выступаю­ щие против демонстрантов, стали повседневной деталью вечерних новостей. Дети состоятельных родителей объ­ единяются в организации с цветистыми наименованиями вроде «Фракции Красной Армии» или «Красных бри­ гад» и берут в заложники предпринимателей или полити­ ков, которых в конце концов находят мертвыми в багаж­ никах брошенных автомобилей. Я не говорю уже о по­ вседневном насилии — нападениях на улице, кражах со взломом и убийствах — в больших городах. Неудиви­ тельно, что у Барбары Тачмен, показавшей двадцатому веку его отражение в «далеком зеркале» века четырнад­ цатого, нашлось много читателей: тогда «причудливыми и великими источниками гибели» являлись «чума, войны, налоги, разбой на дорогах, плохое управление, непокорность и церковный раскол»19. Этот список легко можно модернизировать: СПИД, войны, налоги, терро­ ризм, плохое управление, восстания и вездесущая ядер­ ная угроза.

На ум приходит еще одна мысль. Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте» мимоходом говорят о так называемом люмпен-пролетариате. Эти «социальные отбросы» (так некоторые переводят это слово на другие языки) представляют собой, как неласково выразились Маркс с Энгельсом, «пассивный продукт гниения самых низших слоев старого общества». Во всяком случае, это не тот материал, из которого делают революции. Хотя в конечном итоге представители люмпен-пролетариата и могут быть подхвачены революционным потоком, их со­ циальное положение превращает их, скорее, в резервную армию для происков реакции. Теодор Гайгер поднял эту тему в начале 1930-х гг. Низший слой «не имеет своего экономико-социального места». Присущий ему ментали­ тет ведет его не к организованному представлению инте­ ресов, а к разнузданному бунту. Завладеть этой группой коммунистам и национал-социалистам легче, чем реальСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ной политике социал-демократии и профсоюзов. «Как известно, среди рабочего населения есть подонки, кото­ рые не могут приноровиться к трудовой жизни, психи­ чески неспособны вести размеренную жизнь и, подобно истинным ландскнехтам, подряжаются на участие в стычках и авантюрах, не спрашивая, кому продают свои кулаки, дубинку или кастет»20.

Но все это не может служить объяснением социально­ го конфликта в конце XX в. Мы как будто складываем один и один и удивляемся, что у нас не получается четы­ ре. В действительности есть множество ситуационных конфликтов (как их можно назвать), т.е. не связанных между собой актов публичного насилия, из которых ни­ чего не следует, разве что участникам больно, да окру­ жающие пугаются. Между прочим, даже участники со­ провождающихся насилием демонстраций зачастую не являются представителями низшего класса. На самом деле низший класс ни в Америке, ни в Европе особенной склонности к насилию не испытывает; он даже не слиш­ ком враждебен официальному обществу. В том случае, если бедняки и безработные вообще приходят на выбо­ ры, голоса их распределяются практически так же, как голоса остальных избирателей. (Так было и в 1930-е гг., когда писал Гайгер. Вовсе не безработные помогли Гит­ леру прийти к власти, хотя их судьба имела отношение к истерии, охватившей среднее сословие.) Один автор, опираясь на эмпирические исследования, называет низ­ ший класс «отчужденным и популистским, но не ради­ кальным»21. Он многократно расколот внутри себя, так что его представители в большинстве своем стремятся найти собственный, персональный выход из нищеты.

Великие темы общественной дискуссии оставляют их довольно равнодушными. Низший класс склонен к ле­ таргии.

Но он отчужден, и фактическое положение в жизни при этом не столь важно, как субъективный опыт. Для низшего класса и жертв продолжительной безработицы ключевым является то, что им, так сказать, не находится применения в игре, которую ведет общество. Игра идет без них. Констатация морально нестерпимого факта, что обществу они не нужны, находит самое серьезное под­ тверждение. Среди класса большинства многие хотели бы, чтобы низший класс просто исчез с горизонта; едеПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ лай он это, его отсутствие вряд ли кто-то заметил бы. И его представители это сознают. Прежде всего, общество далеко от них. Его символизируют полиция, суды и во­ обще государственные учреждения и чиновники. Отделе­ ние человека от официального общества редко бывает таким полным, как можно заключить из вышесказанно­ го. Для многих индивидуальное восхождение по соци­ альной лестнице остается возможной альтернативой чув­ ству обиды и агрессии. Им свойственно, принадлежа к низшему классу, порой покидать его ряды на время, пока снова не скатятся вниз. С другой стороны, ощуще­ ние своей непригодности для общества, по-видимому, вы­ ходит за пределы тех групп, для которых характерны безработица и бедность. Молодые люди в первую оче­ редь склонны черпать свои ценностные ориентации на социальных задворках, даже если у них есть работа и возможность найти себе место в комфортабельном доме большинства. Происходит своеобразная конвергенция культуры низшего класса и контркультуры среднего класса; нынче, так сказать, считается хорошим тоном от­ вергать свою принадлежность к последнему. Не обра­ щать внимания на нормы и ценности официального об­ щества стало весьма распространенной привычкой.

Может быть, эта привычка — важнейшая черта об­ ществ ОЭСР в последние два десятка лет XX века. У нее есть название — аномия. Фантазия обществ не знает границ, когда речь идет о том, чтобы дать выход сущест­ вующим в них напряженности и антагонизмам. Уличные бои и сопровождающиеся насилием забастовки, выбо­ ры и переговоры о тарифах, коллективная и индивиду­ альная мобильность — все это формы выражения одних и тех же основополагающих сил. Сегодня мы можем добавить к ним еще один вариант. Конфликты проявляют себя не только в боевых порядках револю­ ционной войны или в демократической классовой борь­ бе, но и в аномии.

Это понятие достаточно важно, чтобы ненадолго за­ держаться на нем. Греческое слово «аномия», «беззако­ ние», часто употребляют как синоним анархии. (Нет права, не связанного с властью!) Один английский автор спустя не так много времени, после того как Барбара Тачмен показала свое зеркало, писал, что аномия «при­ носит воцарение беспорядка, сомнения, неуверенноеСОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ ти» 22. В современной общественной науке введение этого понятия приписывают Эмилю Дюркгейму, который гово­ рил об аномии, описывая прекращение действия социаль­ ных норм в результате экономических и политических кризисов. Люди при этом теряют все связи и в конечном итоге видят единственный выход в самоубийстве. Роберт Мертон придал нашему пониманию аномии свой оттенок, описав ее как «коллапс культурной структуры», насту­ пающий, когда люди в силу своего социального положе­ ния не в состоянии следовать ценностям своего общест­ ва23. Когда молодым людям твердят, что они должны де­ лать карьеру, полагаясь на терпение и упорный труд, но при этом самый многообещающий способ заработать деньги — спекулировать опционами будущего на бирже, возникает аномия.

Это понятие помогает характеризовать отличительные признаки современных обществ. Часто утверждают, будто за последнее время выросло число насильственных («тяжких») преступлений. Факты не дают однозначного подтверждения. Преступления против собственности и совершаемые в состоянии наркотического опьянения, ко­ нечно, стали совершаться чаще; количество убийств (и самоубийств) всегда было подвержено колебаниям, ко­ леблется оно и сейчас; число тяжких преступлений (на­ несение телесных повреждений, квалифицированный разбой, изнасилование) в некоторых странах за период с 1950-х по 1980-е гг. удвоилось, но в других существенно не изменилось. Однако есть кое-что поважнее голых цифр, исчисляющих количество правонарушений, — это неспособность общества с ними справиться. В норматив­ ном мире конца XX века возникли некие «неправовые зоны». В английском языке есть выражение no-go area для обозначения районов, куда никто не ходит, и прежде всего полиция. Официальные инстанции это, естествен­ но, отрицают, но в крупных городах действительно су­ ществуют кварталы, а также станции подземки и вокза­ лы, ставшие (если говорить в свете гамбургского опыта) своего рода «портовыми улицами», и все, что там проис­ ходит, не подпадает под нормальные санкции правового общества. Иногда так и спрашиваешь себя, не преврати­ лись ли некоторые школы и университеты тоже в «не­ правовые зоны» в том смысле, что господствующие в об­ ществе нормы, кажется, теряют там свою силу.

Существование символических «неправовых зон» в наших обществах дает повод и к более серьезным вопр°~ сам, связанным с тем, каким о б р а з о м соблюдаются ил* не соблюдаются закон и порядок. «Оправдание виновно го» (как это называет о д и н английский юрист) стал обычным явлением в обществах наших д н е й 2 4. MbI знаем, что такие-то л ю д и нарушили закон; они д а ж е от­ крыто признаются в этом; но мы знаем также, что они н е понесли наказания. В этой связи особенно остро стоит вопрос о несовершеннолетних правонарушителях. Тен­ денция д а ж е в случае убийства или нанесения тяжких те­ лесных повреждений возлагать ответственность за их П°~ ступки на «общество» господствовала десятилетиями; fl°j ловина всех традиционных преступлений и еще больший процент всех насильственных преступлений за те ж е Де~ сятилетия совершены лицами — в основном мужского пола — м о л о ж е 21 года. Существование молодежно* нормативной «неправовой з о н ы », вероятно, больше всего чревато последствиями, ибо изымает из с ф е р ы действия норм, на которых д е р ж и т с я общество, тех, кто д о л # е Н усваивать эти нормы.

С этой точки зрения, аномией называется социальН° е состояние, при котором нарушение норм не влечет з а собой наказания. Отчасти это феномен низшего классу «Отсутствие» отцов у множества незамужних матер е и Америки поднимает вопросы, на которые необходимо найти ответ. Амартья Сен не всегда прав в своем драМ а_ тичном утверждении, что право и закон стоят между на­ личием благ и правом на них; кое-кто, лишенный такого права, просто берет все, д о чего может дотянуться, а по­ лиция и с у д ы ничего не могут с ним поделать. Помимо того, аномия — состояние, охватывающее все сферы со­ циальной ж и з н и. С ю д а относятся и издевательство Н^Д лонение от уплаты налогов и д р у г и е ф о р м ы эконоМ и " ческой преступности. Л ю д я м не н а х о д и т с я применения в обществе, и поэтому они не чувствуют себя связанН^ 1 " ми его правилами. Э т о о д н а сторона м е д а л и. Д р у г а я ~~ то, что у общества падает д о в е р и е к собственным пр а " вилам и о н о просто перестает силой добиваться их с°~ блюдения.

З д е с ь, как и везде в данном очерке, я не хочу об^ с " ценивать свои тезисы преувеличениями. Нормы наруЦ*а~

216 СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ

лись всегда, и всем обществам бывало нелегко добивать­ ся их соблюдения силой. В известной мере нарушение норм может даже иметь оздоровляющий эффект; как из­ вестно, нет более верного способа вызвать застой в эко­ номике, нежели заставляя все общество строго выпол­ нять предписания. Тем не менее, остается еще проверить, не ставит ли новейшая форма социального конфликта под вопрос сам общественный договор. Я имею в виду не хитроумные дополнения, вносимые в него социальными гражданскими правами, как бы важны они ни были, а первостепенные и основополагающие статьи обществен­ ного договора, в которых речь идет о законе и порядке.

Либералы не любят этих слов, поскольку их часто ис­ пользуют ради того, чтобы буквой закона убить его дух.

Однако здесь мы встречаемся с темой, позволяющей связно выстроить аргументацию относительно современ­ ного социального конфликта.