«August Fliege ЕСЛИ СУДЬБА ВЫБИРАЕТ НАС. Наш современник переносится в май 1917 года в тело юного прапорщика. Идет Мировая война. Однако с первых дней пребывания, герою становится понятно, что это не наше прошлое, а ...»

А здесь получается вот что: Александр уехал раньше, добрался до Зимнего, подписал очень важный в историческом масштабе документ, а потом с некоторой задержкой получил весть о гибели внука… С задержкой - видимо для того, чтобы не отвлекся и не передумал.

Конституция Лорис-Меликова - подписана, будущий царь-великомученик - досрочно помер, а чудом воскресший одиннадцать лет назад тезка Императора - становится наследником номер один, после своего отца.

Если это не спланированная акция - то я ничего не понимаю… Все последующие глобальные изменения в истории и в государственном устройстве Российской Империи, можно считать следствием из данной хитрой комбинации.

Ежели углубляться в конспирологию 'попаданчества', то Государь Александр номер четыре - один из них.

А так - все в порядке… Все - в полном порядке… Мои размышления были прерваны появлением Литуса в сопровождении нашей 'старшей' сестры милосердия - княжны Ливен.

- Доброе утро, Софья Павловна, - вежливо поздоровался я, оставшись сидеть. Статус раненого дозволяет столь внушительные отступления от этикета.

- Доброе утро, Александр Александрович!

- Уф! - Генрих, самостоятельно доковылявший до своей койки, с облегчением плюхнулся на покрывало. - Тяжело, но весело…Видите, Софья Павловна, ваша помощь вовсе не понадобилась!

- Увы, Генрих Оттович. А вы сегодня - молодец! - улыбнулась девушка.

- Вы меня перехваливаете, Софья Павловна. - Литус смутился и, дабы сменить тему разговора, переключил все внимание на меня. - А что это за странную пьесу ты играешь, Саша?

А действительно, что это я играю? Точнее, до чего я доигрался, пока мой мозг был занят решением конспирологических задач?

Выбор, сделанный подсознанием, совпал с моими последними рассуждениями, ибо играл я Элвиса Пресли: 'That`s All Right'.

- Гм… Это - не пьеса, это - песенка… Американская… Выучил еще мальчишкой, когда мы жили во Владивостоке. - Вроде выкрутился.

- Забавная мелодия и очень необычный ритм, - Удивленно сказала княжна. - Никогда не слышала ничего подобного… Вы не будете так любезны, исполнить ее еще раз?

- Для вас, Софья Павловна - все что угодно! - И я тихонечко, вполголоса запел, впервые с момента ранения:

Well, that's all right, mama That's all right for you That's all right mama, just anyway you do Well, that's all right, that's all right.

That's all right now mama, anyway you do Большое событиесдлявгоспиталя - эвакуационная комиссия. военно-врачебно-чиновничьим оком. процедуры лишний раз подчеркивает стоящий у двеСегодня наш Генрихом черед предстать пред суровым Комиссия заседает большой комнате с высоким сводчатым потолком. Сугубую официальность рей жандарм с шашкой и карабином.

Назвали мою фамилию - я подтянул пояс халата и вошел, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь.

За длинным столом, застеленным зеленым 'государева цвета' сукном, расположилась живописная компания, встретившая меня взглядами, выражавшими весь спектр эмоций от интереса до равнодушия: главный врач госпиталя - профессор Гагеманн, мой лечащий врач - заведующий хирургическим отделением доктор Вильзар, незнакомый мне кавалерийский подполковник, седенький дедуля-генерал с пышными усами и бакенбардами и двое чиновников с абсолютно незапоминающейся внешностью.

За отдельным столом у стены сидел то ли писарь, то ли секретарь - в общем, некто с пером в руке, полускрытый кипами бумажек.

- Прапорщик фон Аш! - объявил один из чиновников.

- Да-да! - Подтвердил мою личность Гагеманн. - Сквозное ранение верхней трети правого легкого. Прооперирован в полевых условиях в полковом лазарете. Что скажете, Людвиг Иванович? - обратился он к Вильзару.

- Заживление идет нормально, осложнений не было и не предвидится. По моему мнению, господин прапорщик пробудет нашим гостем еще полтора-два месяца. - Отозвался тот.

- Согласен! - кивнул главврач.

- Как вы себя чувствуете, господин прапорщик? - Бесцветным голосом спросил подполковник, глядя на меня пустыми рыбьими глазами.

Наверняка - контрик… Это только контрразведчики умеют задавать столь содержательные вопросы с равнодушно-отвлеченным видом.

- Лучше чем было, но хуже чем мог бы, - отвечаю.

Нате вам… С кисточкой… - Теперь вижу, что выздоровление не за горами, - зыркнув глазами пробубнил подполковник.

- Замечательно! - Прервал нашу 'милую' беседу Гагеманн. - Получите у секретаря предписание с постановлением комиссии. И ждем вас снова через месяц, господин прапорщик.

- Благодарю вас! - чуть поклонился я. Не стоит забывать о вежливости.

Выдав мне предписание, секретарь уведомил меня, что теперь с оной бумагой надобно идти в кабинет номер пять.

В искомом кабинете сидел замшелый чинуша в затертом мундире и что-то старательно выводил пером по бумаге.

Я представился и подал свои документы.

Чиновник внимательно их изучил и, почесав пером ухо, печально вздохнул. Потом он достал из правой тумбы стола какой-то бланк и принялся его заполнять, опрашивая меня по пунктам.

Затем мне было предложено расписаться 'где птица', что я не преминул сделать.

Бюрократ-страдалец снова вздохнул, вытащил еще один бланк - меньшего размера и заполнил его, сверяясь с предыдущим.

Наконец из верхнего ящика стола была извлечена массивная печать на резной деревянной рукоятке, которая, будучи приложена к документу, оформила этот этап 'хождения по мукам' окончательно.

- Вот эту бумагу, вы, господин прапорщик, должны отдать в кабинете номер шесть. - Чиновник протянул мне бланк и опять грустно вздохнул. - До свидания! Всего наилучшего!

В шестом кабинете сидел худощавый молодой человек в ведомственном мундире и в бархатных нарукавниках и оживленно стучал костяшками на счетах.

- Здравствуйте. Мне в пятом кабинете сказали, что вот это надо передать вам!

- Да! Все верно! Проходите, садитесь… Чаю хотите? - Этот чиновник хотя бы общался по-человечески.

- Спасибо! Но, пожалуй, воздержусь. Извольте! - Я протянул ему свои бумаги.

- Ага! - Изучив бумаги, парень аж подскочил на стуле. - Вы из Московского гренадерского полка?

- Именно так!

- Это же замечательно, что из московского! Тогда вы будете получать жалование не в Казенной Палате на общих основаниях, а из полковой казны безо всяких проволочек! Сейчас я все оформлю, и мы с вами подпишем постановление! Вы даже не представляете, как вам повезло! Полковая администрация будет выдавать вам все прямо в больнице! - Чиновник просто сиял.

Ишь ты, как он возбудился!

Наверное, оттого, что моя 'зарплата' теперь не его проблема… Намедни нам было сообщено, что через неделю нас с концертом посетят воспитанницы Александровского женского института. Кроме того, княжна Ливен объявила, что если кто-то пожелает исполнить что-либо в дополнение к оному выступлению - это будет всячески приветствоваться.

Новость вызвала среди раненых офицеров волну энтузиазма.

Даже две волны, правда - разнонаправленных… Одни радовались самому факту посещения барышнями нашего скорбного приюта. Другие сразу же стали строить планы своего участия в концерте.

Откровенно говоря, я не хотел высовываться и надеялся тихонько отсидеться среди зрителей, но судьба распорядилась иначе.

По возвращении в палату я был тотчас же атакован Генрихом, с предложением исполнить на концерте что-нибудь эдакое… - Геня, если честно, я не готов солировать перед барышнями… - Странно! Обычно ты напеваешь или мурлыкаешь что-либо по поводу и без повода… - Увы и ах… - Саша, ну что тебе стоит? В твоей голове крутятся самые разные необыкновенные и удивительные песни. Что плохого в том, чтобы исполнить что-нибудь новенькое не просто ради забавы, а для пользы дела?

- Какого дела? Лично я, никакого 'дела' не наблюдаю!

- Прапорщик, в конце концов, я старше вас в чине! Извольте исполнять! - Генрих принял вид грозного командира, но не выдержал и рассмеялся. - Саша, ну, пожалуйста!

- Добрый вечер, господа! - В палату вошла Софья Павловна.

- Добрый вечер! - хором откликнулись мы с Литусом.

- Александр Александрович, я здесь, чтобы просить вас выступить на концерте. Мне кажется, что музыка в вашем исполнении украсит сие достойное мероприятие. С вашим талантом… - Прошу прощения, но я действительно не готов выступать… - Но… - Во-первых, я просто опасаюсь петь с моим ранением! Во-вторых, я никогда не выступал перед столь обширной аудиторией. И в третьих. Я просто не знаю - что именно петь?

- Ваш лечащий врач, доктор Вильзар, узнав, что вы занимаетесь пением, всемерно одобрил это занятие. При ранениях легкого сие является полезной гимнастикой. - решительно пошла в контратаку княжна. - Аудитория пусть вас не смущает - там соберутся люди не лишенные как музыкального вкуса, так и чувства такта. А с тем, что именно исполнить, мы поможем вам определиться. Не правда ли, Генрих Оттович?

- Да-да! Несомненно!- Закивал 'предатель' Литус.

- Ну, хорошо! - Я вздохнул. - Позвольте мне поразмыслить над вашими доводами… До завтра… Утро вечера мудренее, не так ли?

Во, попал!

Чего теперь делать? Княжне не шибко повозражаешь, а Генрих меня задолбает своими уговорами… Петь на сцене под гитару не хотелось совершенно. И что петь - тоже не понятно… Настроение было испорчено и поэтому ничего путного в голову не приходило… В задумчивости я пришел на вечерние посиделки и, забившись в угол, рассеянно наблюдал за неформальным песенным соревнованием среди офицеров.

Юрмала, блин! И Сан-Ремо в придачу… Мое внимание привлек хорунжий Чусов из 3-го Уфимско-Самарского казачьего полка, обитавший в соседней палате. Казак виртуозно 'с переборами да переливами' играл на гармошке с бубенцами и приятным тенором пел 'Она милая моя, Волга-матушка река…' Что-то в его импровизации показалось знакомым, что и навело меня на, не побоюсь этого слова, гениальную мысль.

Утром я объявил 'заговорщикам' в лице подпоручика 8-го Московского гренадерского полка Генриха Оттовича Литуса и Старшей сестры милосердия княжны Софьи Павловны Ливен, что я согласен выступить на концерте и даже готов исполнить нечто совершенно потрясающее, но только при одном условии!

Выступать я буду не один.

Генрих будет аккомпанировать мне на рояле, который имелся в большом 'Лекторском' зале госпиталя. А Софья Павловна должна уговорить присоединиться к нам хорунжего Чусова.

После небольшого спора, мое предложение было принято, как руководство к действию.

Княжна не подвела, и к нашей первой вечерней репетиции с энтузиазмом присоединился чрезвычайно заинтригованный самарец со своей чудо-гармошкой… А впереди была еще целая неделя упорных занятий по слаживанию нашего 'трио'.

И вот, наконец, торжественный день настал… Вместе с большой группой воспитанниц Александровского женского института под руководством графини Коновницыной в госпиталь прибыли его попечители из евангелической общины, а так же несколько старших офицеров московского гарнизона.

Раненые постарались встретить гостей при параде, насколько это вообще было возможно: кое-кто даже был в полной форме, а на остальных приходилось в среднем по половине костюма - остальное бинты, лубки и гипс.

Барышни были действительно милы… По крайней мере, мне так показалось.

Они читали стихи, исполняли романсы, русские народные и иностранные песни, как в сольном, так и в хоровом варианте.

Следом стала выступать 'встречающая' сторона.

Премилый романс исполнила одна из сестер милосердия, сыграл на рояле вальс 'Амурские волны', худой штабс-капитан из 'контуженых' со второго этажа.

Наконец настала наша очередь… Проковыляв на костылях на сцену, Литус уселся за клавиши. Мы с Чусовым расположились на вынесенных на сцену стульях… Три раза хлопнув по гитаре ладонью, я заиграл ритм. Потом вступил Генрих, и следом повела основную тему сладкоголосая гармошка нашего хорунжего… Идея, возникшая в моей бедовой голове, была навеяна двумя случайно проскочившими в ней словами 'Сан-Ремо' и 'Гармоника'. Эту грустную и забавную песенку я знал еще с девятого класса, когда для школьного спектакля мы учили ее в оригинале, подражая пантомиме Вячеслава Полунина… И вот впервые с тех пор я запел, тщательно выговаривая слова на итальянском:

Blue canary di ramo in ramo, Gorgheggi al vento il tuo richiamo.

Blue canary attendi invano Che torni al nido chi ando lontano.

Ogni fiore del mio giardino Sullo stelo si #232; chinato Ed ascolta intimidito La tua favola accorata.

Sopra i rami del grande pino Da quel nido dimenticato S'ode a sera disperato Il richiamo a chi #232; partito.

Blue canary che affidi al vento Le tristi note del tuo tormento, Blue canary nel bel tramonto Ti sento amico del mio rimpianto.

Blue blue blue canary - pic, pic, pic - si perde l'eco.

Se piangi o canti al tramontar - pic, pic - ripete il vento.

Как-тотут замечательные врачи -неспешное течение госпитальнойзабота соястороны младшего персонала - по сравнению с Варшавой, просто небо и земнезаметно втянувшись в жизни, с удивлением отметил, что мне здесь даже нравится.

Полноценный сон, трехразовое питание, прекрасный уход и ля. Еще Евангелический госпиталь всегда славился своими специалистами.

Масса свободного времени, которое я трачу на чтение и игру на гитаре, размышления и разговоры с Генрихом.

Вечерние посиделки с песнями и байками, от которых я не в восторге, на фоне всего этого кажутся мелким недоразумением.

Два дня в неделю меня навещают родственники: каждую среду приезжают мама с Федечкой, а по субботам к ним присоединяется отец. Они привозят еду и книги, а главное - отвлекают меня от скуки и монотонности, присущей всем медицинским учреждениям.

Намедни даже прислали портного, дабы я смог выправить новое обмундирование. Не везет мне, однако, на военную форму: один комплект был практически разодран в клочья, в момент моего попадание в тело Саши фон Аша, теперь вот второй пришел в негодность.

Суета сует… А вообще, жду не дождусь того момента, когда мне наконец-то разрешат покинуть эти гостеприимные стены.

До сих пор я знакомлюсь с окружающим миром как-то фрагментарно.

Фронт, госпиталь, поезд, снова - госпиталь… Моя свобода передвижений, так или иначе, все время ограничена.

Прогулки по парку в Варшаве или в скверике здесь - не в счет… Хочется идти без цели и раздумий - куда глаза глядят, чтобы, наконец, ощутить: каков он этот 'чужой' 1917-й год!

Двадцатое число - священный день… День выдачи жалования!

Сегодня утром нашу палату посетил один замечательный во всех отношениях человек: высокий подтянутый поручик с небольшим саквояжем в руках.

- Стра-афстфуйте-э, го-оспода-а! - С характерным акцентом заговорил вновь прибывший. - По-осфольте предстафетца-а - атъюта-ант са-апаснофа па-атальона 8-фа Ма-асковскофа кренате-ерскафа по-олка пору-утчик Юванен. И-исполняю так ше ка-асначейские опя-ясаности!

- Очень приятно. Подпоручик Литус.

- Прапорщик фон Аш.

- Ка-асенная пала-ата, со-облютая фсе форма-алности, ны-ыне перечисляя-яет фа-аше ша-алофание ф па-атальон. Ф мои ше опя-ясанности фхо-отит фыытатча те-енешноко дофо-олстфия, ка-аштого тфатца-атоко тши-исла ка-аштого ме-есятца. - Офицер положил фуражку на стол и раскрыл саквояж. - От фас потре-епуетца ра-асписатца ф тре-ех эксемпля-ярах фе-етомости.

- Спасибо, мы знакомы с процедурой. - Поторопил долгожданный момент Генрих.

- Токта-а при-иступим… Выдав причитающиеся мне за июнь-июль 112 рублей и рассчитавшись с Литусом, поручик собрал бумаги и степенно удалился, пожелав скорейшего выздоровления.

Какой сервис, однако!

Позже от других офицеров, лежавших в госпитале, я узнал об их мытарствах, связанных с получением жалования и только тогда осознал, как же нам повезло.

Раненому офицеру следовало лично доставить бумагу, полученную от эвакуационной комиссии, в офицерское собрание Московского гарнизона. Там, выстояв очередь и сдав бумагу, надо написать прошение, с которым следует через полгорода тащиться в Казенную палату. И, наконец, после стояния в длиннющей очереди, вымотавшись и морально и физически - вы получите свои кровные.

Мрак… Издевательство, да и только! Ведь многие раненые могут передвигаться только на костылях, лежачим, которые не могут явиться в собрание лично, жалование не платят вовсе - они полностью на попечении госпиталя.

Если бюрократия ставит в такие условия офицеров, то каково же отношение к нижним чинам?

День спустя мой послеобеденный сон был прерван шумом и топотом за дверью.

- Вы к кому? - Раздался голос нашей 'милосердной' Мэри.

- К подпоручику Литусу и прапорщику Ашу!

- Не пущу! Они почивают! И не шумите здесь! Это госпиталь, а не плац! Раненым нужна тишина!

Далее спорщики заговорили на полтона ниже и до меня долетали только обрывки фраз:

- Срочно… - Обождите… - Никак невозможно… Вот черт! Не дадут поспать!

Я встал, нашел ногами тапки, надел халат и, стараясь не потревожить мирно спящего Генриха, вышел в коридор.

Отважная маленькая Мэри решительно не допускала к нам здоровенного самокатчика в замызганном кожаном реглане и с большой сумкой через плечо.

- Я прапорщик фон Аш! Что происходит?

- Здравия желаю, вашбродь! - вытянулся скандалист, приветствуя меня по всей форме, несмотря на то, что одет я был сугубо по-больничному. - Вам пакет из штаба округа!

В первый момент я немного растерялся, гадая, зачем штабу понадобилась моя скромная персона, однако быстро пришел в себя - пакет был не мне 'лично', а нам с Генрихом.

Точнее, не пакет, а пакеты… Ибо посланий было два: одно - мне, одно - Литусу.

Тем более, что самокатчик, вполголоса пообщавшись с Мэри, отправился на второй этаж - разыскивать других адресатов.

Значится я не один такой 'счастливец'… Интересно, к чему бы это?

Вернувшись в палату, я разорвал грубую вощеную бумагу и извлек на свет сложенный вдвое лист гербовой бумаги с водяными знаками: 'Штаб Московского Военного Округа настоятельно приглашает Вас на торжественное награждение, коие состоится августа 28-го числа 1917 года в зале Московского Малого театра по адресу…' Награждение? В театре?

Ничего не понимаю… Подожду, пока проснется Литус. Может быть, хоть он мне что-нибудь объяснит?

Мое недоумение действительно быстро рассеялось после разговора с Генрихом. Оказывается награждения в публичных местах очень даже распространенное явление. Все дело в том, что это не только и не столько воздаяние храбрецам за их подвиги, а скорее рекламно-благотворительная акция.

Народ осязает своих героев, но и попутно жертвует денежки на военные расходы или на помощь вдовам и сиротам - на подобных мероприятиях собирался весь цвет московского общества.

Я, по правде говоря, не совсем понимал, какой смысл тащить раненых из госпиталя на всеобщее обозрение, но, как говориться 'Tempora mutantur et nos mutamur in illis' /Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними/.

Значит, придется меняться в соответствии с этими самыми временами.

Теперь я - чебурашка… Вот ведь привязалась дурацкая песенка, весь вечер в голове крутится… То есть, теперь я - подпоручик…Судьба распорядилась так, что вслед за 'Георгием' на грудь, мне на погоны упала вторая звездочка… Нет, вы не подумайте, что я отношусь к этому несерьезно… Просто… Просто, опять накатило ощущение нереальности всего происходящего. Эдакое 'дежа вю', как от какого-то нескончаемого сна на военно-историческую тему… С другой стороны: чего еще ожидать, после того, как я пережил весь этот цирк с церемонией награждения? Тут у кого хочешь помутнение рассудка начнется.

Вот представьте: вы стоите на сцене Малого театра в компании четырех десятков калек, и вам, под бурные овации переполненного зала, вручают маленький белый георгиевский крестик. Вручает ни кто иной, как Великий Князь Михаил Александрович, напутствуя словами:

- Поздравляю вас подпоручиком!

Я, думал, что у меня мозг взорвется. Всю дорогу до театра я был еще как-то в сознании. Наверное, ветерок обдувал мою разгоряченную голову, не допуская перегрева системы… Все остальное, как в тумане: и торжественное богослужение, и награждение, и последующий концерт… Кажется, пел сам Шаляпин.

Более или менее я пришел в себя только на обратном пути, когда 'лихач' вез нас с Литусом в госпиталь. Под цокот копыт по булыжным московским мостовым почему-то думалось о том, какое будущее ждет этот измененный мир? Ведь война идет в гораздо более благоприятном для России варианте. Революцией и не пахнет… А значит миллионы людей, которых уже не было бы в живых, которых в дальнейшем погубила бы Гражданская война и голод, все еще ходят по земле и будущее совершенно не предсказуемо.

Все мои знания обесцениваются с исторической точки зрения.

Однако, если рассуждать с позиции культуры - я теперь носитель традиций СССР, с его песнями книгами и фильмами. Ведь теперь многое из того, что я помню, никогда не будет создано, из-за отсутствия предпосылок, да и самих создателей.

Возможно, в этом мире уже не будет ни Эдуарда Успенского, ни Чебурашки, ни песенки Шаинского, которая так и вертится в голове… Кстати, об искусстве… Моя шутка с песенкой 'Блю канари' получила свое продолжение… Конечно о том, что исполнение данной песенки было одним большим приколом, никто кроме меня не догадывался. Честно говоря, было немного обидно, что никто не может оценить весь юмор ситуации.

Хотя, ценители все же нашлись… Я как раз совершал вечерний моцион в сквере за больницей. Сегодня прогулка была более продолжительной, так как утром шел дождь, и насладиться свежим воздухом в должной мере не удалось.

Находившись, я присел на скамейку - передохнуть.

Сейчас немного отдышусь и в палату. Погода портится, с каждым днем холодает, хотя летнее тепло пока не спешит покидать Москву.

А ведь завтра - первое сентября!

Учебный год начинается. Мое семейство уже вернулось в город из нашего имения в Покровском, ведь Федечке завтра в гимназию.

Мои размышления были прерваны появлением санитара.

- Вашбродь, стало быть, господа просили вам передать. - Запинаясь, пробубнил мужик, сунув мне в руку белый картонный прямоугольник.

Визитка… Написано 'Фридрих Томас'… - Постой-ка! Какие господа?

- Дык, вон те! - Санитар ткнул кривым толстым пальцем в сторону церкви Грузинской иконы Божьей Матери.

Я обернулся. У кованой решетки церковной ограды стояли двое прилично одетых господ. Первый - среднего роста в темно-сером костюме, держал в руках широкополую шляпу, открыв ветру длинные вьющиеся волосы. Второй… Второй был негром… В светлом костюме и котелке, он стоял опираясь на щегольскую трость.

Ух, ты!!!

Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?

- Попроси их подойти! - велел я санитару.

- Добрый вечер, господа! Чем обязан?

- Позвольте представиться, - негр снял с головы котелок и поклонился. - Фридрих Томас, антрепренер!

Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву 'Мулат Томас' владелец кабаре 'Максим' и театра 'Аквариум', что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.

- Кошевский Александр Дмитриевич, артист оперетты. - В свою очередь представился другой посетитель.

Вблизи он казался старше. Лет около сорока, пожалуй.

- Простите нашу назойливость, господин прапорщик… - Вновь вступил в разговор Томас.

- Подпоручик… - Еще раз прошу прощения! Нас неверно информировали… Однако, давайте перейдем к сути нашего знакомства. От некоторых очень уважаемых мною людей, я услышал о некоей комической итальянской песенке, исполненной несколько дней назад на концерте в этой больнице.

- Госпитале… - Да-да, простите! Так вот, мы с господином Кошевским, решились нарушить ваш покой покорнейшей просьбой. Не будете ли вы так любезны, ознакомить нас с данным произведением, хотя бы в письменной форме, дабы мы могли прославить сие достойнейшее творение на стезе лицедейства? Дело в том, что Александр Дмитриевич снискал себе славу не только непревзойденного артиста оперетты, но и исполнителя комических куплетов. Узнав же, о вашей 'Голубой канарейке' он загорелся желанием познакомиться с автором и получить ваше соизволение на исполнение песни.

- Видите ли, господа, я не являюсь автором этой песни… - Пауза, взятая мню под видом нерешительного молчания, на самом деле была вызвана совсем другой причиной… Блиииин!!! Чего бы такого соврать? Воспользуюсь готовой отмазкой!

- В детстве, когда мы жили во Владивостоке, я услышал эту забавную песенку от итальянского моряка. Моя няня (Во вру: няня), была так любезна, что записала ее на память (Гы! Суровый однорукий дядька-казак, записывающий песенку на итальянском, живо промелькнул перед моим внутренним взором). - Переведя дух, я продолжил. - Однако я с радостью передам вам эту песню, ведь в исполнении столь выдающегося артиста, она заиграет новыми красками.

На том и порешили… На следующий день мне доставили нотную тетрадь, а еще через день меня вновь навестил Кошевский. На этот раз в сопровождении оркестратора (так он и выразился) театра 'Аквариум' господина Пухлевского Евгения Антоновича, который на самом деле оказался Евно Абрамовичем.

Вместе мы обсудили тонкости исполнения 'Блю канари' на различных инструментах, а Пухлевский пообещал представить конечный результат на мое рассмотрение через несколько дней.

Ладно… Посмотрим, что у них получится!

Со всеми этими музыкальными хлопотами время пролетело незаметно. Близилось 15 сентября и очередная эвакуационная комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.

Я морально готовился к скорому отбытию на фронт… Хотя, на самом деле фронт не покидал меня все это время - он был со мной, таясь где-то в глубине души. Стресс, который испытывает человек на войне, становится как бы частью его сознания. Психика адаптируется к экстремальному состоянию, да так, что на обратный процесс уходят годы.

Однажды я все это уже пережил - в той прошлой жизни, в будущем 1995 году… Различия все же есть. Тогда я был моложе, глупее и бесшабашней. И война была иной… И понимал прекрасно, что с моим ранением меня комиссуют.

Тут все иначе… Даже со стороны заметно, что офицеры, готовящиеся к повторному отъезду на фронт, меняются с приближением решающей даты: кто-то становится все более задумчив и молчалив, кто-то излишне воинственен и шумен.

Люди готовятся вновь стать актерами страшного спектакля Великой войны: бессмысленного и беспощадного… Что-то я размяк, разнюнился… Настроение с утра поганое, как будто что-то гложет внутри непонятное. Тянет и не отпускает.

И погода отвратительная - еще с ночи зарядил дождь. На улице сыро и холодно и отправиться на прогулку нет ни желания, ни возможности.

Сидя у окна, я отстраненно наблюдаю за барабанящими по стеклу крупными каплями, будто размывающими вид из окна на сентябрьскую Москву.

В таком мрачном настроении ожидаю приезда матушки - сегодня среда, отведенная согласно условному внутрисемейному графику, для посещения меня-болезного.

Из дождливого марева вынырнула пролетка и остановилась под окнами госпиталя. Это не ко мне гости? Не разберу - кто? Приехавший укрылся под зонтом и заспешил к входу в нашу богадельню, оставив извозчика мокнуть в ожидании.

Раз извозчик ждет, то посетитель к нам явно ненадолго, а значит не ко мне.

Как оказалось, я ошибся.

В коридоре послышался торопливый перестук каблучков, перемежающийся с чьими-то тяжелыми неторопливыми шагами, скрипнула дверь, и в палату вошла наша Мэри.

- Александр Александрович, к вам посетитель!

В распахнутую дверь как-то боком просочился крупный бородатый мужик в сером кафтане, теребивший в руках смятый картуз.

Я с некоторой задержкой, но все же узнал в нем нашего дворника с Ермолаевского переулка - Архипа Герасимова.

- Здравствуйте, стало быть, Ляксандра Ляксандрыч! Меня барыня послала, чтобы я, стало быть, вам сообчил… - Здравствуй, Архип… Чтобы что сообщил?

- Стало быть, старая барыня, бабка ваша Ирина Натольевна, - дворник вздохнул и размашисто перекрестился. - Сегодня под утро преставилась… Дом. Милый дом… Желтый особняк с белой лепниной на фасаде и маленьким садиком за кованой чугунной решеткой.

Фамильное гнездо в двух шагах от Патриаршего пруда или, если точнее, от Бульвара Патриаршего пруда. Городская усадьба конца 19-го века, если говорить официально.

Этот дом построил мой дед - генерал-майор Николай Егорович фон Аш на месте пепелища оставшегося от дома Бриткиных, уничтоженного пожаром в 1884 году.

Выбравшись из пролетки, вслед за Архипом, я на мгновенье остановился, чтобы полностью осознать для себя этот привычно-непривычный образ.

Дождь почти прекратился, и ничто не мешало синхронизации новых воспоминаний с моим новым 'я', как обычно вызвавшей сильное душевное волнение.

Пройдя через кованую калитку и поднявшись на крыльцо, вновь застываю в нерешительности - рука не поднимается открыть дверь.

Сделав над собой усилие, вхожу и… Голова кружится от знакомого запаха.

Пахнет домом… Домом и еще тысячей других неосознаваемых запахов: уютом, теплом, защищенностью… Хочется закрыть глаза и до отказа наполнить легкие этим приятным, сладким ароматом.

Так и стою в сенях, любуюсь: на стены с полосатыми 'французскими' обоями в белую и зеленую полоску, обшитые по низу деревянными панелями, на высокие двустворчатые двери из мореного дуба, на резные столбики лестницы… Взгляд натыкается на большое зеркало, накрытое темным покрывалом… Смерть в доме… Из боковой двери ведущей на кухню, выбегает наша горничная - Ульяна.

- Ой! - Сложив руки на груди девушка в испуге застыла. Не узнала, наверное.

- Здравствуй, Ульяна! А матушка где?

- Ой! - Снова восклицает она. - Александр Александрович приехали… Сейчас, бегу… - И, что характерно, убежала. Вверх по лестнице.

Вот чумовая… Водружаю фуражку на вешалку и, подавив пришедшее из конца 20-го века желание разуться и надеть тапочки, поднимаюсь вслед за ней, на ходу расстегивая ремень и портупею.

Наверху меня встречает мама… В черном платье со стоячим воротничком она стоит, держась рукой за перила и молча смотрит покрасневшими от слез глазами.

Отшвырнув амуницию в стоящее рядом кресло, бросаюсь навстречу матери и обнимаю, прижимаю к себе… - Мама… - Сашенька… Мальчик мой… Горе у нас… Мне - старшему в двух ипостасях, она кажется такой маленькой и беззащитной. А может быть, причина в том, что 'мы' стали старше… Каждый раз, когда судьба отнимает у нас близкого человека, мы становимся старше - такова плата за взросление.

Интересно, сколько же лет добавила мне потеря моей 'прошлой' жизни: родителей, родных, друзей… Господи!!!

Тоска-то, какая… я иду, шагаю по Москве… Адомашнее лечение под надзорто 'гуляюсемейного доктора. уже месяц, как волею эвакуационной комиссии и при попустительстве врачей, я переведен Если быть совсем точным, по Москве'. Скоро Многоуважаемый Андрей Михайлович посещает нас ежедневно, кроме воскресенья с целью изведения меня своими занудными вопросами о состоянии здоровья. Кроме того, каждый вторник и пятницу я вынужден мотаться в госпиталь на осмотр к не менее уважаемому мной доктору Вильзару.

Никогда, знаете ли, не был столь поглощен заботой о собственном самочувствии, как в последнее время, ибо количество медосмотров превышает все разумные пределы.

Лучше бы в госпитале остался, ей Богу! Там один обход с утра - и весь день свободен!

Хотя конечно дома - лучше.

Лучше, чем в гостях и гораздо лучше, чем в лазарете!

Самое главное, что я, наконец, свободен! Путь это и ненадолго… А посему - спешу насладиться свободой передвижения.

Если погода позволяет, я по нескольку часов кряду гуляю по городу, каждым вздохом, каждым взглядом, каждой частичкою своей души впитывая эту волшебную старую Москву. Москву не тронутую ни безжалостною рукою Сталина, ни равнодушным рационализмом застоя, ни жадными руками 'новых русских'.

Сижу на скамеечках возле Патриаршего пруда, прохаживаюсь по Козихинским переулкам среди поредевшего в связи с войной студенческого люда.

Здесь на Козихе учащихся высших учебных заведений всегда было немало - вокруг полно дешевого, но приличного жилья.

Даже стишок такой был:

Есть в Столице Москве, Один шумный квартал Он Козихой Большой прозывается.

От зари до зари, Лишь зажгут фонари, Вереницей студенты здесь шляются… И я - Шляюсь по Малой Бронной - от 'Романовки' палаццоТверского бульвара и доработы архитектора Жолтовского или готической роскошью Морозовшляюсь… ского особняка.

Пью чай в трактире Пронькина рядом с палатами Гранатного Двора, вкушая знаменитые сырные пироги 'A la Pronkinne'.

Если есть настроение, иду на Большую Никитскую, где Московская Университет, Консерватория и Зоологический музей. Или на тихую и респектабельную Поварскую, где, соперничая друг с другом, утопают в осеней листве роскошные доходные дома и особняки… А ежели идти в сторону Тверской, то и в родном Ермолаевском переулке есть на что посмотреть: свежепостроенное здание Московского Архитектурного Общества или совершенно сказочный особняк Шехтеля.

Навещаю своих новых знакомцев в театре 'Аквариум' - Мулат Томас в порыве благодарности осчастливил меня 'вечной контрамаркой' во все свои заведения.

Кстати, имел удовольствие внимать 'Блю канари' в исполнении Кошевского.

Волшебно… Все же, он талантливейший человек и хороший профессионал. Не чета мне, юристу-песенику начала XXI века.

На фоне городских красот и достопримечательностей, не менее интересны люди этот самый город населяющие: суровые дворники и бравые городовые, солидные купцы и услужливые торговцы, беспечные студенты и шустрые гимназисты.

По улицам ходят нарядные офицеры и бесцветные служащие, простецкие мещане и холеные буржуа.

Совсем иной народ живет на Пресне: бойкие лотошники с Тишинки, шумные цыгане с Грузин. Еще дальше заводские районы 1-ой Пресненской части:

Трехгорка и Рабочий поселок удручающие суровой нищетой фабричных кварталов.

Хотя контрастов хватает и так: те же мальчишки-газетчики на фоне ухоженных дитятей, что с мамками и няньками гуляют по Бульвару Патриаршего Пруда или на Собачке.

Покажите мне Москву, москвичи!

Дома - хорошо… Тепло, спокойно, уютно… Если я не гуляю или не предстаю перед бдительным оком последователей Гиппократа, то основным времяпрепровождением является чтение.

Читаю я либо у себя в комнате, либо в гостиной, сидя на массивном кожаном диване. Сенсорный голод, для человека информационного века на фоне второго десятилетия века двадцатого - проблема номер один.

Проблема номер два - это скука.

Если в госпитале я не стремился к общению, то теперь мне этого самого общения жутко не хватает. Эмоциональные и отстраненные разговоры с матушкой или утомительно-назойливое общество младшего брата для этого абсолютно недостаточны.

Отец целыми днями пропадает в Мытищах: управление таким предприятием как КЗВС - дело хлопотное. Завод выпускает штабные и санитарные автомобили, грузовики и шасси для броневиков - вещи для воюющей страны совершенно необходимые.

Вся семья собирается только за завтраком. Здесь и общаемся, обсуждаем домашние дела, вести с фронта, политические новости. Затем за папой приезжает авто и он отбывает на службу, с которой возвращается поздним вечером.

Федечка идет грызть гранит науки в гимназию, чтобы по возвращении донимать меня просьбами 'рассказать про войну'. Братец постоянно уговаривает встретить его после учебы, тайно желая, чтобы однокашники лицезрели героического меня. Причем желательно, при полном параде с шашкой и орденами!

Матушка хлопочет по дому, разбирает бумаги от управляющего имением или идет в гости к подругам.

Хуже, когда ее подруги идут в гости к нам… В этом случае мою скромную персону рекламируют, как самый чудесный из 'Чудо-йогуртов', с глубоко законспирированным желанием найти мне подходящую партию.

Я очень быстро научился избегать подобных презентаций, ссылаясь на какое-нибудь недомогание, дабы отправиться на прогулку или продолжить штудирование домашней библиотеки.

Кроме чтения, я веду эдакий кондуит.

'Секретную' тетрадку, которая хранится в запирающемся на ключ ящике моего письменного стола. По ночам, когда весь дом уже спит, я при тусклом свете настольной лампы чирикаю чернильным карандашом - кто, где, когда и какие изменения в истории, по сравнению с тем будущим, которого в этом мире уже не будет.

Например, нынешний комфлота - Великий Князь Георгий Александрович. Жив-здоров и замечательно этим самым флотом командует. Да и с чего бы ему помирать? Николая террористы ухлопали, а значит никакого кругосветного путешествия не было. И чахотки, от которой Георгий Александрович умер в 1899 году, тоже - не было.

Или Столыпин. Должность премьер-министра занимает вот уже двенадцать лет. И ничего - справляется. Тем более, что террористы на него хоть и покушались, но крайне неудачно. Царство им небесное.

С террористами тут тоже - отдельная песня. Все более или менее значимые фигуры, важные для укрепления государства Российского охраняются - будь здоров! Ни одного удачного теракта, даже частично удачного - в том смысле, что жертва не убита, а ранена.

А вот что касаемо фигур не важных. А то и вовсе сказать - вредных… Так тут террористы были куда как успешны. Список впечатлял: Великий Князь Николай Николаевич-младший, Великий Князь Сергей Михайлович, Гучков, Милюков, Родзянко и множество других имен и фамилий тех людей, которых потомки добрым словом не поминали.

Информация к размышлению, не правда ли?

Все следы вели в замечательную контору, под названием Министерство Государственной Безопасности Российской Империи, созданное непосредственно Александром II через некоторое время после гибели любимого внука Николая 'Для охраны интересов России'.

Исходя из анализа газет, организация, по крайней мере, в нынешнем ее виде - весьма и весьма внушительная. Одни названия чего стоят: первый департамент - загранразведка, второй - контрразведка, третий - охрана. Еще в структуру министерства входят Отдельный Корпус Жандармов и Отдельный Корпус Пограничной Стражи. Ну и конечно Государственная Тайная Полиция - великая и ужасная.

Все это многообразие служб плодотворно трудилось под чутким руководством весьма часто упоминаемого, но совершенно мне неизвестного генерал-адьютанта графа В.И. Белоусова.

Надо хорошо заботиться о своем здоровье.

Тело у меня нынче не то чтобы 'супер', зато - молодое! А значит довести его до приемлемых кондиций - вполне даже в моих силах.

Что для этого нужно?

Желание, упорство, возможности и правильное питание. Со всем этим проблем нет. Есть проблемы с закаливанием. При моем ранении в ближайшие несколько месяцев подобные процедуры могут скорее повредить моему здоровью. Но это - издержки.

Намедни, я посетил 'Магазин товаров для охоты, спорта и путешествий' Биткова на Большой Лубянке с целью приобретения необходимых тренажеров.

Конечно, был и еще один вариант: начать посещать Цандеровский институт механотерапии - местный аналог тренажерного зала. Но туда меня совершенно не тянуло, так как с некоторыми механизмами тех времен я ознакомился еще в своей прошлой жизни в славном городе Ессентуки. Представьте себе помесь заводского цеха и пыточной камеры с кучей 'станков', которые 'сберегают силы пациента и в то же время без всякого с его стороны напряжения действуют на мускулы механически путем трясения, валяния, толчков, глажения и вибрационного движения особых приборов…'. Причем все эти чудеса с приводом от паровой машины или на худой конец - электромотора.

Боже упаси… Ассортимент магазина меня откровенно разочаровал. Помимо традиционных одно- и двухпудовых гирь в продаже имелись штанги, причем не с блинами, а с шарами на концах, булавы для жонглирования, диски для метания и боксерские груши на подставке. Нормальных тренажера было целых три:

'лодка' - имитирующий греблю, 'насос' - имитирующий понятное дело работу ручного насоса и обычная гимнастическая скамья с упорами и поперечной спинкой с подлокотниками.

Остальные товары для моих целей не годились: куча всякого барахла для верховой езды - от седел до жокейских шапочек, полнейшее разнообразие охотничьего и рыболовного снаряжения. Костюмы для всех видов спорта и активного отдыха. Сундуки и чемоданы вперемешку с коньками, лыжами и теннисными ракетками. Сабли, шашки, рапиры и широкий выбор пистолетов всех марок и моделей. Я даже присмотрел себе 'Браунинг' 1910 года - для коллекции.

Короче пришлось довольствоваться тем, что было. Заказал две гири-пудовки и штангу. Надо же с чего-то начинать.

Ну вот, опять - дождь!

Почему-то вспомнился монолог эстрадного артиста Велюрова, которого в фильме 'Покровские Ворота' сыграл Леонид Броневой: 'Осень, друзья мои!

Прекрасная московская осень! На улице идет дождь, а у нас идет концерт!' Так и хочется перефразировать: 'На улице идет дождь, а у меня идет время!'.

Хотя, мысль о концерте, точнее о музыке, можно признать своевременной - где там моя Гитара?

Взял в руки инструмент и, в очередной раз, восхитился его исключительным совершенством - просто шедевр!

Встав у окна, тихо перебираю струны, пытаясь подобрать мелодию наиболее созвучную нынешнему состоянию души. Наигрываю то одно, то другое, ищу и не нахожу - получается какое-то нескончаемое попурри на 'дождливую' тему… Разве что… Пальцы, будто сами, заиграли лирический мотив Кинчева:

Выстроил стены воды.

Он запер двери в домах.

Он прятал чьи-то следы.

А мне хотелось дышать, Дышать во всю грудь, Но я боялся забыть, Боялся уснуть.

Там, где вода, И в небе вспышки ломаных стрел, Я руки протягивал вверх, Я брал молнии в горсть.

Там, где вода Рисует на земле круги Ты слышишь, слышишь шаги, Идет дождь.

Будто впервые Хохотал гром, Он захлебнулся в словах, Он рвал ставни с окон.

Я небу смотрел в глаза.

Все очень просто Просто гроза.

ЗаОбернувшись, встречаюсь взглядом с мамой и с удивлением замечаю в ее глазах слезы!

спиной скрипнула дверь… Ну вот, опять меня застали врасплох за несвоевременными песнопениями!

- Мама?

- Сашенька… Эта песня… Откуда?

- Сочинил… Недавно… - Не хочется врать матери, но ведь приходится?

- Господи! Как же тебе должно быть одиноко, если в твоей душе рождается такое?

- О чем ты говоришь, мама?

- Я пришла позвать тебя к обеду, Федечка вернулся из гимназии. - Резко сменила тему матушка. - Ждем только тебя.

- Сейчас иду!

Ну вот, попал так попал… С какой стороны ни глянь… Теперь меня точно женят на какой-нибудь девице благородных кровей в целях борьбы с одиночеством духа.

Хотя чего кривить душой? Есть оно, это самое одиночество: тяжелое и беспросветное.

Одиночество человека в чуждом для него мире… Поскорей бы на фронт: там некогда задумываться о высоких материях. Выжил - и счастлив. Сыт, одет и с потолка не капает - и внутренний мир легко приходит в равновесие.

Там все намного проще. Или сложнее?

Да и к чему загадывать? Все равно эвакуационная комиссия через два дня.

Свершилось! Меня выписывают!

Привычная уже процедура комиссии закончилась тем, что все члены сего благородного собрания пришли к консенсусу по поводу моего выздоровления.

Меня похвалили, поздравили и попросили завтра утром зайти за выписным листом в канцелярию главного врача.

После чего мы распрощались, и я вышел в коридор. В очереди я был последним, по лазаретной традиции пропустив менее здоровых офицеров вперед.

Так что спешить мне было некуда.

- Ну что, Саша? - поинтересовался Генрих, сидевший на колченогом стуле ожидая меня. Комиссию он прошел раньше и теперь грустил, огорошенный решением оставить его в госпитале еще на месяц. Он-то надеялся получить 'домашнее лечение'… - Признан годным для несения службы. - Процитировал я вердикт. - Сказали, завтра зайти за документами и адью!

- Даже не знаю, завидовать тебе или сочувствовать?

- Сочувствовать? Что за упаднические настроения, господин поручик?

- Ладно! Идем! И не забудь с тебя 'отходная'.

- Предлагаю, дабы не прятаться от врачей отпраздновать мою выписку в каком-нибудь приятном месте!

- А ты уверен, что меня выпустят из нашего богоугодного заведения, дабы я смог насладиться твоим обществом?

- Не волнуйся! Со мной - выпустят! - Моя уверенность отнюдь не была показной, ведь с санитарами я договорился заранее… Получив выписной лист, я направился отметить его у военного коменданта госпиталя капитана Патцена.

Капитан встретил меня весьма приветливо, и мы мило поболтали о всяких пустяках присущих лазаретной жизни. Зарегистрировав выписку, комендант забрал у меня выписной лист и под расписку вручил предписание. На этом мы и распрощались.

Перед уходом я зашел в палату к Литусу.

Генрих увлеченно играл в шахматы с доктором Финком. В последнее время они очень подружились, чему я был несказанно рад. Теперь моему другу будет не так скучно коротать время в нашей уютной маленькой палате. Все потому, что пока я долечивался на дому, к Литутсу подселили тяжелораненого офицера-пулеметчика. Бедняга был ранен в шею и для полноценного общения никак не годился ввиду временной неспособности говорить.

- Здравствуйте, господа!

- Здравствуй, Саша! - обрадовано вскинулся Генрих.

- Добрый день, Александр Александрович. - Поприветствовал меня Финк.

- Я вижу, что вы с толком проводите время?

- Да. Теперь у нас с Якобом Иосифовичем ежедневный турнир! - Похвастался Литус.

- И кто выигрывает?

- Двенадцать против семнадцати в пользу поручика! - С притворным сожалением посетовал доктор. - Но возможности для реванша я не исключаю!

- Получил предписание? - живо поинтересовался Генрих.

- Вот! - Я достал из нагрудного кармана свернутый листок.

- И что там?

- Полюбуйся сам! - ответил я, протягивая другу бумагу.

Едва выйдя от Патцена, я тотчас же развернул предписание с целью узнать свою дальнейшую судьбу:

'Ноября 1-го 1917 года, подпоручику фон Ашу А.А. прибыть в распоряжение штаба Московского гарнизона. Генерал от инфантерии П.Д. Ольховский'.

Никаких неожиданностей. Все банально и предсказуемо. Чего-то подобного я и ожидал, наблюдая дома преувеличенное равнодушие отца и спокойствие мамы в преддверии решения эвакуационной комиссии. То есть, подсознательно я чувствовал некоторую неестественность, но, занятый самокопанием и историческими изысканиями, не придал этому значения.

Вывод напрашивался сам: 'Папа похлопотал'.

Из здания Штаба Московского военного округа, на Пречистенке я вышел, будто заново родившись.

Авантюра моих родственников, призванная оградить меня от фронта, завершилась для меня наиболее благоприятным способом. По дороге сюда я более всего опасался, что именно здесь мне и предстоит служить, а штабы и штабных я еще с прошлой жизни на дух не переношу. Да и тянуться и щелкать каблуками с видом 'чего изволите' - это тоже не мое!

Казалось бы, пробыл тут всего каких-то полчаса, а уже рука устала честь отдавать - военных тут избыток, особенно начальников.

Слава Богу, что у меня теперь иная судьба - запасной батальон родимого 8-го Московского Гренадерского полка.

Несмотря на сильный холодный ветер, я решил прогуляться по Волхонке до Кремля, проветриться и поразмышлять.

Конечно, спасение меня от ужасов войны для родителей было задачей номер один, особенно в свете того, что за неполных два месяца на фронте я дважды был на волосок от смерти. То, что отцу было под силу решить мою дальнейшую судьбу, я нисколько не сомневался: статский советник, согласно 'Табели о Рангах' - это нечто среднее между полковником и генерал-майором. К тому же, папа - чиновник Военного министерства.

Удивительно другое - как он тонко меня просчитал!

Ведь очевидно, что служба при штабе у меня, скорее всего, не сложилась бы! Хотя с точки зрения любого родителя - сие есть предел мечтаний. Отец поступил мудрее и учел мой прошлый характер и те его изменения, которые он наверняка приписал нахождению во фронтовой обстановке.

Протекция вышла удачной во всех смыслах - я снова в строю, в своем полку и при этом дома.

Надо будет поблагодарить его, желательно тет-а-тет… Ведь маме ни к чему лишний раз волноваться!

Черт! Как же неудобно ходить с шашкой на боку! Приходится придерживать ее левой рукой, чтобы эта 'селедка' не путалась в ногах. Однако, придется привыкать - здесь не 'полевая обстановка' и ношение сего аксессуара теперь обязательно!

Зато выгляжу теперь, как на картинке: шинель с башлыком, шашка, фуражка и пистолет в кобуре.

Особенно резкий порыв ветра заставил меня поежиться - хорошо, что матушка заставила меня поддеть под китель безрукавку из козьего пуха. Мне еще простудиться не хватало!

Незаметно для себя, я дошел до Публичной библиотеки, которая размещалась в доме Пашкова, и остановился в нерешительности.

И куда бедному подпоручику податься? Разве что, в Александровский Сад, потом пройтись до Исторического музея и направо на Красную площадь? А там, у памятника Минину и Пожарскому - стоянка извозчиков.

Решено!

Итак, на чем я там остановился? Папа- молодец, а шашка - нахрен не нужна?

М-да… Глубока и извилиста мысль русского офицера, который к тому же и российский юрист… Итак, что меня ожидает на новом месте службы?

Скорее всего, что очередной геморрой - в переносном смысле этого слова. Запасные части, по воспоминаниям современников - это редкостное болото.

Старшие офицеры - сборище посредственностей, унтера - редкостные садисты, солдаты - угрюмое быдло, снабжение - в целом хреновое.

Мечта идиота!

Теперь опять, почему-то, начинаю думать, что фронт - это наилучший выход… Как вспомню пополнение, которое мы получили после взятия Штрасбурга, сразу хочется сначала напиться, а потом - застрелиться!

Можно и наоборот - сначала застрелиться… А ведь мне наверняка придется со всеми этими запасниками возиться! Типа, 'сено-солома-шагом-марш' и учить с какой стороны за винтовку держаться!

Ладно! Поживем- увидим!

Сейчас возьму 'лихача' и за Генрихом - на Грузинский!

Поедем в ресторан праздновать мое новое назначение. Надо только подобрать что-нибудь на первом этаже и без ступенек, чтобы и на костылях можно было войти.

Ну вот, я и прибыл к новому месту службы.

Покровские казармы, построенные еще при Павле I, и в прошлой жизни поражали меня своей монументальностью: мощный восьмиколонный портик увенчан массивным фронтоном с изображением двуглавого орла. Здесь и дислоцируется запасной батальон 8-го Московского гренадерского полка.

Дежурный унтер-офицер объяснил мне, как найти батальонного адъютанта, и я, пройдя по длинному сводчатому коридору, вошел в канцелярию.

В узкой, плохо освещенной комнате двое: чубатый писарь в звании ефрейтора и уже знакомый мне поручик Юванен.

Поздоровавшись, предъявляю свое предписание.

- О-о! - Вскидывает брови батальонный адъютант. - Отчен ра-ад, што-о и-именно фы тепер пу-утете у на-ас слу-ушить! Приса-ашифайтес! Хо-отитте тчааю?

Блин! Теперь придется привыкать к чухонскому выговору такого нужного человека, как Юванен. До этого мы встречались трижды, в связи с выдачей жалования, но тогда общение ограничивалось двумя-тремя общими фразами. Вообще-то понятно почти все, что он говорит, только некоторые слова трудно разобрать из-за сильно искаженного произношения.

К концу нашего недолгого, но чрезвычайно информативного разговора, я уже почти приспособился правильно понимать своего собеседника.

Юванен объявил, что я буду назначен командиром 4-ой роты. Сие знаменательное событие произойдет сразу же, как только командир батальона - подполковник Озерковский, подпишет соответствующий приказ. Но произойдет это не скоро, так как начальство имеет обыкновение появляться не часто и не раньше, чем к обеду.

Рота под командованием фельдфебеля только три дня назад прибыла из Сокольнических казарм, где и была сформирована из учебных команд. Унтер-офицеров крайне мало - по одному на взвод. Кроме того, я буду единственным офицером в роте, так как младших офицеров в батальоне нет, и не предвидится. Вооружение получено согласно штату, вот только это не карабины, а пехотные трехлинейки старого образца с гранеными штыками..

Вывалив на меня весь этот ворох информации, поручик, видя мое обалделое состояние, вежливо поинтересовался:

- Е-есчо тча-аю?

Н-да… Начальничек у меня, оказывается, чудненький.

В нехорошем смысле слова.

Если кратко: болванус напыщеннус вульгарис, хоть архетип с него пиши. Холеный, самодовольный, холерик с возмущенными глазами навыкат и подкрученными усами как у Вильгельма II.

Явился дражайший подполковник уже в пятом часу вечера. Поздоровавшись и выслушав мой доклад, он первым делом посоветовал мне отращивать усы, дабы полностью соответствовать традициям столь славного полка. Потом, не глядя, подмахнул приказ о моем назначении и отбыл 'в оперу', на прощанье, осчастливив нас с Юваненом откровением, что 'с этим быдлом надо построже!' Судя по отнюдь невосторженному выражению лица батальонного адъютанта, подполковник и для него не был его любимым начальником.

- Флатисла-ав Йу-урьефитч, претпочета-ает комантофать фесьма-а лаконитчно-о! - С иронией произнес поручик, заметив мой задумчивый взгляд.

Позже, Юванен со всей возможной политкорректностью, в сжатой форме познакомил меня с некоторыми страницами из личной биографии Озерковского.

Сей замечательный тип, был незаконнорожденным сыном князя Любомирского. Окончил пажеский корпус и стал служить в лейб-гвардии Кексгольмском полку. В самом начале Мировой Войны под Алленштайном, от близкого разрыва, тогда еще штабс-капитана Озерковского, контузило и поцарапало осколком ухо. После чего он впал в прострацию и два месяца мычал и закатывал глаза, а когда заговорил, обнаружилось, что бедняга подхватил синдром 'фронтобоязни': даже от звуков далеких разрывов у него начинался нервный тик. Начальство услало героя в тыл, адъютантом запасного батальона того же Кексгольмского полка, предварительно наградив его орденом Св.Владимира 4-й степени. В 16-ом году Озерковский стал капитаном, а полгода назад получил под командование наш запасной батальон, при переаттестации из гвардии, став подполковником.

Службой в Москве Владислав Юрьевич тяготился, так как считал ее понижением, отчего старался появляться в части как можно реже.

Вот такая история.

На этом мы с поручиком Юваненом распрощались, под предлогом того, что уже вечер, а необходимые для моего вступления в должность формальности могут быть соблюдены не ранее чем завтра.

На следующий день, приехав 'на работу', я первым делом уселся подписывать целую пачку бумаг, врученную мне батальонным адъютантом: списки, приказы, ведомости и тому подобная макулатура.

По завершении бюрократических процедур, мы напились чаю из начищенного пузатого самовара, и Юванен отправил вестового в мою новообретенную 4-ю роту с приказом фельдфебелю: явиться пред очи командира'.

Я внимательно разглядывал человека, которому теперь предстояло быть моей правой рукой: чуть выше среднего роста, крепкий, с неподвижным вытянутым лицом. Под длинным крючковатым носом - короткие густые усы. Внимательные с прищуром глаза смотрят жестко. И для полноты картины три Георгия на груди.

Суровый дядя.

- Фельдфебель Дырдин по вашему приказанию явился!

- Эт-то фаш но-офый команти-ир ро-оты - по-одпорутчик фо-он А-аш. Ему-у и токла-атыфайте!

- Господин подпоручик, рота в составе двухсот двух душ нынче на строевых занятиях! Больных нет! Ранетых нет! - вскинул ладонь к козырьку фуражки Дырдин.

- Вольно! - Козырнул я.

- Я-а фа-ас по-ольше не сате-ершифаю! - кивнул мне Юванен. - Шелла-аю прия-атнаа профести-и фре-емя!

Осмотрев расположение роты, мы с Дырдиным вышли на плац, где взводные унтера дрессировали личный состав.

Выстроившись в две шеренги, бойцы дружно пролаяли 'здрав-желаю-ваш-бродь' и замерли неподвижно, пожирая меня глазами.

А ничего их, там - в учебной команде, вымуштровали. Стоят почти прилично.

Я внимательно разглядывал своих новых подчиненных. Народец, надо сказать, там был самый разномастный - от молодых увальней до степенных бородатых мужиков. Унтера вроде ничего: на вид, по крайней мере - все четверо с наградами.

Ладно. Разберемся.

- Вольно! Продолжайте занятия!

Повинуясь моему приказу, зарявкали унтер-офицеры, возвращая личный состав к постижению главной воинской науки - шагистики.

А мне пора переходить к скучной, но необходимой обязанности - военно-бухгалтерскому администрированию. Я, в сопровождении Дырдина, отправился на экскурсию по бесконечным сводчатым подвалам покровских казарм - искать делопроизводителя по хозяйственной части. Чиновник должен выдать мне ротную печать, книгу 'приход-расход' и денежный ящик, затем предстояло назначить на роту артельщика из нестроевых, и подыскать себе денщика.

Последний вопрос был для меня животрепещущим. Как я уже успел убедиться, денщик или ординарец - это практически личный тыл офицера и очень важно, чтобы в этом самом тылу был нормальный, надежный человек.

Решилось все неожиданно просто… В коридоре у оружейной комнаты я нос к носу столкнулся с высоким ефрейтором с черной повязкой на глазу и Георгиевским крестиком на гимнастерке:

- Савка?

- Вашбродь… Господин пра… Господин подпоручик!!!

Домой мы поехали уже вместе с Савкой, отныне официально назначенным моим денщиком.

- Ну, рассказывай, братец, как ты тут оказался?

- Чего рассказывать-то, вашбродь?

- Вне службы, можешь звать меня Александром Александровичем. Ведь ты мне жизнь спас… - Ну, дык… - Смутился Савка. - Раз оно такое дело… - Ты, рассказывай, рассказывай!

- Стало быть, как вас в госпиталь отправили, почитай недели две прошло, и тут приказ - полк на пре-фор-ми-ро-вание.

- Переформирование?

- Ну, да! По железной дороге повезли нас на Млаву. Там полк весь остался, а нас раненых дальше повезли - до Варшавы. Там, еще почитай две недели в госпитале лежал. Тут приказ пришел, мол 'наградить 'Георгием', с повышением в чине'. Прямо в палате крест вручили, поздравили всяко, а потом на комиссию. И вышла мне, стало быть, полная отставка по увечью. Бумаги дали, что негодный я и в Москву отправили. Пока на поезде добирался, маялся всю дорогу - куда себя деть? В приказчики теперь не возьмет никто - кому кривой в лавке нужен? В Мышкин воротиться? Дык, я ж с двенадцати лет в Москве в лавке служил - дома-то почитай уж, и забыли все. Мамка с тятькой померли, а у брата старшого детёв мал-мала меньше. Куда им еще нахлебничек-то?

Вот и думай - то ли в поденщики идти, то ли по церквам побираться.

- Да, уж… - Только и смог сказать я в ответ на сие немудреное повествование.

- Приехал, стало быть, я в Москву, - продолжил Савка, - и в Казенную палату двинул - пенсию справить и поощрение орденское. Туды-сюды по комнатам побегал, а в одной такой комнате - офицер сидит. Капитан. И говорит, что приказ такой есть - увечные воины, коие желают и далее служить в войсках во благо Отечества, могут прошение в особый комитет, и поступить на нестроевую службу(*). Я маленько подумал, да и попросил рассказать, где этот самый комитет сыскать. Ну, а там уже все просто было. Направили меня к месту моей прошлой службы - в наш Московский гренадерский. С тех пор и служил при арсенальной комнате. Вот так… - Теперь, надеюсь, тебе повеселее служить будет?

- С вами, Алексан Алексаныч, и вправду веселее будет! Привык я с вами… Вы не сумлевайтесь, я - не подведу!

- А я и не сомневаюсь!

Извозчик остановился у кованой калитки нашего дома. Я расплатился и приглашающе махнул рукой:

- Вот здесь, Савка, я и живу! Идем… Офицеры нашего батальона, расположившись в так называемой 'штабной комнате', обсуждали текущие дела.

На без малого восемь сотен солдат и унтеров, офицеров было всего шестеро, считая подполковника и адъютанта. Время от времени компанию нам составлял наш батальонный доктор Иван Самойлович Бусаров - сухощавый и глуховатый мужчина лет около пятидесяти.

Со своими сослуживцами я сошелся легко, в основном в силу прошлого жизненного опыта, ибо работа юриста подразумевает умение 'просчитать' клиента.

Командиром первой роты был поручик Беляев - любимчик нашего Озерковского. Заносчивый и нелюдимый тип, к тому же хам и матершинник, не упускавший случая распустить руки в отношении подчиненных. На его бледном узком лице, казалось, навечно застыло брезгливое выражение.

Второй ротой командовал поручик Пахомов - румяный и вечно сонный вьюнош весом никак не менее семи пудов. Точнее, 'командовал' - это не то слово. То слово - это 'числился'. Командовал за него фельдфебель, а Пахомов вел бухгалтерию, ел, спал и разглагольствовал о лошадях. Как его занесло в гренадеры, мне было непонятно - ему бы в кавалерию податься. Хотя, конечно, при таких габаритах его никакая лошадь не выдержит.

Третьей роте повезло больше, чем первым двум. Ибо начальствовал там подпоручик Сороковых - балагур и весельчак с обаятельными ямочками на щеках. Фронтовик, как и я, он, помимо 'Анны', имел еще и 'Станислава'. В запасном батальоне оказался волею бюрократов из штаба округа, ибо в тылу откровенно скучал, не зная к чему себя применить. Вся его бурная энергия расходовалась исключительно на шутки и розыгрыши, мишенью которых обычно был флегматичный Пахомов.

Больше всех, несомненно, повезло четвертой роте, потому как командовать ею назначили умелого и скромного меня.

Сейчас господа офицеры были заняты - обсуждали обстановку на фронтах у нас и у союзников.

На начало ноября 1917 года ситуация была несколько отличная от той, что я помнил из читанных когда-то книг о Первой Мировой войне.

На Северо-Западном фронте, где мне посчастливилось воевать, русская армия не смогла продвинуться на север дальше линии Мариенбург-Бартенштейн-Вейлау. Таким образом, задача отрезать восточно-прусскую группировку германских войск и выйти к морю с захватом Эльбинга и окружением Кенигсберга, выполнена не была. Левый фланг Северо-Западного фронта проходил по восточному берегу Вислы.

На западе русские войска вышли и закрепились практически по линии государственной границы. Кроме того, был занят кусок Юго-Восточной Силезии от Оппельна и далее на юг вдоль Одера до австрийской границы. Попытка прорыва дальше на юг - на Ольмюц во внутренние районы Австрии, была остановлена только ценой чудовищных потерь Австро-Венгерских войск. По сути, двуединая монархия еще могла как-то трепыхаться, воюя с итальянцами, но возможности вести какие-либо наступательные операции на русском фронте не просматривалось.

Поскольку Болгария и Румыния в этом мире в войну не вступали, то следующим по значимости фронтом для России был Кавказский. После захвата в прошлом 1916 году большей части Внутренней Армении, из-за суровой зимы боевые действия возобновились только в апреле, когда горные районы стали более или менее проходимы. Сил и ресурсов для дальнейшего наступления в направлении Стамбула было явно недостаточно, поэтому боевые действия свелись к отвлекающему удару русских войск в Месопотамии. Это вынудило турок перебросить войска с востока, после чего англичане смогли взять Багдад.

Что касаемо союзников, то ситуация на их фронтах складывалась аналогично нашей истории, хотя те же США вступили в войну не в апреле 1917-го, как у нас, а в июле.

'Бойня Нивеля' в апреле-мае стоившая обеим сторонам порядка 480 тысяч жизней, закончилась все с тем же результатом. Утерев кровавые сопли, союзники решили попробовать еще раз. Наступление во Фландрии началось 1 августа и продолжалось до сих пор, хотя я знал, что финал этой драмы наступит в конце ноября при Камбре, и будет стоить противоборствующим сторонам еще почти 600 тысяч убитых.

Что касается итальянцев… Была такая поговорка: 'Для чего нужны итальянцы? Для того, чтобы и австриякам было кого бить!'. Наступление итальянских войск под Изонцо началось одновременно с боевыми действиями во Фландрии, но закончилось все довольно печально, ибо Австро-Венгерские войска, в основном при помощи приданного им германского корпуса, перешли в контрнаступление и отбили захваченное обратно. Если я правильно помню, то в нашей истории австрийцы следом разгромили непутевых потомков древних римлян при Капоретто, захватив одними только пленными 275 тысяч человек. В этом мире макаронникам повезло, ибо еще три немецких корпуса, которые могли склонить чашу весов в пользу Центральных Держав, были заняты в Восточной Пруссии.

Стратегические экзерсисы были прерваны появлением на плацу под окнами наших соседей.

Дело в том, что Покровские казармы были рассчитаны на полк четырехбатальонного состава, поэтому к нашему 8-му Московскому Гренадерскому подселили временных жильцов в лице 56-го Запасного Пехотного полка в составе двенадцати рот.

Несколько дней назад, гуляя по Александровскому Саду, я представлял себе все ужасы службы в запасной части, но на деле все оказалось немного лучше, чем я ожидал. Все же, в гренадеры отбирали народ покрепче, половчее и посообразительнее.

А вот 56-ой Запасной был полнейшим воплощением всех возможных недостатков строевой части. Если кратко: стадо баранов под командованием козлов. Я, конечно, слышал, что пастухи именно так и поступают, потому как козлы умнее и берут на себя функции вожаков стада, но в приложении к людям все это выглядело удручающе.

Народец там подобрался все больше мелкий, ленивый и туповатый. Процедура тренировок запасников на плацу вызывала жалостливое недоумение, типа 'что все эти люди здесь делают?'.

С офицерами в 56-ом полку дела были еще хуже, чем у нас. Нас-то на четыре роты двое вменяемых - я и Сороковых. А у них, на двенадцать рот, вменяемых было трое: двое выслужившихся в офицеры из унтеров и один московский интеллигент Сережа Эфрон, кстати - муж Марины Цветаевой!

Наше гренадерское офицерство с 'запасными' коллегами не ладило, за исключением Эфрона - Сергей был принят нашим сообществом благосклонно, по причинам мне неизвестным.

В продолжении темы о Запасном Пехотном, остается добавить, что вооружены они были трофейными австрийскими 'Манлихерами' без штыков, причем винтовок хватало только на половину личного состава и подразделения постоянно делились по типу тренировки на 'шагистов' и 'стрелков', передавая оружие по кругу.

Поглядывая в окно на мучения пехотинцев, изображавших штыковой бой с помощью прикрепленных к винтовкам прутиков, я размышлял о том, что, несмотря на явный прогресс, по сравнению с известным мне вариантом развития исторических событий, Россия все же не смогла в достаточной степени обеспечить себя всем необходимым для ведения полномасштабной войны.

Думы тяжкие были прерваны неожиданным вопросом поручика Беляева:

- Барон, вы ведь служили в третьем батальоне?

- Именно так, Владимир Игнатьевич!

- Вот видите! Я же говорил! - Победно ухмыльнулся Беляев. - Капитан Берг был вашим начальником?

- Да. А в чем дело?

- Просто, мы с Андреем Ильичем, обсуждаем целесообразность похорон штаб-офицеров на Родине, за счет казны.

- Я считаю, что это весьма почетно! - подтвердил Пахомов.

- А причем тут капитан Берг?

- Ну, как же? - Удивился наш 'самый весомый гренадер'. - Ему же еще летом памятник справили на Немецком кладбище на Введенских Горах, за казенный счет! Я еще с одним взводом в караул ходил. Командование гарнизона было и из штаба округа тоже!

Но я уже не слушал… Надо же, а я, лопух, и не знал, что Иван Карлович похоронен здесь - в Москве!

Извозчик остановился у стрельчатой арки кирпичных ворот готического стиля на Госпитальной площади и объявил:

- Извольте, вашиблаародия, Немецкое кладбище!

- Савка, отблагодари! - Велел я, выбираясь из коляски на брусчатку мостовой.

- Ирод! Чуть не растряс! - Пробурчал мой денщик, спрыгивая с облучка, где сидел бок о бок с извозчиком. Потянувшись, он сунул руку в карман шинели и, недовольно зыркнув единственным глазом, кинул вознице положенное вознаграждение. - Накося тебе, твой гривенник!

- Благодарствую! Прикажете ожидать? - ничуть не обидевшись, поинтересовался 'лихач', осматривая монетку.

- Нет! Езжай себе!

- Да помогите же мне, наконец, вылезти! - Возмутился сидевший в коляске Литус, который на протяжении всей мизансцены терпеливо ожидал, когда же, наконец, о нем вспомнят.

Мы с Савкой подхватили Генриха под руки, и аккуратно поставили на мостовую, следом вручив болезному его костыль. Надо сказать, что мой друг шел на поправку и последнее время обходился только одним костылем, напоминая при этом незабвенного Джона Сильвера.

- Венок не забудьте! - напомнил Литус, одной рукой пытаясь одернуть шинель.

- Тебя же не забыли? - Огрызнулся я. - Савка! Венок!

- Уже, вашбродь!

Узнав у кладбищенского сторожа, где находится интересующее нас захоронение, мы двинулись в глубину главной аллеи.

Иноземное, а точнее Немецкое кладбище на Введенских Горах, и в мое время было одним из памятников культуры. Многочисленные надгробия с надписями на русском, немецком, французском и польском языках, поражали разнообразием - от простых каменных плит до роскошных мавзолеев из мрамора.

А вот и цель нашего печального путешествия: трапециевидная стела на резном четырехугольном постаменте.

'Капитанъ ИВАНЪ КАРЛОВИЧЪ БЕРГЪ 8-го Московскаго Гренадерскаго Полка. Родился 22 сентября 1881 г. Палъ въ сраженiи 16 iюня 1917 г.' Чуть ниже под прочерком, все тоже самое, но по-немецки. Вот только вместо 'Иван Карлович' - просто 'Johann', и в самом низу 'Ruhe in Gott' /Покойся с Богом/.

У подножия памятника небольшой венок с надписью 'Dem Lieblingsmann und dem Vater' /Любимому мужу и отцу/.

Савка без слов возложил рядом и наш поминальный дар 'От друзей и сослуживцев' и вместе с нами обнажил голову.

Стоя на холодном ноябрьском ветру, я вспоминал этого строгого, но душевного человека с высоким лбом мыслителя и блеклыми печальными глазами.

Отличавшийся в житейских делах типично остзейской флегматичностью, по службе Иван Карлович был суров, но справедлив. Будучи одним из младших офицеров нашего 3-го батальона, я всегда чувствовал уверенность в себе и в нем, как в вышестоящем начальнике.

Теперь же, стоя у строгого черного камня, ощущаю только невыносимую печаль и чувство потери… Стоящий за спиной Савка начал, было 'Помяни, Господи Боже наш…'… Я, было, подумал, что надо заказать заупокойную службу, но вовремя вспомнил, что лютеране не признают церковных заупокойных молитв - они верят, что только пока человек жил, за него можно и нужно было молиться.

Пошел легкий пушистый снег. Снежинки, кружась в воздухе, оседали на наших непокрытых головах, таяли на лице… Покойся с Богом, Иван Карлович Берг, капитан московских гренадер… - Здравствуйте, господа! - произнес из-за наших спин тихий женский голос с едва заметным акцентом. - Вижу, вы пришли навестить моего бедного Йоганна?

На дорожке стояли две дамы в темных пальто и шляпках с черной вуалью, старшая тяжело опиралась на руку своей юной спутницы.

Мы, четко, как на параде, надели фуражки и поочередно представились:

- Третьего батальона Московского Гренадерского полка поручик Генрих Литус!

- Запасного батальона Московского Гренадерского полка подпоручик Александр фон Аш!

- Анна Леопольдовна Берг… Вдова Ивана Карловича. А это моя дочь - Эльза… Упомянутая девушка сделала книксен, а мы в ответ склонили головы и щелкнули каблуками. Точнее, щелкнул я, а Генрих изобразил стойку 'смирно' настолько, насколько это возможно сделать, опираясь на костыль.