«Н.В. Комова Русская философия XIX-XX вв. Учебное пособие для студентов медицинских вузов Красноярск 2005 3 ББК - 87, 3 (2) К - 63 Составитель: Действительный член Международной академии наук о природе и обществе, ...»

Но возникает вопрос, сможет ли когда-либо человек на месте того совсем личного, совсем обособленного сознания которое он в себе находит теперь, приобрести такое общее сознание, которое заставило бы его постоянно чувствовать себя частью великого нравственного целого? Да, без сомнения. Подумайте только, наряду с чувством нашей отдельной личности мы носим в сердце чувство связи с родиной, с семьей, с единомышленниками по разделяемым нами убеждениям; подумайте только, зародыш высшего сознания, несомненно, в нас пребывает, он составляет даже самую сущность нашей природы; теперешнее Я вовсе не вложено в нас каким-то непреложным законом, мы сами внесли его в свою душу; … все назначение человека состоит в разрушении своего отдельного существования и в замене его существованием совершенно социальным, или безличным.

… это общий закон: чтобы воздействовать на людей, надо влиять в домашнем кругу, там, где кто находится, на социальную среду, в которой кто родился; чтобы явственно говорить роду человеческому, надо обращаться к своему народу, иначе не будешь услышан и ничего не сделаешь. … чем более личного заключает в себе речь, тем она действеннее.

… Наша чужеземная цивилизация так загнала нас в Европу, что хотя мы и не имеем ее идей, у нас нет другого языка, кроме языка той же Европы; им и приходится пользоваться. …если мы на самом деле не принадлежим ни к какой нравственной системе вселенной, своими социальными мерками мы все же связаны с западным миром.

До сих пор мы жили обособленно; то, чему мы научились от других, осталось вне нас как простое украшение, не проникая в глубину наших душ; в наши дни силы высшего общества так возросли, его действие на остальную часть человеческого рода так расширилось, что вскоре мы будем увлечены всемирным вихрем, нам никак не удастся долго еще пробыть в нашем одиночестве. Сделаем же, что в наших силах, для расчистки путей нашим внукам. Не в нашей власти оставить им то, чего у нас не было: верований, разума, созданного временем, определенно обрисованной личности, убеждений, развитых ходом продолжительной духовной жизни… оставим им, по крайней мере, несколько идей, которые, хотя бы мы и не сами их нашли, переходя из одного поколения в другое,– тем не менее, они получат нечто, свойственное традиции, и тем самым приобретут некоторую силу, несколько большую способность приносить плод, чем это дано нашим собственным мыслям. Этим мы оказали бы услугу потомству и не прошли бы без всякой пользы свой земной путь.

Пришло время говорить языком разума. Нельзя уже более ограничиваться слепой верой, упованием сердца; пора обратиться прямо к мысли.

Окончательное просветление должно вытекать из общего смысла истории. И этот смысл должен быть впредь сведен к идее высшей психологии, а именно, чтобы раз навсегда человеческое существо было постигнуто как отвлеченное разумное, а отнюдь не существо обособленное и личное, ограниченное в данном моменте, т. е. насекомоеподенка, в один и тот же день появляющееся на свет и умирающее, связанное с совокупностью всего одним только законом рождения и тления. Да, надо обнаружить то, чем действительно жив человеческий род: надо показать всем таинственную действительность, которая скрывается в глубине духовной природы,... а главное – лишь бы говорить с веком языком века, а не устарелым языком догмата, ставшим непонятным… Я уже не раз говорил о влиянии христианской истины на общество. Нравственное значение христианства достаточно оценено, но о чисто умственном его действии, о могучей силе его логики почти еще не думают. …пора современному разуму признать, что всей своей силой он обязан христианству. …пора уразуметь, что лишь при содействии необычайных средств, дарованных откровением, и благодаря той живой ясности, которую оно сумело внести во все предметы человеческого мышления, воздвигнуто величавое здание современной науки. Эта горделивая наука должна, наконец, сама признать, что она так высоко поднялась только благодаря строгой дисциплине, незыблемости принципов и благодаря и страстному исканию истины, которые она нашла в учении Христа.

Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства;

дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина; царство Божье, небо на земле, все евангельские обетования – все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря,– осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез.

ИЗ АФОРИЗМОВ

Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало у нас – элемент географический; вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашим же владыкой. В такой среде нет места для правильного повседневного общения умов между собой; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для логического развития мысли, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей между собой, словом, мы лишь геологический продукт обширных пространств, куда забросила нас какая-то неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница физической географии.

Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что ложь.

Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человеческий должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его, что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом,.. что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом;

наконец, что во всем своем могуществе и блеске человеческий интеллект всегда обнаруживался только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы.

Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно.

Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа… Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. …мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями… Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия… Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества. Правда, история больше не в нашей власти, но наука нам принадлежит; мы не в состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли. Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что, благодарю небу мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наше сознание.

Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что я призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье… наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина… Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия это – факт географический.

Ничто так не истощает, ничто так не способствует малодушию, как безумная надежда. Надежда, бесспорно, добродетель, и она одно из величайших обретений нашей святой религии, но она может быть подчас и чистейшей глупостью. Какая необъятная глупость, в самом деле, надеяться, когда погружен в стоячее болото, где с каждым движением тонешь все глубже и глубже. А потому из трех богословских добродетелей будем прилежать к двум первым, любви и вере, и станем молить Бога простить нам, что мы отвыкли от третьей. Но все же будем надеяться о братьях наших, о наших детях, о священной родине нашей, столь великой, столь могущественной, столь спокойной! Что до нас, то если земля нам неблагоприятна, то что мешает нам взять приступом небо?

Да будет воля Твоя, о мой Боже, суды Твои всегда праведны, и надежды наши всегда тщетны. Я думал, что моя страна, юная, девственная, не испытавшая жестоких волнений, оставивших повсюду в других местах глубокие следы в умах, предназначена первая провозгласить простые и великие истины, которые рано или поздно весь мир должен будет принять; что России выпала величественная задача осуществить раньше всех других стран все обетования христианства, ибо христианство осталось в ней незатронутым людскими страстями и земными интересами, ибо в ней оно, подобно своему Божественному Основателю, лишь молилось и смирялось, а потому мне представлялось вероятным, что ему здесь дарована будет милость последних и чудеснейших вдохновений. Химеры, мой друг, химеры все это! Да совершится будущее, каково бы оно ни было, сложим руки, и будь что будет.

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН (1812-1870) Александр Иванович Герцен родился в Москве 25 марта (6 апреля) 1812 г. Его отец – богатый московский помещик, родовитый барин, капитан в отставке Иван Алексеевич Яковлев, мать – дочь мелкого чиновника 17-летняя Генриетта-Луиза Гааг, увезенная Яковлевым из Германии. Иван Алексеевич не был повенчан с матерью Герцена, как не венчался с матерью старшего сына – Егора. Родители отца не разрешили оформить брак – Саша (Шушка – как его любовно величали в доме) и его брат получили вымышленную фамилию от немецкого слова Herz (сердце). Шушка был любимец отца.

Пассек говорит даже о «безмерной любви к нему Ивана Алексеевича». Шушку нарекли Герценом, «подразумевая, что он дитя сердца, и желая этим ознаменовать свою любовь к новорожденному», уверяет Пассек. Шушка официально, для посторонних, числился «воспитанником».

ДЕТСТВО. ДРУЖБА С ОГАРЕВЫМ. КЛЯТВА. «…– Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву,– говаривал я, потягиваясь на своей кроватке…» Этими словами начинаются знаменитые «Былое и думы»

Александра Ивановича Герцена (прекрасный исторический документ русской жизни 40-х гг. и западной – 50-х, блестящее художественно-публицистическое произведение, лучшие в мировой литературе мемуары). «Тут все принадлежит не моей биографии, а биографии рода человеческого,– писал Герцен.– Это не столько з а п и с к и, сколько и с п о в е д ь, около которой, по поводу которой собрались там-сям схваченные воспоминания из б ы л о г о, там-сям остановленные мысли из д у м ». Исповедь Герцена касалась самых заветных сторон его личной жизни, но она касалась и самых заветных идей целого века. И свою исповедь он называл исповедью «настоящего сына века».

К моменту вступления наполеоновских войск в Москву Шушке было немногим более пяти месяцев. «Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей». «Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк».

Война круто обошлась с Яковлевыми. Их дом сгорел, и очутившись «так просто на улице», Яковлев, доведенный до отчаяния, обратился к маршалу Мортье, герцогу Тревизскому, губернатору пылающей Москвы. Мортье вспомнил Яковлева по парижским встречам и сообщил о нем Наполеону. Так и оказался на следующий день отец Герцена у Наполеона. Наполеон только под честное слово отпустил из Москвы Ивана Алексеевича Яковлева, да еще с письмом к русскому императору.

Предки Герцена со стороны отца встречаются на каждой странице истории – СуховоКобылины, Романовы, Колычевы, Шереметевы. Герб Яковлевых внесен во II часть «Общего Гербовника Всероссийской Империи».

Александр получает прекрасное домашнее образование, в совершенстве владеет французским и немецким языками, очень много читает. Знакомство в 14 лет с Николаем Огаревым, дружба на всю жизнь. Летний день 1827 г. – клятва на Воробьевых горах «отомстить казненных» декабристов и продолжить их дело. «Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

Герцен в «Былом и думах» рассказывает об этой знаменитой клятве.

«Не могу выразить всей восторженности того времени. Жизнь раскрывалась перед нами торжественно; мы откровенно клялись пожертвовать наше существование во благо человечеству; чертили себе будущность несбыточную, без малейшей примеси самолюбия, личных видов. Светлые дни юношеских мечтаний и симпатий».

Достоевский как-то заметил, что несколько глубоких жизненных впечатлений способны определить весь строй души, всю последующую жизнь человека. Несколько событий, наложивших отпечаток на детство или юность, когда так «новы все впечатленья бытия» (Пушкин), будут потом припоминаться десятилетиями, если они действительно значительны. Такими событиями в юности Герцена и Огарева стали 14 декабря 1825 года и клятва на Воробьевых горах.

«Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил».

«Мы не знали всей силы того, с чем вступили в бой, но бой приняли»,– таково позднее признание Герцена. «С того времени Воробьевы горы сделались для нас местом богомолья, и мы раз в год или два ходили туда, и всегда одни».

Иван Алексеевич хотел видеть сына на дипломатической службе или военным. Но Герцен решил по-своему. К семнадцати годам он уже научился противиться воле отца и подал прошение на физико-математическое отделение Московского университета.

МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. 1829–1833 гг.– он студент Московского университета. Само это учебное заведение имело особое значение в тогдашней русской жизни.

«Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского,– писал Герцен. – С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней университет больше и больше становился средоточием русского образования. Все условия для его развития были соединены – историческое значение, географическое положение и отсутствие царя». Примерно те же впечатления от университета и у И. А. Гончарова. «Мы, юноши, смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом… Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств и для всего общества… Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества». И таких свидетельств можно привести очень и очень много.

Учеба в университете сыграла большую роль в жизни Герцена. Пробужденный интерес к научным занятиям, особое значение естественных наук в его духовном становлении. «Без естественных наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого воспитания мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни». Вокруг Герцена и Огарева складывается кружок вольнолюбивой молодежи.

1832 – первая работа Герцена, еще студента – «О месте человека в природе». В статье наметились темы, которые станут основными в его философии: проблема единства бытия и мышления, эмпирического и теоретического знания, внимание к проблемам научной методологии. Работа впервые опубликована в 1915 г. Рукопись была изъята при аресте Герцена в 1834 г., попала к антиквару.

ПЕРВЫЕ СТОЛКНОВЕНИЯ С ВЛАСТЬЮ. 1834 – первый арест Герцена – по ложному обвинению – за участие в распевании «пасквильных» песен. Следственная комиссия характеризует его как «смелого вольнодумца, весьма опасного для общества».

1835 – ссылка (Пермь, Вятка, Владимир).

1836 – чтение в журнале «Телескоп» «Философического письма» Чаадаева: В «Былом и думах» Герцен оставит одно из самых ярких воспоминаний – описание своего впечатления от «Письма» – «Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано порусски, неизвестным автором…». Дальше Герцен описывает последствия опубликования «Философического письма» (отношение в обществе, указ императора, закрытие «Телескопа» и т.д.) и – главное – появление сознания, что мысль стала мощью, имела свое почетное место вопреки высочайшему повелению. Насколько власть «безумного»

ротмистра Чаадаева была признана, настолько «безумная» власть Николая Павловича была уменьшена. «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь».

1839 – снят полицейский надзор; Герцен получает возможность посещать Москву.

Знакомство с Бакуниным, Белинским, Грановским.

1840 – знакомство с Чаадаевым. Служба в Министерстве иностранных дел.

1841 – вторая ссылка в Новгород.

1842 – Герцен уходит с государственной службы. Начинается период наиболее плодотворного философского творчества.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ. Анненков, под большим впечатлением от знакомства с Герценом, оставил нам его портрет: «Признаться сказать, меня ошеломил и озадачил на первых порах знакомства этот необычайно подвижной ум, переходивший с неистощимым остроумием, блеском и непонятной быстротой от предмета к предмету, умевший схватить и в складе чужой речи, и в простом случае из текущей жизни, и в любой отвлеченной идее ту яркую черту, которая дает им физиономию и живое выражение. Способность к поминутным неожиданным сближениям разнородных предметов, которая питалась, во-первых, тонкой наблюдательностью, а во-вторых, и весьма значительным капиталом энциклопедических сведений, была развита у Герцена в необычайной степени,– так развита, что под конец даже утомляла слушателя. Неугасимый фейерверк его речи, неистощимость фантазии и изобретения, какая-то безоглядная расточительность ума приводили постоянно в изумление его собеседников.

Умное слово Герцена требовало от собеседников, кроме напряженного внимания, еще и необходимости быть всегда наготове и вооруженным для ответа. Зато уже никакая пошлость и вялость мысли не могли выдержать и полчаса сношений с Герценом, а претензии, напыщенность, педантическая важность просто бежали от него или таяли перед ним, как воск перед огнем. Я знавал людей, преимущественно из так называемых серьезных и дельных, которые не выносили присутствия Герцена. Зато были и люди, даже между иностранцами, в эпоху его заграничной жизни, для которых он скоро делался не только предметом удивления, но страстных и слепых привязанностей».

Для сдержанного П. Анненкова, видавшего многих знаменитых людей, можно сказать, всей Европы – от Гоголя до Маркса, эти слова о многом говорят. В страстной привязанности к Герцену признавались К. Аксаков и Т. Грановский, об его остроумии знала вся читающая Россия, иностранцы поражались его эрудиции, талант признавали все – друзья и враги.

Фет вспоминал: «Слушать этого умного и остроумного человека составляло для меня величайшее наслаждение… Трудно себе представить более остроумного и забавного собеседника, чем Герцен».

В середине 40-х годов Герцен стал признанным лидеров западников. Но со временем будет надвигаться «разномыслие» с друзьями-единомышленниками. В лице Герцена западничество соприкасается со славянофильством. Герцен станет в истоках народнического, своеобразно русского социализма. Русская тема об особых путях России, о миновании ею западных путей индустриального капиталистического развития будет раскрываться народничеством, которое вышло из левого крыла западничества. Идея, высказанная еще Чаадаевым, что русский народ, более свободный от тяжести всемирной истории, может создать новый мир в будущем, развивается Герценом и народниками.

РАЦИОНАЛИЗМ. АТЕИЗМ. МАТЕРИАЛИЗМ. ЗНАКОМСТВО С ГЕГЕЛЕМ.

«ДИЛЕТАНТИЗМ В НАУКЕ». 1842-1843 – публикация цикла статей «Дилетантизм в науке». Чернышевский писал: «Тут в первый раз умственная жизнь нашего отечества произвела людей, которые шли наряду с мыслителями Европы, а не в свите их учеников, как бывало прежде. Прежде каждый у нас имел между европейскими писателями оракула или оракулов; одни находили их во французской, другие – в немецкой литературе. С того времени, как представители нашего умственного движения самостоятельно подвергли критике гегелеву систему, оно уже не подчинялось никакому чужому авторитету».

Энциклопедическое богатство знаний, оригинальность изложения трудного философского материала, во многом нового для тогдашней русской периодической печати, вызывали уважение к Герцену со стороны не только друзей и единомышленников.

Приступая к работе над этими статьями (их четыре), Герцен оговаривает в дневнике их цель и назначение. Они должны быть обращены прежде всего к молодежи, ко всем, кто намеревается выработать ясную жизненную позицию: «Хочется написать пропедевтическое слово желающим приняться за философию, но сбивающимся в цели, праве, средстве науки. По дороге тут следует указать весь вред добрых людей, любящих пофилософствовать. Враги науки не так опасны, как все полупиетисты, полурационалисты». Для человека мыслящего, считает Герцен, есть одна опора – Наука. «Человек, поднявшийся до современности, с живой душой не может удовлетвориться вне науки».

«Дилетантизм в науке» знаменует важный рубеж в духовном развитии Герцена – окончательный разрыв с теми религиозными воззрениями (в духе христианского социализма), с которыми были связаны его социально-философские искания конца 30-х годов, переход на позиции рационализма, атеизма и в последующем материализма. С этих позиций, опираясь на диалектику Гегеля, Герцен и стремится осмыслить в «Дилетантизме в науке» предмет и задачи философии, ее место в научном знании и общественной жизни. Посредством идей, почерпнутых у великого немецкого мыслителя, но критически переосмысленных и своеобразно интерпретированных в дyxe философии действования (это понятие – одно из центральных в «Дилетантизме в науке») Герцен пытался дать теоретическое обоснование своим революционно-социалистическим устремлениям и демократически – просветительским убеждениям.

B истории возникновения замысла работы важное место занимают споры Герцена осенью и зимой 1839 г., а затем в 1840 г. с теми «москвичами» (М. А. Бакунин, М. Н. Катков, В. Г. Белинский, Н. П. Огарев), которые, увлекшись философией Гегеля, давали ей консервативное истолкование – в духе «примирения с действительностью».

«Белинский,– рассказывает Герцен,– проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы… Это была известная теория «разумной деятельности». Белинский ссылался на Гегеля» повторял гегелевы слова: «что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно».

«Средь этой междоусобицы я увидел необходимость ex ipso fonte bibere (испить из самого источника – лат.) и серьезно занялся Гегелем»,– вспоминает Герцен о спорах с Белинским в «Былом и думах».

До 1839 г. Герцен имел о его философии довольно-таки приблизительное представление. «Гегеля я сам не читал…»– признавался Герцен в феврале 1839 г., обращаясь с просьбой к Кетчеру прислать ему «что-нибудь» из литературы «гегелистов».

Медленно и сперва совсем вяло подвигались эти занятия и только уже в Новгороде, в начале 1842 года, Герцен дочитал наконец «Феноменологию духа». И тогда им овладела «философская страсть». Гегель захватывает Герцена. «К концу книги точно выкупался в море,– писал он тогда Краевскому. Я дочитал с биением сердца, с какойто торжественностью. Гегель – Шекспир и Гомер вместе»… Он не просто читал или изучал Гегеля. Он действительно переживал его творения. Его Феноменологию прежде всего. Он расслышал в ней «всемирное диалектическое биение пульса» и понял диалектику, как жизнь и дыхание истины, как «процесс органической пластики»… Потому и не стал он покорным учеником и только толкователем учителя.

В период создания «Дилетантизма в науке» Герцен внимательно следил за философской жизнью Западной Европы и хорошо представлял себе характер того раскола, который произошел после смерти Гегеля внутри его школы; он внимательно читал произведения младогегельянцев, летом 1842 г. познакомился с сочинением Л. Фейербаха «Сущность христианства». Все это находит отражение на страницах «Дилетантизма в науке».

Ведущая тема произведения – место и роль ученого, теории, философии в жизни общества. Как в Западной Европе, так и в особенности в России опасны не столько откровенные враги науки, сколько ее мнимые друзья и псевдоученые. Именно разбор различных типов «друзей-врагов» науки предопределил структуру произведения: первая статья посвящена дилетантизму в науке как таковому; вторая – так называемому романтизму и его проявлениям в художественном творчестве, мировоззрении, деятельности;

третья – «цеховым ученым»; четвертая, заключительная, формализму, догматизму, «буддизму» в науке. Характеризуя и критикуя эти различные типы квазинаучного знания, Герцен имеет целью провести через все статьи в конечном счете главную мысль:

наука, философия (в данной работе эти понятия очень тесно сближаются), достигнув определенных высот в своем внутреннем развитии, должна наконец сойти со своего трона в жизнь; без этого «одействотворения» знания невозможно истинно человеческое деяние, результатом которого должна быть ликвидация извечного антагонизма науки (воплощавшейся в разного рода «кастах» и «цехах») с массами и установление такого общества, которое будет олицетворять собою господство разума (в завуалированной форме речь шла об осуществлении социалистического идеала).

Работа была высоко оценена Белинским. По свидетельству Герцена, для Т. Н. Грановского успех статей о дилетантизме был «источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились». Самому Герцену особое удовольствие доставляло то обстоятельство, что его «Дилетантизм» нашел горячий прием у студентов, молодежи: «… большей награды за труд не может быть».

Более или менее благополучно прошедшие через цензурные рогатки при своем появлении в свет, статьи «Дилетантизма в науке» были с неприязнью встречены идеологами «официальной народности» и разного рода добровольными блюстителями «духовного спокойствия» российского общества.

В 1848 г. в III отделение поступил анонимный донос на журналы «Отечественные записки» и «Современник». В нем указывалось на «материализм и политические мнения в сочинениях Искандера (Герцена)».

В 1852 г. вследствие доноса В. М. Федорова, расценившего статьи Герцена как «исполненные безрассудства и вольнодумства», номера «Отечественных записок», в которых была напечатана «наиболее замечательная по вредному направлению статья «Дилетантизм в науке» (Герцена)», были запрещены к распродаже. При жизни автора «Дилетантизм в науке» ни разу не переиздавался.

В первой статье из цикла «Дилетантизм в науке» Герцен утверждал, что «массами философия теперь принята быть не может. Философия к а к н а у к а предполагает известную степень развития самомышления, без которого нельзя подняться в ее сферу». Однако коли она существует хотя бы в одном человеке, она становится великим событием, если отражает закономерности своего времени.

Дилетанты – романтики и мечтатели – будут объектом исследования в последующих статьях. Герцен здесь имеет в виду тех западников-космополитов, которые считали столь легким и простым делом усвоение западноевропейских идей и их приложение к русской действительности.

В этих вечных переливах, в этом вечном движении, в которое увлечено все сущее, живет истина. Но истина жива, как все органически живое, только как целостность. Так о диалектике и ее противоположности – метафизическом познании – в русской философской науке никто до Герцена не писал.

В «Дилетантизме в науке» Герцен окончательно расстается с религиозными воззрениями и переходит на позиции атеизма и материализма.

Опираясь на диалектику Гегеля, Герцен осмысливает предмет и задачи философии, ее место в научном знании и общественной жизни. Центральная идея «Дилетантизма» – соединение социализма и философии. В философии Гегеля Герцен усматривал средство обоснования социалистического идеала философскорационалистическими доводами.

«В Москве социализм развивался вместе с гегелевской философией».

Согласно и Гегелю, и социалистам, задача состоит в развитии всего рационального, имевшего место в прошлом, в критике и низвержении всего неразумного, косного, мешающего осуществлению этой задачи. Революционный вывод о необходимости и справедливости борьбы нового со старым, лишенным разума существующим.

Если существующий общественный порядок оправдывается разумом, то и борьба против него, если только существует, оправдана: если старое не уступает свое место новому в жизни естественным порядком, то оправдано и насилие против него.

Одновременно с Марксом и Энгельсом Герцен выдвинул требование к философии – освободиться от созерцательности и стать теоретическим оружием преобразования действительности. Идея соединения науки с массами, «одействорения» философии.

Мысль по природе своей всеобща. Истинное ее осуществление – во всем человечестве.

Массы, овладев наукой, ликвидируют извечный дуализм – разрыв между своим исключительно материальным существованием и развитием человеческого духа. Поскольку наука будет принадлежать всем, то и борьба в обществе прекратится. Овладение массами наукой рассматривается Герценом как конечная цель исторического движения, которая совпадает с социалистическим идеалом. То истолкование гегелевской диалектики, которое было дано в «Дилетантизме», Герцен в «Былом и думах» назовет «а л г е б р о й Важнейшие идеи «Дилетантизма в науке» – «одействорения» философии, ее «перевода» в действительность, связи науки с жизнью, теоретического обоснования революционной практики, социалистического идеала – стали традиционными для отечественных мыслителей революционного направления. «Человек призван не в одну логику – а еще в мир социально-исторический, нравственно-свободный и положительнодеятельный;.. человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него – в этом его всемирное призвание…».

Герцен в «Дилетантизме», как и во многих других работах, подчеркивает сочетание научной философии «со всеми социальными вопросами». «Мы живем на рубеже двух миров – оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей.– Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены – но они дороги сердцу.

Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листья, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу.

Множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих».

Перечитайте еще раз эти слова Герцена. Как будто они написаны вчера. Времена изменились, а проблемы остались те же: личность и общество роль идей в преобразовании жизни, место науки в обществе, цена прогресса.

Обращения к жизни требовал Герцен от науки. Он подвергал критике как дилетантов-романтиков, платонически восторгающихся философией, любящих порассуждать, так и касту ученых-браминов, удовлетворяющихся узкой специализацией в ущерб практике. Позитивизм, получивший невиданное тогда распространение, получил в лице Герцена непримиримого противника. До конца он будет преследовать бескрылый эмпиризм философии, которая в бесконечном собирании фактов без их необходимого осмысления найдет форму апологии существующего.

Цикл статей «Дилетантизм в науке» имеет огромное значение в истории отечественного просвещения. Энциклопедическое богатство знаний, оригинальность изложения трудного философского материала, во многом нового для тогдашней русской периодической печати, вызывали уважение к Герцену. Он наглядно показал: о сложных философских вопросах можно говорить в яркой художественной форме. Эту манеру Герцен сохранит во всех своих работах – очень трудно отделить в нем мыслителя от литератора, да и зачем это делать, надо просто читать и восхищаться.

ПИСЬМА ОБ ИЗУЧЕНИИ ПРИРОДЫ. 1845-1846 гг. – в «Отечественных записках» опубликовано главное философское сочинение Герцена «Письма об изучении природы» (серия из восьми статей-«писем»). Достоевский писал: «… это лучшая его вещь. Лучшая философия не только в России – в Европе». Из свидетельства одного из современников: «Трудно было достать полных нумеров «Отечественных записок 1845-46 годов.

Статьи с надписью Искандер1 вырезались, покупались на вес золота, переплетались в драгоценный переплет, читались с чувством чуть ли не религиозным, переписывались Александр по-арабски – Искандер. Это азиатская транскрипция имени Александра Македонского. Под этим псевдонимом Герцен выступал в Петербурге, под этим именем издавал в Лондоне «Полярную звезду» и «Колокол», под этим именем опубликовал «Былое и думы». В переносном смысле Искандер – это герой. Псевдоним Герцена – идейный псевдоним.

друзьями счастливых обладателей этого с в я щ е н н о г о п р е д а н и я, цитировались при случае и без особенного повода…». «Письма» пользовались большой популярностью среди молодежи, особенно у студентов-естественников.

Обращаясь к друзьям по юности, по убеждениям и судьбе, Герцен, в свойственной ему манере живо и увлекательно писать о сложнейших проблемах, ставил вопрос об отношении научных знаний и философии: «Помните ли вы наши бесконечные споры студенческой эпохи, в которых обыкновенно с двух отвлеченных точек зрения мы стремились понять явления жизни и не могли никогда дойти не только до реального результата, но даже до того, чтоб вполне понять друг друга? Так относятся к природе философия, с своей стороны, и естествоведение, с своей, обе с странным притязанием на обладание если не всею истиною, то единственно истинным путем к ней.

Одна прорицала тайны с какой-то недосягаемой высоты, другое смиренно покорялось опыту и не шло далее; друг к другу они питали ненависть…»

Естественные науки издавна привлекали Герцена. Природа – эта лаборатория живого опыта – казалась ему пробным камнем для проверки многих философских гипотез. С другой стороны, он критикует стремление естествоиспытателей упрямо держаться строгого эмпиризма, в результате чего они «теряются в худо понятых категориях», хотят вообще обойтись без того, чтобы «замешивать» логические рассуждения в дело опыта. Но «у человека для понимания нет иных категорий, кроме категорий разума…», а поскольку разработка этих категорий – главная заслуга Гегеля, то закономерно напрашивался вывод о необходимости для ученых обратиться к философии.

Что касается философии, пишет Герцен, пора оставить «свои грубые притязания на безусловную власть и на всегдашнюю непогрешимость». «Философия, не опертая на частных науках, на эмпирии, – призрак, метафизика, идеализм. Эмпирия, довлеющая себе вне философии, сборник, лексикон, инвентарий». Герцен делает вывод: «Философия без естествоведения так же невозможна, как естествоведение без философии». «Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных». Он рисует образ ветвящегося дерева, здесь все между собой связано: ветви – это «частные науки», но и они принадлежат целому.

Таким образом, научная философия – «единство частных наук… они – ее питание».

Герцен на протяжении многих лет не мог отделаться от многих «предрассудков», порожденных «романтизмом», как он именует религиозные верования и воззрения. В цикле писем Герцен целиком становится на позиции «реализма», то есть материализма, и критикует несостоятельность идеалистических систем. Причем эта критика ведется в процессе исторического рассмотрения философских школ, начиная с греков и кончая XVIII веком. «Идеализм не что иное, как схоластика протестантского мира». Идеалисты отрывают сознание от бытия. Все эти решения не научные.

Герцен не последовал за метафизическим материализмом Фейербаха и, отмежевываясь от него, свой материализм называет «реализмом». За основу всех явлений он берет диалектику и именно диалектически подходит к понятию «материя», к движению ее. «Если вы на одно мгновенье остановили природу, как нечто мертвое, – вы не токмо не дойдете до возможности мышления, но не дойдете до возможности наливчатых животных, до возможности поростов и мхов; смотрите на нее как она есть, а она есть в движении; дайте ей простор, смотрите на ее биографию, на историю ее развития – тогда только раскроется она в связи». Человек – часть природы, без человека «природа не заключает в себе всего смысла своего,– в этом ее отличительный характер». «История мышления – продолжение истории природы». Этот вывод о единстве бытия и мышления Герцен подчеркивает.

Как материалист и диалектик подходит Герцен и к вопросу о познаваемости мира.

«Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания». Знания отражают действительность, отражают правильно. Но природа движется, развивается, значит, и наше знание находится в развитии.

Он говорит и о соотношении абсолютной и относительной истин, утверждает, что абсолютная истина складывается из множества относительных. Все эти выводы были новым словом в философии.

Герцен писал о бесконечности процесса познания, выступая против грубого эмпиризма и самого идеализма. Он указывал на опасность позитивизма, говорит об относительном характере человеческого познания.

Он первый из русских гегельянцев выступил также с критикой идеалистических конструкций Гегеля. Гегель, по словам Герцена, рассматривал «природу и историю как прикладную логику, а не логику как отвлеченную разумность природы и истории». Эти положения, развернутые им в целом ряде «Писем», были самым ярким утверждением философского материализма.

«Законы мышления – сознанные законы бытия. Человек не потому раскрывает во всем свой разум, что он умен и вносит свой ум всюду, а напротив, умен оттого, что все умно; сознав это, придется отбросить нелепый антагонизм с философией».

Важнейшая идея «Писем» – необходимость создания научного метода, материалистического в своей основе и диалектического по содержанию: именно после прочтения гегелевской «Философии природы» Герцен решил написать работу об отношении философии к естествознанию и материалистически перерабатывает идею Гегеля об объективности мышления и активном его характере.

«Не знать Гегеля и отвергать его не мудрено»,– писал Герцен,– но идти далее можно после добросовестного изучения». Он находит источник мыслительной активности, движущее начало, порождающее диалектику понятий, в самой природе, природу понимает как развивающийся процесс. «Бытие живо движением… Жизнь природы – беспрерывное развитие… Это диалектика физического мира». Диалектика, которую Гегель считал присущей лишь идее, логике, мышлению, рассматривается Герценом как закон существования самой природы. Природа – это «родословная» мышления; мышление природно, естественно, оно – высшая форма, конечная ступень в развитии постоянно усложняющейся природы. Законы разума и бытия совпадают, закономерности научного познания, теоретического мышления есть по своему содержанию то же самое, что и закономерности развития природы.

В «Письмах об изучении природы» Герцен пишет краткий очерк истории философии, которую рассматривает как составную часть развития человечества вообще.

Судьба платонизма и аристотелевского наследия, атомизм и античные скептики, опытное возрождение наук в XVII веке, схоластика, натурфилософия Д. Бруно, Декарт и Бэкон – необъятен круг вопросов, поднимаемых автором. Развитие человеческого мышления подводит к современному состоянию мысли, нынешняя философия оказывается венцом в длительной эволюции мышления, ее логическим звеном в долгой истории.

Герцен написал историю философии блестящим, выразительным языком, которым он писал и все остальные работы. Способность к образному воссозданию сложных философских систем осталась характерной чертой его мышления и писательского стиля. И о чем бы ни писал Герцен, он везде вносит оценочный момент, являясь в этом смысле предтечей того «субъективного метода», который расцвел у Н. К. Михайловского и др.

«Письма об изучении природы» – маленькая, сжатая энциклопедия всей истории развития человеческой мысли. В. Боткин, человек тонкой культуры, сравнил начало одного из Писем Герцена с «Героической симфонией» Бетховена.

В 1873 г. в Москве на Басманном съезжем дворе жандармы жгли книги – 40 пачек (по 90 книг в каждой). «Имею честь уведомить Ваше Превосходительство,– докладывал генерал-адъютант Долгоруков своему непосредственному начальству,– что означенная книга («Письма об изучении природы» – Н. К.) уничтожена сожжением». В конце XYIII в. один павловский чиновник высказывался: «Пусть лучше сотня хороших книг будет сожжена, чем проскользнет одна, в которой найдется хоть одно выражение, имеющее мало-мальски революционный намек».

ОТЪЕЗД ГЕРЦЕНА ЗА ГРАНИЦУ. 1847 год делит его жизнь на два периода – русский и зарубежный. Он жил и работал во Франции, Швейцарии, Италии, Англии.

Воспитанный на французской литературе, Герцен очень рано увлекся идеалами Запада, познакомился с Сен-Симоном. В одном из ранних произведений писал: «Не могу выразить всей восторженности того времени. Жизнь раскрывалась перед нами торжественно, величественно, мы откровенно клялись пожертвовать наше существование во благо человечества». Герцен не отделял русского дела от задач Западной Европы: не будучи космополитом, горячо и глубоко любя родину, он любил в то же время и Запад – колыбель свободы. Он считал, что Запад и Россия имеют общие задачи – переустройство всего уклада жизни во имя социального идеала.

Революция 1848 г. – крах иллюзий относительно наступления «с о ц и а л и с т и ч е с к о г о ц а р с т в а » в Западной Европе. В то время как друзья Герцена в России восхищаются его статьями, позднее образовавшими книгу «С того берега» (которую Анненков охарактеризовал как самое пессимистическое созерцание западного развития), сам автор обдумывает ее новые главы. Он вызывает на суд свои прежние упования и надежды, свою веру в законы «разума», открытые философами и мечтателями Запада. Надо подвергнуть испытанию новые формы жизни, установившиеся в Европе и ставшие привычными для целых поколений Он явственно видит несовместимость выработанных веками государственных форм в жизни европейских народов с новыми идеями, которые возникли в начале XIX века,– идеями социализма. Эти государственные формы отрицали свободу, равенство и братство даже и в их буржуазном толковании,– «всякое осуществление этих идей будет отрицанием современной европейской жизни, ее смертью».

ДУХОВНАЯ ДРАМА, СКЕПТИЦИЗМ, ПЕССИМИЗМ. 1850 – Герцен отказывается возвратиться в Россию и объявляется царским указом «вечным изгнанником из пределов Российского государства».

Отвечая на вопрос, зачем он остался на Западе, Герцен писал друзьям: «Я здесь бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган, ваш представитель».

«Я останусь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтобы работать. Жить, сложа руки, можно везде; здесь мне нет другого дела, кроме н а ш е г о дела».

В основанной им в Лондоне совместно с Н. Огаревым «Вольной русской типографии» издавались газета «Колокол», журнал «Полярная звезда», сборники «Голоса из России». Эти издания раскрывали не освещенные в подцензурной русской печати страницы отечественной истории и культуры, идеи А. Радищева, декабристов, знакомили со стихами А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Полежаева, К. Рылеева, записками Екатерины II, Е. Дашковой, князя М. Щербатова.

Бесплодие форм в «свободной» Европе, бесплодие человека – вот что с угрюмой тоской повторяет всюду Герцен. «С мещанством стираются личности… все получает значение гуртовое, оптовое, почти всем доступное…». Все индивидуальное и яркое тонет в массе, задыхается в атмосфере мещанства… «Мещанство – вот последнее слово цивилизации,– писал он в 1864 году,– весь «образованный» мир идет в мещанство».

«Любезный друг,– пишет он тогда же («Концы и начала»),– пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство – это окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие».

Разочарование в Западной Европе далось Герцену нелегко; для него это было мучительной трагедией, словно прощался он с самым заветным и дорогим, что у него было. «Я плакал на июньских баррикадах – писал он в 1854 году,– и теперь плачу при воспоминании об этих проклятых днях, в которых восторжествовали каннибалы порядка». Вместе с разочарованием в Западной Европе для Герцена потухали все его былые идеалы – вера в человечество, вера в прогресс; все его мировоззрение принимает трагический характер. В историческом процессе так много случайного («история импровизируется» – одна из любимых мыслей Герцена), в ней нет никакой разумной силы, над ней нет Промысла.

Он хоронил не только веру в Запад, но и веру в человечество, веру в прогресс. Социальный идеал, которому он поклонялся, оказался бесконечно далек от действительности, и оттого Герцен не раз называет себя «Дон-Кихотом» революции.

ТЕОРИЯ «РУССКОГО СОЦИАЛИЗМА» «На краю нравственной гибели», к которой привело Герцена его разочарование в Западе, спасла его вера в Россию, вера в ее будущее. «Я чую сердцем и умом,– писал он в 1857 году,– что история толкается именно в наши (русские) ворота. Осталось только два интересных вопроса: вопрос социальный и вопрос русский. В сущности эти два вопроса составляют один и тот же». «Народ русский,– пишет он,– для нас больше чем родина»; в этих словах выражена глубочайшая вера Герцена в Россию, и с этим соединилось его убеждение, что Россия не должна повторять Запада, что она может развиваться своим особым путем.

«Должна ли Россия,– спрашивает Герцен,– пройти все фазы европейского развития, или ее жизнь пойдет по иным законам? Я с о в е р ш е н н о о т р и ц а ю н е о б х о д и м о с т ь п о в т о р е н и й». «Европа перешла от скверных поселков к хорошим шоссе,– а от них к железным дорогам. У нас и теперь прескверные пути сообщения – что же, нам сперва делать шоссе, в потом железные дороги?»

Мысль о вкладе русского народа в создание нового общественного строя вскоре станет главной в его убеждениях. Несходство европейской истории и развития России он видел ясно и отчетливо, сходясь здесь и со славянофилами, с одной стороны, и с Чаадаевым – с другой.

Все надежды Герцена, как и позднейших народников, возлагались на общину, в которой видели «задаток самобытного будущего развития» и возможность осуществления социального идеала. Еще в 1843 году Герцен встретился с немецким бароном Гакстгаузеном, путешественником, написавшим работу об общинном быте русского народа. В ходе беседы Герцен отметил его ясный взгляд на крестьянский быт, сохранивший черты общинного владения землей: «Он находит важным элементом, сохранившимся из глубокой древности, общинность, его-то надобно развивать».

«Россия», «Русский народ и социализм» «Старый мир и Россия» и др. – Герцен находит в с е л ь с к ой о б щ и н е социалистические элементы, средство радикального общественного преобразования. «… В избе русского крестьянина мы обрели зародыш экономических и административных установлений, основанных на об щности землевладения, на аграрном и инстинктивном коммунизме». Негативной стороной общины Герцен называет то, что личность «поглощается миром», что «всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо». Поэтому для «русского» социализма» (именно так назвал свою теорию Герцен) необходимо «оплодотворение» крестьянского «мира» западной наукой, т. е. социалистической идеей.

«Задача новой эпохи состоит в том, чтоб на основаниях науки сознательно развить элемент нашего общинного самоуправления до полной свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми шло, плутая, развитие Запада. Новая жизнь наша должна так заткать в одну ткань эти два наследства, чтоб у свободной личности земля осталась под ногами и чтобы общинник был совершенно свободное лицо». Социализм Герцена народнический и вместе с тем персоналистический. Разочарованный в Западной Европе Герцен верит в русскую крестьянскую общину. «Русский социализм»

Герцена означал не идеализацию крестьянской общины, он являлся выражением одного из вариантов исторического движения к будущему. Этот «социализм» будут называть «общинным» или путем движения к социализму, минуя капитализм. Позже Герцен напишет: «Социальные идеи, в своем воплощении, будут обладать многообразием форм и применений…». Все русские народники станут последователями социалистической теории Герцена.

Герцен глубоко национален,– пишет Зеньковский,– и в своей любви к Западу, и в своей страстной критике его. Будучи западником, он оказался очень близок к славянофилам. В нем отразились противоречия его времени.

ИСТОРИОСОФИЯ. «С того берега» (1849) – произведение Герцена чрезвычайно важное, в особенности для понимания его общественно-философских взглядов. Герцен не раз говорил, что статьи, составившие книгу,– его «логическая исповедь», выражение его личных, мучительно пережитых сомнений, разочарований, ненависти, гнева, отчаяния и надежд. В то же время он рассматривал «С того берега» как попытку осмыслить исторические события 1848 г. Непосредственное эмоциональное восприятие, осмысление и оценка современных событий тесно связывались у Герцена с раздумьями над общими проблемами философии истории и социализма. Сочетание и переплетение лирического, публицистического и философского элементов придают книге совершенно особый колорит; такое сочетание становится в значительной мере характерным и для последующей литературной деятельности Герцена.

В книге «С того берега» явственно обозначился тот перелом в герценовской мысли, который имел важнейшее значение для всей дальнейшей деятельности Герцена как теоретика. «Перелом» этот выразился в отказе от сложившегося у него в 40-х гг. (в значительной мере под влиянием Гегеля) представления об истории как «разумном» процессе. Именно на таком представлении об истории основывалась в 40-х гг. уверенность Герцена в закономерности и необходимости осуществления социалистического идеала.

Отказ от идеи «разумности» истории привел его к вопросу, который он сформулировал так: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу», иными словами, вопрос о реальных исторических основаниях воплощения в жизнь идеалов социализма. В статьях «С того берега» ясно видны пути, на которых Герцен пытается преодолеть разрыв, «дуализм» мысли и истории.

1851 – «О развитии революционных идей в России» – яркое изложение истории русской общественно-политической мысли, до сих пор представляет научный и познавательный интерес. Книгу «О развитии революционных идей в России», вышедшую затем на французском и немецком языках, Герцен посвятил «нашему другу Михаилу Бакунину». Но предназначалась она в основном для зарубежного читателя. Пушкин, Чаадаев, Кольцов, Белинский, Гоголь – о каждом Герцен написал своим изумительным слогом. В книге впервые показана история не царей, а история народа, развитие в среде его лучших сынов прогрессивных и революционных идей. Французский историк Мишле назвал эту работу «Героической книгой великого русского патриота».

Россия в ее прошлом, настоящем и будущем была постоянным предметом размышлений А. И. Герцена. Поставив перед собой задачу ознакомить с ней Европу, которая плохо знала Россию, Искандер четко определил свою принципиальную позицию по этому вопросу: «… я считаю невозможным или бесполезным писать о предмете, к которому не испытываешь ни любви, ни ненависти. Но моя любовь – не животное чувство привычки, это не тот природный инстинкт, который превратился в добродетель патриотизма; я люблю Россию потому, что я ее знаю, сознательно, разумно.

Есть также многое в России, что я безмерно ненавижу всей силой первой ненависти.

Я не скрываю ни того, ни другого».

Диалектический подход к изучению прошлого и настоящего России, проецируемый на прогнозирование будущего, предопределил сущность социально-политических воззрений Герцена, которые складывались в течение длительного времени. Решающими факторами, влияющими на процесс выработки им концепции исторического развития России, явились не только обращение к прошлому Отечества, но также и к опыту европейских событий 1848–1849 гг.

Рассуждая о судьбе, которая может ожидать Россию в будущем, Герцен подчеркивал, что он «не мастер в искусстве прорицания». «Ход истории далеко не так предопределен, как обычно думают». Герцену было присуще представление об альтернативности исторических событий. Вместе с тем он считал, что «целость истории состоит из прошедшего и будущего вместе», в котором «своеволье и закон, лицо и общество и их н е с к о н ч а е м а я борьба с бесчисленными усложнениями и вариациями составляют всю эпопею, всю драму истории».

К числу важнейших явлений и событий прошлого Герцен относит: национальносамобытные особенности русского народа, а точнее крестьянства, историю его закрепощения, роль общины в судьбе России, деятельность Петра I как реформатора, «развивателя» поступательного движения страны, реформаторскую практику Александра II.

Существенным фактором исторического опыта явились деятельность и преобразовательные планы декабристов, их опыт, явившийся, по словам Герцена, «огромной школой для нынешнего поколения». Он часто подчеркивал, что именно от последних вел свое духовное рождение. «Без предшественников родятся только богини… Декабристы – наши великие отцы… Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил. Все это переработалось, стало иным, но основы целы».

Концепция переустройства России получила свое изначальное выражение в письме А. И. Герцена к Александру II от 10 марта 1855 г., опубликованном в первой книге «Полярной звезды». Эта программа содержала три кардинальных требования:

1) свободу слову, 2) землю крестьянам, 3) освобождение крестьян от крепостной зависимости. Смелость постановки Герценом перед царем вопроса об освобождении России поразила современников.

Статья «Роберт Оуэн» была написана Герценом осенью-зимою 1860 года, напечатана в «Полярной звезде» и включена в «Былое и думы». Это одно из наиболее значимых творений Герцена, что не раз отмечалось и им самим: «… вещь смелая и, сколько кажется, удачная,..»; «Статья эта из лучших моих статей…».

Многие исследователи отмечают эту статью как лучшую в плане насыщенности исторической прагматикой. Так, к примеру, Н. Я. Эйдельман писал, что здесь развернуты воззрения Грцена на общество и личность, волю и предопределение, цели и средства в движении человечества. Выделены важные и характерные для его философии истории мотивы: отрицание телеологического взгляда на историю и критика исторического фатализма, признание вариантности исторического движения, утверждение активной роли человека в истории, стремление найти объективную основу осуществления социалистического идеала.

Будучи далек от мысли, что человек, сняв с себя ответственность за судьбы безумного мира, просто «сложит руки» и ничего не будет делать, Герцен все свои надежды возлагал как раз на развитие разума и сознания, на то, что он называл «реальным воззрением». Всячески подчеркивая влияние на ход истории «человека и науки», Герцен надеется: «стремления людей не пропадают бесследно, они облекаются словом, воплощаются в образ, остаются в предании и передаются из века в век…». Приведем замечательные слова Герцена, выражающие смысл eгo историософии:

«Во всех сферах жизни мы наталкиваемся на неразрешимые антиномии, на эти асимптомы, вечно стремящиеся к своим гиперболам, никогда не совпадая с ними. Это крайние грани, между которыми колеблется жизнь, касаясь то того берега, то другого.

Появление людей, протестующих против общественной неволи и неволи совести, – не новость, они являлись обличителями и пророками во всех сколько-нибудь назревших цивилизациях, особенно когда они старели. Это высший предел, п е р е х в а т ы в а ю щ а я л и ч н о с т ь, явление исключительное и редкое, как гений, как красота, как необыкновенный голос. Опыт не доказывает, чтоб их утопии были осуществляемы».

В «Роберте Оуэне» Герцен развивает и конкретизирует идею родового безумия человечества.

«Хроническое недоумие» людей имеет свои естественные корни. Объективно полемизируя с представлением о человеке как существе изначально, по природе своей разумном, Герцен пишет о том, с каким трудом вырабатывается ум из природы. «Ум – последнее усилие, вершина, до которой развитие часто не доходит…».

Развитию сознания большинства противостоит вся организация государственной и религиозной жизни, вся система воспитания – семейного, религиозного, школьного, приучая людей с ранних лет к тому, чтоб они «знали не понимая», заглушая естественное «чутье истины».

C неразвитым, деформированным сознанием, крепко держась за «дорогие предрассудки», большинство людей живет как бы во сне. Это сонное сознание лишено критического начала. В состоянии этой неразвитости разума люди не могут обходиться без государственной и нравственной опеки.

Главными историческими образованиями, осуществляющими эту опеку над неразвитым человечеством, являются государство и церковь. Они как бы восполняют «недостаток пониманья», свойственный большинству. Но они же являются и двумя главнейшими препятствиями к дальнейшему развитию. Это логический круг, из которого очень трудно выйти. Нелепость их, особенно церкви, очевидна; но это им нисколько не мешает. Исторически церковь и государство выступили первыми реальными силами человеческого развития. «…Это были некогда огромные шаги вперед, огромные ступени вверх…». Только благодаря религии и государству люди смогли найти себе «бестревожный досуг и святую праздность» – первые условия «прогресса, свободы, искусства и сознания». Только благодаря этим социальным институтам удается «сохранить общественную безопасность от диких страстей и преступных покушений…».

Герцен полагал, что до устройства общества на разумных основаниях еще предельно далеко, что человечество пока еще пребывает в состоянии духовного недоросля, и «все опекуны и пастухи, дядьки и мамки могут спокойно есть и спать на счет недоросля».

Для него верховная ценность, которой ни для чего нельзя пожертвовать,– человеческая личность. С темой личности связана у него и тема о свободе. Он один из самых свободолюбивых русских людей. Он не хочет уступать свободу и своему социализму (Бердяев).

АНТРОПОЦЕНТРИЗМ. «До конца, до последних дней Герцена идея человека цельного, живого и единого остается центральным пунктом его философского мировоззрения» (Шпет).

Через личность в ее деянии, пишет Герцен, теория может быть переведена в жизнь, через личность и ее деяние примиряется дуализм теории и практики. Став на грани между природою и историей, человек очеловечивает самое природу,– «так как вообще человеческое есть апофеоз естественного», завершая ее собою; и он оправдывает историю по своему существу человеческую – ибо «то, что не очеловечилось, не может вступить в историю»,– будучи ее началом, сознательным, разумным и самобытным. Природа и вся природная действительность осмысливается и становится разумной, «человечественной», через науку; история и вся действительность социальной жизни делается разумною через нравственно-разумное и свободное деяние личности.

Наука личностью претворяется в жизнь личности и общества.

«Человек призван не в одну логику – а еще в мир социально-исторический, нравственно-свободный и положительно-деятельный; у него не одна способность отрешающегося понимания, но и воля, которую можно назвать разумом положительным, разумом творящим; человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своем месте в своем времени – в этом его всемирное призвание.

… Человек не может примириться, пока все окружающее не приведено в согласие с ним».

Человеческое достоинство является последним нравственным определением и побуждением личности. Его надо сознавать и его надо уметь ценить, с его утратою бытие становится ничтожно. Нужно быть готовым к любой жертве за него. Только такой человек может заставить признать себя; и с человеком, который честь ставит выше жизни, который добровольно идет на смерть, «нечего делать: он неисправимо человек».

«Быть человеком в человеческом обществе,– говорит Герцен,– вовсе не тяжкая обязанность, а простое развитие внутренней потребности; никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг делать мед; она его делает потому, что она – пчела. Человек, дошедший до сознания своего достоинства, поступает человечески потому, что ему так поступать естественнее, легче, свойственнее, приятнее, разумнее;… Каждый может требовать, чтобы его не оскорбляли, и чтобы в лице его не оскорбляли человеческого достоинства личности вообще; он может, следовательно, еще требовать, чтобы его не оскорбляли оскорблением другого. Все это входит в нормальное человеческое сознание…».

«Все наше поведение, нравственное и безнравственное, лично; лично наше счастье и несчастье, личны наши слезы и наша радость… Нужно добиться только одного: чтобы и наша радость, и наше горе, любовь и пристрастие, переживались не по звериному и не по отвлеченным предписаниям доктринеров и утопистов, а человечески».

«Жизнь общественная – такое же естественное определение человека, как достоинство его личности. Без сомнения, личность – действительная вершина исторического мира. Всеобщее без личности – пустое отвлечение, но личность только и имеет полную действительность по той мере, по которой она в обществе» Герцен хочет сделать действительность разумною через действие человека как сознательной личности.

Настаивая на «объективности» исторического мира, Герцен одновременно раскрывает субстанциальный характер участия человека в этом мире: «тут он дома и не стесняется». В океане истории человек «разом лодка, волна и кормчий», тут он не теряется, «как песчинка в горе»; напротив, если он понял свое положение, понял «бесцельную суету» океана-истории, он «вырастает… в рулевого, заставляя бездонную пропасть служить себе путем сообщения». Отсюда следует: «будущность людей, народов»

напрямую зависит от деятельности самих людей.

Таким образом, отсутствие цели, предназначенности путей истории возлагает ответственность за ее будущее на самого человека. «… все великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что пока мы живы, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, м ы в с е - т а к и с а м и, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории… Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначенье, не урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями».

Он недопускает «подчинения личности обществу, народу, человечеству, идее…».

Персонализм, утверждение «нравственной самобытности» и свободы личности, утверждение независимости личности. «Я не советую браниться с миром,– пишет Герцен в книге «С того берега»,– а советую начать самобытную независимую жизнь, к о т о рая могла бы в себе самой найти спасение даже Личность определяется, по Герцену, общественными условиями, зависит от окружающей ее среды, но основным свойством ее является активность и свобода. «Человек свободнее, нежели обыкновенно думают. Он много зависит от среды, но не настолько, как кабалит себя ей. Большая доля нашей судьбы лежит в наших руках, стоит понять ее и не выпускать из рук».

Зависимость человека от среды и эпохи не подлежит сомнению, но каждая личность по-своему отражает их влияние, и в этом уже сказывается ее самостоятельность:

«в самом образе отражения является его (человека) самобытность. Противодействие, возбуждаемое в человеке окружающим, – ответ его личности на влияние среды… Сознание независимости не значит еще распадения с средою, самобытность не есть еще вражда с обществом. Среда не всегда относится одинаковым образом к миру, и, следственно, не всегда вызывает со стороны лица отпор».

«Массам свободный человек, его чувства и убеждения не нужны, им нужен кусок хлеба, а не личная свобода и независимость убеждения, слова; им нужен авторитет, власть которого их не оскорбляет, как она оскорбляет независимого человека; им нужно равенство, под которым они понимают равенство гнета, они косо смотрят на талант и не позволяют, чтобы человек не делал того же, что они делают; свободный человек для них ненужный человек…».

«Освобождать людей от ответственности – значит их не уважать, не принимать их за серьезное».

«Итак, мы исходим от личности с ее сознанием своего достоинства, с любовью к независимости, с готовностью принять ответственность за свои деяния и за свою самобытность. История и исполнение судеб человечества не имеет стр огого и неизменного предназначения точно так же, как не есть она слепой и механический ход физического процесса. И мы знаем, на что полагаться: на личную волю и мощь». Но где найти идеал и цель, по которым направлялось бы действенное раскрытие личности в ее общественной и исторической жизни? Ни в прошлом, ни в будущем они не лежат. Остается настоящее. Явное предпочтение, оказываемое настоящему перед прошлым и будущим, проникает собою все мировоззрение и все настроения Герцена.

«Уж не перестанут ли люди есть и пить, любить и производить детей, восхищаться музыкой и женской красотой, когда узнают, что едят и слушают, любят и наслаждаются для себя, а не для совершения высших предначертаний и не для с к о р е й ш е г о достижения б е с к о н е ч н о г о развития совершенства?»

«Настоящим надобно чрезвычайно дорожить, а мы жертвуем его мечтам о будущем, которое никогда не устроится по нашим мыслям, а как придется, давая сверх ожидания и попирая ногами справедливейшие надежды».

Герцен отрицает жизнь и деятельность для будущего, отрицает прогресс как цель, но он не отрицает прогресса как результата, как последствия сознательной работы в ее настоящем.

… «цель бесконечно далекая – не цель, а, если хотите, уловка; цель должна быть ближе, по крайней мере – заработанная плата или наслаждение в труде. Каждая эпоха, каждое поколение, каждая жизнь имели, имеют свою полноту, по дороге развиваются новые требования, испытания, новые средства, одни способности усовершаются насчет других, наконец, самое вещество мозга улучшается…».

Мировоззрение Герцена в целом – апофеоз личности. В личности видел Герцен проблему современного реализма, и через личность же задумал он разрешить основной «дуализм» своего времени: дуализм теории и практики.

О чём бы ни писал Герцен: о природе, естествознании, философии, политике, искусстве – мысль его постоянно обращена к человеку. Человек в его отношении к обществу и государству, семье, окружающим и общественной деятельности, в конечном счёте, – основной предмет рассуждений Герцена. Это фокус, в котором сходятся все стороны его многогранного творчества, сосредотачиваются все его духовные интересы. Вера в человека, сочувствие его страданиям, страстные поиски путей, ведущих к свободе и счастью, ненависть ко всему, что уродует человека и угнетает его,– вот что составляет основу высказываний Герцена, просветителя и социалиста, основу его гуманизма.

Герцен – писатель сложный. Его нелегко читать. Обладавший громаднейшей эрудицией и исключительно образной манерой мышления, Герцен то и дело заставляет нас интеллектуально и эмоционально напрягаться, тянуться к комментариям, разъясняющим ту или иную фразу, упоминаемые им имена и факты.

В богато и разнообразно одаренной натуре Герцена сочетались противоположные элементы. Он глубоко пережил все направления своей эпохи; во всякой сфере, куда он ни обращался, он сказал новое слово.

Мы приводим ниже фрагменты из сочинений Александра Ивановича Герцена.

Читайте, восхищайтесь, гордитесь.

ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ. «Былое и думы»; «О месте человека в природе»;

«Дилетантизм в науке»; «Письма об изучении природы»; «С того берега»; «Русский народ и социализм»; «Старый мир и Россия»; «О развитии революционных идей в России»; «Роберт Оуэн»; «Концы и начала».

В чем заключается духовная драма Герцена?

«Письма об изучении природы» Герцена – какова их роль в развитии материалистических традиций в русской философии?

Как вы понимаете: «одействорение» философии? В какой работе и в связи с чем Герцен говорит об этом?

Как относятся между собою философия и естествознание ( по работе «Дилетантизм в науке». Статья первая)?

Что означает понятие «русский социализм» Герцена?

Герцен, по-вашему, западник или славянофил?

В чем, по Герцену, источник мышления?

Как вы понимаете: персоналистический социализм?

Сочинения Герцен А. И. Собрание сочинений. В 30 т.– М., 1954–1966.

Герцен А. И. Сочинения. В 2-х т.– М., 1985-1986.

Герцен А. И. Былое и думы. В 3-х т.– М., 1967.

Литература Бердяев Н. А….Русская идея.– М., 1997.– Гл. II, Y.

Бессонов Б. Н. Судьба России: взгляд русских мыслителей.– М., 1993.– С. 26–33.

Булгаков С. Н. Душевная драма Герцена // Булгаков С. Н. Соч. в 2 т. Т. 2.– М., 1993.– С. 95-130.

Володин А. И. Александр Герцен и его философские искания // Герцен А. И. Соч. в 2 т. Т.1. Вступит. статья. М., 1985–1986.– С. 3–63.

В раздумьях о России.– М.: «Археографический центр», 1995.– С. 150–251.

Зеньковский В. В. История русской философии. В 2-х т. – Ростов-на-Дону., 1999. Т. 1– С. 314– Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа.– М., 1997.– С. 52–62.

Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Русская философия истории. – М., 1999.– С.

92–139.

Огарев Н. П. Избранные произведения. Т. 1, 2.– М., 1956.

Пирумова Н. М. А. И. Герцен. Жизнь и деятельность.– М., 1962.

Прокофьев В. А. Герцен.– М., 1987.– 400 с.

Русская идея // Сост. и авт. Вступ. ст. М. А. Маслин. – М., 1992.– С. 118–128.

Семенов В. С. Александр Герцен.– М., 1989.– 384 с.

Журнальные статьи Володин А. И. Об историософии Герцена // Вопр. филос. 1996. № 9.– С. 82–89.

Гассен С. И. Герцен //Перевод и предисл. А. А. Ермичева // Филос. науки.

2001. № 3.– С. 50–64.

Флоровский Г. Герцен в сороковые годы. // Там же. 1995. № 4.– С. 80–97.

Фрагменты сочинений печатаются по:

I. Герцен А. И. Сочинения в 2-х т.– М.: Мысль, 1985–

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

Массами философия теперь принята быть не может. Философия как наука предполагает известную степень развития самомышления, без которого нельзя подняться в ее сферу. Массы не вне истины; они знают ее божественным откровением. В несчастном и безотрадном положении находятся люди, попавшие в промежуток между естественною простотою масс и разумной простотою науки.

На первый случай да будет позволено нам заняться исключительно врагами современной науки – их мы понимаем под общим именем дилетантов и романтиков. Дилетанты вообще тоже друзья науки, но неприятели современному состоянию ее. Все они чувствуют потребность пофилософствовать, но пофилософствовать между прочим, легко и приятно, в известных границах; сюда принадлежат нежные мечтательные души, оскорбленные положительностью нашего века.

И, с другой стороны, сюда принадлежат истые поклонники позитивизма, упорно остающиеся при рассудочных теориях. Наконец, толпа этого направления составляется из людей, вышедших из детского возраста и вообразивших, что наука легка (в их смысле), что стоит захотеть знать – и узнаешь, а между тем наука им не далась, за это они и рассердились на нее.

Возле дилетантов доживают свой век романтики, запоздалые представители прошедшего, глубоко скорбящие об умершем мире.

Одно из существеннейших достоинств русского характера – чрезвычайная легкость принимать и усвоивать себе плод чужого труда. Но это достоинство вместе с тем и значительный недостаток: мы редко имеем способность выдержанного, глубокого труда. Нам понравилось загребать жар чужими руками, нам показалось, что это в порядке вещей Наши дилетанты с плачем засвидетельствовали, что они обманулись в коварной науке Запада, что ее результаты темны, сбивчивы… Гете давным-давно сказал: «Когда толкуют о темноте книги, следует спросить, в книге ли темнота или в голове». Мы сердимся на науку в совершенных годах, так, как сердились на грамматику, будучи восьми лет. Трудность, темнота – главное обвинение; к нему присовокупляются, как к существенному, другие возражения: пиетистические, моральные, патриотические, сантиментальные.

Наука не достается без труда – правда; в науке нет другого способа приобретения, как в поте лица; ни порывы, ни фантазии, ни стремление всем сердцем не заменяют труда.

Положение философии в отношении к ее любовникам не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет – ни формулы, ни фигуры, как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость философии дает ей вид доступности извне… Смотря с берега на зеркальную поверхность моря, можно дивиться робости пловцов; спокойствие волн заставляет забывать их глубину и жадность – они кажутся хрусталем или льдом. Но пловец знает, можно ли положиться на эту холодность и покой. В философии, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинакая глубина; в ней, как в горниле, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемственному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего развития. Не спрашивают дороги, скользят с пренебрежением по началу, полагая, что знают его, не спрашивают, что такое наука, что она должна дать, а требуют, чтоб она дала им то, что им вздумается спросить… Темное предчувствие говорит, что философия должна разрешить все, примирить, успокоить; в силу этого от нее требуют доказательств на свои убеждения, на всякие гипотезы, утешения в неудачах и бог весть чего не требуют.

Строгий, удаленный от пафоса и личностей характер науки поражает их; они удивлены, обмануты в ожиданиях, их заставляют трудиться там, где они искали отдыха. Наука перестает им нравиться… Другие науки гораздо счастливее философии: у них есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени… Природа – царство видимого закона; она не дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невозможно:

и глаз видит и ухо слышит… А между тем опыт – беднейшее средство познания. Он покоряется физическому факту; фактам духа и разума никто не считает себя обязанным покоряться; не дают себе труда уразуметь их, не признают фактами. К философии приступают со своей маленькой философией; в этой маленькой домашней, ручной философии удовлетворены все мечты, все прихоти эгоистического воображения. Как же не рассердиться, когда в философии-науке все эти мечты бледнеют перед разумным реализмом ее!

Что сказали бы о том человеке, который, собираясь заниматься математикой, потребовал бы вперед ясного изложения дифференцирования и интегрирования, и притом на его собственном языке? В специальных науках редко услышите такие вопросы: страх показаться невеждой держит в узде. В философии дело другое: тут никто не женируется (не стесняется – Н.К.)! Предметы все знакомые – ум, разум, идея и проч. У всякого есть палата ума, разума и не одна, а много идей. …но более отважные дилетанты идут дальше; они делают вопросы, на которые решительно нечего сказать, потому что вопрос заключает в себе нелепость. Для того чтоб сделать дельный вопрос, надобно непременно быть сколько-нибудь знакомому с предметом, надобно обладать своего рода предугадывающею проницательностию.

Наука в отношении к лицу только направляет внутренний процесс развития, прививает индивидуальности совершённое родом, приобщает ее к современности; она сама есть процесс углубления в себя природы и развитие полного сознания космоса о себе;

ею вселенная приходит в себя после борений материального бытия, жизни, погруженной в непосредственность. Наукой фантастическое упоение образного ведения становится, по выражению Аристотеля, трезвым знанием. Но для того чтоб достигнуть действительно до трезвости, надобен был труд 3000 лет. Сколько прожил скорбного, страдал, унывал, лил слез и крови дух человечества, пока отрешил мышление от всего временного и одностороннего и начал понимать себя сознательной сущностью мира!

В душе, чистой от предрассудков, наука может опереться на свидетельство духа о своем достоинстве, о своей возможности развить в себе истину; от этого зависит смелость знать, святая дерзость сорвать завесу с Изиды и вперить горящий взор на обнаженную истину, хотя бы то стоило жизни, лучших упований.

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ

ДИЛЕТАНТЫ И ЦЕХ УЧЕНЫХ

Истинное осуществление мысли не в касте, а в человечестве; она не может ограничиться тесным кругом цеха.

Современная наука начинает входить в ту пору зрелости, в которой обнаружение, отдание себя всем становится потребностью. Ей скучно и тесно в аудиториях и конференц-залах; она рвется на волю, она хочет иметь действительный голос в действительных областях жизни. Люди смотрят доселе на науку с недоверием, верное, но темное чувство убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами ученые по большей части занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что наука – общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она говорит странным и трудно понятным языком. Поверхностный дилетантизм и ремесленническая специальность ученых ex qfficio – два берега науки, удерживающие этот Нил от плодоносного разлива.

Дилетантизм – любовь к науке, сопряженная с совершенным отсутствием пониманья ee. Дилетанты – это люди предисловия, заглавного листа, люди, ходящие около горшка в то время, как другие едят.

Каста ученых, ученых по званию, по диплому, по чувству собственного достоинства, составляет совершенную противоположность дилетантов. Главнейший недостаток этой касты состоит в том, что она каста: второй недостаток – специализм, в котором обыкновенно затеряны ученые. …общественное сознание доросло до уважения к науке, до желания ее, и справедливо стало протестовать против монополии ученых;

но ревнивая каста хочет удержать свет за собою, окружает науку лесом схоластики, варварской терминологии, тяжелым и отталкивающим языком. Время аристократии знания миновало. Изобретение книгопечатания, без всех остальных содействовавших причин, должно было нанести решительный удар спрятанности ведения, приобщая к нему всех желающих.

Никак не можно думать, чтоб специально ученый имел большие права на истину;

он имеет только большие притязания на нее. …цеховой ученый вне своего предмета за что ни примется, примется левой рукой. Он не нужен во всяком живом вопросе. Он всех менее подозревает великую важность науки; он ее не знает из-за своего частного предмета, он свой предмет считает наукой. Массы действуют, проливают кровь и пот, а ученые являются после рассуждать о происшествии. Поэты, художники творят, массы восхищаются их творениями – ученые пишут комментарии, грамматические и всяческие разборы. Все это имеет свою пользу; но несправедливость в том, что они себя считают по праву головою выше нас, жрецами Паллады. C другой стороны, было бы еще страннее, если б мы сказали, что ученые не могут знать истины, что они вне ее. Дух, стремящий человека к истине, не исключает никого. Не все ученые принадлежат к цеховым ученым; многие истинно ученые делаются, подавляя в себе школьность, образованными людьми, выходят из цеха в человечество. Безнадежные цеховые – это решительные и отчаянные специалисты и схоластики.

Их в людей развить трудно; они – крайность одностороннего направления учености.

Образованный человек не считает ничего человеческого чуждым себе: он сочувствует всему окружающему; для ученого – наоборот: ему все человеческое чуждо, кроме избранного им предмета, как бы этот предмет сам в себе ни был ограничен. Образованный человек мыслит по свободному побуждению, по благородству человеческой природы, и мысль его открыта, свободна; ученый мыслит по обязанности, по возложенному на себя обету, и оттого в его мысли есть что-то ремесленническое и она всегда подавторитетна. Ученый имеет часть, и в ней он должен быть умен – образованный человек не имеет права быть глупым ни в чем. Образованный человек может знать и не знать по-латине – ученый должен знать по-латине… Есть великие поэмы, великие творения, имеющие всемирное значение,– нет сколько-нибудь образованного человека, который бы не знал их; цеховой ученый, наверное, не читал их, если они не относятся прямо к его предмету. На что химику «Гамлет»? На что физику «Дон-Хуан»? Ученые трудятся, пишут только для ученых; для общества, для масс пишут образованные люди;

большая часть писателей, произведших огромное влияние, потрясавших, двигавших массы, не принадлежат к ученым – Байрон, Вальтер Скотт, Вольтер, Руссо.

Различие ученых с дилетантами весьма ярко. Дилетанты любят науку, но не занимаются ею. Для ученых наука – барщина, на которой они призваны обработать указанную полосу; занимаясь кочками, мелочами, они решительно не имеют досуга бросить взгляд на все поле. Дилетанты смотрят в телескоп, оттого видят только те предметы, которые по меньшей мере далеки, как луна от земли, а земного и близкого ничего не видят. Ученые смотрят в микроскоп и потому не могут видеть ничего большого. Дилетанты любуются наукой так, как мы любуемся Сатурном: на благородной дистанции и ограничиваясь знанием, что он светится и что на нем обруч. Ученые так близко подошли к храму науки, что не видят храма и ничего не видят, кроме кирпича, к которому пришелся их нос. Дилетанты – туристы в областях науки и, как вообще туристы, знают о странах, в которых они были, общие замечания да всякий вздор, газетную клевету, светские сплетни, придворные интриги. Ученые – фабричные работники и, как вообще работники, лишены умственной развязности, что не мешает им быть отличными мастерами своего дела, вне которого они никуда не годны.

Наука – живой организм, которым развивается истина.

Главное, что делает науку ученых трудною и запутанною,– это метафизические бредни и тьма-тьмущая специальностей, на изучение которых посвящается целая жизнь и схоластический вид которых отталкивает многих. Но в истинной науке необходимо улетучивается то и другое и остается стройный организм, разумный и оттого просто понятный. Если б не было так, и нам не пришло бы в голову говорить об этом.

Но если, в самом деле, истинная наука так проста, зачем же высшие представители ее, например Гегель, говорили тоже трудным языком? Гегель, несмотря на всю мощь и величие своего гения, был тоже человек; он испытал панический страх просто выговориться в эпоху, выражавшуюся ломаным языком… Присовокупим к этому дурную привычку говорить языком школы, которую он поневоле должен был приобрести, говоря всю жизнь с немецкими учеными. Но мощный гений его и тут прорывается во всем колоссальном своем величии. Нет укора от нас великому мыслителю! Никто не может стать настолько выше своего века, чтоб совершенно выйти из него, и если современное поколение начинает проще говорить, то это именно потому, что Гегелева точка зрения у него вперед шла, была побеждена для него. Человек настоящего времени стоит на горе и разом обнимает обширный вид, но проложившему дорогу на гору вид этот раскрывался мало-помалу.

ПИСЬМА ОБ ИЗУЧЕНИИ ПРИРОДЫ. (1846–1846)

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

ЭМПИРИЯ И ИДЕАЛИЗМ.

Помните ли вы наши бесконечные споры студенческой эпохи, в которых обыкновенно с двух отвлеченных точек зрения мы стремились понять явление жизни и не могли никогда дойти не только до дельного результата, но даже до того, чтобы вполне понять друг друга? Так относятся к природе философия, с своей стороны, и естествоведение, с своей, обе с странным притязанием на обладание если не всею истиною, то единственно истинным путем к ней. Одна прорицала тайны с какой-то недосягаемой высоты, другое смиренно покорялось опыту и не шло далее; друг к другу они питали ненависть; они выросли в взаимном недоверии; много предрассудков укоренилось с той и другой стороны;

они не могут примириться до сих пор… Давно ли философия перестала уверять, что она какими-то заклинаниями может вызвать сущность, отрешенную от бытия? всеобщее, существующее без частного? Бесконечное, предшествующее конечному, и проч.? Положительные науки имеют свои маленькие привиденьица: это силы, отвлеченные от действий, свойства, принятые за самый предмет, и вообще разные кумиры, сотворенные из всякого понятия, которое еще не понято: exempli gratia – жизненная сила, эфир, теплотвор, электрическая материя и проч. Все было сделано, чтобы не понять друг друга, и они вполне достигли этого. Между тем, стало уясняться, что философия без естествоведения так же невозможна, как естествоведение без философии. Для того чтоб убедиться в последнем, взглянем на современное состояние физических наук. Оно представляется самым блестящим; о чем едва смели мечтать в конце прошлого столетия, то совершено или совершается перед нашими глазами. Органическая химия, геология, палеонтология, сравнительная анатомия распустились в наш век из небольших почек в огромные ветви, принесли плоды, превзошедшие самые смелые надежды. …Естествоиспытатель, вооруженный микроскопом, преследует жизнь до последнего предела, следит за ее закулисной работой… Сверх теоретических успехов успехи физических наук имеют громкие доказательства вне кабинетов и академий; они окружили, вместе с механикой, каждый шаг нашей жизни открытиями и удобствами. …они подают средства отрешать руки человеческие от беспрерывной тяжкой работы.

Казалось бы, после этого естествоведению остается торжествовать свои победы и в справедливом сознании великого совершенного трудиться, спокойно ожидая будущих успехов; на деле не совсем так. Внимательный взгляд без большого напряжения увидит во всех областях естествоведения какую-то неловкость, им чего-то не достает, чего-то не заменяемого обилием фактов; в истинах, ими раскрытых, есть недомолвка.

… увеличение знаний, не имеющее никаких пределов,.. иногда не столько радует, сколько теснит ум. Цеховые натуралисты громко и смело говорят, что им дела нет до самых естественных и законных требований разума, что человек не должен заниматься тем, чего нельзя разрешить. Ни один из великих естествоиспытателей не мог спокойно пренебрегать этой неполнотой своей науки; они относили к одному недостатку фактических сведений неуловимость его. Мы думаем, что сверх этого недостатка им мешает всего более робкое и бессознательное употребление логических форм. Естествоиспытатели …под мышлением разумеют способность разлагать данное явление и потом сличать, наводить, располагать в порядке найденное и данное для них; критериум истины – вовсе не разум, а одна чувственная достоверность, в которую они верят; им мышление представляется действием чисто личным, совершенно внешним предмету. Они пренебрегают формою, методою, потому что знают их по схоластическим определениям… Их мнимый эмпиризм все же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произвольна и лична. …и ни одному не пришло в голову, что метода в науке вовсе не есть дело личного вкуса или какого-нибудь внешнего удобства, что она, сверх своих формальных значений, есть самое развитие содержания, эмбриология истины, если хотите.

Идеализм высокомерно думал, что ему стоит сказать какую-нибудь презрительную фразу об эмпирии – и она рассеется, как прах. Эмпирики поняли, что существование предмета не шутка; что предметы, нас окружающие, не могут не быть истинными потому уже, что они существуют; они обернулись с доверием к тому, что есть, вместо отыскивания того, что должно быть. Они звали людей сойти с туманных облаков, где метафизики возились с схоластическими бреднями; они звали их в настоящее и действительное; они вспомнили, что у человека есть пять чувств, на которых основано начальное отношение его к природе, и выразили своим воззрением первые моменты чувственного созерцания – необходимого, единственно истинного предшественника мысли.

Без эмпирии нет науки, так, как нет ее и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания; …взятые в противоположности, исключительно и отвлеченно, они так же не приведут к делу, как анализ без синтеза или синтез без анализа.

И философия и естествоведение выросли из временного антагонизма своего… Им надобно объясниться во что бы то ни стало, понять раз навсегда свое отношение и освободиться от антагонизма. Но для этого объяснения необходимо, чтоб философия оставила свои грубые притязания на безусловную власть и на всегдашнюю непогрешительность. Ей по праву действительно принадлежит центральное место в науке, которым она вполне может воспользоваться, когда перестанет требовать его, когда откровенно победит в себе дуализм, идеализм, метафизическую отвлеченность… Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных; спокон веков сравнивали науки с ветвящимся деревом – сходство чрезвычайно верное; каждая ветвь дерева, даже каждая почка имеет свою относительную самобытность; их можно принять за особые растения, но совокупность их принадлежит одному целому, живому растению этих растений – дереву; отнимите ветви – останется мертвый пень, отнимите ствол – ветви распадутся.

Естествоиспытателям, так громко и беспрерывно превозносящим опыт, в сущности, описательная часть скоро надоедает. Им явным образом не хочется оставаться при одном добросовестном перечне; они чувствуют, что это не наука, стремятся замешать мышление в дело опыта, осветить мыслию то, что в нем темно, и тут обыкновенно они запутываются и теряются в худо понятых категориях. Стремление выйти из эмпирии совершенно естественно… Чисто эмпирическое отношение к природе имеет животное, но зато животное относится только практически к окружающему миру; оно не довольствуется страдательным рассматриванием естественных произведений и ест их или идет прочь. Человек чувствует непреодолимую потребность восходить от опыта к совершенному усвоению данного знанием… Дело в том, что человек больше у себя в мире теоретических мечтаний, нежели в многоразличии фактов. Собрание материалов, разбор, изучение их чрезвычайно важны; но масса сведений, не пережженных мыслию, не удовлетворяет разуму.