«Перспективы и развитие идеи евразийства в современной истории Казахстана ...»

В историческом аспекте евразийских народов переплетаются эпохи, страны, нации. Они имеют глубокие корни и в своей основе содержат толерантное миропонимание Евразии. Для того чтобы обосновать историческое единство евразийского региона очень важно освободиться от существующих гегемонистских, шовинистических и националистических тенденций, зачастую сводящих евразийский диалог к передергиванию и отрицанию уникального опыта евразийской истории. Объективную оценку такого восприятия дает в своем труде «В потоке истории» Президент Казахстана: «… казахская степь и казахские города были перекрестком диалога великих культур Юга и Востока, Севера и Запада. И так было всегда – от Бабуров до Бейбарса, от Ельтутмиша до Валиханова. Казахская культура, как культура наших тюркских предков, всегда была синкретична, а не сводилась к одному, пусть и значительному влиянию… Казахская земля была территорией колоссальных культурных новаций евразийского масштаба. Все это не могло бы состояться без многообразных и длительных контактов с самыми разными народами и цивилизациями» 32, с.19.

История Евразии полна примеров интенсивного и продуктивного межцивилизационного взаимодействия, мощного социокультурного и экономического взаимопроникновения. Среди наиболее ярких - события, связанные с Великими переселениями народов, в результате которых появились контуры современной Европы; Великий Шелковый Путь, ставший ключевой торговоэкономической артерией древности; государственные формирования номадов - гуннские державы, Тюркские каганаты, золотоордынские ханства, представлявшие собой гармоничные модели симбиоза, объединения разных культур и религий.

Автору представляется, что исследование исторического аспекта евразийского единства в ретроспективном отношении уходит в глубь веков, период, когда кочевая и оседлая цивилизации смешиваясь, создавали уникальные союзы, империи, повлиявшие на весь ход истории развития человечества.

Мир осёдлых культур и мир номадов реально отражает многообразие формопроявлений мировой истории, причём каждый со своей спецификой – от социально-политической структуры до темпов исторического развития.

Тезис об их взаимодействии давно известен и зачастую проявляется в использовании тех или иных конкретных примеров аналогий или заимствований исторических событий в зависимости от исходной точки отсчёта. Достаточно вспомнить периодически возникающие дискуссии о номадах как изначально прогрессивном или, наоборот, неизменно регрессивном явлении в историческом процессе.

На наш взгляд такая постановка вопроса мало результативна. Наиболее перспективно рассмотрение проблемы о перманентном взаимодействии двух историко-культурных ареалов, многообразии форм и типов взаимодействий, противоречивости и эпохальных изменениях.

Рассмотрение накопленных знаний по истории Евразии под таким углом зрения продиктовано всем ходом развития исторической науки, решительно отказавшейся от устоявшихся стереотипов в трактовке этой проблемы.

Рассматривая взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций как объективный процесс, детерминированный историческим разделением труда и сложившимися в эпоху становления производящего хозяйства различными хозяйственно-культурными типами, научное знание ощущает острую потребность в выявлении основных закономерностей межкультурного взаимодействия на различных этапах развития общества и в изучении его региональных особенностей. Характер и степень интенсивности этих отношений зависели от конкретной ситуации в тот или иной исторический период.

Вся история евразийского региона связана с глубочайшими по своей сложности и пестроте процессами формирования взаимодействия оседлого и кочевого, славянского и тюркского миров.

На этнографической карте Евразии ясно обозначено соседство и прорастание друг в друга двух мощных этнических массивов — славянского и тюркского.

История славяно-тюркских отношений в течение веков определялась не только драматическими коллизиями, но и исполненными жизненной силы симбиотическими процессами. Последняя тенденция сохраняется и поныне.

Ее преобладание остается одним из условий гражданского мира и политической стабильности в Евразии. Пренебрежение исторически сложившимися формами симбиоза ради сиюминутных экономических и политических выгод чревато трагическими последствиями для судеб миллионов людей, населяющих Евразию 136.

Важнейшим вкладом в развитие тюркской мысли в Евразии является и национальная казахская мысль. Ярчайшими представителями духовного евразийского миропонимания были выдающийся ученый, этнограф Шокан Валиханов, великий казахский поэт и философ Абай Кунанбаев, известный политический деятель Алихан Букейханов и другие.

Феномен Ш. Валиханова связан с тем, что ему удалось раскрыть значимость кочевой культуры в глазах просвещенной России, построить диалог тюркско-славянской культуры путем распространения идей европейского просвещения и культуры в казахской степи. Стремление приобщить казахов к мировой культуре, посредством развития системы просвещения, создания новой структуры школьного образования являлись одними из главных в его деятельности.

Он стал первым выходцем из кочевой среды, содействовавшим взаимопроникновению культур между русским и казахским народами. При этом, будучи сторонником русского просвещения, он своими географическими исследованиями внес огромный вклад в формирование исторического наследия тюркской цивилизации. Его приверженность российскому просвещению объясняется убеждением, что только Россия, а не колониальная Британия, может служить определенной гарантией безопасности казахского этноса. В идеале он видел совмещение национальной культуры и европейского просвещения.

';

Одним из первых евразийцев в степи, выдвинувших идею сближения казахского общества с русским, призывавшим казахский народ приобщаться к лучшим образцам русской, а через нее – и мировой культуре был основоположник казахской письменной литературы – Абай Кунанбаев. Одним из выдающихся достижений великого поэта было то, что на основе лучших традиций европейской классической литературы, в том числе и русской, Абай обогатил литературное творчество казахского народа.

Активным пропагандистом наследия Абая стал лидер национального движения «Алашорда» Алихан Букейханов - ярчайший представитель политической элиты Казахстана начала ХХ века, стремившейся взять на себя ведущую роль в борьбе за независимость, национальное самоопределение, использовавшей нравственные традиции своих предшественников, осознавшей свою личную ответственность за все происходящее в стране, способной к политической самоорганизации для защиты интересов казахского этноса.

Его имя, а также деятельность «Алашорды» сегодня отождествляются с передовой, общественной силой, способной влиять на глубокие, коренные перемены в обществе, с движением благородной передовой мысли, культуры, концентрировавших духовную энергию народа на выполнение наиболее перспективных задач, на сохранение и распространение гуманистических начал и общечеловеческих ценностей.

В начале ХХ века в ходе усиления колониального господства России история была представлена национально-освободительным движением евразийских народов, политические лидеры которых были озабочены поиском национальной идентификации в принципиально новых государственных рамках. Вся практика политической борьбы на протяжении истории российского колониализма рассматривалась с позиций «пантюркизма» и «панисламизма». В этом отношении политические предпочтения в создании казахской автономии А. Букейханова были связаны с казахско-сибирским сотрудничеством. Это был вынужденный шаг. А. Букейханов, трезво оценивая ситуацию осени 1917 года, понимал, что добиться полного самоопределения в условиях нарастающей борьбы за постимперские территории со стороны советской власти и восточных стран было практически невозможно. Опасаясь попасть в жернова новой политической системы восточного сепаратизма, А. Букейханов в ноябре 1917 года в период подготовки к Учредительному собранию и Общеказахскому съезду в своем выступлении перед народом определил выбор, который, по его мнению, был наиболее возможным в сложившейся политической ситуации. Автономии, считал он, могут основываться либо на единстве крови, либо территории, либо хозяйства. По его мнению, необходимо взять за основу общность территории, поэтому указывает он, «казахам выгодно вхождение в Сибирскую автономию», а уже оттуда «когда достаточно подготовимся к управлению, тогда и будем требовать от Сибири автономию, задержки не будет» 137.

Из его идей понятен и волне обоснован, на наш взгляд подход к устоявшимся и вполне привычным евразийским традициям сибирского и казахского народонаселения, вытекающим из положения метрополий единой евразийской империи – царской России. Выбор евразийской, российской ориентации на промежуточном этапе борьбы за национальную автономию А. Букейханова связан с его глубоким пониманием политической традиции имперской политики России, основы которой, по его мнению, были переняты большевиками. Этим продиктовано его отношение к другому направлению национальной борьбы за самоопределение в рамках Туркестанской автономии. Об этом он пишет так: «большинство нашего народа в данную эпоху, надев бухарские очки, смотрит на жизнь глазами сартов». В такой ситуации вхождение в Туркестан «равносильно тому, что, набрав полную пазуху и голенища камней, броситься в реку Иртыш и потонуть», а поэтому «слияние с ним – это обреченность на неудачу» 137, с. 457. Это свидетельствует о том, что устойчивое культурно-политическое западничество А.Букейханова имело, таким образом, в реальности, с одной стороны, национально-казахский, а с другой, – евразийский смысл 138.

Антиколониальная борьба тюркских народов в национальноосвободительном движении начала ХХ века связана с именами Мустафы Шокая, Мирсаида Султан-Галиева, Убайдуллы Ходжаева, Ахмета Заки Валиди Тогана, Абдыкерима Сыдыкова, Ишеналы Арабаева и других. Непримиримые борцы национально-освободительного движения, они оставили большое идейно-политическое наследие в истории тюркских народов восточных окраин Российской империи в борьбе с колониализмом. Обвиняя национальную интеллигенцию в распространении политики мирового тюркского господства, царское правительство, а затем высшее партийное руководство страны подчеркивали необходимость осуществления масштабных практических мер по преодолению пережитков «тюркизма», как «национализма».

Известный историк С. Кляшторный, задаваясь вопросом допустимо ли рассматривать всю совокупность тюркских народов как некое единство, выходящее за границы языкового родства, отмечает, что с начала XX в. и по сей день существуют, и противостоят друг другу два противоположных ответа на этот вопрос 136, с. 16. Первый ответ (пантюркизм, тюркизм) утверждает, что все тюркские народы составляют одну нацию, имеют общую прародину – Туран, а многочисленные языки, на которых они говорят, и не языки вовсе, а лишь диалекты или наречия единого тюркского языка. Второй ответ, столь же непререкаемый: никогда не было и не существует какого-либо тюркского этнического единства, и сам термин тюрк первоначально обозначал не все родственные по языку племена, а лишь одну их группу. Все тюркские народы генетически связаны с территориями их нынешнего обитания. И естественно, между народами, говорящими на разных тюркских языках, существуют значительные ментальные, культурные и антропологические различия.

Обе эти крайние позиции активно эксплуатируются в политических целях. Одна помогает обосновать претензии на создание некоего единого государственного, федеративного или союзного, объединения (ассоциации) Великого Турана»; другая, напротив, служит утверждению идей государственного или регионального патриотизма (национализма).

Главной особенностью исторического развития России-Евразии как многонационального государства было то, что ее мусульманскими подданными были, прежде всего, народы тюркского мира. Идея мусульманской солидарности, «единства в вере» в их сознании и в национально-освободительном движении тесно переплеталась с комплексом представлений о родственности тюркских народов, об исторической общности их судьбы. И хотя к XX веку Россия имела в своем составе уже многие группы мусульман отнюдь не тюркского происхождения (среди них и ираноязычное население Памира, и представители кавказской языковой семьи), все же тюрки здесь преобладали, составляя основную массу мусульман поздней Российской империи. [139], а затем и Советского Союза [140]. Можно сказать, что для России мир ислама это, прежде всего тюркский мир.

Одним из идеологов пантюркизма принято считать турецкого философа и социолога Зия Гёкалпа 136, с.18. Он сформулировал эту концепцию в двух своих работах - «Тюркизироваться, исламизироваться, модернизироваться» (версии 1913 и 1918 гг.) и «Основы тюркизма» (1923 г.). Особую популярность в Турции идеи Гёкалпа приобрели после второй мировой войны.

Именно тогда его этнологические и философские воззрения были остро политизированы и стали основой для пересмотра истории тюркских народов в соответствующем духе. Его концепция носила культурно-исторический характер, ее политический аспект не акцентировался. Уже в первой работе Гёкалп пишет: «Родина тюрка - не Турция и не Туркестан, его родина – великая и вечная страна Туран!» [136, 119]. Понятие «Туран» возникло как антипод «Ирана» – страны, где господствует персидская культура. Огромное пространство «Турана» вверх, к северу от Ирана, и вширь, от Кавказа до Саян, рассматривалось как прародина «туранских» народностей, к которым причислялись все этносы урало-алтайской языковой семьи. При этом тюркский мир мыслился как ось этого обширного «Турана» – соответственно, пантюркизм выступал как концентрированное выражение более широкого и более расплывчатого пантуранизма.

Главной задачей для тюркского мира Гёкалп считает создание общего тюркского языка и общей тюркской культуры. Здесь Гёкалп во многом повторяет и развивает идеи – Исмаила Гаспринского и Юсуфа Акчурина. Для известного политического и общественного деятеля, идейного лидера джадидов И. Гаспринского, характерно восприятие европейско-русской культуры в контексте синтеза с тюрко-мусульманским миром. Он не противопоставляет понятия «русский» и «мусульманский», а наоборот объединяет. И. Гаспринский признает Россию «великой христианской державой», однако полагает, что уже в недалеком будущем «России суждено будет сделаться одним из значительных мусульманских государств» 141. В связи с этим он изучает историю России и русско-тюркских отношений. Наиболее ярким примером тюркско-славянского взаимопроникновения он считает историю монголотатарского владычества, и указывает на самый распространенный штамп в отношении ордынского периода истории России, а именно, что «татарское господство причинило Руси неисчислимые бедствия и задержало цивилизацию на несколько столетий». При этом И. Гаспринский указывает на то, что, несмотря на продолжительность тюрко-татарской, ордынской власти, Русь не была уничтожена. «Говоря о татарском господстве, следует подумать о том, что оно, может быть, охраняло Русь от более сильных тонко рассчитанных чужеземных влияний и, своеобразным характером своим способствовало к выработке идеи единства Руси, воплотившейся в первый раз на Куликовом поле» 141, с. 28.

Интересно, что И. Гаспринский, не будучи историком, раньше евразийцев, в частности Г.В. Вернадского, а в последствии и Л.Н. Гумилева, изучавших роль Куликовской битвы, дал определяющую характеристику единства и сплочения тюрко-славянского народов в противостоянии Западу. Особенность отношения И. Гаспринского к евразийским народам заключается в его убеждении неразрывности их взаимосвязи. Он полагал, что российская граница охватит все «татарские племена». В своем историческом движении русские идут по следам татар.

Рано или поздно, считает И. Гаспринский, границы России «заключат в себе все тюрко-татарские племена в Азии». Он отделяет пространство тюрков от Ирана и Китая, и указывает, что «тюркские народы живут в известном, резко очерченном районе Азии в естественных, географически правильных границах, что и позволяло им защищать свои земли от вторжений, завоеваний чуждых им соседей – персов, афганцев и монголо-китайцев» 141, с. 25.

Так И. Гаспринский рассматривает тюркский мир как единую общность, имеющую «особые и прочные религиозно-бытовые условия жизни и обосновывает формирование общего российско-тюркского пространства в Евразии, отделенного от персидского и китайского влияния. Он полагает, что внешняя, официальная связь между Россией и тюрками-мусульманами, как гражданами должна укрепляться пониманием не только политической необходимости, но и сознанием ее «внутреннего исторического значения». Его желание «чтобы русское мусульманство прониклось убеждением в том, что Провидение, соединив его судьбы с судьбами великой России, открыло перед ним удобные пути к цивилизации, образованности и прогрессу» отражает перспективное развитие всех тюрко-российских отношений в дальнейшем. В плане построения государственной политики И. Гаспринский выделяет два направления в отношении регионов: либо стремление к кровному, «химическому» единению посредством ассимиляционной, руссификационной политики, либо стремление к единению нравственному на «принципах национальной индивидуальности, свободы и самоуправления», которое он считал наиболее приемлемым.

И. Гаспринский оказал большое влияние на формирование взглядов другого тюркско-татарского мыслителя Юсуфа Акчурина. Это связано, прежде всего, с общими идеями уникальности тюркского мира, многообразии его культуры и религиозной идентичности, поиском наилучшей модели обустройства тюркского мира в условиях начала ХХ века. Идейная направленность его обоснования тюркской политической нации связана с историей османской внутренней политики, а так же с историей российских тюрков. Прежде всего, речь идет о рассмотрении им тюркского мира в центральном пространстве Евразийского континента между Европой и Китаем, о том, что он пришел к выводу, что географическое своеобразие Евразии породило положение «срединного» тюркского мира между мирами «желтой» и «белой» рас.

Однако, в отличие от своего учителя И. Гаспринского, Ю. Акчурин видит «срединный» мир только тюркским, в котором место России, могла бы занять Османская империя. В своей статье «Три вида политики» он полагает, что «Между этими блоками Оттоманское государство может взять на себя ту роль, которую сейчас в Восточной Азии желает играть Япония» 142. Ю.

Акчурин выступал за создание политического союза тюркских народов с центром в Турции. Так в пантюркистском движении конца ХIХ начала ХХ века сложилось два направления развития тюркских народов на евразийском внутреннем материке: объединительный тюркизм с российской доминантой И. Гаспринского и османо-тюркский идеал Ю. Акчурина.

Проблема исторического значения и перспектив евразийского единства народов являлась предметом изучения многих политиков, ученых и прогрессивных представителей, являвшихся по сути современниками коренных перемен в истории ХIХ – середине ХХ в.в. Самостоятельно развивая свои идеи, многие из них приходили к общему пониманию исторически сложившейся общности евразийских народов. Были ли представители тюркизма знакомы с концепцией евразийства. Отвечая на этот вопрос, казахстанский историк С.В.

Селиверстов пишет: «Некоторые сведения позволяют ответить на этот вопрос утвердительно» 138, с. 168. В частности, Ю. Акчурин был осведомлен о евразийском направлении среди русских деятелей в Праге и Софии. В связи с деятельностью евразийцев он отмечает, что было бы очень ценно сравнить теорию «евразийства» с давней теорией «турано-арийства». При этом надо полагать, что в основе сравнения должен был лежать принцип автохтонизма, как основной принцип этно-социального обустройства народов.

Концепция автохтонизма, т.е. извечной связи народа с занимаемой им ныне территорией, первоначально проявлялась как естественная реакция на идеи пантюркизма. В 1920-30-е годы, после «национального размежевания» в Средней Азии и образования союзных и автономных республик по этническому признаку, идеи автохтонизма получили мощную политическую поддержку. Именно эта концепция стала идеологической основой для обособления истории каждого народа, разделения на «национальные потоки» общерегиональных исторических процессов. Нередко позитивное ядро этих весьма содержательных по привлекаемому материалу трудов обильно сдабривалось полемическими формулировками, якобы разоблачавшими идеи пантюркизма.

Для прояснения исторического взаимодействия евразийских народов в контексте тюркского этногенеза, необходимо обратиться к ранним этапам этнополитической истории тюркских народов, выявленных археологами, филологами, историками и этнографами. Большинство исследователей отмечает, что эносоциальные объединения кочевников Евразии в эпоху раннего средневековья находились в окружении развитых цивилизаций Византии и Сасанидского Ирана – на западе, Китая – на востоке, согдийских колоний Восточного Туркестана и Тибета – на юге. На севере располагалось «окружающее море», или «необитаемые страны севера», как называют арабские письменные источники таежные пространства Северной Азии.

Первая крупная кочевая империя – Тюркский каганат простирался от Манчжурии до Босфора Киммерийского, от верховьев Енисея до Верховьев Аму-Дарьи. В отличие от империй земледельческих народов в ней не происходило изменения хозяйственных функций, образа жизни, системы управления, нарушения привычного ритма жизни. Именно поэтому все кочевые империи впоследствии были так огромны. Современная этническая карта, отражающая расселение тюркских народов – это результат многотысячелетних этногенетических и миграционных процессов. Древнейшие очаги тюркского мира неразрывно связаны с востоком Евразии – Южной Сибирью и Внутренней Азией. Этот огромный регион не был изолирован ни от соседних цивилизаций, ни от горно-таежных и степных племен иного этнического облика.

Так, евразийские степи между Волгой и Енисеем еще в VI-II тыс. до н. э. занимали индоевропейские племена европеоидного расового типа, те самые «индоевропейцы», многочисленные племена которых говорили на родственных друг другу языках индоиранской языковой семьи, балто-славянской языковой семьи, германской языковой семьи и многих других родственных языках. Преобладающими в восточной части евразийских степей были древнейшие иранские языки, те самые, на которых создавалась Авеста и проповедовал Заратуштра (конец II тыс. до н. э.).

Подробное рассмотрение «индоевропейского» периода истории Великой Степи, длившегося около двух с половиной - трех тысячелетий, свидетельствует о наличии этноконтактной зоны вдоль горных хребтов Алтая, протянувшейся на юг до пустыни Гоби, по долине верхнего Енисея и его притоков.

К востоку от нее преобладали тюркские и монгольские племена, а к западу индоевропейские. Трассы миграционных потоков пронизывали всю Великую Степь. В течение тысячелетий, вплоть до первых веков новой эры, тюркский этногенез был связан с востоком горно-степной зоны Евразии.

История взаимодействия и, отчасти, слияния всех групп древнего населения на протяжении двух - двух с половиной тысяч лет и есть процесс, в ходе которого осуществлялась этническая консолидация, и сформировались тюркоязычные этнические общности. Именно из среды этих близкородственных племен во II тысячелетии н. э. выделились современные тюркские народы Евразии и сопредельных территорий.

Многочисленные автохтонные племена (индоевропейские в Центральной Азии, угро-финнские в Поволжье, Приуралье и Западной Сибири, иранские и адыгские на Северном Кавказе, самодийские и кетоязычные в Южной Сибири) были частично ассимилированы тюрками в период существования созданных ими этнополитических объединений, прежде всего гуннских государств первых веков н. э., древнетюркских каганатов второй половины I тыс.

н. э., кипчакских племенных союзов и Золотой Орды уже во втором тысячелетии. Именно эти многочисленные завоевания и миграции привели в исторически обозримый период к формированию тюркских этнических общностей на местах их современного расселения.

На протяжении всей древней и средневековой истории в среде тюркских народов складывались и преемственно закреплялись этнокультурные традиции, которые, имея зачастую различные истоки, постепенно формировали этнически существенные особенности, в той или иной мере присущие всем тюркоязычным племенам. Наиболее интенсивно формирование такого рода стереотипов происходило в древнетюркское время, т.е. во второй половине I тыс. н. э., когда определялись оптимальные формы хозяйственной деятельности (кочевое и полукочевое скотоводство), в основном сложился комплекс материальной культуры, приобрела известную завершенность духовная культура, социально-семейная организация, народная этика, изобразительное искусство и фольклор. Наиболее высоким достижением этой эпохи стало создание тюркской рунической письменности, распространившейся со своей центральноазиатской родины (Монголия, Алтай, Верхний Енисей) до Подонья и Северного Кавказа.

Становление государственности на территории Центральной Азии, Южной Сибири и Поволжья в раннем средневековье (VI-XI вв.) связано с образованием Тюркского каганата, традиции которого были унаследованы Уйгурским каганатом, государствами кыргызов на Верхнем Енисее, кимаков и кипчаков на Иртыше, Болгарским государством и Хазарским каганатом в Поволжье и на Северном Кавказе. Единство общественного устройства, этнокультурного родства и сходство политической организации всех этих государств позволяет рассматривать время их существования и преобладания в Великой Степи как относительно цельный историко-культурный период – период Степных империй.

Следующий этап евразийской истории всецело связан с монгольским завоеванием, отношение научного сообщества к которому известно своей противоречивостью. В современных условиях во многом это связано с появлением «исторической версии» с претензией на золотоордынское наследие. Речь здесь идет скорее о конструировании прошлого, исходя из современной политической конъюнктуры, т.е. о явлении, называемом «изобретением традиций». А истоки этой проблемы уходят в монгольскую эпоху, со времени которой и начинается эта история. Монгольское нашествие захватило и вовлекло в водоворот политических и военных потрясений множество тюркских племен, по преимуществу кипчакских, которые к тому времени составляли основное население степи – от Великой Китайской стены до Дуная. Сами монголы после походов XIII в. частью вернулись на свою родину, частью постепенно растворились в тюркском массиве Средней Азии и Поволжья. Сохраняя зачастую древние монгольские племенные названия, они утрачивали свой язык, мусульманизировались, их знать сливалась со знатью тюркских племен. Новые тюркские аристократические роды присваивали себе монгольские генеалогии. Вплоть до XX в., например, среди казахов претендовать на высшие титулы могли лишь те, чьи шежере (родословные списки) подтверждали происхождение из «золотого рода» Чингизидов.

Перемешавшиеся в ходе завоеваний и бесконечных переселений XIII-XVI вв. племена поселялись на новых землях, раздвигая политические границы Великой Степи. Так, на рубеже XV-XVI вв. кочевые племена Дешт-иКипчака (Кипчакской степи), возглавленные чингизидом Мухаммадом Шейбани-ханом, овладели большей частью Средней Азии и создали Узбекское государство Шибанидов (потомков Шибана, сына Джучи, старшего сына Чингиз-хана). Другая часть племен Восточного Дешт-и-Кипчака, – казахи, еще в 70-х годах XV в. создала Казахское ханство. На землях расколовшихся и обособившихся улусов Монгольской империи, управляемых Чингизидами, начался новый этап тюркского этногенеза – этап интенсивного смешения с субстратным населением, начальный этап формирования современных тюркских народов.

Всем известно, что при всем трагизме эпоха монгольских завоеваний XIII века не была проста и однозначна. Это относится и к такому сложному конгломерату как империя Чингиз-хана и его преемников, в числе которых и Золотая Орда. Известные исследователи этого периода обосновали как неправомерное абсолютно негативное отношение к монгольскому завоеванию и всему, что с ним связано. Этого мнения, в частности, придерживался такой серьезный исследователь данной эпохи как В.В. Бартольд, а также Л.И. Гумилев. Создаваемые в основном в результате кровавых завоеваний, эти империи в дальнейшем играли и определенную цивилизующую роль. Они указывали на то, что создание империи при всем неприятии насилия, крови - это и попытки, хотя далеко и несовершенные, человечества к интеграции. Примеры тому, не один Иран царей Ахеменидов, держава Александра Македонского, Тюркский каганат, Арабский халифат, Византийская, Французская и Британская, Османская и Российская империи, но даже и то, что принесла монгольская экспансия. Созданные в итоге походов Чингиз-хана и его преемников государства, частью которых стал средневековый Казахстан, являют собой пеструю картину во всех отношениях. Более того, разные наблюдатели отмечали возникновение гораздо большей политической устойчивости после образования этих государств во всей Евразии от Восточной Европы до Китая, в том числе и, на просторах Казахстана.

К тому же отсутствие пространственных перегородок в пределах этих обширных империй создавало возможность сблизить народы Евразии. Культуры тюркских, славянских, монгольских, финно-угорских, иранских, кавказских и других народов Евразии длительное время формировались и развивались, находясь в единой системе связей, что сближало их, определяя во многом сходство их жизненного уклада, менталитета, и приводило к объединению в единые многонациональные государства, каковыми и были империи потомков Чингиз-хана, такие как Золотая Орда. Поэтому лишь отрицательный взгляд на них как на «дикие орды» был исторически несправедлив. Об этом писали в частности основатели евразийского движения, которые раскрыли аспект евразийского взаимодействия различных народов, объединенных общими географическими и историко-временными рамками.

Они обосновали тезис о специфической природе тесного контакта слаяно-тюркского (туранского) симбиоза, когда на политической карте мира появилось самое большое государство Евразии XIII - XIV вв. – Золотая Орда (в восточных источника Улус Джучи), – в рамках которого впервые были объединены пространства будущей Российской империи и этносы, их населяющие, – от Дуная на западе до Алтая на востоке и от Белого моря на севере до Кавказа и Хорезма на юге. Отражение исторических взглядов евразийцев можно проследить в трудах основателей движения, статьях и очерках евразийских изданий.

В разное время в евразийских изданиях сотрудничали видные историки П.М. Бицилли, С.Г. Пушкарев, востоковед В.П. Никитин, на исторические темы писали П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой. Главная же заслуга в придании евразийской исторической концепции целостного, в некотором смысле «академического» характера принадлежит Г.В. Вернадскому.

Новизна евразийской трактовки истории заключается, прежде всего, в переосмыслении ряда устоявшихся положений традиционной историографии.

В частности, предлагается пересмотреть тезис о включенности России в общеевропейский исторический процесс на правах «отсталой» «периферийной» страны, основная историческая «миссия», которой – сдерживать натиск дикого восточного варварства. Вместо сомнительной «заслуги» перед Европой быть стеной на пути деструктивной азиатчины, евразийцами предлагается картина самостоятельной, полноценной и поступательной истории русского народа во взаимодействии с другими народами, населяющими евразийское пространство. Особенно ярко, даже шокирующе было воспринято современниками предлагаемое переосмысление значения периода, так называемого, «монголо-татарского ига» и последующего этапа государственного строительства Российской империи. Особо значимый для евразийцев «монгольский» этап русской истории подробно изучался и анализировался, евразийцами. Здесь коренятся, как они считали, исторические основания эпохального для России «исхода к Востоку».

Как отправной момент, ими было подвергнуто сомнению традиционное положение о прямой преемственности государственных основ Киевской Руси домонгольского периода и Московского княжества – зародыша будущей Российской империи.

Рассматривая отношение евразийцев к «домонгольскому» этапу, важно подчеркнуть отмеченные ими тесные контакты «русского мира» и кочевых, по преимуществу тюркских, племен южных степей - печенегов, половцев, торков, берендеев, черных клобуков. Контакты эти не ограничивались кровавыми обоюдными набегами и войнами, которые, в силу большей яркости оказываемого эмоционального впечатления и естественной «ангажированности» древних авторов, оказались главным образом запечатлены в исторических источниках – летописях. Многовековой культурный обмен восточнославянских и тюрко-степных племен имел результатом значительные параллели в различных цивилизационных чертах, как то – одежда, оружие, воинский строй, фольклор, образ мыслей.

Таким образом, к XIII веку наряду с естественно большим культурным влиянием Византийской цивилизации на Русь, которое носило в основном односторонний характер, можно говорить о культурном русско-степном взаимовлияния. «С этой точки зрения, монгольское нашествие XIII века не было чем-то принципиально новым. Это была такая же глубинно - материковая волна, только волна необычной силы и невиданной ранее степени напряжения» [143].

В результате «нашествия» евразийская земля попала в систему мировой монгольской империи. Характер мировой, монгольская империя имела даже не в силу невиданной до селе громадной обширности территории, а потому, что она, наравне с римской империей времен Траяна, византийской времен Юстиниана, а затем Василия II, объединяла в себе культуры Запада и Востока – земледельческо-морскую и кочевническо-степную.

Преимуществами нахождения в составе монгольской мировой империи были достаточная культурная и, в особенности, религиозная автономия, открытость дороги на Восток, упорядоченность отправления основных государственных функций. Всем этим северо-восточные и юго-восточные русские земли выгодно отличались от остальных русских областей, попавших под власть западных государств - Польского, Литовского. Венгерского. Это были провинциальные державы и соответственно стремились, как можно полнее ассимилировать завоеванные территории, что означало для русского населения потерю сердцевины своей культурной самости – православной веры, и не менее важной внешней культурной формы – национальногосударственной традиции.

Как уже отмечалось выше, монгольская империя не противодействовала самостоятельному культурному развитию своих провинций, известным фактом является также широкая религиозная терпимость монгольских ханов, выражавшаяся в равнопокровительстве всем религиям. Специальными распоряжениями оказывалась материальная поддержка и защита религиозных организаций на своей территории, в том числе и русской православной церкви.

Таким образом, ни о каком стремлении ассимиляции монголами русского народа речи идти не может. Общепризнанный факт, что в завоеванных городах монголы не оставляли военных гарнизонов, собственной управляющей вертикали, карательных органов, не велась и культурно-религиозная экспансия. Имелось военно-политическое завоевание при полном подавлении вооруженного сопротивления. Основной тяготой было экономическое бремя «ига» – сбор «дани» – военного налога, который производился, впрочем, очень тщательно и аккуратно, нарушения которого пресекались достаточно жестокими репрессиями. Осуществляя свои права по сбору налога, монгольские власти выполняли и свои обязанности по защите подвластных территорий от внешней экспансии. «Монголо-татарская волна поддержала на своем гребне оборону русского народа от латинского Запада». [143, с. 159] В эту эпоху произошло обогащение евразийского быта, понятия очень глубинного и связанного со всеми жизненными процессами этносов, населяющих внутренний материк.

В данном смысле евразийское бытие выступает как вечное бытие на границе между Востоком и Западом, оседлым и кочевым мирами; бытие, которое столь же требует постоянной готовности к отражению нападения внешнего врага с Востока и Запада, как и воли к контактам с иноплеменниками.

Евразийцы отмечали, что отношение к границам у евразийских народов очень специфическое: они словно и существуют только для того, чтобы их постоянно переступать и устремляться за горизонт. Тюркскими кочевниками движет зов Вечного Эля, и они стремятся туда, где бескрайность степи смыкается с бескрайностью Голубого Неба. Дух монгольских завоеваний – желание пройти через границы всех земель и народов, дабы увидеть «последнее море» и напоить из него своих коней. Словом, военное стояние на внешней границе всегда соседствует у евразийских этносов с переступанием внутренних – не только пространственных, но, что особенно важно, бытовых, этнических и отчасти религиозных – границ между ними, со вступлением в отношения и кровного, и, самое главное, духовного родства с другими этносами.

Недаром П.Н. Савицкий писал, «что над Евразией веет дух своеобразного братства народов» [104, с. 89 ].

В местах интенсивного пространственного взаимодействия евразийских культур (славянской и тюркской, тюркской и угрофинской, монгольской и славянской) наблюдается появление не только многочисленных языковых и бытовых заимствований, но и новых культурных форм: мифологических и литературных сюжетов, хозяйственных технологий, религиозных верований и обрядов, философских идей. На самой границе обнаруживается своеобразный эффект культур, когда, соприкасаясь, они дают резонансный всплеск.

Историческое развитие народов Евразии подталкивало их к поиску альтернатив в отношении с ближайшими соседями, в то же время выявлялись судьбоносные предпочтения и здоровый прагматизм в выборе восточных и западных ориентиров. В этом отношении евразийцы выделяли период, когда наиболее критически-напряженными для русской истории были 30-40 годы XIII века, когда Русь оказалась между двух огней завоевания - Западного и Восточного. Устоять в борьбе на два фронта не представлялось возможным, необходимо было выбирать, кому добровольно подчиниться и от кого с этой помощью обороняться до конца.

Этому периоду посвящен небольшой исторический очерк Г.В. Вернадского «Два подвига Св. Александра Невского». Военно-политический выбор Александра Невского на союз с ордой оказался судьбоносным для всего последующего развития русской государственности. Глубоким историческим чутьем Александр Ярославич разобрался, откуда исходит истинная угроза Православию и всей русской культуре. «Монгольство несло рабство телу, но не душе. Латинство грозило исказить самое душу» [144] Громкие победы на Неве и Чудском озере над шведским и немецким рыцарством, несколько побед над Литвой сочетались с политикой смирения на Востоке. Князь Александр неоднократно ездил в Орду (и по преданию даже побратался с сыном Батыя Сартаком) и смог предотвратить несколько монгольских набегов на Русь в наказание мятежей и отказов платить дань. Таким образом, подчинение Александра Невского Орде, не может быть иначе оценено как «подвиг смирения». «Два подвига Александра Невского - подвиг брони на Западе и подвиг смирения на Востоке - имели одну цель: сохранение православия, как нравственно-политической силы русского народа».

[144, с. 335] Когда же с течением времени Русь окрепла, а Орда раздробилась и ослабла, политика мудрости Александра Невского смогла превратиться в политику силы Дмитрия Донского. Величие и могущество Московской державы было заложено в смирении Святого и благоверного великого князя Александра Невского.

После распада единой монгольской империи, большая часть евразийского региона вошла в состав Улуса Джучи со столицей в Сарае. В частности Западная Сибирь, Северный Хорезм, Волжская Болгария, Северный Кавказ, Крым, Дешт-и-Кипчак (Кипчакская степь от Иртыша до Дуная). Крайним юго-восточным пределом государства был Южный Казахстан (ныне г.Тараз), а крайним северо-восточным – г.Тюмень и Искер (близ совр. г.Тобольска) в Западной Сибири. С севера на юг империя простиралась от среднего течения р.Камы до г.Дербента.

Вся эта гигантская территория была достаточно однородна в ландшафтном отношении – в основном это была степь. Население государства представляло самые различные народности и верования. Завоеватели-монголы не составляли большинства населения. Они растворились в массе покоренных народов, главным образом тюркского происхождения, в первую очередь, кыпчаков. Самое же главное заключалось в том, что культурная полоса на Нижней Волге оказалась такой близкой от степи, что здесь легко сочеталось оседлое и кочевое хозяйство. Основным населением городов и степи оставались половцы. В степи также действовал феодальный закон – вся земля принадлежала феодалу, которому подчинялись рядовые кочевники. Большая часть новых монгольских держав постепенно слились cо старыми, покоренными государствами, монгольский элемент оставался в виде определенной династии.

Евразийцев очень интересовали религиозно-психологические и этнокультурные процессы, происходившие на «монгольском» этапе и сопровождавшие рождение самостоятельного московского государства. Разгром удельновечевой Руси монголами не мог не произвести в душах и умах русских людей глубокого потрясения и переворота. Наряду с чувством национальной униженности, потерей психологических ориентиров наблюдается небывалый подъем религиозной жизни, подвижничества, аскетического героизма.

«По сравнению с домонгольской удельно-вечевой идеей государственности, монгольская-чингисхановская государственная идея была глобальной и значительной, величие ее не могло не произвести на русских сильного впечатления и не могло не притягивать к себе», - писали они. Перенять ее без изменений не позволяла национальная гордость, так как это была идея чужая, вражеская. Отсюда единственный выход - «...отделять ее от ее монгольства, связать ее с православием и объявить своей, русской [143, с.156]. Опора для такого рода «переплавки» нашлась в византийских государственных идеях и традициях.

Но важнейшим историческим моментом евразийцы считали не обособление Руси от монгольского государства, а напротив, распространение власти Москвы на бывшие ордынские территории, когда произошла, по сути «замена ордынского жала московским царем с перенесением ханской ставки в Москву». [143, с. 162] Этот процесс связывается с завоеванием при Иване Грозном Казани, Астрахани и Сибири.

В это же время, в среде монгол происходил психологический процесс обратного направления – религиозный плюрализм привел к ослаблению собственных идейных основ государственности, и сопровождался моральной деградацией и развращенностью нравов правящего слоя, вследствие неограниченности власти и бесконтрольности. Примерное совпадение по времени двух разнонаправленных идейно-психологических процессов привело к массовому переходу татарской знати и высших чиновников на службу молодому и перспективному московскому государству. Так на персональном уровне закреплялись элементы преемственности монгольской и евразийской государственности.

Завершая рассмотрение «монгольского» периода евразийской истории, необходимо отметить несомненные эвристические заслуги евразийских историков в отстаивании объективного, всестороннего подхода к изучаемому отрезку истории. Евразийцы обратили внимание на некоторые малоизвестные исторические факты и события, предложили нетривиальное их истолкование.

Например, широко известно об историческом значении выбора веры князем Владимиром для всего последующего развития русской истории. Г.В.

Вернадский обратил внимание на не менее важный, но малоизученный процесс выбора веры монгольскими ханами. Как известно, монголы исповедовали различные религии и культы (в том числе, значительное их число было христианами несторианского толка). На первоначальном этапе осуществлялась равнопротекционистская политика по отношению ко всем вероисповеданиям. В условиях разделения единой империи на полуавтономные улусы, когда резко усилились контакты монгольской и местных культур завоеванных территорий, встал вопрос унификации религиозной стороны общественной жизни.

Нельзя не учитывать также и соперничество за влияние на монгольских территориях между основными мировыми религиями. Доминирование в этом регионе имело важное политико-стратегическое значение.

История русской православной епископской кафедры в Сарае – столице Золотой Орды свидетельствовала о несомненных, хотя и не осуществившихся возможностях православной христианизации ханов Золотой Орды, а это могло иметь большие последствия для всей истории евразийского мира.

Имеются данные, в частности, арабского историка аль-Джауздани, что хан Сартак - сын Батыя был очень близок к православию, или даже прямо перешел в православие и слыл гонителем мусульман. На смену ему пришел Берке хан, который наоборот официально принял ислам. И в дальнейшем наблюдается нестабильность в религиозном вопросе, например, в период правления хана Тохты доминирующее положение занимали шаманизм и ламаизм, пока хан Узбек с 1313 года окончательно не утвердил ислам как официальную религию Золотой Орды.

Таким образом, процесс выбора веры ханами Золотой Орды был неоднозначен и очень интересен с историко-культурной, а также политикостратегической точки зрения, и, видимо, требует к себе дальнейшего исследовательского внимания.

Первоначальные контуры евразийского подхода к историческому процессу намечаются, на наш взгляд, у П.М. Бицилли. Незаурядный историк и литературовед примкнул к евразийству на стадии его функционирования еще в качестве интеллектуального направления. В дальнейшем, не разделяя черты тоталитарности евразийской идеологии, он выходит из движения, выступив с принципиальной критикой этой идеологии [145].

Трудности традиционного исторического подхода, противопоставляющего Запад и Восток, обозначаются уже при анализе самих этих понятий, когда выявляется их внутренняя комплексность и внешняя условность и размытость. Вместо этого евразийцы предлагают другой подход: «Концепции истории Старого Света, как истории дуэли Запада и Востока, может быть противопоставлена концепция взаимодействия центра и окраин, как не менее постоянного исторического факта» [133, с.320]. Европа, наряду с Китаем, Индостаном, Ираном представляется как окраинно-приморская часть целостного континента, центр которого занимает евразийское пространство, населенное по преимуществу восточно-славянскими, финно-угорскими и степными кочевыми племенами. Тогда главным проблематизирующим фактом истории можно представить борьбу за контроль над торговыми путями, ведущими с Запада на Восток и связывающими в одну систему основные хозяйственные миры. Эта тенденция ярко прослеживается в политике царей Ассирии и Вавилона, позднее Ирана-Персии, Александра Македонского, тюркомонгольских ханов, русских императоров. «Продвижение России в Среднюю Азию, в Сибирь и в Приамурский край, проведение Сибирской железной дороги, - все это, с XVI в. и до наших дней, - составляет проявление одной и той же тенденции. Ермак Тимофеевич и фон Кауфман или Скобелев, Дежнев и Хабаров, – продолжатели великих монголов, пролагатели путей, связующих Запад и Восток, «Европу» и «Азию», «Та-Тзин» и Китай». [133, с.324] Таким образом, общая схема истории Старого Света выглядит как взаимодействующая целостность «окраинно-приморских» и «центральных» областей. При этом период с 1000 г до н.э. до 1500 г. н.э. отмечен мощным, плодотворным и напряженным взаимодействием различных миров, что вызвало появление богатейшей культуры, плодами которой мы до сих пор живем. В этот период можно было проследить многочисленные параллели культурного развития народов различных областей.

Следующий этап, наступивший после краха империи Тимура, когда серединное евразийское пространство приходит в упадок, и исчезают сухопутные связи Запада и Востока, характеризуется изоляцией и раздробленностью указанных миров. Начиная с этого времени, будущие судьбы человечества зависят от способности восстановить взаимодействие, прежде всего восстановлением «евразийского» центра континента. В этом контексте утверждение полнокровности и «особости» исторического процесса на евразийском пространстве видится вполне законным.

Как уже отмечалось целостное изложение евразийской исторической концепции принадлежит Г.В. Вернадскому. Евразийская теория исторического процесса была собрана воедино и обобщена в двух книгах Г.В. Вернадского – «Начертание русской истории» и «Опыт истории Евразии».

Предложенное изложение русской истории вряд ли можно воспринимать в качестве всеохватывающего учебного курса. Это именно «начертание» основной канвы событий русской истории. Главное, на что необходимо обратить внимание, это принципы понимания глубинных основ, движущих сил евразийского исторического процесса.

Коренным, базисным основанием развития исторического процесса предлагается тесное взаимодействие природно-географического и социальнокультурного факторов. Именно здесь начинает действовать синтетическая евразийская категория «месторазвития».

Необходимо отметить, что предлагаемая концепция исторического процесса, в основных чертах, методологически укладывается в русло «государственной» школы, когда в канве собственного, внешнего развертывания исторического процесса центральным, «узловым» признается государствообразуюший фактор. «Не случайна связь народа с государством, которое этот народ образует, и с пространством, которое он себе усвояет, с его месторазвитием», - писал Г.В. Вернадский [146]. Что касается методологических оснований, можно отметить, что если долгое время традиционная историография опиралась, главным образом, на гегелевскую философию истории, то в построениях Г.В. Вернадского сквозит скорее «позитивистский» дух. «Каждая народность оказывает психическое и физическое давление на окружающую этническую и географическую среду. Создание народом государства и усвоение им территории зависит от силы этого давления и от силы того сопротивления, которое это давление встречает» [146, с.5].

Естественным образом ограниченный евразийский географический мир и является той территорией, которую в стихийном историческом процессе было суждено усвоить народу. В свою очередь, объективные географические характеристики Евразийского мира, задают территорию как бы «предсозданную» для образования единого государства. «Вся история Евразии есть последовательный ряд попыток создания единого всеевразийского государства.

Попытки эти шли с разных сторон – с востока и с запада Евразии. К одной цели клонились усилия скифов, гуннов, хазар, турко-монголов и славяноруссов. Славяно-руссы осилили в этой исторической борьбе» [146, с. 13].

Существенно новым подходом к изучению истории Евразии является положение о необходимости рассмотрения русской истории в контексте общеевразийского исторического процесса, «... только под этим углом зрения может быть должным образом понято все своеобразие русского исторического процесса» [146, с.12]. Так как до середины ХIХ века история России была лишь составной частью истории Евразии, и только после указанного времени фактически совпадает с ней. Г.В. Вернадский отмечал, что настоятельной и эвристически плодотворной задачей является научный охват всей истории Евразии в комплексном обзоре. Книга «Опыт истории Евразии» является как раз попыткой очертить рамки рассмотрения, поставить необходимые вопросы для дальнейшего более подробного исследования.

Основным принципом периодизации истории евразийцы, придерживаясь традиции, заложенной С.М. Соловьевым, предлагают соотношение между лесом и степью, конечно не в почвенно-ботаническом значении, а историкокультурном: «... географической основой русской истории является соотношение лесной и степной полосы, борьба Леса и Степи» [146, с.20].

Первый период условно начинается примерно с V века до н.э., с образования «скифской державы», как первой попытки единой евразийской государственности, и завершается концом X века н.э. Этот период характеризуется как «попытка объединения Леса и Степи».

С конца X до середины XIII века связь между Лесом и Степью обрывается, идет отчаянная борьба между русскими князьями и тюркскими кочевниками южных степей за доминирование в этом районе. Этот второй период, условно ограниченный 972 г. и 1238 г. (поход Батыя на Русь) назван «борьбой между Лесом и Степью».

Третий период с 1238 г. до 1452 г. (год образования зависимого от Москвы Касимовского ханства) заключает в себе годы монгольского завоевания и нахождения в составе единой монгольской империи, затем Золотой Орды и означает «победу Степи над Лесом».

Затем, вследствии укрепления единого Московского государства, ослабления и распада Золотой Орды, происходит завоевание южных и восточных бывших ордынских земель, что означает «победу Леса над Степью». Условный год завершения – 1696 (взятие Азова Петром).

Последний пятый период с 1696 г. по 1917 г. характеризуется распространением Российского государства практически до естественных пределов Евразийского мира и обозначает «объединение Леса и Степи» в экономикохозяйственном и политическом смысле.

Г.В. Вернадский прослеживает фазы образования единого государства от скифского государства до СССР и предлагает очень интересную схему периодической ритмичности государствообразующего процесса. Единая государственность в Евразии, как правило, замещается впоследствии системой государств. На смену Скифской державе пришла система государственных образований сарматов и готов. Возникшая в IV-V веках н.э. Гуннская империя, вновь была замещена системой государственных образований (авары, хазары, камские болгары, Русь, печенеги, половцы). Монгольская империя Чингис-хана вновь возрождает единую государственность. Распад этого великого государства шел уже в два этапа. На первой ступени выделились Золотая Орда, Джагатай, Персия и Китай. Вторая ступень образовала систему из еще более мелких государств: Литва, Русь, Казань, Киргизы, Узбеки, Ойрат-Монголы.

Последняя попытка создания единой евразийской государственности окончилась образованием Российской империи и СССР, как продолжения единой евразийской государственности. Как видно из предложенной схемы, вероятно, ожидать распада и этого единого государства на систему более мелких. Г.В. Вернадский, предостерегая от этого, на его взгляд, прямолинейного восприятия схемы, подчеркивает, что в результате взаимного воздействия народа на свое месторазвитие, формирования его как единого и целостного, изменились сами предпосылки исторического развития: «... ныне Евразия представляет собой такое геополитическое и хозяйственное единство, какого ранее она не имела. Поэтому теперь на лицо такие условия для всеевразийского государственного единства, каких раньше быть не могло» [146, с.

16]. Другими словами, имеющиеся объективные условия превращаются в насущную необходимость существования единого евразийского государства.

Тем не менее, чтобы избежать плоского детерминизма, необходимо заметить, что имеющийся конструктивный потенциал не сохраняется автоматически, необходима сбалансированная, разумная государственная политика поддержания единства: «Разумеется, государственные формы, для предупреждения распада государства, должны иметь достаточную гибкость в соответствии не только с общими целями, но также и местными нуждами. Российская или всеевразийская государственность необходима, должна держаться форм сочетания единства и множества (особых форм федерации)» [146, с. 16-17].

Евразийцы отмечали, что с середины XV века «начинается широкое наступление русского народа на юг и восток» [146, с.12], причем заселение новых территорий не только связано с расширением государства, но и часто идет независимо от этого. Так, в колонизационной деятельности Московского государства имеет особое значение «засечная черта» – выдвигаемая вперед укрепленная линия. Продвигая все дальше этот предел, заселяя образовавшиеся «безопасные» территории, государство организованным порядком продвигалось на юг и юго-восток. Но кроме этого, можно было наблюдать и стихийные колонизационные процессы, когда население бежало за пределы юрисдикции государства от непомерных тягот крепостного права, а с середины XVII века, и от религиозных преследований (раскол).

Историческое развитие народов Евразии в период становления крупнейшей в мире российской колониальной державы напрямую связано с реализацией политических, экономических, военных и социальных мероприятий по включению огромных территорий евразийского региона в состав империи.

Процесс этот занял не одно столетие и диффиренцировался в зависимости от интенсивности, форм и методов проводимой колонизации.

Так, историческое взаимодействие Руси-России с Тюркским миром первоначально осуществлялось отнюдь не в мирных формах. Расселение тюркских племен на запад из Центральной Азии в V-XV вв. породило, по меньшей мере, два опыта военно-политической интеграции евразийского пространства – огузо-тюркский в V-X вв. и монголо-тюркский в XIII-XV вв. Начавшееся в XVI веке, когда ясно обозначилось аграрное перенаселение российского центра, расширение сферы российской государственности на восток и юго-восток и сопровождавшие его миграционные процессы были столь же неизбежны, как в предшествующее время расселение тюркских народов, чьей хозяйственной базой являлось кочевое скотоводство на западе Евразийских степей.

Показательно, что, различаясь хронологически, эти процессы, охватившие южные пространства России, Приуралья и Поволжья, Сибири и Северного Казахстана, в ареальном отношении совпадали. Но, в отличие от западных миграций тюркских народов, русское распространение на восток и юговосток имело иную хозяйственную подоплеку – экономической базой этого мощного миграционного потока было пашенное земледелие. Пашня не вытеснила пастбище, но совместилась с ним, породив новые типы хозяйственного симбиоза 136, с. 20.

Создававшиеся кочевниками государственные образования Великой Степи отличались крайней неустойчивостью, низкой конфликторазрешающей способностью. Они не обеспечивали безопасность хозяйственной деятельности, более того – порождали постоянные войны, зачастую завершавшиеся подлинным геноцидом. Так, в 1723-1727 гг., запечатленных в народной памяти казахов как «годы великого бедствия», значительная часть казахского народа, раздробленного на враждовавшие между собой владения, была вырезана джунгарами. Впрочем, эта страшная резня была лишь продолжением серии джунгарских вторжений 1681-1684, 1694, 1711-1712, 1714-1717 гг. По мнению С. Кляшторного, устанавливая новую систему властных отношений, Россия выполняла миссию умиротворения Великой Степи, а позднее – Туркестана, стягивая воедино геополитическое пространство Евразии.

Очевидно, что история тюркских народов, вместе с другими племенами кочевого населения Великой Степи, является органической частью общей истории Евразии и с древнейших времен неотделима от истории славянских государств Восточной Европы. Евразийцы одним из наиболее важных периодов в истории Евразии отмечали период колонизации. При этом они считали ошибкой отождествлять русскую колонизацию с воинственным империализмом, утверждая, что «это совсем не империализм и не проявление мелких честолюбий российских государственных деятелей, а необоримая логика географии, находящаяся в основе всей истории» 147.

С середины XVI века на три века вперед утвердилась тенденция к непрерывному росту территориальных размеров Российской империи и численности ее населения.

Сами евразийцы отмечали, что наличие неформального, внегосударственного движения русского народа на Восток способствовало быстрой колонизации огромных пространств Сибири, Туркестана, Дальнего Востока, Русской Америки. В данном случае можно обратиться к некоторым работам Г.В.

Вернадского периода 1913-1915 годов. В статье «О движении русских на Восток», которая является частью вступительной лекции в СанктПетербургском Университете, изложены основные моменты монгольского завоевания, продвижения русского народа на Восток в контексте борьбы Леса и Степи. Завоевание, усилившимся Московским государством, Казани и Астрахани открыло дороги в Сибирь. «Колонизация Сибири должна именно рассматриваться, как сочетание народного движения с промышленным предприятием казны» [148].

Русскому освоению Сибири, Дальнего Востока, Русской Америки, которому уделено особое внимание в «Начертании русской истории», были посвящены на раннем этапе специальные работы: «Против Солнца. Распространение русского государства к востоку» и «Государевы служилые и промышленные люди в Восточной Сибири XVII века». На богатом фактическом материале прослеживаются основные этапы и характерные черты колонизации этих огромных пространств, подчеркивается решающее ее значение для становления мощного, централизованного государства.

Отмечая успехи русской колонизации, в немалой степени, опиравшейся на военную силу, евразийцы обращали внимание также на значительную этно-психологическую совместимость евразийских народов, вошедших тем или иным образом в состав Российской империи.

Обращаясь к истокам и историческим предпосылкам присоединения многих евразийских народов и государств евразийцы исследовали внутреннюю природу взаимоотношений в этих государствах, отмечая наличие внутренних противоречий и конфликтов между правящей верхушкой, а также неблагоприятную обстановку в международных отношениях.

Во многом подобная интерпретация исторических событий волне объясняется евразийским основным тезисом доминирующей роли Росси-Евразии в регионе. Однако на наш взгляд евразийцы значительно нивелировали роль независимости и сохранения этнической территории народов, подвергшихся колониальной экспансии. Если обратиться к истории присоединения Казахстана к Российской империи, то можно проследить всю сложность, двойственность и противоречивость сложившейся ситуации. Так, с конца XVI века начинается русско-казахская и русско-туркестанская торговля по трассам через Тобольск и Казань. В 1645 году в устье реки Яик для обеспечения безопасности торговли основывается по царскому приказу город Гурьев. Уже в конце XVII века казахские ханы направляют русским властям ходатайства о развитии торговли. По мере того, как учащаются вторжения джунгарских завоевателей на территорию Казахстана, неизменной темой казахских посольств, становятся просьбы о военном союзе.

Вместе с тем, в конце XVII века появляются и враждебно настроенные к России и хану Тауке – стороннику пророссийской ориентации – группы казахских старейшин, ориентированных на Бухару и Хиву. В последствии положение осложнилось усилением джунгарского завоевания, а также разорительными набегами башкир, каракалпаков, бухарцев, волжских калмыков и яицких казаков на казахские территории. Нестерпимое военное давление с востока, сопровождаемое геноцидом, заставило казахов искать пути национального самосохранения. В условиях жесткого военного прессинга извне и перманентных внутренних раздоров и усобиц само существование казахов на своих этнических территориях целиком зависело от вхождения в более мощную политическую систему. Геополитическая реальность предопределила три альтернативы:

– китаецентричную, означавшую колонизацию всего Среднего жуза по наиболее жесткой модели;

– туркестанскую, т.е. бухаро-хивино-кокандскую, где казахи оказались в во власти традиционных неустойчивых деспотических режимов, не обеспечивших им ни внутренней, ни внешней безопасности;

– российскую, связанную с формированием новой многонациональной и полиэтничной евразийской империи 149.

Автор, принимая во внимание сложившиеся объективные предпосылки присоединения Казахстана к России в условиях определения российской альтернативы, считает, что этот процесс нельзя идеализировать и подчинять давлению политической ангажированности современных историков, утверждающих о спасительной роли имперской колонизации для отсталых евразийских народов. Вопрос не в утверждении очевидных истин типа банальных утверждений, что царская Россия была тюрьмой народов. Идеализировать период имперской колонизации нет никакой необходимости. Окончательная потеря национальной независимости привела к подрыву экономических основ традиционного уклада жизни. Страна была расчленена в политико-административном плане и стала объектом колониальной политики «разделяй и властвуй». Факт военного, хозяйственного, культурного покорения казахской территории подтверждается самой историей колонизации, переселенческой политикой и их последствиями. Поэтому рассмотрение истории евразийских народов и созданных ими государственных образований лишь в аспекте истории России-СССР, как это было в недавнем прошлом, методически неоправданно и практически лишает народы Евразии собственной национальной истории.

В то же время в нельзя отмести и рациональное зерно включения казахского и других покоренных этносов в единую систему евразийских связей.

Несмотря на все несомненные, зачастую тяжелейшие издержки, именно евразийская альтернатива позволила казахскому народу, сохранив национальную идентичность, выйти к новому уровню цивилизации.

Подводя итоги рассмотрению евразийской концепции исторического единства народов, населяющих внутренний континент Евразию необходимо обратить внимание на следующие моменты.

Несмотря на многочисленные критические выпады многих исследователей и политиков, различных толков против обоснования исторического единства евразийских народов, автор считает, что самой историей тысячелетнего сосуществования на евразийском пространстве доказано их тесное взаимодействие, породившее евразийское единство.

Со времени выхода евразийских изданий прошел значительный отрезок времени, и с высоты современного состояния исторической науки вполне допустимы сомнения в достоверности того или иного приведенного исторического материала, неточности фактического характера. Евразийцы обратили внимание на некоторые на тот период, малоизученные страницы русской истории, не говоря уже об истории других евразийских народов, систематическое изучение которых практически не велось.

Многие современные исследователи часто воспроизводят упрек в отходе от научной строгости исторического изложения в силу ориентации на общеидеологические евразийские установки и соответствующую ангажированность исследования. В этой связи, прежде всего, можно отметить известные сложности методологического характера в определении научного императива истории как отрасли гуманитарного знания. Далее, необходимо напомнить, что разработкой исторической концепции евразийства занимались серьезные профессионалы, сложившиеся ученые.

Кроме того, можно проследить соответствие научных выводов, изложенных в евразийских изданиях, с результатами тех же авторов в «доевразийский» этап творчества. Достаточная научная добросовестность и обоснованность не означают, однако, полного отсутствия недостатков и преувеличений в евразийской трактовке исторического процесса.

В частности, многими исследователями отмечается явное преувеличение значения славизма и православия в истории евразийских народов, как компонента русской истории. Кажущаяся идеализация колониального завоевания вызывала недоумения и в среде самого евразийского движения, в силу затушеванности негативно-деструктивных его сторон и последствий. Правда, справедливости ради, необходимо подчеркнуть, что имевшие место малообоснованные, «натянутые» эпитеты по поводу фактов истории, содержатся главным образом, в «рекламно-публицистических» работах евразийства ставивших своей целью, как раз, вызвать шоковую реакцию читателей. Можно проследить, что в специально исторических исследованиях содержатся более сдержанные оценки и компетентные суждения.

Как уже отмечалось выше, антизападный настрой евразийства также не мог не оказать определенного негативного влияния и мало способствовал беспристрастности анализа.

Историческое исследование евразийцев при всей широте их взглядов не охватывало всей многогранности тюрко-мусульманского мира и тем более не могло рассматривать развитие народов региона вне России – центра Евразии.

Научно-объективный характер исторических исследований евразийцев базируется на выделении значения природно-географического фактора в историческом развитии. Хотя, географический фактор в истории оценивался и до них, в частности в трудах С.М. Соловьева, а особенно В.О. Ключевского и А.П. Щапова, именно евразийцы в развернутом виде, подробно исследовали их соотношение. Придав большое значение природно-географическим предпосылкам исторического развития, они, при этом, не умаляли роли социально-культурных факторов. Центральная евразийская категория «месторазвития» подчеркивает единство социо-природных оснований развития человеческого общества. Конкретность «месторазвития» задает черты своеобразия исторического процесса того или иного народа.

Таким образом, евразийцы определяли исторический аспект евразийского единства народов через выделение Евразии как самобытного месторазвития, которое, по их мнению, позволяет расширить рамки исторического обозрения и полнее охватить историю народов, населяющих это пространство. Не изолированно друг от друга, а только на фоне целостного исторического мира Евразии можно выявить черты своеобразия исторического развития каждого народа. В этом заключается принципиальная новизна подхода к исследованию российской истории, предложенного евразийцами. Как отмечал евразийский ученый Э. Хара-Даван: «Программа евразийцев не хочет все народы стричь под общую российскую гребёнку и тем обезличивать их: даётся право и возможность каждой из наций Евразии внести свою индивидуальную национальную культуру как частицу общей наднациональной культуры евразийской – чем из более разнообразных цветов и запахов составлен букет, тем он пышнее и ароматнее» 150.

1.4 Современные цивилизационные теории и Евразийская модель В современных условиях мирового развития, характеризующегося глобальными процессами в сфере геополитического развития, все в большей степени актуализируются принципы выделения не отдельных государств, а цивилизаций, как факторов многополярности мира. В сложившейся системе цивилизационных теорий начинает приобретать значение евразийская цивилизационная модель. Сегодня евразийскую цивилизацию рассматривают как суперэтническую систему, мозаику различных наций, народностей, различных культурно-исторических типов общества, геоэкономическую и геополитическую общность, симбиоз культур. Остается исторической истиной формирование евразийской цивилизации, которая берет свое начало на заре человечества.

В существующей системе цивилизационных теорий развит основной принцип существования цивилизаций, который зависит от цикличности мирового порядка.

По мнению многих теоретиков, в данный переходный период для нового суперцикла или мировой цивилизации прослеживается перемещение эпицентра снова с Запада на Восток, в Азиатско-Тихоокеанский регион. Во многом это связано с экономическим подъемом стран евразийского региона, с усилением позиций Востока в геополитическом плане. Такое соотношение цивилизационных взаимосвязей определяется многообразием единой системы цивилизаций, рост и упадок которых очень тесно взаимосвязан. При активизации и расцвете одной из цивилизаций происходит либо укрепление цивилизационных связей в целом, либо меняется расстановка акцентов в существующем историческом поле.

Многообразие единой мировой цивилизации в теоретическом плане может быть аргументировано существующей классификацией типов цивилизаций:

– по условиям генезиса: первичные и вторичные;

– по географическому признаку: цивилизации речных долин, морских берегов, нагорий и плато, степей, пустынь и оазисов;

– по месту в системе мировой цивилизации: очаговые (в том числе первичные и вторичные), региональные, западноевропейская, периферийные, или ассоциированные, для которых более мощную роль играет культурный центр; межрегиональные, связанные с мировыми религиями или научнофилософским воззрением;

– по стадиям жизненного цикла: формирующиеся, зрелые, стагнирующие, перерождающиеся, реликтовые, исчезнувшие;

– по формационным характеристикам: феодальная и капиталистическая, коммунистическая и т.д.;

– по временным показателям: древние, античные, современные и т.д.;

– по социально-экономическим признакам: демосоциальные, геосоциальные, кочевые, земледельческие, традиционные, технотронные, классические, либеральные и т.д.;

– отдельно по религиозной принадлежности: христианская, буддийская, исламская и т.д.;

– по этно-языковой принадлежности: греческая, славянская, арабская, тюркская, китайская и т.д.;

– по континентально-пространственным признакам: западная, восточная, дальневосточная, европейская, центральноазиатская, евразийская, африканская и т.д.

К указанной классификации можно добавить также возникшие относительно недавно в рамках концепции о многополярности мира, типы: «классические» и «неклассические», или «пограничные», цивилизации. Так как, выбранная в качестве объекта исследования евразийская цивилизационная модель относится к числу последних, остановимся на их основных характеристиках более подробно.

Ученые, занятые проблемами культурного синтеза в пограничных цивилизациях в сумме выделяют следующие признаки, свойственные пограничным цивилизациям 151:

– в классических культурах преобладает элемент органического структурного единства; в пограничных образованиях цивилизационная база неоднородна, расколота, фрагментизирована. Внутри этой крайне нестабильной культуры происходит постоянное взаимодействие противонаправленных культурных тенденций;

– все классические цивилизации являются результатом реализованного и завершенного процесса культурного синтеза. Незавершенность и нереализованность культурного синтеза – это определяющая характеристика пограничных цивилизаций;

– в отличие от классических цивилизаций, в пограничных культурах стратегическая роль принадлежит не синтезу, а культурному симбиозу, являющемуся культурообразующим механизмом и структурной цивилизационной основой. Симбиотические взаимосвязи различных интегрирующих элементов, образующих основу пограничного образования, обеспечивают его неустойчивую стабильность.

Но главное различие между классическими цивилизациями и пограничными цивилизациями срединных пространств, по мнению некоторых ученых 152, заключается в принципиальных расхождениях восприятий единства и многообразия, целостности и гетерогенности мира. Так, облик любой из классических цивилизаций в значительной степени определяется как нечто целостное, здесь принцип единства давлеет над разнообразием, тогда как в пограничных культурах превалирует начало гетерогенности, многообразия.

По мнению автора, феномен пограничной цивилизации заключается в отмеченной выше симбиозности, предполагающей, согласно своему смысловому содержанию, минимальное взаимодействие, при котором поддерживается независимое существование традиций и современности во взаимноизолированных сферах и в значительном разнообразии их форм.

Однако, рассматривая евразийскую цивилизационную модель, мы не подразумеваем национальную социокультурную общность, обладающую коммуникативным единством и своим историческим опытом, привязанным к истории определенной государственности, тем самым, ведя речь о самостоятельной евразийской цивилизации, подчеркиваем факт сосуществования, но не слияния воедино.

Таким образом, целесообразнее принять евразийство в качестве методологического обоснования полицентризма и многолинейности социальноисторического процесса, идеи параллельного сосуществования и развития различных цивилизационных начал, каждое из которых имеет свою культурную доминанту, собственные ценности, цели и приоритеты.

Длительный процесс эволюции взглядов на проблему природы, характера, динамики цивилизационного развития нашел выражение в формировании как наиболее общих подходов рассмотрения данной проблемы, так и в целом комплексе «цивилизационных» концепций.

Данный процесс характерен и для евразийской концепции. Первые попытки изучения цивилизационной специфики Евразии, начатые еще в середине XIX века с позиционирования России как исторического субъекта со своими законами развития, отличными от «всеобщего закона человечества», привели, в первой половине ХХ века к оформлению евразийской цивилизационной парадигмы. Традиции цивилизационного анализа в рамках евразийской цивилизационной парадигмы развиваются сегодня в коллективных трудах.

Диссертанту представляется, что позиция, изложенная многими известными авторами в специальных статьях, рассматривающих общие проблемы изучения цивилизаций и специфичные вопросы устроения различных цивилизационных образований, развивает принципы евразийской концепции 153.

Однако сегодня вряд ли возможно говорить о существовании универсальной концепции исторического, социально-философского, социокультурного и т.п. развития общества. Тем не менее, поиск в этом направлении способствовал теоретическому оформлению представлений о специфике цивилизационного развития, нашедшего воплощение в широко распространенной схеме «Запад – Восток», где фиксируются основные цивилизационные доминанты. Многими современными учеными и исследователями цивилизационных теорий осуществляется попытка создания теоретических оснований выделения самостоятельности евразийской цивилизационной модели.

Интересным на наш взгляд представляется геополитическая теория больших многомерных пространств российского ученого В.А. Дергачева.

Основные положения этой теории изложены в трудах «Раскаленные рубежи»

(1998), «Геополитика» (2000), Геополитика (2004), «Геоэкономика» (2002), «Цивилизационная геополитика» (2004), «Глобалистика» (2005), в разделе Портала «География» и других.

Одним из основных понятий этой теории выступает «Еврамар» – Евразийская маргинальная (рубежная) зона цивилизаций. Контактная зона диалога культур, важнейший «двигатель» духовного прогресса человечества и, одновременно, барьерные «горячие фронты» взаимного непонимания и подозрительности (крупнейших мировых военных конфликтов). По мнению ученого – это основа эксцентрированных социокультурных систем, барьер против «морской стихии» открытого общества и вестернизации, барьер против химеры – формы контактов несовместимых суперэтносов. Еврамар находится в вечном движении. Барьерные и контактных рубежи цивилизованного мира и варваров проходили по рейнским и дунайским рубежам Римской империи, Черноморью, Главному Кавказскому хребту, бассейнам Амударьи и Сырдарьи, Великой Китайской стене. Севернее – от Карпат до Хингана – расположена Великая Евразийская степь, которая, начиная со средневековья, трижды объединялась Тюркской, Монгольской и Российской империями.

В многомерном пространстве Еврамара стратифицировались природные, геополитические, конфессиональные, экономические, этнические, культурные и другие рубежи. Великая Евразийская суперэтническая зона есть результат «пограничных состояний» многомерного пространства, образующего коммуникационные полюса высокой энергетики. Согласно идее В.А. Дергачева главный евразийский рубеж проходит через души людей. В многомерном коммуникационном пространстве Еврамара возник духовный микрокосмос мировых религий и расположены их центры (Иерусалим, Рим, Мекка, Медина, Исфахан). Здесь сосредоточены мировые полюса философской мысли (Древняя Греция, Китай, Германия), исторические центры международной торговли. Интенсивный информационный обмен, обусловленный ускорением оборачиваемости торгового, промышленного и финансового капитала способствовал благоденствию народов и рождению мировых религий на социокультурных рубежах, но здесь же возведение «железных занавесов» сопровождалось наиболее кровопролитными этническими и этноконфессиональными конфликтами.

На евразийских рубежах цивилизаций человечество впервые получило ответ на вечную проблему политического и социально-экономического выбора. Этот ответ связан с ценностями и приоритетами восточныной духовности, чистотой нравственной жизни народа, истоками цивилизационных начал общества.

В рассмотрении контактных и барьерных функций евразийского цивилизационного пространства основными выделены контактные функции, которые из века в век характеризуются международным сотрудничеством, свободной торговлей и информационным обменом, являются гарантом мира и благополучия народов, безопасности государств с различными этнокультурными традициями. В древности и средневековье гарантом стабильности на рубежах евразийских цивилизаций был Великий шелковый путь. Как только нарушались материальные, транспортные и финансовые коммуникации на рубежах цивилизаций – снижался уровень и качество жизни. В «кровеносных сосудах» евразийской цивилизации образовывались гигантские «тромбы», усиливающие конфликтность и барьерность рубежей цивилизаций. «Непреодолимая преграда есть отрицание природы, а оно всегда грозит человеку злыми последствиями» 154.

Геополитические рубежи Евразийской рубежной цивилизации неоднократно приходили в движение, вызовы вражды сменялись миром и наоборот.

Здесь оставили свой след великие полководцы от Александра Македонского, Чингис-хана и Тимура до Наполеона. Форпосты Римской империи – Константинополь и Вена – стали столицами евразийской Византии и европейской Австро-Венгрии. Правопреемница Византии – Оттоманская империя – выдвинула вглубь Европы границы мусульманского Востока. Противостояние Запада и Востока нашло отражение в восточном вопросе и проблеме Черноморских проливов.

При рассмотрении современного состояния мировых геополитических узлов В.А. Дергачев попытался сопоставить крупные очаги напряженности с этноландшафтными рубежами и пришел к выводу, что многие исторические эпицентры конфликтов расположены на тройных конфессиональных границах мировых цивилизаций:

западнохристианской, православной и исламской (Балканы, Левант, Крым);

исламской (арабской, тюркской), индийской и китайской (Афганистан, Таджикистан, Пенджаб);

православной, китайской и японской (Маньчжурия).

В ХХ веке евразийская цивилизация была эпицентром двух мировых войн, в которых погибло 60 млн. человек – больше, чем за предшествующие войны человечества. Столетие завершилось очередным цивилизационным разломом. В коммуникационном пространстве евразийской цивилизации стратифицирована пограничная энергетика западноевропейской, славянской, мусульманской (арабской, тюркской), индийской и китайской цивилизаций.

Полиэтничность, интенсивный торговый, культурный и информационный обмен неоднократно в истории становились ресурсом социальноэкономического развития и гарантом межконфессиональной терпимости.

На географических и суперэтнических рубежах в неоднородном социальном времени шел непрерывный диалог между греками и варварами, античностью и средневековьем, Западом и Востоком. В качестве трансляторов диалога выступали евразийские Древняя Греция, Византия, Золотая Орда, Османская и Российская империи, многие другие. Вся история Евразии подтверждает существование определенной закономерности, связанной с формами организации евразийского пространства. Этот вопрос обращал и обращает пристальное внимание со стороны научного сообщества, пытающегося определить и выявить основные движущие силы евразийской цивилизационной модели.

Интересные выводы были сделаны другим российским исследователем этой проблемы Ермаковым Д.С. 155. При изучении основных евразийских цивилизационных доминант им были выделены следующие характеристики.

1. Социально-экономические характеристики Запад – развитый, урбанизиро- Восток – отсталый, сельский, агванный, индустриальный. На Запа- рарный. На Востоке – распределение де – производство как базис. как базис.

2. Характеристики социальности Запад – рыночные и правовые Восток – межличностные отношеотношения, выделение личности, ния, нормативный контроль через репользующейся правами и свобода- лигиозные принципы и государство.

Для классического Запада ха- сословные, клановые, этнические отрактерна классовая дифференциа- ношения.

ция.

3. Политические характеристики 4. Культурные характеристики Динамизм/Развитие/Движение Инертность / Стабильность 5. Исторические характеристики Историзм, линейное время.

Данная схема, отражая значительные цивилизационные реалии, является в современных условиях глубоко укоренившимся штампом. Свидетельство тому – регулярные попытки создания универсальных цивилизационных концепций.

Для конкретизации определения евразийской цивилизации автором частично за основу берется предложенное известным исследователем И.Б. Орловой понятие евразийской цивилизации: «Хотя евразийство – достаточно сложная концепция, ее суть можно свести к очень простым и понятным любому человеку положениям. Это многополярность мира, уникальность Евразии как особой цивилизации, евразийская идентичность взамен утраченной советской …» 156. Цивилизация в данном случае нами определена как культурно-историческая система, объединяющая на суперэтническом уровне население с общей самоидентификацией, органически связанное с конкретной природно-пространственной средой. В основе цивилизации лежат три вида системообразующих связей:

– пространственные, опирающиеся на особенности природной среды, ландшафта;

– временные, формирующие общность исторического бытия, традиций, исторической памяти, широко понимаемой культуры, языка;

– социальные и социально-психологические, цементирующие суперэтническую общность при помощи формирования сопоставимых ценностнонормативных механизмов, субъективного осознания общности, самоидентификации людей 93.

В соответствии с этим определением, Евразия, представляющая собой особую географическую, этническую, культурно-историческую целостность, может быть классифицирована как культурно-историческая система или пограничная цивилизация.

Каждая из современных цивилизаций не только сама является системой, но и представляет собой элемент другой системы: множества цивилизаций, существующих в мире. По мере развития и роста сложности цивилизаций растет их взаимосвязь и взаимозависимость, происходит унификация ряда их особенностей, прежде всего технологических, не затрагивающих в то же время консервативных базовых составляющих или социокультурных кодов каждой из цивилизаций. Взаимосвязь и одновременно дивергенция современных цивилизаций существуют в единстве, в соответствии с законами самоорганизации систем.

Проблема определения цивилизационной специфики была одним из важнейших направлений в науке ХIХ века. Согласно теории цивилизации исследование общественных систем, выходящих за рамки локальных культур, само по себе противоречит ее сути, кроме того, опровергается существование всякого срединного пространства между Западом и Востоком. Об этом одним из первых писал Н.Я. Данилевский.

Намеченная Н.Я. Данилевским циклическая модель исторического процесса предвосхитила последующие весьма разнообразные опыты подобного рода как на Западе (О. Шпенглер, А. Тойнби), так и на Востоке (наиболее яркий представитель культурологического циклизма – китайский мыслитель Лян Шу мин [157].

Для них так же характерны: критика «европоцентризма», утверждение циклического характера исторического процесса, формирование основных принципов «цивилизационного» подхода.

Теорию цивилизаций А. Тойнби можно рассматривать как кульминацию тех теоретических разработок, которые были проделаны Н. Данилевским и О.

Шпенглером. Она была осуществлена независимо от их работ, основана на несравненно более широком историческом материале и является подлинным шедевром исторического и макросоциологического знания.

По мнению А. Тойнби, истинной областью исторического знания является не описание отдельных событий, сближенных в пространстве или времени, не история государств, политических систем или же человечества в целом, а «цивилизация» в ее религиозных, территориальных и политических характеристиках. В своем многотомном труде, который он в дальнейшем развивал и конкретизировал, А. Тойнби рассматривает проблемы, связанные с зарождением, ростом, надломом и разложением цивилизаций.

На огромном историческом материале он рассматривает процессы глобально-цивилизационного характера и дает следующую классификацию цивилизационных типов: цивилизации достигшие расцвета, задержавшиеся в развитии, недоразвившиеся цивилизации.

Концепция «вызов-ответ» является в трудах А. Тойнби одной из центральных. Механизм зарождения цивилизаций представляет собой взаимодействие вызова и ответа на вызов: окружающая среда непрерывно бросает вызов обществу, а общество, через «творческое меньшинство», успешно отвечает на вызов и находит решение проблемы. Затем следует новый вызов, и новый успешный ответ и т.д. В таких условиях покою места нет, общество постоянно находится в движении, которое и приводит его к цивилизации.

Надлом, разложение и гибель цивилизаций обусловлены тем, что в определенный момент своего развития общество утрачивает способность давать ответы адекватные историческим вызовам.

Анализируя наследие А. Тойнби, в аспекте интересующей нас проблемы можно выделить и условно обозначить вызовы, обусловившие характер и специфику развития евразийской цивилизации, которую А. Тойнби определил как «православную христианскую, русскую ветвь» [154, с. 233]. Речь идет о географическом, социокультурном и технологическом «вызовах».

Вызовом, «географического» характера, ответом на который явилось возникновение российской цивилизации, была экспансия Степи: «В России ответ представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже просто побить их…, но и достичь действительной победы…» [158].

Вызов «социокультурного» характера был обусловлен тем, что, входя в сферу влияния Византии (сестринскому обществу того же греко-римского происхождения, что и Запад, но, тем не менее, это по Тойнби, совершенно другая цивилизация) «российские члены византийской семьи» всегда резко противились любой угрозе попасть под влияние Западного мира.

Ответом явилась модель государственности, в основе которой лежала жестокая концентрация политической власти, был выработан «свой вариант тоталитарного государства византийского типа» [158, c. 380].

Таким образом, исследуя проблему генезиса цивилизаций, А. Тойнби, независимо от евразийской традиции, излагает положения, во многом воспроизводящие предыдущие и последующие, в частности евразийские представления о сущности российской цивилизации, а именно – определяющую роль «географического» фактора при формировании российской цивилизации, а также специфическую роль и характер российской государственности, обусловленную историческим «вызовом» внешнего характера.

Кроме того, А. Тойнби сформулировал проблему, предвосхитившую в значительной степени исследования в области природы модернизационных процессов в странах незападного типа: в какой степени возможна модернизация без полного подчинения Западу или изменения «генотипа» трансформирующейся цивилизации. «Возникает, естественно, судьбоносный вопрос:

может ли кто-нибудь заимствовать чужую цивилизацию частично, не рискуя быть постепенно втянутым в принятие ее целиком и полностью?» [158, c.381] По мнению А. Тойнби, «ответ» России на данный «вызов» следует искать в сфере цивилизационной ментальности. «На окончательное решение России – серьезное влияние окажет склонность к ортодоксальности и вера в предопределение, которые она тоже унаследовала от своего византийского прошлого. …Россия – все еще «Святая Русь», а Москва – все еще «Третий Рим»»

[158, c.381].

Известный исследователь П.А. Сорокин, анализируя теоретическое наследие основоположников цивилизационного подхода Н. Данилевского, О.

Шпенглера, А. Тойнби и других культурологов-морфологов, утверждает, что их ошибка состоит в утверждении того, что все цивилизации проходят один и тот же одновариантный «органический» цикл: они рождаются, развиваются и, в конечном счете, распадаются и гибнут.

Даже самый беглый анализ смысла рождения, роста, зрелости, надлома и гибели, по мнению П. Сорокина, показывает бессмысленность и ошибочность этих терминов в применении к совокупному конгломерату культурных систем и скоплений, содержащихся в каждой «цивилизации». Ни одна из этих теорий не в состоянии точно указать ни когда зародилась та или иная «цивилизация», и каковы признаки ее зарождения, ни когда она погибнет и каковы критерии ее гибели 159. Критика П. Сорокина в основном направлена против следующих положений:

– путь развития цивилизации является крайне многовариантным и никоим образом не может быть сведен к одному одновариантному циклу;

– возникновение цивилизаций обусловлено различными причинами и имеет различный характер;

– время существования цивилизаций может колебаться от нескольких секунд до тысячелетий и даже достигать подлинного бессмертия (пока существует человечество).

Крупные культурные системы, такие как: наука, великие философские системы, религия, художественная культура, этика, право, экономика и политика и, прежде всего, умозрительные, чувственные и интегральные культурные суперсистемы, поистине бессмертны и могут претерпевать любое количество изменений в процессах трансформации, упадка и возрождения. Анализируя основные тенденции развития цивилизации, П. Сорокин оперирует понятием «социокультурного строя». Главными тенденциями второй половины XX в. П. Сорокин называет продолжающуюся дезинтеграцию культуры общества и системы ценностей, «возникновение и постепенный рост первых компонентов нового - интегрального типа личности» [160]. Борьба между этими двумя системами пронизывает все стороны жизни современного общества.

Однако эта главная тенденция не столь проста и однозначна, как может показаться на первый взгляд. Общество многомерно, многогранно. В нем всегда соседствуют, противоборствуют, сосуществуют элементы, представляющие настоящее, будущее, прошлое и давно ушедшее прошлое (реликты).