«СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС: ЭКОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ (социально-историческая экология) ...»

Для нашего анализа, однако, важнее то, что пуританский проект оказался исключающим и в экологическом смысле: замена нативной флоры и фауны пришлыми видами. Он будет повторен в умеренном климате других континентов и островов. «Колонисты не создавали [здесь] … грамотной, производящей пищу демократии. Они просто импортировали все элементы со стороны: скот, все сельскохозяйственные культуры, … металлургические знания, паровой двигатель, винтовки, алфавит, политические институты и микробов» (Diamond, 1999, рр.319-320). Это об Австралии. Но первоначально европейская модель жизни будет имплантирована в американское чрево.

Приход европейских колонистов в Америку и на другие континенты и изолированные острова не означал внезапного превращения девственных земель в искусственные экосистемы. Эти земли не были «свободными»: на них издавна жили люди, занимавшиеся экстенсивным хозяйством, требовавшим обширных территорий (Болховитинов, 1962, с.59). Первоначальные оккупанты могли обращаться со своей природой очень хорошо, так что во многих местах это была дикая природа (McКibben, 1990, р.45). Однако само определение колонизации подразумевает, что колонизируемые земли обитаемы. Но они малолюдны, а степень их хозяйственного освоения обычно низкая. Она близка к использованию потенциала естественных экосистем. Тем не менее, все человеческие группы в большей или меньшей степени эксплуатируют, а значит, изменяют среду своего обитания (Ausubel, 1996, р.2). Там, где появляются люди, девственных земель не остается.

Американские индейцы, австралийские аборигены, маори Новой Зеландии, а до них – гуанчи Канарских островов и после них – коренные народы Сибири, африканские бушмены, готтентоты и банту до прихода колонистов тысячелетиями населяли свои экосистемы, использовали их и, как могли, трансформировали под свои нужды. Они сталкивались с другими человеческими группами, конкурировали за природные ресурсы, пытались подчинить себе соседей и распространить свой образ жизни и способы взаимодействия с экосистемами на соседние территории. Поэтому колонизацию следует рассматривать не как изменение нетронутых ландшафтов или завоевание и уничтожение туземных народов, а как столкновение двух культур, двух образов жизни и двух способов принадлежности к экосистемам. Как справедливо отмечает Уильям Кронон, анализ экологических изменений, вызванных колонизацией Нового Света, должен неизбежно фокусироваться на различиях между человеческими обществами, существовавшими по разные стороны океана (Cronon, 1983, р.161).

Разнообразие природно-климатических условий и особенности рельефа сделали Америку географически раздробленной. Она напоминала совокупность изолированных островов, мало сообщающихся друг с другом. Географическая раздробленность способствовала формированию изолированных обществ. На их псевдоостровной характер указывает целый ряд фактов, в частности, множественная параллельная доместикация близкородственных видов (Вавилов, 1987а, с.195) и загадочные не-изобретения, такие как колесо и письменность (Diamond, 1999, р.370), которые в Евразии, по-видимому, были изобретены однократно, а затем широко распространились путем заимствования. Добавим к этому низкую плотность населения и главным образом племенную организацию аборигенных обществ, встретивших европейцев по ту сторону Атлантики.

Формированию изолированных и самодостаточных обществ способствовала и меридиональная ориентация американского суперконтинента. Она затрудняла диффузию инноваций и тормозила общее социально-экономическое развитие. Это были экосистемные общества, существовавшие в локальных экосистемах и довольствовавшиеся их ресурсами. За пределами мезоамериканских империй обмены носили нерегулярный характер, а торговля практически отсутствовала. Ограниченный характер обменов и торговли закреплял экономику существования, сдерживал накопление богатства и имущественное расслоение общества. Однако главным фактором социально-экономической отсталости доколумбовой Америки, на наш взгляд, является относительная видовая скудность естественной флоры и фауны. Особенно подходящих для доместикации видов.

Изобилие дикой жизни, поразившее европейцев, было именно изобилием, но не видовым богатством. Флористическое и особенно фаунистическое разнообразие Нового Света существенно уступало евразийскому, а экосистемы отличались неполночленностью, характерной для островных местообитаний. Геологические катаклизмы и последующие биологические революции затрагивали Новый Свет глубже, чем Старый. Старый Свет, будучи больше размерами, в периоды отделения и изоляции обычно порождал большее число форм жизни.

Новый Свет в результате многократного исчезновения видов оказался биологически обедненным. Утрата видов здесь происходила без замещения. Особенно это касалось мегафауны (Crosby, 1972, р.16). Крупных млекопитающих в Америке было крайне мало, но дичи – много. Охота, доступная в Европе только королевским фамилиям и богатым землевладельцам, здесь оказалась общедоступным, легким и продуктивным занятием.

Пораженные увиденными богатствами «нетронутого» континента, поверившие отчетам и описаниям немногочисленных путешественников, первые колонисты представляли свою новую родину землей вечного изобилия. Но большинство ранних отчетов было написано в благоприятный весенне-летний период. Кроме того, описания нередко имели цель приукрасить действительность. Производительность естественных экосистем умеренного пояса, как и в Европе, в Америке носила сезонный характер. Индейцы знали не только сезоны достатка, но и сезоны нужды. Те неопытные колонисты, которые, обманувшись природным богатством, не делали запасов, в первый год своего пребывания в Северной Америке жестоко страдали и были вынуждены полагаться только на помощь индейцев (Cronon, 1983, р.36).

Нам представляется, что само изобилие было больше кажущимся, чем реальным. В таком обмане восприятия свою роль сыграли два фактора. Вопервых, европейцы прибыли из тех мест, где нетронутых экосистем было мало, а полей, лугов и огородов – много. Поэтому естественные экосистемы, к которым индейцы применяли мягкие методы управления, показались колонистам девственными. Во-вторых, в Новом Свете европейцы столкнулись не столько с богатым видовым разнообразием, сколько с новизной. Большинство видов флоры и фауны было незнакомо колонистам, являло контраст привычному и поражало воображение. «Америка настолько отличалась от Европы, Азии и Африки … во всем, что порождала земля, что вполне заслужила название Нового Света» (цит. по Crosby, 1972, рр.8-9). Эти новые миры, неожиданно вторгшиеся в европейское восприятие, поставили под сомнение всю христианскую космогонию.

В тропиках Нового Света видовое разнообразие было высоким, около 25% мировой флоры цветковых растений. Но в целом Америка оказалась существенно обделенной потенциальными кандидатами на доместикацию. Она дала миру лишь десятую часть культурных растений (Вавилов, 1987б, с.18), из которых только кукуруза и картофель получили «всемирное признание» и вошли в рацион народов многих регионов планеты в качестве основных кормильцев.

«Связка» американских культурных растений была недостаточной для полноценного производства пищи и отказа от присваивающих технологий. На многих землях культурные претенденты на территорию просто отсутствовали.

Эти «вакансии» должны были ждать прихода европейских культурных растений, чтобы превратиться в агроценозы и производить достаточное для человека количество пищи. К примеру, влажным низменностям субтропиков «не хватало» риса. Помимо риса Старый Свет «одарил» их бананами, африканским ямсом и манго. Горные территории получили пшеницу, ячмень и европейские бобы, которые росли здесь лучше местной кукурузы и дополнили картофель (Crosby, 1972, р.107). Так что культурная флора Старого Света чрезвычайно обогатила потенциал Америки в производстве пищи, удвоившей, если не утроившей, перечень возделываемых растений.

«Связка» домашних животных в Америке просто отсутствовала. И это был самый разительный контраст между формами сельского хозяйства Старого и Нового Света и образом жизни большинства населения по обе стороны Атлантики. Наиболее очевидно этот контраст проявлялся в степных экосистемах, занимавших обширные просторы умеренного пояса Северной и Южной Америки.

Степи Евразии испокон веков служили естественными пастбищами домашним животным, а внутренняя земледельческая колонизация активно трансформировала эти экосистемы в поля зерновых. В льяносах, пампе и прериях Америки индейцы не имели механизма превращения травы в пищу для людей. А отсутствие лошади или собственного эквивалента, подходящего для верховой езды, делало охоту малопродуктивным занятием, обеспечивавшим экономику прожиточного минимума.

Недостаток животных протеинов туземное население компенсировало выращиванием бобовых, охотой на диких животных, а местами – ритуализованным каннибализмом, сближавшим нативных американцев с островитянами. Отсутствие домашних животных лишило коренных обитателей Америки молочных продуктов, тягловой силы и транспортных средств. До прихода колонизаторов самым сильным «доместицированным» существом оставался человек. Но его силы недоставало, чтобы ощутимо перестраивать окружающую среду, производить много, перевозить быстро и на большие расстояния. В отсутствии органических удобрений сельское хозяйство не могло стать оседлым, а без металлических орудий оно ограничивалось свежими и легко возделываемыми почвами. В большинстве регионов Нового Света земледелие носило переложный характер и не давало прибавочного продукта.

Мы полагаем, что отставание Нового Света в развитии во многом было обусловлено биологическими причинами. Туземное население Америки не имело в своем распоряжении тех видов, которые в совокупности могли обеспечить превращение естественных экосистем в продуктивные агроценозы. Располагая ограниченным набором культурных растений и почти не имея домашних животных, индейцы создали искусственные экосистемы, которые могли служить лишь дополнительным к охоте-собирательству способом получения пищи. Индейское сельское хозяйство производило мало.

Ущербность американской продовольственной базы имела серьезные демографические и социальные последствия. Она могла прокормить сравнительно малочисленное население, организованное в простые общества. В свою очередь, малочисленность населения по отношению к размерам американского континента и примитивная социальная организация туземных обществ поддерживали порочный круг, закрывая возможности для самостоятельного развития.

С точки зрения европейских колонистов, туземное население недоиспользовало дары природы, землю и труд, поэтому жило бедно. Но индейцы не считали себя бедными. Основой устойчивого образа жизни, а значит, – достатка для них служило природное изобилие. Способы их существования в экосистемах были направлены на поддержание естественного богатства. Для этого требовалось вести мобильный образ жизни, приспосабливаясь к сезонным ритмам окружающей среды, и довольствоваться малым. «Потребности, – как пишет Маршал Салинз, – можно легко удовлетворить, либо производя много, либо желая мало» (Салинз, 1999, с.19). Индейцы желали мало.

Европейцы пришли на новый континент с концепциями ресурсов и потребностей, выпестованными рыночной экономикой. На окружающий мир они смотрели через призму товарно-денежных отношений. Их подход к экосистемам в корне отличался от подхода индейцев, как и способы взаимодействия с окружающей средой и управления ею. Члены экосистемы были для европейских колонизаторов дискретными извлекаемыми единицами, подлежащими купле-продаже. Свои представления о богатстве они связывали не с природным изобилием, а с тем, что можно с выгодой продать на рынке. И если индейцы желали мало, то европейцы хотели и могли производить много. Но для этого требовалось кардинально перестроить местные экосистемы.

В отличие от индейцев, колонизаторы располагали полным набором культурных растений и домашних животных для превращения всех типов американских экосистем в полноценные версии европейских агроценозов. Эти биологические союзники европейских колонизаторов позволяли создать устойчивую и неистощимую продовольственную базу, дающую значительный прибавочный продукт.

В наибольшей степени трансформации подверглись степи Нового Света.

Европейцы принесли с собой живой инструмент превращения степных просторов Америки в наиболее продуктивные экосистемы. Этим инструментом были их животные: коровы, овцы и козы. Они превращали траву в самые питательные для человека продукты – мясо и молоко. Так что приход европейцев и их животных создал колоссальное увеличение животных протеинов, доступных человеку в Америке. Здесь европейцы оказались лучше всего питающимися людьми в мире, что стало самым мощным стимулом для миграции из полуголодной Европы.

Колонизация Нового Света с самого начала была аграрной. Элвин Тоффлер сравнил ее с «сельскохозяйственным ‘белым’ прибоем, неустанно двигавшимся на Запад». Это движение утверждало на американском континенте цивилизацию Первой волны. (Тоффлер, 2004, с.54-55). Европейское сельское хозяйство, трансплантированное на американскую почву, сделало возможными массовую миграцию европейцев и воспроизводство здесь сложной социальнополитической структуры и европейских социальных институтов, превосходящих племена и племенные союзы индейцев и непрочные мезоамериканские империи. Без успешного перемещения в западное полушарие европейского сельского хозяйства гораздо меньшее число европейцев было бы готово совершить то же самое путешествие (Crosby, 1972, р.107).

Желание быстро стать на ноги, дефицит рабочих рук и избыток земли с ее естественными дарами поначалу провоцировали колонистов прибегать к техникам, больше напоминавшим охоту-собирательство индейцев, чем производственную деятельность. Но масштабы присвоения с самого начала были иными.

Они задавались не экономикой существования, которой придерживались индейцы, а рыночной экономикой, с ее товарно-денежными отношениями и прибылью в качестве главного стимула транзакций. Основной мишенью колонистов становятся природные ресурсы, пользующиеся спросом на рынках метрополии: пушнина, шкуры, рыба, стволовой лес. Уже в интродуктивную фазу колонизации обширные сегменты природных экосистем включаются в капиталистическую экономику и начинают обслуживать потребности населения далеких метрополий.

Дары природы требуют трудовых усилий только на изъятие. К их добыче привлекалось более опытное и умелое туземное население. Меха и шкуры, добываемые индейцами, втягивали коренных обитателей континента в чуждые им коммерческие отношения. Заимствовав у европейцев лошадь и огнестрельное оружие, индейцы превратились в более эффективных, чем прежде, охотников.

Торговые отношения с европейцами стали стимулом убивать больше животных, чем нужно для выживания. Так что непосредственная вина за сокращение численности бобра и других пушных зверей, а также за истребление бизона лежит на индейцах (Тишков, 1992, с.12; Cronon, 1983, рр.91-92). «Индейская охотничья практика, соединенная с европейской технологией и включенная в крупную коммерцию, порожденную колонизаторами, – вот факторы, определившие истребление бизона» (Тишков, 1992, с.13). Однако спорадическая торговля между индейцами и колонистами, просуществовавшая не меньше столетья, предоставляла больше возможностей для сотрудничества, чем для конфликта.

Контакты с европейскими торговцами пушниной, познакомившие индейцев как с товарно-денежными отношениями, так и с инфекционными болезнями Старого Света, запустили глубокие экологические и социальные изменения.

Истощение природных ресурсов вследствие усиленной эксплуатации имело разные последствия для туземного населения и для колонистов. Колонисты, пройдя интродуктивную фазу, обратились к привычным практикам выращивания растений и разведения животных Индейцы такой альтернативы не имели.

Когда дичи и пушного зверя стало мало, а охотничьи угодья превратились в пастбища и поля, разрушился весь индейский мир. Аборигенам оставалось либо отступить в те земли, на которые европейцы еще не успели заявить свои права, либо принять образ жизни колонистов.

Следствием европейской колонизации стало сокращение численности индейцев и их вытеснение в резервации. Но в этих очевидных результатах не было ни злого умысла, ни прямого намерения тех, кто сменил родину. Всякая колонизация влечет за собой притеснение местного населения. Однако оно редко принимает формы прямого насилия. Многие европейские ученые того времени, включая Бюффона, считали все живое в Новом Свете – в том числе американских индейцев – уступающим по качеству тому, что было в Старом Свете. Это могло послужить теоретическим фундаментом негативного отношения к туземцам. Однако в реальной жизни колонисты едва ли руководствовались подобными соображениями, а их будни, особенно на первых порах, были наполнены не столько борьбой с индейцами, сколько борьбой за выживание в непривычных и тяжелых условиях. Так что замену индейцев белыми колонистами, на наш взгляд, следует рассматривать в русле взаимодействия культур в ходе колонизации и учитывать экологическую составляющую в этом сложном процессе.

До прихода европейских колонистов американские индейцы представляли собой экосистемные общества. Они жили охотой, собирательством и рыболовством. Некоторые племена практиковали земледелие, иногда дополняя его присвоением даров природы, а иногда, наоборот, дополняя присвоение даров природы мелкомасштабным земледелием. Только в некоторых районах Южной и Центральной Америки сельскохозяйственный комплекс, сложившийся на основе выращивания картофеля или кукурузы, стал главным способом получения пищи и базисом сложных стратифицированных обществ. В умеренном климате Северной Америки земледелие играло второстепенную роль. Оно включалось в географически мобильную экономику существования. Североамериканские индейцы выращивали кукурузу, бобы и тыквы в смешанных посадках. Монокультурных полей они не знали. Земледелие здесь было женским занятием, и только выращивание табака считалось мужским делом.

В тех районах, где индейцы практиковали земледелие, плотность населения была выше, а формы социальной жизни – сложнее и разнообразнее по сравнению с теми районами, где основу существования составляли охота и собирательство. Способность сельского хозяйства выравнивать сезонную нехватку ресурсов естественных экосистем создала ситуацию, когда индейское население южной части Северной Америки составляло 80% всех обитателей североамериканского континента, занимая при этом площадь, равную площади «северян», живших присвоением даров природы (Cronon, 1983, р.42).

Однако индейское земледелие европейцам представлялось отсталым как по набору возделываемых культур, так и по методам. Оно не могло дать много или обеспечить полноценный рацион. В континууме альтернативных стратегий получения пищи туземное земледелие редко оказывалось конкурентоспособным в сравнении с охотой-собирательством. Оно служило подспорьем и не мешало мобильности, которая для индейцев умеренной климатической зоны была образом жизни, позволявшим использовать сезонное разнообразие природных источников пищи.

Вместо полноценного сельского хозяйства индейцы практиковали управление биологическими ресурсами. Неопытному взгляду европейцев оно не было заметно, но представляло искусный вариант повышения продуктивности естественных экосистем (правда, могло сократить биоразнообразие). Систематически пуская палы, индейцы создали и поддерживали леса паркового типа: разреженные, светлые, состоявшие из крупных деревьев ценных пород. Под пологом таких лесов формировались урожайные ягодники, и рос обильный травостой. Леса паркового типа привлекали дичь и служили ей местами кормежки и размножения (Рахилин, 1996, с.132). Не имея животных, подходящих для одомашнивания, индейцы Северной Америки, тем не менее, практиковали своеобразное «животноводство». Но они отличались от европейцев тем, что не использовали дичь кроме как в пищу и не владели «своими» животными.

Не было у индейцев, в европейском понимании, и собственности на землю.

Особенно индивидуальной. Индейцы отождествляли себя с землей, на которой жили. Это не означало землевладения. Люди владели не столько землей, сколько ее плодами. Индейское «владение» землей не исключало других из ее использования. Будучи важнейшим компонентом индейской культуры, земля внушала людям ощущение стабильности их места в мире. Потеря земли в результате европейской экспансии оказалась для североамериканских индейцев равнозначна потере души (Сэйл, 1992, с.17).

Европейская концепция собственности на землю вытекала из рыночных отношений. Она была исключающей, связанной с правами индивида, а не расширенного коллектива. Европейцы покупали и продавали свою землю как любую другую частную собственность. Они огораживали ее в стремлении наложить на сложное разнообразие американских ландшафтов регулярную модель и сделать использование земли и ее ресурсов более избирательным и концентрированным. С самого начала американская нация формировалась как общество биосферных людей, не имеющих территориальной идентичности. Чувство фронтира и постоянно расширяющейся территории лишило колонистов привязанности к конкретному географическому месту (Хантингтон, 2004, с.93).

Представления индейцев и европейцев о надлежащем использовании земли в корне не совпадали. Европейцы хотели «улучшить» землю, которую, по их мнению, индейцы использовали неэффективно. Улучшение для колонистов было синонимом повышения продуктивности. Охотничьи угодья индейских племен должны были стать монокультурными полями и пастбищами европейских поселенцев. А продукция агроценозов, созданных на основе растений и животных Старого Света, превращалась в рыночный товар.

В свою очередь, у индейцев просто не было концептуального орудия, чтобы понять сельскохозяйственные практики европейцев. Им было невдомек, зачем улучшать то, что и так хорошо, зачем так много, тяжело и безрадостно трудиться и зачем производить больше, чем нужно. Несовпадающие представления о надлежащем использовании земли вкупе с биологическим успехом чемоданной биоты в Новом Свете привели к тому, что доминирование индейцев в американских экосистемах уступило место доминированию европейцев в европейских версиях агроценозов. «Общества по разные стороны океана имели разную политическую организацию, системы производства и отношения человека с природным миром. Сдвиг от доминирования индейцев к доминированию европейцев совпал с заменой прежней системы переложного земледелия и охотысобирательства сельским хозяйством, выращивающим культуры и разводящим скот в семейных производственных единицах, имевших закрепленные границы собственности и привязанных к коммерческим рынкам» (Cronon, 1983, р.160).

В новых условиях индейский образ жизни и способы взаимодействия с экосистемами просто оказались невозможными.

Колонизация запустила глубокие и необратимые экологические изменения в прежде изолированных экосистемах континентов. Ее косвенным следствием оказались сокращение и специализация флоры и фауны и гомогенизация мировой биоты. Однако эти процессы позволили громадным образом повысить глобальный производственный потенциал. «Регионы, сегодня экспортирующие больше продовольствия европейского происхождения, … чем любая другая территория планеты, пятьсот лет назад не знали пшеницы, ячменя, ржи, крупного рогатого скота, свиней, овец и коз» (Crosby, 1996, р.7).

Поначалу поток был преимущественно односторонним. Но переданные колониям технологии – прежде всего транспортные – создали возможность встречной волны переноса. В мировой сельскохозяйственный оборот оказались вовлечены энергетически ценные культуры Нового Света и других колонизированных территорий. Распространение в Европе американских пищевых растений – главным образом кукурузы и картофеля – внесло весомый вклад в экономическое процветание первой половины XVIII в. (McNeill, 1982, р.144).

Сформировался глобальный пул обменов. В него вошли такие важные коммерческие культуры, как кофе, какао, сахарный тростник, табак.

Гомогенизация коснулась не только культурных растений и домашних животных. Вследствие колонизации происходил глобальный обмен сорными видами, микроорганизмами, дикими животными. В результате таких обменов естественные и искусственные экосистемы разных континентов стали относительно однородными в своем климатическом диапазоне.

Колонизация имела серьезные социально-экономические последствия. Она покончила с изоляцией и самодостаточностью экосистемных обществ. Превращение естественных ландшафтов в агроценозы и индустриальные экосистемы и их интеграция в капиталистическую экономику подняла уровень мирового благосостояния. Сначала метрополии, а затем и многие колониальные территории вступили в период бурного экономического развития. Повышение производительности труда привело к увеличению производства и потребления. В ХVIII веке впервые появилась возможность социальных инвестиций: образование, гигиенические мероприятия, инфраструктура. Но, самое главное, возник широчайший диапазон новых возможностей, не знающий прецедентов во всей доиндустриальной истории. (Curtin, 2000, р.21).

3.3. Новые формы колонизации К 80-м годам ХХ века почти все колонии исчезли, став суверенными государствами. Однако, освободившись политически, они унаследовали экономическую зависимость, обусловленную неравномерностями мирового развития (см., например, Тойнби, 1995, с.401; Ferro, 1997, р.19). Но и она приняла более сложные, чем прежде, и разнообразные формы (Зименков, 1990).

Современные «конкистадоры» лишь формально выступают под государственными флагами. В действительности они являются глобальными акторами, действующими через создаваемые ими сети (Хелд и др., 2004, Гл.5; Кастельс, 2000, с.191).

Для многих бывших колоний экономическая глобализация обернулась экономической маргинализацией (Bhalla, 1998). В мире, где географическое пространство утрачивает прежнее значение, где рынки уступают место сетям и где совершается переход от эпохи владения к эпохе доступа, значительная часть населения бывших колоний попадает в категорию исключенных из развития (Rifkin, 2000, рр.10, 15).

Материалы этого параграфа впервые опубликованы в журнале «Вестник СанктПетербургского ун-та». Серия 12, Психология. Социология. Педагогика. 2011b. вып. 1. С.13Для нас более важны те формы современной колонизации, которые имеют экологический подтекст и связаны с формированием ноосферного исторического типа социально-экологических систем. В обозримом будущем экологическая колонизация может еще раз оказать революционизирующее влияние на глобальную биосферу и на человечество в целом.

Доевропейская колонизация сталкивала между собой экосистемных людей. По сравнению с колонизируемыми обществами колонизаторы принадлежали к более обширным окружающим средам, подвергали трансформации бльшие сегменты своих экосистем, а иногда располагали и более широким набором доместицированных помощников. Через колонизацию они пытались увеличить свою ресурсную базу, расширить ассортимент ресурсов, передать другим территориям ресурсоемкие и трудоемкие виды деятельности и расточительные звенья искусственных пищевых цепей, а иногда – снять избыточное давление населения. Колонизируемые общества принадлежали локальным экосистемам, гораздо меньше затронутым человеческой деятельностью. Их арсенал видов-трансформаторов, как правило, был уже.

Европейская колонизация впервые в истории столкнула экосистемных людей и людей биосферных. Сама трансатлантическая экспансия сделала биосферными целые западноевропейские общества. Она предоставила им возможность трансформировать экосистемы на других континентах и использовать производимый в них прибавочный продукт, пропускаемый через международный рынок.

Посредством европейской колонизации была осуществлена экономическая и экологическая глобализация: различные виды деятельности распределились в глобальном пространстве, и человеческая деятельность начала оказывать влияние на всю биосферу – изъятием ресурсов, видоизменением экосистем, образованием и размещением отходов и загрязнений.

В настоящее время начинают проявляться совершенно новые формы колонизации, сталкивающие между собой биосферные общества. Однако эти общества принадлежат разным биосферам: одни – эволюционной, другие – рукотворной. Первая представляет собой продукт длительной биологической эволюции. Человек оказал значительное влияние на ее нынешний облик. Но все его селекционные усилия ограничивались культивированием изначально существовавших признаков. Мы лишь отбирали из того, что есть в природе и пыталась создать наилучшие условия для проявления тех или иных полезных нам свойств. Никогда прежде люди не переделывали живую материю на генетическом уровне, а тем более не могли ее создавать.

Агроценозы, будучи искусственными экосистемами, состоят из сортов и пород, но все сорта и породы имеют или имели диких предков.

Рукотворная биосфера представляет собой живую материю, созданную человеком. Она включает генетически модифицированные организмы, имеющие встроенные чужеродные гены, а в перспективе – и многоклеточные трансгенные виды, полученные путем комбинации полезных генов неродственных видов. Ни те, ни другие не имеют диких предков. Но, однажды созданные человеком, они сохраняют способность живого к самовоспроизводству и могут существовать в окружающей среде столько, сколько существуют обычные биологические виды. Или дольше, поскольку изначально программируются на повышенную устойчивость к неблагоприятным факторам среды.

Попав в естественные экосистемы или в обычные агроценозы, эти продукты генной инженерии окажутся способны колонизировать естественные виды, сорта и породы, как когда-то выходцы из Евразии колонизировали нативную флору и фауну других континентов. Перезаселение экосистем Земли продуктами «Второго Творенья» может создать эффект биологической вавилонской башни, сея хаос в мире живой природы и стирая древний язык эволюции (Rifkin, 1999, р.70).

Колонизация, осуществляемая создателями рукотворной биосферы, обладает и другими характерными особенностями. Центр и периферия теперь не имеют отчетливой географической локализации. Не являются они более и политическими образованиями. Центр представлен научными лабораториями, университетами, исследовательскими центрами, ТНК, лоббистскими группами в правительствах. Периферией может быть вся биосфера с ее естественными сообществами и агроценозами. Отсутствие отчетливой географической локализации центра и периферии делает нынешнюю колонизацию малозаметной. Она разворачивается подспудно. Так или иначе, но многие из нас потребляют продукты с ГМО или уже сталкиваются, сами того не ведая, с другими проявлениями рукотворной природы.

Несмотря на существенные особенности, распространение организмов и видов, составляющих рукотворную биосферу, представляет собой колонизацию. Мы полагаем, что можно выделить ряд признаков, указывающих на это. Как и все прежние формы, нынешняя колонизация является освоением малоосвоенного и недоиспользуемого с точки зрения возможностей современных технологий. Но если прежде колонизировались земли и биота других континентов, то теперь – эволюционная биосфера. Образовавшиеся эволюционным путем биологические виды, с точки зрения генных технологий, представляются малоосвоенными ресурсами, своего рода сырьем. Это «зеленое золото» ждет приложения генной инженерии, чтобы раскрыть свой истинный потенциал и превратиться в полезные продукты.

В ходе колонизации колонизаторы всегда стремились улучшить то, чем располагала колонизируемая сторона, и то, как она обращалась с тем, что имела. Внедрение новых видов позволяло создать на месте естественных сообществ продуктивные агроценозы, а интенсивные методы землепользования повышали производительность. Но прежде процесс улучшения носил стихийный характер. Его результаты предопределялись миллионами лет независимой эволюции континентов и их живого населения. Генная инженерия создает перспективу контролируемого и направленного процесса. Все прежние улучшения можно считать косметическими на фоне того, что планируется совершить с помощью технологии рекомбинентной ДНК, изменяющей сущность живого.

Создание новых форм жизни закладывает в проект внутреннее «совершенство». Таким образом, мы намереваемся улучшить существующую живую материю и создать совершенные ее формы, каких нет в природе, а затем с помощью улучшенных и созданных видов улучшить естественные и искусственные экосистемы. Генные технологии призваны решить задачу целенаправленного и быстрого усовершенствования природы, так чтобы она отвечала разнообразным и непрерывно расширяющимся потребностям человечества в продовольствии, одежде, конструкционных материалах, фармацевтических препаратах, источниках энергии, средствах защиты окружающей среды и всем том, что требуется для создания комфортной жизни. Темпы биологической эволюции оказываются слишком медленными для решения этой задачи, а результаты – неопределенными.

При нынешней колонизации человек вновь действует в составе расширенной семьи биологических видов. Только теперь это – рукотворные виды, сконструированные по плану. Новая расширенная семья должна обладать беспрецедентным адаптивным потенциалом, а значит, сможет легко вытеснить и заменить эволюционную биосферу. Результатом прежних вытеснений, когда в контакт вступали растения и животные ранее изолированных континентов, оказалась гомогенизация мировой биоты. Она сопровождалась обеднением генофонда планеты. Вытеснение видов, образовавшихся в ходе биологической эволюции, видами, полученными путем генной инженерии, гипотетически могло бы заменить природу в том виде, как она нам известна, природой, созданной в лаборатории.

Попытки манипулировать генотипами организмов вызваны к жизни новыми потребностями, возникающими в обществе в ходе его развития. Прежняя ресурсная база планеты, включавшая продукты геологической и биологической эволюции и тысячелетних селекционных усилий самого человека, не соответствует новым потребностям как количественно, так и качественно. Но это касается не всего человечества, а лишь меньшей его части. Сегодняшний мир разделен на три системы богатства (Тоффлер, Тоффлер, 2008, с.540), а значит, в нем уживаются три системы производства и, как минимум, три разных концептуальных системы потребностей и ресурсов.

Конфликты, возникающие в ходе колонизации, в значительной степени обусловлены несовпадающими концепциями потребностей, ресурсов и собственности, которых придерживаются одна и другая стороны. Нынешняя колонизация, когда в контакт вступают эволюционная биосфера и рукотворная биосфера, лишь усугубит эти конфликты. Для современных колонизаторов, создающих новые формы жизни, биологические виды, штаммы, сорта и породы представляют сырье, несовершенный сырой материал, ожидающий творческого перевоплощения в более совершенные формы. С другой стороны, гены, находящиеся в дикой природе, являются базовым ресурсом, обладающим многими полезными признаками. И этот ресурс невозможно заменить ничем другим. Те, кто имеет доступ к этому ресурсу и может им распоряжаться по своему усмотрению, приобретают контроль над всей живой материей, как возникшей эволюционным путем, так и создаваемой искусственно.

В этой связи со всей остротой встает вопрос собственности на гены. Как и всякая информация, генетические ресурсы обладают свойством неисчерпаемости: они существуют, пока существуют виды-носители. Кроме того, генетические ресурсы есть везде, где есть жизнь. Однако особенно богаты ими тропические регионы, но они бедны экономически. Им не под силу самостоятельно освоить свой генетический потенциал, а тем более превратить биологическое сырье в коммерческие продукты. Многие виды растений и животных, обладающие потенциально ценными свойствами, могут исчезнуть под бульдозерами и бензопилами, не будучи открыты и исследованы. С другой стороны, страны Юга веками обеспечивали сохранность биологических ресурсов и теперь, естественно, хотят участвовать в прибыли, которую может дать использование «их» сырья. В условиях отсутствия полноценного международного регулирования вопросов, связанных с использованием генетических ресурсов, формируется благоприятная почва для биопиратства, приватизации генофонда планеты, патентования генетически модифицированных организмов и биоколониализма.

Колонизация сталкивает разные по степени сложности культуры и типы обществ. Более сложные общества колонизируют менее сложные. Чем сложнее социальная система, тем большим объемом информации она располагает. Превосходство в сборе и обработке информации равнозначно превосходству в адаптивных способностях. Западноевропейские общества, колонизировавшие другие континенты, представляли собой более сложные, чем колонизируемые общества, системы. Они имели в своем распоряжении больше информации, заключенной не только в их знаниях и технологиях. Ее живые носители – растения, животные и микроорганизмы евразийского происхождения – обеспечили колонизаторам высокий адаптивный потенциал. Благодаря этому западная цивилизация расширилась территориально и распределилась по широкому диапазону окружающих сред, получив тем самым возможность использовать значительные объемы дополнительных ресурсов.

Цивилизация, овладевающая генетическим кодом, получает в свое распоряжение беспрецедентные объемы информации нового качества. Код жизни обеспечивает ей громадный адаптивный потенциал. Впервые в истории у человека появляется возможность производить живые материалы, а с ними – создавать окружающие среды, комфортные для жизни, предоставляющие ресурсы в неограниченных количествах, полностью контролируемые и управляемые. Процесс создания живой материи и окружающих сред на ее основе будет представлять собой колонизацию эволюционной биосферы биосферой рукотворной.

Всякая колонизация сопровождалась ассимиляцией и вытеснением объектов колонизации. Рукотворная биосфера, как более сложная система, в которой информация создается со скоростью современных информационных и генных технологий, может растворить и поглотить менее сложную систему, эволюционную биосферу, в которой информация изменяется со скоростью биологической эволюции.

Еще одним общим признаком, объединяющим нынешнюю колонизацию со всеми предшествующими формами, является попытка человека адаптировать окружающую среду под свои потребности. Мы рассматриваем генную инженерию и биотехнологии как решение многих современных проблем. Но это – техника и технологии. Следовательно, они дают лишь техническое решение. Технологии могут позволить нам жить в гармонии со своими потребностями, но не с возможностями эволюционной биосферы. Природа – независимая сила, окружавшая человека с самых ранних его дней, – не может сосуществовать с численностью и привычками современного человечества (McKibben, 1990, р.156). Используя генные технологии, мы пытаемся создать другую природу, вместо того, чтобы умерить свои потребности и перестать расти численно, повторяя модель роста раковой опухоли. Самоограничение оставило бы нас божьими творениями. Генные технологии даруют соблазнительную возможность самим стать как боги (Howard, Rifkin, 1977; Rifkin, 1983).

Новые формы колонизации положили конец империализму классического стиля. Мы согласны с Тоффлерами, когда они говорят, что США не являются классической империей. Америка не отправляет поселенцев в зависимые страны, как это делали прежде все метрополии. Америка не готовит в своих университетах элиту колониальной администрации, как это делали Кембридж и Оксфорд (Тоффлер, Тоффлер, 2008, с.520). Тем не менее, умы «утекают» со всего мира в США и в меньшей степени в другие развитые страны. Развитые страны готовят в своих университетах и исследовательских центрах элиту биотехнологической эпохи – генетиков и специалистов в области компьютерных наук, – составляющую передовой отряд колонизаторов Третьей волны.

Колонизация является одной из движущих сил мировой истории. Она представляет собой способ развития человечества, распространяющий цивилизацию в пространстве и во времени. В ходе колонизационного процесса во взаимодействие чаще всего вступают общества разных исторических типов социально-экологических систем. Колонизаторы, принадлежащие более сложному историческому типу, освобождают колонизируемые территории от мертвой хватки прошлого и привязывают их – в качестве притоков – к главным потокам прогресса.

Сам колонизационный процесс имеет волновую природу. Импульсы влияния, исходящие из центра, принимаются периферией, на которой центр пытается воспроизвести свою структуру. Вызванные к жизни потребностями развития центра, имеющего для осуществления колонизации прибавочный экономический и демографический продукт, колонии являются его продолжением. Связь периферии с центром и родственность ему при колонизации очевидны, хотя центр и периферия могут утрачивать отчетливую географическую привязанность.

Необходимость глобальной перспективы при анализе феномена колонизации обусловлена его неразрывной связью со строительством империй и империализмом. Глобальная перспектива позволяет нам рассматривать колонизацию как один из механизмов последовательной смены исторических типов социально-экологических систем. Перенос форм деятельности и подтягивание колонизируемых территорий до уровня развития метрополий являются частью более широких изменений. При истинной, или завершенной колонизации обмены оказываются асимметричными, так что потоки людей, технологий, идей и биологических видов движутся преимущественно в одном направлении, особенно в интродуктивную фазу колонизации.

Колонизация преследует разные цели. Она может осуществляться по суше или создавать заморские и даже трансокеанские колонии. Сами колонии могут существовать как непродолжительное время, так и весьма долго. Колонизация может носить завершенный характер или сворачиваться, не выполнив поставленных задач. Колонии бывают эксплуатационными и поселенческими. Они создаются для быстрого обогащения метрополий, для более-менее паритетной торговли или для переселения части метропольного населения и формирования самостоятельных политических образований. Экологическая история метрополий и колоний может быть сходной, а может представлять разительный контраст. Наконец, метрополии и колонии могут иметь четкую пространственную привязку, а могут быть – как показывает современная практика – виртуальными структурами. Все эти факты свидетельствуют о множественном проявлении феномена колонизации и о существовании некоего континуума форм колонизации и типов колоний.

Независимо от исторической эпохи и географического места колонизация характеризуется набором признаков, в совокупности достаточных, чтобы считать ее специфическим феноменом. Она отличается от завоевания и миграции, часто ей сопутствующих. Тогда как завоевание перераспределяет имеющиеся ресурсы в пользу победителя, а миграция перераспределяет население, так чтобы оно находилось в равновесии с имеющимися ресурсами, колонизация вовлекает в оборот новые ресурсы, повышая тем самым мировое благосостояние.

Обычно колонизаторы имеют в своем распоряжении передовые для своего времени технологии. Используя эти технологии на новых территориях, они стремятся улучшить то, чем располагает колонизируемая сторона: ассортимент ресурсов и глубину их преобразования, формы землепользования, полноту реализации человеческого потенциала. В результате экологических, технологических и организационных изменений производительность колонизируемых территорий, как правило, существенно возрастает. Хотя перераспределение дополнительных благ оказывается асимметричным, особенно в интродуктивную фазу колонизации.

Колонизация, как и миграция, является интерактивным процессом. Но интерактивны они по-разному. При миграции больше вызовов исходит от новой окружающей среды, главным образом – социальной. Мигранты реагируют на эти вызовы, стремясь приспособиться к новой окружающей среде. Колонизаторы несут с собой изменение. Их активность проявляется в стремлении приспособить новую окружающую среду к своим потребностям, сформировавшимся в прежнем окружении.

В ходе колонизации обычно происходит постепенное вытеснение, а не прямой захват. Этим она отличается от завоевания. При колонизации люди, принадлежащие разным культурам, а часто – и разным историческим типам социально-экологических систем, характеризующимся разной степенью сложности, внезапно оказываются обитателями одного мира, претендующими на одну и ту же территорию и на одни и те же ресурсы. Более сложное общество колонизаторов располагает бльшим объемом информации, в том числе и биологической, а значит, – более высокими адаптивными возможностями. В совокупности с другими факторами более высокие адаптивные возможности обеспечивают колонизирующей стороне успех.

Колонизация представляет собой многомерный феномен. В ней можно выделить не только социально-политические, экономические и технологические аспекты, что обычно и делалось, но и экологические. При колонизации человек действует не в одиночку, а в составе расширенной семьи биологических видов.

По сути, одновременно происходит колонизация человеческих обществ и колонизация нативных экосистем. При завершенной колонизации демонтаж местных социальных систем и их замена социальными системами колонизаторов происходят параллельно демонтажу местных экосистем и их замене на привычные колонизаторам экологические версии.

Колонизацию следует рассматривать не как изменение нетронутых ландшафтов или завоевание и уничтожение коренного населения, а как столкновение двух культур, двух образов жизни и двух способов принадлежности к экосистемам. Разница в экологической истории колонизирующих и колонизируемых обществ играет важную, иногда решающую роль. При столкновении разных исторических типов социально-экологических систем колонизация имеет долгосрочные и необратимые последствия. Наиболее ярким примером здесь служит колонизация Нового Света, Австралии и ряда островов европейцами и основание нео-Европ. Анализ экологических изменений, вызванных колонизацией этих регионов мира, сопровождавшийся биосферизацией, должен фокусироваться на различиях между человеческими обществами, существовавшими по разные стороны океана.

В настоящее время колонизация обретает новые формы, хотя, по сути, сохраняет основные признаки. Ее пространственный аспект, столь заметный и важный прежде, утрачивает свое значение. Колонизация становится виртуальной, а потому – малозаметной, происходящей подспудно. Впервые в социальной истории она сталкивает глобальные общества, принадлежащие двум качественно разным биосферам: эволюционной и рукотворной. При этом возрастающую роль начинает играть технологический аспект колонизации, переделывающий живую природу на самом фундаментальном – генетическом – уровне.

Процесс создания живой материи и окружающих сред на ее основе может оказаться процессом последовательной колонизации эволюционной биосферы биосферой рукотворной. В новых своих формах колонизация может представлять собой вытеснение исторического типа биосферных обществ и их замену ноосферным обществом.

Глава 4. МИГРАЦИИ – МЕХАНИЗМ

ПРИСПОСОБЛЕНИЯ К СРЕДЕ

4.1. Особенности миграции и ее отличие от колонизации Миграции – видовая характеристика, доставшаяся нам «по наследству» от предков-приматов. Эта склонность перемещаться на новые территории позволила человеку заселить всю Землю и занять доминирующее положение во всех типах наземных экосистем. Помимо связанных с нами видов – одомашненных нами, паразитирующих на нас и синантропных, эксплуатирующих созданные нами экологические ниши, – ни одно сухопутное животное не распространено столь широко. В историческом обзоре человеческих миграций Уильям Макнил указывает, что модель странствующего поведения имеет биологические преимущества. Она позволяла человеку находить новые источники пищи, а изредка – даже открывать для заселения новые экологические ниши (McNeill, 1978, р.3). Миграция в новые ниши снижает конкуренцию и одновременно распахивает для эксплуатации совершенно новые территории. Так что миграции являются одним из основных способов освоения новых экосистем и расширения ареала.

Миграции – устойчивая видовая характеристика. Ими отмечен весь антропогенез, длившийся миллионы лет. Склонность мигрировать сохранялась во все исторические эпохи. Поскольку люди мигрировали всегда, возникает вопрос:

почему они это делали. Кингсли Дэвис полагает, что причина одна: социокультурный способ адаптации человека. Она неизменна для всех исторических периодов, хотя каждый из них может создавать специфические условия, очерчивающие миграции. (Davis, 1974, р.93).

Стимулом к перемещению всегда служит контраст, некая разность потенциалов, порождающая движение. Сначала это был контраст между эксплуатируемыми территориями и девственными. Затем, по мере развития и диверсификации человеческих культур, возникало технологическое неравенство, позже – экономическое между разными территориальными группами и разными историческими типами социально-экологических систем. Неравенства создают градиент развития, вызывая движение. Они же представляют сугубо человеческий стимул к миграциям. Результатом миграционных процессов оказывается выравнивание территориальных различий.

Будучи формой распространения людей на Земле и их перераспределения между обществами, миграции являются одновременно наиболее очевидной характеристикой глубинных социальных процессов. Они, по выражению Дэвиса, «отражают мир таким, каков он есть в свое время» (там же, р.105). То же самое имеет в виду Чарльз Тилли, когда говорит, что история европейской миграции – это история европейской социальной жизни (Tilly, 1978, р.68). И это касается не только европейской истории, но человеческой истории вообще, поскольку география перемещений, причины, стоящие за массовыми движениями населения, меняющийся социальный состав участников миграционных потоков, – все это следствия более общих изменений, происходящих в мире в целом.

Миграция определяется как перемещение людей в географическом пространстве. Часто ее смешивают с колонизацией, или же эти понятия подменяют друг друга, используясь как синонимы (см., например, Hawley, 1950, р.158). В отечественной энциклопедической и словарной литературе миграцию определяют как перемещение, переселение (Советский энциклопедический словарь, 1979, с.798). При такой трактовке миграциями можно считать и маятниковые поездки на работу или учебу, и переезд на постоянное место жительства, и колонизацию. Правда, в этой же литературе колонизации отводят отдельное место. Она определяется как освоение малоосвоенных территорий, а слово «миграция», будучи заменено словами «переселение», «поселение», в статьях, имеющих отношение к колонизации, не встречается (там же, с.602).

Обращает на себя внимание и тот факт, что в советской литературе эти понятия не смешивались, не упоминались в паре, как если бы между ними не было никакой связи. Понятие колонизации было излишне политизировано, даже идеологизировано, тогда как миграцию описывали нейтрально. Миграции традиционно изучались демографами, реже – историками и лишь иногда – социологами и политологами. Хотя последние, как правило, рассматривают только современные или недавние миграции. Колонизация всегда имела социальный оттенок. Она тесно связана с социально-историческими процессами и поэтому гораздо чаще входит в предметную область истории, социологии, политологии и гораздо реже – демографии. Такое «разделение труда» подразумевает разницу между двумя феноменами, их независимое сосуществование.

Экологическая литература использует оба термина не только как собственные, но и как самостоятельные. Под колонизацией в экологии понимают успешное закрепление вторгшегося вида в местообитании. Миграция – это перемещение особей или продуктов их размножения (семян, спор, личинок и пр.) с одной территории на другую (The Concise Oxford Dictionary of Ecology, 1996, рр.89, 253).

Экологи выделяют три варианта миграций: эмиграцию – перемещения, обращенные только вовне; иммиграцию – перемещения, обращенные только внутрь; миграцию, которая в этом более конкретном смысле подразумевает периодические перемещения на данную территорию и с нее и обычно по четко определенным маршрутам. Миграционные движения последнего типа запускаются сезонными или любыми другими периодическими факторами и характерны для многих групп животных. У растений, в силу их иммобильности, миграцией называют раннюю стадию сукцессии, когда на вновь оголенную территорию прибывают мигрирующие части растений (семена, споры). Хотя и в экологии растений некоторые авторы используют понятия миграции (иммиграции) и колонизации фактически как синонимы (Акатов, 1999, с.4).

Таким образом колонизация и миграция в экологии выступают как родственные феномены, составляющие континуум форм перемещения. Они характеризуют образ жизни различных групп организмов, стратегию их взаимоотношений с окружающей средой, способ освоения новых местообитаний. Однако уже в биоэкологии, то есть в «до-человеческих» сообществах, просматривается важный нюанс: степень активности. Она низкая при миграции, поддерживающая инстинктивное поведение в случае животных, и высокая при колонизации, когда происходит закрепление в новых экосистемах.

Англоязычная литература обходится с терминами миграция и колонизация более вольно, добавляя к ним еще и номадизм. Если в отечественной литературе с номадизмом связывается только образ жизни скотоводов, зародившийся в конце II – начале I тыс. до н.э. в среде горностепных племен Евразии (Советский энциклопедический словарь, 1979, с.896), то в зарубежной литературе это понятие часто используется не только в значении кочевничества, но и в более широком смысле бродячего, подвижного образа жизни (Кузьмина, 1996, с.73).

Так, Ричард Ли и Ирвин Дивор называют образ жизни охотников-собирателей «номадическими стилями» (Lee, 1968, рр.11-12). Аналогичной терминологии придерживаются и другие авторы этого обширного компендиума.

Энтони Гидденс, характеризуя охотников и собирателей как один из типов досовременных обществ, пишет: «Большую часть времени они кочуют. … Кочуют охотники и собиратели не совсем беспорядочным образом. У большинства племен есть постоянные территории, по которым они передвигаются из года в год». Тем не менее, Гидденс отчетливо отделяет от обществ охотников и собирателей другой тип номадических обществ – скотоводческие. «[…] скотоводы постоянно кочуют,… хотя их образ жизни … более сложный, чем у охотников и собирателей» (Гидденс, 1999, с.54, 57).

Перемещения в обоих типах обществ можно классифицировать как сезонные локальные или региональные миграции, обозначая их временные и пространственные координаты. Но эти миграции имеют и отчетливую экологическую основу: существование в рамках поддерживающей емкости среды. С ними связаны и специфические социальные характеристики: образ жизни целых обществ, отмеченный текучестью отношений, отсутствием постоянного состава групп, относительным эгалитаризмом. Во многих случаях мобильность выступает альтернативой накоплению запасов, обеспечивая не хранение, а доступ к ресурсам, и является жизненной стратегией.

Из трех способов приспособления к флуктуациям в биотической окружающей среде – перемещение, запасание и обмены – номадические общества выбирают перемещение. Номадизм – это жизнь, стабилизированная на основе движения. Сезонные миграции, в каких бы обществах они ни происходили, являются составной частью установившейся организации. Они представляют собой средство поддержания существующего экологического равновесия. «Все номадические народы, включая простые группы охотников-собирателей, равно как и кочевников, зависящих от домашних животных как главного источника получения средств существования, приспосабливаются к ритмам окружающей среды посредством движения» (Hawley, 1950, р.293). Холи уподобляет перемещения, повторяющиеся в строгой периодичности природных сезонов, ежедневным поездкам на работу, еженедельным посещениям супермаркетов или воскресным развлечениям (там же, р.327). Все они инструментальны по сути, так как служат нормальному функционированию общества, выражая его ритм и распределение деятельности во времени.

Миграции принимают разную форму. Это могут быть индивидуальные или групповые перемещения, не оказывающие заметного демографического и культурного влияния, или же периодические массовые переселения, напоминающие приливы и отливы и существенно изменяющие численность и структуру населения отправляющей и принимающей сторон. Наконец, миграции могут быть образом жизни целых обществ, когда подавляющее большинство населения находится в постоянном движении. Такой номадический образ жизни роднит охотников-собирателей далекого прошлого и современные реликты, кочевников евразийских степей, индейские племена прерий Северной Америки, жителей мегаполисов постиндустриальной эпохи, которых Алвин Тоффлер за частоту и массовость их перемещений и миграций уподобил кочевникам палеолита (Тоффлер, 1997, с.57).

Питер Вильсон вводит понятие доместицированных обществ, считая таковыми аграрные, и противопоставляет им палеолитические общества охотниковсобирателей, ведущие номадический образ жизни, и жителей современных мегаполисов, работающих на предприятиях и в офисах (Wilson, 1988, рp.4-5).

Доместицированные общества опираются на дом как доминантный культурный символ и как объединяющий узел и контекст для социальной организации и деятельности. Они ориентированы из этого дома вовне, к границам. Общества, в которых дом еще не стал таким центром материальной и духовной жизни или уже перестал им быть, открыты и подвижны. Границ в них нет или же они размыты. Эти общества ориентированы внутрь, на некие фокусы, временно притягивающие их деятельность.

Мы полагаем, что по степени оседлости все общества можно разделить на номадические и доместицированные. Если оба эти типа представить как крайние идеальные варианты, то все реальные общества расположатся на шкале между ними, сочетая в разных пропорциях мобильность и оседлость. Деление будет основано на том, какая часть членов общества перемещается, насколько далеко и как часто. Приходится ли среднестатистическому члену общества менять место жительства, сколько раз в жизни, и существует ли это место, а если существует, то можно ли считать его домом. Идею шкалы мобильности обществ встречаем у Томми Карлштейна. «В континууме, где на одном конце оседлое общество, а на другом – гипотетически абсолютное мигрирующее существование, есть множество возможных комбинаций …» (Carlstein, 1982, р.105).

В обществах охотников-собирателей мобильный образ жизни является экологическим императивом. Он представляет собой способ поддержания равновесия между численностью и ресурсной базой, обеспечивающий перемещение людей к ресурсам. Большинство населения бльшую часть времени находится в движении. Временные пристанища могут приютить на несколько дней или даже недель. Но это не дома, а лагеря, местоположение которых определяется распределением природных ресурсов. Исключения крайне редки. Будучи характерны лишь для мест с необычайно богатыми ресурсами экотонных экосистем, они лишь подтверждают правило.

С переходом к производству пищи мобильность сменяется оседлостью. В аграрном обществе большинство населения занято выращиванием и производством пищи, то есть привязано к земле. Оседлости требует сам вид деятельности. Поскольку земля представляет недвижимость, иммобильным оказывается и большинство населения. В пределах освоенной территории оно распределено равномерно. Миграции происходят редко, представляют мощные направленные потоки, порожденные крупными историческими событиями, или же форму освоения новых земель. Такие перемещения носят центробежный характер и являются, по сути, аграрной колонизацией. С выделением ремесел и возникновением городов мобильность населения возрастает. Это центростремительные движения, составляющие сущность урбанизации. Одновременно происходит перемещение и оседание кочевого скотоводческого населения. Но миграции в аграрных обществах охватывают лишь небольшую часть оседлого населения и случаются спорадически.

Индустриализация сопряжена с ростом географического охвата и интенсивности миграционных потоков. Периодически в миграции вовлекается много людей, хотя большинство населения по-прежнему оседло. Миграции связаны с перемещением на небольшие расстояния. Люди ищут благоприятные возможности для занятости, которые открывают им локальные или региональные рынки рабочей силы. Поскольку производственная деятельность покидает дом и передается надсемейным специализированным структурам, семейная жизнь и работа разделяются в пространстве и во времени. Курсирование между домом и работой обретает систематическую форму.

Маятниковым поездкам и локальным перемещениям противостоят крупные миграции. Они обусловливаются сосуществованием разных исторических типов социально-экологических систем, неравенством их технологического развития, относительной перенаселенностью одних территорий и недонаселенностью других, крупными историческими событиями, например, войнами, нарушающими экологическое равновесие в целых обществах. Новые транспортные возможности облегчают массовые миграции на большие расстояния. Но и в индустриальных обществах доля оседлого населения превышает долю мигрирующего. Мобильность в обществе возрастает, но миграции воспринимаются и переживаются людьми скорее как исключительные события.

Образом жизни они становятся вновь в постиндустриальном обществе. Это номадизм охотников-собирателей, но на новом витке культурного и технологического развития. Для большинства людей, в особенности для жителей мегаполисов, мобильность, перемещения и миграции становятся перманентным состоянием. Они сливаются воедино, формируя сверхдинамичный стиль жизни.

Общество утрачивает границы. Дом в вильсоновском смысле исчезает. На смену ему приходят те или иные фокусы, к которым обращена деятельность. Сама производственная деятельность срастается с частной жизнью. Пространственная текучесть дополняется текучестью отношений. Нет постоянных трудовых коллективов, есть временные творческие группы, формирующиеся для решения конкретной задачи, а затем распадающиеся (цит. по Rifkin, 2000, рр.46-47). Нет массовой работы, привязанной к природным ритмам или жесткому расписанию, есть гибкие индивидуальные графики (Бек, 2000, с.191; Тоффлер, 2004, с.399, 405). Нет браков на всю жизнь и нуклеарных семей, есть серийные браки и многообразные варианты семейных отношений (Тоффлер, 1997, Гл.11, с.187В такой «текучей реальности» накопление материального имущества, не имеющее более ценности, заменяется доступом. А доступ напрямую связан с мобильностью. Так что миграции всех видов вновь становятся важнейшей формой взаимодействия между обществом и средой. Но теперь к перемещениям в географическом пространстве добавляется перемещение в киберпространстве. Реальная мобильность дополняется и усиливается виртуальной, часто перетекая или трансформируясь в нее.

В этой смене номадических и доместицированных обществ проявляется универсальный диалектический закон отрицания отрицания. Однако это не просто повтор, а эволюция от простой одинаковости к одинаковости более сложной. И здесь миграции выступают как форма глобализации. Они порождаются неравенствами, снимают неравенства и вновь порождают неравенства, которые становятся стимулом для дальнейших миграций.

Сложности возникают не только с определениями. Не проясняют картины и попытки классифицировать миграции, сводя все их многообразие к нескольким отчетливо идентифицируемым типам. В социально-экологической литературе наиболее раннюю попытку классификации встречаем у Эймоса Холи (Hawley, 1950, рр.325-327). Проанализировав варианты, предложенные зоологом, историком и экономистом, и выделив в них общее, Холи выдвинул свою дихотомическую схему. Он разделил разнообразные перемещения, происходящие в человеческих обществах, на повторяющиеся и неповторяющиеся, полагая, что этих двух типов будет достаточно, чтобы охватить практически все виды мобильности и установить между ними принципиальное различие.

Повторяющиеся перемещения шаблонны и служат нормальному функционированию общества. Они не разрушают прежних связей и не ведут к краху установившегося порядка. Неповторяющиеся перемещения не предполагают возврата к географическому месту или социальному контексту. Они возникают в ответ на изменение базисных условий жизни общества и требуют приспособления к новой структуре отношений. Холи относит к миграциям только неповторяющиеся перемещения, когда движение служит симптомом изменений.

На наш взгляд, деление Холи, хотя и простое, едва ли может считаться полноценной классификацией. Скорее, оно сводится к вычленению миграции из широкого спектра разнородных перемещений. Но и класс миграций, когда за основу берется всего один критерий повторяемости, оказывается чересчур ограничен. Сезонные перемещения людей за кочующими стадами животных традиционно относят к миграциям. Миграциями считаются и более-менее регулярные отъезды на заработки, равно как и другие виды перемещений, характеризуемых возвратностью. Миграции могут быть повторяющимися событиями в жизни отдельного человека (Рыбаковский, 2003, с.15). Это же касается и целых обществ или их частей. С другой стороны, многие неповторяющиеся перемещения представляют собой колонизацию.

Мы полагаем, что миграциями можно считать определенные виды как неповторяющихся, так и повторяющихся перемещений. Их объединяет то, что они являются механизмом поддержания экологического равновесия без попыток переделать среду обитания – природную и социальную. В обществах номадического типа преобладают повторяющиеся перемещения, или периодические миграции. В оседлых обществах, когда запасание заменяет перемещение в качестве приспособления к биотической окружающей среде, неповторяющиеся спорадические миграции вытесняют повторяющиеся.

Оригинальная классификация миграций выдвинута Уильямом Макнилом (McNeill, 1978, p.4). Он выделяет четыре течения евразийской миграционной модели, охватывающей период от шумеров до конца 19 века. Макнил предлагает подразделять миграции по двум критериям: географическому и социальному.

Географический критерий делит миграции на центральные, или центростремительные и периферийные, или центробежные. По социальному критерию миграции делятся на массовые и элитарные. Разная комбинация этих критериев дает четыре типа миграций.

При всей простоте и изящности классификация Макнила не является универсальной. На это указывал и сам автор, справедливо полагая, что другие континенты в силу их географической изоляции, иных климатических и биологических предпосылок имели иные модели миграции. Добавим, что временной охват классификации Макнила отсекает все доаграрные общества, в которых миграции были если не единственной, то важнейшей формой социоприродного взаимодействия. А также постиндустриальные общества.

Причин ограниченного приложения макниловской классификации две. Вопервых, географический критерий определяет у Макнила не дальность расстояния, а перемещение в неоднородном пространстве, где есть центр и периферия.

На это же указывают авторы «Глобальных трансформаций», когда пишут, что модель Макнила хорошо подходит для большей части человеческой истории, в которой центр и периферия, городское и сельское более четко отражают политическое пространство, чем прочерченные фиксированные политические границы (Хелд и др., 2004, с.335).

Пространство, в котором живут и перемещаются первобытные общества, гомогенно: нет центра и нет периферии. Есть лишь некая прародина – предположительно, в саванных экосистемах Восточной Африки, – откуда во всех направлениях будет заселяться древняя ойкумена. Миграции расширят ареал нашего вида, но все это обширное пространство, пестрое в климатическом и ландшафтном отношении, очень долго будет оставаться социально и политически однородным. В его пределах территории, занимаемые номадическими эгалитарными обществами, будут вкраплены в незаселенные ландшафты, образуя то, что в биогеографии называют «кружевом ареала». Но очаги обитания останутся очагами, а незаселенные пространства – незаселенными пространствами. То есть, не будет того напряжения, той разности потенциалов, которая неизбежно возникает между центром и периферией.

Во-вторых, двигавшиеся в направленных потоках всепланетарной экспансии или подчинявшиеся сезонным циклическим перемещениям группы первобытных охотников-собирателей были столь малочисленны, что их миграции не оказали сколько-нибудь заметного демографического или культурного влияния. А именно демографическое и культурное влияние Макнил рассматривает как важнейший результат массовых и элитарных миграций соответственно.

«Миграции, предшествовавшие неолитической эпохе, в которых Нomo sapiens достиг всех уголков земного шара, были глобально экстенсивными… Однако, численность людей, вовлеченных в эти первые миграции, была ничтожна, даже если принять в расчет крайне низкую численность людского населения планеты в то время» (Хелд и др., 2004, с.361).

Автор еще одной классификации, Чарльз Тилли, указывает на объективные трудности в определении феномена миграции. Он считает необходимым добавить к определениям и классификациям социальный контекст (Tilly, 1978, р.50).

Таким образом изучение миграций переходит из поля популяционной динамики в социальное поле. Этот подход позволяет рассматривать миграции как многомерный феномен, улавливая при этом их долгосрочную динамику.

Для своей классификации миграций Тилли использует те же критерии, что и Макнил, но с иным содержанием. Его классификационная схема основана на дальности расстояния и определенности (степень разрыва социальной единицы с территорией происхождения). Миграциями он называет относительно дальние и относительно определенные перемещения. Географическое расстояние отделяет миграции от простой мобильности, а более-менее полный разрыв социальной единицы с территорией происхождения позволяет провести грань между миграциями и иными видами перемещений, например, путешествиями или торговыми экспедициями.

По классификации Тилли миграции также делятся на четыре типа. При локальных миграциях дальность и степень социального разрыва незначительны.

При циркулярных, или круговых миграциях расстояние может быть достаточно большим, но социальный разрыв незначителен. Они характеризуются возвратностью и, как правило, четкой временной периодичностью. Часто высокоселективны по половому или профессиональному признаку. Цепные миграции перемещают группы родственных индивидов или домохозяйств через набор социальных механизмов, когда люди в месте назначения предоставляют информацию и помощь новым мигрантам. В месте назначения возникают устойчивые землячества. И наконец, карьерные миграции происходят в ответ на благоприятные карьерные возможности и представляют крайний тип дальности и социального разрыва. Малоселективны.

Эта классификация относится к европейским миграциям Нового времени.

Кроме того она не покрывает всех возможных вариантов. Есть индивидуальные и коллективные версии всех четырех типов. Миграции бывают вынужденными и добровольными, пошаговыми, замещающими и т.д. Существуют и другие классификации миграций, но они, на наш взгляд, более формальны и не заслуживают подробного анализа.

Традиционно миграции, наряду с рождаемостью и смертностью, рассматриваются в рамках популяционной динамики. Рождаемость и смертность, характеризующие естественное движение населения, имеют свои диапазоны изменения для каждого типа общества. Через естественный прирост они определяют динамику населения и формируют специфическую демографическую модель. Миграции, не меняя численности мирового населения, изменяют его территориальное распределение, а значит, количественные и качественные характеристики отдельных популяций.

Мы полагаем, что и виды миграций обладают исторической спецификой.

То есть при переходе от одного исторического типа социально- экологических систем к другому меняется как демографическая, так и миграционная модель.

Смена миграционных моделей делает маловероятным создание универсальной классификации миграций. Речь может идти лишь о выделении критериев миграции для обществ того или иного типа.

Нам представляется, что в континууме форм переноса экологического взаимодействия и выравнивания, включающем миграцию, колонизацию и завоевание, миграция является наиболее мягкой формой. Она выражает приспособление к среде, а не ее изменение.

Миграция и колонизация взаимосвязанные, но самостоятельные феномены.

Часто они перекрываются или сменяют друг друга как последовательные стадии, что создает объективные трудности в их обособлении. Тем не менее, у миграции и колонизации разные экологические причины и разный результат.

Взаимосвязь миграции и колонизации состоит, прежде всего, в том, что процесс миграции предшествует колонизации во времени. Миграция выступает предпосылкой колонизации. Кроме того оба процесса обусловлены демографической динамикой и сами вызывают качественные подвижки в населении, не меняя его количества.

Но если колонизация без миграции невозможна, то миграция вполне может происходить как самостоятельный процесс. Далеко не всякая миграция завершается колонизацией. В истории много примеров миграции без колонизации. В их числе расселение человека по Земле; сезонные миграции охотников за кочующими стадами диких животных; номадизм скотоводческих обществ; перемещение рабов на плантации Нового Света; поток из деревни в город, составляющий сущность урбанизации; гастарбайтерство. Разнородность этих и других аналогичных движений, широкий временной диапазон и обширный географический охват свидетельствуют в пользу необходимости разделять миграцию и колонизацию и рассматривать их как самостоятельные, хотя и перекрывающиеся феномены.

Понятия «миграция» и «колонизация», будучи близкими, не тождественны по своему содержанию. Миграция, предполагая перемещение людей, акцентирует внимание на движении, изменении местоположения по отношению к первоначальному. Для колонизации главным является освоение новых земель. То есть, колонизация связана с производящим хозяйством, экономикой и формами социальной организации более сложными, чем эгалитарные группы охотниковсобирателей.

Из этого следует, что миграция носит, так сказать, внеисторический характер. Миграционные процессы происходят столько, сколько существует наш вид. Они предшествовали появлению древних государств и империй и будут происходить после исчезновения государственных границ. Колонизация имеет точку отсчета в историческом времени. Она довольно отчетливо связана с формированием государств и империй, привязана к временнй шкале, а потому – исторична. По этой причине колонизацию часто рассматривают как государственное дело и предприятие, миграцию – как акт частной жизни. Но такой подход неверен. Цели государства и мигрантов могут более или менее совпадать.

Колонизация преследует четкую цель: освоение малоосвоенных земель.

Поэтому определение колонизации часто дают по цели. Миграция включает разноцелевые движения и потоки людей, поэтому ее определяют географически: территориальное перемещение, движение в пространстве. Если колонизация представляет направленный поток из более развитого центра на периферию, то миграции бывают как центробежными, так и центростремительными. И последние никогда не связаны с колонизацией. Перемещение населения может происходить и между территориями, имеющими примерно одинаковый уровень развития. Следовательно, миграции – особенно крупные, – хотя и могут иногда принимать форму направленных потоков, в совокупности напоминают броуновское движение.

Мигрант перемещается, а колонист переселяется. Тем не менее, некоторые авторы, не считая перемещение и переселение синонимами, рассматривают то и другое как миграцию в широком и в узком смысле слова (см., например, Рыбаковский, 2003, с.27). Мы полагаем, что перемещение и переселение, миграция и колонизация, довольно отчетливо разнятся по двум критериям: географическому и социальному. Если в случае миграции расстояние перемещения может быть как большим, так и малым, а социальный разрыв с местом отправления колеблется от полного до незначительного (чаще сохраняются тесные социальные связи), то при колонизации люди, как правило, переселяются на значительные расстояния, а социальный разрыв с обществом покидаемой родины обычно полный.

Миграции связаны с мобильными обществами, обладающими высоким динамизмом. Они возникают всегда при возникновении разности потенциалов.

Фокусы благоприятных возможностей притягивают население из тех мест – ближних или дальних, – где, вследствие нарушения экологического равновесия, возникла относительная или абсолютная перенаселенность. Миграции – это тактика быстрого реагирования. Колонизации являются в человеческой истории более редким событием, обладающим большей инерцией. Они связаны с доместицированными обществами, обращенными из «дома» к фронтиру. В ситуации нарушенного экологического равновесия оседлые общества отпочковывают часть себя и посылают ее в виде направленного потока заселять новые земли.

Доместицированные общества прирастают внешними территориями, осваивая, отодвигая и закрывая фронтир. Так что миграция и колонизация, будучи характерны для разных типов обществ, представляют два разных способа освоения ресурсов пространства-времени.

Колонизация создает дом, миграция – нет. Колонист несет на малоосвоенные земли оседлую жизнь. Мигрант едет, чтобы воспользоваться благоприятными возможностями другой территории (это не относится к перемещаемым рабам или вынужденным мигрантам). Колонист уезжает, чтобы на новом месте обрести новую родину. Часто он начинает новую жизнь в более суровых условиях и во враждебной окружающей среде. Мигрант нередко перемещается в более обжитые и комфортные условия. Для мигранта перемещение может быть повторяющимся событием. Для колониста переселение обычно однократно: он покидает одно место, чтобы осесть на другом. И то, и другое – навсегда.

Мигрант везет с собой «чемодан», колонист – «чемоданную биоту». Это еще одно различие, в котором кроется глубокий смысл, выражающий самую суть двух феноменов. Миграция – это перемещение представителей одного биологического вида. При колонизации человек перемещается в составе расширенной семьи биологических видов. Мигрант адаптируется к той среде – природной, социальной и культурной, – в которую он попадает. Он не пытается изменить ее. В этом проявляется относительная пассивность мигранта: найти подходящие условия и приспособиться к ним. Колонист активно меняет среду под себя. На новом месте он стремится воссоздать условия прежней родины.

Колонист намеренно везет с собой привычные виды растений и животных, ненамеренно – сорные виды и инфекционные болезни. С помощью этого арсенала он способен трансформировать местные экосистемы, разрушить образ жизни туземного населения и утвердить свою культуру, свой стиль социальной жизни и свою модель взаимоотношений с вмещающими экосистемами.

Для организации поселенческой колонии необходима как «чемоданная биота», так и обоеполый состав людского населения. Без этого существование колонии будет краткосрочным и ненадежным. Колония не сможет не только поддерживать себя на условиях относительной самодостаточности, но и лишится возможностей самовоспроизводства. Так, в морских вояжах, ставших обычными к 1000 г. до н.э., инуиты, викинги, полинезийцы и другие народы, искавшие новые земли для поселения, отправлялись в путь, так сказать, в полном составе. «Эти вояжи не были просто торговыми экспедициями с мужской командой на борту. Они включали женщин, растения и домашних животных, так что вновь открытые земли могли быть колонизированы» (Curtin, 1997, р.67).

Миграции часто селективны, и прежде всего по половому признаку. Особенно это касается дальних миграций, когда мужское население может составлять бльшую часть миграционного потока. Такой перекос не обеспечивает в перспективе нормального воспроизводства и устойчивой половозрастной структуры мигрирующего населения. Примерами высокоселективных миграций являются сезонные перемещения охотников, отхожие промыслы, всевозможные отъезды «на заработки», особенно за границу. С экологической точки зрения эти разнообразные перемещения объединяет стремление перераспределить население (а значит, и нагрузку) на более широкую территорию. За счет расширения территории популяции потребности распределяются более равномерно.

Они приходят – пусть и временно – в относительное равновесие с выросшей ресурсной базой. Но, как и всякие миграции, эти перемещения происходят в рамках приспособления под среду, без попыток изменить ее. Колонизация, в силу активного воздействия на социальную и природную среду, оставляет более глубокий исторический след. Миграция, если она не вылилась в колонизацию, служит текущим задачам.

Из сказанного следует важный вывод, что миграция и колонизация выражают две противоположные наклонности нашего вида: стремление к странствованию и стремление осесть, пустить корни, иметь что-то прочное, постоянное. С миграцией связано приспособление под среду, с колонизацией – стремление перекроить среду под себя.

4.2. Миграции кочевников Арнольд Тойнби относил кочевников степей Евразии, наряду с эскимосами, полинезийцами и некоторыми другими народами, к несостоявшимся цивилизациям (Тойнби, 2001, с.188). После рождения они остановились в своем развитии, оказавшись раздавлены той природной стихией, на фоне которой возникли. В случае кочевников – степью. Не сумев подчинить себе эту стихию, несостоявшиеся цивилизации стали ее рабами, обществом без истории (там же, с.193-194).

Кочевниковеды в большинстве своем избегают применять слово «цивилизация» при описании степных народов. Это обоснованно, поскольку в жизни кочевых обществ отсутствуют главные компоненты «цивилизационного списка»: оседлость, письменность, подлинные города. Их социальная организация проста. Она замирает на уровне улусов – родоплеменных объединений, контролирующих определенную пастбищную территорию. Скотоводческая экономиВ параграфе использованы материалы статьи: Флетчер Дж. Средневековые монголы:

экологические и социальные перспективы // Монгольская империя и кочевой мир : сб.ст.

Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2004. Кн.1. С. 212-253.

Материалы данного параграфа в сокращенном виде впервые опубликованы в статье:

Новожилова Феномен евразийского кочевничества в социально-исторической экологии // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2013. №6 (32), часть 2. С.132- ка, эксплуатирующая потенциал естественных экосистем, лишена внутренних возможностей развития.

С другой стороны, история евразийских кочевников уникальна. Два с лишним тысячелетия они оказывали существенное влияние на политическую и экономическую жизнь населения континента, активно участвовали в этнополитических и этносоциальных процессах Евразии, в особенности Востока. Следует однако отметить, что это влияние было амбивалентным.

Кочевники характеризуются самобытной материальной культурой, сформировавшейся как устойчивый адаптационный комплекс к жизни в степи и сохранившейся до наших дней без видимых изменений. «Само появление скотоводства [здесь] – это хотя и не подчинение природы, но усвоение ее законов, попытка, и довольно удачная, войти с ними в компромисс» (Жуковская, 2002, с.7). Кочевое скотоводство представляет собой не переделывание природы, а приспособление к ее сезонным ритмам и ее ресурсам. Это важный факт, поскольку он позволяет решить острый дискуссионный вопрос: цивилизация или культура.

Мы полагаем, что номады евразийских степей, несмотря на их самобытную культуру и длительную и бурную историю, не могут именоваться цивилизацией. Кочевая жизнь степняков – это приспособление под среду. Экологически номады ближе к первобытным обществам. Они могут считаться социальноисторическим аналогом биологической эволюции путем дегенерации. Поэтому можно согласиться с Фернандез-Арместо, который считает цивилизациями общества, объединенные общим экологическим признаком: наличие внутренней программы систематического переделывания природы (Fernndez-Armesto, 2001, р.24). Цивилизация – это окружающая среда, «вылепленная людьми». Она отличается от окружающей среды, «вылепленной природой».

Кочевые общества используют исторически самый ранний и наиболее простой способ снижения системной энтропии – мобильность. Истощая ресурсы одних пастбищ, они перемещаются на другие. Энтропийные издержки кочевники оставляют локальным экосистемам, обычно поглощающим их в ходе естественного восстановления.

Экономика кочевников близка к экономике присваивающего типа. Они эксплуатируют потенциал естественных экосистем посредством домашних животных. Флуктуации в биотической окружающей среде определяют размеры ресурсной базы кочевых обществ, приспосабливающихся к природным ритмам через движение. Сезонный цикл ведет их по орбите, повторяющейся из года в год. Застойность экономики, для которой закрыты возможности самостоятельного развития, вызывает перемещения населения, обусловленные нарушением экологического равновесия. Эти менее регулярные миграции в определенных исторических условиях порождали феномены переселения народов и устойчивого внешнего макропаразитизма. Наиболее ярким примером служит история пастухов-кочевников евразийских степей.

Миграции кочевников Евразии, неразрывно связанные с вторжениями и завоеваниями, стоят особняком. Они представляли медленный дрейф на запад с последовательными вытеснениями прежних обитателей, занятых земледелием.

На эти вытеснения, напоминавшие своего рода эстафету, накладывались болееменее систематические набеги в радиальных направлениях по линиям наименьшего сопротивления. Образ жизни кочевого населения определялся скотоводческими миграциями, подчиненными климатическим и вегетационным циклам. Сами миграции, как и весь кочевой уклад, определялись степной экологией.

Степная экология объединяет многоликий мир пастухов, включавший в разные времена скифов, сарматов, гуннов, половцев, печенегов, монголов, ногайцев, татар и еще множество больших и малых племен и народов. Экологическое объяснение феномена кочевничества, в первую очередь евразийского, является, на наш взгляд, наиболее убедительным и вместе с тем нейтральным.

Оно не умаляет исторической роли степняков, но и не мистифицирует их силу, строившуюся на слабости и беспечности других народов (Бродель, 2006, с.64), равно как и на феодальной раздробленности большинства противостоящих кочевникам государств (Ковалевский, 2005, с.124).

Все обширные степи мира – евразийская степь, североамериканские Великие равнины и африканская саванна и Сахель – лежат в северном полушарии на лёссовых почвах, неподатливых для примитивных форм земледелия. В условиях обилия влаги лёссовые почвы чрезвычайно плодородны. Но в засушливых степях и полупустынях, где они встречаются, их плодородие не имеет ценности (Hyams, 1952, р.30). Континентальный ледяной покров последнего оледенения, продвигавшийся в среднем до 57с.ш., не достиг этих территорий (Будыко, 1980, с.149). Так что здесь, на протяжении по крайней мере 12 тысячелетий, не было радикальной смены экосистем, сопровождающейся резким изменением флористического и фаунистического комплексов.

Великий степной пояс, простирающийся от Венгерской Пусты до плато Ордос в Китае, то есть, без малого от атлантического до тихоокеанского побережья, представляет специфические природно-климатические условия. Несмотря на имеющиеся вариации, для этих громадных пространств характерны однотипные экосистемы со средним или малым количеством осадков, убывающим с запада на восток, континентальным климатом и сходным набором видов, в котором доминируют многолетние дерновинные и куртинные злаки, несъедобные для человека, и травоядные копытные животные (Миллер, 1993, с.192; Небел, 1993, Т.1, с.51).

Природа степного пояса, особенно центральноазиатской его части, сурова.

Во многих местах она оказывается экстремальной для жизни людей и неподходящей для земледелия. Там где дефицит осадков не позволяет полагаться на выращивание культурных растений, основой существования становятся домашние животные. Они – экологические эквиваленты диких видов. Поскольку степи адаптированы к мощному потоку энергии, проходящему через пастбищную пищевую цепь, превращение степи в пастбище и замена степных травоядных копытных домашними животными – лошадьми, овцами, коровами и козами – экологически безвредны (Одум, 1986, Т.1, с.262). Но если выращивание растений доместицирует людей, пастушество требует мобильности и, в силу этого, закрепляет скитальческий образ жизни.

В аридных экосистемах кочевое пастушество, по-видимому, является производным хозяйственным укладом. К нему обратились пришлые потомки раннего аграрного населения, практиковавшего смешанное сельское хозяйство по периферии евразийских степей на территории современной Украины (Rifkin, 1992, р.26). На производный характер евразийского кочевничества указывают и другие авторы (Андрианов, 1985, с.54; Артыкбаев, 2005, с.235; Кузьмина, 1996, с.74). Громадные пространства, прежде недоступные для эксплуатации человеком, с доместикацией лошади оказались распахнуты для разведения скота. Введение пастушества на территории злаковых степей Евразии открыло период завоеваний и доминирования кочевников, продлившийся более двух тысячелетий.

Переход к кочевому пастушеству потребовал радикальной перестройки образа жизни. Трансформацию претерпели пищевые цепи, экономика, социальные отношения и политическая организация. Эти изменения затронули как кочевников, так и оседлые общества, граничащие с владениями пастухов и удаленные, представляющие небольшие общины неолитических фермеров и могущественные государства, вроде Китая. На многие века возникло напряжение между степняками и земледельцами, пастбищем и пашней, ставшее центральным механизмом человеческой истории Евразии и триггером многочисленных миграций.

Пастушество обречено на мобильность. Кочевники мигрируют в поисках травы и воды для скота, следуя за перемещением зоны осадков. Их миграции привязаны к определенным маршрутам и подчиняются циклической смене сезонов, а все элементы жизнеобеспечения приспособлены к кочевому быту. Холи считал такой образ жизни стабилизированным на основе движения. Географическая мобильность внутренне присуща пастушеству, особенно кочевому.

Юрта и лошадь служат символом подвижного образа жизни. Тем не менее мобильность не следует переоценивать, а тем более отождествлять с динамизмом экономической и социальной систем.

Скотоводческие миграции не были безостановочным движением. Характер перемещений кочевого населения, дальность и продолжительность миграций и длительность стоянок зависели от многих факторов: типа природного ландшафта, количества осадков, состава стад, размеров кочевого населения территории. Наиболее благоприятными областями для круглогодичного кочевания в Азии были и остаются степи и предгорья Юго-Восточного Урала, Тянь-Шаня и Алтая, а также полупустыни Монголии. Но характеристика кочевников древности и средневековья как вечных беглецов, кочующих с кибитками, где они проводят жизнь, относится к периодам военных конфликтов (Марков, 1976, с.280).

В обычное время миграции носили более-менее регулярный характер, приспосабливаясь к годовому циклу вегетации растительности.

Переходы между кочевничеством и оседлостью происходили многократно и могли принимать обратимый характер. Б.В. Андрианов указывает, что становление кочевничества было длительным процессом, в который постепенно втягивалась часть оседлого населения скотоводов-земледельцев (Андрианов, 1985, с.59). Переход к кочевничеству происходил в тех местах, где условия были неподходящими для дальнейшего ведения комплексного хозяйства. Невозможность вести прежний образ жизни возникала и в связи с общей аридизацией климата. Обратный процесс – оседание кочевого населения – наблюдался в более благоприятных климатических условиях. Когда завоеватели побеждали земледельческие цивилизации – Индии и Китая, к примеру, – они растворялись в них или подвергались селективной аккультурации. В степи кочевой образ жизни оставался неизменным, но контакт с оседлыми народами цивилизовал кочевников. Таким образом, плотность населения и хозяйственный уклад диктовались природно-климатическими условиями конкретного места и исторического периода.

Однако до середины второго тысячелетия н.э. в противостоянии оседлых земледельцев и кочевых пастухов верх одерживали последние. Там где пастбище вытесняло пашню, происходило разжижение населения и сокращение производственного потенциала прежде продуктивных территорий. М.К. Любавский подробно описывает сначала отступление границы оседлости славянского населения на север и запад под натиском тюркских волн в IX-XI вв., а затем, в XIII-XIV веках, опустошительные набеги татар (Любавский, 1996, Гл. V и VIII). Отступление границы цивилизации было характерно не только для Руси, но и для Средней Азии, всей Восточной Европы и Северного Китая (Кульпин, 1990, с.149, 150).

Местный люд уничтожался или бежал. Порабощение не получило широкого распространения ни на одном из этапов истории номадизма. Это объясняется спецификой скотоводческой экономики, не требовавшей большого количества рабочих рук. К тому же в условиях кочевого быта рабы могли легко бежать, и их было опасно концентрировать при низкой плотности населения (Крадин, 1993, с.196; Кляшторный, Савинов, 2005, с.157).

Территории, обращенные в пастбища, могли прокормить гораздо меньшее население. Они переживали запустение и общий культурный упадок. Однако не следует считать причиной такой деградации особую жестокость или агрессивность степняков. Набеги, ограбление соседей и наложение дани – как и вымогательство – укладываются в широкий континуум форм внешнего и внутреннего макропаразитизма, а образ жизни пастухов-кочевников – их мобильность и распыленность – диктуются степной экологией.