«ОН ВЕСЬ ДИТЯ ДОБРА И СВЕТА. (О тайнах художественного мышления Александра ШИЛОВА – разгаданных и неразгаданных) Москва - 2008 2 УДК 75.071.1.01+929 ББК 85.143(2)6 З-26 ISBN 978-5-93121-190-9 Первая монография о ...»

Совершеннейший Богосотворенный инструмент и целесообразнейшая целостность человеческого организма (организма ребенка!) расчленен на наших глазах! Нет, не убийцами, не маньяком. Расчленен прогрессом научно-техническим, социальным. Расчленен неуклонно двигающимся по пути гуманизма – прогрессом человечества.

Под сомнение после этого полотна Мастера смею оба слова поставить.

И прогресс. Не на пике ли дикости, а не цивилизации мы незаметно оказались? И человечество. Неужели с однокоренным словом «человечность» такая звериная жестокость этого самого «человечества»

может быть связана. Вот так, запросто, взять и расчленить ребенка?

Поневоле еще и еще раз на память придут провиденциальные слова Н.Бердяева о футуристах. «Прелесть цветка и женского тела им заменила прелесть мотора» (1918 год). Добавлю, и прелесть и святость детской жизни со временем заменила!

И они же, футуристы/кубисты, объявили себя творцами «иконы нашего времени», увенчав этим титулом «Черный квадрат» Казимира Малевича.

Нет, вот она, «икона нашего времени». «Чечня. Алихан» называется. И написал ее реалист и строжайший последователь классических традиций в искусстве Александр Шилов!

А та «икона» Малевича, с которой «история разрушения» ХХ столетия еще только начиналась, и была всего лишь первым сигналом к тому, что «век» разлетается на осколки. Сознание, душа, тело, человеческое сердце больше как целое не существуют. Что – дальше?

А дальше был тот самый «прогресс». Высшее его «творение» и запечатлел так безжалостно-натуралистически художник-гуманист Александр Шилов в «иконе нашего времени» - портрете чеченского мальчика Алихана.

Вот перед этой-то «иконой» всему «прогрессу» ХХ века и следует встать на колени и долго-долго замаливать свои грехи. Впрочем, не очень рассчитывая на отпущение их. Ни Божье, ни мальчика Алихана.

…А вот в его-то глазах все есть: боль, упрек, страх, страдание. Нет одного – все ли заметили? – нет злобы.

Представляете, он нас уже простил. Восточный мальчик, он не сомневается: взрослые не могут поступать плохо. Он ведь так воспитан – в почтении к взрослым.

Просто, ему больно.

Вот тут Шилов «расширит» свое полотно и еще в одну плоскость. В плоскость философскую, онтологическую, культурологическую. Расширит – вопросом об ответственности.

Нет, не об ответственности «полу-убийц» Алихана (слово какое напросилось: да ведь убийцами не назовешь – не убили ведь!). Их простонапросто не разыщешь. Они безымянны и трусливы.

Об ответственности иной спросит нас художник Шилов.

Когда научно-технический прогресс изобретает свои «игрушки»

(снаряды всех сортов, калибров и начинок, химическое оружие, ядерную бомбу и многое другое подобное, в том числе «мирный атом»), а полностью ли он отдает себе отчет в том, что изобрел и готов ли принять на себя всю полноту ответственности за плоды своего изобретения? Нет, это ответственность не юридическая, не «социальная», не моральная даже. Это та особая ответственность, которая именуется совестью. И лишь совесть ее может «проконтролировать» и «осуществить».

Это внутренний тормоз, предел. Это нравственный иммунитет, который имеет одну-единственную цель: «не навреди» другому человеку, в первую очередь. Но еще и себе не навреди, если ты, якобы, «человек разумный».

И что же тогда есть наша «культура», если «игрушки» научнотехнического прогресса она изобрела и наплодила. А элементарное «не навреди» - ребенку Алихану не навреди! - в сознание и душу нашу так и не «поселила»? Культура ли это? И где проходит другая граница в таком случае – между культурой и дикостью?

Эти «глобальные» смыслы небольшого шиловского полотна ведь тоже в нем «запрограммированы» и звучат.

И они жанр портрета и живопись как вид искусства «раздвигают»

необозримо. Если такую живопись создает не просто Даром Божиим облеченный, но еще и Человек. Гуманист, гражданин, борец и – мужчина.

Ответственность за судьбы – семьи, детей, мира – всегда ведь мужчины на себя брали. И раньше хорошо это у них получалось. А теперь, в начале ХХХ тысячелетия, кто возьмет?

Шилов свою долю ответственности взял.

1998 – «Брошенный».

Мне неизвестно доподлинно, был ли к моменту работы над картиной «Брошенный» знаком Александр Максович с православными иконографическими канонами мучеников, юродивых, страстотерпцев и т.д.

Однако изображенный на полотне ветеран Великой Отечественной войны получился у художника, возможно, и помимо его воли, достаточно точным «изографом» средневековой русской иконы, с одной стороны, мученического типа, с другой стороны, типа юродивых. А если обозначить более точные «модели», то это – Ксения Петербургская (положение фигуры, поза, мимика), Василий Блаженный и др.

Даже тогда, когда Шилов пишет Старость, он акцентирует морщины.

Сами за себя «говорящие» свидетели опыта, жизни нерадостной, боли невысказанной. Много ли – желающих слушать?..

В портрете Брошенного сделан нетипичный для Александра Шилова акцент на мимике. Даже глаза, старческие, погасшие, безнадежные, менее чем всегда акцентированы… И именно в мимике наблюдается почти «дословное» совпадение с иконными средневековыми ликами. То же застывшее страдание (содержание мимики). Та же бесстрастность и безэмоциональность (важное требование православной «этики»). Та же святость самого их страдания и молитвенности их просительной позы (у кого просят – у Бога, у людей?).

В шиловской «иконе наших дней» все эти иконописные эффекты многократно приумножаются.

Ведь Брошенный воин, защитник той самой страны, «на паперти»

которой он теперь просит подаяние. Это даже не бомж, тем более, не пьяница. Это старый и аккуратнейший для того состояния человек, в котором он находится, «волею судьбы», надо полагать! Он ведь самое лучшее из того, что имеет, надел. Не где-нибудь подаяние просит. «На паперти»

международного отеля «Националь». Перед иностранцами надо поприличнее выглядеть… Так что и традиционные шиловские контрасты на этом полотне вроде бы даже чуть стерты, приглушены.

Бедность, конечно, но не нищета «дна». Все «достойно» «Националя»!

Юмор, разумеется, но такой горький… И, как всегда, Шилов-человек не изменит себе. Расшифрует, кем «брошен». И сделает это тонко, по-шиловски. В сверкающем дверном стекле пятизвездочного отеля так отдаленно башни отражаются. Московского Кремля. «Автограф» и символ страны, его бросившей… А, в общем, его предавшей. Он свой долг перед ней выполнил сполна.

«Ни кола, ни двора», и некому стакан воды на старость подать. Все ей отдал, до крохи и до донышка! А вот страна свои долги притаила. Почти так же «смутно» о них помнит, как дале-е-кие кремлевские башни просматриваются.

И, вправду, далеки они. Целую Манежную площадь пересечь надо, чтобы о долгах тех напомнить… А он и не перейдет эту площадь! Никогда.

Вот потому и святой. Потому и мученик. Потому и страстотерпец. И потому же – юродивый.

Все умеет. Воевать, работать, лишенья терпеть, смерти в глаза смотреть. Даже подаяние просить он - победитель! - научился. Не научился только за себя постоять, свои права законные истребовать. Да, потому святой. И если по этой «шкале святости» немалую часть народа русского «провести», то, глядишь, список святых-страстотерпцев-мучениковюродивых среди русских, ох как продлится… Терпение прекрасная черта менталитета национального. И разговор о ней еще впереди, в анализе «старческой» серии Александра Шилова. И там ей воздано будет по справедливости.

Но когда вот так. Чтобы лучшую нашу национальную черту в предмет спекуляции превратить. Тем, кто его «бросил»… Он-то святой. Самыми почитаемыми на Руси, святыми, кстати, юродивые были – «Христа ради». А мы – кто?..

…Как блистательно Шилов «границы» эти писать научился. И как безнатужно он их переводит из одной плоскости в другую.

Вот она, дверь Националя. Граница «миров», которую не перешагнуть.

Вот еще одна граница – меню ресторана Националь. Оно уже за дверью… Вот они, рекламы компаний. И вовсе «из того мира». И буквы золоченые.

Практически такие же, как на Мавзолее имя «Ленин»… И вот оно, совсем рядом, «хлебосольное» приглашение – ВЕЛКОМ!

И на этой мраморной паперти он. Защитник, победитель, нищий, святой, юродивый.

И границы – одним мановением души и кисти художника – в иное качество «переплавляются».

Они уже не социальные, моральные, они – экзистенциальные. Границы, за которые человеку нельзя ступить, через которые ему нельзя перейти.

Поистине, граница-дверь в Националь это намного больше и суровее, чем граница жизни и смерти!..

С этой точки зрения «Брошенный» прямая антитеза «Бомжу».

Брошенный принял свой статус, согласился, смирился. Вот он, «маленький человек» конца ХХ века. Маленький человек такой большой страны… Да ведь его и понять можно. Он старше Бомжа – «на целую войну», как сказал поэт фронтового поколения А.Межиров. Нет сил бунтовать, остается - смириться.

Такого и «бросить» можно. Не ответит. И – бросили… Нет, святыми сделали. Того инвалида с церковной паперти, Бомжа, чеченского мальчика Алихана, Брошенного. А художнику Шилову только и оставалось, что лики их – «иконами нашего времени» увековечить.

Вот только сначала – разглядеть их надо было в море людском и в океане людских страданий. А чтобы разглядеть, самому Человеком надо быть. Шилов и с этой «программой» справился. Как никто другой.

«ВО МНОГАЯ МУДРОСТИ МНОГО ПЕЧАЛИ…»

Шиловские старики явление особенное в его «галерее» портретов и уникальное для всего мира. Таких стариков ни в одной стране мира больше не было, нет, и не будет. Да и Россия их больше не родит.

Если говорить о творчестве художника, то именно «исследование» и портреты стариков являют во всем совершенстве потрясающую и обнаженную правду шиловского реализма.

Шиловские старики как феномен нашего национального бытия выразили историческую суть национального характера, русской души.

Деревенские бабушки ХХ столетия и победители Великой Отечественной это воплощенный символ нашей национальной стихии, самых лучших граней национального менталитета. Они – мы, но только в гораздо лучшем нашем «образце». Они потому главное наше национальное достояние!

Почему мы столь категоричны в подобных заявлениях и оценках?

Потому что русские старики ХХ столетия само смирение, само согласие, само терпение. А эти наши национальные качества – многотрудная история Отечества показывает – лучшее, что мы имеем.

Этими чертами русского характера враги одолевались, города возводились, поля засевались. Не злобой, не мстительностью, а природной «толерантностью» русского человека! Ими наши матери нас растили.

Благодаря их долготерпению, мы то, что собой представляем. Ценим ли?

Шилов – ценит. Потому стариков своих так и пишет. Это, действительно, одни из лучших его портретов, что греха таить. Самые красивые, самые сердечные, самые состоявшиеся в художественном отношении.

Кто знаком с историей Православной церкви, знает, что «белые платочки» прабабушек наших и церковь спасли во времена великих искушений. И вечные моральные устои сохранили, которые мы, слава Богу, не вовсе пока еще «преодолели» на умопомрачительных виражах «цивилизации»… Спасли нас – их труд, смирение, терпение, согласие.

Монахи многодневными бдениями молитвенными и трудами духовными всего этого ищут. Всегда ли находят?

А для старушек наших деревенских, для стариков наших, войной и послевоенными обидами «потравленных», другой философии жизненной просто нет и никогда не было. «Да будет Воля Твоя». Даже если слов этих не произносят и молитву Иисусову не твердят по особым методикам исихастским.

Они просто жили по этой Воле и по этой молитве. И по закону смирения и трудолюбия. Смирения не в «рабском» смысле и понимании. Это то высокое смирение, когда долг свой, крест свой человек честно несет, зная, что он только твой. А величайший грех на свете – «сойти с креста». Это если по православной логике рассуждать. А житейская логика, в деревнях наших прошлых не обсуждаемая, и того проще.

Ведь надо кому-то детей растить? Надо кому-то за скотом ухаживать?

он-то не может быть ненакормленным и не обихоженным. Надо кому-то корову в пять часов утра подоить. Она не может остаться невыдоенной. Надо кому-то огород выполоть? Надо хлеб испечь.

Надо же было землю свою, Дом свой, от фашистов очистить?

Да кто же за них это все сделает? Больше некому.

Вот так они «в» и «из» жизни и рождаются, «философия смирения» и «подвиг делания». Которыми каждый день – и из века в век! – наши деревенские старики жили и живут. Все просто и без затей.

Потому и не знают они никаких монашеских (или интеллигентских) «распутий» и драм. Потому и живут по единственному Божию закону.

«Работают» всю жизнь от зари до заката (так ударение ставила в этом вечном ее слове моя тетя Нюра, Царствие Небесное ей, знакомая из заброшенной уральской деревеньки). Да вечной (а ведь и не знают, наверняка, что это самый краткий вариант Иисусовой молитвы!) молитвой себе помогают.

«Господи, помилуй» шепчут с утра до вечера (так шептала моя бабушка Евдокия, и меня, и нас всех заодно ею сохраняя; похоже, не только в мире сем, но уже и из мира того …).

А Шилов так цепко и точно ухватил самую экзистенциальную ситуацию из их жизни. Сколько таких было: скольких детей своих похоронили и в мирное время, и на войне! И вот теперь - никому не нужны, одинокие, «забытые», «заброшенные»… Вот потому и национальный гений, что суть горчайшей национальной ситуации тогда понял, - да еще таким молодым был! - и всю жизнь трагическую тему эту не оставляет.

Открытие ведь чаще не в том состоит, чтобы что-то вообще никому неведомое до тебя изобрести. Такое редко – и случайно! – случается.

Открытие – это взгляд. Чтобы на всем известное новым зрением посмотреть. И увидеть… Кто ж не видел стариков наших? Все видели. А увидел – он, Александр Шилов.

Да чтобы русским сердцем своим собственным и русской душою совпасть с национальной темой, с национальным достоянием и с национальной болью и национальной трагедией. Вот это и есть открытие.

Это и есть гениальность. Ее в Шилове народ и почувствовал и оценил. А интеллигентские «рефлексии» не всегда подобные «сущности бытия»

уловить способны – и в жизни, и в искусстве, к сожалению.

… Надо Львом Толстым, когда написал «Смерть Ивана Ильича», посмеивались: «открытие» сделал, что люди умирают. А открытие и есть.

Сказать то, что видят все, а увидеть – и понять до боли – одному дано.

Другие «видят – и не понимают», слышат, да до сердца не доходит, по библейскому свидетельству. Окаменели сердца наши! К счастью, сердце Шилова-человека и Шилова-художника не окаменело.

И еще гениальность творца (любого вида искусства) заключается в том, что он абсолютно безошибочно угадывает «уходящий век» - «ускользающую историю» - «исчезающую натуру».

С первых своих шагов в живописи - с конца 60-х годов! - Александр Шилов словно торопится «написать» как можно больше (и как можно точнее) деревенских бабушек. В 80-90-е годы с той же настойчивостью пишет уходящих стариков-победителей Великой Отечественной войны.

Так ведь это, может быть, самое главное достояние нашей национальной истории во всей своей пронзительной и безжалостной правде совсем скоро уже только в Галерее Шилова и останется!

И это тоже правда. Правда «истории», которая как-то уж слишком быстро, вдруг, на наших глазах, «перевела» современность в статус Истории.

Какое бессилие испытываешь, когда это вдруг обнаруживаешь однажды. Так многого «с ними» и для них – не успел… А Шилов – успел! Не скажешь, что запечатленное им «мгновенье – прекрасно». Явно не столь же прекрасно, как Мастерство художника. Оно выше всех превосходных степеней в его «старческой» серии! Слишком многотрудна ушедшая эпоха, чтобы быть «прекрасным мгновением». Но Шилов мгновенье – «остановил». И не истории – вечности. Больше таких «бабушек» Русь не родит никогда! Мы-то уже совсем другие… Спасибо Художнику и Человеку! И его истинному историческому мышлению спасибо. Оно основа и безотказный ключ к трактовке темы и «философии старости» в творчестве Александра Максовича Шилова.

Постараемся пойти «вслед» за художником и мы в нашем прочтении данной темы в его творчестве.

А если следовать за Мастером, то надо отметить, что одна из лучших шиловских серий, так называемая «старческая», так же неоднородна, многолика и многообразна с точки зрения характеров и стиля, как и иные его, столь же «целенаправленные» серии.

К тому же многие из работ этого ряда нами уже рассмотрены или будут рассмотрены в других «видеорядах»: Люди искусства, Моя родня, Возвращение человека и др. И в тех проекциях «ипостась» старости становится крайне условной и относительной. Талант - возраста не знает;

иметь «золотое сердце» - значит, практически обеспечить себе молодость вечную; а главный секрет вечной молодости, которым может сам Мастер поделиться, - в творчестве «выкладываться по полной программе».

Таким образом, возрастные измерения шиловской старческой «галереи» весьма и весьма относительны… А если все же в шиловской «онтологии» и «философии» старости следовать за художником, то целесообразно «раздробить» данную тему на несколько составляющих.

Основная масса работ данной серии создавалась в 80-е годы. Именно тогда Шилов поистине «горел» этой темой. Чувство сострадания его «натуре» - живым людям! - буквально переполняло и захлестывало его. Лица и судьбы, похоже, едва ли не «сами собой», «шли и шли» под его кисть, «переселялись и переселялись» на его холст. И давали результат – блистательный!

Исследователь - даже когда книга пишется сердцем! - не может поддаваться волне эмоций. Разум для аналитика вещь куда более надежная и беспроигрышная. Да и задача наша не из простых: определить истинное место гения в культуре века, нации, в «системе координат», кои сформулировала мировая культура. А такое место определяется анализом, и весьма жестким; обширными ассоциативными рядами; годами отработанным профессиональным умением сопоставлять, выявлять тенденции и закономерности. Вести анализ – чтобы выявить неповторимость целого.

Это, по крайней мере, метод и «методика», которая ведет нас по материалу высокохудожественному и технически исключительно добротному.

Мастерство Шилова не вызывает сомнения и не требует аргументации!

Достаточно непредвзято смотреть на его картины.

Но можно ли без слез мне видеть эти памятные по далекому-далекому детству лица деревенских бабушек. Такой далекой, но, слава Богу, не забытой мною, «моей родни»?..

А первое наше «следование» за художником заключается в том, что сильнейшая сама по себе эта серия еще более усилилась и «акцентировалась»

психологически и философски в едином художественном пространстве Галереи на Знаменке. Расположением работ, исключительно авторским(!) формированием контекстов художник часто подчеркивает именно «старческую» серию, обновляя ее потенциал и углубляя ее содержание.

Как бы «смотрятся» друг в друга, например, «Тетя Варя» (1984) – и Юлия Волченкова («Где царствуют звуки…», 1996); «Холодает» (1983) – и «Милочка» (2001); «Тетя Катя» (1984) – и «Портрет Наташи» (1998);

Милочкин «Танец с амуром» (1999) – и «Сестра милосердия Е.М.Огнева»

(1988).

Безусловно, формируя контексты экспозиции по принципу столь подчеркнутого контраста, художник строго следует одному из наиболее продуктивных принципов классической живописи. Именно контрасты – более всего! – обнаруживают, выявляют, акцентируют… Однако в художественном пространстве Галереи контрасты еще и «устремляют» шиловский мир в философскую плоскость. И «отражение»

молодости в старость навевает такие истинно философские, но и такие обыденно-человеческие, наблюдения и чувства!

А, в самом деле, так ли уж велико и непреодолимо «расстояние»

между чудом молодой «дышащей» кожи и «рвами опыта», морщинами? И чем это «расстояние длиною в жизнь» заполнено, если оно так человека изменило и «подкорректировало»? И, более того, а всегда ли молодость – выигрывает рядом и в сравнении со зрелостью?

Мастер к этим вопросам скорее подведет и задаст их. А ответить на них – не поспешит. Да ведь он зрителя своего тем уважает. Он уверен в нем, в его способности к со-мыслию, к со-творчеству. А потому он просто оставит своего зрителя для внутренней работы перед сформированным им контекстом… Шилов ведь художник смысловой. Отменный психолог, он отменно строит свои «взаимоотношения» со зрителем!

И зритель думающий поймет, что перед ним не просто чудесно написанная галерея, часто не лиц – ликов, а «философия старости», из которой хорошо просматривается шиловская философия жизни… А в основе той философии библейское, мудрое и веками проверенное «Почитай отца твоего и мать…». И Александр Шилов об этом простом и непреложном и напоминает, и этому учит. Почитать, любить, помнить. К тому же, такая память и почтение еще и очень «практический» аспект имеют.

Стариков любя, и себя любим – в совсем не таком уж и далеком нашем собственном будущем… Вот только всегда ли – их любим?

Такое число этих старых, истерзанных судьбой, одиноких и безмолвных лиц, какое тогда, в 80-е, написал Александр Шилов, под силу было написать лишь творчески зрелому, но еще молодому человеку. Трудно представить, что за нечеловеческий труд то был. Труд сочувствия, труд соучастия, труд сострадания. А это и есть – любовь. Даже физически его под силу было выдержать только молодому и физически сильному сердцу.

Шилову тогда и было от 35 до 45. Не то что себя не жалел - силы свои разбрасывал. Ведь чтобы такое и так написать, только на износ работать надо. По-другому такое – не дастся, так – не напишется.

Вся «старческая» серия хороша, но и в ней есть свои непревзойденные шедевры. И говорить о них боязно: не порушить бы прикосновением… О «молчании» так много в «высокой» философской поэзии одного лишь ХХ столетия написано и сказано. От классического тютчевского «Силенциум» до мандельштамовских, брюсовских, бальмонтовских и иных блистательных вариаций темы.

А оказывается, молчание и «материализовать» можно, и на холст перенести! «Молчание» и есть, в конечном счете, магистральный «сюжет»

большинства шиловских картин «старческой» серии.

Да только молчание то особое. От философии далекое, а жизнь каждый день переполняющее.

Молчание одиночества. Молчание боли. Молчание невысказанности.

Молчание неуслышания. Молчание «забытости» и «заброшенности».

Молчание ненужности, никому. Молчание слов невыговоренных и слез невыплаканных. Молчание тишины «замогильной». Она порой страшнее, чем могильная. Живы ведь еще!..

Все шиловские старики молчат! (Или безмолвствуют?).

Но – как молчат. Так, что если в нас есть еще душа, то молчанием своим душу наизнанку вывернут. И нас – «перевернуть» могут!

Молчанием… Сколько печали может вместить душа человеческая? Какой груз печали способно сердце человеческое выдержать? Александр Шилов ответит на эти вопросы картиной своей «Холодает» (1983). Нет меры, какою можно было бы измерить терпение, выносливость, страдание, боль, тоску, какие вмещает сердце русской бабушки. Нет меры – терпению этому бесконечному и бездонному.

И лишь одного в недосягаемо-глубоком, ушедшем в себя взгляде одинокой старой женщины нет. Нет – отчаяния… Она и внешне словно застыла. «Холодает»… И так же – застыла внутренне. Есть ли на свете что-либо, что ее может из этой внутренней «застылости» вывести? Уж скорее она, если понадобится, кого-то отогреет.

А о своей «застылости» молчит. И никому никогда не пожалуется. Да и есть ли кому?..

Что ж такое в таком случае – культура? И какова и откуда она, мера внутренней культуры тех старух деревенских той поры, того поколения?

Собой – никого не потревожат, свою боль – никому не препоручат. И себя сами же и «утешат»: «Другим – еще хуже»… Не число книг прочитанных культурой в истинном смысле слова для народа нашего всегда было. А вот этот «природный» не-эгоизм!

Себя не жалея – других жалеют. Себя не помня – о других не забудут.

Свое – никому не навяжут, не поведают, не пожалуются. И все по той же «логике» и уверенности: «У другого еще хуже, может быть, а ведь не жалуется…». Куда она – эта единственная настоящая культура, культура души и духа – подевалась? Когда – рассеялась? Какими ветрами и бурями – из душ «изгналась»?..

И вот сидит она, одна-одинешенька. В беленьком своем, стиранномперестиранном платочке. В «фуфаечке», которая все деревенскому жителю заменяет и никак не воспринимается признаком бедности: «все так живут – кто-то и хуже». В крошечном своем закутке-комнатке: «своя крыша над головой есть, у других – еще хуже». На стульчике «венском», у железной, на пружинистом матраце, кровати. Перед черным чем-то (то ли окно занавесила, чтоб меньше продувало, то ли доски, от ветхости потемневшие). И все серое, темное, цвет утратившее. Как и жизнь сама. А она и этому объяснение найдет. Так ведь старость же. А в старости и от старости – чего ж ожидать?..

И лишь одно-единственное пятно светлое на мрачнейшей цветовой гамме полотна - глаза. Нет, Шилов и тут не творит чуда. Неотступно идет вслед за правдой.

А правда эта поразительна. Да, старческие глаза, выцветшие, как сама она и как жизнь ее. Все так. Но светлые глаза эти. И лик от них светлый!

Потому что все – простила, все – поняла. Ни на кого зла не держит и в нем не «купается». Всем – все – простила! И у всех за все сама прощения попросит.

И за всех-всех и с утра, и на ночь – помолится… А поняла главное: Закон Божий. Родился человек на свет, чтобы свою часть труда выполнить. Детей поднять да людьми сделать. Родился, чтобы норму своей жизни – сработать. А там уж и на покой пора собираться. Кому ж и на что тут пожалуешься?

А уж если капля радости где – росинкой! – выпала, то уж и вовсе счастливую жизнь прожила! У других, может быть, и той росинки не было. И объяснят эти вечные труженики российские жизнь свою все по той же логике. Время – такое, поколение – такое, жизнь – такая. Война ведь досталась. А на войну, да на судьбу, да на Бога – грех пенять.

Вот и не пеняет ни она, «светло-сумрачная» эта бабушка с картины «Холодает», ни один из чудных персонажей самой сердечной шиловской серии… А оно – «холодает»… И кто знает, в какую из ночей этих «холодающих», во власти этой думы или какой другой, вот так тихо, покойно, «задумчиво» - главное, незаметно! - и переступит она «порог» мира этого. Из одного «сна» - в другой перейдет. Да ведь и то счастье. Значит – «Бог принял»… Вот эту «историю» - целого поколения, целых поколений! - бабушек наших Шилов просто «записал» на своей картине. Их психологию, их «логику мысли». Их жизнь записал. Всю, простую как на ладони. Как сама эта «незамысловатая» картина.

А, по большому счету, их Путь написал. Из труда – в труд, из войны – в войну, из горя – в горе, из мира Божия – в Царство Небесное. И это единственное, в чем сомневаться не приходится. Им оно уготовано задолго.

И без «подвига» чтения Иисусовой молитвы. За труд, за честь, за чистоту.

За подвиг человечности.

Нет, не мгновение жизни Александр Шилов «остановил». Всю жизнь! – в одном полотне! – «запротоколировал»!

А, может быть, Бог и дал ему Дар такой для того, чтобы этот великий «протокол» века составить? Ведь кто-то же должен – должен! – был это исполнить! Какая наука, какая философия, какая поэзия в силах это сделать?

Никакая – отвечу не сомневаясь! Кисти, Сердцу и Дару Художника – единственному! – это дано. В капле – солнце отразить! В детали – мир «записать»! В единственном этом мгновении - когда «холодает», - всю жизнь запечатлеть!

Еще одно-единственное условие и требование художнику тому соблюсти потребуется - быть честным. А уж мера честности шиловской – вот она, перед зрителем, на картине «Холодает»! И комментарии к такой честности – излишни.

А Шилов будет все 80-е годы писать и писать труднейшую – и светлейшую! – историю нашего народа. Будет писать лица, лики тетей Кать, Варь, Капитолин… Будет писать светлые мгновения их жизни («В ожидании») и их истинные муки земные («Не пишут»). Будет писать их морщины, души, сердца. Как у самого – сердце выдержало?..

Будет писать – Правду. Ту самую, какую – и в те же «сроки» Валентин Распутин начал открывать веку цивилизованному и читателю образованному. До сердца пытаясь достучаться. Будет писать Правду, неотступно ей следуя и честнейше ей служа. А как художник – совершенствуя свое мастерство в «капле» видеть мир, в миге запечатлевать жизнь… Как художник – оттачивая свое неподражаемое мастерство детали, одного из главных акцентов и приемов классической материальной живописи.

Трудно определить, где на полотне «Тетя Катя» 1984 года больше правды. В этом ли худеньком старческом теле, закутанном в синюю «кофтуисторию». И свалялась она уже вся, и пуговицы красные только для нее отыскались в крестьянском хозяйстве, и, странно, греет: может быть, потому, что другой нет? В этом ли платочке беленьком, который давно «привык» вот так, вокруг давно старой шеи быть обернутым? То ли в морщиночках, которые «наперечет» сорокалетний (!) Шилов пересчитал да выписал? То ли в руке этой, практически бестелесно-беспомощной, а дом в аккуратности содержащей. И доски стола выскоблены, и шторки незатейливой, а все же «прошвой» украшены. И лампадочка перед образами – как положено! – зажжена. И двор ухожен: через окошко видно!

Или больше правды, честной, шиловской, какую ни с чьей не перепутаешь, в парочке помидор на окне да в катушке ниток?

А вот у помидорчиков да у катушечки – в материальной шиловской живописи! – «история» своя.

Какая же «тетя Катя» (тетя Маня, тетя Варя…) без этих двух разномастных помидорчиков на подоконнике, да без катушечки, да без булавочки у ворота? Ее как будто и не было бы. Уж точно, она не была бы «тетя Катя»… Это ее «хозяйство». И все в нем, «как у всех». И прибрано аккуратно. Вот тогда и будет «в аккурат» по-людски, по-человечески!

Сердцем ее они, те помидорчики, выращены. И сердцем художника – писаны!

Надо точный срок знать, когда только-только «буреть» начнут плоды.

И надо опередить и непогоду, и насекомых ненарочных, и морозцы случайные, а, может быть, и гостей незваных. Взять с грядки да на окошечко положить. Но не под прямые лучи солнца – пожухнут! А вот так, аккуратненько, картоночкой какой прикрыть да припрятать. И аромат сохранят, и тень «естественную» испытают. И порадуют кого, глядишь… Вот и ниточки на катушке – немалая ценность в какой-нибудь «безмагазинной» деревеньке заброшенной! – не раз на катушку намотаны.

Может, и котенок пошалил ими, может, и в употреблении были уже, может, и «по наследству» от кого достались… А вот она, шиловская честность. Ничего не пропустит, ничего не заменит, ничего не подменит! Так ту катушечку, «не фабрично»

намотанную, и напишет!

И кто знает, что больше за душу возьмет человека, чья «родня»

русская деревенька наша (только та, не нынешняя!). То ли горестное молчание тети Кати (ей – «пишут» ли?). То ли – помидорчики да катушечка.

В материальной живописи Шилова второстепенного нет. Второстепенного, то есть того, что без правды писать можно… А, скорее, все вместе – за душу и возьмет.

Фантазии – могут взволновать; вымысел – может увлечь и зажечь;

романтика – душу может возвысить.

А берет за душу – только она одна: Правда. И другого пути «душу перевернуть», нет, не существует! И, видимо, изобретено не будет. Так что у материальной живописи Шилова солидное прошлое, еще большее – будущее.

Пока душа в человеке теплится… Да и стоит ли изобретать иные пути души наши «перевернуть»? В мире так много еще всего, что требует Правды. Боли, муки, страдания, молчания… Что ж о них – «фантазировать»? Их надо из сердца в сердце, из души в душу «переливать». Можно – и без слов. А без слов, может быть, правдивее и будет. «Мысль изреченная есть ложь»… Сколько они сидят вот так, те две матери с картины «Солдатские матери» (1985). Пять минут, час, два – годы, вечность? Давно. С той войны, с тех похоронок – и сидят… Когда Александр Шилов пишет молчание одного («Холодает», «Одна», «Старая дева»), то ситуация понятна, достоверна, объяснима. Поговорить не с кем… Но, похоже, великий Мастер умеет вообще все! «Диалог молчания» он напишет так же точно, психологически достоверно и – «материально»!

Эти героини, матери, и в других картинах, в иных композициях, ракурсах, эпизодах у художника встречаются. А вот на картине «Солдатские матери» он не просто двух матерей написал. Он написал – сюжет молчания!

И горенка та в порядке: чисто, аккуратно, подремонтировано все и прибрано. И молочко в криночке на табуретке. И угольки в печи – чугунов дожидаются. А как начала чистить первую картошечку (из трех!) «солдатская мать», так обе и застыли-забылись. И гораздо прочнее, чем общий ужин («вдвоем-то веселее»), связало их – молчание.

Проронили ли хоть слово перед этой, «записанной» художником и уходящей в бесконечность, сценой? Вряд ли. Зачем? И так – все знают. И так все понимают. И так не то, что думают, дышат «в унисон» - сорок лет!

Слова все – сказаны, слезы все – выплаканы. Осталось – молчание.

И вот этот «диалог молчания» Шилов и «запротоколировал»!

«Запротоколировал», как молчат «в унисон». Как думают, понимают, чувствуют – «в унисон». И даже самое «дыхание в унисон» тоже остановил и записал на картине «Солдатские матери»! В свои 42 года!

«Во многая мудрости – много печали».

Лики, детали, судьбы, «молчания» и «дыхания» шиловского «протокола правды». Это шаги его собственного движения к мудрости, в которой, надо признать, «много печали».

Но даже эту, печальную, конечно, серию Александр Шилов порой и иной гранью повернет! И еще больше ее уникальность подчеркнут и проявят контрасты Галереи как единого художественного пространства!

Вот два лица рядом - старое и молодое. «Одинокая. Старая дева», - и «Первая зелень», 1991. В белом «детском» платочке – и в черном монашеском облачении. А ведь именно в таком контексте-контрасте и проявится вся глубина шиловской «этики» и шиловской «философии».

Обе по одному пути идут. Одна его уже почти прошла, другая – лишь вступила. Обе на пути целомудрия и девственности… И ведь даже тогда, когда это целомудрие монашеское, освящено высокой духовностью и служением Богу, как мы наблюдали в серии портретов духовенства, художник был неоднозначен в оценке именно героини полотна «Первая зелень». Некое сочувствие женской судьбе проскальзывает в интонации картины… А «Одинокая. Старая дева» композиционно, кстати, как бы в косвенном «обрамлении» дана. Некая «рама-проем» на трудноразличимом фоне. Почти святая. И молочишко детски-девственное на столике рядом предательски белеет… И платочек беленький, по-детски трогательно когда-то родителями повязанный… Вот только – святая ли?

Уж очень лицо от лика далекое. Скорее лицо тихой безумицы. И взгляд застывший, отсутствующий. Старость младенца! Точнее, состарившийся младенец.

Такое – Шилов еще не писал. И так – не писал. Правдиво, безжалостно, бессочувственно!

А ведь он никогда и не скрывал, что кроме объективного и достоверного (внешне и, что еще важнее, внутренне!) портрета конкретного лица, кроме полного внешнего сходства, его работы «выражают» всегда и его самого: отношение художника к портретируемому. И «Одинокая. Старая дева» это отношение автора, безусловно, в себе несет.

Ведь такое одиночество особого рода. Она не брошена кем-то, что могло бы вызвать сочувствие и сострадание. Она не вдова. Она – не «забыта», не оставлена, не «заброшена».

И оставлять ее, и забывать, и «забросить» - было некому! Вряд ли она себя кому-нибудь отдала, кому-то жизнь свою посвятила (в реальности или хотя бы в «памяти»). Вряд ли, одарила кого-либо любовью, теплотой. Знает ли вообще, что это такое – дарить любовь и тепло другому? Догадывается ли, что гораздо большее счастье, чем когда тебя любят и одаривают теплом, самому – любить и тепло дарить?

Это один из самых горьких шиловских портретов. Похоже, даже слезинка горькая на нем застыла… И о чем – этот горький взгляд? Не об одиночестве только, кажется. Есть в нем, похоже, иная горечь. Горечь раскаяния и сомнения.

Девство – сохранено. Но и «прозрение» неожиданное его сопровождает. Если это и есть главная «святыня» и цель жизни, то и жизнь какая-то безрадостно-странная, и близкое будущее – старость и смерть – уж очень пустнынно-страшные.

Вот эту пустоту жизни, старости, пустоту, в которой прожила долгие годы, и пустоту, в которую предстоит уйти, художник и напишет не скупясь. Напишет безжалостно, горестно, страшно, «тупиково» по ситуации и по интонации. Почти экзистенциальную пустоту напишет! Не только каждого, кто путь свой завершает. В конечном счете, каждый будет перед смертью и со смертью – «один на один». В этом «закон и пророки»… Иную пустоту Александр Шилов напишет своей картиной «Одинокая.

Старая дева». Но тоже вполне экзистенциальную. Пустоту жизни! А от этой пустоты жизнь только и может спасти - вера, надежда, любовь!

… Хоть бы один лучик из чудесной «триады Жизни» в «стародевических» глазах блеснул. Ни один – не блеснет!

Вот так художник и отношение свое выразил. Не к «Одинокой», конечно. Как ее не пожалеть. К жизни – без веры, без надежды, без любви… И как же замечательно и тонко Мастер умеет работать на едва уловимых нюансах и «оттенках» разрабатываемой им темы! Как раз на примере его «одиноких» и поймешь, и оценишь.

Ведь «типажи», исследуемые художником, практически однородные.

Одного ряда даже: одинокие, забытые, заброшенные, ненужные. Боль захлестывает при виде всех их, без исключения. Боль одиночества всегда боль. «Меньше» или «больше» она не бывает. И «болит» одиночество одинаково – у всех.

Но шиловские «одинокие» отнюдь не на одно лицо! И вот эта «неодноликость», «неоднородность» их художником и улавливается, и прописывается на недоступно глубинных (бесчувственному сердцу незаметных!) нюансах и оттенках темы и «типажного ряда». И как улавливается, и – как прописывается! Практически, недосягаемо для обычного глаза и для «обыденного» сердца!

У Александра Шилова каждая «старость» это своя история, судьба, жизнь. И даже – точнейшее «предсказание» будущего случается. В этом и заключается волшебство и необозримые возможности того самого «статического» жанра портрета, какой однажды всем иным молодой художник предпочел. А может ли какой другой жанр – вот так, на одном полотне! – все о человеке поведать. Всю его историю, всю его судьбу, всю его жизнь и – будущее? Нет, другого подобного жанра не существует.

Иное дело, что портрет любого художника «заведомо», «по определению», эти возможности жанра вряд ли реализует… Портрет лучшего портретиста наших дней – реализует потенциал жанра в полном объеме и, более того, сам жанр «расширит» в его возможностях! «Нюансами одиночества», например.

Она тоже «Одна», на полотне 1980 года. Но, в отличие от «Одинокой.

Старой девы» женщина с портрета 1980 года - помнит! Ей есть что помнить! Оказывается, в старости это и главным богатством может стать.

Кто знает, как жизнь сложится… С этим богатством старая женщина и изображена на шиловском портрете! Память – главное богатство!

И – единственное реальное богатство!

Так возникает еще один сокровенный шиловский контраст.

Неизмеримо большое это богатство, память, как-то по-своему и бедность страшную окрашивает. Голые стены. Сковородочку одинокую (и все-все «меню» она враз расшифровывает: картошечку на ней жарит каждый день «на первое, на второе и на третье»). Стены, от старости и цвет, и «качество»

утратившие. И такую ветхую, не согревающую давно одежду: все выношено, все состирано, все – всеми ветрами продуваемо… А лицо милое, светлое, покойное. Заботиться привыкла обо всех-всех – не делом, так молитвой… Этот свет памяти-молитовки (не о себе – о других!) на мягком, добром, покойном лице и застыл. И лицо ее освещает – и светом внутренним, и «абсолютным» шиловским «техническим» светом. И вот это одиночество, даже «техническим» своим чудодейственным светом, художник, точно, «пожалел»!

Не обнажающе-безжалостно, как «старую деву», осветил, а мягко, как бы «вкрадчиво», тепло. Одним словом, осветил – любя. Почти так же, как бабушку свою тремя годами раньше «осветил». Не лицо – душу осветил, всю, до донышка. Душу – доброты. А доброта души одним светом «светится» у разных людей. И, видимо, одного «освещения» требует… И, неподвластные никакому «одиночеству», никакой бедности, никаким тяготам житейским, светло и добро, чудные два росточка зеленеют на подоконнике! Росточки той самой душевной доброты и света, ничему и никому неподвластные! И за окном – весна бушует. Так и ждет жадно проросшее чудо «рассады» принять и поддержать, и «разрастить»!

Картина являет традиционный шиловский контраст - весны и старости.

Но он совсем необычен на этом полотне! Свет доброты и памяти это свет и «цвет» жизни истинной, а, значит, вечной!

И тоже все у нее, «Одной», как у всех, закончится. Другого по закону Божию – не бывает… А только пустоты – ни старости, ни одиночества, ни, самое главное, пустоты души! – на этом лице и на этой шиловской картине нет!

Есть она. «Одна», старая, грустная, бедная, безрадостная. Но – добрая, светлая, мягкая, «памятливая». А, значит, живая. И есть – сама жизнь. А дальше… А разве по-другому – с кем-то случается?.. Как Бог управит… Вот таковы они, шиловские «этюды о старости» и «нюансы о старости». Сорокалетнего Мастера-гения.

Как добротой и светом доброты шиловская «одна» 1980 года будет похожа на тоже «одну», но «В ожидании» пребывающую с картины года.

Ну что ж, что обои-клочья, что «одна». Иконостас домашний – полный, скатерочка и рушник – белые-выбеленные. И из «обстановки» есть кое-что: и стул венский, и коврик на диванчике, и часы.

А главное, не только «помнит»: ждет. Главное - есть кого ждать!

И в ранние семь часов утра и морщиночки все разглаживаются, и глаза молодеют, и одежда из той, что «на выход» (она же и «на смерть» потом!) надевается. И все это вместе и есть – ожидание. И иным светом и лицо и картина освещается – светом радости! В лучиках морщинок радость так и светится, так и таится, так и плещется в сердце. Вечно ждущем – верящем, надеющемся, любящем. И свет этот самый чудный на всем белом свете! И его художник Шилов тоже блистательно умеет писать, «протоколировать». И умеет ему – сопереживать!

И когда «Не пишут» (1984), то и это «бессветье», и эту «безрадостность» Александр Шилов напишет «один к одному». И напишет – его же чудными контрастами!

Как много света за окном и из окна. Поток неостановимый и неудержимый. Свет жизни, зелени, неба. Белый свет! Да вот только не ее этот свет – и не для нее.

Редко Александр Шилов так резко «рубит» свое полотно световыми и цветовыми контрастами. Подобный эффект присутствует в картине «Зацвел багульник», но в гораздо более ослабленном виде.

А на картине «Не пишут» даже фигуру старой женщины «разрубил»

композиционно. Правая половина полотна дана «в цвете». Включая цвет ее красного платья, скатерти, зелени и «белый свет» за окном. А левая – полностью «бессветна»! И женщина смятенная, одинокая, безрадостная.

Даже как никогда ярко написанная седина и платочек белый – не спасают… «Бессветная» в молчании своем, в драме глубочайшей, в смятении. В том, что вся в себя ушла. И может ли ее что-нибудь из этого состояния вывести до тех пор, пока не напишут! Сам «белый свет» не для нее и не про нее. «Не пишут»… И думу эту тяжкую, и состояние, и душу, и сам процесс драмы Мастер напишет. Он, Александр Шилов, может все!

На этих глубочайших нюансах жизни, мира, человеческой души и судьбы и на тончайших, чутких, как натянутая струна, «напряжениях»

собственного сердца, он и пишет своих стариков, своих людей, свой Мир.

Собственный, неповторимый, добрый, светлый, чуткий. Мир сердечный!

Чужие сердца только собственному, чуткому и доброму сердцу художника - откроются. Это, в конечном счете, единственный для художника-психолога «инструмент» - собственное сердце. Лишь он откроет сердца других людей. Их души, мысли, лица, лики, глаза. Их «истории», их жизнь, их судьбу. Других «инструментов» для такой работы просто не существует.

«Старческая серия» Шилова это и есть образец самого чудесного контакта на свете – сердечного. Контакт сердца молодого Мастера и сердец тех стариков. «Забытых», «одиноких», весточек не получающих, или ждущих – всю оставшуюся жизнь… И как – все понял? И как – успел? И где – сердце такое взрастил? А, может быть, это и есть главный его Дар Божий – его сердце?

В результате беспрецедентной «сердечной работы» и появилась уникальная шиловская «старческая серия». Портреты деревенских жителей поразительно точные, пронзительные, исключительно разнообразные, как мы могли убедиться, и по ситуациям, и по судьбам, и по ракурсу, и по этической проблематике.

А всеми этими работами вместе Шилов и «запротоколировал» нашу национальную трагедию. Утрату одной из главных исторических и нравственных ценностей – деревни нашей. Утрату деревеньки-кормилицы, деревеньки-страстотерпицы. Деревня русская. Там, и только там, вековой опыт нашей чистоты, нравственности, а, значит, необоримости и чудодейственной силы всего народа.

Уместно будет проделать небольшой мысленный эксперимент:

«собрать» все эти чудные шиловские портреты деревенских стариков в один экспозиционный зал. Представляете силу трагического «дыхания», этот зал переполнившую? Какое сердце выдержит? Ведь точно на поминках окажемся по деревне нашей. По истории нашей, по нашей судьбе… Страшно.

А не страшно ли было читать «Прощание с Матерой» Валентина Распутина?

Практически в те же годы, и вполне в унисон с тональностью шиловской живописи, подобную «тризну» по уходящей русской деревне (не русской ли истории?!) справляет и Валентин Распутин. «Прощание с Матерой» - оно и звучит как «Прощание с Россией»… Сколько силы, мужества, сердечного напряжения требует этот тяжелейший труд – писать «прощания»! Распутин и старше, и опытнее, и к деревне ближе. А он, Шилов, москвич, тридцатипятилетний молодой человек и художник. Откуда у него такое «сверхзнание», «сверхразумение», «сверхпонимание»? Вот потому полезно и нам напрячься и понять масштаб дарования великого художника рубежа тысячелетий и заодно – истинное место его в истории нашей национальной культуры.

Где истоки тех «масштабов»? В той самой нечеловеческой по напряжению и пронзительности «сердечной работе». Оттуда, и только оттуда, проистекают обобщения такого масштаба. Из Любви к Родине, одним словом. Не «словесной» любви. Из любви-делания!

«Старческая серия» Александра Шилова многообразна и разнообразна.

И масштабы обобщения и в ней и различны, и неоднородны. Как разговор о старости может миновать собственно философскую плоскость, например? Он и не минует.

Философские аспекты «старчества» столь же различны, как и судьбы человеческие. Сколько людей, ровно столько «сюжетов» старости. Конец только – один. А сколько «сюжетов» и ликов старости, ровно столько и философских вопросов… «Старик», 1981 – одно из чудесно достоверных и психологически тончайших полотен Александра Шилова.

А ведь он еще и не старик вовсе! Какой же старик? При такой ясности ума, при такой трезвости самооценки. При такой – на самом донышке глаз таящейся – самоиронии?!

А если и «старик», то уж совсем «неглубокий старик», как назвал близко к своему 80-летнему рубежу одну из последних своих книг один из замечательных поэтов нашего времени, совсем недавно мир сей оставивший, Лазарь Вениаминович Шерешевский. Ссылка на него здесь на редкость уместна. Удивительное совпадение типажей – шиловского и мною поминаемого!

Словно известная «формула старости» материализована именно в таком типе людском. Что – старость? Старость – мудрость. Много мудрости.

А «во многая мудрости – много печали»… Вот это, «много печали», и написал Александр Шилов на портрете 1981 года. Как много этой печали у того, кто остается в таком возрасте способным все понимать и все трезво оценивать. Как много печали!

И как хорошо и премудро Богом устроена память и сердце человеческое. Плохое забывается, отсеивается, память оставляет лишь хорошее. Нормальная память нормального, то есть доброго человека.

И, похоже, одно из проявлений «счастливой старости» (почти оксюморон, но есть же на свете такая?!) это когда «много печали», но печаль та светлая. Не единственная ли это реальная «защитительная сила» от реальности самой старости. Поживем – увидим… А он так хорош, этот «старик». Все-все понимающий, грустный, теплый, «многомудрый», «многопечальный». Каковы глаза его. Сама правда – жизни, старости, смерти. Спокойные и добрые. Как реалистична серокоричневая колористическая палитра полота. И как контрастно ей светел он.

Мудро-светел. Грустно-светел.

Да «старик» ли он? При такой глубине ума, самообладания, мужества?

А, может, это еще и не старость? Где она, граница старости и не-старости, проходит? Кто – установил, кто – проверил? Кому удалось решить философскую эту проблему? «Физиологически-геронтологическое» решение и то неоднозначно. А уж философское… Никто – не решил и не решит.

И Шилов портретом «Старика» вопрос задал. А отвечает на него «каждый сам за себя». Согласится быть «стариком» - будет. Не согласится быть стариком – и мы усомнимся: да «старик» ли? При таких-то глазах, которые «любят жизнь». Но уже знают – и мудрость и печаль… А, значит, цену всему знают. Жизни, мудрости, печали, вере, надежде, любви… А природа создала и еще один вариант «охранительного механизма»

от жестокой реальности старости. Он на картине «101-й год жизни»

художником блистательно «запротоколирован»!

Парадоксальный акцент этого полотна связан отнюдь не с физиологически-достоверным портретом «паралитического» 101-го года жизни. Здесь все «равно себе» и комментариев не требует… Вопросы задает «галлюцинирующий» образ женщины на заднем плане в композиции полотна. Кто она? Где она? «Здесь» ли, в «иномирии» ли? В трезвой памяти, в галлюцинирующем сознании? Есть ли она – была ли она вообще? А вот на эти «философские» вопросы – никто ответ и не даст… И это и есть еще один вариант «охранительных механизмов» природы для старости: «наркотическое забытье» старости! Природа сама, чудодейственно и гуманно, в нужный момент (к 101-му году жизни, например!) возьмет да и «отключит» все жизненные «механизмы»

сознательного. И «мудрости», и «печали». И как знать, какая старость – «счастливее»… Та, многомудрая и многопечальная. Или «счастливобезмятежная» старость бессознательного, которое таится в глубине любой психики. А в какой-то момент возьмет, да и затмит все!

Как знать… Поживем… Хотела сказать - «увидим». Но если «поживем» по второму шиловскому «сценарию», то нет, «счастливо» не увидим… Безусловно, при такой «общечеловеческой» проблематике старости Александр Шилов выходит далеко за пределы конкретных трагических сюжетов старости. И далеко - за пределы конкретно-исторических реалий и обобщений.

Зато общечеловеческие аспекты подводят художника к возможности – и необходимости! – писать «судьбы». Их он и пишет.

Картина 1982 года, о которой уже шла речь ранее, так и названа – «Судьба». И остается лишь изумляться тому, как Мастер умеет это делать.

Соединить «одно», единичное – и «все», всеобщее. И написать «одну»

старость одной обездоленной женщины – и «судьбу» каждого. Кто знает, каким «ликом» она - «Судьба»! - в любой из моментов человеческой жизни обернуться может.

И так просто, жестко и трезво Шилов словно предупредит прозрачнореалистическим полотном своим: «От тюрьмы да от сумы – не зарекайся»...

Лучше и вправду – не зарекаться.

На подобных общечеловеческих обобщениях в рамках «старческой серии» Александр Шилов очередной раз «раздвинет» жанровые границы своего портрета. Блистательный пример подобного обновления жанра – известная шиловская «дилогия»: «Вдвоем» (1981) и написанное несколькими годами позже ее продолжение «Дальше – тишина» (1988).

Столь же широко известна и история одинокого мужчины, которого «оставили» на этом свете постепенно все: последней – сестра. И вот теперь «вдвоем» - два одиноких сердца. И разве значение имеет, что одно – человеческое, другое – собачье? Главное чтобы «вдвоем»… Мне на память приходит совершенно иной сюжет из русской поэзии начала ХХ века. И – самое удивительное! – он абсолютно «идентифицируется» с шиловской «историей». Это «инородное» по смыслу и природе сюжета произведение – «Одиночество» Ивана Бунина.

Но в истинном искусстве так часто и бывает. Сюжет и степень художественного обобщения столь универсальны и объемны, что способны проецироваться даже на инородный материал, «вбирают» в себя другие истории и повороты темы.

Кстати, бунинское «Одиночество» нашло свое продолжение и развитие во многих рассказах цикла «Темные аллеи», который Бунин и писал в возрасте того немолодого человека, которого изобразил Александр Шилов.

И хотя бунинская история иная, но тоже об одиночестве. О таких трепетных и хрупких в этом возрасте – возможностях быть «вдвоем». А чаще классик начала ХХ века жестоко, правдиво, реалистично – экзистенциально! – писал о разлуках… Без комментария позволю себе процитировать бунинское «Одиночество». И читатель без труда узнает в нем некоторые параллели с «сюжетными линиями» шиловской картины «Вдвоем».

Что ж, прощай! Как-нибудь до весны Мне крикнуть хотелось вослед:

Что ж! Камин затоплю, буду пить… …А в «истории» Александра Шилова, когда и последняя возможность быть «вдвоем» полностью исчерпана, тогда наступит: «Дальше – тишина»

(1988). И вот это полотно, действительно, уже за всеми пределами даже шиловского, достаточно жесткого, достаточно безжалостного в своей правдивости, реализма.

Практически перед нами то «последнее», тупиковое и не щадящее уже никого (ни авторское сердце, ни зрительское) одиночество, с которым в состоянии была справиться лишь экзистенциальная традиция и стилистика.

Она и «правит» шиловской кистью на этой картине.

Больше нет той лирически-пронзительной, но все же спасающей от «последней тоски» ноты, что была на картине «Вдвоем». Больше нет спасительного для человека (а в старости порой и единственно спасительного!) «мира привычки». Он обитал, и он остался на картине «Вдвоем». В этой безмолвной (но ведь таящей голос!) скрипочке. В этом испещренном «залысинами» старинной кожи, но своем, кресле. В этом – своем – старинном интеллигентском одеянии… Больше нет на годы привычной позы, которая сама по себе обеспечивает и уют, и надежность… Нет больше прибранности, чистоты, «добропорядочности» и милого старческого румянца… Нет больше ничего, когда не «вдвоем»!

Нет – ничего, когда – один. Абсолютно один, безвозвратно один, безнадежно (без надежды!) один.

Есть пустота. Та самая, экзистенциальная.

Она уже не «обязывает» художника сколько-нибудь тщательно «прописывать» и лицо, и фигуру, и детали. И сюжетный лиризм, «причиной»

которого и было навсегда утраченное услышание двух сердец! Двух – больше нет. Есть одно. Практически «проваливающееся» в эту неизмеримую и бездонную бездну пустоты - пустоты одиночества.

Вот это провалившееся в пустоту одиночества сердце, обрыв «нити судьбы» Александр Шилов и напишет во второй части «дилогии».

Напишет – во всей обнаженности экзистенциальной традиции и поэтики! Жестко, крупным мазком, обобщенно и символично. Так писал в третьей части «трилогии» игумена Зиновия! Напишет – словно сам весь сердечно «застыв» пред этой трагической «сущностью бытия», именуемой тишиной.

И атрибуты «тишины» той – сомнений не оставляют. Храмовая тишина, что «звучит» на картине фоном, не молитвенная. То тишина упокоения. «Дальше» - как раз эта «тишина»… И – все. И – больше ничего.

Как в жизни. А в ней разве по-другому – бывает? У порога и за порогом – той тишины?

Да, начинавшаяся как реалистическая шиловская «дилогия» 1981- годов завершается как знамение «последней экзистенциальной» тишины. В жестоком и безжалостном ключе и сюжете человеческой «жизни как таковой». Той, для которой и существует лишь одно измерение: «между жизнью и смертью», «один на один» с жизнью и смертью. «Один на один» с «тишиной»… Вот такова она, «терминология» той самой, отнюдь не самой оптимистичной, экзистенциальной традиции… В данной дилогии и в конкретном жизненном сюжете – экзистенциальном по воле Бога! – точка поставлена.

Однако ни Александр Шилов не поставит на этой дилогии точку в «разнонаправленной» серии «старческих» портретов, ни мы не расстанемся здесь с любимыми шиловскими и нашими «стариками».

Потому что старость, по градации Артура Шопенгауэра, например, время особенное. Если первая половина человеческой жизни «живет» и «накапливает», то вторая расходует и «итожит». И мера времени – очень разная из двух противоположных перспектив! Из первой половины много времени - впереди. Из второй тоже времени много. Но - позади… Разница ощутимая.

А потому старческая серия у Шилова естественно несет в себе некоторый элемент назидательности. Он состоит в том, что художник нашел в жизни, и долго и мощно будет писать на своих полотнах, образ, который для него самого станет образцом жизни, «нестареющей» человеческой судьбы, неисчерпаемой силы. Таким героем для него станет Г.Н.Лачинова. В ней художественный образ и человеческая судьба оказались слиты полностью, неразрывно, идеально завершенно и полнокровно.

При этом в самой «лачиновской» серии существуют два ряда – одновременно взаимосвязанных и достаточно самостоятельных. Это портреты матери Г.Н.Лачиновой и дочери Т.К.Лачиновой.

Портретов дочери два, 1981 года и 2007 года. Оба графические, точны психологически и характерологически. Оба – превосходно написаны.

Временное расстояние между ними измеряется двадцатью шестью годами.

Срок достаточный для того, чтобы отшлифовалось и недосягаемых вершин достигло мастерство художника. Срок достаточный для того, чтобы человек – жизнь прожил. Длиной в четверть века!

Путь человеческой жизни и соединяет эти два портрета. Две человеческие «ипостаси», два «явления» одного человека. И – два взгляда самого художника. «Соединяют» те два портрета бездну и трагедию, блистательное начало и трагический финал, который художник итожит одним-единственным словом – «Одинокая» (2007).

Нет, внутренне она даже и не изменилась. Доставшаяся «по наследству» внутренняя сила никуда не исчезла и через двадцать шесть лет.

В 1981 году это молодая, полная сил и жизнелюбия (из первой половины жизни, по шопенгауэровской классификации, видимая!) красивая, сильная, «победительная» Т.К.Лачинова.

Все на портрете свидетельство этой «победительности» и очень сильного характера. Почти мужской тип лица сильного, волевого. Густые, чуть сдвинутые брови. Блестящие, выразительные глаза. Коса-корона. Не «первую молодость» проживает: морщины и «опалости» сильного лица уже появились. И первые седины уже украшают царственную корону косы. Но и сила – еще не растрачена.

Мужественность лица особенно «проявлена» художником. Словно предсказывает «результат» за четверть века… Это сила трезвого разумения.

В немолодом уже возрасте и сама не исключает будущее свое одиночество.

…Она сильная женщина и сильная личность и в восемьдесят лет, на портрете 2007 года! И сила эта еще приумножена. И «состоявшимся»

одиночеством, и трезвым умом все еще яркой и незаурядной женщины.

Шиловский портрет в оценках не ошибается! Вот только – «одинокая»… Так художник в «старческой серии» еще один сюжет бесчисленной по числу «глав» «истории о женщинах» открывает и пишет. Пишет еще один тип женского характера и его «производное»! Еще одну «разновидность»

женской судьбы. Пишет – и исследует! – еще один женский типаж.

Так что же, «одиночество» делает женщину сильной? Или сила (естественная ли для женского существа?) обрекает женщину на одиночество?.. Вопрос задан. Портреты – ответят… По сути, оба графических портрета Т.К.Лачиновой композиционно выполнены в единой «поэтике». При размытости контуров фигуры максимально акцентировано лицо, очень выразительное в двух возрастных «ипостасях».

Вот только портрет 2007 года какой-то сочувственной нежностью самого художника – одиночеству? – отмечен. В «лернеровском»

графическом изображении розовато-сиреневой «дымкой» словно «затушевана» была жестокость старости. Так и в 2007 году на портрете «Одинокой» найдена одна из лучших шиловских – всегда психологически безошибочных! – тонировок.

Он очень красив, этот персиковый фон. Такой мягкий и «гуманный» к «одинокой»: на нем и старость красива… Но как он объемен, как он увеличивает пространство и без того большого полотна. И как на фоне этого «бесконечного» пространства одинока голова одинокой старой женщины!

И очевидно становится, как он немилосерден, путь сильной женщины.

Из бесконечности «победительной» жизни - в бесконечность одиночества… Это и есть безжалостно и отрезвляюще исследованный художником Шиловым еще один женский тип и еще одна женская судьба. Его «предыстория», история, его прошлое и настоящее, его истоки и причины, его итог… Итог из второй, по шкале Шопенгауэра, «половины»… Графических портретов матери, Г.Н.Лачиновой, тоже два: 1984 – «Портрет Г.Н.Лачиновой» и 1988 – «Лачинова Г.Н.». Встреч же художника и зрителя с Г.Н.Лачиновой гораздо больше. Г.Н.Лачинова, одна из интереснейших и талантливых «моделей» художника Шилова, «работает» в ряде лучших его работ: «Зацвел багульник», «В театре», «Старая москвичка».

В этой судьбе и в данном типе Александр Шилов открывает еще один вариант женского характера.

Ему дались крестьянские типы, блистательно и глубоко написанные!

Не менее впечатляюще через образ Г.Н.Лачиновой он напишет судьбу женщины из интеллигентской среды, с дворянскими истоками и корнями.

В графическом портрете 1984 года именно эта доминанта выведена полномасштабно и зримо. Ее благородство, дворянская принадлежность во всем. В манере. В весьма почтенной старости фигура изящна, осанка контролируема. Старинного кроя платье. Умение изысканно носить украшения: крупные перстни на указательных пальцах обеих рук. И взгляд:

умный, спокойный, мудрый. Спокойный взгляд скромного, простого и очень достойного человека. Настоящего человека.

Руки единственный безжалостно «предательский» свидетель старости.

Самый объективный, неконтролируемый и «нескрываемый» свидетель! Они и оказываются главным акцентом на этом полотне. Они написаны в очевидном и подчеркнутом контрасте с ясностью, силой, нестарческой яркостью глаз Лачиновой! На портрете 1984 года вполне «уравнены» два традиционных шиловских акцента. Сколь стары руки женщины – ровно столь же молоды глаза!

Художнику Шилову близок такой тип людей. Жизнестойкие и несгибаемые. Умеющие Жить, ценящие – Жизнь, любящие – Жизнь. Жизнь как таковую! Все, что составляет ее материальное «достоинство», готовые без оглядки променять на достоинство человеческое – на достоинство Духа.

Пример такой женской судьбы Шилов и находит в нестареющей и «непотопляемой» Г.Н.Лачиновой. И ее судьбой и художественным образом, в конечном счете, он и отвечает на «коренной» вопрос о том, что в жизни человека главное.

А вот именно это главное и есть – сама Жизнь. Умение и способность ее ценить, любить, благодарно «испивать» сладчайший напиток «жизни как таковой». Спокойно, достойно и благодарно ее жить. Какова бы она ни досталась!

Это и есть «комплекс» истинной культуры Духа и интеллигентности.

И в этом, в конечном счете, по-шиловски, состоит философия самой жизни.

А наиболее плодотворно она проверяется «итогами» – «философией старости»!

Открыв свою «философию жизни» и философию старости параллельно с типами деревенских стариков, и в те же 80-е годы, Александр Шилов и «проведет» одну из блистательных своих «моделей» Г.Н.Лачинову через ряд ситуативных полотен. Он как бы старается и этот – уходящий ведь тоже! – тип носителей дворянской культуры «оставить» нашей истории и культуре.

Так рождаются три замечательных полотна-ракурса одной личности, «старой москвички», чтобы логически завершиться еще одним графическим полотном 1988 года - своеобразным «портретом прощания».

…Вот сидит она, вся уже в прощании близком. В его предчувствии и безошибочном «знании» о нем. Такая «ясная», спокойная, «покойная»

физически, душевно, духовно. Такая грустная и такая – готовая. Они и встречаются, два мира на этом полотне. Неведомый, но близкий, грядущий и мир памяти. «Жестокая» особенность графического портрета 1988 года заключается в том, что настоящего на нем нет!

Настоящее бесплотно-бестелесно. Оно призрачно. Оно - бессилие обессиленного жизнью тела! А единственная реальность – те два мира.

Памяти и небытия. Она уже лишь в них и пребывает. А в здешнем мире, призрачном, и она уже призрачна! Да есть ли она – в нем и для него?

Вот так Шилов умеет своим портретом расставить все точки над i!

Безжалостно и правдиво. Как сама жизнь. Что ж, он реалист. И за главным реалистом-режиссером следовать обязан – за жизнью! И следует.

Следует, сам будучи превосходным «режиссером». В полной мере эта грань дарования проявится у Шилова в 2000-е годы в женской серии его портретов: о ней речь впереди. Но в «режиссировании» работы с Г.Н.Лачиновой «задатки» таланта и первые опыты, и результаты были великолепны!

Она столь трогательна перед трогательными, нежными, зарозовевшими цветочками - вестника весны, багульника («Зацвел багульник», 1980). Старая жительница огромного города, «старая москвичка». Как она умеет ценить Жизнь, которая так близко ей улыбнулась, глаза в глаза! Улыбнулась нежнейшим этим цветением молодости, весны, красоты – вечности!

Две вечности и встречаются на прекрасной шиловской картине.

Старости – порога вечности, и вечного цветения Бытия! Так возникает лаконичный и на редкость выразительный внутренний «диалог» этого полотна. Как они тянутся друг к другу, те две вечности! Словно на наших глазах соединяясь в одну - в вечную жизнь! За окном и другие ее приметы.

Вечный – в который раз за Вечность выпавший! – белый, рыхлый, подтаявший снег городского тротуара!

И два мира встречаются на наших глазах. Тесного, но милого, сердечного мирка городской квартирки – и «белого света» за окном… А шиловский «сценарий» с Г.Н.Лачиновой в главной роли продолжится уже в 1981 году, живописным «спектаклем» «В театре».

Тем спектаклем, что для нее, «старой москвички», старой дворянки, и есть Жизнь! Истинная жизнь, она не усомнится в том никогда! Ибо цель жизни для нее – культура, «животворение» Духа Красотой, спектакль – священнодейство, театр – храм. В ложе этого храма она – молитвенно! – и пребывает.

Молитвенно все. Поза, «робкая» и благоговейная. Наряд театральный, почти «облачение». Молитвенны – глаза. Это даже для шиловских картин на редкость «полные» глаза! Полные – бытием духовным!

Сколь чудесно полотно с точки зрения колористической гаммы! Постаринному гармоничной, в единой торжественной тональности краснобордового цвета выдержанной. Все празднично, возвышенно и классично.

Сколь чудесно духовное и «техническое» освещение полотна. Сколь явлен контраст. «Старой москвички», для которой «театр – это жизнь». И той самой «жизни», которая свой «спектакль» в партере развернула… И сколь неискореним и волнующ «аромат» этого «ароматнейшего» из шиловских полотен! Аромат – времени. Которого осталось совсем мало мгновений… И которое художник так спешит «остановить»!

А оно ведь, и вправду, так прекрасно, это мгновение «театра-жизни». И в жизни «старой москвички», и в живописи Александра Шилова, и в нашей жизни. Пронзительно-прекрасно тем, что нам – оно уже не досталось… Если только на этом чудном полотне великого русского художника конца ХХ века А.М.Шилова. Великого Мастера «писать время». Одним из «ароматов» которого мы и «дышим» перед картиной 1981 года «В театре».

А та «прощальная» графическая работа 1988 года, портрет о «двоемириях» старости, оказалась еще и эскизом к завершающей части весьма обширной «лачиновской» серии, картине 1990 года «Старая москвичка».

Пронзителен сюжет «двоемирия». Близкого небытия (даже сильная еще шесть лет назад Лачинова «отцветает»!), и заполонившего прошлое и настоящее мира Памяти. Только на живописном полотне пронзительность этой «прощальной интонации» звучит еще сильнее, еще «громче». Старая москвичка есть, и ее словно нет.

В 90-е - 2000-е годы подобные сюжеты «присутствия-отсутствия»

развернутся в «историях» о В.Н.Лемешевой-Кудрявцевой, о супругах Лернерах, об Алле Баяновой. Начиналось все здесь, в 80-е, в истории Лачиновой, в частности.

Какая она «старая», эта москвичка. Она все-все пережила со своей Москвой. И все-все помнит… И в этой памяти она вся – в жизни и на картине.

Она сама часть Москвы. И старая, и мудрая, и суровая, и добрая. И все пережившая – в Москве и с Москвой! Вот в ее глазах, таких живых, какие только А.Шилов умеет писать, вся Москва, но только в одной жизни, в одной судьбе, в одной душе, и «сфотографировалась».

Это и есть – необъяснимый и неповторимый! – реальный и неизмеримый «объем» шиловской картины, шиловского полотна, шиловского портрета как жанра, шиловской живописи как вида искусства.

Лики времени, которые «остановили» само время! История, но живая, потому что ожила в лицах и ликах. Прошлое, дарованное великим Мастером – будущему!

«КРАСОТА СТРАШНА, МНЕ СКАЖУТ…»?

«Красота страшна» - Вам скажут, Вы накинете лениво «Красота проста» - Вам скажут, Пестрой шалью неумело Всем словам, кругом звучащим, Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Одним из самых замечательных, увлекательных, динамичных и эффектных видеорядов шиловской живописи является многоликая, создававшаяся на протяжении всего его творчества – серия женских образов, тема женской красоты, поиски идеала и сути женственности. Она демонстрирует, к тому же, невероятно широкий диапазон мастерства художника. Стремясь выявить неповторимое в каждой портретируемой им женщине, он множит и множит «репертуар» приемов, техник, композиционных и стилевых решений. То есть вновь и вновь расширяет возможности столь классического (и весьма статичного!) жанра, как портрет.

И – палитру возможностей живописи как вида искусства.

Исключительно интересна и сюжетна тема женской красоты в творчестве Александра Шилова еще и тем, что именно в ней раскрываются многие личностные, этические, психологические черты и измерения самого Шилова, художника, личности, мужчины.

С другой стороны, именно данная серия сыграла особенную концептуальную, стимулирующую - роль для творчества мастера после организации Галереи. Именно она, как мы увидим далее, оказалась исключительно перспективной и выигрышной для создания единого художественного пространства Галереи как жанра современного искусства.

Она украсила его, придала ему необычайно напряженную внутреннюю сюжетность, динамику, «интригу». Художник это замечательно уловил и блестяще сделал ставку на данную тему с конца 90-х – в 2000-е годы, то есть как раз после создания Галереи на Знаменке.

Естественно, свое видение женской сути, достоинства и красоты полнее всего Александр Шилов воплотил в женских образах наиболее близких ему людей - бабушки, матери, дочери. Ведь художник всегда художник. И даже когда он внук, сын, муж, отец, он не может изменить себе, не быть художником. И самых близких, дорогих, боготворимых им людей он видит не только как любящий семьянин. Он уже изначально видит их как художник, желает он того или нет.

Каждый из образов дорогих ему близких людей и формировал его представление о женщине. О разных гранях, проявлениях и возможностях женской натуры, женского характера. Близких он наблюдает постоянно, ежедневно. А потому от их судьбы отталкивается: часто через «призму» их образов и характеров и других женщин воспринимает. И на них более всего может влиять… В бабушке его влечет ее святая жертвенность, способность к самоотречению ради детей и внуков. Гораздо более «переменчивый» образ матери, как мы наблюдали, открывает и различные «перспективы» его осмысления и подачи. Этические, философские, национальные. И, соответственно, диктует самые разные пути технического воплощения.

Через всю жизнь, человеческую и художническую, светлейшей доминантой и «вечной любовью» Александра Шилова пройдет чудный образ «анютиных глазок». Вечный источник творческого вдохновения и потаеннозагадочная доминанта человеческой и творческой судьбы художника.

Думается, и источник этого животворящего для творчества Шилова образа имеет свои женские корни и свою «биографию нежности»… Однако, разумеется, лучшим и благодатнейшим творческим «материалом» для Александра Максовича Шилова была его Машенька. Ее он видит от рождения. Она лучшая часть его самого. Она маленькая женщина, в которой наряду со становлением ее личностных качеств мастерпсихолог, художник и отец наблюдает возрастание женственности. От возраста к возраста, от портрета к портрету… Страшной была та потеря для отца. Не менее страшной – для замечательного художника.

Первые обращения к женским образам и приближения к явлению женской красоты и сути женственности наблюдаются в период художнического самоопределения Александра Шилова. Примечательно, что именно тема женского совершенства в эти годы приводит его к традициям и открывает особенный взгляд на женщину, свойственный Европейскому Ренессансу. Речь идет о его великолепных копиях (мужских и женских портретов): с «Леонарда», 1968 года, Лоренцо Лотто, 1972 года, Энгра, года. Копии представляют собой небольшие карандашные графические портреты, навеянные и даже, что закономерно для жанра копии, «продиктованные» европейскими мастерами. Однако сколько в этом «неавторском» портрете самобытного, шиловского.

Копия «с Леонарда» 1968 года именно по-шиловски «нежнее нежного».

Точно не движение кисти и карандаша, а мимолетное дуновение ветерка оставило неуловимый след на маленьком квадратике бумаги. Линия тонка и невесома. Остальное достраивает наилегчайшая и нежнейшая тонировкаштрих. И рождается образ самой нежности, трепетности, неуловимости, мгновенности, так точно передающий «текучесть» женской красоты, переменчивость женского настроения и характера. Образ, запечатлевающий вечное – красоту… Если вспомнить автопортреты художника этого периода, то нетрудно увидеть тот магический «кристалл» чистоты, сквозь который сам молодой художник смотрит на мир, и ощутить чудный свет чистоты, который словно освещает для него людей. Женщину – прежде всего.

Между тем, «палитра» шиловских учителей в 60-е годы весьма разнообразна и разнородна: Леонардо да Винчи, Энгр, Лоренцо Лотто. И каждый из них открывает для молодого художника какую-то свою возможность в искусстве, свой путь и стиль.

Так, штрих в копии с Лоренцо Лотто 1972 года становится явленным, более выраженным. И очевидно, что именно у него молодой Шилов учится великолепному мастерству тонировки. Тонировкой в копии с Лоренцо Лотто Александр Шилов достигает глубины в передаче выразительности взгляда, настроения. А она свидетельствует уже не только о точности копирования (ведь копия как жанр это и вариант прочтения, и «режиссура» копииста, и способ самовыражения), но и о высоком уровне мастерства самого молодого художника.

От Энгра он воспринимает неповторимое умение улавливать и передавать внутреннюю, глубинную сущность характера, мгновенные психологические состояния. В них суть натуры проявляется как общее в частном (великолепна своей пластичностью копия с Энгра 1970 года).

Таким образом, учеба у великих мастеров для Шилова не только способ обогащения техники, но и способ обретения себя. Путь – к самому себе, к своему дару.

Результат не замедлил сказаться.

Женские портреты А.Шилова 60-70-х годов по преимуществу графические. Они технически более «мгновенны», мимолетны, скоры во впечатлении и исполнении. Графические женские образы исключительно многообразны, живы, точны. «Лена» (1966), «Галя» (1966) с живописным «продолжением» того же года, «Натурщица» (1967), «Таня» (1967), «Лена Есауленко» (1969), «Лена» (1968), целый ряд «портретов-поз» Ирины Романовой (1964, 1965, 1965, и завершающее серию живописное полотно «в красном»). Необычайное множество и многообразие характеров, выражения глаз, движения, мимики, обаяния и обольстительности, простоты и сложности, откровенности и сокровенности женской натуры.

Из множества ранних портретов складываются определенные наблюдения и выводы.

Во-первых, молодой Шилов пишет не женский образ вообще, не идеал женской красоты «на все времена». Он пишет тип (и соответственно «типажи») женского совершенства и стиля, который ценит та или иная эпоха.

Это относится и к типу лица, и к «эталонным» требованиям к женскому телу.

Столь ценимая в 60-е годы «фигуристость», «модели» красоты, навеянные исключительно модными тогда актрисами Татьяной Лавровой, Тамарой Семиной, отзовется, например, в разнообразных вариантах портрета Ирины Романовой.

Напротив, образ «Натурщицы» 1967 года несколько как бы даже «странен» для 60-х годов своей трепетностью, нервностью, внутренним напряжением. А, точнее, отражает какую-то иную, не общепринятую, «струну» сложной той эпохи. Все это выдает в ней человека сокровенной душевной жизни, глубинных чувств и переживаний.

И сколько женственности и «удивленной» прелести в задумчивых и больших глазах на портрете «Тани» (1967 года).

Таким образом, Александр Шилов, сохраняя изначальную чистоту женского облика и образа, «пишет» в женщине и то, что навеяно модой, внешними ее причудливыми штрихами и нюансами («палитра» образа Ирины Романовой блистательно все это передает), и то, что в моду менее вписывается.

Шилов стремится почти к «калейдоскопическому» охвату, динамике, многоликости женской натуры. Шилов – «ищет» женщину, Шилов – «познает» женщину. Словно разными гранями ее открывает и в эти грани всматривается, вдумывается, «вчувствуется». Его принцип работы с женской натурой в этот период: из многообразия постичь суть.

Во-вторых, для Шилова, пожалуй, менее значима в этот период женская красота как таковая. Его «оды» и «серенады» женской красоте еще впереди, и до них добрых два десятилетия. На начальном периоде творчества он скорее познает женщину как тайну, как загадку. Стремясь уловить и выразить характер, суть выявить – через душевное «мгновение», состояние, трудно фиксируемый жест.

В-третьих, именно в 60-е годы, молодой художник начинает работать с обнаженной натурой. Образцы такого рода опытов: «Обнаженная в интерьере» (1966), «Копия с А.Иванова» (1966), «Обнаженная» (1967) и, наконец, «Обнаженная» (1966).

О первых трех работах можно сказать, что они точны, «образцовоанатомичны», исполнены технично и безукоризненно «правильно».

Истинным шиловским откровением «Обнаженной» является работа 1966 года: сидящая на стуле женщина-девочка.

Пожалуй, впервые именно на этом рисунке женское тело столь неподражаемо «окрашено» той головокружительной чувственностью, какая впоследствии «продиктует» его блистательные живописные «пастельные»

полотна обнаженного женского тела. Но еще столько трепетности, чистоты, незащищенности и влекущей красоты-тайны в юном теле, в глазах, в самой бессильно-чувственной позе. Впервые именно этот портрет полностью выходит за рамки «обнаженной натуры» как учебного предмета и являет собою эмоционально наполненный и превосходно композиционно «устроенный» портрет женственности.

И та же истинная беспомощность (тайна женской силы!), что «застигнута» молодым художником на его «портрете женственности» года, присутствует и в эмоции самого мастера. «Беспомощность» – перед совершенной красотой совершеннейшего «изваяния» природы.

«Беспомощность» – перед вечной и никем еще не расшифрованной тайной.

«Беспомощность» от осознания ограниченности возможностей – даже самого большого таланта – во всей божественной полноте выразить чудо женского тела и женского совершенства, «изваянного» самой природой, Богом. Какой хороший, какой чистый, какой целомудренный портрет открывает живописную серию «обнаженных» в творчестве Александра Шилова.

И в те же 60-е годы написан портрет «Галя Макарова» (1964). Сколько мягкости, тепла, «обычной необычности» в рисунке молодого художника.

Ухоженный по моде тех лет, подобный женский тип вряд ли может претендовать на универсальный идеал женской красоты. Тем выше эффект работы художника! В обычном, «не эталонном» женском образе он видит сам и являет зрителю глубинное в женской натуре. И открывает абсолютную близость к сути женственности именно в этом, обыденном, образе!

Какая мягкость и «уютность» в чуть полноватом женском теле.

Сколько обаяния и теплого женского «материнства» (не имеет значения, уже состоявшегося или лишь «вероятного») в округлости форм тела и лица.

Сколько материнской грусти и сочувствия в спокойных глазах. И как глаза эти светлы и глубинны. И как Шилов (в 1964 году!) умеет «объемность», «трехмерность» и из самой души идущий свет глаз – выявить, воплотить, выразить. В 1964 году умеет выразить – невыразимое! Поистине, у гения нет периода ученичества! И как, должно быть, с этой женщиной покойно, и тепло, и уютно в жизни. А, значит, это и есть красота. Ведь красота – и в том ее предназначенье Божие! – животворит! И именно такая запечатленная художником женственность и есть истинная красота женщины.

Животворящая и согревающая.

И еще один образ из раннего творчества Александра Шилова привлекает внимание - графический портрет 1973 года «Деревенская девочка».

Именно в эти годы художник приступает к большой и важной для него теме деревни. На протяжении 70-х годов он ищет «типажи» в данной тематике. К таким поискам относятся и его графические портреты:

«Деревенский паренек» (1973), «Деревенский паренек. Деревня Астафьево»

(1976) – та самая деревня, где он встретил и своего «Партизана» 1973 года!

Простые деревенские лица. Но как они многообразны и характерны в галерее графических портретов Шилова. Остроглазый, вихрастый, «удивленно-пытливый» паренек с портрета 1973 года. Лицо будущего честного и верного труженика (будущего «хозяина земли») на рисунке года.

И в этом ряду – его «Деревенская девочка». С русыми, «цвета спелой пшеницы» (на графическом портрете!) волосами, скуластым личиком и «родниковыми глазами». Так они чисты, светлы, незамутненны и глубокиглубоки – два потаенных в лесной глуши «озерца» эти! О чем мечтает? Что чудно-чистыми глазами – видит?

А художник – видит еще один из бесчисленных женских образов. И видит еще одно «явление» женской красоты. А в 60-70-е годы она абсолютно неотделима для художника от чистоты. Его деревенские «типажи» этим качеством обладают с избытком. И старики, и – дети.

«Галерея» шиловских женщин столь велика и многолика, что она сама в себе заключает основания и содержит принципы для внутренней «типологизации». Тем более что определенные типологические группы портретов не только открывают все новое и новое в шиловской «истории о женщине», но они и редкостно разнофункциональны. Они играют существенную роль в формировании художественного пространства Галереи.

Но еще важны и в самораскрытии художника, в реализации его особенного, «режиссерского» дара, который он великолепно проявляет, чтобы придать Галерее сюжетность, создать «интригу» и имидж… При этом Александр Шилов поразительно многообразен в выборе техники для создания того или иного образа. Неоспоримо одно. Техника всегда гениально органична для сути и «типажности» той или иной шиловской героини. А диапазон «приема» необычайно широк. От пастели до масла, от лицевого портрета до ростового, от психологической глубины до позы. Притом, что позой (иногда под давлением массовой культуры) «тайна женственности» порой и ограничивается в наши дни… Но не у Шилова!

Они поразительно – и прекрасно! – разные, женские образы в «галерее»

Шилова. И, живой и сердечный мужчина (в значительной мере потому и замечательный художник!), он готов и умеет любоваться каждым явлением женщины. Умеет ценить любой образ женской красоты. Умеет – открыть в женщине то потаенное, о чем она, возможно, и сама не догадывается!

И оно поистине прекрасно, открытие женщины в Галерее А.Шилова.

Оно ведет зрителя по шиловской «истории о женщине». Оно преображает зрителя встречей с женщиной. Оно, я уверена, делает отношение к женщине и женщин к себе самим лучше, чище, добрее, милее.

Но, безусловно, есть темы и явления женщины, наиболее художником ценимые и наиболее ему дорогие. Тема материнства одна из них.

Трагической своей гранью она обернется в портретах-судьбах одиноких деревенских старушек-матерей. Однако есть в творчестве Александра Шилова и светлые явления материнства. Они воссоздают на шиловских полотнах неповторимую трепетность, окутывающую чудо рождения и зарождение жизни.

Трудно что-либо сравнить по чистоте, дыханию самой жизни, чистейшим благоговением художника перед чудом материнства в его исполнении образа «Эгле» (1989), картине «Долгожданное материнство.

М.Бессмертных» (1990), работе 1978 года «Утро».

Работа в технике пастели на картоне дала поразительный эффект именно на картине 1978 года. Передано ощущение истинного утра в непритязательной городской квартире конца 70-х, где все совершенно обычно. «Стандартная» окраска стен, чистый, свежевыкрашенный подоконник, простая деревянная детская кроватка, три ранних весенних нарцисса в стакане прозрачной воды. Незатейливо украшенная штора на окне. И фрагмент городского пейзажа – в утреннем свете окна. Все просто, незамысловато, незатейливо.

Все, кроме Мадонны с младенцем, чей портрет и пишет Шилов.

Так возникает и начинает «работать» скрытый контраст. Все «простое» окрашивается тем самым «невещественным» светом утра, воплотить который материально позволила волшебная техника пастели на картоне (на бумаге пастель дает чуть иной оттенок и эффект).

Так появляется чудесная голубовато-сиреневая дымка городского утра.

И формируется полисемантический ряд, обозначенный названием и содержанием полотна. Утро дня – утро в жизни семьи – утро человеческой жизни.

Заметим, что эффект этой дымки, наполненности пространства воздухом, его материальностью и «плотностью», всегда есть признак талантливо выполненного пейзажа. Александр Шилов его достигнет во многих пейзажных работах, например, в обаятельнейшей «Флоренции»

конца 70-х. Данный эффект в эпоху Европейского Ренессанса был выявлен и «сформулирован» Леонардо да Винчи как принцип сфумато. Однако вряд ли можно встретить подобный эффект в замкнутом пространстве где-либо, кроме шиловского «Утра»: безусловное достижение его пастели на картоне.

В нежнейшем полотне сходятся и «наслаиваются» все навыки и составляющие таланта и мастерства к этому времени уже зрелого художника Александра Шилова. Его умение практически «изобретать» цвет, наиболее необходимый и органичный для темы и образа. Доминирует акцентный голубой цвет капронового пеньюара. Цвет самой нежности, тепла, цвет «утреннего» неба и – «незабудковых» глаз… Вполне явлена и такая грань мастерства Шилова, как умение передать чудесную «фактурность». В равной мере, неживой материи (волшебны цветовые переходы на складках детской постельки, на кружевной отделке пеньюара) и – живого человеческого тела. Может быть, это одно из первых пастельных полотен, где и рождается логически необъяснимое «свечение»

шиловской картины. Матовая кожа молодой женщины «живет» и «дышит»

именно тем чудным «свечением», которое в полной мере своих возможностей откроется в шедевре 1983 года «Машенька Шилова»… И вся картина «светится»! Светится нежностью и любовью, которая от нее исходит и которая дает особенный глубинный свет. Свет немеркнущий и логически «неисчислимый». Свет вечной нежности и любви Мадонны и младенца, мира и света, солнца и Утра. Свет любви художника – к чудесному «вечному сюжету», им написанному, и к его «персонажам»...

Это одна из поразительно красивых и трепетных картин Александра Шилова. Дивная красота трепетности, коей всегда окутана, как нежнейшей дымкой, прелесть материнства, найдет свое продолжение в работах конца 80-х годов «Эгле» и «Долгожданное материнство».

Если бы необходимо было изобрести и записать «формулу жизни», то следовало бы всмотреться в чудную шиловскую «Эгле».

Художник показывает свое «чудо» в почти непозволительной откровенности и естественности женского тела, готового к материнству.

Прозрачная капроновая ткань пеньюара, невесомо выписанная мастером, едва ли не граничит по своей «внематериальности» с тем самым эффектом «сфумато». Она не столько прикрывает естество, сколько – приоткрывает его тайну… И тайна эта, вся, без покровов и остатка, в огромных дивных женских глазах. В глазах ожидания чуда и величайшего таинства на земле. В этой картине «дышит» и светится все. Золото нежнейших локонов, совершенная кожа, молодость и свежесть, набухающие новой жизнью соски, нежнейший румянец щек и – невыразимая и невыразимо-прекрасная бездна глаз.

«Жизнь» можно писать по-разному. Но чтобы писать как «дыхание»

(без которого вообще никакой жизни нет и быть не может!), это истинное чудо, равных себе не имеющее! Александр Шилов пишет и его. Жизнь как дыхание!

То есть пишет, практически, жизнь как чудо. Но чудо духа, а не материи! А кто может логически объяснить, как она зарождается и «случается», наша жизнь. Как материя – или как дух? Стоит всмотреться и вчувствоваться в шиловскую «Эгле», и истина к нам приблизится – на шаг… И, напротив, в «долгожданном материнстве» М.Бессмертных поворот темы едва ли не прямо противоположный. Измученная женская душа, исстрадавшиеся глаза, которые еще не освободились от привычно-затаенной тоски. Такое долго-долгожданное материнство… И эта чудная рука – уже материнская. Она оберегает свое долгодолгожданное чудо! И какой праздничный вид женщины. В изысканном синем платье, жемчугах, золоте волос – почти венце! И какой праздник всюду – грядущий и уже вступивший: в тело, в душу, в жизнь, в бездонные глаза!

В бесчисленной галерее шиловских женских образов рассмотренная нами «трилогия» особенная. Александр Шилов «восстанавливает» в ней женщину в наиболее природном и должном статусе – материнства и женственности. И, безусловно, славит обе эти ипостаси как венец женского «родового» долга на земле!

Свет, который исходит от шиловских полотен о материнстве это, прежде всего, глубокий и немеркнущий свет духовности. И носительницей и источником духовности Шилову часто видится женщина!

Безусловно, наиболее совершенные образцы женской духовности остались в шиловской галерее духовенства: «Вербное воскресение», «В святой обители», «Перед причастием» и мн. др. Но то духовность особенная, навеянная и направленная на общение с Богом! Шилов же ищет и находит, и превосходно воплощает духовность мирскую. А ее свет более всего от женской натуры исходит, из женских глаз – источается… Свет божественной одухотворенности (в мирском варианте) исходит из чудных «светлых» глаз Ольги на графическом портрете 1992 года, названном именем героини.

Всю свою человеческую и мужскую способность любоваться чудом женской прелести и светом истинной женственности, кажется, «перелил»

художник, почти «физически», в эту чудесную работу. Сколько чистоты и света самой чистоты в его «Ольге»! Сколь изящно и совершенно в ней все:

природная красота, «милота» натуры и характера, обаяние молодости, грация – позы, взгляда, всего облика.

И насколько адекватен художник Шилов, его душа, его мастерство, его техническое совершенство, блистательному природному материалу, который ему счастливо достался. Ведь встреча с Божиим даром в образе истинной женской красоты и истинной женственности всегда и подарок судьбы, и счастье!

И когда встречаются два чуда, Божий дар женского совершенства и Божий дар таланта художника, вот тогда и рождается третье чудо – Портрет.

Портрет самой гармонии, чистоты, света. Портрет женственности.

В портрете Ольги 1992 года Шилов мастер высочайшего класса и истинный последователь классических образцов.

Нежнейше тонированная в розово-персиковый цвет бумага. Легчайший штрих словно с «копии с Леонарда» пришел. Блистательное мастерство светотени, которое почти материально и «в цвете» передает фактурность шелка и кружев блузки! И, точнейший из точных, шиловский психологизм. В результате сквозь «синеву» светлых глаз само сияние души «окрашивает» и портрет, и все пространство вокруг него.

А ведь это и есть не всеми ценимая по достоинству главная шиловская «тайна» и непревзойденный феномен живописца Шилова! Чтобы «узнать» в бесконечном потоке людских лиц образ чистоты, внутреннего покоя и гармонического совершенства, самому художнику надо обладать всеми теми же качествами и в абсолютно той же мере в нем самом явленными. Подобное притягивается лишь подобным… Глаз художника – «инструмент» его души!

Он же и самый совершенный и безошибочный «барометр» для «измерения»

людей и его собственной души и его человеческой цены! Тем более, такой безошибочный глаз, как шиловский, и такая души, как у художника А.М.Шилова.

В 2000-е годы в «исследовании» женских типов и вариантов женского совершенства мы обнаружим разные, и весьма неоднозначные, тенденции: их рассмотрение впереди. Однако взгляд на духовность как существо женской натуры будет всегда присутствовать у Шилова и будет отрывать все новые и новые варианты женских образов, сокровенной женской красоты и женской духовности в мирском варианте.

Безусловно, в открытии мирской духовности свою роль сыграл опыт работы с церковной духовностью, одна из главных «магистралей»

творчества художника 80-90-х годов. И столь же не случайно то, что образцы мирской духовности в 2000-е годы Шилову «даются», прежде всего, в графических портретах.

Графика, в отличие от живописи, обладает гораздо меньшими возможностями для создания внешних «цветовых» эффектов.