«Е.А. Ерохина ЭТНИЧЕСКОЕ МНОГООБРАЗИЕ В ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ И ГЕОПОЛИТИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ РОССИИ Новосибирск 2014 УДК 323 (571.1/5) ББК 66.3 (2Рос).5 Е 785 Е. А. Ерохина Е 785 Этническое многообразие в цивилизационном и ...»

Если география как наука использовала глобус и карту в качестве моделей реальности, то пространственное мышление модерна обращается к ним как к инструментам конкретизации проекций национальной “самости” на земную поверхность. Карта становится необходимым государству инструментом административного размежевания и подкрепления территориальных притязаний в спорах с соседями. Картография оказывается поставленной на службу целям политического и административного управления. Новый тип географического описания оказывается необходимым Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России инструментом наполнения территориальных границ политическим содержанием17.

Таким образом, на социокультурном фундаменте модерна возникает наука как социальный институт и индивидуализированная форма общественного сознания, рациональная по характеру познавательной деятельности. Появляется интерес к необратимости и новизне истории человечества, человеческой индивидуальности и ее спонтанной творческой деятельности.

Формируется линейная персональная модель восприятия времени и историческая наука, объясняющая закономерности исторических процессов, не прибегая к помощи сверхъестественной сущности.

Как и в случае с историческим сознанием, пространственное мышление обнаруживает тенденцию к выделению взаимосвязанных, и то же время альтернативных форм отношения к пространству: географическое (научное) знание и геопространственное проектирование. При этом последнее мобилизует групповую идентичность, опираясь на мгновенно узнаваемые образные стереотипы. Некоторые из них (гербы, неофициальные символы стран, карты-логотипы государств) глубоко внедрились в массовое сознание благодаря бесконечному типографскому переносу на плакаты, обложки учебников и журналов, официальные печати и т. д.

Наконец, самый значимый переворот в пространственном воображении, произведенном географией модерна, связан с десакрализацией языка географических описаний. В пространственно-временной картине мира древности и средневековья образ государства представал в сакральных терминах, например “Священной Римской империи” или “Третьего Рима”.

В географии модерна этот образ заменяется образом “страны” как категории, замыкающей государство в границах определенной территории18. Для населения, идентифицирующего себя со “страной” на основании связи с территорией и принадлежности к государству, это географическое понятие наполняется силой эмоционального чувства, проистекающего из осознания связи между личной биографией и судьбой “Родины”. География смыкается с историей, а личная судьба – с судьбой страны.

Модель воспроизводства культуры, атрибутами которой стали книгопечатание на родном (национальном) языке и изменившаяся пространственновременная картина мира, используется властью для легитимации прав на управление от имени нового суверена – народа. Эта модель позволяет власти опереться в аргументации своих притязаний на светский союз с наукой, на научную рациональность как образец унификации и порядка, с одной Андерсон Б. Указ. соч. С. 192.

стороны, и на авторитет сообществ, от которых власть получает собственную легитимацию – с другой.

Историческая память как форма группового самосознания и историческое знание являются двумя альтернативными, и, в то же время, взаимообусловленными способами восприятия времени. Аналогичным образом соотносятся геопространственное мышление и географическое знание. Синтез групповых форм самоидентификации и научной картины мира, многократно воспроизводимый на национальных языках политических сообществ эпохи модерна, оказывается механизмом, порождающим геополитику как общественный феномен. Он открывает возможность коллективным сообществам эпохи модерна находить географические и исторические аргументы как для осуществления политической и экономической экспансии, так и для защиты от нее. Власть заимствует и использует эти аргументы для оправдания своих действий в зависимости от ситуативных обстоятельств, на которые она вынуждена реагировать.

Генезис новой модели воспроизводства культуры в западных и незападных обществах имеет различную природу. В недрах нарождающейся европейско-североамериканской цивилизации прослеживается прямая корреляция между новой моделью воспроизводства культуры и новой моделью организации общества, основанной на внедрении научных открытий и изобретений в массовое индустриальное производство и потребление.

Их параллельное становление было обусловлено переходом от высокостратифицированного общества средневековья к буржуазному типу общества, основанному на индивидуализме. Трансформация структур коллективной памяти, ответственных за воспроизводство культуры, проходила во взаимосвязи со становлением буржуазных отношений.

За пределами Запада источником социокультурных трансформаций оставалась культура. При этом базовые черты социальной организации не изменялись, что не мешало усвоению новой модели воспроизводства культуры, атрибутами которой являются функционирование на национальных языках; пространственно-временная картина мира, изменившаяся благодаря Великим географическим открытиям и книгопечатанию на родном языке; союз знания и власти, обновленный ориентацией на светскую культуру.

В России становление новой модели воспроизводства культуры явилось следствием европеизации государственных институтов. Ее “пересадка” и последующее укоренение на российской почве на рубеже XVII и XVIII вв. связаны с петровской модернизацией, превращением царства в империю, где русская культура стала доминирующей. В этот период, вопервых, была осуществлена унификация языка, во-вторых, государственная власть приобрела светские элементы легитимизации, в-третьих, произошло Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России становление российской науки, в том числе истории и географии, без которых невозможно возникновение геополитики как нововременного типа пространственного проектирования.

Петровская реформа русского языка упразднила в русском алфавите буквы, которые давно утратили свое звучание. Петр I стремился приблизить русское письмо к европейским стандартам, придав кириллическим буквам латинское начертание. Социальным результатом языковой реформы стало разграничение сфер влияния церковно-славянского языка, который на протяжении семи столетий выполнял роль языка высокой культуры средневековья, и светского языка гражданской власти. Целью ее осуществления была попытка инкорпорации в России европейских образцов культуры, в том числе и секулярной.

Усилиями “птенцов гнезда Петрова”, в числе которых был Василий Татищев, возникает российская географическая и историческая науки.

В течение 1710–1720-х гг. происходит окончательный переход от чертежа к карте. Российская историческая наука овладевает концептуальным аппаратом западно-европейской исторической науки и социально-философской традиции Просвещения. Начиная с XVIII в. можно говорить о своеобразной конвергенции социокультурных пространств России и Европы.

Однако социальные процессы, происходящие в России в XVI–XVIII вв.

(вмешательство государства в экономику, дальнейшее закрепощение крестьян, относительно невысокая доля горожан в общей структуре населения), резко контрастируют с общеевропейскими. Географическая близость к Европе и европейские корни русской культуры создавали напряженное переживание социальных контрастов и порождали мобилизационное настроение в российском обществе.

§9. Этническое многообразие России как геополитическая детерминанта и атрибут геополитических проекций Изменившийся экономический и геополитический статус Западной Европы потребовал включения в орбиту его торгово-промышленных интересов Восточной Европы и других территорий за ее пределами. Капитализм не может развиваться без эксплуатации чужого труда на периферии. Именно его экономические нужды вызывают повторное закрепощение восточноевропейских крестьян в XVI веке. В этой связи усиление крепостничества в России вполне можно рассматривать как следствие расслоения укрепляющейся капиталистической общемировой системы на центральную, западно-европейскую, и периферийные зоны, куда входил весь остальной мир, включая Россию.

Пытаясь компенсировать отставание от Запада, российская власть форсирует процесс разделения труда, и, прежде всего, процесс отделения проГлава мышленности от сельского хозяйства. Опираясь на принудительный труд сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, государство возводит города и оборонительные укрепления, строит заводы, фабрики, верфи, на которых работали приписанные к ним крепостные крестьяне19. Государство создает металлургические заводы, предприятия по добыче меди, служившей сырьем для монетных дворов. Эти работы велись либо на средства казны, либо в форме барщины, т. е. в порядке феодальной повинности20, что исключало заинтересованность отечественного частного капитала. Эксплуатация труда населения, централизованный сбор его результатов и последующее распределение феодального налога становятся в течение долгих лет главными экономическими ресурсами развития России21.

Думается, что использование концепта “другой” или “второй” Европы, который В. Г. Федотова предложила как идеально-типическую конструкцию для характеристики особенностей развития европейских стран, модернизирующихся с преобладанием мобилизационных, а не инновационных усилий, можно признать эвристически ценным для объяснения специфики геополитической ситуации в указанный период. По ее мнению, общими для стран “второй” Европы (Австро-Венгрии, Османской империи, Российской империи) являются следующие характеристики:

– они расположены рядом с Западной Европой, но не являются “Западом” в географическом, экономическом, политическом смыслах;

– они ориентированы на “Запад” и воспринимают контакты с “Востоком” как вынужденные;

– во многих из них религия является источником легитимации деятельности и гарантом единства нации;

– многие из них “расколоты” на прозападную “элиту” и “народ” (большинство)22.

Отнесение Российской империи к категории стран “второй” или “другой” Европы позволяет по-новому взглянуть на проблему культурной самоидентификации России и значение “Запада” как “значимого другого” для России и русской культуры. Отношения сначала Руси, а потом и России, со своими западными соседями влияли весьма существенно на процесс Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. 2-е изд., доп. М.: РОССПЭН, 2006. С. 548–549.

Он же. О российском типе генезиса капитализма/ Л. В. Милов. По следам ушедших эпох: статьи и заметки. Отделение историко-филологических наук РАН.

М.: Наука, 2006 С. 558–559.

Он же. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. С. 537.

Федотова В.Г. Модернизация «другой» Европы / РАН, Ин-т философии.

М: ИФРАН, 1997. [Electron. resource]. www.auditorium.ru/books/4269.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России культурного и, шире, цивилизационного самоопределения России. Однако с эпохой петровских реформ образы “Запада”, Европы и ее народов (особенно немцев, французов, англичан) приобрели в русской (российской) культуре новый смысл – смысл вызова. Именно с этого времени вопрос о цивилизационной определенности России (западничество, почвенничество или евразийство) поставлен в непосредственную зависимость от отношений России с европейскими народами и государствами.

Россия долгое время не могла ответить на этот вызов ни прогрессом в технологических достижениях, ни рыночными успехами, ни политическими свободами подданных, многие из которых до середины XIX в. оставались в крепостной зависимости. Россия стала великой державой благодаря колонизационному движению в Сибирь и на Дальний Восток. Эти регионы рассматривались как цивилизационная окраина не только в СанктПетербурге, но и в столицах других европейских государств.

Появление русских в Северной Азии – продолжение параллельных процессов государственного “собирания” земель и освоения свободных (малозаселенных и привлекательных для земледелия) пространств. В эти процессы оказались вовлечены представители не только русского этноса, но и родственных по культуре славянских этнических групп (малороссы, белорусы), хозяйственная практика которых ориентировалась на экстенсивное земледелие, а значит и на земледельческие миграции. Если правительственную колонизацию можно рассматривать как процесс оформления государственного, символически и политически освоенного пространства, то стихийное переселение – как вольнонародное, выгодное государству, но в значительной мере самостоятельное движение.

Многие исследователи пишут о двух течениях колонизации: правительственном и стихийном. “Если правительственное течение шло определенным руслом, то народное течение, никем не управляемое, разбивалось на мелкие ручейки. В первые же годы после Ермака в Сибирь двинулось много “гулящих” людей, а также промышленников, охотников, звероловов.

Это стихийное переселенческое движение не прекращалось на протяжении всего XVII века: в состав переселенцев входили крестьяне, недовольные усиливавшимся закрепощением, укрывавшиеся от рекрутчины и платежа повинностей, непойманные преступники”23.

Различались не только характер, но и цели народной и правительственной колонизаций. Мотивом земледельческого переселения русского населения выступало, как правило, стремление избежать аграрного перенаселения и деспотического давления со стороны государства в историческом Вахтин Н. Б., Головко Е. В., Швайтцер П. Русские старожилы Сибири. М.: Новое издательство, 2004. С. 24.

центре России. “Вольную” колонизацию двигала также возможность приобретения мехов либо путем торговли, либо посредством охоты. Еще одним стимулом продвижения русских в Северную Азию был золотодобывающий промысел как потенциальный источник первоначального накопления. Правительственная колонизация подразумевала совсем иную цель – включение новых земель в “имперское” пространство. В этом случае взимание “пушного” налога выступало инструментом привидения “под высокую государеву руку” “иноземцев”, а согласие платить ясак – признанием легитимности власти “русского царя”24.

К моменту появления русских большинство коренных народов Северной Азии в той или иной мере переживали разложение первобытнопатриархальных связей. У одних народов (например, у южно-сибирских тюрков) прогресс в общественных отношениях был более значителен, нежели у других (например, у обских угров). Подобная разница объясняется, видимо, тем, что хозяйство кочевников имело в значительной мере производящий (скотоводческий) характер, а в хозяйстве народов таежной зоны в большей мере преобладали присваивающие элементы (охота, рыболовство, собирательство). Хозяйственная деятельность аборигенных этносов в основном не вела к преобразованию природного ландшафта в антропогенный. Охотники и рыболовы входили в биоценозы как верхнее завершающее звено, приспосабливаясь к природному равновесию, и были заинтересованы в его сохранении. Скотоводческая деятельность кочевников вела к преобразованию ландшафта, ничтожному в количественном отношении в сравнении с воздействием на природу земледельческих народов. Их тип хозяйства также зависел от сохранения баланса с окружающей средой.

В Российской империи представителей коренных народов Северной Азии относили к податной категории плательщиков ясака. Они отличались от русских следующими признаками:

1) расовые отличия (европеоидный у русских и монголоидный у аборигенов Сибири внешний облик);

2) тип культурно-хозяйственной деятельности (земледельческий и неземледельческий, ориентированный на охоту, рыболовство и скотоводство).

Довольно значимыми оказывались и конфессиональные различия между русскими, в большинстве православными христианами, приверженРемнев А. В., Суворова Н. Г. Колонизация Сибири XVIII – начала XX веков:

империо- и нациостроительство на восточной окраине Российской империи // История. Антропология. Культурология: Программы и избранные лекции. Ч. II. Избранные лекции. Омск: Изд. дом “Наука”, 2004. С. 8–9; Вахтин Н. Б., Головко Е. В., Швайтцер П. Указ. соч. С. 16; Бродников А. А. Сбор ясака: зависимость процесса объясачивания от потестарно-политической ситуации в регионе (по материалам Восточной Сибири) // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 1.

Культурный космос Евразии. Новосибирск: НГУ, 1999. С. 121.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России цами монотеистической религии и ее священной книги Библии, и народами, которые в основном, за исключением мусульман и буддистов, оставались приверженцами язычества и многобожия.

Специфика российского продвижения в Азию заключалась не столько в желании эксплуатировать вновь приобретенные территории и коренное население, сколько в стремлении обеспечить геополитическую стабильность на своих границах. За пределами климатических зон, доступных для земледелия, ни земли, ни рабский труд не интересовали ни российское правительство, ни русских переселенцев. В отношении “инородцев” архаичный принцип уплаты дани (ясака) действовал до начала XX в. Размер ясака зависел от политической ситуации в конкретном регионе и определялся реальными возможностями государства по его взиманию, зачастую весьма скромными25.

Как полагают историки А. В. Ремнев и Н. Г. Суворова, наиболее продуктивным в вопросе о характере продвижения Российской империи на Восток будет взгляд на эту проблему через призму превращения Северной Азии во внутреннюю периферию российского государства. Главное в восточном продвижении России заключается, по их мнению, в своеобразном “земледельческом империализме”, который, в отличие от европейского империализма, искал не коммерческого успеха, а стремился ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости и земледелию26.

Своеобразие развития России как “другой” Европы ярко проявилось и в специфике империо- и нациостроительства на ее окраинах. В целом можно выявить определенное типологическое сходство в процессах национального строительства в России и Европе. Однако стоит отметить, что процесс нациестроительства в Российской империи обладал определенной самобытностью, которая проявлялась, в частности, в гибком решении проблемы культурной гомогенизации. Несмотря на то что имперская власть мыслила Россию в качестве централизованного унитарного государства, она в целом проводила осторожную национальную политику, целью которой оставалось сохранение целостности и стабильности империи. Эта цель была важнее, нежели превращение России в национальное русское государство.

В силу этого отношение власти к русификации и обращению в православие было прагматичным: ими пользовались, если они способствовали интеграАгеев А. Д. Сибирь и американский запад: движение фронтиров. М.: АспектПресс, 2005. С. 107; Бродников А. А. Сбор ясака: зависимость процесса объясачивания от потестарно-политической ситуации в регионе (по материалам Восточной Сибири). С. 122; Вахтин Н. Б., Головко Е. В., Швайтцер П. Русские старожилы Сибири. С. 16.

Ремнев А. В., Суворова Н. Г. Указ. соч. С. 5–6, 25.

ции этнических групп, и от них отказывались, если это создавало угрозу внутренней стабильности27.

Специфика российского управления этническим многообразием проявилась в конкуренции национального и имперского принципов. Последний не предполагал этнических предпочтений. Доступ в российскую элиту был открыт для многих представителей правящих слоев и сословий нерусских народов. Русское население, особенно его непривилегированные сословия, не имело особых преимуществ, связанных со своим этническим статусом.

Успех межэтнического сотрудничества определялся не столько этническими предпочтениями русских, сколько степенью политической лояльности и династической преданности государю. Этническая принадлежность в многонациональной империи имела меньшее значение в сравнении с сословным и религиозным признаками.

В этом смысле правомерным будет определить Российскую империю как “неклассическую”. Основанием для имперского статуса здесь служит не только номинальный статус, зафиксированный в названии государства, но и, во-первых, характер государственного строя, во-вторых, отношение к вновь вошедшему в состав государства населению, которое облагалось данью (ясаком), что служило главным показателем имперского отношения28.

“Неклассический” статус Российской империи раскрывается в отношении центра России к окраинам, развитие которой осуществлялось благодаря притоку материальных ресурсов и человеческого капитала из “центра” на “окраину”. Несмотря на общую логику процесса, сближающую продвижение русских в Азии с движением европейцев в заокеанские земли, есть существенные отличия в последствиях для метрополий и окраин. Стоит отметить, что характер классических европейских империй определяется направлением притока материальных ресурсов от окраин к метрополии. Характер отношений между “центром” России и ее окраинами было бы неправомерно рассматривать в терминах “колониальной эксплуатации”: до XX в.

последние не стали ни источником сырья для российской промышленности, ни рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части России29.

Поддержание статуса империи, великой державы в глазах международного сообщества, прежде всего европейских государств, зависело, в том числе, и от успехов в освоении восточных окраин. Однако их достижение требовало существенных экономических издержек, которые в условиях феодально-абсолютистского государства компенсировались усилением внеэкономического принуждения, закрепощением крестьянского населения Лаллукка Сеппо. Предпосылки формирования национального самосознания финно-угорских народов в XIX начале – XX в. // Тез. докл. 9-го Конгр. этнографов и антропологов России, Петрозаводск, 4–8 июля 2011 г. С. 8.

Агеев А. Д. Указ. соч. С. 92.

Ремнев А. В., Суворова Н. Г. Указ. соч. С. 52.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России России. Ужесточение контроля в отношении населения империи сковывало его социальную инициативу. Естественно, что это не могло не тормозить развития и в центре, и на окраинах. Таким образом, развитие геополитического успеха России оказывалось проблематичным в силу противоречивого характера развития модернизационных процессов внутри страны.

Ситуация усугублялась восприятием самой России в глазах европейцев как полуазиатской страны. Это весьма болезненно переживалось российской элитой. Оставаясь для русских значимым “другим”, Европа вызывала честолюбивые амбиции. Желание стать Европой, слиться с ней порождало честолюбивую деятельность российских реформаторов.

Европа была не только притягательным образцом для подражания, но и, в известной мере, “центром отталкивания”. По мере того, как имперскость начинает утрачивать свою привлекательность под напором национальных движений, идеология российского продвижения на восток, призванная обосновать особое положение России в Евразии, приобретает контр-вестернизационные черты, подчеркивающие отличие от западноевропейского колониализма. Как отмечал А. В. Ремнев, существовало ожидание, что отказ от “колониальности” снизит потенциал сепаратизма. Российские интеллектуалы и власть надеялись на то, что им удастся избежать оценок собственных действий как эксплуататорских и несправедливых30.

Таким образом, этническая мозаичность Северной Евразии оказывается геополитической детерминантой, принуждающей политическую элиту России осознавать ее цивилизационную специфику. Отличие России от Европы обусловлено не столько различием этнической структуры двух цивилизаций, сколько структурными ограничениями, связанными с зависимым положением России в мировой системе с центром в Западной Европе.

Тем не менее, в геополитических проекциях модерна этничность выступает маркером, “объясняющим” периферийный статус России по отношению к Западу. Данное обстоятельство объясняет увеличение социальной дистанции между ориентированными на Европу элитами и социальными низами, усиление дифференциации между столичными анклавами и пространством за их пределами.

Пытаясь компенсировать отставание от Запада, политические элиты России копируют западные технологии и практики управления. Однако потенциал их реформаторских усилий ограничен прозападными ориентациями, программирующими зависимое по отношению к Западу положение России. Чтобы сохранить свое место поставщика сырьевых ресурсов (мехов в XVI – первой половине XVIII в., зерна во второй половине XVIII – Ремнев А. В. Внутренняя геополитика азиатской России конца XIX – начала XX вв. // Демографическое пространство Азии: история, современность, гипотезы будущего. Новосибирск: Параллель, 2011. С. 203.

начале XX в.) и дешевого труда, государство усиливает крепостнический гнет, консервирует феодальные отношения между социальным верхами и низам доминирующей этнической группы (русских), сословный характер российского общества.

В отношении нерусских народов государство занимает принудительноопекающую позицию, опираясь на представление об их эволюционной отсталости. Выступая проводником в пространство образцов европейской культуры – артефактов (книг, вооружения, образцов мануфактурного и промышленного производства), технологий, разнообразных форм правовых отношений, научной рациональности и проч. – государство в то же время оставляло за собой право вмешательства в традиционные формы жизнеустройства этих народов.

Наследуя имперской идее, провозглашенной в эпоху петровской модернизации, российская геополитика вплоть до рубежа XIX и XX вв. ориентировалась на ориенталистский дихотомизм, предполагавший противопоставление европейской метрополии и азиатской периферии. Однако, оставаясь Востоком в глазах Запада, Россия вынуждена была искать различные варианты незападного политического и социокультурного опыта управления территориями и народами за пределами исторического ядра России. Эта черта, как отмечала историк Е. П. Коваляшкина, оставалась одним из очевидных отличий позиции российской власти, несмотря на трансформацию ее представлений о задачах государственного строительства, от политики западноевропейских государств, основанной на представлении о “внешнем” статусе “туземцев” колоний. Этнокультурная гетерогенность России, вошедшая к XVI в. в политическое сознание Московского царства как должное, исключала вопрос о человеческой неполноценности “иноземцев”. Переориентация на западно-европейскую культурную модель хотя и изменила отношение к культурным особенностям неевропейских народов, сохранила традицию признания за ними социального равенства31. Проявлением этой традиции является тенденция на интеграцию нерусского населения в политико-административные и социокультурные структуры российского общества на равноправных основаниях с другими его членами.

§10. Модели управления этническим многообразием:

историко-цивилизационная специфика России Осмысление этнического многообразия как феномена, нуждающегося в управлении, происходит в модерне под влиянием социальных и социокульКоваляшкина Е. П. “Инородческий вопрос” в Сибири в концепциях государственной политики и областнической мысли. Автореф. дис. … канд. ист. наук.

Томск, 1999. С. 13, 14.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России турных трансформаций, обусловивших переход от традиционного общества к обществу современного типа. Оно опиралось на два основания. С одной стороны, оно базировалось на использовании политических инструментов модерна: унифицированных систем администрирования на национальных языках; политической централизации, поставленной на бюрократические рельсы; полицейском аппарате и силовых структурах, обеспечивающих мощь государства в международных отношениях; национальном дискурсе, обосновывающем распространение политического суверенитета государства в рамках определенных пространственных границ. С другой стороны, это осмысление опиралось на учет практик межэтнической интеграции, сложившихся в структурных и пространственных рамках локальной цивилизации. Под локальной цивилизацией понимается устойчивая социокультурная общность, основанная на единстве институционально-нормативной и ментально-ценностной самоорганизации общества на макроуровне социальной дифференциации человечества. Естественной материальной основой цивилизации является определенная территория, а ее экономическим фундаментом – мир-экономика в том смысле, который придавал этому термину Ф. Бродель. Цивилизация представляет собой сложную систему, атрибутами которой являются: связь населения с пространством (средой обитания и местом развития, конкретным регионом планеты); общность исторических судеб народов и государств, принимающих совместное участие в событиях, имеющих политический, военный, культурный характер (войнах, миграциях и т. п.); наличие общих базовых черт в экономике, социальной организации, культуре, религии, ментальности; осознание народами своей принадлежности к данной цивилизации; наличие одного или нескольких языков межэтнической коммуникации, позволяющих взаимодействовать с народами других цивилизаций.

Механизмом культурной интеграции народов в структуру цивилизации является межэтнический синтез, представляющий собой интегративный процесс, развитие которого позволяет этносам приобретать новые качества через соединение с другими подобными образованиями: становиться участниками процессов общественного разделения труда и обмена; входить в государственные и межгосударственные объединения, открывающие возможность политическими средствами защищать свою культуру; вступать в коммуникацию с народами других цивилизаций, используя один из международных языков, который в то же время является языком межэтнической коммуникации в рамках данного цивилизационного круга.

Существует множество точек зрения на природу, генезис, хронологические этапы становления российской цивилизации. Однако в данном случае в качестве методологического приоритета была избрана ориентация на этническую гетерогенность как одну из важнейших характеристик российской цивилизации, поскольку все ее сущностные черты в одном исследовании охватить невозможно. Поэтому, разделяя позицию историков, авторов коллективой монографии “Российская многонациональная цивилизация: единство и противоречия” (отв. ред. В. В. Трепавлов), постулируем ряд существенных положений, которые определяют и данное исследование32.

Во-первых, полиэтничный характер российской цивилизации, корни генезиса которой восходят к Древней Руси. Межэтнический синтез народов древнерусского государства осуществлялся на основе тесного взаимодействия восточно-славянских и финно-угорских народов с вкраплениями других этнических компонентов. Во-вторых, фиксация в качестве нижней хронологической границы существования российской многонациональной цивилизации конца XV в., когда началось широкое и планомерное присоединение к Московскому царству народов и территорий вне пределов Восточно-Европейской равнины. В этот период формируются основания для последующего синтеза народов тюрко-монгольского мира с этносами, входившими в структуру древнерусских государств (восточными славянами и финно-уграми).

Исторический опыт развития России позволяет выделить четыре типа межэтнической интеграции: стихийный доимперский тип, сложившийся в традициях древнерусской государственности; имперский, формирующийся с началом становления российской цивилизации в середине XVI в.; национальный тип, элементы которого возникают в эпоху петровских преобразований и развиваются в досоветский период; советский тип, связанный со становлением в XX в. советской общности.

На их основе формируются модели управления этническим многообразием: стихийно сложившаяся (восточно-славянская), сформированная в Средние века; имперская, возникшая в позднее средневековье и раннее Новое время (конец XV – начало XVIII вв.); национальная, соотносимая с первыми волнами модернизации (XVIII –начало XX вв.); советская, сочетающая элементы федерализма и национального строительства на этнической основе.

Первая из них, восточнославянская модель, сложилась в межэтнических отношениях между славянскими, балто-финно-угорскими и некоторыми из народов Севера в древнерусский период. С некоторыми изменениями она эволюционировала от раздельного к совместному проживанию этих народов по мере расширения славянской колонизации на земли финно-угров и функционирует сегодня на уровне локальных сообществ в сельских поселениях.

Трепавлов В. В. Введение // Российская многонациональная цивилизация:

Единство и противоречия. М.: Наука, 2003. С. 5.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России Характерной чертой этой модели на протяжении столетий оставалась ориентация на экономическую выгоду от натурального обмена, впоследствии трансформировавшегося в товарный обмен. Культурно-хозяйственной доминантой восточных славян, земледельцев по преимуществу, оставалась производящая деятельность, в то время как хозяйство финно-угров и народов Севера, охотников и рыболовов, оставалось присваивающим и в основном не вело к преобразованию природного ландшафта в антропогенный. Это обусловило хозяйственную специализацию народов в разделении труда, создало формат межэтнических взаимодействий, которые привели к этнокультурному симбиозу, а со временем и к межкультурному синтезу народов33.

Восточно-славянская модель формируется в Средневековье одновременно со становлением политического союза восточно-славянских племен.

Со времен Новгородской республики и Киевской Руси существенной чертой этой модели интеграции является сочетание элементов экономического, в отдельных случаях даже административного, принуждения с признанием внутренней автономии в вопросах родовых, социальных, религиозных отношений, а также в вопросах местного самоуправления населения, независимо от этнической принадлежности34.

Традиции раннего полиэтничного Московского государства и его еще более ранних предшественников, сформированные в Средневековье, стали предпосылками формирования полиэтничного российского государства, возникшего в середине XVI в. В этот период восточно-славянская модель регулирования межэтнических отношений, носившая в основном стихийный характер с элементами экономического принуждения, дополняется моделью имперского строительства, восходящей к традициям евразийской степной политики.

Имперский универсализм базируется на признании принципа культурного (этнического) плюрализма при условии безоговорочной лояльности некоей абсолютной системе ценностей. В традициях евразийской степной политики это означало безусловное признание верховной власти самодержца. Традиции евразийской степной политики становятся частью геополитической системы управления пространством с середины XVI в., периода, именуемого в истории как период борьбы за ордынское наследство.

Вторая, имперская модель ориентирована на традиции евразийской Ерохина Е. А. Влияние мировоззренческих ценностей русского этнического сознания на характер восприятия иноэтнических культур Западной Сибири:

XVII – сер. XIX вв. // Русские Сибири: культура, обычаи, обряды. Новосибирск, ИАЭ СО РАН, 1998. С. 6, 13.

Каппелер А. Россия – многонациональная империя: возникновение, история, распад. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 17–18.

степной политики, которые сложились в отношениях между славянами, тюрками и монголами. Указанная модель начала формироваться в эпоху борьбы за наследие Золотой Орды на евразийском пространстве и предполагала использование традиционных для народов Степи способов легитимации политической власти. Она укрепляется по мере становления в XVI в. российской многонациональной цивилизации, формировавшейся на основе межкультурного синтеза народов, с одной стороны, бывшего древнерусского государства, с другой – народов бывших Казанского, Астраханского и Сибирского ханств. Использование этой модели в государственном управлении по отношению к широкому кругу подданных сначала Московского царства, а впоследствии и Российской империи, позволяет говорить о том, что именно в указанный исторический период межэтнические отношения начинают подвергаться постоянному регулированию со стороны государства и, таким образом, впервые приобретают институциональный характер.

Эволюция этой модели совпадала с эволюцией империи, которая в определенный исторический период служила институционально-политическим выражением формирующейся российской цивилизации. Ее экономической основой долгое время оставалась хозяйственная специализация и основанный на ней обмен между земледельцами-славянами, с одной стороны, и тюрками, а также монголами, по преимуществу скотоводами, с другой. Ее развитие закончилось в 1917 г. вместе с распадом Российской империи, однако она сохранилась как фрагмент исторической памяти народов тюркомонгольского мира.

Этот период связан с завоеванием Казанского, Астраханского и Сибирского ханств. В этих государствах существовала своя элита с исламскими традициями высокой письменной культуры. Помимо религиозной границы, между славянами и тюрками существовала также граница оседлости (кочевания). Исключение составляли сами татары, значительная часть которых к тому времени уже вела оседлый образ жизни. Многие представители этого этноса еще до взятия Казани находились в вассальных отношениях с великим князем московским. Совместное пребывание русских и тюрок в составе Золотой Орды к этому времени привело эти народы к определенному культурному симбиозу. Поэтому сотрудничество и соперничество русской и татарской элит на службе у русского царя в данный исторический период воспринимались как естественный элемент сословно-корпоративных практик.

Хотя российское государство официально обозначило свой имперский статус лишь в период петровской модернизации, т. е. полтора века спустя, все же стоит отметить, что фактически оно стало империей с момента вхождения в его состав Казанского, Астраханского и Сибирского ханств. Под Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России империей в данном случае понимается тип государственного устройства, основанный на принципах авторитарной самодержавной власти и ориентированный на территориальное расширение.

По мнению Ю. М. Аксютина и Л. В. Анжигановой, империя является институционально-политическим выражением сложной социокультурной системы, характер которой обусловлен ценностями этноса, начинающего строительство имперского государства, ядро которых образует, как правило, некая мессианская идея. При этом полагается естественным, что без комплиментарности других этносов, входящих в орбиту империи, без их готовности перестроится самим и перестроить ее под свои потребности, объяснение социокультурной устойчивости империи будет неполным35.

Имперская модель, ориентированная на традиции евразийской степной политики, учитывала этнокультурную специфику вновь присоединенных народов, которые прежде входили в государственные образования иного, кочевого цивилизационного круга. Так, в 1555 г. сибирские беки Ядгар и Бек-Пулад, предчувствуя приближение войны с Кучумом, обратились в Москву с просьбой о покровительстве. Следуя золотоордынским канонам, привычным для новоявленных партнеров, Иван IV выдал им ярлык на княжение (бекство), обложив их “юрт” данью, и назначил своего наместникадаругу, в пользу которого взималась “дорожная пошлина”. Когда Кучум в 1563 г. одержал победу над беками, он подтвердил вассальные обязательства сибирских татар и готовность платить дань. Тогда царь послал “своего дорогу” Добычу Лачинова в Сибирь. Таким образом, во всех этих случаях московское правительство в отношении нерусских народов объективно наследовало административным ориентациям на ордынские образцы36.

Насколько сами российские монархи соотносили себя с ханской властью? Для Москвы как для Третьего Рима более актуальным было подчеркнуть свою преемственность от Византии, нежели от завоеванных татарских ханств. Однако как ни старались русские самодержцы утвердиться в сознании своей преемственности от Византии и равноправии с европейскими монархами, в глазах огромной массы своих подданных к востоку от Волги они заняли место прежних правителей. Даже после того как Петр I стал императором, ордынское геополитическое наследие угадывалось в титульных формулах “царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский”37.

Важнейшей характеристикой правительственной административной политики в отношении нерусских народов оставался этатизм, т. е. подАксютин Ю. М., Анжиганова Л. В. Имперская культура: система ценностей, символы, ритуалы. Абакан: ХГУ им. Н. Ф. Катанова, 2011. С. 32, 75.

Трепавлов В. В. «Белый царь»: образ монарха и представления о подданстве у народов России XV–XVIII вв. М.: Восточная литература, 2007. С. 82–83.

Там. же. С. 99–100.

чинение “национальной” политики интересам государства, понимаемым как обеспечение внешней и внутренней безопасности. В политике, проводимой по отношению к новым подданным после включения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, использовались евразийские традиции степной политики, прежде всего преследующие цели безопасности и стабильности границ. Ее краеугольными камнями оставались аманатство (наличие заложников), шерть (принесение присяги самодержцу) и ясак38.

Когда военная безопасность была обеспечена, Россия переходила к следующим мерам. Во-первых, сохранялся статус-кво, гарантирующий личную свободу плательщикам ясака, которые не могли быть закрепощены, как русские крестьяне. Во-вторых, устанавливалось сотрудничество с нерусскими элитами, подтверждались их привилегии в обмен на лояльность рядовых народных масс. Элита могла делать карьеру на государственной или военной службе. Аристократия оседлых народов признавалась равной русской аристократии39.

С основной массой тяглового населения отношения строились по ордынскому образцу, предполагающему сбор дани в тех же, что и прежде, объемах. Эта задача решалась через объясачивание. Сохранялся и статус местного населения. Так, например, вплоть до петровских реформ крестьяне бывшего Казанского ханства оставались в особой категории “ясачных людей”. Регулярной практикой оказывалось подтверждение коллективных прав на родовые земли. В число преференций входили также освобождение от воинской повинности и сохранение элементов местной самобытности.

В отношении элиты завоеванных народов сохранялись и статус, и привилегии. Для обеспечения лояльности местного населения власть проводила гибкую линию сотрудничества с нерусской элитой. Татарскомусульманская элита кооптировалась в среду русского наследственного дворянства, т. е. признавалась равной русской. Элита народов, исповедующих язычество и ведущих кочевой образ жизни, хотя и не вошла в дворянское сословие, также была выделена особым образом русской властью. Все статусные права и привилегии элит присоединенных народов сохранились за ними после вхождения этих народов в состав русского государства40. Такая прагматическая направленность доминировала до петровских преобразований, с которыми историки связывают первый этап модернизации.

См., например: Шерстова Л. И. Тюрки и русские в Южной Сибири: этнополитические процессы и этнокультурная динамика XVII – начала XX века. Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии, 2005.

Каппелер А. Указ. соч. С. 47.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России Сами русские, творцы империи, отнюдь не благоденствовали, так как оставались основным источником изъятия прибавочного продукта41. Они же были главной тягловой категорией населения. Часто их экономическое и правовое положение было тяжелее, чем нерусских42. В структуре империи были и другие народы, чей правовой статус был ущемлен. В первую очередь это относилось к еврейскому населению, жившему в пределах черты оседлости по причине приверженности инославной конфессии. Подданные империи могли получать начальное образование только в пределах церковно-приходских школ с обучением на русском языке. Действительно, в полиэтничном государстве этническая принадлежность не играла особой роли. Однако совсем по-иному власть относилась к конфессиональной принадлежности своих подданных. В этом смысле можно говорить об определенной дискриминации в отношении евреев и мусульман.

А. Каппелер, исследуя возникновение, историю и распад Российской империи, приходит к выводу, что к России имперского периода неприменим штамп колониальной державы, по крайней мере до момента ее вторжения в Среднюю Азию. В пользу этого говорит толерантное отношение к другим народам и культурам, сохранение этнического многообразия, прагматическое отношение к решению задач этнокультурной интеграции. А. Каппелер характеризует Россию как многонациональную империю, чертами которой являются отсутствие превосходства в развитии метрополии по сравнению с периферией, частичная дискриминация имперского русского этноса, приоритет политических установок над экономическими43.

Третья, национальная модель начинает формироваться в начале XVIII в.

по мере внедрения элементов форсированной модернизации “сверху”, осуществлявшейся в формах, с одной стороны, конкуренции с национальными движениями этнических групп, у которых на момент присоединения к России сложились собственные элиты, традиции государственности и высокие культуры, с другой – русификации либо поддержки особой идентичности по отношению к тем национальным движениям, которые к началу Нового времени еще не сформировали или уже утратили средневековые традиции государственности и элиты с высокими культурами. Эта модель предполагает включение “национального вопроса” целиком в компетенцию государства. Ее целью, в конечном счете, являлось снижение культурной гомогенности до уровня, доступного управлению при помощи унифицированных механизмов бюрократического национального государства, утверждающеМилов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. 2-е изд., доп. М.: РОССПЭН, 2006. С. 566–567.

Каппелер А. Указ. соч.. С. 121, 123.

гося по мере перехода от традиционных к юридическо-правовым формам регулирования социальных отношений.

Имперская модель регулирования межэтнических отношений акцентировала внимание на политической лояльности при индифферентности к этничности подданных. В определенном смысле сохранение культурных барьеров оказывалось выгодным феодальному государству, каковым оставалось Московское царство до начала XVIII в. Внедрение элементов национальной модели государственного строительства явилось следствием вестернизации государственных институтов. Национальный принцип является в некоторой степени альтернативой принципу империо-строительства.

Отдельные его элементы внедряются в период петровской модернизации на рубеже XVII–XVIII вв. Национальная модель государственного устройства в классическом западно-европейском понимании предполагает ориентацию на культурную унификацию и социальную гомогенизацию населения.

Историческая ирония заключается в том, что именно Петр I, проводивший курс на культурную гомогенизацию по образцу абсолютистского, полицейского, бюрократического государства Нового времени, провозгласил Россию империей.

Признаками, позволяющими утверждать, что именно с петровской модернизации начинается первый этап национального строительства Российской империи как государства, где доминирует русская культура, являются, во-первых, унификация русского языка, во-вторых, придание государственной власти светского характера, в-третьих, становление российской науки.

Национальная модель нацеливала на административную унификацию государственного управления. Татарские, чувашские, удмуртские и марийские крестьяне Европейской России, пользовавшиеся ясачным статусом, согласно указам 1718 и 1724 гг., были переведены в категорию государственных крестьян и перешли в непосредственное подчинение административным органам империи. Курс на форсированную интеграцию этносов бывшего Казанского ханства существенно сократил веер прав и возможностей этих народов. В первой половине XVIII в. наблюдается рост волнений на национальных окраинах, для подавления которых потребовалось использование военной силы44. Внедрение элементов нациестроительства обусловило временный отход от прагматичной политики в отношении нерусских народов империи вплоть до воцарения Екатерины II.

Во времена правления Екатерины II наблюдается отказ от унификации и частичное возвращение к гибкой политике административного регулирования социальной жизни нерусских народов. Эта политика продолжается усилиями Александра I, проводившего либеральные по отношению Каппелер А. Р. Указ. соч. С. 29–30, 177.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России к указанной категории подданных реформы. Наиболее сильно они коснулись западных окраин империи, Царства Польского и Великого княжества Финляндского, получивших права автономий в составе Российской империи.

Однако уже со второй трети XIX в. правительство вновь берет курс на ускоренную унификацию и даже русификацию. Российская империя оказалась вовлеченной в процессы национальной мобилизации, затронувшей в том числе и великорусское население. “В верхах” рост русского национального самосознания проявился в патриотических настроениях знати. Русское образованное общество стало проявлять интерес к русской истории, о чем свидетельствует появление литературных произведений на исторические темы и исторических сочинений А. С. Пушкина, Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева и др. Появилась даже бюрократическая формула национального патриотизма, введенная в оборот усилиями министра просвещения графа С. С. Уварова. В соответствии с ней имперские принципы самодержавия и православия дополнились принципом народности. На низовом уровне указанная тенденция проявилась в особом феномене народничества, ориентированного на “сближение” образованных слоев общества с “народом” в поиске утраченных национальных корней. В национальные движения оказались вовлечены и другие народы империи.

Для описания национальной мобилизации как продукта модернизации чешским историком М. Хрохом были предложены две модели национального строительства. Если в рамках первой описательной модели импульс национальной мобилизации задается усилием “сверху” от политической власти, элит, армии и бюрократии “вниз”, к культуре простонародья, то в рамках второй описательной модели политической мобилизации предшествуют культурная и общественная мобилизация социальных “низов”45.

Модель национальной мобилизации “сверху” описывает этот процесс у народов, высокая культура которых складывается при поддержке государства и одновременно со становлением национальной государственности.

Модель мобилизации “снизу” описывает мобилизацию у тех народов, у которых формирование высокой культуры предшествует самостоятельной национальной государственности.

В группу народов, описываемых нисходящей моделью, можно отнести так называемые “старые” европейские народы со сложившимися еще к началу модерна традициями государственности и высокой культурой элит:

англичан, французов, испанцев, португальцев. Группу народов, описываемых восходящей моделью, составляют так называемые недоминантные в Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации:

процесс строительства наций в Европе // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

С. 121–145.

рамках имперских образований этносы: чехи, словаки, словенцы, сербы.

М. Хрох именует их “молодыми” нациями.

А. Каппелер выделил два идеальных типа, позволивших описать национальную мобилизацию у народов Российской империи, опираясь на предложенные М. Хрохом модели. Один из них относится к так называемым “молодым” нациям, другой – к “старым”. К “молодым” нациям в Российской империи можно отнести большинство народов: украинцев, белорусов, литовцев, эстонцев, латышей, финнов и т. д. Эти народы имели незавершенную социальную структуру ввиду отсутствия собственных элит и (или) средних (городских) слоев. При социальном выдвижении из низов представители этих народов подвергались ассимиляции господствующими этносами. Они не имели собственных политических структур, либо утратили их, а традиции средневековой государственности оказались разрушены в начале Нового времени. Соответственно, они не располагали ни литературным языком, ни высокой культурой. Они испытывали господство иных этнических элит, и национальные движения стали для них способом социальной борьбы за права, необходимость отстаивать которые осознавалась по мере освобождения от крепостной зависимости, индустриализации и урбанизации, распространения грамотности, развития школьного образования и печати46.

“Старыми” нациями в Российской империи, помимо русских, были поляки, грузины, армяне, крымские татары, остзейские немцы, евреи. С некоторыми ограничениями в эту категорию можно отнести и поволжских татар, потерявших свою государственность, но сохранивших основанную на исламе высокую культуру 47. Взаимодействие русских с другими “старыми” нациями, входившими в состав Российской империи, некоторые историки, в частности А. Миллер, предлагают рассматривать как конкуренцию национальных проектов за доминирование над “молодыми” нациями. Примером такой конкуренции в истории стало соперничество проекта “общерусской нации”, стремящегося к объединению великороссов, малороссов и белорусов, и польского национального проекта, стремящегося привлечь на свою сторону украинцев, белорусов и литовцев48. Другой пример, приводимый А. Миллером, иллюстрирует ситуацию конкуренции русского и татарского национальных проектов в борьбе за влияние на народы Поволжья49.

Следует отметить, что такая конкуренция во многом способствовала развиКаппелер А. Указ. соч. С. 156–157.

Миллер А. Империя и нация в воображении русского национализма. Заметки на полях одной статьи А. Н. Пыпина // Российская империя в сравнительной перспективе. М.: Новое издательство, 2004. С. 272.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России тию этнической мобилизации “молодых” наций. Из этой логики вытекало поощрение российскими властями особых идентичностей “молодых” наций: финской, эстонской, латышской, литовской, белорусской, украинской, чувашской, мордовской и т. п.

Культурная революция советского периода продолжила линию на формирование высоких культур недоминантных этнических общностей в период культурной революции, т. е. в 20–30-х гг. XX в. Становление четвертой, советской модели управления этническим многообразием неразрывно связано со сквозной для отечественной общественной мысли идеей некапиталистического пути развития России. Советская власть в качестве социального идеала предлагала народам СССР принцип равенства, инструментом достижения которого, как предполагалось, должно было быть выравнивание социально-экономического и социально-культурного уровней развития народов и регионов. Применительно к национальной политике 1920-х – начала 1930-х гг. это означало веру в возможность совместными усилиями всех “братских народов” СССР “перескочить” капиталистическую стадию и попасть, минуя ее, в социализм. Такая возможность открывалась, в соответствии с советской идеологией того периода, не только перед теми народами, которые уже достигли капитализма, но и перед теми, кто находился, в соответствии с формационной теорией К. Маркса, на докапиталистической стадии развития.

Культурная революция, равно как и меры национального строительства, пробудила социальную инициативу нерусских народов. С середины 1920-х гг. разрабатываются алфавиты для прежде бесписьменных языков, в том числе тюркских и монгольских народов Сибири. Письменность на национальных языках внедряется в управление, судопроизводство, в систему школьного образования.

Советская власть прилагала немало усилий для преодоления этнического неравенства. В 1920-е гг. ликвидируется массовая неграмотность, создается печать и литература на национальных языках. Тогда был создан ряд младописьменных языков, в том числе и языков народов Сибири, возникла профессиональная культура, основанная на владении данными языками.

Поддержка национальных языков и литератур, создание системы школьного образования на национальных языках, конструирование алфавитов у прежде бесписьменных народов означали возврат к традициям толерантности по отношению к нерусским народам и культурам.

Становление высоких национальных культур “молодых” наций осуществлялось при непосредственной вовлеченности советской власти в процессы формирования национальной интеллигенции. Большое внимание уделялось развитию художественной литературы, именно в советГлава ское время у многих народов СССР появились свои национальные писатели50. В 1930–1933 гг. вводится всеобщее начальное образование, а в 1934–1937 гг. – всеобщее семилетнее образование. Одновременно с этим форсировалось развитие издательского дела на национальных языках.

В 1920-е – 1930-е гг. разворачивается компания по коренизации советской власти среди нерусского населения. Коренизация проводилась путем выдвижения на руководящие партийные и административные посты местных национальных кадров. “Коренизация” управления была частью мобилизационной модернизации, разворачивающейся в первые десятилетия советской власти. Она также должна была решить проблему повышения квалификации среди нерусских народов для последующего привлечения их в промышленность. Политика коренизации и либеральная языковая политика имела глубокие последствия. Помимо широкого привлечения на свою сторону нерусского населения, советская власть достигла очень важного прорыва в ускорении образования наций среди нерусских этносов51.

Это пришло в противоречие с набиравшим силу режимом личной власти И. Сталина. Конституция 1936 г. провозглашала построение социализма в СССР и изживание всех форм капитализма в советском обществе. На практике такая ликвидация означала искоренение определенных, так называемых мелкобуржуазных слоев общества, и физическое уничтожение их представителей. Такая участь постигла духовенство, казачество и широкие круги крестьянства. В 1930-х гг. советская власть, стремясь к искоренению всякого упоминания о досоветском периоде российской истории и ее выдающихся деятелях, всячески подчеркивала разрыв советской государственности с предыдущим, имперским периодом ее развития.

К концу 1930-х гг. стало очевидно, что надежды на мировую революцию не оправдались. Хотя СССР удалось избежать международной изоляции, он практически не получал никакой международной помощи для послевоенной реконструкции страны. Несмотря на это, СССР удалось в основном осуществить индустриализацию, в том числе и на некоторых окраинах. Это создавало определенные иллюзии у советской правящей элиты в отношении экономических и технологических возможностей страны в надвигавшейся Второй мировой войне.

В конце 1930-х гг. начинают проявляться негативные стороны режима личной власти И. Сталина. В практике этно-национальной политики конца 1930-х – начала 1950-х гг. это означало возвращение к традициям позднего самодержавия. Формализации подверглись принципы федерализма. Под Алпатов В. Языковая политика в России и Франции // Диаспоры. 2003, № 1.

С. 74–76.

Там же. С. 276–277.

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России властным нажимом начинает осуществляться перевод национальных алфавитов с латиницы на кириллицу. Возвращается курс на унификацию и гомогенизацию населения.

Стоит отметить, что такой курс, предполагавший ассимиляцию и искусственное “пересаживание” народов с территории исконного проживания на другую, максимально географически удаленную от него территорию, практиковали не только в СССР. К таким мерам, за редким исключением, прибегали почти все национальные государства между двумя мировыми войнами. Так, например, результатом поражения Греции, развязавшей войну против Турции в 1919 г., стал принудительный обмен населением между греческой и турецкой сторонами, имевший место в 1922 г. Обмен имел целью с обеих сторон гомогенизировать национальный состав государств для предотвращения сепаратизма со стороны потенциальных этнорелигиозных меньшинств и затронул около 2 млн человек.

Другой пример являет собой выдворение из стран Балтии в 1939– 1940 гг. остзейских немцев, которые жили на этой территории многие столетия. Принудительное выселение этого этнического меньшинства началось еще до советизации Прибалтики и вступления советских войск на территории этих стран. Оно осуществлялось по договоренности между Латвией, Эстонией и Германией. Вторая волна выдворения, охватившая также польское и еврейское население стран Прибалтики, пришлась на 1940–1941 гг.

На этот раз она осуществлялось между СССР и Германией. Только в этой националистической логике и следует понимать те мероприятия, которые проводила советская власть в период 1937–1953 г., отступив от традиционных для российской цивилизации практик взаимодействия общества и власти в вопросе межэтнической интеграции.

Вот неполный перечень народов, которые подверглись депортации накануне Великой Отечественной войны: корейцы, немцы, эстонцы, латыши, литовцы, поляки. В 1941 г. ликвидируется автономия немцев Поволжья, а немецкое население Европейской России депортируется в Сибирь, Среднюю Азию и Казахстан. С октября 1943 г. по май 1944 г. по обвинению в пособничестве немецким оккупантам были насильственно переселены в Сибирь и Среднюю Азию чеченцы, ингуши, калмыки, крымские татары, карачаевцы, балкарцы.

Вступление СССР во Вторую мировую войну заставляет советскую элиту пересмотреть отношение к основной этнической группе населения СССР – к русским. Став Великой Отечественной, война заставила советскую верхушку признать связь СССР с предшествующими государственными образованиями, включая Московское царство и Российскую империю. Большевикам пришлось начертать на советских знаменах и, тем самым, признать в лице Александра Невского, Александра Васильевича Суворова и участГлава ников Отечественной войны 1912 г. героев России досоветского периода.

Власть делает послабления в отношении Русской Православной церкви. На рубеже 1940–50-х гг. выходят публикации В. В. Мавродина и Д. С. Лихачева, посвященные истории и культуре Древней Руси. Усилиями С. А. Токарева и П. И. Кушнера (Кнышева) происходит реабилитация этнографии как науки, имеющей современное значение. Вместе с тем, до самой смерти Сталина в 1953 г. то и дело возникали политические дела с “национальной” подоплекой. Их фактическая цель заключалась в поиске врага, на которого можно было бы возложить ответственность за просчеты, допущенные режимом личной власти Сталина в военные и послевоенные годы. Такова была, например, антисемитская компания в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Советская национальная политика противоречива. Социальная мобилизация первых десятилетий советской власти дала небывалый импульс социальной активности населения. Наиболее значительным его результатом стало резкое увеличение в 1940–50-е гг. доли грамотных людей, городского населения и промышленных рабочих среди всех народов СССР. Победа в войне и новый статус СССР, повышение его престижа позволили окончательно преодолеть международную изоляцию. Став членом сообщества Объединенных наций, Советский Союз после окончания Второй мировой войны принял на себя все обязательства по соблюдению норм международного законодательства, в том числе и тех, которые касались прав человека, включая права меньшинств.

Война сплотила людей, а память о жертвах, павших за независимость страны, скрепила общность народов СССР. Вокруг памяти о Великой Отечественной войне формируется представление о “герое своего времени”. Воспеваемый в художественных произведениях социалистического реализма, “советских по содержанию – национальных по форме”, этот тип героя, как правило, являлся выходцем из “народа”. Примечательно, что представление о “народе” утрачивает классовую пристрастность, свойственную революционному периоду советской истории. Сама принадлежность к “народу” уже не предполагала более обязательной принадлежности к благонадежной, с точки зрения советской власти, среде “эксплуатируемых низов”.

Итак, базовыми чертами советской модели национального строительства можно считать идейные установки, проводимые советской властью в решении “национального вопроса”:

1) ориентацию на некапиталистический путь развития, что предполагало допущение возможности в относительно небольшом историческом отрезке “перепрыгнуть”, т. е. сформировать и затем, в последующем целенаправленном развитии, преодолеть капиталистическую стадию общественных отношений;

Этническое многообразие как объект внутренней геополитики России 2) фактическое признание коллективной субъектности в отношении определения вектора этнического развития народов СССР. Оно логично вытекало из понимания прав и свобод личности как части коллективного целого;

3) целенаправленное формирование гражданской общности “советский народ”, и соответствующего гражданского самосознания. Частью этой политики стало возникновение феномена советской идентичности и советского патриотизма.

После смерти Сталина начинается возврат к национальной политике раннего советского периода. По мере выхода из состояния международной изоляции после Второй мировой войны в сферу правового регулирования начинают проникать нормы международного законодательства, в том числе и в области прав человека. В логике “расцвета и сближения наций” в СССР осуществлялась целенаправленная политика, направленная на уменьшение диспропорций между центром и периферией, стирание различий в образовательном уровне и социально-профессиональном составе разных народов СССР.

Однако сходство параметров социально-профессиональной структуры контактирующих этносов как результат выравнивания социальнокультурного уровня и ускоренной социальной мобильности народов не всегда ведет к межэтнической солидарности. Оно может усиливать соперничество, поскольку выравнивает возможности наций в состязании52.

Этничность использовалась в СССР как инструмент социальной мобилизации. С одной стороны, усиливалась состязательность между этническими группами, и тем самым опосредованно поддерживалась социальная дистанция межу ними. С другой стороны, благодаря выравниванию социально-структурных параметров уничтожались социальные барьеры, основанные на неравенстве в доступе к таким жизненным благам как собственность, образование, власть. Советская идентичность нивелировала гипертрофированную этничность.

Оценить однозначно последствия национальной политики в СССР невозможно. Эта политика представляет собой яркий пример институционализации и политизации этничности. В периоды эволюционного развития она выступала механизмом, инициирующим социальную инициативу. Однако в период кризиса советской системы проявился ее конфликтогенный потенциал. Разочарование в социальных идеалах, которыми жили поколения советских людей, поставило на грань кризиса советскую идентичность, которая в советский период уравновешивала гипертрофированный статус этничности. Выравнивание социально-структурных параметров развития Арутюнян Ю. В. Социальная мобильность и национальная вариативность в политическом сознании // Ю. В. Арутюнян, Л. М. Дробижева, А. А. Сусоколов. Этносоциология. Учеб. пособие для вузов. М.: 1998. С. 122–123.

народов СССР привело к усилению состязательности между представителями разных этнических групп, что в условиях кризиса советской модели развития стало дополнительным фактором социальной напряженности.

В постсоветский период этническое многообразие все в меньшей степени выполняет функцию инструмента социальной мобилизации. За истекшие десятилетия российская власть так и не сумела сформулировать единый общенациональный проект модернизации, способный сплотить доминирующее большинство и этнические меньшинства.

В современной России мобилизованная этничность перестала быть эффективным инструментом управления. Она стала сетевым ресурсом, действующим как механизм, альтернативный институциональному порядку. В современном российском обществе, где социальный лифт дает сбой, чрезвычайно востребованы сетевые ресурсы, основанные на родственных и земляческих правилах членства. Наиболее ярко данный феномен проявляется в опыте взаимодействия кавказских и среднеазиатских диаспор с доминирующим большинством в российских городах, в частности, в экономической конкуренции соответствующих диаспор и принимающего сообщества.

Нарастание индивидуализма и отчуждения, с одной стороны, и дефицит лояльности по отношению к институциональным структурам, через которые государство взаимодействует с обществом, – с другой, побудили российскую власть обратиться к концептам нации и национализма, которые в европейской культуре Нового и Новейшего времени сыграли роль “социального клея”, собирающего в единое общество атомизированных индивидов индустриальной и постиндустриальной эпохи. Национализм делает социальную дистанцию между олигархами и неимущими иллюзорной. В эпоху “восстания масс” он дарит государству идею, возвышающую общество потребления до экзистенциального горизонта, соотносимого по силе с тем, что давали средневековому социуму религии.

Российская власть имеет давние традиции опоры на европейский опыт государственного строительства (еще со времен Петра I). Не всегда этот опыт успешно прививался на российской почве, имеющей определенные цивилизационные особенности. Однако всякий раз на новом витке трансформаций, которые проходили в виде реформ “сверху” и революций “снизу”, т. е. принудительным для большинства граждан способом, ориентация на опыт Европы оставалась доминирующей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что идея гражданского национализма в 1990–2000 гг. показалась привлекательной и российской власти, и многим представителям академического сообщества. С 2000-х гг. она стала активно внедряться в российские СМИ и школьное образование. Сегодня на самом высоком уровне предлагается решать сложные этносоциальные проблемы пропагандой ценностей патриотизма и интернационализма. Непонятно, правда, как они будут соЭтническое многообразие как объект внутренней геополитики России относиться с ценностями индивидуализма и неограниченного потребления, навязываемыми обществу в качестве эталона коммерческой рекламой.

Постсоветский период поставил россиян перед выбором оснований гражданской идентичности. Какой из двух принципов – национализм или универсализм – должен быть положен в основу гражданской интеграции?

Если универсализм, то какого рода? Совершенно очевидно, что такой проект не может быть имперским. Как показали работы В. Л. Цымбурского и других российских геополитиков, “имперскость” России парадоксальным образом связана с ее европеизмом. Невозможность России стать Европой и отторжение ее в этом качестве повлекло за собой отказ от “имперства”.

Сегодня очевидно, что этот проект не может быть и советским.

Если национализм, то как он может быть встречен россиянами, для которых данное понятие нагружено конфликтогенным потенциалом? Национализм, как показала история двух мировых войн, является обоюдоострым оружием. В современной Европе его крайности нивелируются идеей общеевропейской интеграции. В России гражданское сообщество россиян сформировалось вне идеологии национализма. Попытка намеренного внесения идеологии национализма в принципы согражданства россиян противоречит формуле Конституции Российской Федерации (“многонациональный народ России”).

Отказываясь от принципа федерализма России в пользу национализма, российское общество может столкнуться с фрагментацией его членов, которые, по устоявшейся традиции, связывают национальное с этнокультурным, а гражданское – с политическим развитием. Двусмысленность толкования понятия “нация” может быть решена более корректным словоупотреблением, уточнением этно-национального либо национальногосударственного контекста использования данного концепта. Обе смысловые интерпретации равноправно применяются сегодня в отечественной науке и общественном дискурсе. Представление о гражданстве не обязательно должно быть связано с нацией. Методологическая дискуссия о природе согражданства россиян может быть адекватно решена в опоре на цивилизационный метод.

Как показывает историко-цивилизационный анализ, каждый исторический период в соответствии с изменяющимися социально-структурными параметрами и ситуационными факторами вносил свой вклад в развитие моделей управления этническим многообразием России. Позднемонгольский и московский период способствовали формированию имперской модели и заложили основание для культурного плюрализма. Имперский период завершил процесс политической централизации и создал культурную почву для национальной мобилизации на этнической основе. Советский период сформировал предпосылки федерализма, который, однако, не был реализован как принцип в полной мере.

Более того, постсоветский период не содержит оснований для оптимизма в отношении реализации федерализма как управленческой стратегии.

Скорее, напротив, наблюдается возвращение к стихийной, предшествующей имперской, модели управления этническим многообразием. Сложные этносоциальные проблемы были отнесены властью к разряду тактических и решались либо силовыми методами, как, например, в Чечне, либо путем поощрением лояльных по отношению к центральной власти элитных групп в соответствующих национально-территориальных субъектах РФ. Несмотря на то что подавляющее большинство локальных конфликтов на постсоветском пространстве имели этническую подоплеку, этнополитические проблемы не рассматривались российскими властями как приоритетные.

В настоящее время центральная власть, скорее, оперативно реагирует в режиме “ручного управления” на складывающуюся в России и ее регионах этносоциальную ситуацию, нежели осуществляет стратегическое планирование. Близорукость политической элиты России и падение престижа науки в глазах российской власти в постсоветский период не отменяют положения теоремы У. Томаса, которое гласит: ситуация реальна по своим последствиям, если она рассматривается ее участниками как реальная.

Данное положение в полной мере применимо к оценке роли этнического многообразия в процессе интеграции гражданского сообщества россиян.

Если этничность концептуально осмысливается только в качестве ресурса самоорганизации, альтернативного существующим государственным институтам, следовательно, она может быть использована как в целях развития социокультурной динамики общества, так и в целях ее сдерживания в интересах определенных групп. Осмысление этнического многообразия как нуждающегося в управлении феномена и ресурса общественного развития может происходить лишь в опоре на научную рациональность. Следующая глава посвящена эволюции представлений об этнической мозаичности России в пространстве философских концепций модерна, повлиявших на формирование крупных геополитических проектов, в том числе социалистического и евразийского.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... Глава 4. Россия как объект динамических изменений в философских и научных концепциях модерна §11. Образ и реальность в геополитическом проектировании Определив геополитику как метод измерения социальных отношений на основе научной и образной репрезентации реального географического пространства и проектирования его развития с целью преобразования геополитического объекта из реального состояния в желаемое, мы можем выделить три класса субъектов проектной деятельности: власть, сообщества и индивиды. На основе данной классификации могут быть отобраны три единицы анализа: 1) классическое государство, каковым являлось, например, российское государство (Московское царство, Российская империя, СССР) с присущими ему моделями управления этническим многообразием; 2) цивилизации и составляющие их народы, например, российская цивилизация – социокультурная система, аксиологическое ядро которой содержит универсальные ориентиры, способные при определенных обстоятельствах становиться инструментами групповой мобилизации; 3) индивиды, носители коллективных представлений о пространствах и населяющих их народах. Как отмечалось в предыдущих главах, образы пространства функционируют в общественном сознании на двух уровнях: на уровне стереотипных образов обыденного сознания и на уровне философских и научных концепций. Оба уровня доступны для исследования.

Содержанием проектной деятельности является манипуляция с образом определенного пространства, которое именуется в нашем исследовании геополитическим объектом (ГО). В данном исследовании таким объектом является Россия как страна в совокупности территории, населения и политических институтов государства. Одним из значимых атрибутов указанного объекта является этническое разнообразие как социокультурный феномен. Этнические общности, развиваясь, нуждаются во взаимодействии с аналогичными коллективами, что обуславливает межэтнический синтез, на основе которого формируются более крупные социокультурные образования – цивилизации. В процессе осмысления этнического разнообразия субъекты и акторы геополитики – элитные группы, коллективные общности и индивиды, авторы научных и философских концепций – нарабатывают способы проектной деятельности. Власть вырабатывает модели управления, этнические общности – модели межэтнической интеграции и универсальные для данной цивилизации ценностные и целевые приоритеты общежития, ученые и философы – идеи, которые становятся содержанием их концепций.

Избирая в качестве единицы анализа государство, исследователь сталкивается с необходимостью изучения способов управления этническим многообразием. Если единицей анализа становятся культурные и политические сообщества (этносы и нации), то актуальным становится исследование их происхождения, практик адаптации к среде, генезиса, опыта взаимодействия друг с другом, влияния политических институтов и исторического контекста на их развитие. Все из перечисленных факторов способны оказать влияние на формирование ценностно- и целерациональных приоритетов, приобретающих значение факторов самоорганизации и групповой мобилизации в процессе интеграции коллективных сообществ в пространство и структуру локальной цивилизации. Наконец, изучение ментальных феноменов предполагает обращение к истории идей. Каждая единица анализа требует своего методологического подхода: системно-исторического при исследовании моделей управления, цивилизационного при изучении сообществ и феноменологического при анализе ментальных феноменов.

Анализ ментальных феноменов, в числе которых образ России, в частности, его “европейские” и “азиатские” черты в том виде, в каком они репрезентированы в структуре философских концепций от Просвещения до евразийства, оказывается необходимой частью исследования.

Базовым в исследовании геополитических проекций является понятие ментального картографирования. В отличие от изучения этого процесса в социальной психологии, историки, культурологи и социологи направляют свой взгляд не на формы репрезентации пространства в индивидуальном сознании, а на изучение представлений всего общества о данном пространстве. Если социальная психология изучает ориентации людей в пространственных микроструктурах повседневности, то история и социология имеют дело с воображаемым разделением территорий, с которыми лишь малая часть членов данного сообщества знакома по личным наблюдениям1.

Как полагает Ф. Б. Шенк, изучение ментального картографирования возникло в связи с развитием истории картографирования, с одной стороны, и семиологии – с другой. Первой стороной света, которая потеряла “ореол объективности”, стал Восток. Как показал Э. В. Саид, ориентализм как стиль мышления, оправдывающий доминирование Востока, выстраивал его образ как образ “другого”, во всем противоположный Западу. Если Западу приписывались атрибуции активности, субъектности власти, то каШенк Ф. Б. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе от эпохи Просвещения до наших дней: Обзор литературы: пер. с нем. // Новое литературное обозрение. 2001. № 6(52). С. 42–61.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... тегория Восток фиксировалась через “отсутствие” изменений, прогресса, свободы, разума – всех тех свойств, которые традиционно определяют и характеризуют Запад2.

Книга Э. В. Саида “Ориентализм”, продолжившая дебаты о колониализме и постколониализме, породила интерес к другим территориям и способам их репрезентации в общественном сознании: Балканам (М. Тодорова), Восточной Европе (Л. Вольф), России (Х. Лемберг)3. В статье, посвященной проблеме конструирования ментальных карт в Европе, Ф. Б. Шенк обращается, в частности, к исследованиям Л. Вольфа и Х. Лемберга, посвященным образному перемещению России с Севера на Восток Европы4.

Античная и средневековая картины мира исходили из разделения на “цивилизованный Юг” и “варварский Север”. Идея “дикого Севера” в европейской культуре изживает себя на протяжении XIX в. и даже, возможно, ранее. В представлении о мире к Северной Европе причислялись страны, расположенные севернее Черного моря и Дуная и восточнее Эльбы. Эти территории принято было обозначать как “полуночные страны”, или просто Северные страны. Даже поединок Наполеона с Россией воспринимался как конфликт Севера и Юга. Однако со временем название территории “Север” стало синонимом географического понятия Скандинавия5.

Под влиянием ориентализма ось дифференциации трансформируется.

Не только мир, но и Европа разделяется на символические Запад и Восток.

Ф. Б. Шенк солидаризируется с мнением Л. Вольфа и Х. Лемберга в том, что эта трансформация была не просто сменой терминологии, но отражением перемены политико-идеологического мировоззрения6. На ментальной карте Европы Россия оказалась помещена в разряд стран “Восточной Европы”. Дикость, которая прежде связывалась с Севером, теперь стала относиться к Востоку. По этой причине Россию именовали “полуазиатской” страной, что вошло в лексикон Третьего рейха и идеологию Запада времен “холодной войны”. Ф. Б. Шенк предлагает рассматривать дискуссию западников и славянофилов, а также становление евразийской школы в эмиграСаид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. Спб.: Русский мiръ, 2006. С. 170.

Lemberg H. Zur Entstehung des Osteuropabegriffs im 19. Jahrhundert. Vom “Norden” zum “Osten” Europas // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. NF. 33. 1985.

S. 48–91; Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightment. Stanford, 1994.

Шенк Ф. Б. Ментальные карты. С. 7–8.

ции7, как русское отражение того, что Россия оказалась помещена Западом на Восток, По мнению Ф. Б. Шенка, “перемещение” России на образный Восток начинается довольно рано, в XVIII в. Начало этого процесса запускается дискуссией в географии вокруг проблемы границы между двумя континентами Евразии: Европой и Азией. В этой связи Ф. Б. Шенк обращается к исследованию другого ученого, географа М. Бассина, посвященного тому, как эта граница, проложенная поперек России, осмысливается общественным сознанием россиян (в русской географической литературе) в XVIII в.

В интерпретации М. Бассина географическая дихотомизация России предстает как часть вестернизации, предпринятой Петром Первым. До этого момента Россия выводила свои культурные истоки из Византии и испытывала безразличие к Западу8. По мнению М. Бассина, как только страна из Московского царства превратилась в Российскую империю, у правящего класса России возникла мысль, что ее, как и другие империи, можно разделить на европейскую метрополию и азиатскую колонию. Впервые разделение было проведено В. Н. Татищевым, который добился того, чтобы оно было принято в географии и разделении государства на Европейскую и Азиатскую Россию, что сохраняет свою силу и по настоящее время9. “Как Испания или Англия, Нидерланды или Португалия, по самому большому счету Россия также могла быть разделена на два важнейших компонента: с одной стороны – коренные земли или метрополия, которая принадлежит европейской цивилизации, и с другой – обширная, но чужая, внеевропейская колониальная периферия”10.

Европейско-азиатский дихотомизм в образных автостереотипах был порожден, по М. Бассину, трансформацией политической идентичности России. “Вслед за победой над Швецией в 1721 г. было формально отвергнуто архаичное наименование Московии как царства или царствия. Взамен этого Россия с огромной помпой и соответствующими церемониями была провозглашена колониальной империей в соответствии с европейской моделью, во главе с правителем, который теперь был императором, а не царем… В свете этой цели тот факт, что российское государство частично покрывало два континента, приобретал беспрецедентное значение. Он подчеркивал основную дихотомию российского физического тела, которая, по крайней мере внешним образом, казалось, воспроизводила такую же дихоШенк Ф. Б. Указ. соч. С. 8.

Там же. С. 280–282.

Там же. С. 283–284, 300.

Бассин М. Россия между Европой и Азией: Идеологическое конструирование географического пространства // Российская империя в зарубежной историографии:

антология. М.: Новое изд-во, 2005. С. 283.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... томию западных империй и могла представляться дополнительным доказательством естественного родства с ними”11.

В целом, соглашаясь с такой характеристикой петровского периода российской истории, важно подчеркнуть, что этот дихотомизм, вводивший Россию в элитный клуб европейских колониальных держав, впоследствии доставлял российской власти известное беспокойство. В XIX в. имперскость постепенно начинает утрачивать ореол привлекательности под напором национальных движений. Российские интеллектуалы и власть надеялись на то, что им удастся избежать оценок собственных действий как эксплуататорских и несправедливых. Существовало ожидание, что отказ от “колониальности” снизит потенциал сепаратизма12. Как отмечает российский историк А. Ремнев, российская геополитика черпала свою аргументацию из разных источников, в том числе из предевразийских идей, призванных обосновать особую миссию России в Азии, кардинально отличную от западного колониализма. В числе этих идей он выделяет и областнический проект, и идею особого русского пути, развиваемую в среде российских интеллектуалов и политиков13.

Вместе с тем трудно согласиться с выводом А. Ремнева о решающей роли имперского запроса в “научном завоевании” Азии. Скорее, можно согласиться со следующим его утверждением: “Это был сложный дискурс ученых (обосновывавших идеальные геополитические конструкции и пугавших мир возможными глобальными цивилизационными конфликтами) и политических и административных прагматиков, которые хотя и скептически относились к интеллектуальным писаниям, но не могли не использовать их в управленческой практике”14.

Ментальные проекции географических объектов исследовались не только западными, но и отечественными учеными. Коллективные представления о России и ее регионах, границах, статусе, месте в геополитических стратегиях государства и его элитных групп, конкретных чиновников и ученых, привлекли в постсоветский период внимание географов и регионоведов (Б. Б. Родоман, В. Л. Каганский), историков (А. В. Ремнев, Н. Н. Родигина) и культурологов (Д. Н. Замятин). Ярко и выпукло образы стран и народов представлены в эссеистике Г. Д. Гачева. В настоящее время наиболее последовательно исследование пространственного проектироваБассин М. Россия между Европой и Азией... С. 282–283.

Ремнев А. В. Внутренняя геополитика азиатской России конца XIX – начала XX вв. // Демографическое пространство Азии: история, современность, гипотезы будущего. Новосибирск: Параллель, 2011. С. 203.

Там же. С. 192–195.

ния развивается в рамках двух российских школ гуманитарной географии:

Ю. Н. Гладкого и Д. Н. Замятина.

Квинтэссенцией этих исследований можно считать признание инертности существующих образно-географических комплексов, “удерживающих” страну западнее Урала. Это обуславливает “периферийность” российского геополитического мышления, его зависимость от европейских образов. Существующие образы страны и ее регионов тем или иным образом “спекулируют” либо на очевидных физико-географических особенностях России, либо на их поверхностной идеологической упаковке. В этом случае речь чаще всего идет о дилемме Восток – Запад, Азия – Европа, славянофильство (евразийство) – западничество (евроатлантизм)15.

Это обстоятельство неслучайно. Характер геополитических проекций определяется влиянием доминирующей в определенный момент времени идеологической матрицы, сформированной, в свою очередь, определенной философской традицией. Философия опосредованно, через идеологию, влияет на программу действий, артикулируемую властью или группой элит.

Программа действий, в свою очередь, предшествует осуществлению геополитического акта. Осуществленный акт предполагает порождение новых образных проекций.

Следует различать проекцию и проект. Если проекция представляет собой исключительно ментальный феномен, то геополитический проект – это почти всегда программа действий, предполагающая их реальное осуществление. Таков, например, “греческий проект” Екатерины Великой, направленный на сокрушение Османской империи, воцарение в Константинополе ее внука Константина Павловича и создание буферного государства Дакии на территории Молдавии, Бессарабии и Валахии. Этот проект не был реализован.

Примером другого, успешного проекта, можно считать Священный союз европейских монархов, учрежденный на Венском конгрессе (1815 г.).

Священный союз, инициатором которого выступил Александр I, имел целью установить новый международный порядок после падения наполеоновской империи. После Венского конгресса к Священному союзу присоединились почти все главы европейских государств.

Не только власть, но и сообщества, от имени которых она нередко осуществляет свои полномочия, могут быть авторами геополитических проектов. В качестве примера можно привести Русскую Америку – проект русской колонизации земель на американском континенте, который осуЗамятин Д. Н. Культура и пространство: Моделирование географических образов. М: Знак, 2006. С. 207, 208.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... ществлялся силами русских купцов и промышленников на Аляске, Алеутских островах, тихоокеанском побережье Калифорнии.

Творцами геополитических проектов могут быть и отдельные личности, в том числе мыслители, ученые, философы. Нередко они высказывают идеи, неосуществимые при их жизни. Тем не менее, своей активной жизненной позицией эти люди способны “заразить” современников, сформулировать запрос власти и оставить тексты, ценность которых осознается по мере того, как общество становится все более социально зрелым. Таков пример сибирского областнического проекта.

Сами по себе проекты чрезвычайно интересны для исследователя в качестве своего рода “кейсов”, которые оказываются “зеркалом” своего времени, позволяют в предельно сжатом виде увидеть спектр проблем, связанных с ролью разных субъектов в их воплощении. Однако в данной главе в центре внимания будут находиться не столько конкретные проекты, сколько образные проекции, каждая из которых репрезентирует не только определенный географический объект – Россию, но и, косвенно, определенную дискурсивную формацию, систему философских взглядов, через призму которых оценивалось место России и россиян в мире16.

Можно выявить сеть образных репрезентаций России в пространстве философских концепций, начиная с Русского Просвещения: а) образ России как европейской страны, б) образ России как восточноевропейской славянской страны, в) образ России как славянской православной страны, г) образ России как Евразии. Каждый из выявленных образов был сформирован под влиянием доминирующей в определенный момент философской традиции:

а) Просвещения, б) романтизма, в) христианского провиденциализма философии русской идеи, частично подвергшегося влиянию эволюционизма и европоцентризма, г) культурного релятивизма.

Между этими проекциями не прослеживается иерархической связи.

В то же время налицо направленность ментальной трансформации образа России от интерпретации его в характеристиках, подчеркивающих “универсальность” и “европейские” атрибуты страны, к последующему их ослаблению в связи с нарастанием черт уникальности и самобытности.

В этих проекциях этническая мозаичность является своего рода “мерцающей” константой. Ниже будут рассмотрены некоторые из них, оказавшие непосредственное влияние на становление российской геополитической традиции. В этом ряду самой первой оказывается репрезентация России как Европы, которая складывается под влиянием Просвещения в XVIII в.

См., например: Donskikh Oleg A. Russia as Eurasia: An attempt at Self-Identification // Asia Annual, 2007. P. 11–25.

§12. Идеи Просвещения и “европейский” образ России Образ России как европейской державы возникает в XVIII в. Его происхождение связано с двумя, на первый взгляд, далекими друг от друга смысловыми полями. Первое из них имеет христианское происхождение.

Оно отсылает нас к доктрине “Москва – третий Рим”, связывает образ России с византийско-православным наследием, а через него и с античной колыбелью европейской цивилизации. Образ Византии играл важную роль в формировании внешней политики России в XVIII – начале XX вв., включая “Греческий проект” Екатерины II и планы захвата Константинополя, которые вынашивались в военных компаниях с Османской империей17.

Внутренняя политика Российской империи актуализировала историческую память, напрямую отсылая к Киевской Руси и Московскому государству как земным проекциям небесного града – Святой Руси, что позволяло достаточно ясно осознавать свое положение в рамках Восточной Европы18.

Другое смысловое поле, породившее образ России как Европы, хотя и с “восточной” географической оговоркой, имеет светскую природу и, в известном смысле, “иноземное” происхождение. На протяжении всего XVIII в. русская культура активно имитирует западные культурные и политические формы. Светский гуманизм Просвещения, весьма быстро адаптированный на российской почве, внутри русской культуры находился в весьма конфликтных отношениях с традиционной православной культурой. Тем не менее, их симбиоз, усиленный романтизмом, породил в XIX в.

весьма мощную историософскую традицию русской идеи, что побуждает весьма пристально отнестись к развитию идей Просвещения в России.