«В.А. Останин Философия присвоения Монография Владивосток 2011 УДК 1+331 ББК 87.3 О-76 Рецензент: М.В. Терский, доктор экономических наук, профессор, Дальневосточный федеральный университет Под научной редакцией Ю.В. ...»

Все присвоение можно условно разделить на присвоение производительное, или присвоение в процессе производства, и присвоение в процессе непосредственного потребления. Если даже в процессе производства продукта в обществе действуют такие условия, что продукт первоначально полностью отчуждается от производителя, то не следует забывать, что необходимая доля продукта возвращается ему назад. При этом он, т. е. человек, воспроизводится прежде всего как носитель своей способности к труду, т. е. как производитель.

При этом в процессе труда человек присваивает свою собственную человеческую сущность. Каким бы ни был труд, он всегда был тем решающим условием, которое отделяет человека от животного. Конечно, даже в период первоначального накопления капитала труд был чрезмерно тяжелым, низводящим человека до уровня функций животного. К. Маркс в своей критике капиталистического производства, а до него социалисты-утописты, были, безусловно, правы. Но, тем не менее, если рассматривать процесс исторически, то следует помнить, что развитие функций производительного присвоения объектов природы позволило смотреть на человека как на производителя, а не как на объект для утоления голода непосредственно. Например, древние инки в порядке выплаты контрибуции победителям поставляли своих соплеменников в качестве человечины. А неразвитость производительного присвоения делала возможным господство завоевательной политики с целью захвата и покорения соседних племен. Поэтому ужасы, которые приводит Ф. Энгельс в своей работе о положении рабочего класса в Англии, следует рассматривать и сопоставлять с более ранними эпохами человеческого бытия.

Можно утверждать, что процесс воспроизводства человеческого индивида всегда составлял диалектическое единство присвоения и отчуждения. Более того, непосредственное присвоение индивидом природных условий своего бытия есть одновременно процесс его отчуждения от других членов сообщества. Тем самым они образуют диалектические противоположности, для которых характерно взаимное полагание, взаимное отрицание и непосредственная тождественность. Здесь присвоение и отчуждение рассматриваются как процессы некоего третьего, которое выполняет роль ключа в процессе разрешения этого противоречия. Как нам представляется, этим ключом становится процесс самовоспроизводства человеческого индивида, т. е. собственно его жизнь в ее самодвижении. Ни одна из этих сторон, а точнее, моментов самовоспроизводства человеческого индивида, не может находить формы своего бытия вне другой, вне своего иного. Процессу присвоения характерно, таким образом, простое или расширенное воспроизводство, становление всей совокупности условий своего собственного бытия, или становления собственности. Следовательно, процесс присвоения есть само отношение собственности, когда последнее рассматривается не со стороны какой-то структуры, а формы ее движения, или осуществления. Поэтому К. Маркс, безусловно, прав, когда утверждает, что собственность есть присвоение. Собственность есть результат и условие процесса разделения труда. Мы считаем вполне схоластическими попытки поставить или вывести собственность из разделения труда, или наоборот, разделение труда вывести из собственности. Это один и тот же процесс становления присвоения, а, следовательно, и процесса отчуждения, как своей противоположности.

Исторически сложилось так, что собственность является родовым понятием по сравнению с присвоением и отчуждением. Более того, собственность следует рассматривать и со стороны структуры, и со стороны форм своего движения, осуществления. Но и со стороны структурного отношения собственность следует понимать так же, как диалектическое противоречие. Ее противоположностями являются отношение человека к вещи в процессе ее присвоения, или производительные силы, а с другой стороны, отношение между людьми по поводу материально-вещественного присвоения, или производственные отношения. Отрывать отношения собственности как структуру от отношений собственности как процесса, или процессуального отношения, теоретически несостоятельно.

Это будет в какой-то мере равносильно отрыву материи от форм ее бытия, форм ее осуществления или движения.

Другой момент понимания отношений собственности состоит в том, что в исследовании следует различать собственность как выражение сущности, необходимости данных форм присвоения или отчуждения, т. е. понимать процессы присвоения со стороны закона, а с другой стороны, раскрыть конкретные формы осуществления отношений собственности во всей совокупности внешних случайных форм. Здесь следует помнить следующее. Всеобщее может находить свои формы бытия как материальное, объективное образование исключительно в единичном. Т. е. онтологически отношения собственности со стороны существенных, необходимых связей могут находить свои формы бытия только в единичном. Будучи же взятыми в своей абстрактной от единичностей формах, эти отношения собственности находят формы бытия только в сознании познающего и осваивающего природный и духовный мир субъекта. Следовательно материальное для нас тождественно объективному, а идеальное – тождественно субъективному. Мы не можем допустить существование каких-то объективных сущностей, взятых вне единичностей.

Методологически в научной и учебной литературе имеет место смешение онтологического и гносеологического аспектов понимания экономических явлений. Онтология есть наука о сущем, она должна дать ответ о природе экономического явления, о форме его существования, бытийствования. При этом один из важнейших вопросов заключается в ответе на вопрос, где данное сущее находит форма своего существования – в сфере материального, объективного, или идеального, субъективного. Гносеология же должна ответить на вопрос, как отражается сущее и формы его существования в сознании познающего субъекта; насколько адекватен идеальный образ материально-вещественному содержанию предмета. Проводя отграничение онтологического и гносеологического, мы не должны абсолютизировать ни момент онтологического, ни момент гносеологического, не должны впадать ни в чистый онтологизм, ни в чистый гносеологизм.

Исходя из этих методологических предпосылок, следует различать собственность как материальное отношение, существующее вне сознания, и представляющее совокупность всех объективных условий человеческого материального производства, или человеческой жизни. Существенным моментом здесь является то, что если эти объективные условия существуют только вне сознания, то они и не схватываются мышлением, не осознаются. Тогда, когда они начинают осознаваться, они начинают приобретать уже сущностно иную сферу своего бытия – в сознании познающих индивидов.

Отсюда следует, что ленинское положение о производственных отношениях как объективных, так как они складываются, не проходя через сознание человека, нуждается в существенном уточнении. Объективность отношений заключается не в том, что они складываются, не проходя через сознание, а в том, где они могут находить формы своего бытия. Если в сознании – то они идеальны, если вне сознания – то они объективны. Производственные отношения, как это мы отметили нисколько ранее, есть диалектическая противоположность производительных сил. Будучи рассматриваемая вне своего иного, т. е. как абстракция, она может находить формы своего бытия исключительно в сознании. Поэтому, когда собственность рассматривается как совокупность производственных отношений, как некоторое обособленное производственное отношение, или как мифическое ядро системы производственных отношений, то вопреки устоявшимся воззрениям на природу собственности, мы считаем, что здесь отношения собственности выступают исключительно идеально.

С другой стороны, отношения собственности могут складываться и, не проходя через сознание, т. е. когда индивид не мог осознать природу этих отношений, либо они выступали в неистинном свете. Но в любом случае эти отношения существовали и как идеальные, хотя и в искаженном, превращенном виде. В противном случае нельзя вести речь о том, что человек выделился из природы как человек разумный (homo sapiens). Существование неверно понимаемых отношений собственности не дает основания говорить о том, что эти отношения не существовали идеально вообще. Если человек выделился из природы, то он осуществляет уже разумную трудовую деятельность, которая есть деятельность осознающего и себя, и свои поступки субъекта. Как нам представляется, К. Маркс допустил существование объективных мыслительных форм (objektive Gedankensformen), тем самым не став материалистом на деле [16. Т. 23. С. 86; 51. S. 90]. Признак объективности был ограничен общественной значимостью, а не определен сферой бытия. Но ведь общественно значимое может и осознаваться индивидом, а, следовательно, существовать в сознании человеческих индивидов. Здесь же К. Маркс говорит о мистицизме товарного мира, о его чудесах и привидениях, окутывающих туманом продукты труда при господстве товарного производства. Однако в первую очередь этот идеалистический мистицизм был допущен самим Марксом.

Далее, Маркс всегда пытается брать явление исключительно объективно, хотя и критиковал материализм Фейербаха именно за это, что мы также указали в начале нашей работы. Обмен товарами, сам по себе, не содержит никаких иных отношений зависимости, кроме тех, которые вытекают из его собственной природы [16. С. 178].

Все сказанное в полной мере относится и к формам движения собственности: присвоению и отчуждению. Формы движения, как и структурное отношение собственности, находят свои формы существования как вне сознания, т. е. объективно, так и в сознании познающего этот объективный мир человеческого индивида.

Присвоение и отчуждение образуют диалектические противоположности собственности как целостности со стороны форм ее движения. Собственности как структурному отношению противостоит не-собственность, т. е. ее отсутствие, лишенность собственности.

Последнее исключает бытие человека как индивидуально самовоспроизводящегося, как субъекта своих собственных изменений. Отсутствие собственности в обществе превращает индивида в часть целого, которое лишается своих сущностных черт индивида. Если общество желает развиваться как общество индивидов, то оно обязано дать возможность развивать институт индивидуальной собственности. По отношению к обществу в целом эта индивидуальная собственность всегда принимает черты частной собственности. Поэтому ни капиталистический способ производства, ни социалистический не должны игнорировать, а тем более подавлять институт частной собственности. Более того, даже тогда, когда собственность социализируется, т. е. становится общественной в рамках всей социальной структуры, тем не менее, она должна быть толерантна к частной форме собственности.

Коммунистическая же идея собственности как полное лишение частной собственности есть крайняя форма социализации собственности, когда индивиды лишаются в обществе средств своего собственного воспроизводства. Эта форма несостоятельна на более развитых этапах существования человеческой цивилизации.

Ведь вся история становления мировой цивилизации в своей сущности есть процесс становления, выделения индивида из общества, в котором он пребывал в аморфном, растворенном состоянии, есть процесс индивидуализации, преодоления стадного, роевого (Л. Толстой) сознания, приобретение и осознание своей самоценности. В то же время, мы не сторонники отбрасывания коммунистической идеи вообще. Более того, коммунизм уже состоялся в прошлом, например, в первобытнообщинном способе производства, и даже в период так называемого военного коммунизма в России. Но это ступень и идея не будущего устройства общества, а его прошлого. Коммунизм был необходим на тех этапах становления человеческой цивилизации, когда индивид мог сохраниться исключительно как растворенный член стада, примитивного сообщества. Вопрос сохранения индивида сводился целиком и полностью к сохранению рода.

И здесь индивид всегда приносился в жертву сообществу. Поэтому мы не исключаем, что принципы коммунизма опять приобретут актуальность, если сообщество постигнет всеобщая беда, связанная с нехваткой необходимых средств существования. Хотя роль насилия и сохранится, все равно распределение необходимого продукта будет осуществляться по коммунистическим принципам равенства.

Более того, в России в 1991 г. распределение еще не отошло полностью от коммунистических принципов. И это при том, что существует система денежного обращения. Ведь в период всеобщего денежного дефицита, когда повсеместно вводятся продовольственные карточки, распределение осуществляется подушно, всем поровну.

Ибо само наличие денежной массы у определенной части населения еще ничего не говорит, так как их невозможно отоварить. Коммунизм – это состояние примитивного состояния человеческого бытия и утопического мышления. Человек всегда есть, прежде всего, индивид, т. е. частное лицо.

Безусловно, мы не отрицаем и самого института индивидуальной собственности. Но отрицанием частной собственности, тем самым отрицается частная жизнь индивида. В результате ни частное присвоение, ни всеобще-общественное присвоение не разрешают проблему отчуждения индивида. Налицо противоречие не только бытия человека, т. е. онтологическое, но и противоречие познания противоречивой картины мира. Это противоречие мышление должно вынести, осознать и усвоить.

Как нам представляется, ни одна из этих крайностей не может реально существовать в практике человеческого бытия. Будучи взятыми в своей абсолютной оторванности друг от друга, они не могут опосредоваться, ведут себя как действительные крайности, как писал К. Маркс, на примере действительных крайностей труда и капитала.

Но именно здесь и лежит еще одно из великих заблуждений К. Маркса. Противоположности, если они предполагают внутреннее единство, могут опосредоваться, если они есть действительно диалектические противоположности. Труд и капитал в действительности постоянно опосредуются. Более того, сам процесс их опосредования есть не что иное, как проявление их действительной жизни.

Точно также и упование исключительно на частную форму присвоения, как и на коммунистическую форму, есть момент бытия жизни индивида, лишенный его жизненности.

Надо отдать должное гению К. Маркса в том, что он диалектически рассматривал переход от частной формы собственности к коммунистической. Однако этот переход у него фаталистически заканчивается становлением так называемой всеобще-общественной формы собственности. Эта форма присвоения условий своего собственного бытия в обществе есть полное отрицание частной собственности.

В отрицании последней К. Маркс видел и преодоление отчуждения в обществе.

Однако практика экономической политики, ориентированной на отрицание частной собственности, например, в период военного коммунизма или в период развитого социализма в СССР, наглядно показала, что отчуждение в обществе не было преодолено. И главное здесь в том, что человек был лишен собственности на средства производства, т. е. игнорировался институт частной собственности.

Как нам представляется, отчуждение может быть преодолено только в том случае, когда каждый [подчеркнуто авт.] член сообщества является реальным носителем отношений собственности на условия своего собственного воспроизводства. Безусловно, это имеет место и в коллективных и во всеобще-общественных формах присвоения. Однако они существуют не сами по себе в своей самодостаточности, а как момент частного присвоения. Следовательно, общенародная форма собственности, которая всегда может принимать форму государственной формы, не должна также отбрасываться в практике осуществления экономической политики.

Ее существование само становится формой развития частной формы присвоения. Точно также развитие частной формы собственности есть не что иное, как становление, по-Марксу, всеобщей частной собственности. Все искусство политического руководства сводится в этих проблемах к нахождению оптимального соотношения этих действительных противоположностей в практике хозяйственного руководства. Исходя из этого, идея, которая способна синтезировать эти два начала, есть идея социалистического хозяйствования.

Однако социализм, теперь уже в нашем понимании, ничего общего не имеет с некоторой первой фазой коммунизма. Социалистическое устройство предполагает наличие форм частной собственности и ее противоположности – общенародной формы в ее политическом выражении – в наличия государственной. Член социалистического сообщества это, прежде всего, свободный собственник условий своих собственных сил, своей мощи условий воспроизводства. Общество не может ни нивелировать своих членов, ни наоборот, ограничивать их возможности развиваться. Пределом здесь могут быть только ограничения, которые вытекают из собственной природы человека, из его возможностей и желания не в ущерб другим членам сообщества.

Формы общенародного присвоения должны не подавлять частные формы, а, наоборот, создавать условия для развития индивидуальностей. Частная собственность в своем развитии постоянно порождает элементы дифференциации, она взламывает имеющееся равновесие.

Однако внутри себя она столь же постоянно порождает элементы выравнивания через свою противоположность – общенародную собственность. Формы общенародного присвоения как бы сглаживают накапливающуюся дифференцированность в развитии своих индивидов, придают устойчивость системе, повышают как бы социальную энтропию системы.

Подобное общественное устройство Н. Бердяев охарактеризовал как индивидуалистический социализм. Здесь в центре проблемы стоит человек, осознающий свою самоценность. Можно назвать это общественное устройство и гуманистическим социализмом. В этом обществе ценность индивида не может быть принесена в жертву всему обществу. И, как выражался Туган-Барановский, если признана бесконечная самоценность индивида, то она не может быть ниже самоценности всего общества. Ибо бесконечность не становится больше от того, что она умножается на какое-то определенное число.

Собственности и коммунизму, который есть отрицание частной собственности, по-Марксу, мы противопоставляем другое диалектическое противоречие – частная собственность и всеобщеобщественная собственность, или общенародная собственность.

Взятые в своей абстрактной всеобщности, они могут находить формы своего существования исключительно в сознании, а переноситься на реальную действительность в форме утопий. Поэтому коммунизм имеет право на существование как форма утопического мышления, как форма выродившейся крайности этого диалектического противоречия – частной собственности и общенародной собственности.

Но точно также и абсолютизация частной собственности спocoбна дать пищу для схоластических робинзонад, которые не имеют ничего общего с потребностями действительности.

Проблема оптимального соотношения размеров видов собственности в обществе не может получить своего окончательного теоретического разрешения. Теоретического уже потому, что эту проблему следует рассматривать исторически. Каждая формация требует определенного оптимального выражения. Это проблема науки, и разрешить ее может только сама теоретическая экономия.

Проблема же практики разрешается самой практикой, приобретая формы постепенного эволюционного изменения соотношения при национализации отдельных предприятий или их приватизации, либо в форме радикальных изменений, которые сопряжены, как правило, с изменением социально-политического устройства общества в результате социальных революций. Эти изменения в отношениях собственности могут быть оценены исключительно в координатах роста благосостояния его граждан, росте общественного богатства, большей реализации принципов справедливости при распределении национального богатства и национального дохода. Одну тенденцию тем не менее следует отметить. Большее социальное равенство дает больший простор для развития свободной личности, что возможно, скорее, в гражданском обществе. Таким образом, неравенство и экономический рост обнаруживают тесную корреляцию. Современное освещение в науке или иной популярной литературе этой проблемы неизбежно сталкивается с чрезмерной политизацией в обществе.

Следует признать, что эта политизация, которая затрагивает и теоретические исследования, проявляется в том, что обнаруживаются глубокие расхождения между выводами экономистов и реальной статистикой. Выход следует искать в расширении поля исследований и втягивании в это поле наряду с экономистами социологов, политиков, демографов. Тем самым будет преодолеваться ограниченность узкого ведомственного подхода к исследуемой проблеме, и все в большей мере утверждать себя в серьезных междисциплинарных исследования принцип целостного подхода.

Так, согласно теории капитала Маркса неравенство становится фактором формирования капитала на одном полюсе и обнищания наемных рабочих на другом. Это неравенство базировалось на нарушении принципа справедливости распределения полученного дохода. Накопление сбережений позволяло за счет снижения текущего потребления рабочей массы трансформировать эти накопления в инвестиции, в расширенное производство. В этой модели естественным ограничением такого экономического роста стал сам капитал, который неизбежно наталкивался на ограниченность совокупного спроса. Следовательно, можно сформулировать вывод: согласно воззрениям классиков экономической мысли неравенство в обществе стимулировало экономический рост, по крайней мере, на начальном этапе. Однако исследования, проведенные в последние годы как в России, так и за рубежом, показывают уже иные результаты.

Современные модели развития в работах некоторых экономистов рассматривают норму сбережений как функцию накапливаемого дохода, вводя в научный оборот понятия предельной нормы потребления и предельной нормы сбережения. И если первая обнаруживает тенденцию к понижению на основании так называемого психологического закона Кейнса, то предельная склонность к сбережению обнаруживала тенденцию к возрастанию. Это отчетливо просматривается, если рассмотреть предельно тавтологичную модель Дж.М. Кейнса о равенстве единицы предельной склонности к потреблению и предельной склонности к сбережению.

Исследования последних лет, в частности, работы Галор, Зейра, свидетельствуют о противоречивости влияния неравенства на экономический рост. Тенденция к большему уровню социального равенства в обществе при несовершенстве рынков кредита в достаточно богатых странах стимулирует инвестиции в человеческий капитал и увеличивает темпы экономического роста. Этому способствует наращивание совокупного спроса за счет развертывания и реализации программ не только социальной помощи, но и крупных постоянно возрастающих инвестиций в человеческий капитал. Одновременно следует учитывать в моделях экономического роста, что усиление тенденций в обществе в направлении к большему социальноэкономическому равенству снижает социально-экономическую напряженность в обществе, подрывает тенденции к разрушительным формам перераспределительных процессов в результате социальных катаклизмов.

Последнее в современной России превратилось в важнейшую социально-экономическую и политическую проблему. Уровень социального неравенства в России уже превысил все предельные границы. Неравенство в распределении имущества, доступа к национальным ресурсам не может найти никакого разумного объяснения, кроме недальновидности и близорукости социально-экономической политики, проводимой в стране со времен президентства Б.Н. Ельцина. Общество, построенное на принципах социально-экономической несправедливости в распределении национального богатства и допуска к использованию этого богатства, обречено на стагнацию, ориентация на рентные доходы без соответствующего внимания к нуждам простых наемных работников таит опасность социальных конфликтов. Это в свою очередь, формирует социально-экономическую базу для социального напряжения, недовольства, требований к выравниванию доходов, наконец, формирует почву для терроризма в стране.

Попытки максимизировать эффект усмирения за счет наращивания полицейского аппарата принуждения при всей необходимости существования этого института не может обладать признаками достаточности в при формирования социально устойчивого общества.

Эта армия силовых структур, если проанализировать статистику последних лет, обнаружила явно выраженный тренд к увеличению, что свидетельствует о формировании признаков полицейского государства. Декларации о развитии свободы и формировании тенденций либерализма уже не могут быть отнесены к фиговому листку, прикрывающему истинные тенденции развития российского общества. Экономический рост и развитие имеют предельно ограниченные возможности в стране, которая утратила признаки свободно развивающейся нации.

Если не придерживаться предельно обедненного понимания класса, которое еще имеет место в российской политической науке, а несколько расширить объем этого понятия в том направлении, которое было задано в свое время российским исследователем Ключевским, то можно с полным правом отнести к новому классу российскую бюрократию, которая приватизировала рентные доходы и сформировала свое особое отношение к формам их получения, распределения и использования. Этот класс, или социальное российское сословие, стал занимать особое место в сформированных отношениях собственности, превратив институт государства в свою частную собственность. Он максимально использует имманентно принадлежащей специфических ресурс, т. е. власть, властные функции по распоряжению объектов национального богатства, который вполне логично вписался в структуру отношений собственности.

По расчетам академика Д.С. Львова, в современной российской экономике только около 15 % чистого дохода создается трудом, остальные 85 % есть рента от продажи народной собственности. И именно этот класс современной российской бюрократии определил свое отношение к этому богатству и механизму его извлечения.

Не следует сбрасывать со счетов и такой фактор, как эгоистическая заинтересованность наемного работника в получении дохода от продажи своей рабочей силы. Речь идет о количестве возмещения.

Если размер тарифной ставки становится малым, то у работника не только формируется отрицательное, негативное отношение к процессу производства, формам политического обустройства, которые законодательно оформляют это состояние, придавая ему статус закона, но и утрачиваются стимулы к труду. Простые модели классической школы уже не срабытывают в новых социально-экономических условиях. Работники не только начинают активно выражать свое недовольство, но и снижать трудовую активность, свертывать интенсивность, переходя на новый, полулюмпенский режим существования. Свободное время становится альтернативой трудовому времени, которое оплачивается недостаточно относительно тех выплат, которые получают имущие или коррумпированное чиновничество.

Как отмечает по этому поводу Людвиг фон Мизес: «Затраты труда считаются в тягость. Не работать считается более привлекательным, чем работать. Люди работают только в том случае, если ценят отдачу от труда выше, чем уменьшение удовлетворения, вызванного сокращением досуга. Работа подразумевает отрицательную полезность»

[27. С. 124].

Если принять эти посылки в качестве исходных в дальнейших выводах, то станет очевидным и то, что общество, в котором основным источником сбережений становятся сбережения коррумпированных с институтом государства структур, натолкнется с необходимостью на ограничительные факторы своего развития. Не решив эти глобальные для российского общества проблемы, как мы полагаем, Россия будет вынуждена довольствоваться низкими темпами роста экономики за счет стимулирующего развития экспортноориентированных отраслей военной техники, сырья, энергоносителей с низкой добавленной стоимостью. Совокупное потребление в обществе также будет возрастать за счет наращивания потребительских расходов тех слоев российского общества, которые оказались у власти, приватизировав властные функции, а также современный класс российских приватизаторов ельциновского периода.

Решать проблему экономического развития страны Россия может на путях обеспечения наращивания совокупного спроса за счет резкого наращивания инвестиций в человеческий капитал, ограничения аппетитов властных государственных структур за счет более жесткой борьбы с коррупцией, а также переориентирования рентного дохода в пользу национального бюджета, довольствуясь не налоговыми изъятиями части чистого дохода, а полным его изъятием, за исключением части прибыли, которая и будет справедливым вознаграждением магнатам современного сырьевого бизнеса. Однако это возможно только в свободное экономике, в которой конкуренция скорее станет нормой, а монопольное положение исключением.

Ориентировав экономику на поиск прибыли, разрушив тенденции на поиск ренты, можно сформировать принимаемое обществом как справедливые требования, которые найдут поддержку у россиян.

В этом отношении весьма примечательна мысль Людвига фон Мизеса об истинной цели материального и духовного производства в обществе. Суть этой идеи можно выразить как целевую функцию, ключевую парадигму развития человеческой цивилизации: «Не существует веских возражений против определения человеческой деятельности как стремления к счастью» [27. С. 17].

Вывод же С.Кузнеца о том, что относительно низкая дифференциация населения по величине доходов характерна для беднейших и высокоразвитых стран, оказался на практике иллюзией, по крайней мере, для России. Неравенство в доходах возрастает на ранних стадиях экономического развития и не снижается на более поздних стадиях, вопреки С. Кузнецу, опять же применительно к России.

Но тем и ценна теория национальной экономики, что она не довольствуется общими, абстрактными моделями, преодолевает космополитизм общей экономической теории, как учил в свое время её основоположник Ф. Лист, в частности макроэкономики, и учитывает особенности национального грунта. Это станет возможным только на основаниях достижения большего социального равенства в обществе, что позволит сделать вывод о равенстве как факторе социальноэкономического роста и развития.

экономическая политика в присвоении Под экономической политикой обычно понимается комплексная система мер, инструментов, методов приемов воздействия экономических субъектов на экономическую ситуацию, позволяющих обеспечить реализацию стратегических и тактических целей. Это системное образование инструментов и механизмов базируется на соответствующей теории взглядов, на традициях, доктринах, политических программах, а также экономических предрассудках и ложных ценностях. Все это образует своего рода идеологическую платформу экономической политики экономических субъектов по отношению как к контрагентам, так и институтам государства.

Макроэкономический анализ позволяет присущими ему методами выделить следующие основные экономические субъекты, реализующие свою частную или публичную экономическую политику:

государство с его важнейшими институтами в форме министерств, центрального банка, налоговой, таможенной служб и т. д., а также домашние хозяйства, бизнес, внешний мир экономики. У каждого экономического агента формируется особое отношение как друг к другу, так и ко всеобщему в лице государства. Последнее формирует правила поведения на экономическом пространстве. Экономическая политика может рассматриваться в разрезе времени, пространства, приобретая формы инвестиционной политики, региональной политики.

При этом одни и те же инструменты могут приводить к разнонаправленным результатам в рамках реализации экономическими субъектами своих стратегических или тактических целей. Например, таможенная политика государства реализуется в осуществлении фискальных функций. Доход государственного бюджета может пополняться как налогами на прибыль предприятия, так и таможенными платежами. Прибыльность предприятия напрямую зависит от налоговой нагрузки, ибо налоги есть вычеты из валового дохода предприятия. Таможенные платежи также есть налоговая нагрузка в широком понимании этого понятия, они учитываются в издержках, которые относятся на себестоимость внешнеторговых операций. Тем самым это относительно увеличивает при прочих равных условиях доход предприятия, который подлежит обложению налогом на прибыль.

Однако при высоких экспортно-импортных пошлинах валовой доход, который подпадает под налогообложение налогом на прибыль, может не только увеличиться, но и уменьшиться до такого уровня, при котором внешнеторговая деятельность предприятия уже становится неэффективной. Следовательно, одни и те же инструменты могут приводить к разнонаправленным по своим целям видам экономической политики как государства, так и бизнеса. Экономическая политика государства, которая реализует фискальную функцию государства, может иметь диаметрально противоположные результаты – как увеличение поступления доходов в бюджет, так и их уменьшение. Становится лишенным основания утверждение о некоторой единой экономической политике государства, которая не учитывала бы разновекторность поведения всех участников внешнеторговой деятельности, например.

Современное состояние экономической теории констатирует осуществление противоречивого процесса воздействия институтов государства на экономическую ситуацию в стране. Однако нельзя не принимать во внимание того положения, что роль мер государственного воздействия на экономику в последние годы возрастает.

Если обратиться к истории, то можно отметить тот факт, что до 18 века государства были весьма далеки от того, чтобы заполнить собою все социальное пространство. Оно, как пишет по этому поводу Ф. Бродель, не обладало той дьявольской силой проникновения, какую ему приписывают в наши дни, у него не было средств для этого. Города-государства, игравшие до государств территориальных первые роли до самого начала 18 века, были тогда целиком орудием в руках своих купцов [4. С. 44, 45].

Это дает основание для утверждения, что в формировании экономической политики в государстве исключительная, доминирующая роль отводилась предпринимательским структурам купечества.

Само государство с его аппаратом принуждения и насилия было используемо купечеством в своих частных корпоративных целях.

Только на определенном историческом отрезке времени, когда начинают формироваться территориальные государства, ситуация в соотнесении экономической политики предпринимательских структур и экономической политики институтов государства начинает постепенно меняться. И этот процесс не протекал однозначно и непротиворечиво. Первым территориальным государством, в котором удалось сформировать национальный рынок и национальную экономику можно определить Англию, которая довольно рано перешла под власть купечества после революции 1688 года. Это проливает ясность на то, что в доиндустриальной Европе мощь политическая и мощь экономическая совпадали. Карта мира-экономики с перенапряжением центральных зон и его концентрическими различиями вообще-то соответствовала политической карте мира [16. С. 45].

Следовательно, можно говорить о наличии существенных различий экономической политики государств с развившимся национальным рынком, экономической политикой государств с развитой экономикой и экономической политикой государств с развивающимися рынками, незрелыми рыночными отношениями.

Содержание экономической политики вообще определяется как внутренними, т. е. эндогенными условиями, так и экзогенными факторами. Экономическая политика в своей реализации предполагает многообразие форм своего проявления, исходя из требований всеобщего, т. е. государства с его институтами, бизнес-структурами, населением, мировым окружением, требований особенного, как например, учет исторически достигнутого уровня зрелости, развитости рыночных институтов, так и единичного, что проявляется в экономической политике отдельного предприятия или конкретного государства на конкретном этапе реализации реформ. Можно сделать вывод, что каждый макроэкономический агент вырабатывает свою, адекватную ему экономическую политику. Поэтому следует различать экономическую политику общую, которая включает в себя совокупность и взаимообусловленность экономических политик всех экономических агентов, в том числе и института государства.

Эта общая предельно экономическая политика приобретает признаки всеобщности.

Политика экономическая конкретного экономического агента есть политика единичного, или части всего многообразия общей экономической политики. Она представлена в форме государственной экономической политики и политики частных экономических агентов. Это дает основания для утверждения, что понятие «общая экономическая политика» есть понятие родовое по отношению к объему понятия государственная экономическая политика, соотносясь как целое–часть. Поэтому общая экономическая политика не направлена на решение конкретных задач конкретного макроэкономического института, например, населения страны. Общая экономическая политика, скорее, формирует вектор развития экономики, определенное правовое поле, создавая преференции и ограничивая присущими государству инструментами и механизмами нежелательный поворот в развитии. Отдельные экономические субъекты реализуют самостоятельно выработанную ими на основании понимаемых ими ценностей частную экономическую политику. Государственная экономическая политика становится при этом как рядоположенная экономическая политика, хотя ее влияние на всех экономических субъектов будет доминирующим фактором.

Дискуссионным моментом остается проблема соотношения общей экономической политики, частной экономической политики и государственной экономической политики. Встречающееся в монографической и учебной литературе утверждение о том, каждый субъект хозяйственной деятельности от домашнего хозяйства до институтов государства является проводником своей собственной политики, ибо каждый руководствуется своими собственными целями и применяет свойственные ему инструмент, нуждается в серьезном уточнении.

Государственная экономическая политика, как выражение требований всеобщности социально-экономического окружения, не может существовать вне единичного, т. е. требований объективного развития его частей. Всеобщее может находить формы своего бытия исключительно в конкретном, единичном, т. е. частном.

Государственный интерес не может выражать иное, как интерес всеобще-общественный (die Algemeingesselschaftliche), по-Марксу.

Следовательно, утверждение о доминировании государственного интереса в противовес частным интересам в их обличии необходимого, закономерного, т. е. всеобщего уже в рамках государственной экономической политики не может быть признана состоятельным.

Здесь вообще становится некорректным применение и употребление термина «доминирование». Всеобщее не доминирует, оно выражает в своей всеобщей форме требования единичного, т. е. частей. В противном случае, исследование опускается на метод примитивного механического детерминизма.

Интересы части получают своё выражение в государственном интересе, но это совсем не означает, что интерес частный совпал с интересом государства. Часть не есть целое. Часть может осуществлять и проводить свою оппортунистическую экономическую политику. И если вектор этой частной экономической политики отдельного экономического субъекта будет разнонаправлен с вектором общей экономической политики, то эта частная экономическая политика должна быть признана неадекватной.

Это утверждение в полной мере относится и к государственной экономической политике. Последняя в форме политики, осуществляемой институтами государства, например, центральным банком страны, институтом таможенного дела, правительством не соответствует требованиям всеобщности, т. е. существенным экономическим взаимозависимостям и связям. Государственная экономическая политика должна не доминировать над общей экономической политикой, а адаптироваться, видоизменяться, отражая требования объективного развития национальной экономики. Экономическая политика, понимаемая нами как требования всеобщего применительно к особенному и единичному, частному, должна не сводиться к деятельности государственных органов власти и управления, а относиться ко всей совокупности экономических субъектов в обществе, как занятых в процессе воспроизводства материальных условий жизни, так и институтов общественного и государственного управления.

Теория стоимости и ее противоречия Трудно даже представить себе все множество книг, монографий, критических исследований, которые были посвящены проблемам стоимости или, как ранее называлось это понятие – ценности. Если попытаться резюмировать все написанное и сказанное по этим проблемам стоимости-ценности, то, как нам представляется, они сводятся к двум великим теориям: теории предельной полезности и трудовой теории стоимости. И ни одна теория – ни теория трудовой стоимости, ни маржиналистские теории не могут отбрасываться, отвергаться, пока не раскрыта мера адекватного их отражения экономических явлений.

Многие попытки авторов, которые предпринимали усилия по развитию своих идей, можно охарактеризовать как попытки совершенствания теории в ее прежних границах. Это особенно характерно для политической экономии в СССР в период так называемого развитого социализма. Хотя первые попытки приглаживания, причесывания марксовой теории стоимости и прибавочной стоимости предприняты гораздо ранее. Все это не могло привести к прорывам в экономической науке. Более того, преодолеть марксову теорию стоимости самим Марксом – это попытка разрешить проблему средствами, которыми эта теория не располагает. Уже в исходных своих посылках в марксизме были начисто отброшены те положения, которые только и могли дать разрешение теории стоимости. При этом мы не склонны полагать, что марксова теория стоимости есть нечто, не заслуживающее внимания. Это великое учение, оставившее огромный след в становлении процесса познания, осмысления мира, общественного бытия, теория, которая практически стала в определенной мере теоретической базой в построении обществ, воплощающих на практике социалистическую идею. Оставив в неприкосновенности исходные посылки марксизма, современные исследования весьма часто только возводили догматы в степень, хотя на словах заявляли о преодолении догм теории марксизма. Критика марксизма с позиций марксизма есть не более как догматическая критика.

Она всецело находится во власти исходных догм, преодолевая лишь поверхностные изъяны, находя противоречия в отдельных местах.

Эти приемы критики не затрагивают другие, более фундаментальные теории. Здесь забывается, однако, что развиваться теория может только благодаря своей истинной противоположности, а не мнимой, несущественной.

Предпринимая попытку критического осмысления теории стоимости Маркса, мы, тем не менее, меньше всего склонны отбрасывать ее. Это будет так же неистинно, как и отбрасывать теорию предельной полезности. Следует непредвзято отметить достоинства и недостатки теории субъективной ценности с позиций марксовой теории стоимости, и марксову теорию стоимости с позиций теории предельной полезности.

Хотя попыток критического осмысления противоположных взглядов было предостаточно, можно, тем не менее, отметить следующее. Если, например, Бем-Баверк подверг критическому осмыслению основные постулаты марксовой теории стоимости, что не потеряло своей актуальности и на сегодняшний день, то теорию субъективной ценности, выдвинутой К. Менгером, он принимал и отстаивал некритически. Это в полной мере относится и к современным критикам маржиналистских теорий с позиций марксизма.

Обе стороны оставались, на удивление, глухими друг к другу. Видимо, истоки данного положения кроются в том, что отношение к теории всегда несет в себе свою оценку. Теория, раскрывающая отношение к предмету, должна как бы освобождаться от субъективной оценки. Но она должна учитывать этот момент, не смешивал его с теоретическим отношением к предмету. Как писал в свое время М. Вебер, всегда следует различать субъекта эмпирического, который оценивает предмет, и субъекта трансцендентального, который преодолевает первое оценочное отношение, раскрывая истинное теоретическое знание. Как нам представляется, марксистская политическая экономия не только не усвоила это положение М. Вебера, Г. Риккерта, но и приняла прямо противоположную точку зрения.

Оценка субъекта с позиций его социального положения, его интересов стала объявляться научной. Более того, апофеозом этого недоразумения стал так называемый принцип партийности, как критерий научного осмысления. Широкое начало этому положил в свое время В.И. Ленин, провозгласив принцип партийности в научном объяснении мира.

К. Маркс критиковал наемных писак, но и у него вся теория строилась, как нам представляется, под давлением исходных идеологических догм. Только этим можно объяснить то парадоксальное положение, что, несмотря на очевидные огрехи теории, она продолжает жить, находить своих адептов, последователей и продолжателей.

Это в полной мере относится и к теории К. Маркса. Она не столько отражала мир, сколько выступала как идея справедливости, равенства, оправдывая чувства, чаяния, надежды. Она позволила увлечь мир за собой, оставив при этом на нем неизгладимый шрам.

Будучи односторонним отражением объективной реальности, теория стала доступной для миллионов непосвященных. Критически же, – мыслящих оппонентов она не только проигнорировала, но и противопоставила силе критики само насилие. Это обрекло марксизм в СССР на беспомощность и теоретическую несостоятельность по многим направлениям. Поэтому станет пророческим высказывание С. Франка о том, что система К. Маркса не может быть разрешена критикой отдельных положений, подобно творениям всех великих умов, она обладает значением, которое не исчерпывается значением входящих в нее концепций. Поэтому она не уйдет с исторической теоретической арены даже после того, как будет теоретически преодолена (2). Слишком много в обществе людей, которых эта теория устраивает. Она позволяет теоретически объяснить, исходя из классовых, партийных интересов, мир, выдавая его в теории не таким, какой он есть в действительности, а таким, каким его хотелось бы видеть некоторым членам сообщества, чье видение мира соответствует их интересам и потребностям, навязывая свое видение справедливости, рациональности всему иному миру.

Если быть более категоричным в выводах, мы скажем, что чем более настойчиво проводился принцип партийности в политической экономии в качестве научного принципа, тем более она была далека от науки. Этим объясняется и живучесть не только марксизма, но и других идей, например, идей Христа. Но если следование принципу партийности в политической экономии объективно препятствовало предвзятому научному исследованию, то нельзя было ожидать от нее каких-то серьезных прорывов в разрешении проблем стоимости-ценности.

Существовала еще одна крайность, которая также не способствовала развитию теории – полное отбрасывание самих проблем теории. Они как бы не замечались, вопрос объявлялся надуманным и не заслуживающим внимания. В. Парето, например, писал по этому поводу: «Отныне можно сказать, что всякий экономист, ищущий причину стоимости, тем самым обнаруживает свое полное непонимание синтетического явления равновесия. Вопрос о том, почему капитал приносит прибыль, не более сложен, чем вопрос, почему вишневое дерево приносит вишни» [цит. по: 17. Т. 1. С. 45]. Стоимостьценность изгонялась из теории вообще, проблема игнорировалась, а не разрешалась. Оставались невыясненными принципиальные вопросы, а именно: что есть основание цены, какова природа дохода?

Критика маржинализма описана довольно удовлетворительно в марксистской политической экономии, поэтому мы не будем повторять основные положения теории субъективной полезности.

Но фактом остается то, что только редкостью или нужностью нельзя объяснить основание цен товаров и услуг. По крайней мере, ситуация, когда спрос равен предложению имеет место в процессах обмена. По тому, что товары обмениваются как носители потребностей людей, возражать нельзя. Но как оценить количественную норму обмена, т. е. само соотношение? Игнорировать затраты труда в их общественно необходимой мере было и теоретически и практически несостоятельно. Но у К. Менгера ценность – значение, которое для нас имеет конкретные блага или количества благ, вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы сознаем зависимость от наличия их в нашем распоряжении. При этом блага у К. Менгера подразделяются на экономические блага – продукты труда – и внеэкономические – добровольные дары природы [18. С. 77]. Ценность начисто изгонялась из свойств продуктов обмена. Ценность не есть нечто присущее благам, но также и несамостоятельная, не сама по себе существующая вещь. Ценность – это суждение, которое хозяйствующие субъекты имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благосостояния, и поэтому вне их сознания не существует. Есть вещи, количество их, а ценность есть нечто существующее от них отличное, именно суждение, которое хозяйствующие индивиды себе составляют о значении [18.

С. 86]. Сказано предельно определенно. Ценность есть оценка субъекта как качества, так и количества благ, которые удовлетворяют потребности. Это есть исключительно субъективное отношение.

Здесь следует отметить следующее. При всей противоречивости теории предельной полезности и теории трудовой стоимости К.

Маркса они имеют и нечто общее. Так, К. Маркс писал о стоимости как об идеальном отношении. Но как идеальное отношение оно действительно может находить формы своего бытия исключительно в сознании индивидов. Однако у К. Маркса стоимость есть и нечто объективное, существующее вне хозяйствующих индивидов.

Следовательно, с точки зрения форм бытия, позиции обеих теорий совпадают. Не совпадают они в существенном – в объяснении природы стоимости, или ценности. Но именно в отрицании своей противоположности эти теории обедняют себя, становясь односторонним отражением действительности экономической жизни.

Марксова теория трудовой стоимости грешит тем первородным грехом, что с самого начала отмела полезность как фактор стоимости. Поэтому прежде чем исследовать вопрос «как следует понимать стоимость?» следует первоначально получить ответ на вопрос «что такое стоимость»?

Подобные углубленные исследования о природе стоимости предпринимались довольно давно. К. Маркс в «Капитале» уже приводит некоторые положения из Никомаховой этики Аристотеля, привлекая его как великого авторитета для своих доказательств. В чем заключается то одинаковое, т. е. та общая субстанция стоимости, которую представляет дом для лож в выражении стоимости лож? Ничего подобного в действительности существовать не может, – говорит Аристотель. Почему? Дом противостоит ложу как нечто равное... А это человеческий труд [16. Т. 23. С. 69]. Итак, К. Маркс привлек весь авторитет Аристотеля для того, чтобы приписать последнему то, что тот не выражал. Да, Аристотель видел в самом факте обмена наличие нечто общего. Но это общее раскрывалось у Аристотеля не в том, что продукты обмена есть результаты труда, а в том, что они есть выражение потребностей. Интересно, что и К. Менгер цитирует это же положение Аристотеля. Но он его не искажает, а приводит более полно. И здесь ссылка на авторитет Аристотеля более уместна. Должно быть нечто, что может служить мерой всего.

В действительности, эта мера ни что иное, как всеохватывающая потребность, т. к., если бы не было ни в чем потребности, или же она была во всем в одинаковой мере, не существовало бы обмена благ [цит. по: 18. С. 86].

Пусть читатель сам сделает выводы о методе К. Маркса, который был применен в данной ситуации. Мы только позволим заметить себе, что ничего не следует брать на веру ни из одного учения.

Далее, следует вернуться к самому термину «стоимость», или «ценность». Как нам представляется, в советской политической экономии произошла подмена термина «ценность» термином «стоимость». Это начало было положено в свое время В.И. Лениным, когда он заявил, что Марксов термин Wert следует понимать как стоимость. В последнем, втором издании полного собрания сочинений термин Wert везде переводится только как стоимость. Насколько это правомочно и совпадает с истинным значением этого слова? Так, сам К. Маркс писал, что немецкое Wertsein (стоимость, стоимостное бытие) выражает, например, менее отчетливо, чем романский глагол Valere, Valer, Valair (стоить)... [16. Т. 23. С. 62]. Однако то, что вписано в скобках, это уже догадки переводчиков и редакторов, они не уловили истинное значение этого слова. Первые переводчики «Капитала»

были ближе к истине, когда термин Wert переводили как ценность.

Как показал в свое время еще А.Р. Тюрго, глагол ценить (Valair, лат. – valire ) первоначально имел смысл иметь силу, здоровье. Слово valeur означало чувствовать себя здоровым. Этот первоначальный смысл сохраняется в производных французских словах valide, invalide, convalescence. Исходя из слова valeur в значении силы, его стали употреблять для выражения воинской отваги. Слово valior приобрело во французском языке также значение как ценность в торговле [32. С. 173].

У классиков буржуазной политической экономии А. Смита и Д. Рикардо насчитывается уже шесть значений термина ценность.

При этом ценность отождествляется с самой ценой. Так, под ценностью у классиков понималось:

потребительная ценность, т. е. полезность блага, с одной стороны, и ценовая ценность, т. е. меновое отношение между благами, с другой;

рыночная ценность, или цена, которую они отличают от естественной, нормальной, или необходимой, ценности;

встречается и неясное определение действительной, или реальной ценности, или цены.

У Родбертуса трудовая ценность объявляется не фактором настоящего времени, а важной народнохозяйственной идеей. Как совершенно справедливо замечает по этому поводу С. Франк, здесь смешивается то, что есть, с тем, что должно быть [34. C. 3].

Как определяет стоимость сам К. Маркс? Мы не можем найти ни одного неметафоричного научного определения. Те, которые приводятся в «Капитале», не всегда поясняют суть дела. Например, Маркс пишет, что стоимость есть призрачная предметность, сгусток лишенного различий человеческого труда, кристаллы общей всем товарам общественной субстанции, которая является, как нечто совершенно независимое от их потребительной стоимости.

Природа стоимости остается в теории К. Маркса одним из самых сложных и нераскрытых понятий. Она так и осталась «вдовицей Куикли», за которую он и не смог взяться, если употребить язык самого К. Маркса. Это положение было высказано еще в начале двадцатого столетия русским философом С.Л. Франком, но его критика осталась незамеченной ортодоксальной экономической наукой [34. С. 4].

Тем не менее мы полагаем, что вопрос поставлен с оскорбительной ясностью, по-Ницше – это вопрос об экономической природе стоимости, ценности. Не определять ее количественно в процессе обмена, а выяснить, что есть в своей самости, в себе и для себя, т. е. как она наличествует в действительности. Прежде всего, выясним, что есть стоимость, ценность у К. Менгера и у К. Маркса.

Мы уже приводили высказывания К. Менгера о природе ценности. Это есть значение, которое придает благу индивид, исходя из своих потребностей, количества наличности этого блага, его доступности. Но оценка, значимость для индивида есть нечто субъективное, в результате, и результат не может быть ничем иным, как субъективной ценностью. Объективно существуют блага, потребности.

Таким образом, их ценность также имеет исключительно своей сферой – сферу сознания. Ибо оценка всегда субъективна в этом случае. Она исходит из сугубо индивидуальных потребностей и соотнесения наличия благ и их качества с потребностями индивида.

Здесь справедливы слова В. Зомбарта о стоимости не только в адрес марксовой теории стоимости, но и теории субъективной ценности.

Гонимая стоимость имеет только одно пристанище – мышление экономиста-теоретика [18. С. 110]. Суть теории ценности, развиваемой австрийской исторической школой, заключается в том, что она пытается процессы хозяйственной жизни объяснить, исходя из психики хозяйствующих субъектов, сводит закономерности хозяйственной деятельности к психологической мотивации. Но в этом и заключено основное методологическое yпущение теории предельной полезности. Субъективный момент абсолютизируется, отрывается от материально-вещественного содержания ценности, или от ее объективного момента. Следует отметить еще один методологический недостаток теории предельной полезности – ее тавтологичность.

Хотя тавтологичность мы не считаем приемом ненаучным, если предмет доводится до понимания его субстанции. Так, у маржиналистов стоимость определяется потребностью, последняя – редкостью, а редкость опять же тяготеет к стоимости.

В теории трудовой стоимости разработка основ связана с именами классиков буржуазной политической экономии А. Смитом, Д. Рикардо. Свое логическое развитие оно получило в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса. Стоимость выступала как кристалл общественного труда, воплощенного в товаре. Следует отметить, что согласно данной теории в любом продукте, который продан, труд воплощен в общественно необходимой мере. Это количество нельзя выразить непосредственно в часах или минутах – оно выражается косвенно в процессе обмена в другом товаре, который стал выполнять функцию эквивалента. Здесь стоимость может изменяться только в процессе изменения общественно необходимых условий производства. В итоге стоимость оказывается обратно пропорциональной величиной от усредненной производительности общественного труда в обществе. Стоимость, согласно этой теории, не имеет, в своей субстанции полезность. Ее основание, субстанция, есть общественно необходимые затраты труда.

К. Маркс последовательно использовал исходные предпосылки теории трудовой стоимости А. Смита и Д. Рикардо с тем, чтобы преодолеть противоречие, на которое натолкнулись классики английской буржуазной политической экономии. Принцип эквивалентности в отношениях между капиталистом и наемным рабочим все же имел место, но только в момент продажи рабочей силы.

И следует отметить, что в этом моменте, исходя из теории трудовой стоимости, была раскрыта природа прибавочной стоимости. Позволим себе заметить, что проблема была разрешена в границах теории трудовой стоимости. Если же поставить под сомнение сами основы теории трудовой стоимости, то оптимизм ортодоксально мыслящих экономистов-марксистов следует несколько приглушить.

Есть достаточно оснований согласиться с одним из основателей и последователей исторической школы Карла Книса, что сама теория К. Маркса была и остается в самих основах противоречивой с точки зрения не только формальной логики, но и противоречивой действительности. И основной контрдовод заключается в том, что товары в действительности обмениваются, как правило, не в соответствии с овеществленным в них трудом.

Логические недоразумения начинаются непосредственно с первых строк «Капитала», в которых объявляется, что богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как огромное скопление товаров [16. Т. 23. С. 43].

Ее неистинность настолько явная, что мы и не будем на ней останавливаться. Начнем с критики Бем-Баверка. Она не потеряла своей актуальности и сегодня, сколь бы нас ни пыталась убедить в обратном традиционная политическая экономия. В основе разногласий лежит стоимость и закон стоимости, поэтому мы только постараемся критически следовать за некоторыми выводами Бем-Баверка, предоставляя выводы делать самому читателю.

Итак, область, в которой К. Маркс желает «напасть на след стоимости», с самого начала произвольно ограничивается только теми продуктами, товарами, которые были действительно произведены процессом труда: квартер пшеницы, сапожная вакса, шелк, золото и т. д. Здесь есть многие товары, но нет того, что действительно обменивалось, хотя и не имело стоимость, например, охотничьи угодья, сами люди в качестве рабов. С самого начала К. Маркс сознательно выбрасывает из рассмотрения товары нетрудового происхождения, чтобы затем объявить, что все они имеют нечто общее, а именно – они продукты труда. И ссылка при этом на великий авторитет Аристотеля, чести создателю теории прибавочной стоимости не придает. Даже без попытки рассмотреть другие свойства, которыми обладают товары как продукты обмена, через три страницы объявляется:

«итак, потребительная стоимость, или благо, имеет стоимость лишь потому, что в ней овеществлен, или материализован, абстрактно человеческий труд» [16. Т. 23. С. 47]. Далее идет уже выяснение количественных аспектов стоимости. Но это ответ о природе стоимости не может быть достаточным, т. к. нарушены элементарные правила формальной логики. Главный вопрос остается не раскрытым. Суть не в том, чтобы найти пропорции обмена и доказать их необходимость, а в том, чтобы понять природу стоимости. И именно здесь в логике К. Маркса видится изъян, который ставит под сомнение все дальнейшие выводы теории.

Другой существенный недостаток методологии, по нашему мнению, заключается в следующем. К. Маркс с самого начала рассматривает благо, вступающее в обмен, с двух точек зрения: со стороны качества и стороны количества. Со стороны качества благо есть носитель свойств, оно есть потребительная стоимость. «Товарное тело... само есть потребительная стоимость, или благо [16. Т. 23.

С. 44]. Количественный аспект рассмотрения позволяет, по-Марксу, раскрыть меновую стоимость. Меновая стоимость – это своего рода пропорции в обмене товарами. Из меновой стоимости К. Маркс выводит уже понятие стоимости. И здесь опять следует согласиться уже с С. Франком, что стоимость выводится из меновой стоимости, тем самым как бы предполагается, что читателям уже известно родовое понятие «меновая стоимость». Основное положение К. Маркса в том, что ценность есть общественное отношение, – что бы мы о нем ни думали, – есть, во всяком случае, положительное синтетическое, утверждающее нечто новое по отношению к понятию «ценность»

и поэтому предполагающее его значение уже известным [34. С. 4].

Мы можем только добавить, что природа стоимости выведена исключительно из количества. Качество же осталось как бы за кадром.

Но без раскрытия качества вещи о явлении нельзя вообще говорить что-то определенное, характеризовать его с точки зрения сущего.

Поэтому вполне закономерно, что стоимость приобрела у К. Маркса форму призрачной предметности. Если же вдобавок эта призрачная предметность положена в основание теории, то и сама теория и её ценность будут страдать схоластичностью.

Проблема, тем не менее, поставлена, следует ответить на ясный вопрос: Имеет ли значимость, или ценность, марксова теория стоимости, следовательно, и теория прибавочной стоимости, и какова теоретическая ценность маржиналистских теорий? Из этого вытекает второй вопрос. Могут ли данные теории иметь нечто общее, т. е. более глубокое основание, в котором разрешаются противоречия этих противоположностей?

Как известно, теория полезности была теоретически выдвинута гораздо раньше, чем Маркс опубликовал свой первый том «Капитала». Это были работы Джевонса. Однако данная теория не была принята в расчет, а была отброшена полностью. Здесь попутно следует заметить, что все предшествующие теории следует рассматривать не как забытые памятники истории, а как пантеон образов развития теории (Гегель). Каждая из теорий отражала этап становления противоречивой целостности изучаемого объекта, в нашем случае – теории ценности, на ее конкретно-историческом этапе развития.

Поэтому и ни одна теория не может претендовать на истину в конечной инстанции. Ибо, с одной стороны, сам предмет находится в постоянном становлении, развитии, а, во-вторых, осознание есть не более, чем отражение в сознании этой противоречивой природы изучаемого объекта.

Итак, могут ли данные теории иметь нечто общее, что делает их истинными в той степени, в которой они становятся не более чем моментами истины как целостности. На наш взгляд, имеют.

И этот синтез лежит не в механическом интуитивном смешении, как у А. Маршалла, а в диалектическом единстве этих противоположностей. Для этого следует обратиться к самому К. Марксу.

Так, в экономических рукописях К. Маркс цитирует аббата Галиани в той части, где последний сводит ценность (стоимость) к самому человеку, к тому, что последний является ценностью и мерилом ценностей других вещей. Однако этим последний повторил известную мысль Протагора. Но существо вопроса состоит не в том, кому отдать приоритет. Главное в том, что Марксу было известно это древнее высказывание. Но если человек выступает мерой всех вещей, то в своей основе эта оценка имеет не только материальное благо, которое удовлетворяет какую-то потребность человеческого бытия, но и субъективную оценку этого блага. Здесь связь с теорией предельной полезности ощущается весьма зримо и однозначно. Связь с марксовой теорией стоимости не такая однозначная, но, тем не менее, заметим следующее. Как известно, Маркс писал о том, что субстанцией стоимости (ценности) является общественно необходимый труд. Последний же определялся им как сгусток использованной, примененной рабочей силы в общественно необходимой мере. Под последней опять же понималось некоторое воплощение, олицетворение способности производить те или иные блага. Она не была вне самого работника – работник был носитель рабочей силы как способности к труду.

Можно выразить данное положение и таким образом. Производительная сила рассматривалась как труд в себе, как потенция. Труд, напротив, рассматривался уже как рабочая сила в своем осуществлении, в тягучем состоянии. Рабочая сила была неразрывно связана с самим работником, она не могла находить формы своего бытия вне работника. Рассматриваемая вне работника, это была не сама способность трудиться, а абстракция от способности трудиться.

Как абстракция она могла находить формы своего бытия исключительно в сознании познающего объективный мир индивида. Забота индивида о воспроизводстве, сохранении своей способности к труду есть забота индивида о своем собственном воспроизводстве, другими словами, о своей собственной жизни. Здесь проявляется сильнейший интерес индивида в своем собственном расширенном воспроизводстве или, по крайней мере, в сохранении самого себя и своей способности создавать самому себе условия своей жизни, т. е. свою жизнь. Поэтому любая вещь, если она втянута в сферу воспроизводства индивида, всегда чего-то стоит, т. е. имеет значение ценности. Следовательно, стоимость, в основу которой положены затраты живого человеческого труда, имеет ценность для воспроизводства создавшего их индивида. И не играет никакой роли, создан данный продукт рукой ювелира-рабочего или это дары природы. Они необходимы индивиду для его существования, следовательно, имеют для последнего ценность.

Таким образом, обе теории имеют некоторое общее основание – самоценность индивида. Однако последняя не может проявиться непосредственно. Самоценность должна осознаваться индивидом.

На поверхности экономических явлений самоценность индивида может проявиться только тем образом, что человек свою самоценность может соотнести с самоценностью другого индивида. Но последнее внешне может проявиться только в отношениях самих вещей. Отношение вещей есть лишь форма соотнесения, проявления каждой индивидуальной самоценности человека. Следовательно, ценность вещи имеет более сложную природу, чем полагали великие предшественники – создатели теории трудовой стоимости и теории полезности. Она и объективна, т. е. имеет в своем содержании объективные источники, а именно, самого индивида, и субъективную природу – ее самосознание, самооценку. В том, что ценность по своей природе явление общественное, достаточно убедиться из следующего. Можно мнить и полагать как угодно много и значимого о своей самоценности и исключительности, о своей умелости и ловкости, но она может осуществиться только путем выхождения из самой себя, т. е. путем выхождения во внешность или в окружающую ее действительность. Без этого данность не имеет абсолютно никакого значения. Она сохраняет свою полезность для индивида как средство к жизни в процессе ее употребления, пользования, т. е. проявляясь как благо, но как ценность проявиться не может. Она не противостоит другому благу, которое предлагается противоположным индивидом как предмет обмена. Когда движение ценностей, благ осуществляется на основе насилия, то и здесь ценность для другого не может проявиться, ибо, последнее отчуждается, присваивается независимо от того, соблюдается ли желание противоположной стороны приобрести или отчуждать ее в желаемых количествах. Следовательно, носителем ценности могут быть лишь продукты, предлагаемые к обмену, т. е. товары. Тем самым мы считаем явно недостаточным определение товара, по-Ленину, когда последний определяет его как продукт труда и как продукт для обмена. Первое условие становится явно недостаточным, или случайным. Обмениваются часто не только продукты труда, но и «даровые» блага природы.

Только после того, как мы выяснили качественную природу ценности, можно приступать к ее количественным определениям.

Не выяснив первого, нельзя дать законченного объяснения теории ценности вообще.

Только после того, как субстанция стоимости (ценности) была увидена нами в самоценности индивида, вбирающего в себя моменты объективного и субъективного, как действие субъекта по оценке значимости благ для его собственного бытия, его собственной жизни, и самого блага, способного удовлетворять данную потребность, можно приступать к количественному анализу стоимости (ценности). Сущностно важным является здесь то положение, что ценность не есть ни нечто исключительно субъективное (К. Менгер), ни нечто исключительно объективное (К. Маркс). Если для первого субстанция видится в самосознании, или в самооценке – духовной сфере, то для ортодоксального марксизма стоимость видится в самом материальном субстрате, а именно, затратах живого человеческого труда в его общественно необходимой мере. Но этот абстрактный труд не есть материальное образование. Абстрактный труд есть абстракция от труда конкретного, и абстракция не есть материальное образование. Сфера бытия абстракции – мышление. Поэтому вполне прав Зомбарт, когда подмечает, что эта марксова стоимость, гонимая отовсюду, находит приют исключительно в спекуляциях экономистов.

Наша точка зрения и рассуждения могут показаться ересью и для сторонников маржинализма, и для ортодоксов марксизма.

Очень часто субстанция полагалась либо как момент либо идеального, вроде аристотелевской узии, гегелевской идеи, либо сводилась к некоторому материальному субстрату. Только великий ум Б. Спинозы впервые смог предположить, что субстанция имеет право на существование и в форме одухотворенной природы. Но если отбросить момент божественного бытия, то такое одухотворенное бытие может быть связано только с человеком. Именно в человеке и благодаря ему возникает новая форма движения, или существования, материи – социальная, экономическая и т. д. Человек сам рассматривается нами не просто как производительная сила или как фактор производства другого человека, а как бесконечный модус, который хоть и есть внешнее саморазличение субстанции, но он не может рассматриваться как рядоположенный элемент субстанции. Только в человеке условия своего собственного воспроизводства приобретают свою оценку и ценность, становясь не просто благом, удовлетворяющим ту или иную потребность, соотнесенную с другими благами. Но так как благо всегда есть носитель отношений собственности, то и сама собственность может быть рассматриваема как перенесение, воплощение, распространение личности на вещь (Э. Дюркгейм). Ценность всегда есть ценность собственности, следовательно, ценность какойто личности, которая представлена посредством вещи. Самооценка вещи есть лишь превращенная форма самооценки себя в противополагании в процессе обмена благами с другими индивидами. И только признав за вещью ее ценность в сравнении с другой вещью (благом), индивиды находят формы оценки самих себя. Поэтому пусть не шокирует наше более резкое выражение сути этого явления: человек всегда чего-то стоит для другого человека только, когда он вступает в отношения обмена. Он сам только и может познать свою самоценность лишь в процессе обмена с другими индивидами, но не непосредственно, а посредством обмена условиями воспроизводства другого, а, следовательно, и себя.

Можно сказать, что и раньше человек всегда что-то значил для другого, но это значимость простиралась не далее как человекаблага, но не как человека-ценности. Следовательно, категория ценность есть категория обмена условиями воспроизводства, неважно, являются ли они продуктами труда или просто даровыми силами природы или даровыми силами общественных структур и отношений. Ценность есть единство самооценки значимости для индивида тех или иных благ и самого блага для других. Она есть взаимодействие самоосознания объекта с точки зрения его полезности и необходимости для индивида и ущербности от его отчуждения другому индивиду и самого блага или ущерба. Каждая сторона, взятая в обособленности от другой стороны, не формирует содержания понятия ценности. Это взаимодействие может осуществляться исключительно в индивиде, который не только потребляет, удовлетворяя свои потребности, но и оценивает эти блага с точки зрения необходимости блага для самого бытия, их наличия, трудовых затрат на их воспроизводство, редкости, и многих, многих других. Человеческие потребности и субъективны, и объективны одновременно.

Они порождены не только потребностями материального бытия, но и блужданием духа, что порой имеет мало общего с истинными материальными потребностями. Переносить стоимость на самого человека значит признать, что составляет некоторые кванты стоимости, а выраженные к деньгах, следовательно, и в цене. Но человека еще не выращивают в инкубаторах, не затрачивают при этом труд в общественно необходимой мере, соотнесенный с механизмом рыночного оборота. Он тогда ничего не может и стоить. Но он есть одновременная бесконечная ценность в индивидуальной самооценке индивида.

Стоимость, по-Марксу, как затраты общественно необходимого труда, как сгусток лишенных различий абстрактного человеческого труда, формируется в производстве. В процессе обмена стоимость как сущность экономического явления, только выявляет себя во внешность в форме своего денежного товара. Следовательно, стоимость в марксовой теории стоимости имеет затратную природу. Чем больше эти затраты овеществленного в товаре массы труда, пусть даже и в общественно необходимой мере, от этого суть дела не меняется, тем больше вещественный эквивалент стоимости, ее субстрат. Потребительная стоимость находится как бы в стороне от анализа величины стоимости, она как бы корректирует массу стоимости, ее величину. В теориях маржинализма все ударение отводится на потребительную стоимость (ценность). Для покупателя нет особых интересов в том, какие затраты труда стоило производителю производство того или иного товара, тех или иных услуг. Его интересует полезность вещи, способность вещи приносить эффект на каждую единицу выплачиваемых продавцу средств. Здесь проявляется уже природа незатратной стоимости [13. С. 12–33]. Следовательно, ответ А. Маршалла весьма прост и убедителен: цена не может определяться на основании исключительно издержек, т. е. со стороны предложения, ни исключительно спроса, т. е. со стороны покупателя.

Следует высоко оценить идеи, высказанные А.М. Коганом по поводу становления незатратной природы стоимости. Как нам представляется, новая парадигма трудовой стоимости подрывает саму основу трудовой теории стоимости. Поэтому ее следовало бы называть не новой парадигмой трудовой стоимости, а ее отрицанием. Хотя вряд ли можно найти удовлетворительное объяснение содержанию категории незатратный абстрактный труд или незатратная стоимость [13. С. 26].

Здесь, указывая на недостатки теории трудовой стоимости, на те теоретические тупики, преодоление которых уже стало невозможным, если исходить исключительно из «Капитала», и особенно его первой главы первого тома, отбрасывается сама теория трудовой стоимости, сколько бы автор ни подчеркивал ее выдающуюся значимость.

Затратная модель трудовой стоимости исходит из того, что стоимость, в основе которой лежат затраты овеществленного, лишенного различий абстрактного труда, формируется в самом процессе труда, собственного производства, вторая модель – стоимость определяется ее полезностью, благостью. Каждая противоположность рассматривается в лучшем случае как корректирующий момент, оказывающий влияние на отклонение стоимости от своего истинного значения.

Диалектический синтез этих теорий все равно становится невозможен. Ценность здесь не может стать диалектическим предметным противоречием стоимости и потребительной стоимости.

Мы считаем недостаточным утверждение о предметном противоречии стоимости и потребительной стоимости только на том основании, что стоимость может находить свое выражение через свою противоположность – потребительную стоимость. Устанавливаемая форма качественного выражения не дает ответ о количественном выражении самой ценности.

Можно с таким же правом утверждать, что на рынке эквивалентность проявляется не в соотнесении затрат живого и овеществленного труда в максимально обезличенной форме абстрактного труда, а приравнивается их полезности для каждого. Ведь в простом акте обмена, абстрагируясь от денежной формы как посредника, мы видим, что соотносятся не только понесенные затраты, но и приобретаемые возможные блага в будущем.

Следовательно, следует видеть не столько исключительно факт обмена, исходя из понесенных затрат труда и производства или приобретаемых и отчуждаемых полезностей, сколько факт обмена уже понесенных в прошлом затрат труда и производства на будущие полезности для обмениваемых. Другими словами, в процессе обмена фактически обмениваются продукты прошлого состояния на пользу будущего. Затраты труда и производства прошлого этапа обмениваются на блага будущего.

Теория трудовой стоимости полностью исходит из понесенных затрат прошлого труда, как живого, так и овеществленного. Теории ценности основываются на пользе будущего. Когда древний Исай менял свое первородство на чечевичную похлебку, он соотносил свое прошлое с будущим, свое прошлое первородство и свое будущее бытие. Здесь нет и намека на трудовую природу того соотношения, которое имело место в процессе обмена. В то же время обменивались не просто полезности первородства Исайя и чечевичной похлебки, а обменивались полезности прошлого и полезности будущего. Этот аспект в теории стоимости, как и в теории полезности, исследователями во внимание не принимался. Поэтому утверждать, что стоимость своей субстанцией имеет только затраты труда, которые имели место исключительно в прошлом, не имеет под собой достаточно убедительных оснований. Но одновременно нельзя основывать теорию обмена исключительно на полезностях от их будущего употребления. Имеет место, скорее всего, факт соотнесения и прошлого, и настоящего, и будущего. Трата, как прошлое значимое для производителя бытие, соотнесена с пользой присвоения (отчуждения) в будущем. И сам процесс соотнесения осуществляется на рынке.

Поэтому последний дает своего рода информацию о ценности прошлого (прошлые понесенные затраты труда и производства в своей общественной необходимой мере) и ценностях будущего от присвоения продуктов обмена.

Продавец всегда первоначально выступает как индивид, предлагающий продукт своего прошлого труда и производства. Покупатель, наоборот, выступает здесь как потребитель будущих благ и преимуществ, которые получит потом в процессе пользования приобретенных товаров или услуг. Если для первого главное окупить свои затраты и получить прибыль от прошлого труда, то для второго главное – получить блага от обмененного товара. Первого интересуют потребительные свойства продаваемого им товара, а главное – прибыльность от прошлого производства, для второго – приобрести блага от будущего использования товара.

Естественно, данный уровень рассмотрения не может выявить ту субстанцию, которая сделает возможным приравнивание двух товаров в процессе обмена. Для раскрытия этой субстанции следует помнить, что покупатель товара первого продавца есть в то же время продавец эквивалента первому субъекту. И он также предлагает свой товар как некоторую ценность прошлого труда и производства, с точки зрения понесенных издержек. Следовательно, здесь не могут не учитываться как затраты прошлого труда и производства как первого, так и второго субъектов рынка, так и полезности товара, находившегося в относительной форме стоимости (ценности) и эквивалентной форме стоимости (ценности).

Возникшая таким образом круговая модель рынка предполагает наличие четырех элементов: двух объектов – товаров – и двух субъектов.

Современная теория рынка позволяет выделять две сферы рынка: сферу объектов (рынков ресурсов и рынка предметов потребления) и сферу субъектов. К сфере субъектов следует отнести сферу собственно бизнеса и сферу хаусхолда. Данное деление бизнеса, в широком понимании слова, происходит на собственно сферу бизнеса и сферу хаусхолда – чисто функциональное. Сфера бизнеса здесь охватывает сферу хозяйственных единиц в промышленности, транспорте, т. е. ту организационную форму капитала, которая занята производством товаров и услуг. Сфера же хаусхолда представляет собой совокупность поставщиков ресурсов для сферы бизнеса, а на рынке товаров потребления – совокупность покупателей, потребителей всех слоев общества. Другими словами, на рынке ресурсов к сфере хаусхолда относятся собственники ресурсов, которые предлагаются бизнесу, в сфере предметов потребления – все покупатели предметов потребления.

На рынке предметов потребления сфера бизнеса производит товары и продает, а сфера хаусхолда покупает товары и услуги. Сфера бизнеса формирует предложение, сфера хаусхолда – спрос. На рынке ресурсов уже сфера бизнеса формирует спрос на ресурсы хаусхолдов, сфера хаусхолда предлагает, как собственник, необходимые товары и услуги, формируя предложение последних.

Интересы бизнеса и хаусхолда противоположны. Каждый преследует свою собственную цель: не только окупить затраты труда и производства, но и получить достаточную прибыль. Однако это противоречие есть внешнее противоречие, так деление на бизнес и хаусхолды исключительно функциональное. В бизнесе функционируют те же самые индивиды, которые одновременно есть члены хаусхолдов. Эта проблема возникает потому, что хаусхолд как единое в современных экономиках уже не существует. Эти множества хаусхолдов вместе с множеством бизнес-структур представляют противоречивые множества.

Но если продавец старается получить прибыль от понесенных в прошлом затрат труда и производства, то покупатель только рассчитывает получить прибыль от будущего применения приобретенных товаров и услуг. Поэтому, если стоимость в теории трудовой стоимости становилась средством разрешения противоречия между трудом частным и трудом общественным, где и частный и общественный труд – это труд прошлый, – то стоимость, одновременно, оказалась не в состоянии стать формой разрешения противоречия между трудом прошлым в его общественно необходимой мере и будущими затратами (экономией) труда, издержек производства. Необходимо более широкое и глубокое основание, которое способно разрешить обозначенное нами противоречие между созданными ценностями прошлого производства и ценностями, с точки зрения их будущего употребления.

Подобной формой разрешения и движения данного противоречия становится уже не стоимость, а сама ценность, проявляющаяся на рынке в своем денежном обличье – денежной оценке. В ценности неразрывно слиты и ее объектное содержание – благо, и ее субъективная оценка. Другими словами, ценность есть единство объективного содержания и субъективного оценочного знания.

Марксова теория стоимости и прибавочной стоимости положила в свою основу исключительно объективное содержание – даже не ценность, как объективно наличествующее благо, – а затраты живого и прошлого труда в максимально обезличенной форме – форме абстрактного труда. Маржинализм положил в основу субъективное содержание, оценку значимости для индивида обмениваемого блага. При этом, как мы акцентировали на этом внимание, значимость блага не сводится только к ее нужности, необходимости, но она, значимость, всегда оценивается, как писал по этому поводу К. Менгер, ее наличностью и доступностью, возможностью беспрепятственного его присвоения. Доступность этого блага, его предложение являются системообразующим фактором его ценности. Поэтому не совсем убедительна критика тех экономистов, которые находят причины для исключения доступности блага для пользователя. Общедоступные блага, даже жизненно необходимые, не становятся предметом обмена, и совсем не потому что они не являются результатом труда, как полагали А. Смит, Д. Рикардо, К. Маркс и все последователи трудовой теории стоимости. Последнее явилось не более как следствием. Нехватка тех или иных благ приводила к процессу их искусственного производства. Связанный с затратами живого и овеществленного труда продукт как товар становился носителем стоимости.

Но он мог производиться и производился, не приобретая качество быть носителем стоимости, т. е. не становясь товаром. Он всегда был носителем ценности, как носитель полезности, блага. И дальнейшее его движение от производителя к конечному потребителю не всегда осуществлялось на основании эквивалентности свободных собственников этих благ. Эти блага могли отчуждаться в процессе распределения с применением насилия, личной зависимости и т. д.

Доступность блага становится фактором, образующим ценность, наряду с самим качеством полезности товара как блага. И здесь уже нет никакого противоречия.

Каждая сторона ценности образует противоположные тенденции в оценке блага для индивидов. Они не только соотносят блага, которые хотят присвоить в процессе обмена, но и тот объем отчуждения, который неизбежно будет иметь место в процессе обмена.

Поэтому, если несколько перефразировать К. Маркса, можно утверждать, что ценности создаются в процессе производства.

Но в процессе производства ценности приобретают только возможность стать ценностью как действительность. В процессе производства ценность еще только ценность в себе. Она не есть ценность как действительность для других. Только в процессе ее обмена ценность может явить свое истинное значение. Она получает возможность раскрыться со стороны своего качества и количества в процессе обмена ценностями как эквивалентами. Но в основе принципа эквивалентности лежат уже не затраты живого и овеществленного труда, а ценности как носители полезностей с учетом их наличности, доступности, затрат труда и всего того, что составляет содержание условия материального и духовного бытия индивидов.

Вышеизложенное позволяет утверждать, что факторы ценности, даже если они искусственно созданы, лежат не исключительно в сфере производства, как мы заметили несколько ранее, но и в сфере бизнеса.

Эти факторы ценности лежат и в сфере хаусхолда. Ибо только сфера хаусхолда на рынке продуктов потребления формирует и выявляет спрос, а, следовательно, и его дефицитность, редкость и т. д.

Ценности создаются не только в производстве, но и в хаусхолде. Более того, само состояние хаусхолда становится фактором ценности, отражая потребности индивидов или самого бизнеса.

Здесь можно употребить расхожий афоризм А. Маршалла, касающийся определения цены на товар. А. Маршалл сравнивал процесс образования цены с процессом резания ножницами материи.

Подобно тому, как в процессе резания нельзя утверждать, что режет какая-то одна сторона ножниц, нижняя или верхняя, так и в процессе образования цены нельзя утверждать, что цену определяет исключительно спрос или исключительно предложение. Цена формируется под воздействием противоречивого единства спроса и предложения.

Мы только добавим от себя, что ценность формируется под воздействием процессов, протекающих в сфере бизнеса (производства) и сфере хаусхолда. Поэтому цена может только выразить стоимость (ценность) товара. И если деньги, как всеобщее покупательное средство, всегда есть в достаточном наличии, если отсутствие этого покупательного средства не вызвано искусственно, то цена всегда выражает ценность товара или услуг в этой денежной форме. И если деньги отсутствуют, то цена в деньгах может отклониться от ценности, так как здесь следует учитывать уже фактор искусственного ограничения массы денег, как посредника в обмене. Сама наличность денежной массы становится фактором их ценности, ценности как средства выступать посредником в обмене. Следовательно, деньги становятся способными приобретать ценность, а следовательно, и участвовать в процессе создания ценностей. Деньги становятся фактором, причем не мнимым, а реальным, получения дохода.

Они не есть только титул собственности, – ассигновка, они – реальный фактор создания ценностей, хотя продолжают оставаться неким ложным подобием, своего рода симулякром, реального богатства или сбережения.

Обладание деньгами есть такой же фактор в процессе создания ценностей, как и обладание самими товарами, идеями, информацией, другими видами собственности. Следует преодолеть субстратную природу понимания факторов производства. Производство есть процесс движения ценностей. Поэтому факторы, которые тем или иным образом способствуют процессу движения, ускорения процесса производства, возрастанию его эффективности, сами становятся носителями ценности для индивида.

Проблема заключается в следующем: чтобы каждый индивид обладал этими факторами в своей самодостаточности, должно быть исключено отчуждение индивидов от собственности. И совсем не обязательно, чтобы эта собственность индивида заключалась в собственности на станки, сырье. Это могут быть различные виды собственности, начиная с основной – собственности на свою рабочую силу, на свою способность создавать условия своего собственного бытия, собственности на факторы, которые могут приводить в движение капитал, облегчать его перемещение, добиваясь большей эффективности перераспределения ресурсов в национальной экономике.

Социалистически устроенное общество – ассоциация свободных собственников, реализующих свою собственность в соответствии со своими знаниями, накопленным опытом, накопленным прошлым трудом в средствах производства или в каких-то иных ценностях.

Однако они есть собственники, которые могут и должны обладать потенцией применять свою собственность для своего собственного воспроизводства не только в пределах хаусхолда, но и в окольном производстве, т. е. производстве средств производства, товаров.

Если же система, относящая себя к социалистической, не может предоставить такие возможности, то она с неизбежностью формирует системные противоречия, которые в конечном случае становятся причиной ее гибели.

Теперь мы можем перейти к рассмотрению ценности с точки зрения количества, а не выводить саму ценность (стоимость) из количества. Итак, в процессе обмена благами, а теперь уже товарами, противостоят два агента. В самом простом случае каждой из них является покупателем и одновременно продавцом. Чем определяется соотношение обмена? Маркс ответил после Д. Рикардо и его предшественников – затратами труда на его воспроизводство в общественно необходимой мере.

Маржиналисты ответили – в соответствии с соотношением спроса и предложения. Последний определяется редкостью, насыщением других потребностей, наконец, предельной производительностью, предельной полезностью. В этих трактовках нет особых противоречий. Все они выходят из одного основания. Например, теория предельной производительности, разработанная еще в первой половине 19 столетия, и получившая свое канонизированное трактование в работах Дж.Б. Кларка, исходит из принципов, что в создании стоимости (ценности) участвуют многие факторы. Каждый фактор приносит доход в форме ценности. Предельная величина дохода определяется как доход, который приходится на единицу прироста данного фактора, если все остальные остаются неизменными.

Вполне возможна ситуация, что дальнейший прием на работу наемных работников станет невыгодным, так как доход от них капиталисту станет меньше средств на их эксплуатацию, которые обеспечиваются ему величиной заработной платы. Нас здесь интересует тот момент, что факторы производства уже изначально чего-то стоят, или имеют ценность. И их ценность заключена для владельца средств производства в том, насколько много и эффективно они увеличивают первоначальную ценность (стоимость). В основе этой стоимости (ценности) лежит не только момент самосознания капиталистом эффективности вложения капитала, но и сама способность того или иного фактора участвовать в создании стоимости. Он, или капиталист, т. е. монопольный собственник условий производства, например, может отказаться от дополнительного найма рабочей силы, однако он будет обязан увеличить вложения в основной капитал. Спрос и предложение сталкиваются не столько в сфере одноименных благ, сколько благ разнокачественных. Их приобретение или сбережение, есть момент воспроизводства индивида. Он всегда оценивает пользу от приобретения или траты. Ибо, приобретение или трата благ есть лишь отражение моментов его расширенного или суженного воспроизводства. Это и есть сама человеческая жизнь, где обмен есть условие его жизни в современном обществе.

Поэтому допустим, что владельцу средств производства стали предлагать рабочую силу по более высокой цене, т. е. требовать более высокую заработную плату. Если на рынке есть и другие агенты, то возможно соглашение по более низким ценам. Если нет, то капиталист пойдет на увеличение заработной платы до того момента, когда она сделает возможным получение дохода. Следовательно, механизм отклонений теория предельной полезности объясняет довольно убедительно. Более того, сама экономическая действительность подтверждает выгоды этой теории.

Но, тем не менее, зададимся вопросом, в котором К. Маркс видел самый сильный аргумент в своих исследованиях. Допустим, что спрос и предложение совпали. Чем будут определены отношения обмена, т. е. величина ценности (стоимости)?