«Е.А. Ерохина ЭТНИЧЕСКОЕ МНОГООБРАЗИЕ В ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ И ГЕОПОЛИТИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ РОССИИ Новосибирск 2014 УДК 323 (571.1/5) ББК 66.3 (2Рос).5 Е 785 Е. А. Ерохина Е 785 Этническое многообразие в цивилизационном и ...»

Социально-культурными предпосылками Просвещения, как известно, стали промышленная революция в Европе, утверждение буржуазных отношений, становление науки как независимого от религии института. Родиной Просвещения принято считать Францию, хотя философские основания этого интеллектуального движения французский рационализм по справедливости делит с британским эмпиризмом. В основании интеллектуального каркаса Просвещения находилась конструкция, состоящая из ряда элементов: идеи общего блага, рациональности, веры в исторический прогресс, союз разума и природы19. В понимании просветителей деятельность человеческого разума не знала пределов и ограничений. Весь пафос Просвещения был направлен на убеждение в том, что в разуме существуют Замятин Д. Н. Культура и пространство. С. 210.

Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты. М.; Спб.: Медиум. Ювента, 1997. С. 16–60.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... начала, которые, будучи сами по себе истинными, не нуждаются ни в каком обосновании и могут служить отправной точкой для прочных знаний.

Человек оказывался в состоянии достаточно объективно и адекватно мысленно представить сложную картину мира. Познание мыслилось как индивидуальный процесс очищения разума от предрассудков.

“Естественный” свет разума – это единственное средство, способное разогнать мрак суеверий, предрассудков и невежества, очистить сознание от ложных “идолов” и поставить под контроль “страсти”, препятствующие главной цели существования человека – достижению счастья. Познание стало рассматриваться как природное стремление человека, а наука – как инструмент преобразования мира и господства человека над природой, понимаемой как весь универсум, включающей самую большую загадку, вершину лестницы эволюции – самого человека.

В России наука появляется вместе с петровскими реформами. Петр I проявил чрезвычайную заинтересованность в составлении карт своих владений, для чего снарядил в Сибирь, на Дальний восток и в Америку несколько экспедиций, в том числе и знаменитую экспедицию В. Беринга.

В 1719 г. на Урал был направлен В. Татищев, ставший впоследствии первым русским историком. Одним из его поручений было географическое описание, превратившееся в первое исследование российской истории. Петром I была учреждена Академия наук – высшее научное учреждение Российской империи. С этого времени в Россию приглашаются многие известные европейские ученые, в их числе Г. Ф. Миллер, ставший первым исследователем Сибири. Исследование Сибири продолжают экспедиции И. Г. Гмелина и С. П. Крашенинникова. Императрица Елизавета открывает Московский университет, старейший университет в России, деятельное участие в создании и работе которого принимает М. В. Ломоносов.

Екатерина Великая, сторонница идей просвещенного абсолютизма, находившаяся в переписке с Д. Дидро и Ф. Вольтером, основывает музей Эрмитаж, Вольное экономическое общество и Российскую национальную библиотеку. При ее правлении начинаются систематические научные исследования геологических, растительных и животных ресурсов Российской империи, исторических, этнографических и экономических особенностей ее отдельных частей (экспедиции И. И. Лепехина, П. С. Палласа, исследование И. Г. Георги). Применительно к практике изучения регионов и народов в XVIII в. это означало необходимость картографировать, а также описывать и классифицировать все без исключения территории, этносы и артефакты, имеющие к ним отношение, а не только те, что вызывают курьезное любыпытство20.

Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII в. и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии: антология. М: Новое издательство, 2005. С. 122.

К XVIII в. картографический принцип описания земного пространства вытесняет средневековый, хорографический. Хорографический принцип связан, главным образом, с описанием путей в различные стороны, причем сам описывающий как бы находится в центре мира. Географическое пространство центрировалось и структурировалось по тому, кто описывает путешествие сквозь незнакомое пространство, представление о котором складывается из пунктирных маршрутов. Картографический принцип “объективизировал” географическое описание, вводя строгую ориентацию по сторонам света и термины, связанные с самой ориентацией по карте21.

“Земная сфера” оказалась разграничена на широты, долготы и “климатические зоны”; естественная география разделила “поверхность Земли” на четко очерченные континенты, острова, океаны, моря, реки, горы, озера22.

Территория часто использовалась как первый принцип классификации населения. Главным его достоинством оказывались простота и удобство, которые позволяли находить определенные народы в определенных местах наряду с минералами, растениями, животными, историческими артефактами. Англичане жили в Англии, русские находились в России, а камчадалы населяли Камчатку. Англия, Россия и Камчатка становились географическими понятиями, которые формировали образ людей, живших в их пределах23.

Люди, населяющие территории, также нуждались в упорядочении.

В классификации и описании населения осваиваемой человечеством ойкумены Просвещение использовало принцип деления на народы. В основании философии Просвещения лежали концепция “естественных прав” человека и теории общественного договора со свойственным им представлением о народе (нации) как коллективной личности, обладающей “душой”, сознанием и набором определенных психологических характеристик. По мысли Ш. Монтескье, Ж.-Ж. Руссо и Ф. Вольтера, характер законов и государственной власти определяется нравами и обычаями народов. Последние есть концентрированное выражение “универсальной души” или “общего духа народов”. В “Этюде о причинах, определяющих дух и характер народов” в числе внешних причин Ш. Монтескье называл климат, почвы, ландшафт, географическое положение, а в числе внутренних – моральные законы24.

Подосинов А. В. Картографический принцип в структуре географического описания древности (Постановка проблемы) // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 22–45; Замятин Д. Н. Культура и пространство. С. 164–165.

Слезкин Ю. Указ. соч. С. 122.

Монтескье Ш. О духе законов // Ш. Монтескье. Избранные произведения.

М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. С. 424–432.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... Рассуждения о климате были самым распространенным ответом на вопрос о том, почему, если весь человеческий род одинаков благодаря общему свойству “разумности”, одни народы более изысканны и цивилизованны, а другие – грубы и невежественны. В свою очередь, нравы и обычаи, наряду с территорией, остаются еще одним основанием для этнической классификации25. Сведения о том, “какое понятие имеют о божестве, о должности человека к Создателю и к ближнему, в чем полагают добродетель…” и другие вопросы, касающиеся законов и веры, были вложены в перечень важных для изучения пунктов этнографического исследования26. Почти каждое описание сопровождалось индивидуальными характеристиками, вытекающими из “духа” народов. В “Описании о жизни и упражнениях обитающих в Туруханской и Березовской округах разного рода ясачных иноверцев” (1783 г.), самом раннем описании хантов, ненцев и якутов Туруханского края, представители царской администрации в ответах на вопросы, разосланные во все “округи” Тобольского наместничества Кабинетом Императрицы по поводу сбора сведений о ясачных Сибири, высказывались следующим образом: “люди эти страннолюбивы и ласковы”, “никакого вреда не делают”, “правдивы”, “их вид человеческий, токмо они всякую стерву”, зверей, не только охотой добытых, но и “морем изверженных, гнилых, без разбору ядят и сырую жрут”27.

Хотя “Березовский округи некрещеные остяки и самоядцы-идолопоклонники добродетельны, пришедших в бедность снабдевают28, составители описаний оценивали их как людей “диковатых”29. Это проявлялось в необычной манере одеваться, образе жизни (“порядочного домоводства… не имеют”), обычае употреблять сырую пищу30, легкости развода и возможности иметь несколько жен31. Все это воспринималось просвещенным сознанием, по меньшей мере, как легкомыслие32. Те проявления культуры, которые находились необычными, объясняли суровыми условиями окруСлезкин Ю. Указ. соч. С. 138–139.

Андреев А.И. Описания о жизни и упражнениях обитающих в Туруханском и Березовском округах разного рода ясачных иноверцах // Советская этнография.

1947. № 1. С. 90.

Описание Тобольского наместничества. Новосибирск: Наука, 1982. С. 30.

Андреев А. И. Указ. соч. С. 93.

Описание Тобольского наместничества. С. 26, 160, 206.

жающей среды, которая наложила отпечаток “дикости” на образ жизни сибирских народов33.

Следует понимать, что “дикость” того или иного народа означала определенную стадию его развития, понимаемого как закономерное и неизбежное движение от нижних стадий к высшим, от простых состояний и форм “общежития, наук и искусств” – к более сложным и комплексным.

Мышление этой эпохи пронизано историческим оптимизмом, сознанием культурного миссионерства, заманчивыми перспективами восхождения к свободе и счастью на основе прогресса науки, техники и просветительской деятельности. Задача философии и науки как рациональных инструментов постижения и преобразования мира заключалась в необходимости объяснить людям их способность к познанию и, как следствие, к господству не только над природой, но и над своими “страстями”. Воспитание себя должно привести к преобразованию общества. Преодолевая собственное невежество, можно ликвидировать социальную несправедливость, тиранию, нищету.

На пути достижения идеального состояния каждый народ проходит определенные стадии. С середины XVIII в. под влиянием идеи А. Фергюсона о стадиальной периодизации мировой истории популярностью стала пользоваться трехчленная структура, вводящая подразделение на “дикость”, “варварство” и “цивилизованное” состояние. Каждый народ занимал на лестнице этой иерархии определенное место в соответствии с выделенными критериями. Число критериев, по которым сравнивали народы, в течение XVIII в. неуклонно росло. “Так как большинство этнографических анкет считали цивилизованное состояние нормой и соответствующим образом формулировали свои вопросы (“Есть ли у них…?”), то значительное число атрибутов цивилизации в этнографических описаниях фиксировались в терминах отсутствия: отсутствия христианства, письменности, просвещенности и т. д. Следствием этого стало описание через отрицание и значительно пополнившаяся коллекция пробелов: молдаване “из наук и художество ничего не разумеют”; жители Курильских островов “о превечном существе никакого понятия не имеют”; народы Среднего Поволжья – “черемисы (совр. марийцы), чуваши и вотяки (совр. удмурты)” – “не имеют никакого понятия о честности и добродетели”34.

Подобно тому, как человек, одно из самых несовершенных с биологической точки зрения существ, объявлялся венцом эволюции, так и культуАндреев А. И. Указ. соч. С. 94; Ерохина Е. А. Влияние мировоззренческих ценностей русского этнического сознания на характер восприятия иноэтнических культур Западной Сибири: XVII – сер. XIX вв. // Русские Сибири: культура, обычаи, обряды. Новосибирск: Институт археологии и этнографии СО РАН, 1998. С. 12–13.

Слезкин Ю. Указ. соч. С. 137–138.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... ра европейских народов в идеологии Просвещения представала образцом цивилизованности. Не только “естественная” природа призвана была стать объектом воздействия просвещенного человечества. В этой роли видели также и социальные низы, и неевропейское человечество. Европа, ее исторический путь и наука становились универсальным эталоном для неевропейских обществ и неевропейской науки.

Эпоха Просвещения сформировала идеологию европоцентризма.

Миссия Европы, “бремя Белого человека”, по меткому выражению Р. Киплинга, представлялась как помощь “отсталым” странам в достижении цивилизованного уровня: промышленного развития, жизненных стандартов, “смягчения нравов”. При всей привлекательности цивилизационной миссии европейского человека в отношении остального мира, это открыло возможность практикам колониализма.

Сами русские, творцы великой империи, оказались в этой иерархии между “просвещенными” французами и “непросвещенными” народами Поволжья: на ступеньку ниже первых и на ступеньку выше вторых35.

Географическая модель ойкумены, порожденная модерном, ориентировалась на Западную Европу в качестве семантического центра. Это предопределило смещение образа Восточной Европы на периферию образногеографической карты Европы. Восточная Европа как целостность оказывалась сомнительной в ментальной географии модерна в силу ее производности от Западной36.

Проблема византийского наследия не упрощала, скорее, напротив, усложняла восприятие образа России как Восточной Европы. ВосточноСредиземноморский по преимуществу образ Византии сдвигал весь образ Восточной Европы к югу, и она становилась более южной, более причерноморской, абстрагируясь от скандинавских, балтийских, приволжских элементов. Между тем, Причерноморье большую часть просвещенного XVIII в. оставалось во владении Османской империи. Кроме того, возникал вопрос: является ли Восточной Европой, например, Башкирия37?

Проблема этнического, языкового и религиозного разнообразия народов восточно-европейского макрорегиона усиливала неопределенность и расплывчатость образа России как Восточной Европы, делая его малопривлекательным. Определенная сложность состояла и в воображении единства русских, расселившихся далеко за пределы Европы. Перед русскими, переживавшими переход от “этнографического” к “национальноСлезкин Ю. Указ. соч. С. 137–138..

Замятин Д. Н. Культура и пространство. С. 105.

Там же. С. 105–106.

государственному” состоянию, стояла проблема преодоления локальных и субэтнических различий.

Ситуация усугублялась восприятием самой России в глазах европейцев как полуазиатской страны. Это весьма болезненно переживалось российской элитой. Оставаясь для русских значимым “другим”, Европа вызывала честолюбивые амбиции. Привлекательный образ Европы порождал стремление отождествить себя с ней. Желание стать Европой, слиться с ней побуждало реформаторскую деятельность правителей России. Можно согласиться с Д. Н. Замятиным в его констатации особого чувства, связывающего Россию с Европой так, как ни с какой другой цивилизацией. “Возьмем два геополитических мира – арабский и китайский, с которыми Россия связана своими геополитическими интересами. Китай – крупнейший сосед России, но разве можно утверждать, что у России есть особое чувство Китая. Нет. А самое главное: у китайцев, тем более у арабов, нет такого чувства не только к России, но и к Европе. Чувственная геополитика – особенность исключительно российско-европейских отношений… Странное это чувство – чувство Европы. И вряд ли его можно свести к цивилизованности Европы и бытовой неустроенности России. Многие другие страны живут не лучше. Но ни у арабов, ни у турок, ни тем более у китайцев нет такого сакрального, бережного отношения к Европе. Более того. Оказавшись в Европе, они создают свой маленький Китай, Турцию, Пакистан. Россию заново не создать”38.

В петровскую эпоху Россия – огромная, могущественная страна – добровольно принимает на себя роль европейской провинции. Как полагает Д. Н. Замятин, здесь вполне уместна историческая аналогия с Византией.

“Когда-то те же чувства Русь испытывала к Византии. С исчезновением Византии она перенесла свою любовь на Европу. Отсюда и сакральность чувства Европы, ведь Европа родилась со смертью Византии”39.

“Русскому Европа так же драгоценна, как и Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их – мне милее, чем Россия. О, русским дороги эти старые, чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и это нам дороже, чем им самим”40.

Замятин Д. Н. Чувство Европы // Империя пространства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: РОССПЭН, 2003. С. 45–46.

Достоевский Ф. М. Подросток. Цит. по: Империя пространства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: РОССПЭН, 2003. С. 46.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... “Как здоровый деревенский парень, оказавшийся на вечеринке “золотой молодежи”, Россия смотрит на Европу с любовью и желанием быть нужной, но остается непонятой и не принимается в круг”41. Чувство Европы проявилось не только в стилевой имитации европейских форм русской культурой. Российская империя на протяжении XVIII–XIX вв. последовательно стремилась к силовому присутствию на европейском континенте, земле цивилизации-образца. Когда элита России, государства, геополитически и цивилизационно сложившегося вне европейского круга, объявила себя частью Европы, а свою страну – европейским государством, она пожелала получить признание своих претензий.

Кратчайший путь к удовлетворению этого желания лежал в закреплении за Россией постоянного места в европейской политике. “Вестернизация” России, усвоение западных ценностей и силовое включение в европейскую политику, в том числе через серию акций, направленных на ликвидацию пространственной обособленности от коренной территории Европы, являются, по мнению российского геополитика В. Цымбурского, явлениями одного порядка. Для России “быть в Европе” прагматически значило быть силой в Европе42.

Динамика образа России как европейского государства, порожденного просвещенным российским европеизмом, обнаруживает последовательность геополитических циклов: от актуализации претензий на европейское признание (“бросок на Запад”) через последующее затухание (“евразийская” фаза-интермедия) к новой “вспышке”, обусловленной стремлением России присутствовать и играть определенную роль на геополитической карте Европы. В. Цымбурский нашел удачное определение для цикла “бросок на Запад”, назвав его “похищением Европы”. Он выделил в российской истории три “европохитительских” цикла (1710–1856 гг., 1906–1921/ гг., 1939–1990 гг.), построенных по однотипной схеме: 1) “Россия включается в борьбу западных держав за гегемонию на стороне какого-либо или каких-либо из них”; 2) “западная(-ые) армия(-ии) вторгается(-ются) на земли России”; 3) “Россия отбивает агрессию и наступает на Европу в качестве ее потенциального гегемона”; 4) “российский натиск надломлен сопротивлением Запада и Россия откатывается на свою платформу”. Каждый такой цикл разделен “евразийскими интермедиями” (1857–1905 гг., 1921/23–1939 гг.)43.

Замятин Д. Н. Чувство Европы. С. 45.

Цымбурский В. Л. Циклы “похищения Европы” (Большое примечание к статье “Остров Россия” // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995.

Т. 2. [Электрон. ресурс]. http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/comment.

Он же. “Остров Россия” за семь лет. Приключения одной геополитической концепции. [Электрон. ресурс]. http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/67.

В. Цымбурский находит прямую корреляцию между геополитическим циклом и порождаемыми им идеями. Так, на пике “европохитительства”, как правило, в третьей фазе, пользуются популярностью панконтиненталистские концепции, в которых Россия играет роль творца в перспективе создания европейско-российского союза, мыслится ли он имперским, как “Священный Союз” европейских государств, созданный по инициативе России на Венском конгресс (1815 г.), или квазифедеративным, как Соединенные Штаты Европы Л. Троцкого. Напротив, идеи, возникающие в “евразийских интермедиях”, пропагандируют “собирание” вокруг России земель и территорий, не вполне подвластных Западу44.

Стоит отметить, что вплоть до 1830-х гг. российские элиты не готовы признать свое неевропейское происхождение. Между тем, Просвещение внутри России, в отличие от Запада, не привело к усилению либерализма в общественной и политической жизни. Скорее, наоборот. Именно при Екатерине II, более всех других правителей России в XVIII в. совершившей полезных деяний на ниве российского просвещения, завершается оформление крепостного права. Парадоксально, что это тоже воспринималось как плод европеизации, в то время как в Западной Европе от крепостного права в этот период в обществе почти ничего не осталось45.

Как писал Ю. М. Лотман, “своеобразие русского переживания западноевропейских идей отчасти состоит в том, что одни и те же слова и, казалось бы, полностью совпадающие концепции коренным образом меняют свой смысл в зависимости от того, пишутся и воспринимаются они в Западной Европе или в России. В этом смысле русский “европеец” (западник) – лицо, чрезвычайно далекое от реального носителя европейских идей и даже во многом ему противоположное”46.

“Отношение к западному миру было одним из основных вопросов русской культуры на всем протяжении послепетровской эпохи. Можно сказать, что чужая цивилизация выступает для русской культуры как своеобразное зеркало и точка отсчёта, и основной смысл интереса к „чужому“ в России традиционно является методом самопознания”47. В гораздо меньшей степени интересовал вопрос о том, в какой мере “русскими” являются Цымбурский В. “Остров Россия” за семь лет. Приключения одной геополитической концепции. [Электрон. ресурс]. http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/ cymbur/ Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре // Ю. М. Лотман. Воспитание души.

Спб.: Искусство, 2003. С. 353.

Он же. Современность между Востоком и Западом // Знамя. 1997, № 9.

С. 157–162.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... окраины Российской империи. Мешает ли ее разделение на европейскую и азиатскую половины осознавать Россию как целостность? Российское правительство не имело четко выраженной политики, направленной на освоение азиатских окраин. Усилия центра в этом направлении оставались незначительными.

В этих обстоятельствах образ Азиатской России, несмотря на впечатляющий размах ее территории, оставался расплывчатым и неопределенным. “Азия” и “Восток” оставались не только географической, но и семиотической периферией на ментальной карте России начала XIX в. Неравновесность географических образов Востока и Запада – “легковесность” Азии и “плотность” Европы – отражала образно-географические стандарты эпохи48. Сказывался также дефицит собственных, незаимствованных у европейцев, моделей ментального освоения пространств. В первую очередь этот дефицит касался географических образов регионов России, в том числе Сибири.

“Дихотомия Востока и Запада в русской культуре то расширяется до пределов самой широкой географии, то суживается до субъективной позиции отдельного человека. Г. Гейне однажды написал: “Когда мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта”. Мы можем сказать, что, когда мир раскалывается на Восток и Запад, трещина проходит через сердце русской культуры”49.

Дихотомии Европы и Азии, Запада и Востока постепенно утрачивают чисто географическое содержание. Сами эти географические понятия приобретают характер культурно-исторических или, если угодно, социокультурных понятий, подвергаясь осмыслению в русской культуре через публицистику, литературу и философию. В то же время озабоченность собственным европейским имиджем требовала решительности во всем, что касается придания образу России “европейскости”, пусть и с “собственным лицом”, а значит определенности и основательности. Это предопределило, в соответствии с контекстом века “пробуждающегося национализма”, рождение концепции, центрированной на собственных исторических и географических корнях. Первая треть XIX в. активно формирует идейные основания славянофильства – интеллектуального и общественного движения, порожденного европейским романтизмом.

Замятин Д. Н. Культура и пространство. С. 92.

Лотман Ю. М. Современность между Востоком и Западом. С. 157–162.

§13. Идеи романтизма и образ России как славянской страны Рубеж XVIII–XIX вв. оказался ознаменован целым рядом исторических событий, меняющих политический и духовный контекст эпохи Модерна. Наиболее значимым из них стала Великая Французская революция.

Великая Французская революция – индикатор утверждения нового национального, секулярного, гражданского принципа внешней и внутренней геополитики, пришедшего на смену династийному, религиозному, монархическому. Национализм родился из новой социальной организации, основанной на зависящих от образования “высоких” культурах, каждая из которых защищается и защищена собственным государством. Христианская религия, цементировавшая единство средневековых государств, после Реформации и религиозных войны в Европе не справлялась с задачей интеграции европейских обществ в единое целое. Ей на смену утвердилась секулярная гражданская религия – национализм, призванная смягчить остроту социальных антагонизмов капитализма, уменьшить этнические и региональные различия внутри европейских стран.

Гражданская светская лояльность была немыслима в эпоху средневековья, на всем протяжении которой власть утверждала себя через атрибуты божественного избранничества и наследовалась в соответствии с династическим принципом. Это означало, что носители власти обосновывали свое право на нее ссылками на божественный авторитет. Право на применение власти в секулярную эпоху потребовало от государств, независимо от их республиканских или монархических ориентаций, апелляции к инстанции не менее высокого порядка, нежели божественная инстанция, – к “народу”.

Предпосылками национализма в Европе стали секуляризация сознания, подрыв традиционных основ экономической жизни, подъем “третьего” сословия. Все это обусловило тенденцию изменения практики государственного управления. Европейские государства, некоторые раньше, с конца XVII в., некоторые позднее, с середины или конца XVIII в., на протяжении XIX в. переходили от поддержки сословных, локальных и этнических барьеров как ресурса манипуляции лояльностью подданных к поддержке универсалистских систем: стандарных политико-административных институтов, единого языка коммуникации, общей лояльности.

Мировоззренческим основанием национализма “старых” европейских наций, англичан и французов, вышедших на политическую арену со своими национальными государствами в XVII–XVIII вв., послужила концепция народного суверенитета, возникшая в недрах Просвещения. Политический национализм “молодых” наций (греков, итальянцев, немцев, славян) оказался связан с идеями романтизма. Романтизм как мировоззрение, по ряду смысловых позиций противостоящее Просвещению, на место человека как Россия как объект динамических изменений в философских и научных... общественного существа поставило одиночку, на место общественной добродетели – индивидуальное самоутверждение, на место разума – чувства.

Оставаясь равнодушным к идеалам исторического оптимизма, веры в прогресс, притязаниям науки на универсальность познания, романтизм сосредоточился на внутреннем мире человека. Он поставил под сомнение идеал общественной гармонии, к которому стремилось Просвещение. Поскольку идеал романтика – бескомпромиссность, романтический герой оказывается страдающей стороной в противостоянии с обществом, конфликт с которым неизбежен в сюжетной канве романтического произведения. Романтизм как мировоззрение оказался чрезвычайно привлекателен для лозунгов социальной борьбы, в том числе народов Южной и Восточной Европы, стремящихся к объединению или борющихся за обретение политической независимости.

Романтизм, проникнув взором на периферию Европы, утвердил новую, более разнообразную ее культурную географию. В литературе первой половины XIX в. чрезвычайно востребованы оказались “испанские”, “балканские”, “кавказские” мотивы, что прослеживается в произведениях И. В. Гете, Ф. Шиллера, П. Мериме, Дж. Г. Байрона, М. Ю. Лермонтова.

Романтизм внес свой вклад в музыкальное и изобразительное искусство.

Народные обычаи и традиции, отвергаемые Просвещением как источник “предрассудков” и “предубеждений”, в романтизме становятся предметом пристального интереса и сочувственного внимания образованной части общества. “Страсти” заменяются “тьмой“ “преданий старины глубокой”, “обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какомунибудь народу”, которые, по словам А.С. Пушкина, делают ему “особенную физиономию”50. В этот период исследователи переходят от “собирательства” образцов фольклора и этнографических описаний к формированию новых научных дисциплин фольклористики и этнографии со своим предметным полем и арсеналом методов.

Хотя романтизм, так же как и Просвещение – общеевропейское течение, однако именно немецкий романтизм оказал наиболее сильное влияние на становление идеологии славянофильского движения. Русские и немцы – два народа, претензии которых на европейское “признание” оставались под сомнением в начале XIX в.: в одном случае ввиду “запаздывания” на фоне более развитых западных соседей, в другом – из-за отсутствия политического единства. Начало XIX столетия прошло под знаком наполеоновских войн, иностранной оккупации немецких земель, Отечественной войны 1812 г. Россия и Пруссия пострадали от французской оккупации, и Пушкин А. С. О народности и литературе // Полн. собр. соч. в 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. VII. С. 28.

это сблизило их геополитические позиции. Франция с ее богатой культурой оказывалась своеобразной точкой отсчета для формирования национальных идеологий этих двух народов. От Франции русские и немцы отталкивались как от “недостойного хранителя” культурных ценностей, но к ней в то же время притягивались как к обладателю культурного образца.

Другим сближающим моментом оказались философские интенции немецкой и зарождающейся русской философии: идеализм и интуитивизм.

Материализм и прагматизм не стали плодоносящими деревьями на философской почве России и Германии. Что касается самих плодов, то они в России долго оставались неоригинальными, заимствованными, слабыми копиями “западных” оригиналов.

Хотя учение о “народном духе” в философии немецкого идеализма разрабатывалось не как самостоятельная концепция, а как часть более общей философской системы И. Фихте, Ф. Шеллингом, Г. Гегелем, невозможно не заметить субъективного стремления немецких интеллектуалов к процветанию своей страны, призыва к ее объединению. Если Германия нуждалась в объединении, то в случае с Россией остро стояла проблема внутренней интеграции: слишком велика была дистанция между социальными верхами (дворянством) и низами (народом, подавляющее большинство которого составляло крестьянство). Ориентация на сближение с “народом” в поиске своих корней обусловила усиление интереса к “низовым” течениям собственной культуры, что породило самобытнические ориентации в развитии русской общественной мысли. В русле самобытничества развивалась вся великая русская литература “золотого века”.

Сторонниками идеи самобытности России оказывались люди самых разных политических ориентаций, в том числе консерваторы и монархисты. Национальная идеология проникает в официальную сферу. Повсеместное утверждение национализма как политического принципа потребовало соединения “народности” с правящей династией и “натурализации” Романовых в качестве “великороссов”. В 1832 г. граф С. Уваров предлагает Николаю I к утверждению теорию “официальной народности”, где “народность” появляется как новый, соответствующий требованиям времени принцип, наряду с “православием” и “самодержавием”.

В 1840-х гг. формируется славянофильство – философское направление, обосновывающее существование особого, православного типа культуры, и отождествляющее его духовно-нравственные основания с содержанием русской национальной идеи. Выступая с позиции критики западного либерализма как идейной традиции “материалистического” толка, славянофилы настаивали на самобытности исторического, отмеченного печатью “божественного избранничества”, опыта России.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... Ю. М. Лотман писал о славянофилах следующее: «По своей природе классическое славянофильство – одно из течений европейского романтизма – порождено страстным порывом “найти себя”. Такая постановка вопроса уже подразумевала исходную потерю себя, потерю связи с народом и его глубинной культурой, тем, что ещё предстоит обрести и положить во главу угла»51.

Публичными площадками, на которых вызревало национальное самосознание России в XIX в., стали публицистика и литература, а главной темой – отношение к простому человеку из народа и противоречие между идеалом русского крестьянина, с одной стороны, и реальным и непонятным для представителя образованного сословия “мужиком”, – с другой. Элементами национальной идеологии стали идеализация русского крестьянина как воплощения “народного” начала, критическое отношение к западным заимствованиям на русской почве, геополитические притязания России на духовное лидерство среди славянских народов.

Идея славянского единства под эгидой России была сформулирована еще в XVII в. хорватским писателем Юрием Крижаничем. Но обрела она “вторую” жизнь лишь после успешных войн против Турции в конце XVIII в. и освобождения от наполеоновской оккупации. “…В одно прекрасное утро Россия проснулась первым лицом на европейской сцене, сознавая свое грозное, подавляющее всех вокруг могущество и – не без ужаса и отвращения – воспринимаясь европейцами как величина не просто равная, но явно превосходящая их своей не знающей снисхождения силой.

Для истории идей в России победа над Наполеоном и вступление в Париж – события не меньшей жизненной важности, чем реформы Петра I.

Они породили у русских сознание национального единства, самоощущение великой европейской страны, признанной в этом качестве и другими…”52.

Европа жаждала доказательств правомерности стремления России занять свое место на ее геополитическом поле. России было необходимо найти свою нишу, где она имела бы право голоса. Так возникает славянская тема, охватывающая буквально все стороны общественной жизни России: и православие, и византийство, и отношения с соседними восточноевропейскими государствами53.

Путь в Европу должен был проходить через Балканы. Балканы – единственный в мире регион за российскими пределами, где внешняя политика Лотман Ю. М. Современность между Востоком и Западом. С. 157–162.

Берлин И. Великая европейская страна // Империя пространства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: РОССПЭН, 2003. С 512.

Замятин Д. Н. Славия // Империя пространства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: РОССПЭН, 2003. С 482.

России делала ставку непосредственно на этнический и религиозный фактор. Политическая мобилизация южных славянских этносов, находившихся под властью Османской и Австро-Венгерской империй, была неразрывно связана с их борьбой за политическую независимость, которую Российская империя всячески поддерживала. Будучи одной из крупнейших империй, Россия также существовала и как единственное суверенное славянское национальное государство. Противоречие между имперским и национальным принципами государственного строительства составляло известную проблему с точки зрения внутренней геополитики России. Однако во внешней геополитике это позволяло ей играть исключительную роль в процессах этнического возрождения славянских народов. Частью этой “игры” являлись и активная позиция России на Балканах, и дипломатическое противоборство с Австро-Венгрией, и открытая борьба за собственные интересы в Причерноморье с Османской империей.

В русском национальном самосознании доминировало представление о том, что именно Россия находится в центре славянского православного мира, призвана ему покровительствовать и его защищать. В славянофильстве К. и И. Аксаковых, А. Хомякова, И. Киреевского, Н. Данилевского, В. Ламанского отразились мечты части русского общества о реализации исторического призвания России возродить славянский мир и через эту деятельность занять достойное положение среди других европейских стран.

Такой альтруизм подкреплялся весьма честолюбивыми намерениями отвоевать черноморские проливы у Турции и в будущем, в соответствии с геополитическим проектом Н. Я. Данилевского, сделать Константинополь столицей Славянской Федерации.

Хотя политика официального Петербурга в восточном вопросе не отличалась определенностью и постоянством, идея славянского братства, популярная в российском общественном сознании в XIX в., не могла не влиять на внешнюю политику России. Некоторые россияне отправлялись добровольцами на Балканы, в Грецию и Италию сражаться за независимость народов этих регионов от иностранного владычества. Готовность жертвовать своей жизнью, стремление посвятить себя борьбе за свободу и счастье другого народа (коль скоро российская действительность XIX в. оставляла мало места для социального творчества людей определенного социального типа, известного русской литературе как тип “лишнего человека”) составляют мотивацию героев литературных произведений А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, В. М. Гаршина.

Свободолюбие и патриотизм славянофилов не мешали российскому правительству преследовать более узкие интересы в отношении славянских народов, вошедших в состав Российской империи. Данное обстоятельство Россия как объект динамических изменений в философских и научных... делало уязвимым ее внутреннюю и внешнюю геополитику. Наиболее остро в этом ряду стоял польский вопрос. Речь Посполитая, исчезнувшая с политической карты после трех разделов ее территории между Россией, АвстроВенгрией и Пруссией (1772–1795 гг.), продолжала существовать в XIX в.

как миф, объединяющий поляков. Его структурными компонентами оставались те элементы идеологии, которые акцентировали мессианские – религиозные и геополитические – представления о поляках как об избранном народе на католической земле, а о самой Польше как последнем форпосте Запада на крайнем востоке Европы.

С момента своего возникновения Польша выступала в славянском мире как двойник Руси, претендуя на земли, отошедшие к Великому княжеству Литовскому после ордынского нашествия. С образованием Речи Посполитой (1569 г.) ее элиты позиционировали польское государство, во-первых, как посредника между Западом и Востоком, во-вторых, как объединителя славян под знаменем католицизма, что встречало известное сопротивление православных подданных Речи Посполитой. Многочисленные войны с Московским государством, Швецией, Пруссией, а также внутренние проблемы привели ее к поражению, в результате которого она лишилась государственности.

Польский народ тяжело переживал эту утрату. Утрата государственности, однако, не уменьшила геополитических амбиций польской элиты.

Приобретая в результате разделов Царство Польское, Российская империя, казалось бы, добилась желаемого: ее земли обрели, наконец, границу с землями “коренной” Европы. В действительности мятежная Польша (если вспомнить восстания 1794, 1830–1831, 1846, 1848, 1863–1864 гг.) стала своеобразным “барьером” для России на пути в Европу.

В период после разделов и до восстания 1930-х гг. образованная часть российского общества рассматривала “польский вопрос” как внутреннее дело, “семейную вражду”, спор славян между собой. Однако после восстания 1830–1831 гг. даже славянофилы, оппозиционно настроенные к официальной российской власти, стали относиться к Польше с недоверием.

В свою очередь поляки успешно противостояли русификации, сохраняя свой язык, обычаи, культурное наследие, реконструировав и переосмыслив их применительно к новым условиям. Польша стала “камнем преткновения” в идейной экспансии России на Запад, претендуя на роль лидера славянской интеграции в Европе.

В 1850–1960 гг. формируется польский, антироссийский по духу вариант панславянской идеологии, начало которому кладет теория неславянского происхождения великороссов Ф.-Г. Духинского. Теория Ф.-Г. Духинского нашла множество почитателей среди польской образованной публики. Критические высказывания профессионалов (Н. И. Костомарова, И. А. Бодуэна де Куртене, А. Н. Пыпина) не могли поколебать восторженного отношения к ней поляков, число ее последователей множилось. Она пропагандировалась среди украинского и белорусского населения, получила широкое хождение за пределами Польши. Представители польской аристократии, эмигрировавшие на Запад, распространяли ее в салонах Парижа и Лондона, формируя в глазах европейцев, прежде всего французов и англичан, образ Польши как “европейской” страны, а польской культуры как культуры “свободы”. Смысловым антиподом Польши в этой оппозиции представала Россия как “полуазиатская” страна и “деспотичная” держава.

Таким образом, можно констатировать, что у России в XIX в. была возможность обрести свое европейское, “славянское” лицо. Однако эта возможность в полной мере не реализовалась. Нерешенный польский вопрос, поддержка, оказываемая Османской империи европейскими державами, а также внутренние причины не привели к желаемому политическому единению славян под главенством России. На этом фоне набирала силу и в полный голос заявила о себе тенденция поиска самобытного, собственно “русского” лица. Это не противоречило общему настрою романтического XIX в., утвердившего национализм как принцип внутренней геополитики.

§14. Цивилизационный дихотомизм и образ России В 30–40-х гг. XIX в., в период рождения национальной философии, проблема самобытности России становится предметом философской рефлексии: Россия – это Восток, Запад, или особый мир, несводимый ни к тому, ни к другому? С этого времени споры вокруг русской идеи определяют дальнейшее развитие русской философской и общественной мысли.

Вхождение русской национальной философии в пространство мировой философии немыслимо без освоения тех понятий и представлений, которые являлись наиболее влиятельными для своего времени. В их числе оказались и представления о “западном” и “восточном” типах общества как несводимых друг к другу способах общественного бытия. Уже в XVIII вв., начиная с “Персидских писем” Ш. Монтескье, в научной литературе, а затем и в общественном сознании, категории Запад и Восток приобретают формальное признание.

Всякая репрезентация в некотором смысле искажает реальность. Не являются исключением и указанные категории в силу неустранимости их нагруженности ориенталистскими коннотациями наличия (отсутствия) субъектности, власти, прогресса. Поскольку различные варианты русской идеи разрабатывались как историософские концепции, т. е. с позиций поиска целей и смысла всемирной истории, понятия Востока и Запада постеРоссия как объект динамических изменений в философских и научных... пенно утрачивают чисто географический смысл. Он заменяется культурноисторическим: Востоку приписывалось значение наиболее древнего культурного пространства, Западу – более молодого и современного.

П. Я Чаадаев так писал об этом: “Мир искони делился на две части:

Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа: это – два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредотачиваясь, углубляясь, замыкаясь на самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскрываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивался он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество”54.

Оценивая с позиций христианского провиденциализма прошлое России, ее перспективы и историческую миссию в будущем, отечественные мыслители (П. Я. Чаадаев, А. С. Хомяков К. Н. Леонтьев, Вл. С. Соловьев, Л. П. Карсавин, Н. А. Бердяев и др.) при всем различии их позиций связывали генезис российского мира с общим христианским генезисом, который, по их мнению, был первоначально единым с Европой. “Мы живем на востоке Европы – это верно, тем не менее, мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока – своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силой, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене… Мы… очень далеки от благоуханной долины Кашмира и от священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет” 55.

П. Я. Чаадаев недвусмысленно дает понять, что азиатский Восток и Восток Европы (т. е. Россия) – это два разных Востока. При этом он вполне в духе немецкой классической философии развивает представление об исторических народах, т. е. народах, участвующих в мировом процессе (народы Запада), в то время как другие народы в этот отрезок времени либо еще не приступили к своей миссии (Россия), либо уже выполнили ее (восточные народы). Предметом беспокойства П. Я. Чаадаева является не только отчуждение России от Западной Европы, разделение христианского мира и впадение в “грех” византизма, но отсутствие у России качественной определенности, присущей Востоку и Западу: “наши воспоминания не идут Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 146.

Там же. С. 147–148.

далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе”56. “Стоя между двумя частями мира, Востоком и Западом, мы должны были бы соединить в себе оба державных начала, воображение и рассудок. Этого не случилось:

исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы”57.

Вместе с тем, П. Я. Чаадаев полагал, что не бывает народов напрасных, и если нельзя объяснить их существование “нормальными законами нашего разума”, значит, должна быть какая-то иная логика. “Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, их заблуждения и суеверия… Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество”58.

Определенное созвучие этим идеям можно найти у Вл. С. Соловьева.

Отрицая идеалы византизма, Вл. С. Соловьев утверждал интернациональное значение миссии России как миссии возвращения к первоначальному христианству, духовному примирению Востока и Запада в богочеловеческом единстве вселенского христианства59. “Россия не призвана быть только Востоком, … в великом споре Востока и Запада она не должна стоять на одной стороне, представлять одну из спорящих партий, … она имеет в этом деле обязанность посредническую и примирительную, должна быть в высшей степени третейским судьей этого спора”60.

Задача России как задача воплощения христианского идеала во всемирной истории наиболее полно выражена Вл. С. Соловьевым в “Русской идее”. Отталкиваясь от тезиса о том, что человечество представляет собой единый социальный организм, а отдельные нации – его члены, Вл. С. Соловьев определяет национальную идею следующим образом: “идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности” 61. “Русская идея, мы знаем это, не может быть ничем иным, как некоторым определенным аспектом идеи христианской, и мисЧаадаев П. Я. Философические письма // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 25.

Он же. Апология сумасшедшего // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 150.

Замалеев А. Ф. Три лика России // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 15.

Соловьев В. С. Нравственность и политика. Исторические обязанности России // В. С. Соловьев. Соч. в 2 т. М.: Правда, 1989. Т. 1. С. 276–277.

Он. же. Русская идея // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев.

Спб.: Наука, 1991. С. 312.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... сия нашего народа может стать для нас ясна, лишь когда мы проникнем в истинный смысл христианства”62.

Однако на пути осуществления этой миссии, по мнению Соловьева, лежит национальный эгоизм. Принеся его в жертву, отказавшись от политики русификации и признав религиозную свободу единоверцев (речь в данном случае идет о поляках-католиках), Россия сможет дать пример истинно христианского братства и приступить к реализации своей исторической миссии, которая одновременно является миссией для других, общемировой миссией.

Идея всеединства, выраженная в философском творчестве П. Я. Чаадаева и В. С. Соловьева, несмотря на прозападные симпатии обоих авторов, несет в себе совершенно определенные черты мессианства. Во-первых, русская идея – это идея не только для себя, но и для “других”, “для мира”.

Во-вторых, горечь по поводу несовершенного исторического прошлого сочетается с верой в высокий смысл будущих задач, главная из которых заключается в установлении такого мирового порядка, который был бы справедливым и соответствовал высоким христианским идеалам. Запад в их суждениях предстает как целое, единство которого выглядит несколько гипертрофированным в силу того, что и П. Я. Чаадаев, и В. С. Соловьев недооценивали значимость раскола между католичеством и протестантизмом. Восток дифференцирован на два “востока”: Восток, от которого отталкиваются как от чуждой в культурном отношении реальности (азиатский восток), и православный Восток (Россия), с которым Запад имеет общие христианские корни. В то же время оба мыслителя полагают, что промежуточное положение России между Востоком и Западом является ее преимуществом и залогом успешного выполнения грядущей миссии.

В концепциях славянофилов и К. Н. Леонтьева также присутствуют мессианские мотивы, хотя они и выражены иначе. Мессианизм славянофилов вырастает из их представления о том, что Запад (Европа) снимает с себя историческую миссию под натиском формальных, материальных начал и их торжества над духовными. По мере отказа от христианских ценностей право начинает доминировать над правдой, индивидуализм и эгоизм – над любовью к ближнему, рассудок – над цельностью живого знания. Европа, пренебрегши христианскими началами своего устройства, движется к закату. Ее место духовного лидера должна занять Россия, которая является не только оплотом правой веры, но и сосредоточием славянского единства, способного примирить Восток и Запад на православно-христианской основе 63.

Соловьев В. С. Русская идея // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 331.

Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Введение // Россия между Европой и Азией:

Евразийский соблазн. Антология. М.: Наука, 1993. С. 6.

Запад в концепциях славянофилов и К. Н. Леонтьева уже миновал пору своего расцвета: “Запад, стремительно упрощаясь, систематически смешиваясь, бессознательно подчинился космическому духу разложения”64. В то же время он не питает славянофильских иллюзий и полагает, что славянские народы на пути от “цветущей сложности” к “мертвящему” упрощению идут едва ли не впереди остальных европейцев.

Связывая унификацию с началом разложения и гибели, К. Н. Леонтьев, тем не менее, далек от мысли, что все европейские народы следуют по этому пути. Примером сохранения традиций, монархического начала в противовес уравнивающему, демократическому, К. Н. Леонтьев полагал Англию. “Что следует делать России в этом так называемом “прогрессе”?

“И при этой мысли относительно России представляются немедленно два исхода: или 1) она должна и в этом прогрессе подчиниться Европе, или 2) она должна устоять в своей отдельности. Если ответ русских людей… будет в пользу отдельности, … надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе”65. В любом случае, будет ли Европа сильной, или она станет слабой, России необходима самодисциплина: в первом случае для того, чтобы защищать себя, во втором – для того, чтобы помочь Западу спасти то, что достойно спасения66.

Важно подчеркнуть, что славянофилы и К. Н. Леонтьев видели Россию в роли мирового лидера, который должен прийти на смену Европе в эпоху “восстания масс”. В отличие от П. Я. Чаадаева и В. С. Соловьева, они не расценивали отчуждение России от Европы как однозначно отрицательное явление. Скорее, отношение славянофилов и К. Н. Леонтьева к расколу внутри христианства было двойственным: с одной стороны, единству христианского мира был нанесен ущерб, с другой – именно византийская традиция в первозданности сохранила ранне-христианские идеалы и оказала решающее влияние на формирование государственных и общекультурных начал православной России (“Святой Руси”).

Дистанцируясь от однобокого толкования взглядов тех и других как однозначно “почвеннических” или “прозападных”, в определенном отношении все же следует признать уместность таких характеристик. Для П. Я. Чаадаева и В. С. Соловьева современная им Европа была идеалом, а достигнутые ею успехи, в каком-то смысле, символом будущего процветания России. Для славянофилов и К. Н. Леонтьева Европа как идеал осталась в прошлом. Славянофилы выделяли православно-славянский кульЛеонтьев К. Н. Византизм и славянство // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. Спб.: Наука, 1991. С. 287.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... турный мир Восточной и Южной Европы из общего массива европейской культуры. Будущее России они связывали с внутренней силой, заключенной в первозданной чистоте христианско-православного Востока, которую Россия унаследовала от Византии.

Идейная позиция поздних славянофилов и К. Н. Леонтьева намечает интеллектуальный тренд в осмыслении проблемы социокультурной идентичности России во второй половине XIX–XX вв., который заключается в переходе от христианского провиденциализма русской идеи к геополитике.

У К. Н. Леонтьева образ Европы (Запада) то дробится на множество национальных образов, то сливается в один в рассуждениях о миссии России.

В то же время у поздних славянофилов и К. Н. Леонтьева более выраженные очертания приобретает Восток азиатский. Последний рассматривается К. Н. Леонтьевым уже не только как нечто чуждое, но и как источник творческой энергии, которым может прирастать Россия, правда, после некоторой культурной обработки. Приведем для сравнения вполне ориенталистское по духу высказывание славянофила более раннего поколения А. С. Хомякова: “Россия приняла в свое лоно много разных племен: финнов прибалтийских, приволжских татар, сибирских тунгузов, бурят и др.; но имя, бытие и значение получила она от русского народа… Остальные должны с ним слиться вполне: разумные, если поймут эту необходимость; великие, если соединяться с этой великой личностью; ничтожные, если вздумают удерживать свою мелкую самобытность”67.

Для К. Н. Леонтьева назначение России не является “односторонне славянским”. Ей суждена миссия создать новую, славяно-азиатскую цивилизацию, что вытекает из самого положения России, в судьбах которой слились славянские и азиатские корни. В самом характере русского народа выработались, по мнению К. Н. Леонтьева, черты, которые гораздо больше напоминают “турок, татар и других азиатов”, нежели южных и западных славян. От того в этом характере можно найти много чего такого, что не свойственно ни Западу, ни Востоку. Резюмируя свои обобщения, К. Н. Леонтьев констатирует, что Россия есть мир особой жизни, правда, не нашедший пока себе своеобразного стиля68.

Существенной чертой дискуссий, осмысляющих идентичность России в оппозициях “Россия – Восток” и “Россия – Запад”, является мессианский мотив. Представление об особом месте России в мировой истории доктринально прослеживается еще со времен инока Филофея и его доктрины “Москва – Третий Рим” (XVI в.). Однако только после “Философических писем” П. Я. Чаадаева русская идея предстает в новом качестве: как снятое Хомяков А. С. Мнение иностранцев о России // А. С. Хомяков. О старом и новом. М.: Современник, 1988. С. 102.

Замалеев А. Ф. Указ. соч. С. 11–12.

во всемирно-историческом процессе противоречие между универсальным и самобытным, всеобщим и особенным. Это единство основывалось на мировоззренческом фундаменте христианского гуманизма.

Доминирующей идеей последней трети XIX в. оставалась вполне светская по характеру концепция эволюционного развития. На синтезе эволюционизма и позднего славянофильства формируется геополитическая концепция Н. Я. Данилевского, а конкурирующий с эволюционизмом культурный релятивизм уже в XX в. порождает евразийство.

Евразийцы, несмотря на наличие в своих рядах религиозно ориентированных философов и историков (Г. В. Флоровского, Л. П. Карсавина), которые в разное время становились участниками этого движения, решали проблему своеобразия российского мира вполне материалистично, за что подвергались критике со стороны того же Г. В. Флоровского, Н. А. Бердяева и других идеологов философии русской идеи. Новым в позиции евразийцев было следующее:

– заострение антитезы Запад – Россия;

– отказ от признания общих с Европой христианских ценностей;

– слияние двух Востоков: русского православного и азиатского, находящегося на периферии российского мира, – в один “великой востокозапад”, “Россию-Евразию”69.

И если К. Н. Леонтьев “растворил” Восток в России, то евразийцы попытались растворить Россию в “туранстве”. Они поменяли полюса в дихотомии “Восток” – “Запад” на прямо противоположные, связав позитивные начала социальной жизни в развитии российского мира с тюркомонгольским элементом (“Востоком”), а с “западным” – негативные.

Таким образом, можно зафиксировать определенные этапы ментальной трансформации геополитического образа России в пространстве философских концепций. Усилиями Просвещения в XVIII в. произошло становление образа России-как-Европы, первого в сети образных представлений о единстве страны в совокупности ее территории, населения и государства. Под влиянием романтизма в XIX в. возникает образ России как восточно-европейской страны, покровительницы и защитницы православных народов славянского мира. Родившаяся в этом интеллектуальном тренде философия русской идеи формирует представление о России как вполне самобытной стране.

Представление о России как о самобытной стране сохраняет свое звучание и в евразийстве. Вместе с тем евразийство порывает с христианским Флоровский Г. В.Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М.: Наука, 1993. С. 237–266; Бердяев Н. А. Евразийцы // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М.: Наука, 1993. С. 292–300.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... провиденциализмом философии русской идеи. Идеи евразийцев вырастают на фундаменте позитивистской науки как рациональной формы познания, отрицающей религиозное мессианство, и частично возвращают географический смысл концептам Востока и Запада.

§15. Этническое многообразие России как динамическая константа в исследовательских традициях В развитии русской геополитической традиции прослеживаются три этапа: славянофильский, позитивистский и евразийский. В соответствии с этим, можно выделить три самостоятельных направления ее развития.

Первое направление связано с развитием идей цивилизационной компаративистики и историософии в трудах Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, В. И. Ламанского и их последователей. Второе направление связано с развитием русской науки в конкретных дисциплинарных областях, прежде всего географии, этнографии, востоковедения, истории, военной науки, экономики, в работах С. М. Соловьева, П. П. Семенова-Тян-Шанского, Д. А. Милютина, Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева, А. Е. Снесарева, В. О. Ключевского, В. П. Семенова-Тян-Шанского и других, оказавших самое серьезное влияние на развитие геополитики как академической дисциплины. Третье направление связано с развитием философского течения русских эмигрантов (П. Н. Савицкого, Н. С. Трубецкого, Г. В. Вернадского), выработавших систему геополитических взглядов и применивших ее к разработке конкретных научных дисциплин (географии, языкознания, истории). Евразийство в современном научном дискурсе также имеет своих последователей не только в науке, но и в политике. Все указанные направления являются континенталистскими, т. е нацеленными на обоснование особого положения одной страны, России, на евразийском континенте.

Идейным истоком российской геополитической традиции как таковой стал отказ от европоцентризма и появление концепций, в которых роль “Востока” и “Запада” как значимых конструктов резко падает. В последней трети XIX в. “эпоха Колумба” в географии заканчивается. Все значимые географические объекты уже открыты и описаны. Наступает пора осмысливать существенные связи между географией и историей.

Рождение российской геополитики тесно связано с историческим контекстом конца XIX в., а именно с отменой крепостного права, ростом национальных движений на окраинах европейских империй, осмыслением результатов крымской войны, в которой ведущие европейские державы вступили в войну с Россией на стороне мусульманской Турции, казалось бы, враждебной христианским государствам Европы.

Поражение в Крымской войне обусловило переориентацию геополитической активности России с европейско-ближневосточного направления на восточное направление, т.е. на Сибирь и Среднюю Азию. Как отмечал российский геополитик В.Л. Цымбурский, в российской истории выделяется три “европохитительских” цикла (1710-1856, 1906-1921/23, 1939-1990), разделенных двумя “евразийскими интермедиями” (1857-1905, 1921/23-1939).

В ходе “евразийских интермедий” при снижении активности России на европейском и средиземноморском направлениях росла ее вовлеченность в дела Средней и Центральной Азии, Дальнего Востока. Первая евразийская интермедия охватывает срок с 1857 по 1905 гг., время покорения Средней Азии и продвижения к Афганистану, экспедиций Русского географического общества в Центральную Азию, освоение Дальнего Востока и Манчьжурии. Первая евразийская интермедия начинается с поражения России в Крымской войне и заканчивается русско-японской войной и поворотом к Антанте. Об этом времени О. Мандельштам писал как о “домашнем периоде русской культуры”, который “прошел под знаком интеллигенции и народничества”, о поре “отпадения от великих европейских интересов”70.

Первым, кто бросил интеллектуальный вызов европоцентризму, оказался Н.Я. Данилевский (1869). Он подхватывает признанную уже в первые десятилетия XIX в. идею единства евразийского материка, разделявшуюся немецкими и французскими учеными. Пересматривая правомочность физико-географического определения Европы как континента, он замечает, что первоначальным критерием для отделения континентов было противопоставление суши и моря. Допуская, что географические знания, доступные географам античности, делали правомочным разделение мира на три обособленных континента (Европу, Азию и Африку), он настаивает, что уже в Средние века такое разделение было несостоятельным. Оспаривая предположение о том, что Урал является частью границы между Европой и Азией, Данилевский настаивал на том, что разделение территории России на европейскую и азиатскую может быть поставлено под сомнение71.

Н. Я. Данилевский начинает свою аргументацию с географических доводов. “Но может ли быть признано за Европой значение части света – даже в смысле искусственного деления, основанного единственно на расчленении моря и суши, – на взаимно ограничивающих друг друга очертаниях Цымбурский В. Л. Циклы “похищения Европы” (Большое примечание к статье “Остров Россия” // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. М.: Аргус, 1995. Т. 2. [Электрон. ресурс]. http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/ comment; Мандельштам О. Э. Барсучья нора // О. Э. Мандельштам. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1991. С. 271.

Бассин М. Указ. соч. С. 288-289.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... жидкого и твердого? Америка есть остров; Австралия – остров; Африка – почти остров; Азия вместе с Европой также будет почти островом. С какой же стати это цельное тело, этот огромный кусок суши, как и все прочие куски, окруженный со всех или почти со всех сторон водой, разделять на две части на основании совершенно иного принципа? Положена ли тут природой какая-нибудь граница? Уральский хребет занимает около половины этой границы. Но какие же имеет он особые качества для того, чтобы изо всех хребтов земного шара одному ему присвоивать честь служить границею между двумя частями света, честь, которая во всех прочих случаях признается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вышине своей – один из ничтожнейших, по переходимости – один из удобнейших;

в средней его части, около Екатеринбурга, переваливают через него, как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышенность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после того Альпам, Кавказу или Гималаю? Ежели Урал обращает Европу в часть света, то почему же не считать за часть света Индию? Ведь и она с двух сторон окружена морем, а с третьей горами – не Уралу чета; да и всяких физических отличий (от сопредельной части Азии) в Индии гораздо больше, чем в Европе. Но хребет Уральский, по крайней мере, – нечто; далее же честь служить границей двух миров падает на реку Урал, которая уже совершенное ничто. Узенькая речка, при устье в четверть Невы шириной, с совершенно одинаковыми по ту и по другую сторону берегами. Особенно известно за ней только то, что она очень рыбна, но трудно понять, что общего в рыбности с честью разграничивать две части света.

Где нет действительной границы, там можно выбирать их тысячу. Так и тут, обязанность служить границею Азии с Европой возлагалась, вместо Урала, то на Волгу, то на Волгу, Сарпу и Маныч, то на Волгу с Доном; почему же не Западную Двину и Днепр, как бы желали поляки, или на Вислу и Днестр, как поляки бы не желали? Можно ухитриться и на Обь перенести границу.

На это можно сказать только то, что настоящей границы нет; а, впрочем, как кому угодно: ни в том, ни в другом, ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом – нет никакого основания, но также нет никому никакой обиды. Говорят, что природа Европы имеет свой отдельный, даже противоположный азиатскому, тип. Да как же части разнородного целого и не иметь своих особенностей? Разве у Индии и у Сибири одинаковый тип? Вот если бы Азия имела общий однородный характер, а из всех ее многочисленных членов только одна Европа – другой, от него отличный, тогда бы другое дело; возражение имело бы смысл”72.

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к романо-германскому / Составление и комментарии А. В. Белова / Отв. ред. О. А. Платонов. Изд. 2-е. М.: Институт российской цивилизации, Благословение, 2011. С. 71–73.

Однако выводы, к которым приходит Н. Я. Данилевский, в конечном счете носят уже не географический, а историософский характер. Будучи “почвенником”, Н. Я. Данилевский разделял общее для поздних славянофилов представление об отдельной культуре как единой целостности, обладающей чертами самобытности. Абсолютизируя эту отдельность, он, тем не менее, следовал логике общей для европейской науки методологической парадигмы эволюционизма, предполагающей выделение и систематизацию отдельных типов из многообразия изучаемых объектов, что ему удалось сделать применительно к отдельным культурам. Результатом работы Данилевского стала теория особых культурно-исторических типов, прямо входящая в противоречие с эволюционизмом в толковании им идеи прогресса как неизбежного восхождения от простого к сложному, от низшего к высшему.

Концепция Н. Я. Данилевского, выделившая в качестве особых типов славянский и романо-германский культурно-исторические типы, была воспринята и послужила основой для формирования геополитических воззрений его последователей. Среди них особый интерес вызывают идея славяно-азиатской цивилизации К. Н. Леонтьева и концепция В. И. Ламанского, в соответствии с которой Россия предстает как Срединный мир, отличный от Европы и Азии.

Уже у К. Н. Леонтьева назначение России не является “односторонне славянским”. Еще более заостренно проблема “отдельности” России возникает в творчестве другого последователя Н. Я. Данилевского – географа В. И. Ламанского. Он делает следующий шаг в направлении деконструкции оппозиции между Азией и Европой в работе “Три мира АзийскоЕвропейского материка” (1892 г.). В. И. Ламанский утверждает, что Европа представляет собой полуостров Азии, с которой она составляет одно целое, одну часть света – Азийско-Европейский материк. “Отправляемся ли мы с крайнего запада так называемой Европы на восток или с юга собственной Азии на север и запад, по мере удаления нашего от центров чистоевропейской или чисто-азиатской жизни и образованности мы приближаемся к тем странам Европы и Азии, которые, включая в себя много элементов чисто-европейских и чисто-азиатских, имеют однако в общем свой особый тип, носят на себе особый характер. Этот тип или характер довольно резко отличает эти страны от собственной Европы и от собственной Азии.

Предполагаем на первый раз хорошо известным и достаточно определенным понятие историко-культурных характеров: 1) собственной или так называемой западной, т. е. романо-германской или католическопротестантской Европы, и 2) собственной Азии с древними и средневековыми цивилизациями ее исторических племен и народов и с варварством и полудикостью ее разнообразных племен и народов неисторических или поРоссия как объект динамических изменений в философских и научных... луисторических. Таким образом, в обозначении указанных разновидностей или главных отделов Азийско-Европейского материка можем ограничиться следующими терминами: 1) собственная Европа, 2) собственная Азия и 3) Средний мир, т. е. не настоящая Европа и не настоящая Азия. Вступая в пределы этого Среднего мира из Азии, мы должны сказать, что тут Азия кончается, но Европа еще не начинается; точно также вступая в него из Европы, мы в праве сказать: здесь кончается Европа, и еще не начинается Азия. Ближайшее обозначение границ и внутренних признаков этого Среднего мира между собственною Европою и собственною Азиею, этого Востока для Европы и Севера и Запада для Азии, может помочь нам найти более подходящее и меткое для него название, точнее определить давно отыскиваемые и вообще трудно находимые границы между настоящими Европой и Азией”73.

В основе этой дифференциации, по В. И. Ламанскому, лежат не только климат и география, но так же и культурные критерии, среди которых он выделяет религию, язык, нравы, политическое и общественное устройство.

Европейский и азиатский миры не рассматриваются им как абсолютные целостности в силу, прежде всего, отсутствия преобладания одной веры, одного языка, одного народа. Когда В. И. Ламанский рассуждает о Среднем мире, т. е. о России, он подчеркивает именно его целостность. Основание этой целостности лежит в доминировании восточно-славянского этнического элемента и православного христианства, которые играют роль объединяющих культурных элементов, несмотря на культурное многообразие России. Фактором, облегчающим интеграцию, является отсутствие серьезных географических барьеров, которые могли бы послужить препятствием для перемещения масс людей.

Однако специфическое единство российского мира кроется не столько в географии, религии и этническом доминировании восточных славян, которые есть лишь факторы, или предпосылки его самобытности, сколько в социальном характере населяющих этот мир народов. В этом характере заключено “безграничное стремление к свободе духа во всех проявлениях человеческой деятельности, полнейшее уважение к достоинству и правам человеческой личности, без различия полов, званий и состояний, сознание внутренней обязательности для каждой, без исключения, личности самоосуждения, раскаяния, самопожертвования и братского благоговения к людям”74.

Идеология славянофильства изживает себя в середине 1910-х гг. Первая мировая война и распад Российской империи не оставляют возможностей для реализации славянофильских геополитических проектов. Более Ламанский В. И. Три мира Азийско-Европейского материка. М.: Книга по требованию, 2011. С. 3.

актуальными оказываются геополитические идеи предевразийского толка.

Важно отметить те, которые обнажают основные противоречия развития страны. На их решения направлялись усилия ведущих ученых, чиновников, военных на рубеже XIX и XX вв. Среди значимых геополитических проблем этого периода можно выделить, во-первых, необходимость пересмотра оснований региональной дифференциации России, пространственно и иерархически выделяющей западную и центральную часть страны со столичными анклавами на фоне остальных регионов. Взаимное отторжение столиц и провинции влекло за собой разрыв интересов, а вслед за этим и потерю связей между центром страны и остальной ее территорией. На протяжении истории XX в. это отторжение случалось дважды и дважды сопровождалось геополитической катастрофой. Об этой угрозе предупреждали сибирские областники: “Чем обширнее территория, тяготеющая к одному центру, тем остальное пространство обездоленнее и пустыннее в культурном и духовном отношениях”75.

Во-вторых, остро стояла проблема интеграции разнородного в этническом отношении населения России. Наследуя идее, провозглашенной в эпоху петровской модернизации, российская власть вплоть до конца XIX в. ориентировалась на дихотомизм, предполагавший противопоставление европейской метрополии и азиатской периферии. Однако, оставаясь Востоком в глазах Запада, Россия вынуждена была искать различные варианты незападного политического и социокультурного опыта управления территориями и народами за пределами исторического ядра России: в Поволжье, на Юге России, на Кавказе, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке.

Российская власть мыслила российское государство как унитарное и централизованное. Государство обладало самыми широкими возможностями вмешательства в исторически сложившиеся формы жизнедеятельности народов России. Однако когда это вмешательство ставило под угрозу стабильность и безопасность страны, верх брал прагматизм. Стремясь избежать обвинений в колониализме и давлении на национальные движения, власть вынуждена была проявлять гибкость в управлении национальными окраинами. Для этого российская власть оказывалась вынужденной сотрудничать с наукой, в том числе и с оппозиционно настроенными к ней деятелями, например, с сибирскими областниками.

Нет возможности обсуждать все многообразие научных концепций позитивистского направления. Важный вклад в развитие российской геополитики внесли историки, прежде всего С. М. Соловьев и В. О. Ключевский, раскрывшие влияние географических факторов на историческое развитие России. Особый вклад принадлежит географам, таким как П. П. СеменовПотанин Г. Н. Областная тенденция в Сибири // Краеведческий альм. Сиб.

краеведческий вып. М.: Отечество, 1995. Вып. 6. С. 98.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... Тян-Шанский, Н. М. Пржевальский, Г. Н. Потанин, давшим описание Центральной Азии и других территорий, сопредельных с Россией. Стратегическое значение имеют работы представителей военной науки, в том числе Д. А. Милютина и А. Е. Снесарева, усилиями которых развивалось военное страноведение, проектировалось и осуществлялось реформирование военной техноструктуры страны. Патриотическая позиция этих и многих других российских исследователей, переориентация геополитических интересов России на Восток, освобождение крестьян от крепостной зависимости способствовали росту гражданского и регионального самосознания, подъему социальной инициативы низов, усилению международной позиции России к концу XIX в.

Символический статус России возрастает и в связи со знаменитой работой “Географическая ось истории” британского геополитика Х. Маккиндера. Им был сформулирован концепт “Хартленд”, который обозначал ключевую область мирового организма (1904 г.). Одно из центральных положений этой теории можно сформулировать следующим образом: “тот, кто контролирует Хартленд, имеет контроль над миром”. Представляя мировую историю как историю соперничества стран моря и стран суши, Х. Маккиндер выдвинул тезис, согласно которому приморские народы, принадлежащие к периферии Мирового острова (материка Евразии), живут в противостоянии с силами Хартленда, народами континентальной части материка.

Представление о России как “сердцевине” евразийского материка можно найти и в концепции “Русской Евразии” экономиста В. П. СеменоваТян-Шанского, сына знаменитого географа П. П. Семенова-Тян-Шанского.

В 1912 г. на заседании Отделения физической географии Академии наук В. П. Семенов-Тян-Шанский выступил с идеей пересмотра существующей региональной дифференциации России. Призыв перестать делить Россию на европейскую и азиатскую части исходит из уст и из-под пера В. П. Семенова Тян-Шанского в его докладе “О могущественном территориальном владении применительно к России” (1912 г.) и в последующей статье (1915 г.).

В. П. Семенов-Тян-Шанский коснулся проблемы вынесенности административного, коммуникационного и символического ядра страны на запад от ее географического центра. Он одним из первых высказал идею необходимости равномерного заселения и экономического развития территорий за пределами исторического ядра России, ибо существующее “представление о Российской Империи, искусственно делящейся Уральским хребтом на совершенно неравные по площади Европейскую и Азиатскую части”, должно быть изменено. “Нам, более чем кому-либо на свете, не следует различать Европы от Азии, а, напротив, стараться соединять ее в одно географическое целое… Следует выделить, на пространстве между Волгой и Енисеем от Ледовитого океана до самых южных граней государства, особую культурно-экономическую единицу в виде Русской Евразии, не считать ее никоим образом за окраину, а говорить о ней уже как о коренной и равноправной во всем русской земле, как мы привыкли говорить об Европейской России”76. Выделение такой единицы должно было, по его мысли, компенсировать геополитический дисбаланс, обусловленный пространственной удаленностью столиц империи (Санкт-Петербурга и Москвы) от большинства регионов страны.

Для осуществления проекта Русской Евразии, по мнению В.П. Семенова-Тян-Шанского, необходимо было создавать культурно-экономические базы на востоке страны77. Идея сдвига экономического и культурного центра государства к его географическому центру открыла возможность сформулировать на десятилетия стратегическую задачу, вытекавшую из необходимости выживания и укрепления страны в новых геополитических реалиях наступившего XX в. В отличие от будущих евразийцев, автор проекта Русской Евразии видел ее именно как проект, а не как географическую данность.

Как полагал В. Л. Цымбурский, осуществивший анализ статьи В. П. Семенова-Тян-Шанского, ее текст состоит из двух слоев: первоначального и последующего. Первоначальный, который можно охарактеризовать как “восточнический”, был создан между 1910 и 1912 гг. Он выдержан в традициях первой “евразийской” интермедии (периода между крымской и русско-японской войнами) и оставляет основания полагать его близость докладу, сделанному в 1912 г. на заседании Отделения физической географии Академии наук. Другой слой относится к 1915 г., когда статья была впервые опубликована “с поправками и дополнениями”. Этот слой В. Л. Цымбурский характеризует как соответствующий новому циклу активности России в балто-черноморском направлении, обесценившему “евразийские смыслы” предыдущего исторического этапа78. В. Л. Цымбурский полагал, что содержание этой статьи, без сомнения, было известно другому географу, П. Н. Савицкому, который стал одним из идейных лидеров евразийства в 1920-е гг.

Семенов Тян-Шанский В. П. О могущественном территориальном владении применительно к России: Очерк по политической географии // Рождение нации.

(Серия альманахов «Арабески» истории. Вып. 7). Сост. А. И. Куркчи. М.: ДИ-ДИК.

1996. С. 593–616.

Цымбурский В. Л. Дважды рожденная “Евразия” и геостратегические циклы России // В. Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М.: РОССПЭН, 2007. С. 441–463.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... По мнению В. Л. Цымбурского, обе “Евразии”, и В. П. СеменоваТян-Шанского, и П. Н. Савицкого, порождены “евразийскими” этапами российской истории. Евразия В. П. Семенова-Тян-Шанского возникла на излете первого этапа (1857–1905 гг.), Евразия евразийцев – на заре второго (1921/23–1939 гг.). Обесцененная к середине 1910-х гг. как геополитическая заявка, “Евразия” сохранилась в репертуаре российской геополитики и дождалась второго рождения после смены геополитической конъюнктуры79.

Вторая евразийская интермедия охватывает окончание гражданской войны и эпоху строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, включение в СССР Средней Азии, превращение Тувы и Монголии в советские протектораты, ангажированность в Китае и противостояние с Японией на Дальнем Востоке80. На практике повторное рождение евразийской идеи ознаменовалось реализацией плана ГОЭЛРО, с которого началась полномасштабная индустриализация Урала, Сибири и Дальнего Востока. В теории же оно связано с рождением евразийства – интеллектуального течения русской эмиграции, видным деятелем которого был географ П. Н. Савицкий. Разрабатываемая им и его единомышленниками теория опиралась на идеи русских географов. От В. И. Ламанского евразийство унаследовало идею срединности российского мира, несводимого ни к Европе, ни к Азии.

Из арсенала сибирского областничества была воспринята идея равноправного сотворчества народов Востока и Запада. Сам концепт “Евразия” был заимствован у В. П. Семенова-Тян-Шанского, с трудами которого П. Н. Савицкий, без сомнения, был знаком, хотя ссылок на работу “О могущественном территориальном владении применительно к России” у евразийцев не найдено.

Концепт “Евразия” возникает позднее, чем “Восток” и “Запад”. Он дал название евразийству – интеллектуальному течению эмигрантов, вынужденных в силу идеологического расхождения с большевиками покинуть Советскую Россию во время гражданской войны. В географическом смысле “Евразия” евразийцев представляет собой субконтинент материка Евразия, макрорегион, отделенный с севера и востока мировыми океанами, с юга – горами и пустынями: Кавказом, степями и пустынями Туркмении, Памира, Тянь-Шаня, пустыней Гоби, Большим Хинганским хребтом. С Запада и Юго-Востока естественные границы менее выражены. С Запада это идущая от Балтики до Черного моря изотерма (линия равных температур) января в 0 °С – граница, разделяющая область морского климата с теплой Цымбурский В. Л. Дважды рожденная “Евразия”... С. 441– Он же. Циклы “похищения Европы”. [Электрон. ресурс]. http://www.archipelag.

ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/comment.

сырой зимой и континентального климата с сухой морозной зимой. С ЮгоВостока граница задается субтропиками.

Однако само содержание концепта “Евразия” в доктринах евразийцев гораздо глубже. “Евразия” евразийцев является не столько географическим понятием, сколько символом закономерного, целостного, реально существующего природно-культурного единства. Евразия – это “месторазвитие” народов, которые не есть ни европейцы, ни азиаты. Авторы новой концепции (П. Н. Савицкий, Н. С. Трубецкой, Г. В. Вернадский, Н. Н. Алексеев, Л. П. Карсавин) назвали их евразийскими, усматривая их культурное единство в географической и этнографической целостности России как особого “евразийского” мира. Хотя тексты евразийцев не всегда выдерживают научной критики с точки зрения идеологической пристрастности, присущей геополитическим текстам вообще, тем не менее, они вполне соответствуют духу позитивистской науки, которая в 1920–1930-е гг. переживала кризис эволюционизма.

На волне этого кризиса утверждается самостоятельность этнологии как науки, ориентированной на приоритет культурного плюрализма в противовес идее иерархии культур. Философской предпосылкой указанного кризиса стали труды Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера, в которых постулировалась идея многообразия путей исторического развития отдельных стран и народов. В эти годы формируется теоретический каркас цивилизационной теории А. Дж. Тойнби. В этнологических исследованиях 1920–1930-х гг. утверждается авторитет школы Ф. Боаса, выступающего за признание равноценности и самодостаточности отдельных культур, прежде всего, неевропейских. Приметы кризиса колониальной системы отражались в смене аксиологических и методологических приоритетов научного сообщества.

Н. С. Трубецкой так описывает признаки этого кризиса и изменившуюся после Первой мировой войны роль России. “Вступление России в семью колониальных стран происходит при довольно благоприятных ауспициях.

Престиж романо-германцев в колониях за последнее время заметно падает.

Презренные “туземцы” всюду постепенно начинают поднимать головы и относиться критически к своим господам… … В сознании значительной части “азиатов” большевики, а с ними вместе и Россия, прочно ассоциировались с идеями национального освобождения, с протестом против романо-германцев и европейской цивилизации. Так смотрят на Россию в Турции, в Персии, в Афганистане и в Индии, отчасти в Китае и в некоторых других странах восточной Азии. И этот взгляд подготавливает будущую роль России, России уже не великой европейской державы, а огромной колониальной страны, стоящей во главе своих азиатских сестер в их совместной борьбе против романо-германцев Россия как объект динамических изменений в философских и научных... и европейской цивилизации… В прежнее время, когда Россия еще была великой европейской державой, можно было говорить о том, что интересы России сходятся или расходятся с интересами того или иного европейского государства. Теперь такие разговоры бессмысленны”81.

Антиколониальный тренд оказался плодотворным для развития русской геополитической мысли. Он позволил выделить Россию как самостоятельный объект геополитических исследований, с одной стороны, и заявить о ее субъектности в историческом процессе языком науки – с другой. Вне зависимости от оценки научной значимости евразийского наследия, само существование евразийской концепции можно считать серьезным вкладом в развитие отечественной геополитики.

Главным положением евразийства можно считать тезис о России как “сердцевине” материка Евразия. “Положение России в окружающем ее мире можно рассматривать с разных точек зрения”, – пишет П. Н. Савицкий в работе “Степь и оседлость”. «На этих страницах мы хотим привести некоторые замечания – исторические и хозяйственно-географические – предполагающие рассмотрение исторических судеб и географической природы Старого Света именно как целостного единства. В порядке такого восприятия устанавливается противоположение “окраинно-приморских” областей Старого Света – восточных (Китай), южных (Индия и Иран) и западных (“Средиземье” и Западная Европа), с одной стороны, и “центрального” мира с другой, мира, заполненного “эластической массой” кочующих степняков, “турок” или “монголов”»82.

Концепции евразийцев, также как история самого движения, не раз становились объектом научного анализа. Наиболее принципиальные тезисы их учения, сформулированные оценочно-нейтрально, заключаются в следующем.

Во-первых, в представлении об особом пути развития России как Евразии. Самобытность этого пути связана со спецификой “месторазвития” ее народов, находящихся в постоянном взаимодействии. Перспектива исторического развития России связывалась евразийцами с реализацией на разных исторических отрезках альтернативных ориентаций – западной и восточной.

Во-вторых, в представлении об особой роли православия в рамках евразийской цивилизации. Православие, с одной стороны, сформировало особый, “симфонический” тип личности, с другой – делегировало государству часть своих полномочий. По мнению евразийцев, это позволило Трубецкой Н. С. Русская проблема // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М.: Наука, 1993. С. 53–54.

Савицкий П. Н. Степь и оседлость // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М.: Наука, 1993. С. 123.

государству занять позицию духовного лидера во взаимоотношениях человека и общества. Данное представление явилось следствием определенной идеализации государственного начала в истории России и стало основой учения об идеократическом государстве.

В-третьих, в представлении об особой роли московских князей в становлении российской государственности как восприемников монгольских ханов. Свержение татарского ига, по мнению евразийцев, свелось к перенесению ставки из Сарая в Москву. Как считали евразийцы, Россия стала по-настоящему мощной державой тогда, когда восприняла в свою культурную и политическую традицию “туранский элемент”, воздействие которого оценивалось как положительное и с точки зрения его влияния на национальную психологию русских83.

Наиболее емко евразийская концепция всемирной истории сформулирована в статье Г. В. Вернадского “Монгольское иго в русской истории”.

Отстаивая цивилизационный подход в противовес европоцентризму, историк вводит понятие “мировых империй” для характеристики политических образований, объединяющих разнородные цивилизации. Так, Римская и Византийская империи состоялись, по его мнению, как мировые именно потому, что обеспечивали взаимодействие земледельческой культуры и культуры кочевнической степи, в отличие, скажем, от Священной Римской империи германского народа Карла Великого, имевшей провинциальный статус. Г. В. Вернадский определил как мировую и Монгольскую империю.

Это позволило ему по-новому взглянуть на значение монгольского периода русской истории. Включение восточно-русских земель в ее состав означало, по его мнению, перемещение их из маргинального положения, которое они занимали в системе взаимоотношений с Византией, в самую стремнину исторического потока84.

Исторические и географические штудии евразийцев требуют профессиональной оценки с учетом критериев, предъявляемых соответствующими науками к критике научных выводов и тех фактов и источников, на которые опирались исследователи евразийского направления. Однако их анализ происходящих на родине социальных изменений, в том числе и в области национальной политики, заслуживает самого пристального социологического взгляда.

Прежде всего, отмечается изменение статуса русских после революции. Вот как пишет об этом Н. С. Трубецкой. “Та Россия, в которой единственным хозяином всей государственной территории был русский наНовикова Л. И., Сиземская И. Н. Указ. соч. С. 15–21.

Антошенко А. В. Россия в контексте всемирной истории (Евразийский проект Г. В. Вернадского) // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 1.

Культурный космос Евразии. Новосибирск: НГУ, 1999. С. 33.

Россия как объект динамических изменений в философских и научных... род, – эта Россия отныне отошла в историческое прошлое. Отныне русский народ есть и будет только одним из равноправных народов, населяющих государственную территорию и принимающих участие в управлении ею”85.

Падение роли русского фактора как интеграционной доминанты российской государственности востребовало иные объединяющие факторы. По мнению Н. С. Трубецкого, в качестве такового временно был востребован социальный идеал пролетарской революции. Однако, полагал Н. С. Трубецкой, он может быть только временным, а не постоянным, в силу того, что пролетариат как таковой отсутствует в качестве классового элемента у ногих народов на евразийском пространстве. Из этого вытекает, что класс, каковым является пролетариат, не может претендовать на роль “единого субстрата государственности” России. “Следовательно, национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской Империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом”86.

Стоит отметить наследование элементов народничества в мировоззренческих исканиях евразийцев, тогда как само народничество, понимаемое евразийцами как социалистическое, т. е. атеистическое течение, отвергается ими как стоящими на почве православия. Политические расхождения между народниками и евразийцами справедливо признаются последними как несущественные 87.

“Работая над своим собственным, индивидуальным самопознанием, каждый человек познает себя, между прочим, и как представителя данного народа. Душевная жизнь каждого человека заключает в себе всегда известные элементы национальной психики, и духовный облик каждого человека заключает в себе известные элементы национальной психики, и духовный облик каждого отдельного представителя данного народа непременно имеет в себе черты национального характера в различных, смотря по индивидууму, соединениях друг с другом и с чертами более частными… Если этот человек занимается творческой культурной работой, его творчество, неся на себе отпечаток его личности, неизбежно будет окрашено в тон национального характера, во всяком случае, не будет противоречить этому характеру… Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антол. М.: Наука, 1993. С. 91.

Он же. Мы и другие // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн.

Антол. М.: Наука, 1993. С. 83.

Но и обратно, самобытная национальная культура сама способствует индивидуальному самопознанию отдельных представителей данного народа. Она облегчает им понимание и познание тех черт их индивидуальной психической природы, которые служат проявлениями общего национального характера… Гармоничная самобытная национальная культура позволяет всякому члену данного национального целого быть и оставаться самим собой, пребывая в то же время в постоянном общении со своими соплеменниками”88.