«ИНТЕРСЕМИОТИЧНОСТЬ КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ СМЫСЛОВОЙ СТРУКТУРЫ ТЕКСТА (на материале французских художественных текстов) ...»

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ

УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НИЖЕГОРОДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ

УНИВЕРСИТЕТ ИМ. Н.А. ДОБРОЛЮБОВА»

На правах рукописи

Воскобойникова Людмила Петровна

ИНТЕРСЕМИОТИЧНОСТЬ КАК ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ

СМЫСЛОВОЙ СТРУКТУРЫ ТЕКСТА

(на материале французских художественных текстов) 10.02.19 – теория языка Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Научный руководитель – доктор филологических наук, доцент Бочкарев Андрей Евгеньевич НИЖНИЙ НОВГОРОД –

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ ……………..……………………………………...…………….. ГЛАВА 1. ТЕКСТ КАК ОБЪЕКТ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ……………………. 1.1. Интерпретация в семантике…………………………………………….. 1.1.1. Условно-истинностная семантика………………………………….. 1.1.2. Когнитивная семантика……………………………………………… 1.1.3. Интерпретирующая семантика………………………………………. 1.2. Различные подходы к интерпретации текста…………………………... 1.2.1. Интерпретация текста с позиции автора……………………………. 1.2.2. Интерпретация текста с позиции читателя…………………………. 1.2.3. Имманентное исследование текста…………………………………. 1.2.4. Интерпретация текста на основании кода………………………….. 1.2.5. Контекст……………………………………………………………….. ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ 1……………………………………………………….

ГЛАВА 2. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ РАЗНЫХ ТИПОВ ЯЗЫКОВЫХ

ЗНАКОВ КАК СПОСОБ ФОРМИРОВАНИЯ СМЫСЛА

ТЕКСТА…………………………………………………………… 2.1. Взаимодействие между фонетической и лексико-семантической структурами текста как проявление интерсемиотичности……………..

2.1.1. Явление звукового символизма………….……………..…………… 2.1.2. Анаграммирование…………………………………………………... 2.2. Графика и изобразительность во взаимодействии с семантикой……. 2.2.1. Графема в функции знака………………………………………..….. 2.2.2. Визуальная поэзия……..……………………………………………. 2.2.3. Возможности шрифта. Визуальная проза …………...…………….. 2.2.4. Организация текстового пространства ……….…………………… 2.2.5. Значимое отсутствие знаков препинания...……………………….. 2.3. Взаимодействие лексических, фонетических и графических средств организации текста…………………………………………………….....

ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ 2 …..…………………………………………………

ГЛАВА 3. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ РАЗНЫХ ТИПОВ СИСТЕМНОСТИ

КАК РЕАЛИЗАЦИЯ ИНТЕРСЕМИОТИЧНОСТИ ……………

3.1. Теории двойного смысла……………………….…….……………….… 3.1.1. Концепция двух смыслов в библейской герменевтике …………… 3.1.2. Современное понимание проблемы нескольких смыслов………… 3.2. Проблема формирования и взаимодействия множеств …………….... 3.2.1. Понятие «множество» в логике…..……………………….…………. 3.2.2. Понятие «множество» в интерпретирующей семантике …………... 3.2.2.1. Образование классов в языке………………………………..……… 3.2.2.2. Образование классов в контексте…...………………………...……. 3.2.2.3. Виды взаимодействия между изотопиями текста……………........ 3.3. Взаимодействие различных систематик в тексте..…………………….. 3.3.1. Факторы понимания текста ………………………………………….. 3.3.2. Мифопоэтическое прочтение текста ………………………………… 3.3.3. Социологическое прочтение текста………………………………….. ……………………..……………………… 3.3.4. Психоаналитическое прочтение текста………………………...….. 3.3.5. Совмещение психоаналитического и социологического подходов при интерпретации текста……………………………………………… ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ 3..…………………………...………………………... ЗАКЛЮЧЕНИЕ.……..……………………………...............……………….. СПИСОК ИСТОЧНИКОВ ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРИМЕРОВ …………….. В последние десятилетия пристальное внимание лингвистов обращено на языковые единицы большей протяженности, чем предложение, которое Э. Бенвенист [Бенвенист 1974] в свое время считал предельным уровнем лингвистического анализа. Самому тщательному изучению подвергается текст, ставший практически центральным объектом исследований. В тексте фокусируется наилучшим образом интересующая лингвистов проблематика, в том числе связь между языком и действительностью, интенциональность, установки мнения и т. п.

Нельзя, однако, не отметить перепрофилирование связанной с текстом проблематики, прежде всего, растущий интерес к когнитивным исследованиям, позволяющим представить изучаемый объект в аспекте восприятия [Болдырев 2004, 2007; Демьянков 1992, 1999; Кубрякова 2004, 2009]. Не менее перспективным представляется, кроме того, изучение текста в отношении к сложившимся в речевой деятельности дискурсивным практикам [Борботько 2009; Борисова 1998, 2006; Демьянков 2007; Карасик 1999]. Активно изучаются условия рецепции, прагматический контекст [Викулова 2001, 2012; Степанов 1998; Рыжова 2004; Сидоров 2009]; а также интерпретирующая компетенция, стратегии интерпретации и участвующие в построении текста систематики [Бочкарев 2007 а, б; Лотман 1992, 2010;

Растье 2001; Эко 2005, 2006; Genette 1982; Rastier 2001 и др.].

В отношении к социальной практике текст – это целенаправленное социальное действие, в отношении к жанровой дифференциации историческая новелла, волшебная сказка или психологический роман, в отношении к речемыслительной деятельности результат когнитивных операций, в отношении к участвующим в семиозисе систематикам «мультимодальная семиотическая реализация» (Ф. Растье).

мультимодальной семиотической реализации, производной от участвующих в его создании систематик. В данном ракурсе обусловливается значимость для исследования текста такой категории, как интерсемиотичность. Как указывает сам термин, под интерсемиотичностью понимается взаимодействие между различными знаками или между разнотипными семиотическими системами (ср. [Бочкарев 2003: 62]). Данный термин был введен в лингвистический обиход сравнительно недавно и не получил еще всестороннего освещения. Так, об интерсемиотических отношениях впервые упоминает Ф. Растье [Растье 2001: 17, 235, перевод издания [Растье 1987]] и намечает пути для их дальнейшего исследования.

Прежде всего, Ф. Растье трактует как интерсемиотическое отношение текста к нелингвистическому контексту: на текст «оказывает воздействие вплоть до идентификации компонентов семем нелингвистический контекст.

Причем контекст этот состоит не из предметов (окружающего нас) мира, по которым мы якобы считываем смысл, а из социальных установлений.

Отношение текста к нелингвистическому контексту может (и, безусловно, должно) пониматься как интерсемиотическое отношение» [Растье 2001: 17].

Французский исследователь предлагает также рассматривать отношение социально-исторического контекста к тексту как интерсемиотическое [Op. cit.: 235]. Из данных положений с очевидностью следует, что Ф. Растье считает необходимым учитывать при анализе не только языковые факторы, но и прагматический аспект восприятия текста: «Поскольку внутритекстовая интерпретация вынуждена обращаться к затекстовой информации, можно заключить, что в семантическом описании текста нельзя обойтись, коль скоро речь заходит о значении, одним знанием функциональной системы языка» [Op. cit.: 278].

Более того, в тексте преломляются различные социальные установки:

функциональной системы языка до различных нормативных систем)»

[Op. cit.: 17].

взаимодействия разных систематик служит предложенная Л. Ельмслевым классификация (в продолжение соссюровской дихотомии «язык – речь») [Ельмслев 1960]:

– схема (система значимых противопоставлений, функциональная система языка) – норма – узус (речевой обиход) – акт (речевой акт) По Л. Есльмслеву, речевой акт (сообщение, текст) подлежит изучению и в фокусе схемы, и в фокусе нормы, и в фокусе узуса (речевого обихода). В более широком понимании норму можно трактовать не только как литературную норму, не только как норму какого-то функционального стиля, но и как множество социальных норм (конвенций), т.е. систематик, «системных инстанций», так или иначе участвующих в кодировке речевого акта (текста). В роли таких систематик понимаются этические, эстетические нормы, жанр, тип дискурса, сведения об эпохе, стиле автора и т. д., а также привлекаемые для интерпретации анализируемых текстов так называемые социологический и психоаналитический «коды» – разработанные практики интерпретации. Следовательно, имманентного анализа текста недостаточно для выявления смысла или смыслов текста. Необходимо привлечение широкого прагматического контекста1, на что, в частности, указывает и Ю.С. Степанов, говоря о «тексте в его динамике» [Степанов 1983: 28-36;

Степанов 1998: 372-429].

Множество систематик, задействованных в тексте, с неизбежностью влечет за собой и множество толкований текста, поскольку каждый интерпретатор истолковывает текст, исходя из своей позиции, как бы Прагматике уделяется значительное место в лингвистических исследованиях, начиная со второй половины XX века, однако сам термин «прагматика» до сих пор трактуется очень широко и неоднородно (см., нарпимер, обстоятельное исследование французской прагматической парадигмы, проведенное Л.П. Рыжовой в [Рыжова 2004]).

множественность трактовок не умаляет авторского замысла, в какой-то мере даже наоборот – «допустимость возможно большего числа толкований является признаком совершенства текста» [Аспекты 1982: 172]. Исходя из данного допущения, мы стремились показать в работе возможность подключения разных подходов при выводе смысла текста.

Близко к трактовке взаимодействия социальных норм по Ф. Растье толкование термина «интерсемиотичность», предложенное Ж. Курте [Courts 1991]. Автор вводит этот термин, изучая некоторые ритуалы, принятые в интерсемиотические отношения взаимодействие между вербальными и мимико-жестикуляционными компонентами, которые используются взаимодополнении указанных компонентов для передачи эмоционального состояния участников церемонии. Более того, само место человека в похоронной процессии автор рассматривает как знак, указывающий на степень близости этого человека к умершему, отсюда и различное – вербальное и паравербальное – проявление эмоций [Courts 1991: 51-54].

Схему интерсемиотических отношений, согласно анализу Ж. Курте, можно взаимодействием разных систематик.

Положение о взаимодействии различных социальных норм, своего рода «кодов», множественности кодировок художественного текста [Лотман 1970] и с мнением М.М. Бахтина о «полифонии» художественного текста [Бахтин 1979]. Действительно, любой художественный текст можно рассматривать как минимум дважды закодированный: с помощью естественного языка и языка художественной литературы. Язык художественной литературы, равно как и языки театра, кино рассматриваются в качестве «вторичных вторичность не означает ущербность, а указывает только на факт их создания по «первичной» модели языка.

«интермедиальность», «креолизованный текст», «мультикоммуникативный текст», «контаминированный текст», «гибридный текст», «лингвовизуальный комплекс») стала предметом множества исследований последних лет [Ворошилова 2006, Сонин 1999, Тишунина, Чигаев 2010, Harmat 2010, Porcher 1987 и др.].

Между тем, областью рассмотрения таких исследований выступает в основном не художественный текст, а рекламные объявления, политические плакаты, комиксы, газетный текст и т. д. Кроме того, многие французские авторы, лингвисты и не только, рассматривают взаимодействие между различными видами искусства: музыки, кинематографа, архитектуры, живописи, театра и литературы. Пристальное внимание к этой проблеме объясняется «общей тенденцией современности к взаимодействию и взаимопроникновению различных видов искусств» [Harmat 2010]. Однако данные труды далеко не всегда относятся к области лингвистики, а являются, скорее, искусствоведческими или литературоведческими. Что же касается именно лингвистического освещения проблемы, то оно представляется явно многообразие видов взаимодействия между разнотипными систематиками на единой методологической основе (семный анализ) и эксплицировать их функционирование в тексте как проявление категории интерсемиотичности.

интерсемиотичности также в плане взаимодействия разных типов языковых знаков. Ф. Растье указывает на такое взаимодействие в «Интерпретирующей семантике», не называя его эксплицитно «интерсемиотическим». Так, согласно французскому ученому, поскольку естественные языки являются Тем не менее, необходимо отметить пособие Е.Е. Анисимовой по лингвистической интерпретации креолизованных текстов [Анисимова 2003].

«полисемиотическими системами», то в тексте как произведении на естественном языке взаимодействие устанавливается между разными семиотическими типами языковых знаков, такими как просодия, пунктуация и т.п., что влияет на содержание текста [Растье 2001: 16].

Понятие «полисемиотичности» языка и текста близко, по сути, термину «полисистемность»

Полисистемность текста, в основании которой лежит «многоаспектность языка», заключается в соотнесенности со многими системами, в частности, с лексикой, морфологией, синтаксисом, логической системой, системой стилистических приемов и т.п. [Сидоров 2009: 221]. Совместное действие многих подсистем изучается в современной лингвистике также в ключе такого феномена, как синергия, в рамках синергетики [Борботько 2009].

Синергия трактуется В.Г. Борботько как «эффект взаимодействия двух или более энергий» [Op. cit.: 283], «сопряженный смысл» [Op. cit.: 209].

Применяя данные положения к художественному тексту, мы изучаем в качестве интерсемиотических отношений взаимодействие, которое устанавливается между звуковым рядом текста, его графическим воплощением, пунктуационными особенностями и лексико-семантическими средствами.

Представляется целесообразным начать исследование именно с этого, «языкового», внутрилингвистического взаимодействия и затем перейти к изучению взаимодействия различных систематик, которое требует привлечения внелингвистического контекста.

Актуальность современной лингвистике потребностью исследовать смысловую структуру текста комплексно в плане взаимодействия формирующих ее систематик как «многослойное» поликодовое образование. Отвечая общей тенденции к интеграции, данный подход позволяет установить, как взаимодействуют в качестве факторов смысла лингвистические и экстралингвистические средства, то есть учитывать и прагматические, и семантические факторы.

Объектом исследования является текст в общелингвистическом его засвидетельствованное в социальной практике языковое произведение, а предметом взаимодействие участвующих в формировании смысловой структуры систематик, в том числе графики, фонетики, лексики, а также воплощенных в тексте социальных норм.

Материалом исследования послужили художественные произведения французских авторов XIXXXI вв. общим объемом свыше 1 млн. знаков.

Отбор текстов был обусловлен характером решаемых проблем. Так, при разборе корреляции лексических средств и звукового ряда наибольший интерес представляли поэтические произведения, при мифопоэтической интерпретации – тексты писателей-романтиков, при социологической интерпретации – тексты писателей-реалистов. В работе представлены также наиболее примечательные интерпретации некоторых текстов, выполненные известными исследователями и позволяющие осознать, как зависит от занимаемой исследователем позиции выведение смысла.

Цель работы состоит в изучении явления интерсемиотичности как фактора формирования смысловой структуры текста в ракурсе образующих ее систематик.

Поставленная цель предполагает решение следующих задач:

интерактивное взаимодействие семантических и прагматических факторов смысла;

• выявить, как взаимодействуют в художественном тексте разные типы языковых знаков, в том числе лексические, фонетические и графические единицы;

интерпретантов графическое оформление текста, звуковой символизм, анаграммирование;

• установить, как взаимодействуют в качестве затекстовых интерпретантов различные социальные нормы;

• показать, как зависит смысловая структура текста от стратегии интерпретации.

Теоретической базой работы послужили труды отечественных и зарубежных исследователей:

по интерпретирующей семантике (A.-Ж. Греймас, Б. Потье, Ж. Курте, Ф. Растье, А.Е. Бочкарев);

по семиотике и литературоведению (Ю.М. Лотман, М.М. Бахтин, Р. Барт, Ю. Кристева, Р.О. Якобсон, Ж. Женетт);

по герменевтике как практике истолкования (П. Рикер, Х.-Г. Гадамер);

Л.П. Якубинский, А.П. Журавлев, Д.М. Сегал, С.В. Воронин, Г.В. Векшин);

по анаграммированию (Ф. де Соссюр, Ж. Старобинский, В.В. Иванов, В.Н. Топоров, В.С. Баевский, К.Э. Штайн);

по графическому оформлению текста (А. Бийи, А.Г. Костецкий, И. Левый, И.Э. Клюканов);

по участвующим в порождении смысла систематикам (Ф. Растье, Ю.М. Лотман), в частности, мифопоэтике (Е.Г. Эткинд), социологии (П. Бурдье, Ж.-П. Дюран, А. Вюрмсер) и психоанализу (З. Фрейд, К.Г. Юнг, Ж. Савиньо).

В соответствии с поставленной целью, а также решаемыми в работе задачами основными методами исследования послужили компонентный анализ, контекстуальный анализ, сопоставительный анализ, элементы статистического анализа.

Научная новизна исследования заключается в том, что изучаемое в работе явление интерсемиотичности представляется впервые как категория текста, столь же значимая для понимания условий его строения и функционирования, как связность, когезия, интеграция, завершенность, ретроспекция, проспекция (И.Р. Гальперин), выраженность, структурность, отграниченность (Ю.М. Лотман), интертекстуальность (Ю. Кристева), гипертекстуальность (Ж. Женетт), коммуникативность (интегральное качество текста по Е.В. Сидорову).

Исследуемое явление позволяет осознать, что в качестве объекта интерпретации художественный текст является семиотически «многослойным» и что адекватное его истолкование возможно только в ракурсе разных системных инстанций. В таком подходе по-новому предстают, кроме того, и такие традиционно известные аспекты текста, как графика, пунктуация, звуковой символизм, анаграмматизм и т. д.

Теоретическая значимость исследования заключается в разработке явления интерсемиотичности как неотъемлемого условия интерпретации.

Применяемый к анализу художественных текстов интерсемиотический подход позволяет установить, как взаимодействуют в качестве интерпретантов семантические и прагматические факторы смысла и тем самым подтвердить неразрывную связь семантики с прагматикой.

Практическая ценность работы состоит в том, что результаты исследования могут быть использованы в лекциях по теории текста при изучении таких основополагающих для теоретической подготовки проблем, как смысловая структура текста, многозначность, роль человеческого фактора в языке; а также в лекциях по лексикологии, стилистике и межкультурной коммуникации, спецкурсах по лингвистической интерпретации текста.

На защиту выносятся следующие положения:

1) В качестве объекта лингвистического анализа текст задается в соответствии с занимаемой исследователем позицией.

2) В ракурсе множества переменных системных инстанций, так или иначе участвующих в формировании смысловой структуры, текст подлежит изучению как мультимодальное семиотическое произведение.

художественного текста.

4) Интерсемиотичность реализуется в художественном тексте двояким образом: во-первых, в плане взаимодействия разных типов языковых знаков;

во-вторых, в плане взаимодействия разных социальных норм.

5) Внутритекстовыми интерпретантами служат звуковая аранжировка, графическое оформление, отдельные слова, словосочетания и целые высказывания, затекстовыми социальные нормы и практики интерпретации.

6) Смысл текста является не данностью, а результатом интерпретации.

Апробация работы. Основные положения и результаты диссертации обсуждались на заседаниях кафедры французской филологии ФБГОУ ВПО «НГЛУ» (1998–2014 гг), а также научных конференциях: III Международная научная конференция «Исследования в области французского языка и французской культуры. Языковая картина мира и межкультурная коммуникация» (апрель 2009 г., Пятигорск: ПГЛУ), II Международная научно-практическая конференция «Французский язык и культура Франции в России XXI века» (ноябрь 2009 г., Нижний Новгород: НГЛУ), XV международная научно-практическая конференция «Язык и культура Франции в России XXI века» (сентябрь 2011 г., Нижний Новгород: НГЛУ), Международная научная конференция «Язык, культура и общество в современном мире» (май 2012 г., Нижний Новгород: НГЛУ), Международная научная конференция «Романские языки в межкультурном пространстве»

(июнь 2012 г., Москва: МГОУ).

Результаты исследования изложены в 11 публикациях, включая три статьи в изданиях, рекомендованных ВАК.

Структура диссертации. Настоящая работа состоит из введения, трех глав, заключения, библиографии, списка литературных источников и условных обозначений.

1.1. Интерпретация в семантике Одно из ключевых понятий проведенного исследования – понятие интерпретации. По форме интерпретация – это своего рода «перевод» с языка произведения на метаязык интерпретатора [Михайлов 1990: 10], по последовательности [Растье 2001: 362].

Следовательно, семантика как наука о значении непосредственно связана с интерпретацией, т. е. установлением и толкованием значения.

Различие между семантическими теориями заключается в основном в разной трактовке значения и способов его изучения. Обратимся к нескольким семантическим направлениям, активно разрабатываемым в последние десятилетия, чтобы показать, как они определяют смысл, а, следовательно, на чем основывается интерпретация в рамках соответствующих направлений.

1.1.1. Условно-истинностная семантика Для условно-истинностной семантики установление смысла высказывания означает определение условий, которым должно удовлетворять это высказывание, чтобы его можно было считать истинным.

В качестве таких условий берется прежде всего соответствие того, о чем идет речь, объективным знаниям о мире. Высказывание признается истинным тогда и только тогда, когда установлено его соответствие какому-то объекту или явлению действительного мира. Если свойства объекта, о котором говорится в высказывании, согласуются со свойствами соответствующего референта, то высказывание признается истинным, если нет, то ложным.

Например, высказывания типа «Обезьяна ест банан» или «Обезьяна лазает по деревьям» будут признаны истинными, так как предикации «есть бананы» и «лазать по деревьям» соответствуют таксономическим сведениям об обезьянах. Напротив, высказывание «Обезьяна говорит по-французски» в условно-истинностной семантике будет признано ложным, поскольку членораздельная речь в целом и умение говорить на каком-то человеческом языке в частности не свойственны классу обезьян. В условно-истинностной семантике сведения об объектах действительного мира опираются в основном на научную картину мира, на онтологическое знание. Определение истинности значения в этом случае опирается на референцию к реалиям.

Различают три основных вида референции: определенную, неопределенную и нулевую. При определенной референции, когда объект, на который указывается в высказывании, является не только известным участникам коммуникации, но к тому же единичным, проблем с установлением истинности высказывания не возникает. В большинстве концепций, связанных с референцией, имеется в виду именно определенная референция, осуществляющаяся определенной дескрипцией. Развивая понятие «определенных дескрипций», введенное Б. Расселом [Рассел 1982], К.С. Доннелан различает их референтное и атрибутивное употребление в речи. При референтном употреблении «говорящий полагает, что некоторый фиксированный предмет или лицо удовлетворяет дескрипции»; при атрибутивном использовании «говорящий не думает ни про кого в частности» [Доннелан 1982: 143], и дескрипции могут, в принципе, удовлетворять разные лица или предметы.

Так, в примере К.С. Доннелана «Дай мне книгу, которая лежит на столе!» [Доннелан 1982: 142], определенная дескрипция употребляется референтно, если говорящий имеет ввиду конкретную книгу (знает ее название и автора). Даже если книга окажется не на самом столе, а около него, то просьбу говорящего все равно можно выполнить. Главное, чтобы это была та самая книга (того автора и с тем названием), которую имеет ввиду говорящий.

Если же книга лежит на антикварном столе, на который нельзя ничего класть, то той же самой фразой «Дай мне книгу, которая лежит на столе!»

дескрипция будет употреблена атрибутивно. Говорящему не важно в этой ситуации, какая именно книга лежит на столе (кто ее автор и как она называется), важно убрать ее со стола. В этом случае, если на столе книги не окажется, то просьбу говорящего выполнить нельзя. Какая-нибудь книга, находящаяся около стола, уже не подойдет. Основным свойством книги в этой ситуации будет именно факт ее нахождения на столе, а названия и автор не имеют никакого значения.

Между тем в условиях неопределенной и нулевой референции задачи условно-истинностной семантики значительно осложняются.

осуществляется к объекту, «не входящему в фонд знаний собеседников»:

«Петр женился на какой-то студентке» [Арутюнова 1990: 411]. Такая референция «непрозрачна» [Куайн 1982: 87-108], в отличие от прозрачной, когда «сквозь значение выражения просвечивает тот объект, на который оно указывает» [Арутюнова 1982: 22]. В условиях непрозрачной референции соотнесенность имени с объектом реального мира неясна.

При нулевой референции, как указывает сам термин, имени или выражению ничего не соответствует в реальном мире. Нулевую референцию в действительном мире имеют, например, русалки, лешие, единороги, кентавры, драконы и тому подобные существа. Такие объекты, по мнению Б. Рассела, не более чем «псевдообъекты», которые противоречат «здоровому чувству реальности» [Рассел 1982: 44]. Ибо, по убеждению исследователя, «существует только один мир – мир «реальности» [Рассел 1982: 43].

Отсутствие референта, на первый взгляд, противоречит и основной общепринятой аксиоме, относящейся к акту референции: «то, к чему производится референция, должно существовать» [Серл 1982: 179].

Цитируя эту аксиому, Дж. Серл показывает ее ограниченность. По его мнению, помимо реального мира, речь может идти о так называемых художественной речи. Так, референта имени «Шерлок Холмс» в реальном мире не существует, референция этого имени – нулевая. Однако в мире, референтно, ибо данный персонаж действительно существует в литературе.

Но если мы будем говорить о «миссис Шерлок Холмс», то референция этого имени будет нулевой даже в литературе, поскольку нам ничего не известно о таком персонаже.

Реальный мир, таким образом, не является единственно возможным при интерпретации. В этом мы полностью согласны с Дж. Серлом, и это допущение принципиально важно для нашей работы. Помимо реального, окружающего нас мира, есть художественная реальность – литература, театр, кино и т. д. Поскольку объектом исследования в нашей работе является художественный текст, создающий свой собственный универсум, то мы не можем не считаться с объектами, которые имеют референтную отнесенность только в пределах этого текста. При этом в реальном мире им может не найтись никакого соответствия, либо мнимое внешнее соответствие может опровергаться контекстом произведения. При оценке персонажей и событий из таких «возможных» миров критерий «истинно / ложно» не применим, речь идет, скорее, о большем или меньшем «правдоподобии / неправдоподобии».

1.1.2. Когнитивная семантика Когнитивизм как направление в лингвистике активно разрабатывается в последние десятилетия как зарубежными (Дж. Лакофф, Э. Рош, Ч. Филлмор, исследователями (Н.Н. Болдырев, Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков и др.)3.

Когнитивная семантика нацелена на установление условий «когниции», Специалисты иногда называют точную дату возникновения когнитивной лингвистики – 1989 год, когда на научной конференции в Дуйсбурге она была провозглашена «отдельной веткой современной лингвистики»

[Кубрякова 2004: 7]. Несмотря на этот факт, многие работы, вышедшие до указанной даты, носят несомненно когнитивистский характер и заслуживают рассмотрения по меньшей мере как предтечи данного направления.

ориентированной условно-истинностной семантики когнитивные исследования базируются в основном на системе обыденных представлений рассматривается как соотнесение слов с прототипами (Э. Рош, Ж. Клебер), стереотипами (Х. Патнэм), идеализированными моделями (Дж. Лакофф), а высказываний – с когнитивными схемами, с фреймами (Ч. Филлмор, М. Минский, В.З. Демьянков).

Теория прототипов. Под прототипом обычно понимают типовое значение слова, образцового представителя представленной категории. В стандартной версии теории прототипов за основу обычно берется образцовый представитель категории. Главной проблемой, с которой сталкиваются исследователи этого вопроса, – это как определить образцового представителя, на каком уровне категоризации его искать.

Стремясь найти прототип, Э. Рош выделяет три уровня категоризации – высший, базисный и подчиненный (схема приведена по изданию [Бочкарев 2007а: 124], ср. [Kleiber 1990: 82-83]):

высший уровень базисный уровень подчиненный уровень К высшему уровню относятся «животное», «фрукт» и «птица», к базисному уровню – «собака», «яблоко» и «воробей», а к подчиненному уровню – «боксер», «анисовка» и «полевой воробей». Как видим, на вершине пирамиды понятие максимально абстрактно, слишком общо, лишено наглядности. На низшем – подчиненном – уровне понятие слишком конкретизировано, различия приходится устанавливать между очень похожими объектами, для чего нужно быть неплохим специалистом в данной специфической области. Поэтому в качестве базисного берут именно промежуточный уровень. Именно с него дети начинают освоение мира.

Именно на нем сконцентрированы наиболее значимые для человека и понятные ему свойства объектов. Например, вряд ли кто скажет, что «его соседка пошла гулять с животным». В типичной ситуации вместо «животного» скажут «с собакой» и лишь для специалистов (кинологов, к примеру) будет значимо, что это именно боксер, а не бульдог, питбуль или другая порода собак.

После того, как уровень категоризации определен, необходимо найти того самого образцового представителя, по отношению к которому совершается категоризация, т. е. с которым человек сравнивает все подобные объекты. Очевидно, что выбор образца из массы более или менее похожих предметов осуществляется путем соотнесения свойств этих предметов с характерными для данного класса свойствами.

Так, например, основными характеристиками представителя класса //птицы// являются: /наличие крыльев/, /наличие оперения/, /умение летать/, /откладывание яиц/ и т. п. Соответствие по 1-2 признакам еще не гарантия принадлежности объекта к данной категории. Летучая мышь, к примеру, имеет крылья и умеет летать, но к классу //птицы// не относится, а курица, страус и пингвин, не умеющие летать, наоборот, в этот класс входят.

Следовательно, при определении образца необходимо найти такого представителя категории, который обладал бы максимальным количеством категориальных свойств, в котором были бы «максимально сконцентрированы релевантные для человека свойства» [Лакофф 1981: 356].

В силу этого прототипом категории //птицы// большинство людей признают «воробья», а не «курицу» или «пингвина» и уж тем более не «летучую мышь». Прототипом выбирается обычно хорошо узнаваемый, знакомый, привычный объект. Поэтому большинство европейцев, если им предложат привести пример птицы, назовут «воробья», а не «коршуна», «киви» или «колибри».

Образец, следовательно, является ядром категории, остальные элементы составляют периферию. Образцовый представитель имеет наибольшее число значимых признаков категории, значит, категория определяется именно по его свойствам. Прототип необходим для создания категории путем сравнения.

В целом теория прототипов внесла значительный вклад в прояснение того, как осуществляется категоризация, а значит, и понимание. Вместе с тем, теория прототипов в стандартной версии имеет ряд ограничений.

Прежде всего, ограничена сама область исследования: рассмотрению подлежат существительные, называющие конкретные объекты (птицы, фрукты). Очевидно, что для глаголов, наречий, предлогов подобрать прототипический образец гораздо сложнее.

К тому же в разных культурах образцовые представители одной и той же категории могут и не совпадать. Так, если для европейца прототипом категории //птицы// является «воробей», то для австралийца им может оказаться «киви», явно периферийный для жителя Европы.

прототипов ракурс исследований переносится с поиска прототипов на поиск семейного сходства. Поскольку все входящие в любую категории элементы «прототипический эффект».

Семейное сходство объектов подмечается человеком на основе опыта, личного и коллективного. По этой причине совокупности когнитивных «экспериенциальными кластерами» (от англ. «experience» – опыт) [Лакофф 1988: 37].

В качестве примера экспериенциального кластера Дж. Лакофф приводит определение – «женщина, которая родила ребенка» – не может охватить «весь диапазон употреблений слова «мать» [Лакофф 1988: 37]. Когнитивная модель этого понятия гораздо сложнее, ее образует ряд более мелких «идеализированной когнитивной моделью» (ИКМ). В результате пересечения этих моделей и образуется так называемый «пучок» (cluster), включающий:

– генетическую модель: мать это женщина, которая поставляет генетический материал;

– модель воспитания: мать – это взрослая женщина, которая воспитывает и растит ребенка;

– брачную модель: мать – это жена отца;

– генеалогическую модель: мать – это женщина первого предшествующего поколения.

Какая же из этих моделей характеризует «настоящую» мать? Можно ли считать генетическую когнитивную модель самой «правильной»? У многих людей, действительно, понятие матери ассоциируется в основном с женщиной, родившей ребенка. Между тем, некоторые матери бросают своих детей, не занимаются их воспитанием. К тому, существует понятие суррогатной матери, которая является генетической матерью ребенка, но не несет никаких обязательств по его воспитанию и не является женой отца ребенка. С другой стороны, женщина, воспитавшая ребенка, может не быть его генетической матерью, а усыновить его. Так что женщина, родившая ребенка, и женщина, воспитавшая ребенка, – не обязательно одно и то же лицо. Брачную модель также нельзя рассматривать как самую «правильную».

Жена отца может быть не матерью, а мачехой ребенка.

Следовательно, для определения «настоящей» матери правильнее не ограничиваться одной из представленных ИКМ, а учитывать их все. Иными словами, понятие «мать» имеет сложную структуру, в которой все эти частные модели объединяются, образуя кластер. Сведя воедино все модели «настоящей» матери: «Лучший пример матери – биологическая мать, которая является домохозяйкой, главным образом занята воспитанием детей, не работает, принадлежит к поколению, непосредственно предшествующему поколению ребенка, и является женой отца ребенка» [Лакофф 1988: 41].

Данный кластер имеет радиальную структуру, центральным элементом которой является вышеприведенный идеальный тип матери. Остальные типы матерей – это общепринятые модификации центрального типа. В случае с понятием «мать» модификациями будут, например, «приемная мать», «мачеха», «мать-одиночка», «суррогатная мать» и т.п. Центральный компонент радиальной структуры можно рассматривать как своего рода прототип, общественно признанного лучшего представителя категории.

Прототипический эффект, производимый каким-либо представителем категории, определяется его близостью / удаленностью от центрального элемента этой категории.

Фреймы. Более широким понятием для обозначения когнитивных схем может, вероятно, служить «фрейм» [Филлмор 1988; Минский 1988]. Это понятие применимо к трактовке как групп слов, так и пропозиций и отчасти использовать для групп слов, которые «мотивируются, определяются и взаимно структурируются особыми унифицированными конструкциями знания или связанными схематизациями опыта» [Филлмор 1988: 54].

Примерами фреймов могут служить дни недели, термины родства и т.п.

репрезентировать других представителей парадигмы. Слова в таких группах логически связаны между собой в сознании человека, и эта связь усваивается человеком либо в процессе естественного когнитивного развития, либо приобретается в процессе обучения.

Понятие «фрейма» приложимо и к интерпретации ситуаций, поскольку фрейм – «это один из способов представления стереотипной ситуации»

[Минский 1988: 289]. Как известно, человек познает новое через известное и, столкнувшись с новой ситуацией, пытается сопоставить ее с уже встречавшимися. Человек обладает значительным набором своего рода схем или сценариев развертывания типичных ситуаций, таких как визит к врачу, посещение ресторана, поездка в общественном транспорте и т.п. С каждым фреймом связан своего рода алгоритм действий. Если человеку удается найти соответствие новой ситуации с уже известной ему, то он сразу представляет себе весь типичный алгоритм действий в этой ситуации. Так, например, фрейм визита к врачу включает следующие элементы: приветствие, описание симптомов недомогания больным, осмотр врача, предписания врача, прощание. Фреймы автоматически извлекаются из памяти, когда человек оказывается в схожей ситуации.

Фреймы, следовательно, играют существенную роль в различных когнитивных процессах: в идентификации, запоминании, понимании информации. Они являются концептуальными схемами, с помощью которых человек обрабатывает прагматическую ситуацию и выбирает оптимальный алгоритм поведения.

Нельзя, однако, считать подобные концептуальные схемы застывшим запасом приобретенных знаний. Стокнувшись с новой ситуацией и не найдя соответствующего ей алгоритма поведения в предыдущем опыте, человек совершенствует свои когнитивные стратегии, дополняет или модифицирует их набор (ср.: [Демьянков 1994: 28-30]). Следовательно, уже используемые и новые стратегии могут находиться либо в отношении конъюнкции (новая схема дополняет имеющуюся), либо в отношении дизъюнкции (новая схема вступает в конфликт со старой). Для интересующей нас проблемы – интерпретации текста с позиции интерсемиотичности – важным в данном случае представляется не то, какая схема правильнее, новая или старая, а тот факт, что между ними возможно взаимодействие, поскольку глобально в качестве таких схем или стратегий познания можно рассматривать различные социально нормированные систематики, преломляющиеся в тексте. При их возможность его истолкования в разных плоскостях в зависимости от позиции интерпретатора, т.е. своеобразной когнитивной схемы, через призму которой он анализирует текст.

1.1.3. Интерпретирующая семантика Если исследование смысла в условно-истинностной и когнитивной лингвистике ограничивается, в основном, уровнем слов и предложений, то интерпретирующая семантика позволяет полноценно интерпретировать и текст. Метод, который в интерпретирующей семантике избирается основным инструментом для толкования текста, основан на семном анализе. Семный анализ, как известно, является вариантом компонентного анализа, разработанного североамериканскими лингвистами. Компонентный анализ, семантических компонентов и что словарный состав языка может быть описан с помощью ограниченного и сравнительно небольшого числа семантических признаков» [Кузнецов 1990: 233-234].

Так, семантическая структура четырех лексических единиц ‘boy’ мальчик, ‘girl’ девочка, ‘man’ мужчина, ‘woman’ женщина может быть описана с помощью всего нескольких компонентов: /одушевленный/, /человек/, /пол/ и /возраст/ [Бирвиш 1981: 180]. Например, структура /одушевленный/, /человек/, /мужчина/ и /невзрослый/, структура единицы ‘man’ мужчина – из компонентов /одушевленный/, /человек/, /мужчина/ и /взрослый/. Следовательно, различие между ‘boy’ и ‘man’ обеспечивается всего одной семой – /возраст/: /взрослый/ vs /невзрослый/. Так же единицы ‘man’ и ‘woman’ различаются по признаку /пол/: /мужчина/ vs /женщина/, а ‘woman’ и ‘girl’ – по признаку /возраст/: /взрослый/ vs /невзрослый/.

Значение слова, таким образом, представлено в терминах бинарных оппозиций, т. е. на семантику перенесен принцип фонологических оппозиций Н. Трубецкого.

Дж. Катц, исследуя структуру лексического значения, говорит о необходимости разграничивать понятия «словарная статья» и «лексическое толкование», что в семном анализе будет обозначено терминами «лексема» и «семема» соответственно. К примеру, словарная статья «bachelor» состоит из четырех толкований: «холостяк», «молодой рыцарь-вассал», «бакалавр» и «молодой самец котика, не имеющий пары в период спаривания». Каждое из толкований Дж. Катц раскладывает затем на минимальные компоненты. Так, ‘bachelor’ в значении «холостяк» состоит из семантических признаков /физический объект/, /живой/, /человек/, /мужской пол/, /взрослый/, /никогда не был женат/ [Катц 1981: 35]. Таким образом, структура лексического значения представляется в виде пучка компонентов.

Данная теория подвергалась критике со стороны других лингвистов. В частности, Д. Болинджер считает такой подход намеренно упрощенным, исключающим «некоторые виды семантической интуиции» и пригодным скорее для машины, чем для естественных носителей языка [Болинджер 1982: 234].

У. Вейнрейх также критикует предшествующие исследования по компонентной семантике, но прежде всего за то, что в них анализ сводился почти исключительно к выделению неупорядоченных наборов признаков – пучков. Стремясь к большей систематизации, У. Вейнрейх предлагает различать пучки (неупорядоченные наборы семантических признаков) и конфигурации (упорядоченные наборы признаков) [Вейнрейх 1981: 89-90].

Так, в его интерпретации значение слова «дочь» можно представить в виде пучка признаков /женский пол/ и /потомок/. От перестановки компонентов пучка смысл анализируемой единицы не изменится: «дочь» = /женский пол/+ /потомок/ или /потомок/ + /женский пол/. Иными словами, всякая дочь является лицом женского пола и потомком.

При конфигурации между семантическими признаками существуют подчинительные отношения. Например, в лексической единице «стул»

признак /сидеть/ влечет за собой признак /мебель/, т. е. «то, на чем сидят»

обычно является мебелью, но не всякая мебель пригодна для сидения.

В терминах пучков и конфигураций У. Вейнрейх описывает и структуру предложений, ибо она, по его мнению, имеет тот же вид, что и структура слов [Вейнрейх 1981: 90]. На уровне предложений компонентный анализ в североамериканской версии обычно и останавливается.

Что касается семного анализа, то он начинает развиваться в Европе (преимущественно во Франции) примерно в то же время (1960-1970 годы), но имеет ряд существенных отличий от американского образца. Основные отличия касаются прежде всего статуса сем – базовых компонентов значения.

В компонентном анализе придерживаются мнения, что семы 1) являются предельными компонентами значения; 2) малочисленны; 3) универсальны;

4) связаны с референцией; 5) являются частью понятия. Семный анализ ставит под сомнение эти положения [ср. Растье 2001: 26-36].

1) Прежде всего, семы вовсе не обязательно должны быть предельными компонентами смысла. Многие семы можно было бы делить на более мелкие, но зачем это делать, если они и так позволяют отождествить или различить семемы? Например, сему /одушевленный/ можно подразделить на семы /человек/ vs /животное/, каждую из которых можно делить и дальше:

/человек/ /мужчина/ vs /женщина/, /взрослый/ vs /ребенок/; /животное/ /млекопитающее/ vs /земноводное/ и т.д. Но для различия семем ‘мальчик’ и ‘камень’, к примеру, присутствия семы /одушевленный/ в первой семеме и ее отсутствия во второй уже достаточно.

2) Семы не малочисленны, по крайней мере их число не сводится к одному-двум десяткам, как этого хотелось бы некоторым лингвистам. В частности, А. Вежбицка выделяет всего 14 «семантических примитивов»:

want, don’t want, feel, think of, imagine, say, become, be part of, something, someone, I, you, world, this [Вежбицка 1983: 225-252]. По ее мнению, этих компонентов достаточно, чтобы отразить все семантические отношения в любом естественном языке. Очевидно, что все многообразие смысла не описать таким ограниченным набором семантических признаков. К тому же не все слова, называемые А. Вежбицкой примитивами, являются далее неразложимыми компонентами (см., например, [Сулейманова 1985]).

3) Что касается универсальности сем, то это положение также спорно, поскольку «семы – лингвистические единицы; тогда как универсалии мыслимы только на предельно отвлеченном исключительно металингвистическом – уровне» [Растье 2001: 30]. Будучи лингвистическими единицами, семы могут отличаться в разных языках.

4-5) Семы не являются или, по крайней мере, не всегда являются свойствами референта или частью понятия. Установить связь содержания языкового знака и объекта действительности (референта) входит, скорее, в задачи логики и условно-истинностной семантики. При отсылке к референту в семном анализе учитывались бы только такие компоненты, которые отражены в научной картине знания, зафиксированы в словарях. Между тем, не всегда такие знания являются единственно возможными и релевантными для установления значения семемы. В контексте художественного произведения могут быть актуализированы семы, присущие стилю только данного автора или зависящие от других, нежели система языка, инстанций.

Эти коннотативные, или афферентные (Ф.Растье) семы не отражают онтологическое знание, следовательно, не имеют непосредственной связи с референтом действительного мира. Таким образом, семы не приписываемые референту свойства. Содержание семемы устанавливается соотнесением её с другими семемами анализируемого текста, а не посредством референции к реальному миру.

Определившись со статусом базовых компонентов значения, семный анализ предлагает свою типологию сем. Прежде всего, в составе семемы выделяют родовые и видовые признаки. Родовой признак позволяет объединить семемы в семантический класс, а видовой – противопоставить их между собой внутри этого класса.

Например, родовой признак /мебель/ позволяет объединить семемы ‘стул’, ‘табурет’, ‘диван’, ‘кровать’, ‘кресло’ и т.п. в соответствующий семантический класс //мебель//. Видовые признаки /для сидения/, /для лежания/, /со спинкой/, /без спинки/, /для одного человека/, /для нескольких человек/ и т.п. позволяют отличить друг от друга эти семемы в пределах одного класса. Так, семемы ‘стул’ и ‘кровать’ отличаются по признаку /для сидения/ vs /для лежания/, а ‘стул’ и ‘табурет’, обладая одинаковым признаком /для сидения/, отличаются по признаку /со спинкой/ vs /без спинки/.

Родовая сема, следовательно, указывает на «характерное свойство элементов изучаемого множества», а видовая – на «характерное свойство элемента этого множества» [Растье 2001: 58].

Помимо классификации по родовидовым признакам, семантические признаки подразделяются также на ядерные и контекстуальные [Greimas 1966], денотативные и коннотативные [Greimas 1970], ингерентные и афферентные [Растье 2001]. В данной работе мы будем придерживаться терминологии Ф. Растье, поскольку считаем его концепцию более кодифицированы в системе языка, определяются относительно ее. К примеру, в семеме ‘renard’ лиса можно выделить такие ингерентные семы, как /животное/, /млекопитающее/, /семейства собачьих/, /с пушистым хвостом/ и т.п.; в семеме ‘lion’ лев – ингерентные семы /животное/, /млекопитающее/, /семейства кошачьих/, /с гривой/ и т.п. Выделение ингерентных сем базируется на научном знании.

Афферентные семы могут быть социально нормированными, идиолектными или контекстуальными. Социально нормированный признак кодифицирован в культуре, носители языка его осознают. Так, помимо указанных выше ингерентных сем, в состав семемы ‘renard’ лиса входит также признак /хитрый/, а в состав семемы ‘lion’ лев – признак /храбрый/.

Данные признаки обычно отражены в конце словарных статей и входят в состав идиом (ср.: «un fin renard» проныра, «un vieux renard» старый плут, «agir en renard» хитрить; «courageux comme un lion» отважный, как лев, «un cur de lion» львиное сердце, храбрец, «coudre la peau du renard avec celle du lion» сочетать хитрость лисы с храбростью льва).

Идиолектные афферентные признаки присущи стилю того или иного автора, часто образуют устойчивую сеть ассоциаций. Так, через многие семем ‘chat’ кошка и ‘femme’ женщина по признаку /нега/.

прагматического контекста и также важны для полноценной интерпретации.

Комбинируясь между собой, семы образуют изотопию. Данное понятие является одним из основополагающих для французского семного анализа при интерпретации текста. Термин «изотопия» был введен А.-Ж. Греймасом в трактате «Smantique structurale» [Greimas 1966]. Считается, что термин был заимствован из области физики, хотя сам автор нигде не говорит об этом «избыточную совокупность семантических категорий, обеспечивающих единообразное прочтение нарратива» [Greimas 1966: 30]. Следовательно, понятие изотопии связано с избыточностью. Избыточность плана выражения (повтор букв и звуков) свойственна всем естественным языкам [Моль 1966:

83-85] и никакого отношения к изотопии в семантическом понимании не имеет. Для семантики релевантна избыточность содержательной стороны анализируемой последовательности. Избыточность в этом плане есть не что иное, как необходимый для понимания повтор одних и тех же семных признаков в семемах высказывания или текста. Так, например, высказывание «l’oiseau vole» птица летает изотопно, связно, поскольку налицо рекурренция семы /летать/ в обеих семемах. Напротив, высказывание «l’oiseau lit» птица читает аллотопно, поскольку семемы содержат несовместимые родовые семы /животный/ vs /человеческий/4. Минимальные по охвату изотопии устанавливаются в пределах синтагмы, максимальные Ср. примеры В.Г. Гака, продолжающего традиции французского семного анализа: сочетание «простуженная женщина» признается правильным, а «простуженный стул» - неправильным, так как «во второй семантеме отсутствует классема "одушевленность"» [Гак 1972: 375].

могут распространяться на весь текст. Если изотопия образуется по рекурренции родового признака, то ее называют родовой, по рекурренции видового признака – видовой. Соответственно при повторе ингерентного признака речь идет об ингерентной изотопии, при повторе афферентного признака – об афферентной изотопии5. Однако, как считает Ф. Растье, интерпретации [Растье 2001: 13]. Именно предчувствие, «презумпция»

изотопии позволяет актуализировать конкретные семы сообразно стратегии интерпретатора.

Интерпретирующая семантика, следовательно, располагает достаточным инструментарием для истолкования текста. Семный анализ представляет собой «"работающую" концептуально-методическую базу, позволяющую французской семантике доказательно применять его как на уровне лексики, так и на уровне текста» [Анисимова 2002: п.5.5.2]. Этот метод будет интерсемиотичности.

1.2. Различные подходы к интерпретации текста Под «языковой последовательностью», о которой мы говорили в начале данной главы, исследователи все чаще подразумевают текст. Именно на тексте в последнее время сфокусирован ракурс изысканий многих наук гуманитарного цикла, как, впрочем, и негуманитарных дисциплин. Текст избирается объектом интерпретации не только лингвистики, но и ряда смежных дисциплин: семиотики, логики, литературной критики, философии, социологии, истории, психоанализа и т. д. Каждую дисциплину интересует свой аспект, свой круг проблем.

Так, психоаналитиков интересует в тексте авторское бессознательное, либидинальные импульсы, комплексы Эдипа, Электры и т. п. Социологи исследуют через призму текста социальные отношения в обществе той или Подробнее об изотопии в пунктах 3.2. и 3.3.

иной эпохи или страны. Литературная критика интересуется требованиями жанра, построением сюжета, характерами персонажей, образом автора, особенностями его индивидуального стиля. Новую французскую критику привлекают прежде всего межтекстовые связи. Историки находят в тексте описание особенностей быта, предметов обихода, жилища, одежды в разные отрезки времени. Семиотика рассматривает знаки текста и даже сам текст как единый знак.

В лингвистике под текстом в самом широком смысле понимают как Г. де Мопассана, кулинарный рецепт), так и идеализированную модель, построенную на примере изучения конкретных текстов (ср. [Бочкарев 2003:

155]. При анализе модели исследователи делают ставку на те или иные параметры в зависимости от выбранного ракурса.

Понятие текста как эмпирической данности неразрывно связано с понятием коммуникации, производства и передачи сообщений. Поэтому текст можно исследовать с точки зрения коммуникативной модели.

Традиционная модель коммуникации была разработана американским математиком К. Шенноном и получила конечное воплощение у Р.О. Якобсона.

Модель Шеннона-Якобсона в окончательном варианте выглядит следующим образом [Якобсон 1975]:

Рассмотрим основные аспекты этой модели и связанные с ними способы интерпретации текста. Это представляется необходимым в силу того, что многие теории текста выстраиваются на тех или иных компонентах данной модели.

1.2.1. Интерпретация текста с позиции автора Взяв за основу исследования адресанта, текст изучают в рамках генетических и структурно-генетических исследований, в которых смысл «закодировавшего» текст. К исследованиям, направленным на выявление явных или скрытых интенций автора, можно отнести психологическую психокритику Ш. Морона, литературно-стилистический анализ Л. Шпитцера, теорию стилистических полей П. Гиро и многие другие [ср.: Хованская 1988:

20-66; Бочкарев 2003: 9-12].

Среди генетических концепций присутстует много психоаналитических теорий, разработанных под влиянием фрейдизма и юнгианства. Их создатели пытаются объяснить особенности стиля автора психофизиологическими свойствами личности писателя, патологическими переживаниями его детства и т. д. Исследованию с этой точки зрения подвергались в разные годы такие столпы французской литературы, как Э. Золя (в трактовке Э. Тулуза), проанализировал его сборник «Les fleurs du mal»), С. Малларме, П. Валери, Ш. Морон, в частности, делает весьма спорный вывод о влиянии рассмотренных им авторов.

Очевидно, что авторская интенция с необходимостью присутствует в любом тексте. Каждый автор выражает себя в произведении согласно своему мировоззрению, этическим и эстетическим установкам, стилю, эпохе, требованиям жанра и т. д. Нельзя, впрочем, безоговорочно сводить текст только лишь к личности автора и объяснять все описанные в произведении события фактам из жизни писателя, на что, в частности, указывает Д. Фернандес при анализе личности и творчества М. Пруста [Фернандес 1998: 204-234].

Разумеется, каждый автор пишет в своей индивидуальной манере и читатели и критики могут узнать автора по стилевым особенностям, по способу представления материала и по отбору самого материала. Хотя автор как личность может настолько меняться с течением жизни (и это отражается в его произведениях), что даже литературным критикам порой не под силу установить точное авторство. Так обстояло дело, например, с творчеством французского писателя еврейского происхождения Романа Кацева. Под своим первым псевдонимом – Ромен Гари – он издал много широко известных романов, один из которых, «Les racines du ciel» Корни неба (1956), был отмечен премией братьев Гонкур. Но, сменив псевдоним и стиль, он стал неузнаваем даже для литературных критиков, что и послужило причиной казуса – впервые и единожды за все время существования премии Гонкур ее получил повторно один и тот же человек. Под своим новым псевдонимом – Эмиль Ажар – писатель удостоился почетной премии за роман «La vie devant soi» Вся жизнь впереди (1975).

Подобные случаи могут привести к тому, что некоторые исследователи вообще отказываются учитывать авторские особенности при интерпретации текста. Наиболее ярко такую позицию продемонстрировал Р. Барт, провозгласив символическую «смерть автора» [Барт 1989а: 384-391].

1.2.2. Интерпретация текста с позиции читателя декодирования и не менее важна, чем установка на автора, хотя и недооценивается многими авторами. Очевидно, что текст для того и создается автором, чтобы быть воспринятым читателем. При этом читатель не просто пассивно воспринимает текст, между отправителем и получателем существует активное «диалогическое общение» [Бахтин 1979: 23-24]. Если считается, что текст может воздействовать на читателя (обогатить его знания, привить моральные нормы, вызвать сопереживание, сочувствие персонажам), то и обратное также возможно и верно: читатель воздействует на текст. По мнению Р. Барта, читатель – это «некто, сводящий воедино все штрихи, что образуют письменный текст» [Барт 1989а: 390]. Основной задачей читателя, следовательно, является декодирование, интерпретация сообщения. Читатель осмысливает текст по-своему, ассоциируя себя с кем-то из героев, привнося различные нюансы, обусловленные уровнем знаний, моральными установками, эстетическими, политическими, философскими взглядами. В силу этого, текст «на входе» (то есть отправленное автором сообщение) не всегда совпадает с текстом «на выходе» (то есть его пониманием читателем).

Возможный сдвиг смысла на его пути от адресанта к адресату может объясняться, в частности, различием социокультурной обстановки, «исторического горизонта» (Х.-Г. Гадамер) автора и получателя. Каждый читатель живет в определенном обществе в определенную эпоху и поэтому рассматривает художественное произведение через призму идеалов и социальных норм своего времени [Арнольд 1981: 21-22; Гадамер 1988: 586].

Более того, понимание во многом зависит от интерпретирующей компетенции. Позиция читателя-интерпретатора в значительной мере определяет истолкование, поэтому один и тот же текст может быть поразному воспринят литературоведом, социологом или психоаналитиком. Так, социолог стремится объяснить поведение героя, исходя из его классовой принадлежности, социального статуса, специалист по психоанализу может в любом тексте найти либидинальные мотивы и т.п. Подобные интерпретации текста оправданы только при наличии в тексте соответствующих интерпретантов.

Подытоживая сказанное, можно высказать предположение, что «идеального читателя» (У. Эко), такого, который стопроцентно понял бы авторскую интенцию, ни в чем ее не исказив и не привнеся ничего своего, возможно, и не существует. Читатель имеет право на свою точку зрения, что, впрочем, не означает, что он всегда прав.

1.2.3. Имманентное исследование текста Исследованием текста (сообщения) как такового занимаются в основном сторонники имманентного анализа [ср.: Хованская, 1988: 67-124]. Данный подход получил широкое развитие в трудах как русских формалистов, так и французских структуралистов. При таком подходе текст (в частности, «поэтическое слово») рассматривается как обращенный на самое себя [Тынянов 1977: 255-281]. Отказ от выхода за пределы текста в этом случае явно или подспудно противопоставлен психологическим и социологическим концепциям, привлекающим для интерпретации затекстовую информацию.

Между тем, имманентный анализ текста6, огранивающийся самим текстом, не предполагающий выхода за его пределы, все реже используется сегодня.

Очевидно, что анализируемый текст может и не содержать в себе всей необходимой для его понимания информации, и тогда выход за пределы текста (например, в область мифопоэтики, психоанализа или социологии) является обоснованным.

Нельзя, разумеется, утверждать, что весь запас знаний, накопленный интерпретации конкретного текста. Привлечение таких нелингвистических знаний оправдано лишь в той мере, в какой оно помогает адекватно понять анализируемое произведение. А для этого в тексте должны содержаться информации (интерпретанты).

контекст, позволяющий установить содержание анализируемого текста [Бочкарев 2003: 51]. Интерпретант задает направление осмысления, Этот метод использовали, например, Р. Якобсон и К. Леви-Стросс в своем знаменитом анализе «Кошек»

Ш. Бодлера [Леви-Стросс, Якобсон 2000: 98-120].

указывает на возможное истолкование. Интерпретация всегда должна вестись с опорой на интерпретанты. Так, ближайшее лингвистическое выражениях «lit de camp» походная кровать, «lit de justice» балдахин, под которым король вершил правосудие, «lit de fleuve» русло реки, «lit d’argile»

глинистый пропласток, «lit de bton» бетонное основание, «lit du vent»

направление ветра. Интерпретант указывает в данных примерах на нужное осмысление.

Исходя из вида интерпретации, можно подразделить интерпретанты на два основных типа: внутритекстовые и затекстовые. Как следует из названий, интерпретанты первого типа ограничиваются рамками анализируемого текста, а вторые выходят за его пределы. В функции внутритекстового содержания, так и плана выражения. Так, например, в ряде текстов Ш. Бодлера зарифмованность «tnbres» сумерки и «funbres» унылые семемы ‘funbres’ на семему ‘tnbres’.

Затекстовым интерпретантом могут служить любые энциклопедические сведения, позволяющие дополнить по существу внутритекстовую интерпретацию. Так, например, если человеку предлагают выполнить неприятную работу, он может не согласиться: «Я что, рыжий, что ли?» При этом понять фразу можно, только обратившись к народным поверьям, а в рыжеволосым. Тем не менее, затекстовая информация не должна уводить исследователя в сторону от текста, а для этого учет интерпретантов необходим.

1.2.4. Интерпретация текста на основании кода Чтобы сообщение дошло до адресата, адресат и адресант должны, по меньшей мере, обладать общей кодирующей/декодирующей системой (не полностью тождественной, по Ю.М. Лотману, поскольку в этом случае общение было бы неинформативным, но образующей персекающиеся множества системы адресанта и системы адресата). В роли такой базовой системы выступает язык, то есть первое условие понимание текста – владение языком, на котором он написан. Однако ограничиваясь только системой языка, можно упустить значительную часть содержания. Многие исследователи сходятся поэтому во мнении, что в интерпретации, особенно художественного текста, нельзя ограничиться функциональной системой языка: в качестве полисемиотического (мультимодального) образования текст подлежит изучению в ракурсе множества формирующих его смысл систематик. В этой связи показательны исследуемые в теории речевых актов социальные конвенции, так же как и изучаемые французской семантикой социальные нормы, практики интерпретации и т.п.

С такой позицией смыкается и широко известное положение, согласно которому текст является как минимум дважды закодированным – не только естественным языком в роли первичной моделирующей системы, но другими системами кодирования в роли вторичных моделирующих систем (Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский). С точки зрения семантического анализа первичные и вторичные системы равноправны, и при анализе конкретного текста приоритет может быть отдан любой из них. Иными словами, система языка не считается доминирующей или более важной, так как при интерпретации текста более значимым для понимания может оказаться не знание правил языка, а другие компетенции, а именно, сведения из других областей знания, находящие свое отражение в художественном тексте.

На взаимодействие разных систематик указывает также Ж. Женетт. По его мнению, каждый отдельно взятый текст всегда служит иллюстрацией нескольких системных инстанций, поскольку он всегда отсылает к нескольким «значимым комплексам»: языку, автору, жанру, эпохе, стилю, различным социальным практикам [Женетт 1998: 442].

В этой связи ключевым для нашей работы представляется понятие «intersmioticit» интерсемиотичность [Rastier 1987: 15, 219; Courts 1991:

54]. Как уже упоминалось, данные авторы призывают учитывать социальные нормы, так или иначе представленные в языковых произведениях, ведь язык и сам является общественным установлением. Без учета таких норм, систематик интерпретация рискует быть неполной, а то и неадекватной.

Художественный текст, таким образом, предстает как сложная поликодовая структура. С одной стороны, любой текст создан на естественном языке, а естественные языки сами по себе уже являются полисемиотическими системами, состоящими из разных семиотических типов языковых знаков. С другой стороны, в кодировке текста задействованы и другие виды систематик, а именно всевозможные социальные нормы, указывающие на прагматический контекст. Поэтому очевидно, что интерпретация художественного текста должна быть комплексной и учитывать как внутриязыковые факторы, так и влияние различных нелингвистических факторов, находящих отражение в тексте. Из этого следует, что категория интерсемиотичности, отражающая такие разнородные взаимодействия, может и должна рассматриваться как одна из значимых категорий текста и как необходимое условие его интерпретации.

1.2.5. Контекст При истолковании смысла текста необходимо учитывать не только внутреннюю структуру текста, но и широкий прагматический контекст.

Художественный текст является продуктом определенной эпохи, поэтому для его полноценного понимания нужно знание прагматических факторов.

Внешний контекст, впрочем, не следует сводить к референции, поскольку мир художественного текста далеко не всегда отвечает критерию истинности /ложности, Интерпретирующая семантика, наоборот, настаивает на учете прагматических факторов при интерпретации. Такими факторами может послужить и культурно-историческая ситуация на момент создания и восприятия текста, и социально нормированные установки этих эпох.

В некоторых исследованиях понятие «контекст» трактуется очень широко, вплоть до выхода в интертекст и гипертекст. Так, по мнению М. Арриве, текст «открыт в другие тексты: любой текст есть поглощение и трансформация других текстов» [Arriv 1982: 146]. Ж. Женетт, в свою очередь, вводит глобальное понятие «транстекстуальность», обозначая этим термином «любые отношения, явные или скрытые, рассматриваемого текста с другими текстами» [Genette 1982: 7]. Среди рассмотренных Ж. Женеттом типов транстекстуальных отношений между текстами есть как интертекстуальность, уже известная по работам Ю. Кристевой, так и новое понятие «гипертекстуальности». Изучению этого основного, по мнению автора, типа транстекстуальных отношений и посвящена его книга «Palimpsestes». Под этим термином автор подразумевает отношения, объединяющие текст Б (гипертекст) с предшествующим ему текстом А (гипотекстом), на который он «прививается», следуя авторской метафоре, способом, отличным от обычной литературной критики. По мнению Ж. Женетта, через один текст всегда прочитывается другой и процесс этот практически бесконечен. Гипертекст, таким образом, сродни палимпсесту – пергаменту, на который поверх первой, стертой, надписи, нанесена вторая, но первая по-прежнему проступает. Как палимпсест можно рассматривать и взаимодействие различных систематик в художественном тексте. При подключении разных кодов смысл как бы «мерцает», одно значение проглядывает сквозь другое, а задача интерпретатора сводится к тому, чтобы максимально полно учесть функционирование всех кодов текста.

коммуникативной моделью. При исследовании текста помимо его внутренней структуры можно обращаться к сведениям об авторе, учитывать читательское восприятие, изучать присутствующие в тексте коды и системные инстанции. Это не означает, впрочем, что смысл текста можно свести к учету только одной из этих составляющих и объяснить лишь с позиции авторского намерения, социо-исторического контекста или читательской интенции. Необходим взвешенный учет всех этих факторов в непосредственной зависимости от их релевантности для анализа.

Необходимо отметить, что в отечественной лингвистике базовая коммуникативная модель Р.О. Якобсона получила дальнейшее развитие в трудах Е.В. Сидорова. Прежде всего, Е.В. Сидоров предлагает заменить понятие кодирования и декодирования, предложенное Р.О. Якобсоном, понятием деятельности: оно больше по объему содержания и по объяснительной силе [Сидоров 2011: 15]. Более того, Е.В. Сидоров предлагает восполнить недостатки модели Р.О. Якобсона «благодаря двум взаимосвязанным дополнениям:

представлению о коммуниканте (отправителе и адресате – реципиенте сообщения) как о деятельном человеческом субъекте, личности, представленной в коммуникации реализуемой им деятельностью;

коммуникантов как о внутренней системной и необходимой связи компонентов в акте речевой коммуникации» [Сидоров 2011: 16].

Тем самым Е.В. Сидоров подчеркивает «сопряжение коммуникативных деятельностей» обоих коммуникантов, а коммуникация изучается как система взаимодействий факторов, группирующихся в крупные «блоки»

(«коммуникативная коммуникативная деятельность адресата сообщения»), которые взаимодействуют с текстом [Сидоров 2009: 176].

Итак, под термином «интерпретация», необходимым при установлении реализаций категории интерсемиотичности, мы понимаем наделение смыслом анализируемого сегмента. Изучение смысла является приоритетом семантических исследований. Различные семантические направления, между тем, сильно расходятся при трактовке значения и способов его установления.

Изучив ряд семантических концепций, мы пришли к следующим выводам:

1) Все рассмотренные семантические направления имеют свою методологическую базу для интерпретации смысла. Для условноистинностной семантики такой основой служит теория референции, позволяющая установить истинность или ложность высказывания.

Интерпретирующая семантика, в свою очередь, основывается на семном анализе.

ограничения. В частности, опора на референцию с неизбежностью ставит условно-истинностную семантику в зависимость от научных знаний. В этом направлении учитывается только онтологическое (таксономическое) знание о реальном мире. Возможность другой реальности, других миров ставится под сомнение или полностью отвергается. Условно-истинностная семантика к тому же обычно ограничивается уровнем предложения и мало применима к анализу текста. Что касается когнитивной семантики, то она также дает толкование либо отдельных слов (путем их соотнесения с ментальными образами наподобие стереотипов или прототипов), либо высказываний (соотнося их с когнитивными схемами – фреймами), гораздо реже речь идет о текстах. В отличие от условно-истинной семантики, когнитивистика апеллирует к бытовым знаниям носителей языка, а не к научной парадигме.

По нашему убеждению, лишь интерпретирующей семантике удалось избежать указанных упущений. Данное направление не ограничивается интерпретацией только слов или высказываний, оно позволяет толковать и тексты. Достигается это использованием универсальной методики семного анализа, пригодной для толкования сегментов разной протяженности, от синтагмы до художественного текста. Кроме того, можно утверждать, что интерпретирующая семантика наиболее объективна из рассмотренных концепций. Это связано с учетом при интерпретации как научных, так и обыденных знаний. Поэтому в данной работе мы будем придерживаться именно этого направления семантики, позволяющего всесторонне интерпретировать текст.

Далее, изучив различные теории интерпретации художественного текста (объекта данного исследования) относительно коммуникативной модели, можно сделать следующие заключения.

1) Интерпретация художественного текста напрямую зависит от выбранного подхода. Так, авторы структурно-генетических исследований исходят из личности автора, вплоть до идентификации его с персонажем.

Особенности стиля писателя объясняются событиями из его жизни, а сам текст порой изучается путем его подгонки к фактам биографии автора.

Сторонники декодирования текста с читательской позиции, наоборот, заостряют внимание на стратегии и энциклопедических знаниях интерпретатора. При имманентном анализе учитывается лишь «текстовая»

информация, а вся «затекстовая», включая различные социальные нормы, остается за рамками исследования.

необходимостью должна учитывать разные коды, присутствующие в нем.

Помимо системы языка, важными для его осмысления могут оказаться и другие систематики, социальные установления, преломляющиеся в тексте. В этой связи необходимым представляется ввод такой текстовой категории, как интерсемиотичность, которая позволяет показать, как осуществляется взаимодействие разных инстанций. Поскольку сам объект изучения полисемиотичен, то для его интерпретации и должна использоваться категория, способная показать как механизм взаимодействия разнотипных семиотических единиц внутри текста, так и взаимодействие между различными сталкивающимися в тексте социальными практиками.

Взаимодействие разных типов языковых знаков В данной главе предполагается рассмотреть взаимодействие разных интерсемиотичности. Любой естественный язык сам по себе уже является полисемиотической системой, и смысловая структура текста образуется интерсемиотичности может служить, в частности, взаимодействие фонетических, графических (типографических) и/или пунктуационных средств с лексико-семантическим рядом. Интерсемиотичность по своему характеру не является прерогативой прозы или поэзии, хотя некоторые из указанных видов взаимодействия между элементами разных уровней организации художественного текста более свойственны тому или иному жанру.

Начнем с поэтического текста, который, по мнению многих авторов, упорядоченностью. Так, по определению Ю.М. Лотмана, «количество структурных уровней и значимых элементов в обычном языке замкнуто и известно говорящему заранее. В поэтическом же тексте слушателю или читателю еще предстоит установить, какова совокупность кодовых систем, регулирующая предложенный ему текст. Поэтому любая система закономерностей в принципе может быть воспринята в поэзии как значимая»

[Лотман 1970: 70]. Более того, читателю предстоит определить характер художественном тексте. Функциональная система языка, как правило, оказывается недостаточной для адекватной интерпретации художественного семиотическом пространстве текста, данные коды наслаиваются на систему языка. В роли такого рода добавочной кодирующей системы может выступать, например, нестандартное графическое представление текста или приписывание звуковым комплексам текста экстралингвистических «значений». Такие дополнительные кодирующие системы позволяют новое прочтение, переосмысление имеющегося содержания, поскольку их действие вызывает сдвиг контекста и, соответственно, изменение исходного сообщения.

Активизация изобразительных или звуковых средств в ткани текста делает текст доступным восприятию сразу несколькими органами чувств.

Интересен в этой связи тезис Ш. Бодлера о единстве зрительного, слухового и обонятельного кодов при восприятии мира: «Les parfums, les couleurs et les sons se rpondent» Так в единении находятся живом/ Все тоны на земле, цветы и ароматы (перевод К. Бальмонта). Этот тезис о «корреспонденции»

ощущений, вероятно, восходит к Гете и находит неоднократное воплощение в художественной литературе. Данную позицию разделяет и Артюр Рембо. В «Alchimie du verbe» Алхимия слова поэт приписывает каждой гласной фонеме цветовое соответствие: A черный, E белый, I красный, O голубой, U зеленый (пример цвето-звуковых корреспонденций). Гласные фактически возводятся в статус знака со своим планом выражения (собственно звучание) и планом содержания (определенный цвет). Иными словами, любой стихотворный текст А. Рембо можно раскрасить в соответствии с предлагаемым цветовым видением звуков. В отношении же согласных устанавливается особая конфигурация формы и движения каждого из них;

более того, художественное слово становится для поэта доступным для восприятия всеми органами чувств. Такого рода эксперименты напоминают поиски философского камня (ср. название сонета – «Алхимия слова»).

Идея синестезии («корреспонденции») ощущений, получаемых разными органами чувств, получила широкое распространение в XIX веке. Так, если стихотворения А. Рембо и Т. Готье можно ассоциировать с живописными произведениями благодаря богатству использованной в них цветовой гаммы, то поэзия П. Верлена («romances») близка к музыке, а скажем, текст С. Малларме – к драматической театральной постановке. По мнению Н.Б. Поповой, «разбивая установившиеся языковые и/или образные связи, явление синестезии создает эффект неожиданности в конкретном контексте, который, актуализируя явление поэтической мотивации, способствует резкому увеличению поэтической информации в целом» [Попова 1994: 43].

2.1. Взаимодействие между фонетической и лексико-семантической структурами текста как проявление интерсемиотичности 2.1.1. Явление звукового символизма Семантические исследования обычно ведутся на уровне знака, определяемого как «базовая единица значения» [Kristeva 1969]. Уровни ниже лексического, в частности, фонемный, значительно реже становятся объектом подобных исследований: элементам «низшего», фонемного, уровня отказывают в способности обладать значением. Действительно, фонемы художественном тексте, особенно поэтическом, фонетический уровень организации чрезвычайно важен. Художественный текст как максимально упорядоченный содержит предпосылку и фонетической упорядоченности, а потому фонемный ряд может рассматриваться в качестве дополнительного кода в той мере, в какой звуковые последовательности семантизируются. В художественном тексте могут семантизироваться повторы определенных звуков, если частотность их встречаемости в тексте существенно превышает нормальный уровень их встречаемости в практической речи (нормальный уровень интуитивно ощущается носителями языка). Сгущение звуковых комплексов в тексте становится сигналом дополнительной «сверхорганизации» текста на фонетическом уровне. Повторяющиеся звуки в этом случае начинают восприниматься как носители каких-либо значений.

Проблема того, «каким образом "звуки создают смысл"» [Векшин 2008:

269], издавна является предметов повышенного интереса со стороны поэтов, ораторов, философов, лингвистов. Символизация звуков отмечалась еще Платоном и Аристотелем, а в античном ораторском искусстве общим правилом являлось использование ряда звучных слов, выражающих одно и то же понятие, для усиления эмоционального воздействия. Звук, передаваемый на письме буквой «сигма», например, считался «крайне неприятным и некрасивым звуком, который в случае накопления производит на слушателя тягостное впечатление». Поэтому «древние применяли этот звук редко, а некоторые писали целые песни без этого звука» [Якубинский 1919: 42].

Указания на взаимозависимость звуков и вызываемых ими эмоций есть в древнеиндийской поэтике, согласно которой, например, для передачи в художественном произведении поэтического настроения отвращения разрешалось употребление неприятных для слуха слов, содержащих фонемы [], [s] в сочетании с [r], [dh].

Явление звукосимволизма, как известно, основано на приписывании звукам речи какого-либо внелингвистического значения: это может быть ассоциация с цветом, формой, эмоциональное значение. Эти эмоциональные значения, как правило, базируются на артикуляционных свойствах звуков:

положение речевых органов при произнесении звука вызывает определенные ассоциации экстралингвистического характера. Так, [f] ассоциируется с дуновением, [p] – с хлопком, взрывом, [s], [] – со скольжением, шипением.

Передний «узкий» гласный [i] производит впечатление чего-то маленького, острого, режущего; открытый звук [a], напротив, воспринимается как большой, величественный. Гласные переднего ряда [e], [], [], [] создают ощущение легкости, звонкости, чего-то светлого, тогда как гласные заднего ряда [u], [o] – напротив, ощущение тяжести, глухости чего-то темного [Grammont 1913: 14].

Как видим, эмоции, вызываемые звуками, представляют собой бинарные оппозиции типа «хороший» – «плохой», «приятный» – «неприятный», «светлый» – «темный», «добрый» – «злой». Эти эмоции можно расположить по шкалам оценок между двумя крайними точками с нейтральной средней.

Крайние точки и будут носителями «значений», а середина будет указывать, что та или иная характеристика не воспринимается как существенная для данного звука. Как показывают экспериментально-статистические исследования, подобные оценки носителями одного языка могут совпадать в большом количестве случаев, но отличаться в разных языках [Сегал 1972;

Журавлев 1974; Воронин 1982; Гурджиева 1973]. Это во многом зависит не только от артикуляционной базы звуков, но и от частотности употребления звуков и, что не менее важно, от семантики слов, содержащих соответствующие звуки. По мнению А. П. Журавлева, в русской языковой картине мира согласные [х], [ш], [ф] коннотируют нечто отрицательное, злое, страшное, темное и даже «низменное», поскольку ассоциируются с соответствующими лексико-семантическими единицами: ср. хам, хрыч, хрип, хлюпик, хиляк, фуфыря, фашизм и др. [Журавлев 1974: 45–49, 130–133]. К тому же большинство русских информантов оценивают звуки [х], [х’] как самые плохие. Немцы, напротив, не считают звуки [h] и [] отрицательными, по-видимому, из-за их частой встречаемости в составе слов с положительным значением: ср. herrlich «великолепный», glcklich «счастливый», niedlich «миловидный», Herz «сердце», Behagen «удовольствие» и др. Для французов данная семантизация нерелевантна, поскольку такие звуки отсутствуют во французском языке, а их употребление маркирует только иноязычную принадлежность говорящего.

У поэтов, как известно, особое отношение к звукоряду, определенные внетекстовые ассоциации позволяют им создать интересную авторскую картину мира.

Так, в индивидуальной системе В. Хлебникова звукобуквы (акустическое и зрительное впечатления зачастую отождествляются поэтом) становятся значимыми единицами вследствие наделения их цветовыми, эмоциональными и смысловыми характеристиками. Значительная часть характеристик крайне субъективна, хотя есть примеры квазисемантического толкования. Значение некоторых звуков обусловлено семантикой лексических единиц, начинающихся с этих звуков, поскольку первую согласную слова В. Хлебников считал самой сильной. Так, С ассоциируется с серым цветом, З – с золотым и с отражением по аналогии с «зеркалом». М получает противоречивые оценки: с одной стороны, М ассоциируется с «мощью», «могучестью», В. Хлебникова, построенных по принципу минимальных пар в фонологии:

«богач» – «могач», «богатырь» – «могатырь»; с другой стороны, М воспринимается поэтом как что-то маленькое под влиянием лексического значения слов «мошка», «мизинец», «миг» и т.д. [Григорьев 1983; Перцова 1980; Степанов 1975].

Следуя поэтам, некоторые исследователи также исходят из собственных звукоощущений. Например, в интерпретации Ю. Кристевой, разделяющей позиции теории психоанализа, сочетания губных взрывных согласных и плавного [] ([p], [b], [t], [v]) в поэтическом произведении С. Малларме «Prose pour des Esseintes» символизируют агрессивность, закрытые передние гласные [i], [], [е] – напряжение, конфликтность. Как текстообразующих морфем, а из внетекстовых ассоциаций, связанных с артикуляцией [Растье 2001: 239].

При исследовании интерсемиотичности интерес представляют прежде всего те значения звукокомплексов, которые формируются под воздействием лексико-семантического ряда литературного произведения. Так, в широко известном сонете П. Верлена «Chanson d’automne» (Pomes saturniens, 1866) наблюдаются ассонансы на носовые гласные: ср. sanglots longs – violons, suffocant – quand, souviens – anciens, на долгий []: cur – langueur, l’heure – pleure, а также повтор [l] в сочетании с указанными гласными: longs, violons, langueur, l’heure, pleure. Частотное использование [], носовых гласных [], [], [] и согласного [l] объединяет текст не только фонетически, но и семантически, поскольку указанные звуки входят в состав семем со сходным значением: ср. ‘sanglots longs’ долгие рыдания, ‘langueur’ тоска, ‘suffocant’ задыхающийся, ‘je pleure’ я плчу и др. и образуют тем самым изотопию по ингерентному признаку /дисфория/.

Мотив тоски является одним из доминирующих в творчестве П. Верлена: указанные звукокомплексы, по сути анаграммирующие ключевое слово «langueur» тоска, встречаются в текстах различных его сборников, в том числе «Il pleure dans mon cur» (Romances sans paroles, 1874), «Langueur» (Jadis et nagure, 1884) и в упомянутом сборнике «Pomes saturniens» (1866).

характеристиками ассоциируются с разными «значениями», попадая в разные контексты. Объясняется это прежде всего тем, что потенциальные артикуляционно-акустическими свойствами, сколько тем лексикосемантическим окружением, в которое попадает звук, более того – общим смысловым и эстетическим заданием текста.

Рассмотрим в этой связи стихотворение французского поэта Мориса Роллин «La bibliothque» Библиотека. В тексте задается метафорическое ‘bibliothque’ библиотека ‘fort’ Treize lampes de fer, oblongues et spectrales, лес, принадлежащих к семемы сближаются в силу метонимических Je regardais au loin flotter et disparatre отношений, поскольку книги (livres) изготавливаются из древесного материала (arbres). По сути дела, речь идет о развер-нутой метафоре с метонимическим основанием:

первичная метафора ‘livre’ книга – ‘fort’ лес сопровож-дается в дальнейшем метафорой /’feuille de livre’/ лист книги – /’feuille d’arbre’/ лист дерева, в которой древние рукописи отождест-вляются с увядшими листьями (livres fans) в контексте внутри-текстового интер-претанта ‘vieilles forts’ заповедные леса. Развитие образной структуры текста происходит в рамках широко известного топоса заколдованного леса, позволяющего наделить семему ‘fort’ лес афферентными признаками /тайный/, /магический/, /проклятый/. Актуализация признака /тайный/ обеспечивается к тому же тем обстоятельством, что «forts» леса рифмуется в тексте M. Роллина с «secrets»

тайны. Рифма рассматривается как эквивалентность позиций созвучных элементов в тексте. Сходное положение элементов в художественном тексте является сигналом сближения их семантического значения согласно тезису о эквивалентность в плане содержания (Ю.М. Лотман). За счет этого акцентируются общие семы у слов, не являющихся в обычном языке синонимами. В тексте устанавливаются вертикальные смысловые параллели, а рифмующиеся слова образуют нечто вроде парадигмы.

Что касается признаков /магический/ и /проклятый/, то их актуализация происходит в контексте таких интерпретантов, как «chambre maudite»

проклятая комната, «silence affreux» ужасная тишина, «rles» хрипы, «clarts spulcrales» мертвенный свет, «raison trembla» рассудок содрогнулся, «treize» тринадцать. Дополнительным интерпретантом выступает как Ср.: Horloge! dieu sinistre, effrayant, impassible, Dont le doigt nous menace et nous dit: «Souviens-toi!

Les vibrantes Douleurs dans ton coeur plein d'effroi Se planteront bientt comme dans une cible … (Подробный звуко-семантический анализ данного стихотворения Ш. Бодлера был сделан Р.В. Анисимовой в [Анисимова 1989: 9-10]).

числительного «treize» тринадцать, употребленного четырежды: «Treize lampes de fer» тринадцать железных ламп, «treize fauteuils ples»

тринадцать бледных кресел, «treize grands portraits» тринадцать больших портретов, «sonner treize coups» пробить тринадцать раз. Причем одно из употреблений противоречит здравому смыслу: «La pendule venait de sonner treize coups» часы пробили тринадцать.

‘bibliothque’ библиотека определяется по актуализированным в контексте афферентным признакам /тайный/ и /проклятый/.

На звуковом уровне образная структура текста формируется за счет особой частотности звукокомплексов [t], [t], [sk], [sp], [kt], [kt]:

«clarts spulcrales» мертвенный, погребальный свет, «secrets» тайны, «disparatre» исчезнуть, «raison trembla» рассудок содрогнулся, «brusquement определении И. Фонадя, звуки [t], [], [k] воспринимаются французами как «жесткие», «твердые», «агрессивные» (цит. по: [Журавлев 1974: 98]).

Скопление этих грубых, резких звуков нагнетает ощущение чего-то неприятного, пугающего. Такое впечатление подтверждается и тем обстоятельством, что данные звукокомплексы включаются в состав ключевых лексико-семантических компонентов текста с пейоративными оттенками значения: clarts spulcrales» мертвенный свет, «disparatre»

исчезнуть, «raison trembla» рассудок содрогнулся, «brusquement interdite»

внезапно скованный (рассудок).

Контрастом к отрицательно оцениваемым звукам [], [t], [s], [k] (встречающимся соответственно 46, 23, 19 и 12 раз) выступает употребление светлого по тональности согласного [l] (22 раза). По мнению М. Граммона, оппозиция [] – [l], является релевантной, поскольку «именно в скрежещущего, не царапающего, не скрипящего, но, напротив, плавного, певучего… ясного» (цит. по: [Леви-Стросс 2000: 105]). Оппозиция светлого [l] и темного [] намечается в рамках слова (spulcrales, spectrales);

синтагмы (le silence affreux, raison trembla); строки (Treize lampes de fer, oblongues et spectrales). Вместе с тем вряд ли можно говорить о резком контрасте между положительными и отрицательными признаками, поскольку [] и [l] встречаются одновременно в рамках одного слова. Речь, скорее, идет о некоей диффузности, размытости границ между светом и тенью, днем и ночью, жизнью и смертью.

Следовательно, звуковые средства способствуют формированию образа библиотеки как таинственного, жутковатого места, напоминающего дремучий лес (а отчасти, и гробницу – ср. «clarts spulcrales» погребальный свет), не лишенного при этом светлых ассоциаций.

Исследуемый материал позволяет таким образом сделать вывод о том, что перцептивное восприятие звуков дополняется их семантикой. Это помогает создать единый эмоциональный образ стиха, так как «поэзия … это та область, где внутренняя связь между звучанием и значением из скрытой становится явной, проявляясь наиболее ощутимо и интенсивно» [Якобсон 1975: 224].

Наделение звуков определенными значениями выступает в качестве дополнительного фактора осмысления поэтического текста, одного из способов реализации категории интерсемиотичности.

2.1.2. Анаграммирование Другим ярким проявлением интерсемиотичности как корреляции звукового ряда с лексико-семантической структурой текста являются анаграммы. При анаграммировании как предельно семантизированной звукописи части текста, объединенные звуковой общностью, создают дополнительный смысловой подтекст для отражения основной идеи текста.

Звуковой повтор, воспроизводящий центральное в смысловом отношении слово, функционирует как своеобразный код для раскрытия тайного смысла произведения. Анаграммические конструкции можно рассматривать как «существенный фактор … "формосодержания"» текста [Баевский 1976: 49].

В исследованиях по анаграммам можно встретить двоякое понимание этого термина. 1) В более широком понимании это передача в отдельных звуковых комплексах текста ключевого слова-темы. Такое понимание встречается в первых тетрадях Ф. де Соссюра и заменяется в дальнейшем термином параграмма, а также в исследованиях В. Н. Топорова.

2) В узком понимании анаграмма – это слово, полученное путем перестановки букв другого слова (trace – carte). Анаграммы в узком понимании не будут рассматриваться в рамках данной работы, поскольку их семантическое задание обычно невелико, в них интересен игровой момент:

анаграммированный таким образом текст превращается в шараду, головоломку (ср. опыты группы «Oulipo» и клуба «Verbлюд»). К тому же предметом рассмотрения в них является скорее графический, чем звуковой образ слова.

Анаграммы в широком понимании термина представляют несомненный интерес в плане формирования смысловой структуры текста и роли в этом процессе интересующего нас явления – интерсемиотичности.

Импульс многочисленным исследованиям не только по анаграммам, но и по сходным явлениям звуковой и смысловой гармонии, наблюдаемым в поэтическом тексте, дал Ф. де Соссюр. Изучая древние религиозные тексты (ведийские гимны, сатурнические стихи и др.), Ф. де Соссюр обнаружил в них весьма частые случаи кодирования сакрального имени. Имя бога или героя, которому посвящался гимн, обычно не было лексикализовано в силу существовавшего табу на священное означаемое (ср. «не поминай имя Божье всуе»). Но коль скоро означающее должно было быть упомянуто в тексте, то по всему тексту были рассеяны звукокомплексы, указывающие на ключевое слово-тему, оно отгадывалось путем подбора содержащих его звуков. Одним из оснований для такой техники письма, как считает Ф. де Соссюр, является представление о том, что «обращение к богу, молитва, гимн не достигают своей цели, если в их текст не включены слоги имени бога» [Соссюр 1977:

642-643]. Весьма вероятно поэтому, что поэт сознательно подбирает предварительный фонематический анализ, изучает слоговый состав слова.

При появлении анаграмм отдельные части текста оказываются скрепленными фонетической близостью, что является сигналом сближения их значений (сходство в плане выражения влечет сходство в плане содержания) и способствует формированию смысла целого. Повторяющиеся фонетические элементы в данном случае образуют изофонию, подобно рекурренции сем в изосемии. Анаграмма индуцирует смысл там, где он не заложен структурой языка, что, вероятно, и дало основание Ф. де Соссюру считать анаграммирование едва ли не ведущим принципом европейской поэтики.

Ф. де Соссюром анаграммы не воспроизводятся в тексте полностью:

звукокомплекс священного имени приводится частично, главным при этом остается воспроизведение последовательности гласных («suite vocalique»). В более поздних исследованиях авторы обращают внимание и на согласные, которые как бы составляют каркас слова с переменным вокалическим элементом, своего рода «внутренним окончанием» [Штайн 1993: 26].