«Н.В. Комова Русская философия XIX-XX вв. Учебное пособие для студентов медицинских вузов Красноярск 2005 3 ББК - 87, 3 (2) К - 63 Составитель: Действительный член Международной академии наук о природе и обществе, ...»

Власть, по его мнению, должна быть передана органам народного самоуправления.

«Неужели они не понимают, – критиковал Ткачев анархистов, – что передать законодательную власть общинам – значит передать им одну из главнейших функций государства, иными словами – не разрушать государственную власть, а, напротив, создать из каждой общины самостоятельное государство».

Ткачев пропагандировал идею немедленного осуществления социальной революции. Развитие капитализма в России уничтожит поземельную общину, сформирует класс капиталистов, экономически и политически связанный с государственной властью, – в этом случае революция возможна в далеком будущем. Значит, революцию необходимо делать сейчас, используя благоприятные конкретно-исторические условия.

«Теперь или очень нескоро, быть может никогда! Т е п е р ь обстоятельства за нас, через 10, 20 лет они будут против нас».

Если Лавров предполагал необходимость пропаганды с целью подготовки народа к революции, то Ткачев призывал к немедленному вооруженному восстанию. Энгельс в обзоре «Эмигрантской литературы» (1874) подверг критике взгляды Ткачева. В ответ Ткачев опубликовал «Открытое письмо господину Фридриху Энгельсу», в котором в иронической манере обвинил Энгельса в незнании русской действительности и изложил свое понимание стратегии и тактики революционной борьбы в России.

Он утверждал, что в России уже есть предпосылки для социальной революции.

Это тяжелое экономическое положение народа, его политическое бесправие, поэтому необходимо не «подготовлять», а делать революцию. Но для ее реализации помимо объективных факторов требуется еще и субъективный фактор, влияние на народ революционного меньшинства, т. е. революционной интеллигенции.

«Ни в настоящем, ни в будущем народ, сам себе предоставленный, не в силах осуществить социальную революцию. Только мы, революционное меньшинство, можем это сделать,– и мы должны это сделать как можно скорее!» – писал Ткачев.

Теория революции Ткачева опиралась на традицию русской социалистической мысли, которая рассматривала основное противоречие общества как противоречие между народом и государством. Ткачев развил эту идею в том смысле, что государство не имеет в обществе никаких корней, что оно «висит» в воздухе. Отсюда абсолютизация роли политической борьбы, роли тайной революционной организации, акцент на возможности захвата революционным меньшинством политической власти. Отсюда же вытекало скептическое отношение к роли народных масс в социальной революции, их способности реализовать социалистический идеал.

МЕСТО ТКАЧЕВА В РУССКОМ ОБЩЕСТВЕ, В ФИЛОСОФИИ И СОЦИОЛОГИИ. П.Н. Ткачев занимал одно из ведущих мест среди активных деятелей революционного народничества, он был одним из его идейных вождей.

Философские, политические и литературно-критические сочинения Ткачева отражают его время, но многие из тех проблем и точка зрения одного из властителей дум русской интеллигенции второй половины XIX столетия, его решения этих проблем волнуют наше общество и сегодня.

В обширном творческом наследии Ткачева много блестящих произведений, которые и сейчас читаются с большим интересом и могут служить классическими образцами революционной публицистики. Своей концепцией «экономического материализма»

Ткачев внес наиболее существенный вклад в социологию российского народничества.

Какой бы области общественых или естественных наук ни касался в своих статьях Ткачев, везде он выступал как мыслитель, следящий за достижениями современной ему науки, непосредственно связанный с общественной практикой. В его статьях ясно просвечивало революционное настроение их автора и проявилась такая прекрасная черта русской философии, как единство философии и жизни.

ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ. «К обществу!»; «Задачи революционной пропаганды в России»; «Юридическая метафизика»; «Открытое письмо господину Фридриху Энгельсу»; «Что такое партия прогресса»; «Роль мысли в истории»; «Педагогика – родная дочка психологии»; «О пользе философии»; «Кладези мудрости российских философов».

Каким было становление Ткачева (юриста, революционера, публициста)?

Как вы понимаете: «критический реализм» Ткачева?

В чем, по Ткачеву, польза философии?

Как объясняет Ткачев природу человеческой психики?

Как относился Ткачев к проблеме революции в России?

Каков социалистический идеал Ткачева?

Сочинения Ткачев П. Н. Сочинения. В 2 т.– М., 1975– 1976.

Ткачев П. Н. Кладези мудрости российских философов.– М., 1990.– 656 с.

Литература Бердяев Н. А. Русская идея.– М., 1997.– Гл. Y.

Бессонов Б. Н. Судьба России: Взгляд русских мыслителей. – М., 1993.– С.109– Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Идеологи русского народничества. – Л., 1966.

Пустарнаков В. Ф. «Капитал» К. Маркса и философская мысль в России (конец XIX – начало ХХ в.).– М., 1974.

Русская философия. Малый энциклопедический словарь.– М., 1995. С.507–508.

Русская философия. Словарь /Под общ. ред. М. А. Маслина.– М., 1995. С.515– Рудницкая Е.Л. Русский бланкизм: Петр Ткачев. –М., 1992.– 266 с.

Шахматов Б. М. Петр Никитич Ткачев. Этюды к творческому портрету.– М., 1981.

Щипанов Н. Я. Философия и социология русского народничества. – М., 1983.

Фрагменты сочинений печатаются по:

I. Ткачев П. Н. Соч.: В 2 т.–М., 1976.

II. Ткачев П.Н. Кладези мудрости российских философов.– М., 1990.

Но как же объяснить в таком случае нынешний поворот общественного мнения в пользу философии, как объяснить ту реакцию антифилософскому, отрицательному направлению, которая началась в Европе с 60-х годов и у нас, в России, с 70-х годов? Реакция эта несомненна.

… в последнее время не только с каждым годом увеличивается число людей, специально разрабатывающих философские вопросы, но даже «талантливейшие представители специальных наук – химии, физиологии, биологии и проч.,– справедливо замечает г. Козлов, начинают философствовать». Можно насчитать много имен специальный ученых, выходящих из своей специальной области в область философии; ограничимся указанием, например, на Молешотта, Дюбуа-Реймона, Гельмгольца, Геккеля, Цёльнера, Вирхова, Бюхнера и т. п.

Вы скажете, зачем доказывать пользу философии, когда мы и без того философствуем?

«Великий политический и нравственный кризис, переживаемый современными обществами,– говорит Koнт,– зависит в конце концов от умственной анархии. Наибольшее зло состоит в глубоком разногласии, царствующем в умах человеческих относительно всех основных положений, непоколебимость которых составляет первое условие истинного общественного порядка. И пока отдельные лица не примкнут в единодушном согласии к нескольким основным положениям, на которых могла бы основаться общая социальная теория, до тех пор, какие бы ни пробовались политические паллиативы, народы неизбежно останутся в революционном состоянии, допускающем лишь временные учреждения. Но если бы раз состоялось это единение умов по отношению к некоторым принципам, то оно необходимо привело бы к установлению прочных учреждений, и это установление совершилось бы безо всяких потрясений, ибо наибольший беспорядок был бы уже уничтожен одним фактом единения».

Частные понятия отдельных наук, тесно связанные с группами конкретных явлений, постоянно регулируемые и строго обусловленные нашими непосредственными представлениями, всегда доступные опытной проверке, могут быть доведены (и во многих науках уже доведены) до той степени объективности, которая делает их общеобязательными для всех людей, достигших среднего уровня умственного развития и образования. Потому «наука о природе», или «философия природы», ставящая своей задачей систематизировать и классифицировать их известным образом, без сомнения, может в более или менее отдаленном будущем (т. е. тогда, когда частные научные понятия будут доведены до объективности и общеобязательности математических теорем), внести единство и целостность в индивидуальные мировоззрения людей.

Я допускаю вместе с вами, что общество, хочет не хочет, а не может ни на минуту забыть, ни на минуту отвернуться от «роковых» практических вопросов, настоятельно требующих скорейшего, безотлагательного решения. Мыслящие люди очень хорошо понимают, каково будет и каково должно быть это решение. Понимают или, лучше сказать, инстинктивно чувствуют это и люди немыслящие. Одних это понимание или это инстинктивное чувство озаряет надеждой, переполняет радостью, других повергает в трепет и беспокойство. Пребывать постоянно в трепете и беспокойстве – вещь крайне неприятная. Каждый человек естественно должен желать во что бы то ни стало выйти из этого несносного душевного состояния. Но как это сделать? Логика жизни неумолима, она ребром ставит проклятые вопросы. К счастью, логика человеческого ума несколько податливее. Многое совершенно невозможное в действительности оказывается вполне возможным в мысли. Когда мы созерцаем какой-нибудь неприятный, подавляющий жизненный факт во всей его конкретной реальности, мы невольно опускаем руки и приходим в уныние. «Ужасно! – восклицаем мы,– тут ничего не поделаешь! Не в наших силах устранить его и безумно бороться с ним!» Мы зажмуриваем глаза и начинаем его мыслить. Один за другим отвлекаются от него его конкретные признаки;

яркие краски тускнеют; все, что так неприятно резало наши глаза, как-то незаметно улетучивается, стирается; остается один бесцветный и безжизненный остов, одна идея.

Мы идем далее, мы продолжаем перерабатывать идею, мы ее синтезируем, анализируем, отмываем от нее дочиста все конкретные пятна и до такой степени разводим ее водой отвлеченностей и обобщений, что в конце концов она сама превращается в нечто совершенно неуловимое, туманное, расплывающееся… Тогда мы с облегченным сердцем открываем глаза; с самодовольной улыбкой смотрим мы теперь на поразившее нас явление. «Э, ты совсем и не так ужасно, как показалось нам сначала. Нас ослепила форма, и мы не обратили должного внимания на сущность. А вот как мы вникли в нее хорошенько, нам и не страшно!»

Понимаете ли вы теперь, читатель, почему интерес к философии должен неизбежно возрастать, по мере того как жизненные, практические вопросы обостряются, по мере того как они все настоятельнее и настоятельнее выдвигаются на первый план во всей своей реальной конкретности. Беспокоящиеся и трепещущие люди устранить их не могут, но они могут зажмурить глаза и… философствовать. В ее отвлеченных сферах практические резкости и угловатости сами собой сглаживаются, противоречия примиряются и всякий повод к трепету и беспокойству исчезает. «Культура философии в обществе,– повторяю снова слова одного из «верных приверженцев этой науки»,– есть самая важная опора против всяческих измов, которые, как односторонности, должны быть непременно упразднены философским синтезом и должны утонуть в едином миросозерцании».

Понимаете ли вы также теперь, в чем состоят собственно «целебные свойства» «ароматов», испускаемых, по уверению того же «верного приверженца», «цветом древа философии»? Вдыхайте же, вдыхайте в себя побольше этих ароматов, и да исцелят они вас от всех ваших скорбей и печалей!

…революция (в обыденном смысле слова) тем-то и отличается от мирного прогресса, что первую делает меньшинство, а второй – большинство. Оттого первая проходит обыкновенно быстро, бурно, беспорядочно, носит на себе характер урагана, стихийного движения, а второй совершается тихо, медленно, плавно, «с величественной торжественностью», как говорят историки. Насильственная революция тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство само сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навязать ему это сознание, когда оно старается довести глухое и постоянно присущее народу чувство недовольства своим положением до взрыва.

…Революции делают революционеры, а революционеров создают данные социальные условия окружающей их среды. Всякий народ, задавленный произволом, измученный эксплуататорами, осужденный из века в век поить своею кровью, кормить своим телом праздное поколение тунеядцев, скованный по рукам и по ногам железными цепями экономического рабства, – всякий такой народ (а в таком положении находятся все народы) в силу самых условий своей социальной среды есть революционер; он всегда может; он всегда хочет сделать революцию; он всегда готов к ней. И если он в действительности не делает ее, если он в действительности с ослиным терпением продолжает нести свой мученический крест.., то это только потому, что в нем забита всякая внутренняя инициатива, что у него не хватает духа самому выйти из своей колеи;

но раз какой-нибудь внешний толчок, какое-нибудь неожиданное столкновение выбили его из нее – и он поднимается, как бурный ураган, и он делает революцию.

Было время, и не слишком даже давно, когда зоологи, ботаники, астрономы, физики и вообще ученые жрецы тех наук, которые теперь принято называть опытными, считали своей священной обязанностью относиться к изучаемым ими явлениям природы – явлениям внешнего, объективного мира – с нравственно-телеологической точки зрения. … Вся природа казалась одушевленной какой-нибудь целью. Иногда эту цель видели в удовлетворении потребностям человеческого организма, его субъективным желаниям и стремлениям, иногда в осуществлении высших, недоступных пониманию человека предначертаний провидения. Человеческие потребности или высшие предначертания провидения служили, таким образом, основным критериумом, с точки зрения которого рассматривалось и обсуждалось и развитие организмов, и движение планет, и вообще всякая метаморфоза в физическом мире.

Понятно, что при господстве подобного миросозерцания явления природы исследовались с точки зрения чисто субъективной. Исследователь хлопотал не столько о том, чтобы открыть и выяснить действительную связь, существующую между ними, изучить управляющие ими реальные законы, сколько о том, чтобы подтянуть их под свою субъективную мерку, под ту или другую метафизическую доктрину. При оценке их имелся в виду не критерий «истинного» и «ложного», а критерий «нравственного» и «безнравственного», «хорошего» и «дурного», «желательного» и «нежелательного». Наука, погрязшая в тине субъективизма, с трудом могла подвигаться вперед. Поэтому нередко случалось, что драгоценные научные открытия, что гениальные научные обобщения умирали в самом зародыше, насильственно устранялись из области научного исследования, надолго вычеркивались из сознания современников, потому что они или шли вразрез с общепринятыми воззрениями, или не совпадали с известными идеалами, и представители этих воззрений, этих идеалов обрушивались на них со всею необузданностью возмущенного нравственного чувства и с позором и бичеванием изгоняли «истину» из храма науки.

… Теперь для нас совершенно даже непонятно, как может быть безнравственна астрономия, как может быть преследуема химия или физиология. … Теперь, напротив, мы говорим: «Ищи одну лишь объективную истину и ни о каких идеалах я догматах не заботься. Не первая должна сообразоваться с последними, а последние с первой».

Однако всем ли ученым мы предъявляем подобные требования?

Во в том-то и беда, что нет.

Объективного отношения к исследуемому предмету мы требуем только от той сравнительно небольшой группы ученых, которых принято называть естествоиспытателями. К ученым же, изучающим не явления природы (в тесном смысле этого слова), а явления общественной и психической жизни людей, мы и до сих пор обращаемся с теми же требованиями, с какими обращался средневековый авторитет к Бруно и Галилею. Мы хотим непременно, чтобы они вносили в свои исследования какие-нибудь нравственные и иные чисто субъективные идеалы, чтобы они оценивали и взвешивали анализируемые ими факты с точки зрения своих личных ощущений и вкусов, чтобы они рассматривали их сквозь призму «приятного и неприятного», «желательного и нежелательного», «дурного и хорошего». Короче говоря, мы хотим оставить общественные науки в той субъективной рутине, oт которой освободились мало-помалу науки естественные.

Его общественный идеал – самоуправляющаяся община, подчинение лица миру, право частного пользования, но отнюдь не частного владения землей, круговая порука, братская солидарность всех членов общины – одним словом, идеал с ясно выраженным коммунистическим оттенком. Конечно, от форм жизни, обусловливающих этот идеал, еще очень далеко до полного коммунизма; коммунизм кроется в них, так сказать, в зерне, в зародыше. Это зерно может разрастись, но может и заглохнуть,– все зависит от того, в каком направлении будет развиваться наша экономическая жизнь. Если она будет развиваться в том направлении, в каком она развивается теперь,– в направлении буржуазного прогресса,– то нет сомнения, что нашу общину (а следовательно, и наши народные идеалы) постигнет судьба западноевропейской общины: она погибнет, как погибла община в Англии, Германии, Италии, Испании и Франции. Но если революция поставит вовремя плотину быстро несущимся волнам буржуазного прогресса, если она остановит его течение и даст ему другое, совершенно противоположное направление, тогда, нет сомнения, при благоприятном уходе наша теперешняя община обратится мало-помалу в общину-коммуну.

Но представления об этих новых элементах, новых факторах мы тщетно стали бы искать в народном идеале; он еще их не знает; они еще ему чужды; они присущи лишь социалистическому миросозерцанию революционного меньшинства. Вот почему идеал этого меньшинства как более широкий и более революционный, чем народный идеал, и должен во время революции господствовать над последним. Народ не в состоянии построить на развалинах старого мира такой новый мир, который был бы способен прогрессировать, развиваться в направлении коммунистического идеала; потому при построении этого нового мира он не может и не должен играть никакой выдающейся, первенствующей роли. Эта роль и это значение принадлежат исключительно революционному меньшинству.

НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ МИХАЙЛОВСКИЙ

Николай Константинович Михайловский был настоящим мыслителем – универсалом, просветителем: социолог, философ, экономист, историк, психолог, литературный критик, популяризатором научных теорий. Демократические убеждения Михайловского опирались на высокую культуру и широту познаний. Для последней трети XIX и начала ХХ века он был одним из крупнейших авторитетов в российской демократической среде.

СТАНОВЛЕНИЕ: ОБРАЗОВАНИЕ;ОБЩЕСТВЕННАЯ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. Н. К. Михайловский родился в г. Мещовске Калужской губернии в дворянской семье. Матери он лишился в раннем детстве. Отец умер, когда ему было четырнадцать лет. После окончания гимназии в Костроме родственники определили Михайловского в Петербургский институт корпуса горных инженеров. Он прекрасно учился и приобрел солидное физико-математическое и естественноисторическое образование. Но закончить институт не удалось. Студенческие волнения после «освобождения»

крестьян докатились и до закрытого корпуса. В результате столкновения кадетов с начальством – мне, писал Михайловский,– было «так настоятельно любезно предложено подать прошение об увольнении из корпуса, что я не мог отказаться».

Под влиянием романа Чернышевского «Что делать?» Михайловский создает переплетную мастерскую, на что потратит доставшееся наследство. Увлечение юриспруденцией, работа корректором и случайные литературные заметки; изучение работ Чернышевского, Прудона и Герцена. К середине 60-х годов Михайловский становится профессиональным литератором-публицистом. Склонность к сочинительству он почувствовал еще в детстве. И уже в 18 лет стал печататься в разных журналах. В 1869 г.

Михайловский становится постоянным сотрудником журнала «Отечественные записки», с 1889 г. – его редактор. С начала 90-х гг.– соредактор «Русского богатства», органа социалистов-революционеров. Михайловский и его сторонники – легальное крыло народников.

В «Отечественных записках» Михайловский – ведущий публицист демократического направления. Огромная популярность в среде интеллигенции и молодежи. Например, в 1875-77 гг. вел ежемесячное научное и литературно-критическое обозрение под заглавием «Записки профана» (профан – человек из народа, сознание которого свободно от догм казенной науки и который способен к непредвзятой оценке явлений литературы, науки и жизни). Темы: «на злобу дня» – политика, экономика, история, социология, биология, философия, уголовное право, этика, эстетика, религия. Дорожил своим положением идейного вождя. Отказался от эмиграции (под влиянием Лаврова), остался, чтобы через литературу влиять на молодежь. Считал задачей – не призыв к действию, а – воспитание оппозиции, подготовку молодого поколения к тому моменту, «когда настанет время действовать», чтобы молодежь встретила его «не с Молешоттом на устах и не с игрушечными коммунами, а с действительным знанием русского народа и с полным умением различать добро и зло европейской цивилизации». Нельзя допустить, чтобы революционеры гибли «задаром»; неподготовленная революция страшнее реакции. «Готовить людей к революции в России трудно, – писал он в письме Лаврову,– готовить к тому, чтобы они встретили революцию, как следует, можно и, следовательно, должно». Публицистика Михайловского блестящий образец такой подготовки.

Михайловский как-то сказал по поводу своей биографии: «Иных воспоминаний, кроме литературных, я бы не мог предложить читателям потому, что вся моя жизнь протекла в литературе». Но, что удивительно, человек, заявивший о себе:

«Я не революционер – всякому свое»,– являлся идеологом революционного народничества и был, по многочисленным признаниям современников, «властителем дум».

И при жизни, и после смерти вокруг имени Михайловского гремели споры сторонников и противников.

Михайловский был убежден: литература – это оружие. И от того, кто им владеет, зависит чрезвычайно много. «Для того чтобы развить и укрепить революционное отношение к действительности, нужно познание и критика существующего,– писала знаменитая революционерка Вера Фигнер,– Михайловский месяц за месяцем, год за годом в своих литературных, научных и публицистических произведениях давал нам это».

Огромная эрудиция Михайловского позволила ему одному из первых в русской литературе критически осмыслить труды таких общеевропейских авторитетов, как Конт, Спенсер, Дарвин, Милль. Кроме того, Михайловский умел сочетать самые высокие теоретические проблемы с конкретными фактами русской и зарубежной культуры и политики. Привлекала современников и его традиционная для русского интеллигента антиправительственная позиция.

Особенно популярны статьи Михайловского были среди молодежи. Так, например, В. Г. Короленко, в юности захваченный народническими настроениями, вспоминал впоследствии: «Я уже года четыре интересовался статьями Михайловского и любил их. Еще студентом петровской академии я прочел одну из них и сразу был захвачен:

то настроение, романтическое, смутное, которое бродило среди молодежи и звало наше поколение к народу,– находило здесь глубокое реально-научное обоснование, и то обстоятельство, что Михайловский перемешивал изложение своей теории с постоянными экскурсами публициста в самую злободневную современность, придавало его статьям интерес особенно захватывающий». Короленко точно характеризует одну из самых привлекательных способностей стиля Михайловского: сочетание элементов высокой научности с самой злободневной публицистикой.

В известных статьях о «героях» и «толпе» рассматривается тот уровень неразвитого массового сознания, при котором «однообразие впечатлений, скудность жизни, узость интересов, односторонность духовной деятельности… развинчивает индивидуальность и готовит из нее раба, жадно ищущего перед кем преклониться, кому отдать в руки свою волю».

Литературно-критические работы Михайловского, использование им классического наследия в общественно-политических целях – продолжение просветительской традиции в России, согласно которой, литература – это не сфера «чистого искусства», но орудие, которое служит обществу, отражает его многообразную жизнь и выносит приговор общественным явлениям.

Экскурсы критика в историю литературы с целью использования классического наследия в общественно-публицистических целях. «Я люблю литературу,– писал Михайловский,– как единственный орган выражения русской мысли, достаточно громкий, чтобы его слышно было на севере и на юге, на востоке и западе; памятуя, какой свет литература вносила и вносит в нашу бедную, серую, ниже травы ползущую, тише воды текущую жизнь; болею сердцем, когда этот единственный орган русской мысли звучит хрипло и сдавлено».

Образы, созданные литературой прошлого, сохраняют, по убеждению критика, публицистическую актуальность в силу чрезвычайно медленного прогресса нравов, сохранения и необыкновенной живучести старых форм жизни. Живы, пишет Михайловский, грибоедовские герои. Современная действительность дает не меньше оснований для «мильона терзаний», чем прошедшие времена: «Мечты о свободе и освобождении разбиваются об нагайку и военный гений Скалозуба, о холопство Молчалина, о фамусовские предстваления «к крестишку иль к местечку», о беспардонное вранье Репетилова, о наглость Загорецкого». Но в каждом порядочном русском человеке присутствует и живет частица «уязвленной души Чацкого».

Михайловский не раз будет обращаться к образу Чацкого. Когда лицемерие и подлость становятся пружинами общественной жизни, Чацкие, «так или иначе покончив свои личные счеты, вымещают свою боль на борьбе с подлостью вообще». Здесь их и ждут самые тяжелые испытания, потому что подлость и лицемерие опираются не только на покровительство власти; они опираются на поддержку обывательского общественного мнения, сильного рутиной, косностью и нравственной невзыскательностью. Как подчеркивает критик, «подлость сильна своей общедоступностью для большинства, она может пронизывать всю атмосферу, осаждаться в учреждения, общественные группы, вырастать в целые стены, с которыми, пожалуй, никакие тараны не справятся».

Оглянитесь вокруг себя – разве в наше время так уж устарели образы прошлого?

И перевелись Чацкие и причины для «горя» их уму?

Основные идеи Михайловского первоначально были сформулированы им в двух работах: «Что такое прогресс?» и «Борьба за индивидуальность». В них Михайловский ставит два главных, тесно связанных прогресса и о том, способствует или препятствует прогресс общества и государства развитию личности человека.

ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. Центром вселенной и мерой вещей является человек. В своих критериях и оценках он старался опереться на те реальные тенденции, которые можно усмотреть в человеческой истории. Эти тенденции Михайловский видел в развитии человеческой личности, которая совершенствуется не за счет других, но на основе кооперации, сотрудничества между людьми. Признаки этого он находил в современных ему социалистических движениях. Социализм он определял как «торжество личного начала при посредстве начала общинного». С таким видением связана и его известная «формула прогресса»: в истории осуществляется «борьба за индивидуальность», и успех в этой борьбе есть мера прогресса человеческой истории.

Философия Михайловского (как и Герцена, и Лаврова) антропоцентрична и персоналистична. Его этический персонализм является ключом ко всем его построениям.

Личность носит в себе потребность целостности, она не хочет ослаблять или подавлять ни одну сторону в себе. «Личность никогда не должна быть принесена в жертву, пишет Михайловский,– она свята и неприкосновенна, и все усилия нашего ума должны быть направлены на то, чтобы самым тщательным образом следить за ее судьбами и становиться на ту сторону, где она может восторжествовать».

В духе антропоцентризма он доказывал, что нет абсолютной истины, но есть только истина для человека, что критерий истины следует искать в удовлетворении познавательных потребностей человеческой природы. Но это не значит, что истина имеет сугубо субъективный характер; Михайловский не мыслит теорию без фактической почвы. Гносеологическая концепция Михайловского – разновидность «идеал-реализма» (с идеями активности познающего субъекта и зависимости познания от общественных структур).

Персонализм Михайловского приводит его неизбежно к выделению человека из порядка природы, к борьбе его с природой, с так называемым «естественным ходом вещей» (который, по Михайловскому, имеется лишь там, где человек не вмешивается в природу).

Михайловский критиковал дарвинистов. Дарвинисты, говорил он, переносят на человеческое общество законы борьбы за существование, но как приспособление к окружающей среде, так и естественный отбор не представляют человеческих идеалов.

В замечательных этюдах «Борьба за индивидуальность», эту борьбу Михайловский находит в природе всюду в органическом мире, но в человеке эта борьба принимает, по мере развития истории, все более фатальный характер: общество угнетает личность, превращает ее в раба, в «штифтик», лишая ее полноты и цельности. Рядом с основной этической точкой зрения Михайловский выдвигает права личности в борьбе с давлением общества.

«Пусть кто хочет смотрит на меня, как на часть чего-то, стоящего надо мной…, но я не перестаю видеть в себе полного человека, цельную личность, я хочу жить всей доступной мне жизнью». «Благо человека есть его цельность, гармония».

Михайловский показывает, как высшие формы индивидуализации поглощают низшие. Личность человеческая, будучи сама высокой формой индивидуализации, встречает уже в семье, а тем более в обществе высшие (в отношении к отдельной личности) формы индивидуализации. «Пусть общество прогрессирует,– пишет Михайловский – но поймите, что личность при этом регрессирует… Общество, самим процессом своего развития, стремится раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить личность из индивида в орган». «Я объявляю,– пишет в другом месте Михайловский,– что буду бороться с грозящей поглотить меня высшей индивидуальностью. Мне дела нет до ее совершенства, я сам хочу совершенствоваться».

Этот мотив – борьба за цельность личности – получает особую остроту, когда дело касается современного социального строя, основанного на все развивающейся дифференциации труда: «тут топчется именно личность, индивид; личная свобода, личный интерес, личное счастье кладутся в виде жертвоприношения на алтарь правильно или неправильно понятой системы «наибольшего производства»». Сознание свободы – основной творческий рычаг в человеке, основа его неустанного стремления ввысь («пусть это обман, но им движется история»).

Михайловский вместе с Лавровым стал основателем этико-социологической школы в России. Он страстно обличал социал-дарвинистские и пассивносозерцательные учения, «фатализм» и «крайний детерминизм» марксистской теории.

Не отрицая законосообразности общественного развития и признавая правоту исторического материализма в качестве материализма экономического, Михайловский активную роль в истории отводил личности, ее собственным силам, моральной позиции, ее способности противостоять стихийным силам исторического процесса, присущему человеку сознанию свободного выбора деятельности. Развитие личности («неделимого»), живущей полной и всесторонней жизнью, по Михайловскому,– высший критерий общественного прогресса, суть которого усматривалась в постепенном приближении к целостности личности, к возможно более полному и всестороннему разделению физиологического труда между органами отдельного человека и возможно меньшему общественному разделению труда между людьми.

Определяя условия общественного развития на его пути к идеалу, Михайловский говорит о типе и степени развития. Под типом развития он понимал сумму различных способностей индивидуума. По его мнению, индивидуум, пользующийся почти исключительно одной способностью, доводит ее до высокой степени совершенства, но все другие его способности подвергаются атрофированию. Таким образом, общий тип развития индивидуума понижается. Михайловский выступает против теории эволюции Спенсера и подвергает критике взгляды этого философа на общество как единый организм.

Опираясь на выводы зоолога Бэра, Михайловский указывает, что организм развивается, растет и совершенствуется посредством физиологического разделения труда, и, таким образом, источником исключительной сложности организма является дифференциация органов и тканей. Каждый орган выполняет в совершенстве какую-либо особую функцию, полезную для всего организма, который благодаря этому процессу развития становится все более сложной индивидуальной сущностью.

Спенсер считал, что общество развивается благодаря разделению труда и специализации его членов. Михайловский оспаривает такое утверждение и указывает, что специализация приводит к регрессу личности. Степень развития, достигаемая личностью в результате развития какой-либо одной способности за счет других, может быть очень высока, но тип развития этой личности, тем не менее, понижается. В подобном процессе развития общество «старается подчинить и разбить личность». Оно превращает человека из отдельной личности в свой собственный орган. Узкие специалисты перестают понимать внутреннюю жизнь представителей других специальностей. Таков источник равнодушия, даже враждебности и, наконец, утери счастья. Стремясь избежать таких нежелательных последствий, «личность, повинуясь тому же закону развития, борется или, по крайней мере, должна бороться за свою индивидуальность, за самостоятельность и разносторонность своего я».

Таким образом, то, что означает прогресс в жизни организма, является регрессом в жизни общества.

Михайловский является наиболее ярким выразителем «субъективного метода» в социальном знании. Сущность «субъективизма» заключается в признании того, что о ц е н о ч н ы й момент входит в познание человеческой деятельности. По формуле Михайловского, «в области явлений общественных н а б л ю д е н и е неизбежно и теснейшим образом связано с нравственной оценкой. Чисто «теоретическое», то есть б е з о ц е н о ч н о е восприятие человека и его деятельности просто н е д а е т нам всего того материала, который наличествует в социальных фактах.

Оценка,– с точки зрения «интересов», «симпатий» или «идеала»,– так же важна для «наблюдения», как вообще в «эмоциональном мышлении» (страх, зависть, вера, любовь и т. п.), впервые мы входим в те стороны в человеке, которые без этого непонятны. Это есть факт, признанный ныне значительным большинством психологов. Михайловский же выдвигал чисто персоналистический момент в этом факте (по формуле: «я вполне удерживаю за собой право критиковать великий Божий мир с точки зрения своего кусочка мозга»),– выдвигал верховное право каждой личности жить и оценивать мир по своему сознанию идеала.

Так, теоретическая истина, по Михайловскому, не может противоречить истине в человеке и целостности в духовной действительности самой по себе. «Всякий раз, как приходит мне в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке.

Кажется, только по-русски правда-истина и правда-справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда,– в этом огромном смысле слова,– всегда составляла цель моих исканий. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению в правде-истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъективную,– такова задача всей моей жизни… Все меня занимало исключительно с точки зрения великой двуединой правды».

Особое значение Михайловский придавал нравственному фактору, «сопереживанию. По отношению к окружающему человек занимает активную позицию. Он не может пройти мимо темных сторон жизни – людских страданий угнетения, несправедливости. Он хочет улучшить этот мир. Он не приемлет формул типа «все действительное разумно». Именно таким был Михайловский. Он отвергал принцип пассивного принятия существующего. «Реабилитировать действительность,– писал он,– идеализировать отсутствие или скудость идеалов – ни красы тут нет, ни радости».

По Михайловскому, важно именно вносить в понимание социального мира точку зрения «общественного идеала». Но откуда у Михайловского этот высший идеал? Конечно, из его «народничества»; он сам очень хорошо выразил это в словах: «сострадание живет во мне и ж ж е т м н е д у ш у». Ведь это Михайловский пустил в оборот слова «кающийся дворянин», – слова, эквивалентные формуле Лаврова об «уплате долга» народу. Это верно выражает тот страстный этицизм, который составляет творческий источник исканий Михайловского. Перед нами та же характерная для столь многих русских мыслителей черта подлинного «примата этики». «Я только ту науку признаю достойной священного имени науки,– читаем в «Записках профана»,– которая расчищает мне жизненный путь».

Михайловский скептически относился к «научно-объективным прогнозам будущего, полагая, что можно говорить лишь об идеале будущего. За это его называют «утопистом». У человечества всегда были и будут идеалы – христианские, демократические, социалистические, разные.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О СУДЬБЕ РОССИИ. В 1872г. (через пять лет после опубликования) в России издан «Капитал» Маркса (кстати, первый перевод на иностранный язык – этот факт немало потряс самого автора) – его читают и обсуждают все социалисты, в том числе, народники.

«Капитал» Маркс писал, живя в Лондоне, на материале зарождения и развития английского капитализма. На английский язык «Капитал» перевели через 15 лет.

Как тут не вспомнить о такой национальной черте русских, как «всемирная отзывчивость» (по словам Достоевского). Страстное увлечение философией Гегеля, анархизмом, марксизмом… Михайловский принадлежал к тем немногим крупным мыслителям России, которые стремились избежать крайностей западничества и славянофильства, искали синтез мирового и национального исторического опыта. Как и Герцен, Михайловский был настоящим европейцем по эрудиции, широте кругозора, знанию языков. Вместе с тем он прекрасно понимал, что чисто подражательная европеизация России, прямолинейная пересадка западных институтов на российскую почву не даст результатов – почва должна быть подготовлена.

С другой стороны, Михайловский принадлежал к искренним, подлинным патриотам своего отечества. Но это нисколько не мешало ему критиковать «самохвальство»

славянофилов, неумеренную идеализацию национальных традиций. Главное же в позиции Михайловского: искать свои, российские пути в общемировую цивилизацию. Эта проблема и сегодня остается актуальной.

В «Капитале» дана аргументированная критика капитализма, после которого – утверждает Маркс, открывший диалектические законы общества,– неизбежно наступит социализм. Но – писал он в Предисловии к «Капиталу»: «Всякая нация может и должна учиться у других. Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития, не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами». Таким образом, возникновение нового общественного строя, который «неизбежно должен вырасти из предыдущего», подчинялось в целом открытым ранее естественноисторическим законам.

Как должны были воспринимать подобное утверждение русские народники, считающие себя учениками Маркса? Согласиться с ним – значило, что уклониться от капиталистической стадии не удастся. Или, может, написанное в «Капитале» касалось только промышленно развитых стран, уже вступивших на капиталистическую стезю и теперь обреченных следовать «естественноисторическим» путем вслед за Англией? Мучительные вопросы, невозможность найти прямые и ясные ответы. С одной стороны, передовая общественность России выступала за «торжество основных начал общечеловеческой цивилизации» (Н. Михайловский), с другой – верила в самобытность своего развития, в возможность обойти капитализм с его язвами, пятнами и т. д. и развиться сразу в социалистическом направлении. Тем более, что капитализм – «Капитал» Маркса это доказывал – является преддверием социализма.

Михайловский восхищается редкой логической силой и громадной эрудицией Маркса и – в то же время – считает, что «идеи и интересы, с которыми он борется, слишком еще слабы у нас, чтобы от их расшатывания могла воспоследствовать какая-нибудь опасность».

Что же беспокоило Михайловского, если он так уверенно говорит о победе начал общечеловеческой цивилизации в России? Его интересовал прежде всего вопрос о времени. Время «торжества основных начал общечеловеческой цивилизации» в России «желательно было бы по возможности сократить». Западная Европа, в глазах Михайловского, хотя и воплощала начала цивилизации, была не совсем образцовой, чтобы полностью подражать ей.

В «Записках профана» Михайловский спрашивает, представляет ли процесс «капитализации» в истории Западной Европы «нечто деятельное, нечто неизбежно обязательное как для самой Европы в будущем, так и для других стран, стоящих на низших ступенях цивилизации»,– и отвечает на этот вопрос отрицательно. По его мнению, «вдоволь насмотревшись на чужую историю», мы в состоянии «вести свою собственную вполне сознательно», в этом – историческое преимущество России.

Вопрос о судьбе крестьянской общины оставался центральным для социалистовнародников 70-80-х годов, по мнению которых, община должна составлять главный экономический базис социалистической революции в России. «История еще не представила достаточно фактов для вывода, что община становится поперек дороги промышленного прогресса»,– пишет Михайловский. Он считал в практическом отношении самым важным в общине – ее способность оградить мужика от «будь промышленной конкуренции».

Зачем разрушать общину, если нашим идеалом является коллективная собственность? Зачем ждать перехода земли и заводов в частные руки, если мы знаем, что «интересы русских фабрикантов не суть интересы русского народа»? России еще только предстоит пройти вслед за Европой процесс, который описал Маркс. Но стоит ли проходить весь этот процесс? Народникам очень хотелось избежать потрясений для России, хотелось меньшей цены за общественный прогресс.

Он был очень хорош собою, писал критик А. М. Скабичевский, знавший его не одно десятилетие. «Среднего роста, с классически правильными чертами лица, сияющего и физическою и духовною красотою, с чрезвычайно умными, проницательными глазами, с зачесанными назад пышными белокурыми кудрями, с безукоризненными, изящными манерами, он был кумиром не только женщин, но и мужчин…» Но сближался он далеко не со всеми, так как был человеком «крайне сосредоточенным, скрытным, каждую минуту державшим себя в руках». Он получил «блестящее, чисто дворянское воспитание», владел несколькими языками, «лихо танцевал мазурку», «любил шампанское и дорогие ликеры,– словом, с головы до ног представлял собою чистокровного джентельмена».

Расскажем о том впечатлении, которое Михайловский оказывал на окружающих.

По словам В. Г. Короленко, Михайловский «был сдержан, не любил распущенности и амикошонства, не терял никогда самообладания, у него было удивительное умение обращаться с людьми, порой несколько суровое, но всегда прямое и честное».

Оригинальность философско-социологического метода Михайловского, активная гражданская позиция, хороший литературный вкус заставляли русскую интеллигенцию внимательно следить за его творчеством на протяжении более 40 лет.

Почитаем Михайловского в 21 веке, почувствуем обаяние его личности, станем духовно богаче.

ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ. «Записки профана»; «Борьба за индивидуальность»; «Что такое прогресс?»; «Борьба за индивидуальность».

Как влиял на интеллигенцию Михайловский («Отечественные записки» и др.)?

Как решает Михайловский проблему личности и общества?

Как выражен субъективный метод в социальной философии Михайловского?

К образам каких литературных героев часто обращался Михайловский?

Что думал Михайловский о судьбе России?

Как Михайловский и другие народники отнеслись к «Капиталу» К. Маркса?

Сочинения Михайловский Н. К Полн. собр. соч. Т. 1–10.– Спб., 1906– 1914.

Михайловский Н. К Герои и толпа. Избранные труды по социологии.: В 2-х тт. – СПб., 1998.– 362 с.; 405 с.

Михайловский Н. К. Записки профана // Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. XIX в.– М.: Республика, 1995.– С.

423–447.

Литература Бердяев Н. А. Русская идея.– М., 1997.– Гл. Y. С. 86–111.

Бессонов Б. Н. Судьба России: взгляд русских мыслителей / Гл. XY. «Хождение в народ».– М., 1993.– С. 106–112.

Виленская Э. С. Н. К. Михайловский и его идейная роль в народническом движении 70-х – нач. 80-х гг. XIX в.– М., 1979.

Волк С. С. Карл Маркс и русские общественные деятели.– Л., 1969.– 215с.

Володин А. И. Выдающийся деятель русской культуры // Отечест. история. 1993.

Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Идеологи русского народничества.– Л., 1966.

Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа.– М., 1997.– С. 86–102.

Кривоторов В. Ирония истории, или О пользе изучения дискуссий прошлого (марксисты – народники) // Знамя. 1989. № 12. – С. 187–196.

Малинин В. А. Философия революционного народничества.–М., 1972.– 340 с.

Пантин И. К. Революционная традиция в России: 1783–1883 гг.–М.,1986.– 343 с.

Пустарнаков В. Ф. «Капитал» К. Маркса и философская мысль в России (конец XIX – начало ХХ в.)– М., 1974.– 383 с.

Щипанов Н. Я Философия и социология русского народничества.– М., 1983.

Фрагменты сочинений печатаются по:

I. Михайловский Н. К. Полн. собр. соч. в 10 т. СПб., 1911.

II. Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии, XIX век.– М.: Республика, 1995.

Я заявляю, что общество есть живой организм и что поэтому законы, действующие в организме, действуют и в обществе. Если меня спросят, почему я признаю общество организмом, я отвечу, что меня побуждает к тому сходство законов, действующих в обществе и организме. И хотя я впадаю, таким образом, в заблуждение, называемое в руководствах логики petitio principii, т. е. я доказываю два предложения взаимно одно другим, что совершенно непозволительно, но это не мешает мне вести дело дальше. Я вижу в организме руки, работающие в тесном смысле слова, добывающие пищу, строящие дома, делающие сапоги и т. д. Я говорю: в обществе так же существуют и должны существовать люди, аналогичные рукам в организме, т. е. люди, строящие для всего общества дома, делающие для него сапоги, и т. д. Я вижу в организме мозг, центральный орган, заправляющий всею машиною. Я говорю: в обществе так же существует и должен существовать мозг. – Я вижу в организме ноги, единственная обязанность которых состоит в поддержке и передвижении тела. Я говорю: в обществе существует и должен существовать класс людей, которые занимаются исключительно поддержкою и передвижением других членов общества, и т. д.

Можно требовать для России буквального повторения истории Европы в экономическом отношении: отнять у мужика землю и отправить его на фабрики, свести всю обрабатывающую промышленность в города, а сельскую предоставить мелким или крупным землевладельцам не-земледельцам. Таким путем различные общественные функции благополучно обособятся. Но можно представить себе и другой ход вещей. Можно представить себе поступательное развитие тех самых экономических начал, какие и теперь имеют место на громадном пространстве империи. Это будет, разумеется, опыт небывалый, но ведь мы и находимся в небывалом положении. Мы представляем собою народ, который был до сих пор, так сказать, прикомандирован к цивилизации. Мы владеем всем богатейшим опытом Европы, ее историей, наукой, но в то же время сами только оцарапаны цивилизацией. Наша цивилизация возникает так поздно, что мы успели вдоволь насмотреться на чужую историю и можем вести свою собственную вполне сознательно,– преимущество, которым в такой мере ни один народ в мире до сих пор не пользовался.

Положительной науке нет никакого дела до всех субстанций и соответствующих им критериев истинности наших понятий. Она прямо говорит, что для нее даже безразлично – истинно или призрачно наше познание природы само по себе, т. е. вполне ли оно соответствует действительности, истинной природе вещей. Важно только, чтобы это познание удовлетворяло требованиям человеческой природы, и критерия истинности следует искать уже в том удовлетворении. Таким образом, над вопросом об истине, выше его, наука ставит вопрос об условиях человеческой природы. Прежде всякого другого познания человек должен познать свою природу, свои границы. Человеку свойственно стремиться к истине, познавать. И это требование его природы подлежит удовлетворению.

Посмотрим, какие выгоды может дать замена слова истина словами: удовлетворение познавательной потребности человека. Прежде всего такое определение уже заключает в себе критерий истинности наших понятий, критерий, который, собственно говоря, руководил человеком испокон веку и который можно найти на дне всех философских систем и всех научных исследований. Что бы ни признавал мыслитель гарантией верности своих понятий, какими бы сочетаниями слов он ни описывал свой критерий истины, но в конце концов он признавал какое-либо положение истинным только потому, что оно удовлетворяло его жажде познания.

Но таким образом мы все-таки приходим к тому, что истина есть удовлетворение познавательной потребности того или другого исследователя.

… в области человеческой мысли прогресс состоит в последовательном уразумении законов природы и общественных отношений, … в области явлений общественной жизни прогресс состоит точно также в ряде изменений по направлению к определенной цели, ставимой самим человеком. Не только не смешно и не странно, но человек и не может ставить вопроса иначе, не может органически, не может потому, что он человек.

Самое слово «прогресс» имеет смысл только по отношению к человеку, и явлениями прогрессивными в области человеческой мысли и человеческих деяний мы можем признать только те, которые подвигают человека к данной цели; явления, задерживающие это движение или отклоняющие его в стороны, мы должны признать с человеческой, т.

есть единственно возможной для человека точки зрения – явлениями регрессивными.

Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно-несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов.

ЗАПИСКИ ПРОФАНА. Борьба за индивидуальность Что такое совершенствование? Вопрос, несмотря на свою краткость, представляется до такой степени неопределенным, что ответить на него нет, по-видимому, никакой возможности. И ради этой-то неопределенности многие ученые люди боятся даже упоминания о совершенстве.

Биологи и социологи выработали два мерила, которые, однако, весьма часто сталкиваются враждебно. Одно мерило таково: живые существа совершенствуются, переходя от простого к сложному, дифференцируясь, раздробляясь на несходные части. Критерием совершенства живых существ признается здесь степень разнородности их частей и степень разделения между этими частями труда. Так взрослое животное совершеннее своего зародыша, потому что организация его сложнее. По той же причине млекопитающие совершеннее рыб, человек совершеннее собаки. Дарвинисты признают, что живые существа тем совершеннее, чем более они приспособлены к условиям своего существования. Дарвин выяснил процесс приспособления и выгоды, находящиеся в борьбе за существование на стороне приспособленных. Тем не менее, однако, мерило сложности и мерило приспособления далеко не всегда совпадают. A между тем для нас, профанов, столкновение обоих критериев совершенства интересно во многих отношениях. Мы желали бы знать: приспособляться нам или усложняться нужно, чтобы стоять на пути к совершенству.

Беру мудрые книги мудрого Платона: «Республика» и «Законы». Многое бы можно было оттуда позаимствовать пригодного для нас. В VIII книге «Законов» Сократ рекомендует всем заниматься только своей профессией; чтобы воин воевал, работник работал, мыслитель мыслил и, в частности, чтобы сапожник шил именно сапоги и т. п.

Сократ грозит за нарушение этого правила очень строгими наказаниями – штрафами, тюрьмой, изгнанием, дабы нарушитель знал, что он «должен быть одним человеком, а не многими».

Я не сумею представить читателю лучшее, более яркое и наглядное изображение фатальной, вековечной борьбы общества с личностью. Устами Платона говорит само общество. Оно инстинктивно чувствует, что актер, рапсод или поэт, способный принимать «множество различных форм», велик, что он – совершенство. Но это совершенство мешает совершенствованию общества, потому что он слишком широк, глубок, велик;

он не сумеет, да и не захочет подчиниться «установленным нами правилам».

Как и всякое целое, общество тем совершеннее, чем однороднее, проще, зависимее его части, его члены. Вот почему Платон, стоя на точке зрения всепоглощающего греческого государства, совершенно последовательно требовал под угрозой наказания, чтобы мыслитель только мыслил, сапожник только шил сапоги, воин только воевал и т. д. В самом деле, если бы сапожник кроме сапог, а воин кроме оружия стали бы еще заниматься мышлением; если бы, с другой стороны, мыслитель, не оставляя мышления, принялся шить сапоги, они стали бы совершеннее, т. е. каждый из них стал бы разнороднее и независимее от других членов и от целого общества.

Совершенствование общества может быть куплено только ценою падения его членов. В гидре нет обособленных мускулов и нервов, а есть мускуло-нервы; в высших животных борьба между различными ступенями индивидуальности приводит к обособлению мускулов и нервов, к раздельному их существованию. Точно так же в низших, несовершенных обществах, централизационная сила которых слаба, сапожникмыслитель возможен. Совершенствование общества раздробляет эти функции, ставит сапожника отдельно от мыслителя и в этом именно раздроблении почерпает свою силу.

Высадите мыслителя-сапожника на необитаемый остров, и он будет жить, как живет отрезок гидры, потому что он привык и к умственному и к физическому труду; высшая индивидуальность, общество, не победило еще его окончательно. Высадите на необитаемый остров только мыслителя или сапожника, и им будет жить очень трудно.

Без сомнения, человек есть существо настолько сложное и разнородное или совершенное, что не может быть в такой степени поглощен обществом; борьба чаще кончается в его пользу.

Теория борьбы за индивидуальность истинна, но именно стоя на точке зрения этой борьбы, я и объявляю, что буду бороться с грозящею поглотить меня высшею индивидуальностью. Мне дела нет до совершенства, я сам хочу совершенствоваться. Пусть она стремится побороть меня, я буду стремиться побороть ее. Чья возьмет – увидим.

Я обещал еще доказать, что наука должна служить нам, профанам. Достаточно припомнить, что такое профан. Это – сведущий работник, рассматриваемый по отношению ко всем чуждым ему областям знания и жизни. Каждый из нас, как сведущий работник, приспособился к известной специальной профессии и более или менее сжат тисками всепоглощающей высшей индивидуальности – общества. Поэтому, служа какой бы то ни было специальности, наука будет служить высшей индивидуальности, а не человеку. Какую бы службу наука ни сослужила цивилизации, просвещению, технике, какую бы службу она ни сослужила и нам, как плотникам, лакеям, фабричным рабочим, литераторам, инженерам – все это заберет в свои руки высшая индивидуальность; всем этим она воспользуется в беспощадной борьбе с нами же и изуродует самих людей науки. Как профаны, мы носим в себе начало свободы, независимости, неприспособленности к данной форме общества, задаток лучшего будущего, задаток успешной борьбы за индивидуальность. Поэтому, служа профанам, наука служит человечеству.

МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ БАКУНИН (1814–1876) благородную львиную природу, дух могучий и глубокий. необыкновенное движение духа, превосходные дарования, бесконечное чувство, огромный ум.

Михаил Александрович Бакунин – теоретик международного анархизма, социальный философ, публицист, революционер. Родился 18 мая 1814 г. в старинной дворянской семье в имении Премухино Новоторжского уезда Тверской губернии. Его отец, Александр Михайлович, защитив философскую диссертацию в Падуанском университете, долго служил при российских посольствах в Италии. Он написал « Историю России», ряд лет был связан с декабристами, пытался освободить крестьян. А. М. Создал в Премухино мир интеллектуальных интересов и душевной гармонии.

ДЕТСТВО. УЧЕБА. СЛУЖБА. «Мой отец,– писал Бакунин в «Истории моей жизни»,– был человек большого ума, очень образованный, даже ученый, очень либеральный, очень филантропичный, деист, но никак не атеист,– свободомыслящий, находился в сношении со всеми философскими и научными силами Европы и вследствие этого был, конечно, по образу мыслей противоположен тому, чем жила и дышала в его время Россия». Брат деда Бакунина был министром иностранных дел при Екатерине II.

В семье было десять детей, в круг их интересов входили литература, музыка и живопись.

Отец занимался с детьми физикой, космографией, географией и историей. Сестры Бакунина были очень милые, симпатичные и тонко развитые девушки. К старшему брату питали они большое уважение и необыкновенную любовь. Вся семья была музыкальна. Мишель играл на скрипке, остальные члены обширного семейства на фортепьяно.

До 14 лет Мишель воспитывался дома. Его особенно занимали музыка и живопись. Сохранились два автопортрета и портрет Гегеля – выполнены они профессионально. Что касается занятий музыкой, они далеко выходили за рамки, принятые в светском обществе,– играл он много, серьезно и глубоко понимал и любил музыку.

Вспоминая жизнь в родительском доме, Михаил Бакунин писал: «Да, батюшка, воспоминания о вас и любовь к вам, премухинский дом, сад и окружности, любовь, и природа, и наслаждение природою, и детство наше – все это составляет наше неотъемлемое сокровище и чуть ли не лучшую эпоху жизни нашего семейства».

В 1828 г. Бакунин поступает в Петербургское артиллерийское училище. Короткая служба в армии, отставка (1835). Переезд в Москву, сближение с философским кружком Станкенвича. Проблема человека, его назначение – вот что реально волновало Станкевича и его друзей. По свидетельству К. Аксакова: «Кружок Станкевича отличался самостоятельностью мнений, свободою от всякого авторитета… В этом кружке выработалось уже общее воззрение на всю Россию, на жизнь, на литературу, на мир – воззрение большею частью отрицательное». «В глазах у каждого восторг и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии»,– писал Тургенев о вечерах у Станкевича. После отъезда в 1837 году Станкевича за границу Бакунин становится одним из руководителей кружка.

«ПРЕМУХИНСКАЯ ГАРМОНИЯ». Для друзей Мишеля притягательным центром станет имение в Премухино. Один из них, И. И. Панаев, писал о Бакуниных: «Это замечательное семейство, состоящее из нескольких сестер и братьев, принадлежало к исключительным, небывалым явлениям русской жизни».

Белинский после приглашения в Премухино писал: «Как смягчает душу эта чистая сфера кроткой, христианской семейной жизни!.. Семейство Бакуниных – идеал семейства. Можешь себе представить, как оно должно действовать на душу, которая не чужда искры божьей! Нам надо туда ездить исправляться. Я ощутил себя в новой сфере, увидел себя в новом мире, окрест меня все дышало гармонией и блаженством, и эта гармония и блаженство частию проникали в мою душу». «Премухинская гармония» (по словам Белинского), образованные, прекрасно воспитанные сестры Мишеля – все это притягивало молодых людей, пробуждало лучшие душевные порывы. Свидетельства современников можно продолжать очень долго.

С выходом в отставку началась новая полоса жизни Михаила Бакунина. Серьезные занятия философией, поездка за границу для усовершенствования знаний и в итоге занятие университетской кафедры – такова была его программа. Чтение (вместе со Станкевичем) Шеллинга, изучение «Критики чистого разума» Канта, увлечение философией Фихте. Идеи Фихте о необходимости просвещения или пропаганды религиозноэтических взглядов были особенно близки Бакунину. Учить других, проповедовать словом и делом – это было органически свойственно Бакунину. Ему мало было открыть что-то для себя, утвердиться в истине самому – он должен был непременно открыть это другим. Первыми, кто внимал его пророчествам, станут сестры. Мишель будет писать им объемистые письма, похожие скорее на философские трактаты. Приведем еще один франмент из воспоминаний Белинского. Трехмесячное пребывание в доме Бакуниных имело большое значение для его развития.

«Когда я приехал в Премухино,– писал он,– ты открыл мне новый мир – мир мысли… Много, много мыслей услышал от тебя первого – ты не навязывал на меня свой авторитет, его наложило на меня могущество твоей мысли, бесконечность твоего созерцания. Много я теперь понимаю глубоко и понимаю через тебя».

В. А. Анненков пишет, что одно время вообще Бакунин «господствовал над кружком философствующих». «Страсть к витийству, врожденная изворотливость мысли, ищущей и находящей беспрестанно случаи к торжествам и победам, и, наконец, всегда как-то праздничная по форме, шумная, хотя и несколько холодная, речь. Однако же эта праздничная речь и составляла именно силу Бакунина, подчинявшую ему сверстников: свет и блеск ее увлекали и тех, которые были равнодушны к самым идеям, им возвещаемым».

Иначе объясняет влияние Бакунина на окружающих А. И. Герцен: «Бакунин обладал великолепной способностью развивать самые абстрактные понятия с ясностью, делавшей их доступными каждому, причем они нисколько не теряли в своей идеалистической глубине… Бакунин мог говорить целыми часами, спорить без устали с вечера до утра, не теряя ни диалектической нити разговора, ни страстной силы убеждения. И он был всегда готов разъяснять, объяснять, повторять без малейшего догматизма. Этот человек рожден был миссионером, пропагандистом, священнослужителем. Независимость, автономия разума – вот что было тогда его знаменем, и для освобождения мысли он вел свою войну с религией, войну со всеми авторитетами. А так как в нем пыл пропаганды сочетался с огромным личным мужеством, то можно было уже тогда предвидеть, что в такую эпоху, как наша, он станет революционером, пылким, страстным, героическим».

«Он родился проповедником», по свидетельству Панаева, он «с каким-то ожесточением бросался на каждое новое лицо и сейчас же посвящал его в философские тайны».

УВЛЕЧЕНИЕ ФИЛОСОФИЕЙ ГЕГЕЛЯ. ПЕРВЫЕ РАБОТЫ. После Фихте Бакунин принялся за Гегеля, «которого методу и логику,– по словам Герцена,– он усвоил в совершенстве». Летом 1837 г. Бакунин прочитал «Феноменологию духа» Гегеля, затем «Логику», «Философию религии» и «Философию права». Время овладения гегельянством он называл периодом «подъема и духовного воскресения».

Первые философские статьи Бакунина: «Мои записки» (1837), «Гимназические речи Гегеля. Предисловие переводчика» (1838), «О философии» (1839) – воспринимались как образец философских статей на русском языке. В этих работах Бакунин почти во всем точно следовал Гегелю. Для него поначалу было характерно «чистое философствование», лишенное какой-либо практической направленности; кроме того, гегельянство не мешало Бакунину сохранять религиозность. В «Предисловии к «Гимназическим речам» Гегеля». Бакунин знаменитую фразу Гегеля «все действительное разумно, все разумное действительно» истолковал как оправдание действительности.

До сих пор, доказывал Бакунин, философия была далека от науки, от жизни человека, а следовательно, и от истины, так как выступала в двух крайних, односторонних формах. Одна из них представляла собой отвлеченный призрачный идеализм, обращенный лишь к бесконечному и враждебный действительности; другая – эмпирическую, не выходящую за пределы конечного, нерелигиозную доктрину, враждебную мысли и напоминающую скорее поверхностное созерцание, чем науку. К первой он относил Декарта, Канта, Фихте, ко второй – Вольтера, Руссо, Дидро, Даламбера. Идейное господство эмпиризма в прошедшем веке превратило его в век падения человеческой мысли, торжества неодушевленной плоти, духовного развращения и революций, как их последствия. Но Наполеон покончил с революциями, а Гегель с материализмом и вообще с разрывом бесконечного и конечного, духа и материи, идеализма и эмпиризма.

Он создал синтетическую философию и примирил человека с действительностью.

«Примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни есть великая задача нашего времени. Действительность всегда побеждает, поэтому борьба против нее является признаком духовной пустоты, тогда как примирение – свидетельством мудрости».

«Понять и полюбить действительность – вот все назначение человека»,– писал он сестрам. Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашей прекрасной русской действительностью и что, оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительно русскими людьми».

Абсолютизация примирения с действительностью встретила возражения у Чаадаева и Герцена. С первым из них Бакунин познакомился в 1836 году (он снял флигель в доме на Новой Басманной, где жил Чаадаев). В это время опубликовано «Философическое письмо». Его содержание (именно отрицание действительности!) и последствия мы знаем. Герцен к этому времени успел побывать в ссылке. У Бакунина это все еще впереди.

Статьи «О философии» продолжают основную мысль «Предисловия». Бакунин ставил задачу изложения основных пунктов гегелевской системы. Здесь он дал понятие философии, ее предмета, истины, соотношения опыта и спекулятивного мышления, сознания и самосознания, философии и религии и других категорий. В гегелевском идеализме Бакунин видел главное средство борьбы против материализма и неверия.

1939 – знакомство с Герценом, ставшее началом дружбы. Бакунин побуждает Герцена к изучению Гегеля. Герцен пытается внести в суровую науку Бакунина «побольше революционных элементов». Смерть сестры – первое сильное потрясение жизни. Осознание того, что «отвлеченный идеализм, отвлеченная любовь» и «проза жизни» – разные вещи, что «идеальный дух» не знает ни жизни, ни самого себя, а «узнать себя можно только в осуществлении, в действительности».

ОТЪЕЗД В ГЕРМАНИЮ. 4 октября 1840 г. – Бакунин уезжает в Германию, слушает там вместе с Тургеневым в Берлинском университете лекции непосредственных учеников Гегеля, намеревается углубить и расширить свои познания с тем, что бы,– вернувшись в Россию, занять кафедру философии в каком-нибудь столичном университете. Однако обстоятельства сложились иначе. Знакомство c Карлом Марксом пробудило прежде чуждые для него политические интересы. Бакунин переходит на позиции политического радикализма и становится едва ли не самым первым в истории России профессиональным революционером-эмигрантом. Он примыкает к левому (радикальному) гегельянству, знакомится с немецкими революционерами и политической литературой – практическая жизнь отвлекала Бакунина от абстрактной науки. Спустя много лет он напишет в «Исповеди», что сама Германия излечила его от «преобладавшей в ней философской болезни; познакомившись поближе с метафизическими вопросами, я довольно скоро убедился в ничтожности и суетности всякой метафизики: я искал в ней жизнь, а в ней смерть и скука, искал дела, а в ней абсолютное безделье».

Отныне он станет поклоняться не идеальной действительности, а живой, революционной и напишет об этом сестрам: «Только действительность может удовлетворить нас, и это потому, что только действительность есть сильная, энергическая, т. е. истинная истина. Все же остальное есть вздор, постный идеализм».

Бакунин, по словам Герцена, не видел другого средства разрешить антиномию между мышлением и действительностью, кроме борьбы, и он все более и более становился революционером. Он не мог больше не принимать участия в «горестях и трудах современного человечества».

1842 – в журнале «Немецкий ежегодник» под псевдонимом Жюля Элизара опубликована статья Бакунина «Реакция в Германии», в которой он пишет о необходимости «полного уничтожения существующего политического и социального строя» и провозглашает слова, ставшие девизом его жизни: «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!» Статью восторженно встретили Герцен и Белинский. Белинский, когда-то вместе с Бакуниным восхвалявший «идеальную действительность», занимался теперь революционной деятельностью, стал властителем дум читающей молодежи. Герцен еще подростком поклялся отомстить за декабристов.

НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИОННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. Середина 40-х годов – первые открытые выступления Бакунина против русского самодержавия и крепостничества. Он высказывается в пользу польского национально-освободительного движения, проповедует общеславянское освобождение.

Николай I, хорошо осведомленный о делах «своего артиллерийского прапорщика» за границей, потребовал его возвращения в Россию, и когда Бакунин отказался, сенат лишил его дворянства, всех прав состояния и заочно приговорил к каторжным работам. Таким образом, пути на родину были отрезаны, и Бакунин еще горячее взялся за революционную работу.

Позже, через семь лет, такое же решение принимает Герцен. Оба оставались в Европе для борьбы. Революция, где бы она ни возникала, станет личным делом Бакунина.

1848 – революция во Франции, восстание в Праге;1849 – Дрезденское восстание;

1863 – Польское восстание; 1870 – Лионское восстание; 1871 – Парижская Коммуна – не было ни одного революционного события в Европе, в котором он бы не участвовал.

Бакунин дважды приговаривался (саксонским и австрийским судом) к смертной казни (заменена пожизненным заключением). В 1851 г. выдан российскому правительству – после семи лет заключения в Алексеевском равелине и Шлиссельбургской крепости сослан в Сибирь. Жил в Томске, Иркутске, сотрудничал в газете «Амур», вел нелегальную переписку с Герценом. В 1861 г. Бакунин совершил побег из ссылки: из Николаевска-на-Амуре через Японию и Америку в Лондон. Сотрудничал в «Колоколе». Был связан с обществом «Земля и воля».

КРИТИКА ИДЕАЛИЗМА И РЕЛИГИИ. Первую философскую закалку Бакунин получил еще в кружке Станкевича, где считался признанным знатоком Гегеля. Позднее, отбросив идеалистическую метафизику как бесплодную умственную спекуляцию, Бакунин стремился, подобно Герцену и Белинскому, переработать диалектический метод Гегеля в материалистическом направлении. В 60-е годы его на некоторое время захватила, как и других теоретиков народничества, волна позитивизма.

Владение диалектическим методом, последовательный материализм и атеизм, стремление опереться на принципы материализма в социологии ставят Бакунина в один ряд с классиками русской материалистической, философии середины XIX в.

В философии Бакунина критическая сторона явно преобладает над позитивной.

Он посвящает много страниц опровержению идеализма вообще и религии в особенности. Материализм и идеализм противоположны во всем. С материалистической точки зрения, историческое развитие общества есть «возвышение», переход от «животности»

к «человечности» со всеми вытекающими отсюда благами; идеализм, напротив, в центр ставит божество, а народные массы обрекает на «животное прозябание».

Отличительную черту идеалистической философии всех времен составляет то, что она противоречит здравому смыслу и опыту, пренебрегает достижениями положительной науки. Вместо того, чтобы следовать естественным путем снизу вверх, от низшего к высшему, от простого к сложному, иными словами, от мира неорганического к миру органическому, растительному и животному, а затем к человеку и его сознанию, идеалистические мыслители, ослепленные «божественным фантомом», который унаследован ими от теологии, идут как раз обратной дорогой. Они начинают с бога как личности или божественной субстанции, и уже их следующий шаг есть «страшное падение» с высот «вечной идеи» в «ничтожество материального мира». Когда, как и почему произошел переход от мысли к бытию, от «абсолютного совершенства» к «абсолютному несовершенству» – этого ни один идеалист и ни один теолог не может объяснить.

Критика идеализма естественным образом приводит Бакунина к опровержению религии и обоснованию атеизма. Он толкует о религии как о «всесокрушающей дубине», с помощью которой власть имущие «побивали свободу».

Главную причину живучести религиозных предрассудков и суеверий Бакунин усматривает в социально-экономическом строе: «… суеверие народа, естественным образом сопряженное в нем с невежеством, не коренится, однако, столько в этом невежестве, сколько в его нищете, в его материальных страданиях и в неслыханных притеснениях всякого рода, претерпеваемых им всякий день… религиозные представления и басни, эта фантастическая склонность к нелепому, явление еще более практическое, чем теоретическое, а именно не столько заблуждение ума, сколько протест самой жизни, воли и страсти против невыносимой жизненной тесноты».

Народ, доведенный до минимума в удовлетворении материальных, моральных и интеллектуальных потребностей, лишенный «просвета и горизонта», ищет в религии иллюзорный выход «Церковь,– по определению Бакунина,– представляет для народа род небесного кабака, как в церкви, так и в кабаке он забывает хоть на одну минуту свой голод, свой гнет, старается успокоить память о своей ежедневной беде один раз в безумной вере, а другой раз в вине. Одно опьянение стоит другого».

Между религией и идеализмом Бакунин не видит принципиальной разницы ни в гносеологическом, ни в социальном отношении Религия есть грубый, примитивный идеализм, тогда как идеализм – это рафинированная теология, рожденная «от незаконного сожительства неразумной веры с трезвым научным разумом». Неисчислимый вред религии Бакунин видит в том, что она растлевает рассудок людей – «главное орудие освобождения», воспитывает трусость – «главное условие рабства», изображает труд – посредством которого человек становится действительным человеком и создает материальные и культурные ценности – как заслуженное наказание, как проклятие, оправдывая безделье «торжествующих плутов, привилегированных объектов божественного снисхождения». «Идея бога влечет за собою отречение от человеческого разума и справедливости, она есть самое решительное отрицание человеческой свободы и приводит неизбежно к рабству людей в теории и на практике».

Средствами преодоления «религиозных нелепостей» Бакунин называет рациональную науку и социальную революцию. Наука, опирающаяся на изучение фактов реального мира, способна разоблачить тайны религиозного вероучения и подорвать его влияние на умы благодаря распространению материалистического миропонимания. Но она бессильна устранить те условия жизни, которые порождают религиозные иллюзии.

Только социальная революция может вырвать самые корни религиозных верований и, обеспечив построение социалистического общества, «будет иметь власть одновременно запереть все кабаки и все церкви».

Как известно, Бакунин несколько лет входил в философский кружок Станкевича.

Социально-политический радикализм, чувство ответственности за историю и искание путей к активному вмешательству в ход истории – это объединяло мыслящих молодых людей. Но это, считает Зеньковский, было очень неблагоприятно для развития «философии как таковой». Он называет Бакунина (как и Герцена, и Михайловского, и др.) бесспорным философским дарованием, у которого работа мысли переходила «в действие, в конкретную историческую деятельность». Это явление целостности, единства теории и практики – важнейшая черта русской философии. Конечно, «чистая» философия в чем-то пострадала, но зато как обогатилась публицистика и социальная практика!

Участие в революционном движении 40-х годов охладило философский пыл молодого Бакунина, он надеялся на разрешение проблем европейской и российской действительности на путях практики. Переболев «философским нигилизмом», Бакунин вновь стал проявлять интерес к философской теории, что особенно проявилось в разделе «Антитеологизм» его труда «Федерализм, социализм и антитеологизм» (1867) и в самой большой, правда, незаконченной и долго остававшейся неопубликованной работе «Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке» (1870-71). Первые самостоятельные шаги Бакунина в сфере философии связаны с его отходом от унаследованной от семьи ортодоксально-православной религиозности к религиозному свободомыслию.

«Цель жизни,– пишет Бакунин в 1836 г.,– Бог, но не тот Бог, которому молятся в церквах, но тот, который живет в человечестве, который возвышается с возвышением человека». Он ставит вопрос о «новой религии», «о религии жизни и деятельности».

«Долой,– пишет он в 1842 г.,– логическое и теоретическое фантазирование о конечном и бесконечном; такие вещи можно схватить только живым делом» – «философские дела» рисовались Бакунину как выход в подлинную реальность. Неудивительно, что у Бакунина начинает развиваться критика «чистой» философии: «философия только теоретична и развивается только в рамках познания».

«Долой все религиозные и философские теории,– писал Бакунин еще в 1845 г., – истинна не теория, но дело, сама жизнь…». Революционная деятельность настроила Бакунина остро враждебно к церкви, и его внецерковная религиозность стремительно перешла в атеизм. «Если Бог существует, утверждал Бакунин, то у человека нет свободы, он – раб; но если человек может и должен быть свободен, то значит Бога нет».

В статье «Антитеологизм» Бакунин пишет: «Существование Бога логически связано с самоотречением человеческого разума, оно является отрицанием человеческой свободы». Основная сущность мира для него теперь есть «вечная и всемирная видоизменяемость…, что есть чистое отрицание Провидения».

МАТЕРИАЛИЗМ. В 60-70-е годы Бакунин переходит на позиции материализма и воинствующего атеизма. Испытав определенное влияние О. Конта, позитивистом Бакунин не стал: в отличие от позитивистов Бакунин не сводил философию к наиболее общим выводам из наук; не принимал Бакунин также агностицизм позитивистов. В центре его философских интересов – критика теологии и метафизики как «утонченной» и «рационализированной» теологии, мысли о «стремительной», «вечно подвижной», «деятельной», «плодотворной», «живой» материи, о законах «великолепно организованного» мира, о бесконечной Вселенной, о взаимодействии целого и каждой точки и, наоборот, как общем верховном законе бытия, о мировой причинности и взаимозависимости, о месте человека в мире и его возможности бунтовать против природы, о позитивной и рациональной науке, приводящей к познанию истины. Философия признавалась им орудием абстрактного познания общих законов действительности, компасом жизни.

Новая философия, которая окончательно порвала с метафизическими системами, именуется Бакуниным по-разному. В одних случаях он называет ее рациональной универсальной наукой, отличающейся от наук строго экспериментальных тем, что охватывает мир как целое и пользуется более широкими методами познания, в других – Бакунин говорит о позитивной философии и ссылается на Конта. Истолковывая иногда позитивизм как материализм, Бакунин безоговорочно причисляет себя к представителям материалистической школы, выдвигает в качестве основного тезиса утверждение, что естественная и общественная жизнь всегда предшествует мысли, которая есть только одна из ее функций, но никогда не бывает ее результатом.

Противопоставляя материализм всевозможным системам идеализма в решении основного вопроса философии, Бакунин пишет: «Мы называем материальным все, что есть, все, что происходит в действительном мире, как в человеке, так и вне его, и мы применяем слово идеальный исключительно к продуктам деятельности человеческого мозга; но так как наш мозг есть вполне материальное образование и что, следовательно, вся деятельность его также материальна, как и действительность всех других материальных сущностей, вместе взятых». Материальный мир охватывает собой всю лестницу существ, начиная с самых простых неорганических тел и кончая строением мозга величайшего гения. Из категорий материалистической философии Бакунин выделяет понятие материи как самое фундаментальное. Его-то прежде всего он и защищает в борьбе с идеалистической метафизикой. Идеалисты всех школ, теологи и метафизики, замечает Бакунин, очень оскорбляются, когда им говорят, что человек со всем своим великолепным умом, со своими высокими мыслями и стремлениями, подобно всему существующему в реальном мире, представляет собой всего лишь продукт материи. Но они при этом изображают материю в виде грубой инертной массы, как «нечто тупое, неодушевленное, неподвижное, неспособное произвести ни малейшей вещи».

Материя, в его понимании,– «стремительная, вечно подвижная и плодотворная».

Таким образом, в понятие материи Бакунин включает все многообразие форм и проявлений объективного мира.

Bce проявления материи от простейших механических действий до высших духовных продуктов человеческого мозга подчинены объективным закономерностям, под которыми Бакунин понимает повторяемость отношений в группах явлений. Законы, фиксируемые наукой, представляют собой абстракции, извлеченные человеческим разумом из развития вещей. К числу универсальных закономерностей мира Бакунин относит последовательное развитие в направлении от простого к сложному, снизу вверх, от низшего к высшему. Это поступательное движение проявляется во всеобщей причинно-следственной связи, в действии и противодействии, в борьбе как основном факторе жизни природы.

Природа – это «вечная и всемирная видоизменяемость в безграничном движении без начала и без конца. Вечно деятельная природа, представляющая собой сцепление и перекрещивание бесчисленного множества причин и следствий, непрерывно создает свои образования вновь и вновь, развивает, питает, сохраняет, а потом разрушает или превращает в новые. Бакунин доказывает, что, следуя естественной эволюции, органический мир вырастает из неорганического, животное царство – из растительного и, наконец, из «животной жизни» развивается человек.

УЧЕНИЕ О ЧЕЛОВЕКЕ. Человек обрисован Бакуниным как высшее произведение природы, как самое совершенное проявление «животного начала». «Мир человеческий», будучи непосредственным продолжением органического мира, отличается от последнего принципиально новым элементом – мышлением. Хотя человек не единственное разумное существо на земле (животные тоже в какой-то степени обладают умственными способностями), но только у человека мозговое развитие достигает такой степени совершенства, которая приводит к созданию моральных, научных, культурных и других чисто человеческих ценностей.

Бакунин обосновывает материальное единство человека. Ссылаясь на последние достижения науки, давшие возможность подвести под психологию физиологическое основание, он доказывает, что «все интеллектуальные и моральные явления, отличающие человека от всех других видов животных, каковы: мысль, проявления человеческого разума и действия разумной воли, имеют единственным источником организм человека, несравненно более совершенный, но тем не менее чисто материальный, без всякого участия духа или какого-нибудь иного внематериального начала, словом, они являются продуктами от сочетаний различных функций мозга, чисто физического свойства».

Человек для Бакунина – естественное и общественное существо одновременно:

естественное – по происхождению, общественное – по образу жизни и характеру деятельности. Взятый вне общества, в отрыве от семьи, класса, нации или расы, «человеческий одинокий и отвлеченный индивид есть такая же фикция, как и Бог». Происходя от обезьяны, человек рождается диким животным, «очеловечивается и прогрессивно эмансипируется лишь в недрах общества, которое необходимо предшествует зарождению его мысли, слова и воли».

Человек не несет в себе никаких врожденных идей. Его сознание представляет собой индивидуализированное общественное сознание, ибо все представления и мысли являются результатом коллективного творчества, плодом умственной работы всех индивидов, составляющих общество. А появлявшиеся время от времени выдающиеся люди были в состоянии дать лишь наиболее удачное выражение общественной мудрости. Каждое новое поколение, вступая в жизнь, застает круг идей, представлений и чувств, которые оно получает в наследство от минувших веков и которые служат ему исходной точкой или отправным материалом для дальнейшей интеллектуальной и моральной работы.

ПОЗНАНИЕ. Процесс познания Бакунин изображает как постепенный переход от частного к общему, и ничто, по его мнению, не может быть принято на веру, «не будучи предварительно подвергнуто действительному анализу и подтверждено опытом или самой строгой критикой». Начало всякому знанию дает «коллективный опыт», представляющий собой «реальное констатирование реальных фактов». Данные опыта подвергаются дальнейшему осмыслению. Разум обладает способностью отражать различные ощущения, как внешние, так и внутренние, вспоминать о них и воспроизводить их воображением, сравнивать, отличать друг от друга и создавать тем самым общие или абстрактные понятия. В отличие от бессодержательных абстракций метафизики, абстракции материалистической, или позитивной философии, выражают общую природу, саму «логику вещей», общие отношения и законы их развития.

Однако противопоставляя идеалистическому априоризму материалистический эмпиризм, Бакунин незаметно для себя высказывает ряд положений, которые дают некоторые основания толковать их в духе агностицизма. Поскольку мы можем познать только то, что доступно нашим чувствам, а последние охватывают лишь бесконечно малую часть вселенной, отсюда следует, что человек никогда не может познать бесконечное многообразие мира и должен довольствоваться ограниченной областью доступного.

СОЦИОЛОГИЯ. Последней ступенью, «увенчанием позитивной философии»

выступает у Бакунина социология, представлявшая, по сути дела, его социальную философию. Какого бы философского вопроса ни касался Бакунин в своих сочинениях, всякий раз он стремился повернуть его лицом к общественной жизни.

Если философия занимается общими проблемами бытия и познания, то ее продолжение – социология – призвана обнять всю человеческую историю, включая экономические, социальные, политические и другие отношения, складывавшиеся между индивидами и целыми коллективами на протяжении многих веков. Социологию Бакунин определяет как науку «об общих законах», управляющих развитием человеческого общества. Общество не есть хаос, а представляет собой «великолепно организованный мир», каждая часть которого органически связана с другими. Сложный социальный организм в своем развитии и превращениях повинуется общим законам природы, но «с присовокуплением других специально ему свойственных». Законы общества, как и законы всего естественного мира, действуют объективно, независимо от воли и сознания людей. Выделить эти специфические социальные законы из событий прошлого и настоящего – в этом, по мнению Бакунина, состоит задача социологии. Базисом всякого человеческого развития признается антропология и экономическая точка зрения в духе экономического материализма. Законы общества – это законы «социального тела»; история представляет собой поступательное движение от «чистой животности к развитию человечности; основными законами общества являются закон социальной солидарности и закон свободы; составной элемент свободы – бунт: если невозможен бунт человека против законов природы, возможен бунт человека как общественного существа против двух основных учреждений общества – церкви и государства».

Социальная наука осознает «принцип индивидуальности» вообще и социология в особенности – это «компас жизни» или, как он иногда выражается, повторяя известные слова Ф. Бэкона, «руководящая нить для указания дороги».

Однако Бакунин, настороженно относившийся ко всякому авторитету, который может легко превращаться в деспотизм и насилие, категорически не приемлет претензий науки и ученых на руководящее положение в обществе и, употребляя его собственное выражение, проповедует «бунт жизни против науки». Имея дело с абстракциями, извлеченными из жизни, наука несравненно беднее самой жизни, она не учитывает, что человек всем ходом своего развития стремится к социальному и политическому освобождению. Но, зная все это, социология все-таки остается «безликой и отвлеченной», нечувствительной к нуждам и страданиям живых индивидов, так как она занимается условиями существования и развития общества вообще. Вот почему наука не может и не должна претендовать на управление жизнью. Так, по мнению Бакунина, возникает противоречие:

с одной стороны, наука необходима «для рациональной организации общества», с другой стороны, «неспособная интересоваться реальным и живым, она не должна вмешиваться в реальную и практическую организацию общества». Выход из этого противоречия Бакунин находит в своем анархическом учении. Он предлагает разрушить «корпорацию патентованных ученых», оторванных от народной жизни, и сделать науку достоянием не избранных, а широких масс народа.

Развивая свои взгляды на общество, Бакунин очень часто ссылался на Маркса.

Более того, он опирался в социологии на материалистическое понимание истории и даже объявлял себя сторонником исторического материализма. Так, он прямо заявил, что Маркс «высказал и доказал ту несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всегда предшествовал и предшествует юридическому и политическому праву. В изложении и в доказательстве этой истины состоит именно одна из главных научных заслуг г. Маркса».

Употребление орудий производства было первым проявлением человеческой мысли. Человек становится действительным человеком и приобретает способность внутреннего развития при условии свержения до известной степени «цепей рабства», которые наложила на него природа. Это голод, влияние климата и времен года, всевозможные опасности и лишения – словом, все то, что ставит животных почти в абсолютную зависимость от окружающей среды. Разумеется, человек никогда не будет в состоянии окончательно преодолеть естественные влечения и инстинкты, роднящие его с животными, но весь ход его общественно-исторического существования шаг за шагом ведет ко все большему и большему освобождению «Только путем мысли,– пишет Бакунин,– человек доходит до сознания своей свободы в среде природы, продуктом которой он является, но только трудом он осуществляет эту свободу».

С момента возникновения трудовой деятельности, по мнению Бакунина, кончается в человеке «царство животности» и начинается собственно человеческая история.

Отсюда он датирует начало цивилизации со всеми ее великими достижениями в промышленности, науке и культуре.

ТЕОРИЯ АНАРХИЗМА. С середины 60-х гг. оформилось анархическое мировоззрение Бакунина. Анархизм (от греч. аnarhia – безначалие, безвластие). По Бакунину, государство – зло и лишь временная историческая форма общества. Общество и государство не тождественны. Отрицая любую форму государственной власти, Бакунин утверждал идею общества, организованного на началах самоуправления, автономии и свободной федерации индивидов, общин, провинций и наций. Социальное содержание будущей общественной жизни Бакунин определял как сотворенный человеком человеческий мир, мир равенства и справедливости, мир, свободный от всякой эксплуатации, мир социализма.

Главная тема его мировоззрения – критика и отрицание государства. Государства в любых его проявлениях: будь оно буржуазное или любое другое эксплуататорское, будь оно даже марксистское, т.е. пролетарское. Именно государство (точнее – его судьба после социалистической революции) станет причиной смертельной вражды Бакунина и Маркса. Их спор о пролетарском государстве через сто с лишним лет остается злободневным.

В своих последних и наиболее крупных работах– «Кнуто-Германская империя и социальная революция» (1871 г.) и «Государственность и анархия» (1873 г.) – М. А.

Бакунин дает наиболее обстоятельную критику института государственности и его сторонников, в первую очередь марксистов. Сейчас, с высоты драматического опыта XX в., трудно сделать вывод о том, кто был более прав в этой полемике. Подробно конспектируя «Государственность и анархию», К. Маркс упрекал автора в идеализме: «Он абсолютно ничего не смыслит в социальной революции, знает о ней только политические фразы. Ее экономические условия для него не существуют». Однако Бакунину нельзя отказать в политическом чутье и понимании социальной психологии. Критикуя сторонников Маркса, Бакунин предупреждал, что «ученые коммунисты», «доктринальные революционеры», заполучив государственную власть, попытаются уложить жизнь будущих поколений в прокрустово ложе своего социального идеала. Реализация идеи диктатуры пролетариата неизбежно выльется в деспотическое управление массами со стороны «незначительной горсти привилегированных избранных или даже не избранных». И даже рабочее происхождение новых «правителей» и «представителей народа»

ничего не решает: став государственными чиновниками, они «будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом». К сожалению, во многом Бакунин не ошибался.

Власть, доказывал Бакунин, одинаково развращает «тех, кто облечен ею», как и «тех, кто принужден ей покоряться». «Под тлетворным влиянием ее одни становятся честолюбивыми и корыстолюбивыми деспотами, эксплуататорами общества в свою личную или сословную пользу, другие – рабами».

Маркс был уверен в абсолютной непохожести пролетарского государства на ему предшествовавшие. Государство будет н а р о д н о е, будет состоять из работников, Бакунин уточняет: «из бывших работников», которые, лишь только сделавшись правителями или представителями народа, «перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной. Народ сам будет выбирать своих представителей – уверен Маркс. Тем страшнее и тем сильнее будет деспотизм такого правительства, считает Бакунин, что оно «опирается на мнимое представительство мнимой народной воли».