«Семен Давыдович Нариньяни Рядом с нами В этом разделе книги собраны фельетоны, печатавшиеся в Правде, Комсомольской правде, Крокодиле, Огоньке. По ним в свое время были приняты меры, виновные наказаны. Газетные ...»

Евсей Григорьевич попробовал устроить начальнику станции скандал. Не помогло. Тогда он обратился за помощью в Министерство заготовок. И ему помогли. Начальнику станции пришлось прицепить отдельный вагон к скорому поезду. Но тут неожиданно заупрямилась жена Гридашева.

— Ты как хочешь, — заявила она мужу, — а я в одном вагоне с коровой не поеду!

И Евсею Григорьевичу пришлось взять для членов семьи билеты в мягком вагоне, а ее, дорогую и любимую Эльзу, везти в отдельном, в конце поезда.

Скорый поезд прибыл наконец к месту назначения. Новый уполномоченный был встречен сотрудниками АХО Саратовского управления Министерства заготовок и препровожден на место временного жительства в гостиницу. Все как будто было хорошо, однако сотрудников АХО смущало одно обстоятельство — некомплектный состав семьи Гридашева. Сотрудники были уже наслышаны про сестру Евсея Григорьевича — Эльзу. А ее среди прибывших как раз и не было. Где же она?

Вопрос об Эльзе беспокоил не только встречавших, но и самого Гридашева. Евсей Григорьевич уже давно подумывал над тем, как быть с буренкой. Вести ее со станции за веревку через весь город ему самому было неудобно. Ведь он как-никак уполномоченный. Может, поручить это щекотливое дело кому-то из своих подчиненных? Но кому именно? Кто из них будет настолько деликатен, чтобы сохранить в тайне историю путешествия Эльзы?

Евсей Григорьевич посмотрел вокруг, и взгляд его остановился на молодом человеке. Опытный глаз Гридашева угадал в этом человеке недюжинные подхалимские способности, и, быстро подозвав его к себе, Евсей Григорьевич сказал:

— Поезжайте на станцию за Эльзой. Вы найдете ее в последнем вагоне.

Это небольшое поручение зародило в сердце молодого подхалима далеко идущие надежды.

'"А вдруг сестра уполномоченного — красавица, да к тому еще молодая, одинокая?" И для того, чтобы произвести на эту красавицу благоприятное впечатление, сотрудник АХО забежал по дороге на станцию в парикмахерскую, опрыскал себя на скорую руку одеколоном «Фиалка» и рысью понесся дальше. И вот наконец на запасных путях он видит поезд. Подбегает к последнему вагону, поправляет галстук-бабочку и нежно стучит в дверь.

— Эльза Григорьевна, это я.

И вдруг в ответ вместо мелодичного сопрано слышится грубый, протяжный голос голодной, давно не доенной коровы:

— Ммму!..

Молодой подхалим был оскорблен в своих лучших чувствах. Ему взять бы плюнуть да уйти, а он поступил иначе: вызвал из управления грузовую машину и повез Эльзу к месту ее нового жительства. Само собой разумеется, корова была доставлена не в гостиницу (зачем срамить уполномоченного!), а на мельзавод, который находился в подчинении у этого уполномоченного. А директор мельзавода вместо того, чтобы выставить и поводыря и корову за ворота, немедленно очистил для коровы сарай и рапортовал по телефону Гридашеву:

— Все в порядке, Евсей Григорьевич!

Так с помощью подхалимов гридашевская авантюра долгое время держалась в тайне. Но вот подошел к концу отчетный год, и железнодорожники увидели, что у них дебет не сходится с кредитом. И не удивительно, ибо им никто еще не уплатил денег за провоз Эльзы из Барнаула в Саратов. Железнодорожники взяли и предъявили счет Гридашеву:

— Ваша Эльза ехала в отдельном вагоне, вы и платите двадцать пять тысяч рублей.

Гридашев — на дыбы:

— Не имеете права! Эльза — член семьи, сестра.

— У нас в инструкции про таких сестер ничего не сказано.

— Хорошо, считайте Эльзу не сестрой, считайте ее книжным шкафом. За провоз домашней мебели вы должны, согласно вашей инструкции, взыскать деньги не с меня, а с министерства.

Но Гридашеву не удалось сбить с толку, запутать железнодорожников.

— Домашнюю мебель, — возражали они, — возят не пассажирской скоростью, а «малой». Это стоит в двадцать пять раз дешевле.

Несколько лет между Гридашевым и железнодорожниками шел спор, кому платить за вагон. Наконец, железнодорожники передали тяжбу в суд. Гридашев понял, что теперь ему уже не выкрутиться, и стал звонить из Саратова в министерство:

— Помогите!

И Гридашеву помогли. Кто? Заместитель министра. Это он приказал работникам бюджетного отдела забрать из суда исковое заявление железнодорожников и оплатить проезд коровы из средств министерства.

Если бы гридашевская Эльза обладала даром речи, она, конечно, давно принесла бы свое коровье спасибо замминистру за его заботы о ней. Ибо только благодаря радению замминистра эта корова получила возможность, во-первых, совершить в скором поезде приятное путешествие за государственный счет. И, во-вторых, жить и благоденствовать на этот же счет все последние годы: сначала на кормах мельзавода, потом «Заготживсырья» и, наконец, "Заготсена".

Живет и благоденствует вместе с Эльзой и сам Гридашев. Его дом по-прежнему обрастает хозяйственными службами. Эльза, конечно, с ним. Она в таком высоком почете у Евсея Григорьевича, что в городе никак не разберут, кто же при ком состоит: корова при уполномоченном или уполномоченный при корове.

1953 г.

ДОРОГОЙ ПАПА

У частомальчиков изсыном. Но были папы. У Леши,Чтобы успокоить Петю, мама ждет,папа жил ему: не дома, а в старомкарточка оживет, улыбнется бегал к бабушке посмотреть на своего отца. Раскроет, бывало, альбом и когда пожелтевшая фотографическая — Твой папа в командировке. Он скоро приедет.

После этого разговора прошел год, затем второй, а папа все не приезжал. Да Петин папа, собственно, и не собирался возвращаться назад, ибо уехал он не в командировку, как говорила мама: папа просто-напросто сбежал от своей семьи.

Петина бабушка была решительнее мамы, и она сказала внуку прямо, без обиняков:

— Ты маленький, забудь про своего отца. У него, у разбойника, нет ни совести, ни чести.

Но забыть про отца было не так-то легко. И хотя бабушка называла своего родного сына разбойником, этот разбойник чуть ли не каждую ночь снился Пете. Когда Петя подрос и научился писать, он сел и сочинил первое в своей жизни письмо, которое начиналось словами:

"Даргой папа…" Почти в каждом слове этого письма было по две грамматические ошибки, а за каждой ошибкой стояла неподдельная тоска восьмилетнего мальчонки по своему родителю. Чтобы отправить письмо этому родителю, надо было указать на конверте адрес. А адреса не знали ни мама, ни бабушка. Тогда Петя пошел на почту и попросил доставить его письмо по ненаписанному адресу. Просьба была нелегкой, и почте пришлось призвать себе на помощь милицию. Целый год велись тщательные розыски Александра Трофимовича Станчука. Наконец он был найден. Работникам милиции казалось, что письмо от сына взволнует отца, разбередит уснувшие в нем родительские чувства. Но ничего этого не случилось. Александр Трофимович повертел письмо в руках, проверил, на какой бумаге оно написано: на толстой или тонкой, — затем свернул из этого письма цигарку и как ни в чем не бывало потянулся к огоньку:

— Разрешите прикурить?

Даже видавшие виды работники милиции возмутились таким бессердечным поведением отца. Эти работники попробовали пристыдить Александра Трофимовича. Не помогло. Тогда ему, как злостному неплательщику алиментов, был предъявлен иск. За три года Станчук задолжал сыну свыше пяти тысяч рублей.

— Пять тысяч?

И тут с Александром Трофимовичем произошла неожиданная метаморфоза. До этого два битых часа работники милиции говорили с беглым отцом о семье, сыне, и этот разговор никак не трогал его. Отец слушал и только поплевывал. Но достаточно было Александру Трофимовичу напомнить о деньгах, как из его глаз брызнули слезы.

— А вы не могли бы простить мне этот долг?

— Как простить?

— Да так. Хотите, я возвращусь обратно в семью?

— А вас разве примут?

— Примут. Жена не захочет, сын уговорит. Вы же помните, как нежно мальчишка называл меня: "Даргой папа…" И сын, конечно, уговорил маму. Мама была женщиной слабовольной, и она разрешила мужу вернуться домой. И он вернулся, но ненадолго. Как только в милиции закрыли дело "О злостной неуплате алиментов", так Александр Трофимович немедленно собрал чемоданчик и отбыл в новую «командировку». На этот раз работникам милиции потребовалось уже не три, а четыре года, чтобы отыскать следы Станчука и предъявить ему новый иск.

Из глаз Александра Трофимовича снова брызнули слезы, и он снова стал просить прощения, и жена снова разрешила ему возвратиться домой. А через полгода Станчук, усыпив бдительность милиции, опять пустился в бега. И так повторялось несколько раз. И после каждого возвращения отца в семье Станчуков оказывалось прибавление. Сначала у Пети появился брат Володя, потом брат Виктор и, наконец, сестра Нина. Но никто из детей Александра Трофимовича так по-настоящему и не знал отца: как он выглядит, как говорит, какая у него походка. Старшие хотя бы смутно помнили своего отца по бабушкиному альбому, а младшие были лишены и этой возможности. Их блудный отец до того опостылел бабушке, что она как-то взяла и сожгла его фотографию.

— Пусть в доме ничего не напоминает детям этого разбойника.

Дети подрастали, начинали ходить в школу. А научившись грамоте, каждый из них садился писать письмо. Но уже не к отцу, а в милицию:

"Мы были бы рады не вспоминать об этом бесчестном человеке, да нашей маме одной трудно растить четверых детей…" Дети искали отца, а он бегал из одного конца страны в другой. А концы были не близкие. Дальний Восток… Кубань… Казахстан… Башкирия… Попробуй найди его!

Мать мучилась, воспитывая детей, а отец жил в свое удовольствие. Каждый год он при живой жене устраивал новую свадьбу и после каждой свадьбы издевательски сообщал письмом своим детям имя их новой матери. По подсчетам старших сыновей, таких матерей у них оказалось около десятка. Мама Клава, мама Лиза, мама Федосья, мама Оля, мама Аня-первая, мама Аня-вторая… Больше двадцати лет прожил Александр Трофимович порхающим прохвостом. Ездил он по разным городам и весям и изъездился. Разгульная жизнь истрепала его. И вот наступило законное возмездие… К Станчуку пришла преждевременная старость. Неуютная, одинокая. Раньше Станчук менял жен, теперь они бросали его.

— Зачем он нам, хворый да неверный?

И вот тут-то беспутный старик и вспомнил о семье. Но вспомнил не за тем, чтобы просить прощения у матери своих детей за страдания, которые она претерпела по его вине. Он вспомнил о своей семье из корысти, так как решил взыскивать с детей алименты на свое содержание.

— Они уже взрослые, пусть заботятся обо мне.

Двое старших сыновей Александра Трофимовича только-только начали становиться на ноги. Петр Станчук учился в институте и получал стипендию, а Владимир принес своей матери первую заработную плату. Правда, заработки молодого токаря были на первых порах не ахти какие большие, но матери все же было легче, когда двое старших детей стали помогать ей растить двоих младших. И вот теперь отец собирался лишить младших детей этой помощи. Как ни удивительно, а Новотроицкий суд удовлетворил иск Станчука, и те деньги, которые Петр и Владимир давали матери, теперь взыскивались по исполнительному листу на содержание Александра Трофимовича.

— Как? Почему? — возмутились братья.

— По закону, — ответил судья Бучин.

По советским законам, дети и в самом деле обязаны помогать отцу в старости. Формально все у Бучина как будто бы правильно. А по существу? Был ли когда-нибудь Станчук настоящим отцом своим детям? Конечно, нет!

Отец не тот, кто родит ребенка, а тот, кто вырастит и воспитает его. А Станчук никогда не думал о своей семье. Он мог бы кое-что сделать для нее даже теперь. Сам Александр Трофимович получает 530 рублей пенсии, да его новая жена зарабатывает 1 100 рублей в месяц. И вместе того, чтобы помогать своим младшим детям, Станчук уже три года при посредстве Новотроицкого суда обирает их.

— Старик, вот я и пожалел его, — оправдывается судья Бучин.

Человек должен так прожить жизнь, чтобы заслужить к старости уважение. А Александр Трофимович жил, думая только о своих утехах. Так по какому же праву он претендует сейчас на любовь и помощь своих детей?

1953 г.

СТРИКУЛИСТЫ

Владимир ВасильевичВасильевич своидвести". отправлять краткие, но весьмараз за последние телеграммы. Вот, к примеру, одна из них:союза работЗалызин имел обыкновение выразительные "Страдаю за критику. Молнируйте Рассылал Владимир телеграммы куда только мог. Пятнадцать два года адресовался он только в обком ников начальной и средней школ, и небезрезультатно. Много раз президиум обкома «молнировал» ему то двести, то двести пятьдесят рублей; наконец бухгалтер обкома запротестовал, и выдача безвозвратных ссуд прекратилась. И тогда Владимир Васильевич переадресовал свою просьбу в редакцию.

Сначала он прислал телеграмму, а потом приехал и сам.

— Учитель математики пятых — седьмых классов Бухоловской школы, — скороговоркой представился Залызин и добавил: — Взываю к газете о помощи.

— А мы безвозвратных ссуд не даем.

— Не даете? — Владимир Васильевич огорченно вздохнул, но тут же спохватился и сказал: — Тогда я буду просить редакцию предать суду директора школы Чубукова. Он мстит мне и хочет снять с работы.

— Вы что, критиковали директора?

— Не директора. Я писал заметку на продавцов сельпо, которые грубят покупателям.

По началу разговора можно было подумать, что директор школы состоит в родственных отношениях с продавцами, но, как выяснилось позже, директор не только не был родственником продавцам, но даже не знал их.

— За что же он мстит вам?

Обвинения учителя математики, предъявленные директору школы, были путаными и маловразумительными, поэтому мы посоветовали учителю обратиться в районные организации.

— Разберитесь сначала на месте.

Но Залызин не захотел иметь дело с районными организациями.

— Ни я, — сказал он, — ни товарищ Рогова местным работникам не верим.

— Кто, кто?

— Вы разве не знаете? Товарищ Рогова — моя жена. Она тоже пострадала за критику. Шесть лет назад ее сняли с работы в школе.

— Она что, критиковала Чубукова?

Залызин тяжело вздохнул и разъяснил, что шесть лет назад в школе был директором не Чубуков, а Рассказов.

— Понятно. Значит, ваша жена критиковала Рассказова?

Залызин еще раз тяжело вздохнул и сказал:

— Да не Рассказова. Я же говорил вам: мы с товарищем Роговой написали заметку о продавцах-грубиянах.

— Как, разве эта заметка была написана еще шесть лет назад?

— Да не шесть, а четырнадцать. И вот с тех пор нас подвергают всяческим преследованиям.

И хотя все, о чем говорил Владимир Васильевич, было маловероятным и неправдоподобным, тем не менее факт остается фактом. За эти четырнадцать лет из села Бухолова в различные московские организации супруги-педагоги послали не меньше тысячи писем и телеграмм, и все одного содержания:

"Помогите. Страдаем за критику".

Но супруги страдали не за критику, а за свое собственное невежество. Несчастье супругов состояло в том, что и Залызин и Рогова были очень плохими педагогами. Ни он, ни она не знали как следует своего предмета. Ни тот, ни другой не могли объяснить классу урока и день за днем главу за главой механически читали вслух учебник.

Само собой разумеется, так продолжаться долго не могло. Роговой и Залыгину делались предупреждения. Но вместо того, чтобы учиться, повышать свои знания, супруги после каждого предупреждения начинали наводнять Москву паническими телеграммами:

"Помогите. Страдаем за критику".

Сейчас даже трудно подсчитать, сколько человек за последние четырнадцать лет занималось расследованием рогово-залызинских телеграмм и заявлений. Одни говорят — двести, другие — триста. И, несмотря на то, что эти заявления были одно нелепее другого, супруги продолжали строчить их в надежде, что, авось, какое-нибудь да и выручит.

Как ни странно, а «авось» выручало. Всякий раз среди очередных обследователей, приезжавших в Бухолово, находился один сердобольный, который становился на сторону супругов, и не потому, что он считал супругов людьми, невинно пострадавшими, а просто так, из жалости.

Безнаказанность только поощряла кляузников, и они стали применять самые разнообразные способы почтово-телеграфного вымогательства. Формула "Страдаю за критику. Молнируйте двести" использовалась уже в самых различных вариациях, например: "Страдаю за критику. Отпустите четыре пары валенок"; или: "Страдаю за критику. Дайте лошадь перевезти сено".

И им давали. Попробуй откажи таким, они сейчас же состряпают на тебя жалобу. А там начнут ездить инспектора, обследовательские комиссии.

Бухоловские колхозники пренебрежительно называют Рогову и Залыгина стрикулистами. Прежде стрикулисты ябедничали сами, а сейчас они приучают к этому и своих детей.

Неле Залыгиной всего девять лет, а она уже в курсе всех кляузных дел своих родителей, и это не случайно. Неля размножает на листах из школьной тетради мамины и папины пасквили и носит их на почту. Володе Залызину двенадцать лет, и в этом году Володя уже сдал на почту три собственных пасквиля: один — на пионервожатого и два — на классного руководителя. Инна — самая старшая из детей Залыгиных, и мама считает ее самой способной. И только потому, что Инна отправляет свои жалобы не только заказными письмами, но и по телеграфу.

"Страдаю за критику. Прошу поставить пять по алгебре".

По жалобам Инны в Бухолове побывало уже около десяти комиссий: две — из МК комсомола, одна — из ЦК комсомола, две — из облоно, две — из Министерства просвещения… Комиссии приезжали и убеждались, что ставить Инне пять не за что, а мать Инны вместо того, чтобы посадить дочь за учебники, подбивает ее на новые кляузы.

Рогова и Залыгин калечат не только родных детей. Неучи-педагоги растят и неучей-учеников. У Роговой и Залыгина, как правило, по две трети класса обычно остается на осень с переэкзаменовками, а был даже и такой случай, когда весь класс Роговой (исключая двух учеников) был оставлен на второй год.

В эту экзаменационную сессию Залызин решил сократить количество двоечников. С этой целью он искусственно завысил в своем классе отметки ученикам. Вместо двоек ставил четверки. Обман, конечно, обнаружился, и в школе снова возник вопрос об освобождении негодного педагога. И снова из Бухолова в Москву полетели телеграммы: "Помогите. Страдаю за критику".

Сейчас в Бухолове опять извлекаются из архивов дела четырнадцатилетней давности, и опять инспекторы и инструкторы, прибывшие из Москвы, мучают директора Чубукова вопросами и расспросами. А вместе с директором школы ответ приходится держать и работникам роно, райисполкома, райкома партии, и все эти ответы не в пользу Залыгина. А Залыгину что! Он пишет новые жалобы, в которых выражает недоверие местным работникам.

За четырнадцать лет на посту директора Бухоловской школы побывало четыре человека, в роно за это время сменилось семь заведующих, в райисполкоме — пять председателей, в райкоме — шесть секретарей. И среди всех этих работников нет ни одного, которого стрикулисты из Бухолова не облили бы грязью. Получилась совершенно дикая картина. Все эти четырнадцать лет страдающей стороной являются не неучи и клеветники, а честные советские работники. Их вызывают в область, заставляют писать докладные записки, оправдываться. Не успеют эти работники опровергнуть одну кляузу, как Рогова и Залызин посылают другую.

Я был в Бухолове и говорил с педагогами, партийными и советскими работниками, и никто не сказал мне доброго слова о супругах-клеветниках. Что же касается самого села, то здесь супруги вообще настроили против себя всех жителей. Со стрикулистами никто не разговаривает, ни один колхозник не подает им руки.

— Это все из чувства брезгливости, — объяснила нам Елизавета Ивановна, секретарь парторганизации колхоза "За коммунизм". И добавила: — Вот заведется одно такое склочное семейство на селе, от него всему району маята.

Сотни людей занимались уже расследованием писем и заявлений Роговой и Залызина, не меньше пятидесяти раз эти заявления обсуждались на заседаниях районных, областных и центральных учреждений. Наступила уже пора взять слово прокурору и сказать супругам все, что мы думаем о клеветниках и кляузниках. Да сказать это твердо и решительно, так, чтобы они не только зареклись сами, но и заказали другим стрикулистам использовать во зло чуткое отношение советских людей и организаций к письмам трудящихся.

1953 г.

МАГИЧЕСКАЯ ЗАПИСКА

Студентку Пяткину рассказывать и нечего. Всюкнеделю она прокружилась в клубе на танцах, и сейчас у нее в голове гуляет ветер. Но Зина Пяткина не — А ну, расскажите, как вы подготовились экзамену.

А Зине Пяткиной краснеет. Она многозначительно улыбается и кладет на стол преподавателю маленькую записку. В записке всего четыре слова, но они оказывают на преподавателя магическое действие, и преподаватель пишет студентке в зачетную книжку "хорошо".

Через три дня Пяткиной предстоит новый экзамен, Пяткина пишет еще одну записку. Преподаватель Ряжцев читает ее и ничего не понимает. А в записке написано: "Я сестра Ивана Павловича".

— Ну, что из этого? К экзаменам-то вы ведь не подготовились?

— То есть как что? — недоумевает студентка. — Неужели вам не понятно? Раз я сестра Ивана Павловича, то вы должны сделать мне скидку.

Николаю Даниловичу Ряжцеву хочется встать и попросить бесцеремонную студентку выйти из аудитории. Но Николай Данилович почему-то гасит в себе этот благородный порыв. Мелкие житейские соображения берут верх над принципиальностью, и Ряжцев долго думает, как быть. Поставить в зачетной книжке «хорошо» ему совестно, написать «неудовлетворительно» боязно. И преподаватель идет на компромисс. Он пишет «посредственно» и назидательно говорит студентке:

— Смотрите, чтобы это было в последний раз!

Но назидание не помогло. Через неделю Пяткиной предстоял третий экзамен, и она вновь, как ни в чем не бывало, положила на стол преподавателю записку с четырьмя магическими словами: "Я сестра Ивана Павловича".

Преподаватель Манихин прочел и возмутился:

— Да как вы смели написать мне такую записку?

Манихин был так возмущен поведением студентки Пяткиной, что не только записал в ее зачетную книжку «неудовлетворительно», но и немедленно доложил о случившемся заведующему кафедрой, декану факультета и дирекции института. Возмущение было всеобщим. Да и как же могло быть иначе?

Честь и достоинство преподавателей требовали того, чтобы студентка Пяткина была немедленно наказана. Заведующий учебной частью взялся было за перо, чтобы написать соответствующий приказ, как вдруг ему доложили:

— В институт прибыл сам Иван Павлович.

Иван Павлович — в городе человек известный, и всем казалось, что он приехал в институт специально за тем, чтобы извиниться за бестактное поведение Пяткиной и поблагодарить тех преподавателей, которые отказались поставить этой студентке не заслуженные ею высокие оценки. В действительности все получилось наоборот.

— Иван Павлович, по-видимому, не знал о записках Пяткиной, — делает предположение директор института. — Он приехал к нам с единственной целью: попросить педагогов помочь отстающей студентке.

Помочь Пяткиной — значило призвать ее к порядку, Но увы! Мы не знаем, о чем Иван Павлович разговаривал в институте, только после этого разговора ход дела здесь повернулся на сто восемьдесят градусов. Вместо приказа о наказании директор института издал приказ, по которому студентке Пяткиной в исключение всех правил было разрешено пересдать проваленные экзамены.

И вот во исполнение этого приказа преподавателю Манихину — тому самому, который стукнул кулаком по столу, — было предложено переэкзаменовать по алгебре Пяткину. И как ни совестно было Манихину выполнять это распоряжение, он провел переэкзаменовку и написал в зачетной книжке студентки вместо «неудовлетворительно» "хорошо".

Преподаватель Ряжцев оказался на сей раз более принципиальным. Он отказался вторично принимать у Пяткиной экзамен. И тогда директор института предложил взять эту некрасивую миссию на себя заведующему кафедрой математики — тому самому, который еще накануне возмущался поведением своей студентки.

И заведующий, руководствуясь этим распоряжением, скрепя сердце переделал в зачетной книжке Пяткиной «посредственно» на "хорошо".

Мы спросили директора института, почему он заставил своих преподавателей пойти на такой унизительный, подхалимский акт. И директор ответил:

— Иван Павлович хочет добра своей двоюродной сестрице, почему же не помочь ему?

То, что делает Иван Павлович, совсем непохоже на добро. Предположим даже, что студентка Пяткина с помощью Ивана Павловича окончит когда-нибудь педагогический институт… Чему этот педагог будет учить школьников?

Наукам? Она их не знает. Честному отношению к учебе? Этого качества у нее самой никогда те было, а Иван Павлович не помог ей приобрести его. А ведь Иван Павлович должен был сделать это не только из родственных чувств. Ивану Павловичу и по роду своей непосредственной деятельности тоже положено быть и хорошим наставником и хорошим воспитателем. Иван Павлович часто выступает на собраниях и призывает слушателей быть людьми скромными, не оделять своих близких и земляков незаконными привилегиями. Адресуя все эти правильные требования к другим, Иван Павлович почему-то забыл о себе самом. А эта забывчивость не к лицу такому почтенному и уважаемому человеку, каким является Иван Павлович Пяткин — член коллегии республиканского министерства.

1953 г.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

Всю жизнь Журова звалиидвояко. Одни — Семеном Иосифовичем, другие — двуствольного имени был один,двояко Журов значился ичто было бы значиСеменом Осиповичем. Так же по документам. В тельно удобнее и для него для окружающих, если бы его беспокойное отчество в конце концов угомонилось и приняло какое-то одно определенное написание. Но тут встал вопрос: а какое именно?

— Пишите так, как значится у вас в метриках, — сказал секретарь партийного комитета.

Но хорошо сказать: метрики, — а где их взять взрослому человеку?

— В архиве.

В областном архиве довольно быстро разыскали нужную запись в церковных книгах 1903 года и установили, что в деревне Зубово, Волоколамского района, Московской области, в такой-то день и месяц родился крестьянский сын Семен. Родители: отец — Осип, мать — Евдокия.

Как будто бы все, да вот беда: деревенский дьячок забыл указать в книге фамилию родителей. Такая забывчивость была, оказывается, в те стародавние времена не редкостью, поэтому наши архивные работники предусмотрительно оговорили ее. В случае, если в церковной записи о рождении не указана фамилия ребенка, то областной архив пересылает справку в загс на предмет соответствующих уточнений. И так как С. Журов жил в районе Песчаных улиц, то он и направился к Ларисе Порфирьевне Горецкой — заведующей загсом Ленинградского района Москвы.

— Вы кто?

— Семен Журов.

— А по отчеству?

— Осипович-Иосифович.

Лариса Порфирьевна неодобрительно поглядела на человека с двойным отчеством.

— Да нет, я не жулик, — успокоил заведующую загсом С. Журов. — Вот мои документы — партийные, служебные. Возьмите, проверьте.

Заведующая загсом взяла, проверила, и хотя все эти документы были в полном порядке, Лариса Порфирьевна все же потребовала от С. Журова доставить ей несколько дополнительных справок: из домоуправления, милиции, с места работы.

— Ничего не сделаешь, — сказала Лариса Порфирьевна, — в нашем учреждении осторожность — первейшее дело.

"Что ж, правильно", — подумал Журов и послушно отправился в домоуправление.

Через пять дней все требуемые справки были собраны, и, несмотря на то, что справки были правильными, Лариса Порфирьевна в тех же целях осторожности велела достать еще одну — копию с метрической записи отца Семена Журова — Осипа.

— Да где же я возьму ее? — взмолился несчастный сын. — Отец-то мой давно умер!

— А это нас не касается. Ищите!

В областном архиве и на этот раз дружно взялись за поиски, и через двое суток в тех же самых старинных церковных книгах была обнаружена еще одна запись, из которой явствовало, что во второй половине прошлого столетия в деревне Зубово у родителей (отец — Николай, мать — Анисья) родился младенец Иосиф.

— Как, по какой причине Осип опять стал Иосифом? — вскричала Лариса Порфирьевна и моментально нарисовала против имени беспокойного младенца большой вопросительный знак. — Нет, этот младенец мне подозрителен.

— Чем?

— Всем. Может быть, он вовсе не ваш отец, а чужой.

— А кто же тогда мой?

— Не знаю, — небрежно ответила Лариса Порфирьевна. — Может, даже никто.

— Простите, а как же тогда я? — спросил удивленный Журов. — Не мог же в самом деле такой крупный, великовозрастный мужчина, как ваш покорный слуга, появиться на свет из ничего. Раз уж я родился, то у меня, по всей видимости, был отец, и не кто иной, как тот самый Осип-Иосиф, который взят вами сейчас под подозрение.

— Был — не был? Загс не может верить голословному утверждению, загсу нужны доказательства, — сказала Лариса Порфирьевна. — Скажите: когда и от кого вы узнали впервые, что младенец Осип-Иосиф является вашим отцом?

— Впервые я узнал об этом, по-видимому, от матери, — ответил Журов, — еще в ранние дни своего детства. Да и сам Осип-Иосиф, несмотря на двойное имя, проявлял ко мне самые неподдельные отцовские чувства.

— А именно? — спросила Лариса Порфирьевна.

— Насколько мне помнится, сначала он качал меня в зыбке. Потом катал на закорках.

— На закорках вас мог катать и чужой человек.

— Правильно, но моя связь с отцом не ограничилась только закорками. Отец вырастил, воспитал меня, дал образование. Нет, уверяю вас, Осип-Иосиф был настоящим, вполне приличным отцом, не похожим на некоторых нынешних щеголей, которые убегают от родных детей за тридевять земель.

— Приличный человек не стал бы писаться в церковных книгах под разными именами, — заявила Лариса Порфирьевна.

— Так это же не по злому умыслу, — А вы докажите!

И хотя искать доказательств было нелегко: записи-то производились не сегодня — одна во второй половине прошлого века, другая в начале этого, — С.

Журов все же нашел их. Ларчик открывался просто. Сельский поп был, оказывается, из семинаристов, поэтому он и записал при рождении имя отца, согласно святцам, — Иосиф. А дьячок не учился в семинарии и записал это имя по-деревенски — Осип. Доказательства были столь убедительными, что даже осторожная Лариса Порфирьевна сказала:

— Насчет вашего отчества мы уже не сомневаемся. Что ж, пишитесь с сегодняшнего дня Иосифовичем, как сказано в святцах. Но вот касательно вашей фамилии — дело темное. Чем можете вы доказать загсу, что именно вы и есть тот самый Журов, за которого пытаетесь выдать себя.

— Как пытаюсь? — вскипел новоявленный Иосифович. — Позвоните ко мне на работу по телефону, и вам каждый скажет, что я и есть самый настоящий С. Журов.

— Загс телефонным звонкам не верит. Загсу нужны документы.

— Так вот вам метрическая выпись обо мне, о моем отце.

— Этого всего мало. Принесите дополнительно выпись и о вашем деде и о вашей бабке.

Работникам областного архива, дай бог им здоровья, пришлось на этот раз переворошить церковные книги уже не второй, а первой половины прошлого столетия и добыть нужные справки, а бдительная Лариса Порфирьевна все не желала признавать Журова Журовым.

Что, собственно, произошло? Разве кто-нибудь подозревал С. Журова в мошенничестве? Ничего подобного. Партийная организация обратилась в загс с просьбой уточнить написание отчества С. Журова, а Лариса Порфирьевна в пылу неуемного усердия зачислила честного человека в число самозванцев.

— Вы не Журов.

— Нет, Журов.

— Докажите.

И Семен Иосифович вынужден ходить в школы, в которых он учился, учреждения, где он работал, к товарищам, с которыми воевал, с весьма необычной просьбой:

— Милый, ты помнишь, как моя фамилия? Так будь другом, напиши: мол, сим удостоверяю, что предъявитель сего, С. Журов, действительно является самым настоящим владельцем своей фамилии и ни у кого оной не крал и не одалживал.

И вот несчастный Журов ведет сейчас какую-то непонятную, двойную жизнь. Для окружающих он по-прежнему тот же самый всеми уважаемый Семен Иосифович Журов, каким он и был до сих пор. Под этой фамилией С. Журов живет, читает лекции, принимает зачеты у студентов. А в загсе Ленинградского района он числится почему-то человеком без имени и фамилии. За эти два месяца по милости загса установлением и без того ясного лица С.

Журова занималось примерно пятнадцать организаций и не меньше полусотни человек. И все эти люди отрывались перестраховщиками от полезной работы только потому, что какой-то пьяный, полуграмотный дьяк пятьдесят лет тому назад описался в церковной книге.

СВАДЬБА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

С Дальнего Востока в Москву на имя Гаспара Сумбатовича пришла телеграмма:

"Будем двадцать второго. Встречайте. Миша, Клава".

Гаспар Сумбатович прочел телеграмму и растрогался. Как быстро летит время! Кажется, давно ли он провожал своего племянника к месту его службы на Камчатку. Всего пять — шесть лет назад, и вот, пожалуйста, Миша возвращается уже назад. И не один, а с молодой женой Клавой. Правда, вначале дядя чуть было не рассердился на племянника. Почему-де он женился на Клаве, не устроив предварительно смотрин, не узнав мнения своих родственников о невесте, не испросив у них разрешения на свадьбу. А племяннику, честно говоря, при всей его почтительности к стародавним обычаям, было, увы, не до смотрин. И в самом деле. От Москвы до Камчатки чуть ли не десять тысяч километров. Дорога длинная, а родственников у Миши много. Попробуй пригласи всех, да тут на проездных билетах разоришься.

И вот, дабы быть угодным родственникам (когда-нибудь и они могут пригодиться), Миша решил провести свадьбу в два тура. Начать ее на Дальнем Востоке, в кругу сослуживцев (с ними тоже незачем портить отношений), и закончить праздник в Москве, в кругу родственников.

И родственники не заставили приглашать себя дважды. Двадцать второго, когда дальневосточный самолет доставил молодоженов в Москву, дом Гаспара Сумбатовича был полон гостей. Здесь собрались все Мишины дяди, все тети, двоюродные братья и троюродные сестры. За длинным свадебным столом не хватало только Мишиной мамы. Анаида Сумбатовна где-то непростительно задержалась и теперь явно запаздывала к началу торжества. Но вот наконец появляется и мать. Ока обнимает сына и быстро оборачивается к невестке. Но вместо того, чтобы обнять и ее, Анаида Сумбатовна кричит: "Нет, нет!" — и валится на диван.

— Воды!

В доме поднимается переполох. Гости бегут на кухню. Десять стаканов сразу наполняются водой, и десять человек стремглав устремляются к дивану.

Анаида Сумбатовна делает глоток, другой и говорит сыну:

— Проводи гостей до парадного. Свадьбы сегодня не будет.

— Что случилось? — спрашивает озадаченный Миша.

Но Мишина мама закрывает глаза и молчит. Три дня лежит мама на диване, и три дня дальние и близкие родственники не могут дождаться от нее ни слова. Наконец Гаспар Сумбатович не выдерживает и говорит сестре:

— Если тебе не жаль молодоженов, пожалей хотя бы мои деньги. Я наварил и нажарил к свадьбе кур, гусей, и все это теперь тухнет. Скажи: в чем дело?

Анаида Сумбатовна тяжело вздохнула и ответила:

— Мне не нравится Клава. Эту женщину нужно немедленно отправить обратно на Камчатку.

— То есть как обратно? Эта женщина замужем за твоим сыном! Они уже полгода живут вместе, — сказал Гаспар Сумбатович, а его сестра Арусь Сумбатовна добавила:

— Клава — скромная, милая женщина. Не понимаю, за что ты ее невзлюбила.

— За что? За что? — крикнула, приподнимаясь с подушек, Анаида Сумбатовна. — Неужели вы сами не видите, за что? Клава — блондинка.

Родственникам взять бы да и посмеяться над этими словами.

— Ну и пусть блондинка, что здесь плохого?

А родственники почему-то заохали, заахали и быстро начали отмежевываться от Клавы.

— Я думала, она крашеная, — сказала одна из троюродных сестер, — ну, а раз Клава — натуральная блондинка, то ей, конечно, не место у нас в семействе.

Миша с надеждой посмотрел на дядей: не возьмет ли кто из них под защиту его жену? А дяди, оказывается, уже тоже успели переметнуться на сторону противника и теперь осуждающе поглядывали на Мишу. Мол, как хочешь, а с Клавой тебе все равно придется распрощаться. Наша фамилия признает только брюнеток.

Из всех родственников, собравшихся в этот день в доме Гаспара Сумбатовича, лишь один человек, а именно семидесятипятилетняя Мишина бабушка, продолжал держать сторону бедной Клавы.

— Жену выбирают не по масти, а по сердцу, — сказала бабушка внуку, — и раз Клава тебе люба, то ты плюнь на то, что говорят родственники, и живи с ней.

На бабушку зашикали, затопали:

— Молчи, старая!

Но бабушка оказалась не из пугливых.

— Не слушай их, они же дурные, — откровенно сказала бабушка по адресу трех сумбатовичей, хотя всем трем она приходилась родной матерью.

Целую неделю в доме молодоженов велись жаркие дебаты, в которых принимали участие все члены семьи, кроме Клавы. Достаточно было дядям и тетям появиться на пороге, как ее тотчас выпроваживали из комнаты.

— Пока мы будем разговаривать между собой, — смущенно говорил в таких случаях жене Миша, — тебе, Клавочка, было бы лучше всего посидеть на кухне.

И Клаве приходилось сидеть на кухне когда до полуночи, а когда и до утра. А в комнате в это время дяди и тети решали ее судьбу: быть или не быть ей Мишиной женой. Сам Миша, как это ни странно, в происходящем обсуждении участия не принимал.

— Это у нас такой обычай, — говорил потом Миша. — Когда старшие говорят, младшие обязаны молчать.

Младшие! А этому младшему было уже тридцать лет. Ему бы взять да твердым, решительным словом поставить всех непрошеных советчиков на место. А он продолжал сидеть за столом тише воды, ниже травы.

За семь дней дебатов Миша послал сестре в Кировакан четыре телеграммы. Сначала телеграмма выглядела так: "Выезжаем. Встречай. Мама, Миша, Клава". В тот день, когда мама сказала «нет», в Кировакан была послана вторая телеграмма: "Выезжаем. Встречай. Мама, Миша".

— Постыдился бы, а как же Клава? — сказала бабушка.

Миша потер затылок, посопел и составил третью телеграмму: "Выезжаем. Встречай. Миша, Клава". Тогда за Мишу взялись двоюродные братья и троюродные сестры, и Миша под их диктовку сначала заменил в телеграмме имя жены на имя матери, а затем по совету матери вынес жене на кухню пальто и шляпу и сказал:

— Прощай. Значит, не судьба.

Но тут за Клаву вступились соседи:

— Какая судьба! Ваша жена в положении. Вы разве не знаете об этом?

— Знаю, — ответил Миша и беспомощно развел руками: ничего, мол, не сделаешь. У нас такой обычай. Как скажут родственники, так тому и быть.

Обычай, по которому муж может ни за что, ни про что выставить беременную жену за дверь, показался соседям столь диким, что они написали по этому поводу письмо в редакцию. И вот по просьбе авторов письма нам пришлось разговаривать с сыном Анаиды Сумбатовны. Этот сын был страшно удивлен встречей с работником редакции.

— Клаве стыдно на меня обижаться! — сказал он. — Расходы по свадьбе я взял на себя. Я даже оплачиваю ей обратный билет на Камчатку! Весь материальный урон по разводу, таким образом, несу я один.

— Это материальный урон, а моральный?

Миша привычно засопел.

— Но что же делать, если мама против?

— Маму можно было уговорить.

— Ой, нет! — сказал он. — Дело вовсе не в цвете волос, как кажется соседям, а гораздо сложнее. Моя мать полна национальных предрассудков. Она считает, что у татарина жена должна быть татаркой, у армянина — армянкой, у украинца — украинкой. Вы думаете, зачем я еду в Кировакан? Мама надеется, что я женюсь там на своей… — Своей? А Клава разве чужая?

— Я же объяснял вам! — стал оправдываться Миша. — Моя мать — темная, невежественная женщина… — А вы пляшете под дудку этой невежественной женщины, и вам не стыдно? Вы же член партии, учились в советской школе, в советском вузе… — Не член партии, а пока только кандидат, — поправил меня Миша и, тяжело вздохнув, добавил: — Ну что ж, я попробую еще раз поговорить с мамой.

По-видимому, и на этот раз сын говорил с матерью не так, как следовало; в результате решение, принятое несколько дней назад на семейном совете, осталось в силе. Сын Анаиды Сумбатовны должен был пережениться. С этой целью мать и спешила увезти его из Москвы. К отходу поезда на вокзале собрались все Мишины родственники, дяди, тети. Не было среди них только старенькой Мишиной бабушки. Бабушка отказалась провожать внука.

— Противно! — сказала она, — Разве это мужчина? Так, тряпка.

1953 г.

ЧЕРВОТОЧИНКА

Пстекло осталосьбудущие но, бой развернулся вдольвыскочила рассерженная женщина. Онаснега.замахнулась, чтобыПотом в игру вступилихорошуюПраво дороге в загс супруги затеяли ребячью возню. Жених бросил в невесту комом Невеста ответила. дружки и подружки, и вскоре веселый всей улицы села Кузьминки. Снежки летели в различных направлениях. Один угодил в окно.

— Ну, дай вам бог счастья! — сказала она, глядя на жениха и невесту, которые промчались мимо нее, норовя обсыпать один другого снегом.

Так, разрумянившиеся от игры и мороза, молодые вбежали в загс. Вслед за ними туда же с хохотом и шутками влетели и гости. Заведующий загсом нисколько не удивился такому шумному нашествию. Он привык уже к студенческим свадьбам. На последнем курсе их бывает особенно много. Будущие зоологи и животноводы скрепляют многолетнюю дружбу росписью в книге регистрации браков и отправляются из академии к месту своей будущей работы не в одиночку, а семейными парами.

— Выпускники? — спросил заведующий, пододвигая молодым два стула.

— Они самые! — задорно ответила за жениха с невестой Каля Баренцева. И, не теряя времени, Каля стала вытаскивать из сумки заранее припасенные стаканчики.

Андрей Прокошин, взявший на себя по поручению студентов пятого курса функции свадебного тамады, начал откупоривать бутылку с шампанским, чтобы сразу же после росписи поздравить Ингу Булкину и Бориса Сеглина с законным браком. Но бутылка была откупорена зря. Заведующий загсом отказался в этот день регистрировать брак. Он принял от молодых заявление и сказал:

— Милости прошу вас к себе через неделю, тогда и распишетесь.

— Почему через неделю, а не сейчас?

— А это у нас такой порядок, чтобы сочетающиеся лишний раз могли проверить свои чувства.

Борису Сеглину очень не хотелось откладывать регистрацию брака. Да и с какой стати? Он столько времени ждал сегодняшнего дня, чтобы назвать Ингу своей женой, а тут на тебе, сюрприз… Нетерпение жениха смутило невесту, и она, стыдливо одернув Бориса за пиджак, зашептала:

— Угомонись!

— То есть как угомонись! — вскипел тамада и показал на бутылку.

Донское «игристое» шипело и вот-вот грозило вырваться наружу пенным фонтаном.

Заведующий загсом сочувственно улыбнулся жениху: шампанское откупорено, попробуй удержи его теперь.

И все же, несмотря на сочувствие, заведующий продолжил стоять на своем:

— Приходите через неделю, тогда и распишетесь, а бутылочку вам придется заткнуть до следующего воскресенья пробкой.

И вот в следующее воскресенье в студенческом общежитии начались горячие приготовления к свадьбе. Девушки несли из разных комнат в комнату жениха тарелки и вилки. Парни приходили со своими стаканами и стульями К пяти часам все бутерброды были уже нарезаны, все банки с консервами открыты. Два плюшевых кресла, взятые заимообразно в директорском кабинете для молодых, стояли во главе стола. Наступило время отправляться в загс. Тамада открыл бутылочку «игристого», чтобы угостить в дорогу молодых, а угощать и некого. Невеста, оказывается, еще и не появлялась. Тамада заволновался:

— Где Инга?

— Известно, где! — говорит жених. — Ленты, кружева, ботинки… А ну, девчатки, сбегайте на женскую половину. поторопите свою подружку.

Девчата бегут к Инге, а ее нет в комнате. Девчата в парикмахерскую: может быть, невеста делает холодную завивку? А невесты нет и в парикмахерской. Часы отбивают шесть, затем семь, наконец восемь часов. Вместо того, чтобы приглашать гостей к столу, несчастному жениху пришлось вторично закупоривать злополучную бутылку, так и не испробовав ее содержимого.

Часы пробили девять. Встревоженный жених выскочил на улицу. Как знать: рядом железнодорожный переезд, может, невеста стала жертвой несчастного случая? Но несчастный случай оказался ни при чем. Пока Борис Сеглин бегал по больницам, из Вешняков в Кузьминки пришел студент Никиточкин и сказал, что он видел Ингу в клубе.

— Что она там делает?

— Танцует падеграс с Гришей Ашауровым.

После такого сенсационного сообщения гости поняли, что свадьбе сегодня не бывать, и начали расходиться.

Инга Булкина вернулась домой только к часу ночи и стала крадучись пробираться в свою комнату. Но ей не удалось незаметно нырнуть под одеяло.

Соседки по комнате были начеку. Они сразу вскочили с постелей и к Инге:

— А ну, кайся в своих прегрешениях.

— А чего мне каяться? Я за Бориса замуж не пойду.

Девушки недоуменно переглянулись.

— Зачем же ты водила парня за нос, назначала свадьбу?

— Свадьба назначалась на той неделе, а на этой я передумала. Разлюбила я вашего Бориса, понятно?

— Ой, девочки, Инга крутит нам голову! — сказала Каля Варенцова. — Здесь дело совсем не в любви.

Не в любви, а в чем же?

Два дня назад в Ветеринарной академии заседала комиссия по распределению выпускников. Молодые специалисты назначались на работу в самые различные концы Советского Союза. Каля Варенцова попросила направить ее в Сталинградскую область, Нина Семенчук — в Новосибирскую. Председатель комиссии спросил Ингу:

— А вы где хотите работать?

— Булкина выходит замуж за студента Сеглина, — сказал декан.

И все поняли, что Инга останется в Москве, а Инга улыбнулась и сказала:

— Куда иголка, туда и нитка.

А судьба, иголки уже давно предопределилась. Еще бы! Борис Сеглин был гордостью академии. Борис не только прекрасно учился, он уже с третьего курса вел исследовательскую работу в институтских лабораториях. А один доклад Бориса, сделанный им год назад в студенческом научном обществе, был даже напечатан в журнале Академии наук.

Председатель комиссии так и сказал Борису Сеглину:

— А вас, молодой человек, мы хотим оставить при кафедре. Как, согласны?

И вместо того, чтобы ответить «да», Борис сказал:

— Нет, здесь мне будет трудно.

— Но ведь вы уже вели самостоятельную работу в лаборатории?

— Вел и понял, что у меня мал запас жизненных наблюдений. А без таких наблюдений человеку нечего делать в науке.

Инга смотрела на Бориса и ничего не понимала. Уж не ослышалась ли она? Человека оставляют в академии, при кафедре, министерство будет платить ему аспирантскую ставку, а он спорит и требует, чтобы ему разрешили работать рядовым врачом ветеринарной лечебницы!

Вечером Инга спросила Бориса:

— Неужели ты серьезно решил стать районным коновалом?

— Не коновалом, а ветеринаром.

— А обо мне ты подумал?

— Ну, а как же! Мы вместе будем работать в колхозе.

— Он хочет, чтобы я поехала с ним на Алтай, — жаловалась Инга ночью подругам.

— Что же тут удивительного? Куда иголка, туда и нитка.

— Губить из-за него жизнь в свинарниках да коровниках? Нет, извините!

— А если ты боишься коровников, зачем же ты училась в нашей академии? — спросила Нина Семенчук.

Инга училась на зоотехническом факультете не из любви к зоотехнике, а по инерции, потому что не учиться было неудобно, а в действительности ее вполне устроило бы беззаботное существование мужней жены. И ведь все шло к этому. Вот-вот она должна была выйти замуж и стать аспирантшей, потом она могла бы сделаться доцентшей, и, как знать, лет через десять — пятнадцать ее, может быть, именовали бы даже профессоршей. А вот теперь всем этим надеждам пришел конец, ибо Инга поняла, что с таким мужем, как Борис, рассчитывать на тихую, спокойную жизнь ей было нечего. Такой не только будет сам пропадать в колхозных овчарнях, он заставит и свою жену вести наблюдения над чесоточными баранами и ягнятами.

— А для чего же, — скажет он, — ты училась в Ветеринарной академии?

Два года дружила Инга с Борисом. И хотя Борис был завидным женихом, невеста и прежде видела в этом женихе кое-какие изъяны. Инге Булкиной, например, было непонятно, зачем Борис тратит такую пропасть денег на покупку книг. Рядом сколько угодно библиотек, а ему обязательно хочется иметь на своей полке и Бальзака и Горького… Инге давно хотелось устроить хорошую головомойку жениху, да как-то неудобно было: ведь она пока только невеста. Все неприятные разговоры с Борисом ей приходилось откладывать на послесвадебный период. И вдруг этот самый Борис выкидывает новый номер: берет да и отказывается от аспирантуры.

— Нет, — сказала Инга, — с таким мужем каши не сваришь.

Сказала и стала думать уже не о Борисе, а о Грише Ашаурове. У Гриши под Москвой имеется полдома, и Гриша попросил комиссию направить его для работы в родной район.

"А что, если мне выйти замуж за Гришу Ашаурова? — спросила себя Инга и ответила: — Любви в этом браке будет, конечно, меньше, зато удобств больше".

— Замуж за Гришу? — удивились девушки. — А как же твое заявление в загс?

— А вы разве не слышали, что сказал заведующий? Сочетающимся дается неделя, чтобы они могли проверить свои чувства. Вот я проверила и решила:

мне с Борисом не по пути.

Инга говорила о том, что думала, прямо, без обиняков, благо ночь темная и никто не видит, краснеет она или нет.

А девушки слушали исповедь проштрафившейся невесты и ругали себя. Пять лет они учились с Ингой в одной академии, пять лет жили в одной комнате, и ведь они знали хорошо, что этот человек с червоточинкой. Знали и не придавали этому большого значения. Конечно, иногда девушки спорили с Ингой, называли эгоисткой. Бывало, даже ссорились, но ненадолго, надеясь, что время излечит ее.

— Перемелется зерно — мука будет.

Но зерно не перемололось. Червоточинка разрослась, и Инга Булкина превратилась в самую откровенную мещанку. Циничной расчетливости этой девушки можно было только удивляться: Ингу Булкину любили два парня, и она до самого последнего момента прикидывала, за кого же ей выгодней выйти замуж. Она уже решила пойти в загс с Борисом Сеглиным и в то же время не торопилась сказать окончательное «нет» и Грише Ашаурову: "Пусть Гриша побудет пока в резерве".

Если бы Гриша был человеком с характером, он, конечно, давно бы вырвал имя Инги из своего сердца. А Гриша страдал и молчал. И вот наступил момент, когда резервный жених был выдвинут на авансцену. Один тур падеграса, и Гриша, простив Инге все прегрешения, отправился с ней в загс. Заведующий Вешняковским загсом принял от Гриши заявление и сказал то же, что сказал в прошлое воскресенье заведующий Кузьминским загсом Борису:

— Милости прошу вас к себе через неделю, тогда и распишетесь.

— Почему через неделю, а не сейчас? — вскипел Гриша.

А Инга дернула его за пиджак и сказала:

— Успокойся, так нужно!

Инга надеялась, что за эту неделю подруги перестанут сердиться на нее и устроят ей с Гришей шумную, веселую свадьбу — с тамадой и шампанским.

Но девушки на этот раз проявили твердость. И хотя Инга пригласила в гости чуть ли не весь пятый курс, на ее свадьбе не было ни дружков, ни подружек.

Молодые супруги ждали гостей весь вечер, а к ним никто не пришел. Инге было горько и неприятно. У нее в сердце шевельнулось даже сомнение: а правильно ли она делает, собираясь без забот и волнений прожить жизнь за спиной мужа? Но эти сомнения недолго беспокоили Ингу. Уже на следующий день она забыла о них и успокоилась.

"Пусть они работают животноводами, зоотехниками, ветеринарами, пожалуйста, — думала Инга о своих бывших подругах, — пусть едут в Сибирь, на Алтай и ищут свое место в жизни. А я свое уже нашла. Куда иголка, туда и нитка".

1952 г.

РОТОЗЕИ

П— Нашему начальнику стоит только позолотить ладонь, —назначитьКулиш среди товарищей, — иКулиш начал продвигатьсяпредоставит! лестнице.

етя Дракин был из молодых, да ранний. Не успели Петю начальником отдела кадров, как в трамвайном парке стало происходить нечто непонятное. Лодырь Сапожков оказался включенным в список на премирование, а бездельник по служебной — Неужто берет?

Как выяснилось позже, Петя Дракин не только брал взятки, но и принуждал подчиненных ему девушек к сожительству и творил много иных безобразий. На пятый или шестой месяц работы в трамвайном парке новый начальник был пойман с поличным. Комсомольцы не медля исключили взяточника из своих рядов, а суд приговорил его к четырем годам тюремного заключения. Как будто все. Преступник получил по заслугам, и мы могли бы забыть о нем, если бы сам Петр Дракин не напомнил о себе. Примерно года через два после суда из места заключения на имя секретаря горкома комсомола пришло письмо: "Прошу вашего ходатайства о моем досрочном освобождении". Письмо было подписано так: "Бывший участник войны, орденоносец, дважды раненный, трижды контуженный П. З. Дракин".

В этом письме все, от первого до последнего слова, было ложью. Дракин не был ни ранен, ни контужен, его никогда не награждали, ибо он никогда не был участником войны. Дракин врал не только о себе, но и о своих родителях. Так, например, о матери он написал, что она слепая, хотя у нее было отличное зрение, а об отце, — что он погиб в воздушном бою, в котором никогда не участвовал. Секретарь горкома Рухлянцев легко поверил всем этим басням и, не посоветовавшись с членами бюро, решил заступиться за Дракина. Однако Президиум Верховного Совета СССР, несмотря на ходатайство Рухлянцева, не стал делать поблажек прохвосту и оставил приговор суда в силе. Прошло еще полгода, и в горком пришло второе письмо — уже от "дважды орденоносца, трижды раненного и четырежды контуженного П. З. Дракина". Если бы Рухлянцев взял за труд сличить оба заявления, то облик Пети предстал бы перед ним во всей своей неприглядной красе. Но Рухлянцев и на этот раз действовал с непонятной легкомысленностью. В результате в Президиум Верховного Совета было направлено еще одно отношение из горкома комсомола. Президиум не внял и вторичному ходатайству. Петя Дракин вышел на свободу только после того, как отсидел положенный срок. Вышел — и сразу направил свои стопы в горком.

— Помогите устроиться на работу.

— А вы кто?

— Я Петя Дракин, трижды орденоносец, четырежды раненный… И хотя Рухлянцев в это время работал уже на железной дороге помощником начальника политотдела по комсомолу, в горкоме, по-видимому, и без него оставалось немало ротозеев. Кто-то из секретарей (кто именно, нам, к сожалению, установить не удалось) немедленно соединился по телефону с управляющим стройтреста тов. Курчявым.

— Возьмите к себе в трест Петю Дракина, человек он заслуженный… И управляющий взял. Заведующий отделом кадров треста Авдеев дал Пете анкету, и Петя написал в ней: комсомолец, депутат райсовета, четырежды орденоносец. Обман сошел и на этот раз, ибо никто не проверил у Пети документов — ни секретарь горкома, ни управляющий трестом, ни заведующий отделом кадров. Авдеев только спросил, что Петя делал последние четыре года, так как соответствующая графа оказалась незаполненной. Петя, не сморгнув, ответил:

- Лечился после пятой контузии у дяди на даче.

Авдеева такой ответ удовлетворил, и он назначил П. Дракина инспектором отдела кадров. Этот инспектор проработал полтора года в системе «Стройтреста», не имея паспорта, воинского билета, трудовой книжки. В личном деле Дракина скопилось четыре анкеты, и все они разные. В одной он пишет: образование низшее, в другой — среднее, в третьей — незаконченное высшее, а в четвертой — окончил юридический институт. Точно так же из анкеты в анкету менялось и воинское звание Дракина: рядовой, сержант, младший лейтенант, капитан; увеличивалось количество орденов: четыре, пять, а в последней анкете Дракин написал: "Имею восемь правительственных наград". Дракину в тресте не только верили, но и ставили его в пример другим.

Чем же этот авантюрист завоевал любовь руководителей "Стройтреста"?

— У Пети был очень красивый почерк, — говорит Авдеев. — Четкий, крупный.

Четкий почерк ослепил не только Авдеева, но и секретаря Дзержинского райкома комсомола, который, не спросив комсомольского билета у Дракина, утвердил его внештатным инструктором райкома и снабдил даже специальным удостоверением "на право проверки и ревизии организаций ВЛКСМ".

Прошел год, и управляющий трестом Курчявый решил выдвинуть Дракина на самостоятельную работу и назначил его заведующим отделом кадров райконторы. Почти тут же обком союза работников коммунально-жилищного строительства рекомендовал Петю председателем постройкома, а райком комсомола — секретарем организации влксм.

— Как секретарем? Дракин же не комсомолец!

— Комсомолец, — отвечает секретарь райкома. — Я сам видел у него справку за подписью Чехловой.

Четыре года назад райком комсомола Железнодорожного района исключил Дракина из комсомола за взяточничество и понуждение подчиненных к сожительству. И вдруг теперь тот же самый райком выдал Дракину справку о том, что он снят с учета для перехода из одного райкома в другой. Как же это могло случиться?

— Сама не знаю! — признается Чехлова. — Пришел ко мне парень, поплакался, сказал, что у него в поезде вытащили документы, а я поверила ему.

Легко получив справку, Дракин решил получить и паспорт. С этой целью он написал отношение начальнику областной милиции на бланке управляющего трестом (благо тов. Курчявый доверил ему не только чистые бланки, по и круглую гербовую печать):

"4 июня у заведующего отделом кадров и спецчасти П. З. Дракина в поезде были похищены личные документы: паспорт, военный и комсомольский билеты и 600 рублей деньгами…" И начальник паспортного отдела областного управления милиции наложил резолюцию: "Учитывая выдающиеся заслуги Дракина и ходатайство треста, выдать паспорт без применения штрафа".

Трудно сказать, что работники областной милиции подразумевали под "выдающимися заслугами". Всю свою жизнь Петя Дракин занимался одной уголовщиной. В «Стройтресте» он не только брал взятки, как когда-то к трамвайном парке, но и совершал растраты. Деятельность Дракина нанесла большой ущерб тресту, и не только ему. Дракин украл много тысяч профсоюзных и комсомольских денег. И он, может быть, продолжал бы красть с помощью ротозеев и до сих пор, да спасибо работникам райвоенкомата. Не так давно Дракин обратился к ним с просьбой выдать ему новый военный билет:

— Старый у меня украли в поезде.

Дракин представил в подтверждение какую-то справку не то из милиции, не то из комсомола, но работники военкомата взяли эту справку под сомнение, произвели проверку и установили, что перед ними преступник. Дракин был арестован и снова оказался на скамье подсудимых. В первый день суда Дракин сидел и мычал.

— Вы что, не желаете отвечать? — спросил прокурор.

— Не желаю.

- Почему?

— Мы психи, — сказал Дракин и, поймав муху, проглотил ее.

Из всех видов душевных болезней Петя Дракин симулировал самую противную. Его тошнило, но он, тем не менее, продолжал ловить и глотать мух. В ходе судебного разбирательства пришлось сделать перерыв и вызвать врачей. Врачи осмотрели Дракина и сказали:

- Подсудимый здоров.

— Значит, меня можно судить?

— Можно.

— Зачем же я тогда глотал эту дрянь? — цинично спросил Дракин.

Я смотрю на Дракина, слушаю его показания и не понимаю: как мог этот человек так долго оставаться неразоблаченным? Кто его оберегал, выводил из-под удара? Проходимцу покровительствовала самая обыкновенная беспечность, которой страдали некоторые комсомольские и советские работники города. Это и было самым страшным в деле Дракина. К сожалению, в зале суда ротозеи не присутствовали ни в качестве обвиняемых, ни даже в качестве свидетелей. А жаль… 1952 г.

НА ВСЕМ ГОТОВОМ

Вечером ВалерианМаше ли?к Сергею Петровичу.

— Дядя Сережа, поздравь, я женюсь!

— На ком? Не на — Вспомнил вчерашний день! С Машей я уже две недели не разговариваю. Я женюсь на Вере. Да ты ее не знаешь, не гадай. Меня самого познакомили с Верой только в четверг.

Сергей Петрович удивленно посмотрел на племянника.

— В четверг познакомились, а во вторник ты уже жениться собрался? Странно. А ты сказал отцу про свою женитьбу?

— Распишусь, тогда и скажу.

— Зря ты обижаешь отца. Пойди посоветуйся, а вдруг он будет против?

— Старик будет против, так я напущу на него старуху. Мы вдвоем всегда его окрутим.

Дня через два за вечерним чаем, потянувшись через стол к банке с вареньем, Валериан так, между прочим сказал родителям:

— А я решил жениться.

— Это что, серьезно?

— Да, у меня все уже обдумано до мелочей. Завтра утром я созваниваюсь с Верой по автомату и жду ее по дороге в институт, в загсе. А вечером мать жарит гуся и устраивает нам небольшую свадьбу, так кувертов на двенадцать, чтобы пригласить самых близких.

Отец Валериана отодвинул от себя недопитый стакан чаю и сказал:

— По автомату приглашают девушек на каток или на танцы, а не в загс. Так, с бухты-барахты, свадьбы не устраивают. Вы еще походите с Верой, узнайте друг друга.

— Сколько же прикажешь нам ходить? Неделю, месяц, полгода?

— А хоть бы и весь год. Времени на дружбу не жалеют, Люди женятся не на день, а на всю жизнь.

— Год? — переспросил Валериан и расхохотался. — А ну, мать, объясни-ка старику, что любовь с первого взгляда крепче всякой другой любви!

Но мать на этот раз заняла сторону отца. И как сын ни спорил, сколько ни возмущался, мать, так же как и отец, была против скороспелой женитьбы.

— Ну и не надо, обойдусь без вас! — отрезал сын. — Я человек взрослый и могу жениться на ком хочу и когда хочу.

Конечно, взрослый человек сам определяет свою судьбу, и Валериан мог в любой день зарегистрировать свой брак в загсе и без согласия родителей.

Это было его правом, но следовало ли пользоваться этим формальным правом?

Валериану Байбакову в день размолвки с родителями минуло двадцать семь лет. И все эти двадцать семь лет он прожил за спиной отца, так и не узнав, как выглядит хлеб, заработанный своим собственным трудом.

— Что же тут удивительного? — оправдывается он. — Я учусь.

Учеба — тоже труд. Но и к этому труду Валериан относился весьма легкомысленно. За четыре года он сменил три вуза и ко дню своей женитьбы был всего на втором курсе. Из-за плохой успеваемости ему даже не выплачивали стипендии.

— На какие же шиши ты собираешься жить с женой? — спрашивал отец.

— Ничего, обернемся как-нибудь на ее зарплату, — отвечал сын.

Валериан Байбаков надеялся на заработки своей будущей супруги, хотя самой этой супруге тоже нужно было учиться. У Веры не было даже законченного среднего образования, а будущий муж вместо того, чтобы посадить девушку за книги, собирался перейти на ее иждивение.

— У меня нет другого выхода, — говорил Валериан отцу. — Я люблю ее.

— Кто любит, тот умеет ждать. Окончи сначала институт, а потом и обзаводись семьей.

Но вместо того, чтобы прислушаться к разумным доводам своих родителей, Валериан громко хлопнул дверью и ушел из дому. Сын устроил свадьбу на стороне и поселился с Верой у кого-то из знакомых.

— Ты не бойся, это ненадолго, — говорил муж молодой жене, — старики будут еще ползать у меня в ногах и умолять вернуться.

Валериан рассчитывал, что родители посердятся месяц — другой, а затем соскучатся, смилостивятся и заберут к себе молодоженов на все готовое. Но его надежды не оправдались. На сей раз родители рассердились серьезно. Сын и прежде доставлял им не много радости. И вот теперь, в довершение ко всему — легкомысленный, скороспелый брак. Матери было так горько, что она даже слегла в постель от огорчения.

Но мать расстраивалась зря. Самостоятельная жизнь принесла ее сыну кое-какую пользу: Валериан стал лучше учиться. Это и понятно, ибо отстающим не давали стипендии. Но одно дело — стипендия холостяку, а другое — женатому человеку. И хотя мать втайне от отца помогала сыну, все это, однако, было не то. Сыну хотелось жить, как прежде: под родительским крылышком да на широкую ногу. Но отец был против.

— Учись жить самостоятельно, — сказал он. — Слава богу, человек ты крепкий, здоровый.

Сын пожаловался на отца директору института, в котором учился, но не нашел сочувствия. Директор сказал Валериану:

— Перестаньте докучать отцу. Вам уже двадцать семь лет. Переходите в общежитие и живите, как все другие студенты.

Но Валериан Байбаков не хотел жить, как все. Скромный образ жизни не устраивал этого студента, и он даже потребовал, чтобы ему была предоставлена квартира в доме знатных железнодорожников.

— Вы разве заслужили это? — спросили Валериана в жилищном отделе.

— А мой отец? Вы же поселили его в этом доме.

— Ваш отец — заслуженный инженер. Потрудитесь столько, сколько трудится на железной дороге он, и вы тоже получите квартиру не хуже.

Валериану говорили о труде, а он думал о более легких, обходных путях в жизни. Так, начав с праздности и легкомыслия, сын пришел к подлости. Валериан Байбаков вознамерился выселить из родного дома отца, мать, деда и бабку и занять их жилплощадь. Народный суд совершенно справедливо отказал ему в этом домогательстве. Тогда Валериан перенес тяжбу в городской суд. Дяди и тетки пытались угомонить племянника.

— Ах, и вы против меня!..

У Валериана Байбакова очень хорошие родичи. Дед — кадровик-производственник. Отец в дни блокады Ленинграда был строителем знаменитой дороги, которая называлась в народе "Дорогой жизни". Один дядя — Герой Советского Союза, второй — Герой Социалистического Труда. И вот всех этих людей, имена которых Валериан совсем недавно с гордостью перечислял в анкетах, он поносит сейчас в своих многочисленных заявлениях в суд, в райком партии, в прокуратуру. Одно из таких заявлений Валериан Байбаков принес к нам в редакцию.

— Напишите в газету, — сказал он. — Мои родственники — отсталые люди. Они считают, что молодой человек, прежде чем жениться, должен крепко стать на собственные ноги.

— А как вы думаете сами?

— Ну, это же совершенно ясно. Родители обязаны помогать своим детям. Про это даже в уголовном кодексе есть специальный параграф. Вы только помогите мне потрясти через печать стариков, и они сразу перестанут упрямиться.

— Вы думаете?

— Ну конечно! Они любят меня. Я же у них единственный сын.

С таким же точно заявлением Валериан Байбаков обратился в Министерство путей сообщения. Многие работники этого министерства хорошо знали Валериана, ибо жил он в одном доме с ними, рос у них на глазах. И один из этих работников сокрушенно сказал:

— Чего не хватало этому парню! Жил он всю жизнь при своих родителях, как у Христа за пазухой. Ни в чем ему никогда не было отказа: захотел мотоцикл — купили мотоцикл, захотел телевизор, — пожалуйста, телевизор. На каждый чих отец с матерью наперегонки желали ему доброго здоровья. И вот вам благодарность!

А не в том-то ли и беда, что Валериан всю жизнь прожил, как у Христа за пазухой? Вот и вырос он праздным, жестокосердым барчуком, не на радость, а на горе своим родителям.

1952 г.

СЛОМАННАЯ ЯБЛОНЯ

Веснасемьях Косойявно запаздывала. шли. Дети ждали последнихповернутьинарадио:Распри между поколениями возникалилежала под снегом. Кое в кав этом году Солнце должно было давно лето, а земля наперекор календарю все еще — Что скажет Центральный институт прогнозов относительно завтрашнего дня?

А институт изо дня в день предсказывал холодную погоду. Прежде хотя бы часть прогнозов не подтверждалась, а в этом году скажут по радио снег — и снег валит, точно по заказу Особенное неудовольствие прогнозами выражали ученики пятого «Б» класса. И этих учеников можно было понять. Весь прошлый год пятый «Б» завидовал шестому «Г». У шестиклассников в школьном саду имелась собственная грядка земляники. Шестиклассники сами сажали ее, сами поливали и сами снимали урожай. А земляника была крупной, душистой; малыши ходили вокруг и только облизывались.

— А что, если нам попросить рассаду у шестого "Г"? — предложил кто-то из пятиклассников. — У нас тогда и своя собственная грядка будет не хуже.

— Шестиклассники — известные жилы. Разве они дадут?

Но разговоры о скупости шестого «Г» оказались преувеличенными. Шестиклассники не только дали своим товарищам то, что те просили, но и научили их, как разделать грядку. Оказывается, землянику размножают не рассадой, а «усиками». Полученные в прошлом году в дар «усики» были посажены пятым «Б» в землю, и теперь юные садовники с нетерпением ждали жарких дней, чтобы узнать, принялись посадки или нет. А жаркие дни не наступали.

Мальчики и девочки бегали по три раза в неделю в сад, разгребали снег, но разве в мерзлой земле что разберешь?

Нетерпение проявляли не только пятиклассники. Весны ждала вся школа, так как вся школа принимала участие в создании своего сада. Глядя сейчас на этот сад, трудно даже предположить, что всего несколько лет назад на его месте была самая обыкновенная свалка. Школьники вывезли мусор, спланировали участок, засадили его фруктовыми деревьями. Так незаметно косогорская школа, избавившись от неприятного соседства со свалкой, оказалась в центре большого сада. Сад облагородил школьную усадьбу, поднял интерес школьников к естественнонаучным знаниям, придав урокам биологии весомость и зримость. Школьники знакомились теперь с Мичуриным не только по учебникам, они сами занимались мичуринским опытничеством на своих грядках и делянках. В междурядьях молодого фруктового сада был введен многопольный севооборот. Школьники научились сеять яровую и озимую пшеницу, сажать картофель, арбузы, помидоры, огурцы. Косогорские юннаты завели в школьном саду даже коллекционный участок. Пятый «Д» вырастил здесь голозерный ячмень, пятый «В» — чернозерный овес, шестой «Е» — безостую яровую пшеницу, а шестой «Б» — пшеницу ветвистую.

Шестиклассники сумели добыть три зерна ветвистой, и они доверили эти драгоценные зерна трем лучшим своим юннатам. Одно — Вале Максимовой, второе — Лиде Шагаевой, третье — Алле Пономаревой. За посевом этих зерен, их ростом, подкормкой следила вся школа.

Юннаты завели дневник, посвятив каждому зерну специальный раздел. И три зерна поднялись в школьном саду тремя колосьями и дали богатырский урожай. Юннаты надеялись получить сам-десять, ну, сам-двадцать — ведь это только их первый посев. А получили они, к удивлению всех, сам-сто сорок четыре. Из трех зерен у них выросло четыреста тридцать два зерна.

Юннаты хотели написать письмо в Тимирязевскую академию, но потом передумали.

— Три зерна — разве это опыт! Давайте засеем в будущем году ветвистой целую делянку. Посевного материала у нас теперь вдоволь. И если в будущем году урожай будет снова сам-сто сорок четыре, тогда мы и похвалимся перед Тимирязевкой своими успехами.

И вот будущий год наступил. Но снег, словно издеваясь над школьниками, лежал до самого апреля. Ребятам охота поскорее начать посевную, а погода не позволяет.

Однако весна хотя и пришла поздно, но оказалась дружной. Несколько жарких дней — и зимы точно не бывало. Исчез снег, стали наливаться соком почки, вот-вот должны были зацвести вишни и яблони.

— Готовьте лопаты и грабли, — сказал юннатам директор школы Николай Тимофеевич. — В понедельник мы устраиваем первый выход в сад.

Но школьников, к несчастью, опередили. В понедельник в школу пришли какие-то посторонние люди. Вместо того, чтобы постучаться в ворота, эти люди повалили два пролета в заборе и двинулись в сад прямиком через грядки и делянки. Юннаты из пятого «Б» с плачем бросились за помощью к директору.

— Николай Тимофеевич, они топчут нашу землянику.

— Кто "они"?

— Хулиганы.

Директор глянул в окно и ахнул. Восточная часть школьного сада была уже наполовину разрушена. И удивительнее всего было то, что разрушениями руководили не хулиганы, а строительные десятники. Этим десятникам было, по-видимому, совестно перед детьми. Десятники краснели, но, тем не менее, продолжали делать свое дело.

— Это мы не по своей воле, — оправдывались они перед директором. — Нас направил сюда Петр Устинович.

Петр Устинович был главным инженером Косогорского металлургического завода. Отдавая десятникам распоряжение проложить в поселке водосливную канаву, главный инженер даже не счел нужным выехать на место, чтобы посмотреть, где же пройдет эта самая канава. Петр Устинович поступил проще. Он развернул перед десятниками карту, провел через школьный сад жирную линию и сказал:

— Копать здесь.

Петр Устинович отдал распоряжение перекопать сад спокойно, без боли в сердце, точно речь шла не о школьном саде, а так — о белом пятне на карте.

И он очень удивился, когда возмущенный директор школы выразил ему свой протест.

— Школьный сад? — переспросил главный инженер. — А у вас что, собственно, посажено в этом саду: пальмы, цитрусы? Ах, вон даже как: пятый «Б»

одолжил у шестого «Г» земляничные «усики»! Так вы как директор школы и объясните пятому «Б», что их «усики» должны быть принесены в жертву.

Этого требует новая планировка рабочего поселка.

За школу вступился поселковый Совет. Председатель Совета пришел к директору завода и сказал:

— Петр Устинович занимается самоуправством. Он перекопал чужой сад, сломал сорок фруктовых деревьев, растоптал два ряда ягодников… Уймите его!

Но вместо того, чтобы призвать к порядку главного инженера, директор завода пошел почему-то по его стопам. Директор не только не восстановил те повреждения, которые были сделаны в восточной части сада, а решил отобрать у школы и остальную часть усадьбы. Директор завода так и заявил директору школы:

— Примите меры к немедленной пересадке деревьев, расположенных с западной стороны школы. Здесь мы предполагаем проложить проезжую дорогу.

— Как, губить сад из-за проезжей дороги?

— Да! — ответил директор. — Этого требует новая планировка поселка.

Два года назад дирекция завода решила провести перепланировку рабочего поселка. Эту работу поручили сделать архитектурной мастерской Гипромеза. Для того, чтобы новый план получился как можно лучше, архитекторы советовались со всеми косогорскими организациями, даже с самыми маленькими, и забыли посоветоваться только с работниками школы.

Когда план был готов, его обсуждали в заводоуправлении. Дирекция пригласила на это обсуждение все заинтересованные организации, даже самые маленькие, и забыла пригласить только работников школы.

В результате такой забывчивости школу обделили, обидели. Все, даже самые маленькие организации Косой Горы, получили дополнительные участки для своих садов и цветников, а у школы отобрали даже то, что у нее было. И отобрали совершенно зря. И водосливную канаву и тем более проезжую дорогу можно было проложить не через школьный сад, а на тридцать метров дальше. Свободного места вокруг сколько угодно. И с западной и с восточной стороны школы — чистое поле.

— Да кто же мог знать, что у них там сад? — оправдывался Петр Устинович.

— Как, вы никогда не были в своей школе?

— Что же тут удивительного? Я главный инженер завода. У меня свои заботы: чугун, руда, магнезит… У Петра Устиновича плохая память. В повседневной текучке он, по-видимому, забыл, что является не только главным инженером, но и отцом двух дочерей. И обе дочери учатся в косогорской школе. Об одной из них мы уже говорили. Это та самая Алла, которая вырастила вместе с подругами из трех зерен ветвистой пшеницы четыреста тридцать два зерна. Вторая дочь главного инженера, Светлана, растила в школьном саду не пшеницу, а яблони. Девочка с нетерпением ждала весны, чтобы увидеть первое цветение на своей делянке. Но, увы, яблони Светланы никогда уже не зацветут. Петр Устинович сломал деревья, которые посадила его дочь.

В косогорской школе училась и дочь директора завода. И она тоже сажала яблони, размножала «усиками» землянику. Больше того, устройством школьного сада занималась не только дочь, но и жена директора. Наталья Макаровна была председательницей родительского комитета. Это по ее инициативе отцы и матери учеников устраивали воскресники, чтобы помочь школе засадить свой сад мичуринскими сортами, огородить их штакетником.

А директор завода даже не знал обо всем этом, ибо он, так же, как и Петр Устинович, ни разу не был в школе, в которой училась его дочь. А ведь от дома, в котором жили и директор и главный инженер завода, до школы всего триста метров… Косогорская школа существует двадцать пять лет. За эти годы она выпустила не одну тысячу учеников, и многие из них работают сейчас в цехах и отделах косогорского завода, работают хорошо, самоотверженно. А главный инженер завода, вместо того чтобы отблагодарить за все это школу, пошел к ней не с добром, а с топором… 1952 г.

ПОДХОДЯЩИЙ СЛУЧАЙ

Муж Риты Гусаровойковарство!свою жену вбыла оскорблена в своихОн исчез чувствах.окончании торжественного ужина, захватив с собой из передней — Вот оно, мужское Но тетка Риты — Мария Никаноровна — не дала ей даже как следует поплакать. Тетка схватила племянницу за руку и прибежала в редакцию.

— Помогите!

— Это не к нам. Поисками краденого занимается милиция.

— Так ведь он же не только украл, — сказала тетка, — он обманул, надсмеялся! Смотрите, какую записку оставил он в передней! — И тетка прочла: — "Дорогая Рита, в следующий раз будь осмотрительней. Твоя кошка".

— Какая кошка?

— Это я звала его кошкой, — сказала Рита.

— А как звали вашего мужа по-настоящему?

— Леша.

— Это что значит: Алексей или Леонид?

Рита переглянулась с теткой.

— Не знаю.

— Откуда же ей знать, — вступилась за Риту тетка, — ежели они всего пять дней как познакомились?

— Не знаете имени, отчества… — Про него мы ничего не знаем, а вот про Веру Александровну рассказать можем.

— Это кто?

— Жена его, которую он бросил.

— Бросил?

— Да разве ее одну? Вера Александровна была у Лешки уже пятой.

— Сколько же лет этому Лешке?

— Да, наверное, за сорок.

— Как же ваша племянница пошла замуж за такого человека? О чем она думала?

— Думать ей было некогда. Он приехал в Москву всего на неделю. Два раза к нам просто так приходил. А на третий Рите предложение сделал. Рита было замешкалась, а соседка и говорит: "Соглашайся, некогда: у него послезавтра командировка кончается".

— И вы согласились?

— А как же? Такой подходящий случай!

…Подходящий случай! Я вспомнил о нем сегодня, читая письмо бывшей студентки Ленинградского института советской торговли Галины Фадиной.

Галина окончила институт в прошлом году. По дороге к месту своей будущей работы она заехала в Уфу повидаться с матерью. Узнав, что дочь получила назначение в Читу, мать сказала:

— Прежде чем ехать в Читу, тебе нужно определить себя, устроиться.

Дочь окончила высшее учебное заведение, у нее был диплом инженера-экономиста, но мать считала, что все это не то. Мать Фадиной была человеком старой формации, и ей казалось: устроить дочь по-настоящему — это значит выдать ее замуж.

— За ней только недогляди — она обязательно выберет не того, кого нужно.

И мать сказала дочери:

— В Читу ты поедешь только после свадьбы.

— Какая свадьба? Я буду в Уфе всего десять дней!

— А у меня уже есть для тебя кое-кто на примете. Хочешь, я приглашу его на чашку чая?

Дочь вспыхнула:

— Какой стыд! В наше время — и вдруг сватовство!

Дочь сделала вид, что собирается поссориться с матерью, она нахмурила брови, а сама подумала: "А чем черт не шутит, может, он мне понравится?" — А кто он, этот жених? — спросила Галина.

Но мать и сама как следует не знала, кто тот, которого она предназначала в мужья своей дочери. Мать была знакома только с родителями жениха. Когда-то, лет пять назад, она встретилась с ними в гостях у общих знакомых.

— Да ты, может быть, сама слышала про него, — сказала мать. — Это сын старика Котова — Володя. Мальчик из вполне приличной, интеллигентной семьи.

И хотя дочь никогда не слышала про Володю, знакомство состоялось. Мальчик из интеллигентной семьи произвел на Галину благоприятное впечатление. В профиль он даже чем-то напоминал херувима. Владимир Котов окончил в том же году Башкирский медицинский институт и так же, как Галина, получил назначение в Читу.

— Ну разве это не судьба? — говорила мать.

Сроки выезда Котова к месту назначения давно прошли, а так как отец жениха по примеру матери невесты не желал отпускать своего мальчика неустроенным, то вся процедура женитьбы была проведена на рысях. Владимир был в доме Галины всего два раза. Первый раз он пил чай, а во второй сделал предложение.

— Ну, как, согласны? — спросил он Галину. — Только отвечайте быстрее. Папа уже купил мне билет на завтрашний поезд.

Галина внимательно посмотрела на жениха. Ах, если бы узнать, что скрывается за этим профилем херувима! Но разве можно по-настоящему узнать человека за две встречи?

"Будь что будет, — решила Галина. — Такой подходящий случай!" И она согласилась. Времени до отхода читинского поезда оставалось не так много, поэтому свадьба была проведена по-походному. Загс, легкий ужин — и сразу на вокзал… На следующий день утром Галина проснулась уже далеко от родного города. Колеса поезда постукивали на стыках. Ей бы еще поспать, понежиться, но Галина поднялась.

"Где бы мне достать цветов?" — подумала она.

На первой же остановке Галина решила сбегать на рынок. Правда, рынок был далеко, и она могла отстать от поезда, но это ее не остановило. Цветы-то предназначались для него.

И вот, запыхавшись от быстрого бега, она уже на ходу вскакивает на подножку тронувшегося поезда и с букетом васильков входит к себе в купе. Пусть он увидит ее с цветами сразу, как только проснется. И она долго стоит, ожидая его пробуждения. Наконец он открывает глаза, смотрит сначала на цветы, потом на нее и спрашивает:

— Почем?

Это было первое слово, которое он сказал ей в первое утро их семейной жизни, а через минуту добавил:

— Цветы — это напрасная трата денег.

Днем молодая супруга сделала вторую покупку — приобрела два огурца к обеду, и муж сделал ей второе замечание.

— Огурцы нужно было покупать в Уфе, а не в дороге, — сказал он. — В Уфе они на гривенник дешевле.

— На гривенник? — удивленно спросила она и махнула рукой. — Не стыдно ли из-за такой мелочи затевать разговор?..

Но он не стеснялся. И всякий раз, как только она выходила на станцию за какой-нибудь покупкой, он кричал ей вслед:

— Торгуйся, а то опять переплатишь!

Это в конце концов рассердило молодую супругу. Ей захотелось наговорить мужу всяких малоприятных вещей. Но Галина сдерживала себя. Зачем омрачать свадебное путешествие размолвкой?

"Вот приедем мы на место, — думала она, — начнем получать зарплату, и он перестанет устраивать скандалы из-за пятачков и гривенников".

Но ее надежды не оправдались. Молодые супруги уже третий месяц жили в Чите. Он работал врачом, она инженером геологического управления. Денег у них было вдоволь, и, тем не менее, он продолжал крохоборствовать.

Каждый вечер врач Котов садился за стол и с карандашом в руках уточнял, как и на что тратит деньги супруга. Он не только считал, он взвешивал на безмене каждый килограмм купленной картошки, капусты, моркови. Деньги жене выдавались только на продукты. Что же касается чулок, платьев, даже белья, то эти вещи покупал он сам. Жена пробовала протестовать:

— В конце концов я зарабатываю не меньше, чем ты!

Но эти протесты не принимались в расчет.

— Я муж, — говорил он, — глава дома!

Как-то жена упросила главу дома купить ей новую пару туфель: старые совсем износились. И муж купил, только на номер меньше. Хозяйка квартиры спросила, зачем он это сделал. И муж объяснил свой поступок так:

— Если жене купить туфли по ноге, то она станет надевать их каждый день и быстро истопчет, а теперь ей волей-неволей придется быть бережливой.

Раз в месяц жена может превозмочь боль и пойти в гости в новых туфлях, а бегать на работу да на рынок хорошо и в старых.

— Господи, как обманчива внешность! — говорила Галина. — И кто бы мог подумать, что под ликом херувима прячется душа самого настоящего лавочника? С чего это у него, откуда?

А все началось у него как будто с пустяков. Когда Володя Котов поступал в школу, мама подарила сыну копилку. Она показала мальчику на щелку и сказала:

— Как увидишь денежку, бросай сюда.

И мальчик стал охотиться за денежками. Мама даст сыну двугривенный на карандаш. Сын опустит двугривенный в копилку, а сам пишет огрызком.

Папа даст рубль на конфеты. Сын пройдет мимо кондитерской, облизнется, а рубль — в копилку.

— Вот и хорошо, — говорила мама, — копи, на черный день пригодится.

А папа добавлял:

— Раз сын растет таким экономом, то пусть он держит свои деньги не в копилке, а в сберкассе, это даст ему дополнительно два процента годовых.

Так, собственно, и началось. Другие мальчики собирали перышки, спичечные коробки, почтовые марки, а Володя отдавал предпочтение серебру и меди. Ко времени окончания школы он скопил уже полторы тысячи рублей.

— Молодец! — сказали ему родители.

Вскоре, однако, им пришлось испытать первое разочарование. Как-то в трудную минуту отец хотел занять у сына немного денег.

— Как, одолжишь?

— Конечно, — ответил сын, — если ты уплатишь мне два процента годовых.

Отцу была неприятна такая расчетливость, но ничего не сделаешь: что посеешь, то и пожнешь. А сын продолжал копить. За пять лет учебы в институте его капитал вырос до четырех тысяч рублей. Студент Котов отказывал себе уже не только в таких невинных удовольствиях, как конфеты и мороженое.

Он не ходил в кино, на танцы, не покупал книг. За все время учебы в институте Котов всего три раза был в театре, и то только потому, что за билеты заплатила девушка, к которой он благоволил.

Ему, конечно, было стыдно перед девушкой, но жадность была превыше стыда. Деньги стали его страстью. Он молился на них, как на икону, и хотел, чтобы на них молилась и его жена.

— Давай копить вместе, — говорил он ей, — и у нас вместо четырех тысяч будет на книжке восемь, потом шестнадцать… — Зачем копить? — удивлялась жена. — Разве нам угрожает безработица, голод? У нас с тобой есть все: дом, работа, здоровье, — так давай жить настоящей, полнокровной жизнью.

Но он не понимал жену. Жить по-настоящему для него значило каждый день откладывать на книжку по десятке.

С первого же дня совместной жизни Галине стало ясно, что она ошиблась в выборе мужа. Но что делать?

"Мало ли какие недостатки бывают у людей! — пробовала успокоить себя молодая супруга. — Стерпится — слюбится".

Но терпения день ото дня становилось все меньше и меньше. Жить бок о бок со скопидомом было не только тяжело, но и противно. Самое неприятное заключалось в том, что в этом двадцатитрехлетнем человеке не было ничего молодого. Страсть к деньгам высушила его, превратила в обывателя. Владимиру Котову было совершенно безразлично, что делается на белом свете. Он годами не брал в руки газет. Сначала он, экономя на подписке, пользовался газетами соседей, а потом и вовсе перестал читать.

Если Котов видел газету или книгу в руках жены, он говорил:

— Не трать времени попусту, лучше сядь и заштопай мне носки!

Как-то геологическое управление предложило Галине принять участие в поисковой экспедиции.

— С удовольствием!

И Галина сразу же побежала поделиться своей радостью с мужем.

— Это очень интересно, — говорила она. — Нам придется двигаться по реке, на машине, пешком.

Но муж был против этой поездки.

— А кто же будет готовить мне обеды, стирать белье?

— Господи, отдай белье в прачечную!

— Платить за стирку деньги? А зачем, собственно, я женился?

"Неужели только из-за этого?" — с горечью подумала Галина. Ну, конечно! Она вышла за него по глупости, доверившись рекомендации матери, а он женился на ней по расчету.

"У нее высшее образование, — рассуждал он, — значит, себя она прокормит, а стирка белья и варка обеда женатому обойдется дешевле, чем холостому".

Но она не захотела быть для него бесплатной прачкой и кухаркой и, как он ни протестовал, все же уехала с поисковой экспедицией.

Через два месяца, полная впечатлений, Галина вернулась в Читу.

"Ну, как тут мой супруг? Не изменился ли к лучшему?" — Тебе нужно подать заявление о выходе из комсомола. — сказал супруг жене в день ее приезда. — Я свой билет уже сдал.

— Почему?

— Зачем нам тратить деньги на уплату членских взносов? Давай лучше откладывать их на сберкнижку.

Это говорил человек, который получал тысячу двести рублей в месяц и у которого на сберкнижке лежало уже свыше пяти тысяч. Но чем больше у него было денег, тем больше ему хотелось иметь их. Ом жил только ради двух процентов годовых. А что может быть в нашей стране страшнее такой жизни?

Галина поняла, что с таким человеком ей не по пути. И хотя она в скором времени должна была стать матерью, это ее не остановило — она ушла от Котова. Молодая семья развалилась через восемь месяцев после свадьбы.

…Легкомысленный выбор жениха обошелся Рите Гусаровой сравнительно недорого: у нее всего-навсего украли пальто. Галине Фадиной "подходящий случай" искалечил жизнь.

— Кто мог знать, — оправдывается сейчас мать Галины, — что у таких интеллигентных родителей окажется такой негодный сын?

Сама Галина даже не оправдывается. Свою вину она сознает хорошо. В письме в редакцию Галина пишет:

"Я вышла замуж за Котова не потому, что любила его, я просто не видела в нем ничего плохого. Мне говорили: он играет на скрипке, не курит. Действительно, он играет на скрипке, но одного этого достоинства, как видите, оказалось мало для того, чтобы наш брак был счастливым".

1952 г.

АГРОВАНТ

О— А— Да развеотказываться? Мы позвоним, дадим Евгению Ивановичу хорошую характеристику.в Институт автоматики и телемеханики.

тдел кадров Энергетического института решил откомандировать Евгения Ивановича Грузинова телемеханики согласятся взять его? — усомнился замдиректора МЭИ.

— Хорошую? Ни в коем случае! Грузинов — человек бесталанный, невежественный.

— А эго такой уж обычай, — сказали кадровики. — Чем хуже работник, тем лучше пишется ему характеристика. Плохая конфета часто продается в цветастой обертке.

Замдиректора института брезгливо поморщился. Но ему так хотелось отделаться от негодного сотрудника, что он не пожалел прилагательных, дабы обрисовать невежду и лодыря в виде этакого электротехнического чуда.

И прилагательные сделали свое недоброе дело. Дирекция Института автоматики и телемеханики поверила авторитетной характеристике и назначила Е. И. Грузинова научным сотрудником. Назначила и раскаялась. Е. И. Грузинов имел, оказывается, весьма косвенное отношение к науке.

— Да вы понимаете хоть что-нибудь в электротехнике? — спросили телемеханики у рекомендованного им "чуда".

И «чудо» ответило:

— Главное в электротехнике — это широкий круг знакомств среди складских работников. Вам, собственно, что требуется: голый провод, счетчики, шурупы?

Удивленные телемеханики позвонили в МЭИ.

— Да кто он, этот самый ваш Евгений Иванович?

И работники МЭИ повинились в обмане.

— Это правда, — сказали они, — наш Евгений Иванович — в науке круглый нуль, но зато «доставало» он, каких свет не видел. Грузинов добудет вам что угодно, даже птичье молоко, а что касается шурупов или билетов на стадион «Динамо», то это для него раз плюнуть.

Птичьего молока телемеханикам не требовалось, а вот шурупы да билеты их соблазнили.

Так Е. И. Грузинов был оставлен в институте, но не в штате отдела снабжения.

— Нам было неловко назначить Евгения Ивановича простым агентом, — объясняют телемеханики. — Вы только взгляните: у него такой солидный, представительный вид!

Евгений Иванович обладал не только представительной внешностью, но и изрядной долей хлестаковщины. В министерских приемных он держался весьма развязно.

— К Макару Макаровичу… Доложите!.. Грузинов… Академия наук… — говорит Евгений Иванович секретарше рублеными фразами, подражая диккенсовскому Джинглю, пройдохе и шарлатану.

К Академии наук Евгений Иванович не имел, конечно, никакого отношения.

"Почему бы не приврать, — думал он, — может, клюнет?" И Грузинов врал без зазрения совести:

— Наука… Тысячи серьезнейших проблем… Пришлось оторваться. Нет шурупов… Иди, сказал президент… Макар — наш друг… Макар Макарович слушал рубленую речь Грузинова и просил его предъявить документы.

— Бдительность… Одобряю!.. — говорил Евгений Иванович, протягивая свое удостоверение.

"Дано сие старшему инженеру Грузинову Е. И…."

Старшему!.. Старший не станет, конечно, сочинять сказки про президента. А может быть, им в академии и в самом деле трудно без шурупов?

И Макару Макаровичу становится неловко за то, что возглавляемое им ведомство из-за пустяков оторвало ученого от его важных дел.

— Дадим, — говорит Макар Макарович, — присылайте на склад агента.