«Уссурийское казачество в политическом процессе на Дальнем Востоке России ...»

В 80-е гг. и особенно в перестроечный период интенсивность исследований казачьих сообществ Дальнего Востока неуклонно возрастала. Научные поиски шли в это время по пути более глубокой и специальной разработки намеченных ранее вопросов казачьей истории и историографии.27 В конце 80-х гг. в качестве особого направления исследований истории казачества Забайкалья и Дальнего Востока выделяется и политическая проблематика. Революционные перемены в социально-политической жизни страны послужили предпосылкой к бурному росту в первой половине 90-х гг. числа научных, научно-популярных и публицистических работ, освещающих историческое прошлое казачества региона. В дальнейшем его темпы несколько замедлились, но произошло это главным образом за счет работ популярного и публициhttp://www.ojkum.ru/ стического жанра. Напротив, количество научных исследований в этой области, разнообразие и специализированность решаемых в них задач продолжают расти. Именно в 90-е гг. некогда единая проблематика казачества Забайкалья и Дальнего Востока отчетливо разделяется по социально-территориальному признаку, в результате чего уссурийская казачья общность все чаще начинает выступать в качестве самостоятельного объекта изучения. Одновременно с этим, в рамках быстро формирующейся историографии уссурийского казачества происходит обособление историко-политического направления исследований. К нему на наш взгляд, могут быть отнесены статьи В.Д. Иванова, О.Д. Исхаковой, А.И. Коваленко, Б.И. Мухачева и С.Н. Савченко,29 в которых произведен анализ ряда эпизодов и частных вопросов политической истории уссурийцев, в особенности связанных с участием последних в событиях революции и гражданской войны. Наиболее же крупной и значимой работой последнего десятилетия ХХ в. по данной теме стала диссертация С.Н. Савченко,30 посвященная военнополитическим аспектам истории Уссурийского казачьего войска (УКВ) в 1917 – 1922 гг. Основываясь на обширном источниковом материале, ее автор обстоятельно описывает событийную динамику политической жизни войска в сложном контексте происходившей в это время в крае борьбы сил красного и белого лагерей. Определенный итог предшествующим исследованиям политики государства в отношении уссурийцев и их собственной политической активности подведен в изданной в 1999 г. коллективом авторов первой обобщающей работе по истории уссурийского казачества. Среди научных работ последних лет, касающихся предмета настоящего исследования, важное место занимает диссертация Е.Ю. Титлиной,32 где впервые был дан политологический анализ государственной политики в отношении дальневосточных казачьих войск в изучаемый нами период. Материалы данной диссертации освещают также некоторые вопросы политического поведения дальневосточного казачества, и в т.ч. уссурийцев.

Заметные успехи были достигнуты в 90-е гг. и в изучении внутренних структурных предпосылок и факторов политического функционирования уссурийской казачьей общности. На основе достижений советской историографии в работах Л.И. Галлямовой, Е.А. Лыковой, О.И. Сергеева,33 а также упомянутом нами выше коллективном труде «УКВ: история и современность», в это время было продолжено исследование экономической и социальной истории дальневосточного казачества. Однако, пожалуй, наиболее динамично и плодотворно развивающимся направлением научных поисков в этот период стало изучение проблем социокультурной жизни уссурийских казаков. Здесь, прежде всего, следует указать на статьи и научные доклады Г.Г. Ермак, В.Д. Иванова, А.И.

Коваленко, М.А. Кутузова,34 авторы которых исследуют генезис и этносоциальный состав, культурные связи, хозяйственный и семейный быт, традиционные представления и ценности уссурийского казачества. Результаты интенсивной разработки этой проблематики нашли свое отражение и обобщение в диссертационных работах А.И. Коваленко и Г.Г. Ермак. Различные вопросы как социально-экономической и культурной, так и политической жизни уссурийского казачества рассматривались в 90-е гг. и в неспециальных научных публикациях, в первую очередь посвященных общим проблемам развития края, истории местного крестьянства и событиям революции и гражданской войны.36 Среди них, прежде всего, необходимо назвать такие фундаментальные труды как «История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII в. – февраль 1917 г.)» и «Крестьянство Дальнего Востока СССР XIX – ХХ вв.». Кроме того, эта и другая научнокраеведческая литература, наряду с работами по общей истории российского казачества, были использованы нами в целях реконструкции структуры региональной и общесоциетальной среды уссурийской казачьей общности.

Источниковая база. Основу источниковой базы нашего исследования образуют неопубликованные материалы трех фондов (ф. 1, 702, 704) Российского государственного исторического архива Дальнего Востока (РГИА ДВ) и шести фондов (ф. 1, 4, 6, 998, 1094, П-2921) Государственного архива Приморского края (ГАПК). В указанных фондах автором были выявлены нормативноправовые и делопроизводственные документы, освещающие казачью политику центральных и местных властей дореволюционного и советского периодов, деятельность войсковой администрации УКВ и сословных органов самоуправления, внеинституциональную политическую активность уссурийских казаков.

Значительный объем информации по политическому и неполитическим аспектам истории уссурийского казачества был получен нами при анализе опубликованных источников, которые могут быть разделены на следующие группы: 1) своды и сборники законодательных и нормативных актов37; 2) делопроизводственная и отчетная документация государственной и войсковой администрации38; 3) проблемно-тематические публикации официальных материалов и статистики39; 4) научные сборники государственно-административных и общественно-политических документов40; 5) записки и воспоминания непосредственных участников и очевидцев изучаемых событий, а также путешественников-бытописателей уссурийского казачества41; 6) региональная периодическая печать (газеты42, журналы43, альманахи44).

Новизна работы. Автором впервые осуществлена реконструкция содержания и развития политических интересов, культуры и институтов уссурийских казаков, определены основные тенденции эволюции их политического поведения, выявлены состав, соотношение и способ взаимодействия ее ситуативных и структурных факторов. В работе представлены периодизации изменения структурных оснований политического поведения уссурийского казачества (политических интересов, культуры и институтов), ситуационная периодизация динамики политической среды уссурийского казачьей общности и внутренняя историческая хронология политического функционирования последней. Научная новизна работы связана также с проведенным в ней анализом ряда неиспользовавшихся до сих пор исследователями исторических источников.

Научная и практическая значимость работы. Выработанные в процесhttp://www.ojkum.ru/ се проведения настоящего диссертационного исследования концептуальные решения могут быть использованы в целях совершенствования теории группового политического поведения и построения системной методологии его изучения. Материалы и выводы диссертации имеют значение для развития региональных историко-политологических и исторических исследований и в особенности для подготовки обобщающего труда по истории, в т.ч. политической, уссурийского казачества. Кроме того, они могут найти свое применение в разработке учебного курса по истории российского Дальнего Востока.

Методологические основы исследования. Характер поставленных автором основных и промежуточных задач определил специфику состава и структуры методологического комплекса диссертационной работы. На этапе сбора информации, ее первичной обработки и упорядочивания нами использовались эмпирические методы анализа, внутренней и внешней критики исторических источников, в т.ч. статистических. Необходимой частью методологического фундамента настоящего исследования стали различные логические методы, имеющие общенаучную значимость и в большинстве своем применимые в равной степени, как на эмпирическом, так и на теоретическом уровне познания.

Среди них наиболее важное место в решении сформулированных в работе задач принадлежит генетическому, сравнительному и типологическому познавательным подходам. Важность этих методов обусловлена основными особенностями самого предмета нашего исследования. Политическое поведение уссурийского казачества и его факторы представляют собой явления, во-первых, развивающиеся и исторические, во-вторых, стадиальные, хронологически дифференцированные, а значит требующие построения сравнительных структурных и ситуативных периодизаций, и, в-третьих, внутренне сложные, включающие в себя различные множества качественно сходных феноменов, которые могут быть описаны при помощи обобщающих типологических моделей (формы и типы политического поведения, политической культуры, политических институтов).

На этапе обобщения и концептуализации фактического материала автором использовался ряд применяемых в современной политологии специальнотеоретических подходов, связанных по своему происхождению с различными социо-гуманитарными дисциплинами. Среди них, прежде всего, следует выделить поведенческий (модели и типологии социального и политического поведения М. Вебера45, Ф.М. Бурлацкого и А.А. Галкина, В.Л. Цимбурского), социологический (социально-экономическая концепция групповых интересов Е.

Вятра46), культурологический (теории политической культуры Г. Алмонда и С.

Верба, Ф.М. Бурлацкого и А.А. Галкина, Э.Я. Баталова, К.С. Гаджиева) и институциональный (принципы теории политических институтов в работе А.А.

Дегтярева47) подходы.

Общетеоретическим, парадигмальным методологическим инструментом нашей работы, обеспечившим координацию и итоговый синтез специальнотеоретических исследований политического поведения уссурийского казачества и различных его факторов, стал системный подход. Его принципы и категории послужили основой для построения автором рабочей модели системной организации социальной группы (группового политического субъекта), структуры ее политической и неполитической среды и их функционального (поведенческого) взаимодействия. Исходя из требований указанного подхода была определена и композиция работы. В своей интерпретации системного подхода мы опирались на идеи таких зарубежных и отечественных теоретиков исследования физических, общественных и политических систем как Т. Парсонс, Д. Истон, Г. Алмонд, И.В. Блауберг и Э.Т. Юдин, А.И. Ракитов и И.Д. Ковальченко48.

См., например: Андреев С.С. Политическое сознание и политическое поведение // Социально-политический журнал. 1992. №8; Страхов А.П. Особенности политического поведения российских избирателей: политико-культурный аспект // Вестник МГУ. Сер. 12. Политические науки. 1998. №5.

См., например: Афанасьев М.Н. Поведение избирателей и электоральная политика в России // Полис. 1995. №3; Любарев А.Е. Корреляционный анализ результатов парламентских выборов 1995 года // Полис. 1996. №2; Чугров С. Об особенностях политического сознания российского Дальнего Востока // МЭ и МО. 1999. №10.

Наиболее определенно данный подход выражен в работах: Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов н/Д, 1996; Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М., 1994; Цымбурский В.Л. Человек политический между ratio и ответами на стимулы // Полис. 1995. №5.

Merriam C.E., Gosnell H.F. Non-voting. Chicago, 1924; Rice S. Quantitative methods in politics.

New York, 1928.

Lasswel H. Psychopathology and Politics. Chicago, 1931; Фрейд З., Буллит У. Томас Вудро Вильсон, 28-й президент США. Психологическое исследование. М., 1992.

Lazarsfeld P.F., Berselson B., Gaudet H. The people’s choice. New York, 1944.

Key V.O. (Jr.), Munger F. Social determinism and electoral decision: The case of Indiana // American voting behavior / Ed. by E. Burdic, A.J. Brodbeck. Glencoe (Ill.), 1959; Przeworski A.

Contextual models of political behavior // Political Methodology. 1974. Vol. 1; Huckfeldt R. Politics in context: Assimilation and conflict in urban neighborhoods. New York, 1986; Huckfeldt R., Sprague J. Citizens, Politics, and social communication. New York, 1995.

Campbell A., Converse P.E., Miller W.E., Stokes D.E. The American voter. New York, 1960;

Klapper J.T. The effects of mass communication. New York, 1960; Carmines E.G., Stimson J.A.

Issue evolution: Race and the transformation of American politics. Princeton (N.J.), 1989; Iyengar S. Is anyone responsible? Chicago, 1991; Mondak J.J. Cognitive heuristics, heuristic processing, and efficiency in political decision making // Research in micropolitics / Ed. by M.X. Delli Cappini, L. Huddy, R.Y. Shapiro. Greenwich (Conn.), 1994. Vol. 4.

Downs A. An economic theory of democracy. New York, 1957; Olson M. The logic of collective action. Cambridge (Mass.), 1965; Fiorina M.P. Retrospective voting in American national elections.

New Haven (Conn.), 1981; Ostrom E. Governing the commons. New York, 1990.

Almond G. Comparative political systems // Journal of politics. Gainesville, 1956. Vol. 18. № 3;

Almond G., Verba S. The Civic Culture: Political attitudes and democracy in five nations. Princeton, New York, 1963.

Kavanagh D. Political culture. London, 1972; Pye L. Culture and political science. Problems in the evaluation of the concept of political culture // Social science quarterly. 1972. Vol. 53. № 2;

Beyme K. von. Die politischen Theorien der Gegenwart: Eine Einfuhrung. Munchen, 1972; Rosenbaum W. Political culture. New York, 1978.

Бурлацкий Ф.М., Галкин А.А. Современный Левиафан: Очерки политической социологии капитализма. М., 1985; Демидов А.И. Политическая деятельность. Саратов, 1987.

Баталов Э.Я. Политическая культура: понятие и феномен // Политика: проблемы теории и практики. М., 1990. Вып. 7, Ч. 2; Гаджиев К.С. Политическая культура: концептуальный аспект // Полис. 1991. №6; Соловьев А.И. Политическая культура: проблемное поле метатеории // Вестник МГУ. Сер. 12. Политические науки. 1995. №2 – 3.

Заславский С.Е. Интересы и ценности: два лика российской многопартийности // Вестник МГУ. Сер. 12. Социально-политические исследования. 1993. №3; Ильин М.В. Слова и смыслы: интерес // Полис. 1995. №2; Перегудов С.П. Организованные интересы и государство:

смена парадигм // Полис. 1994. №2,5.

В качестве первых попыток подхода к этой проблеме можно рассматривать публикации:

Голосов Г.В. Политические институты и мотивация законодательной деятельности в российском парламенте // Общественные науки и современность. 2001. № 6; Лапкин В.В., Пантин В.И. Политические ориентации и политические институты в современной России: проблемы коэволюции // Полис. 1999. №6.

Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов н/Д, 1996; Дилигенский Г.Г.

Социально-политическая психология. М., 1994.

Цымбурский В.Л. Человек политический между ratio и ответами на стимулы // Полис.

1995. №5.

Алябьев А.А. Далекая Россия: Уссурийский край. СПб., 1872; Буссе Ф.Ф. Переселение крестьян морем в Южно-Уссурийский край в 1883 – 1893 гг. СПб., 1896; Елисеев А.В. Южно-Уссурийский край и его русская колонизация // Русский вестник. 1891. Т. 216. № 10;

Крюков Н.А. Очерки сельского хозяйства Приамурского края. СПб., 1893; Надаров И.Г.

Очерк современного состояния Северо-Уссурийского края. Владивосток, 1884; Назаров Г.

Материалы для военно-статистического обзора Приамурского военного округа и Маньчжурии. СПб., 1888; Риттих А.А. Переселенческое и крестьянское дело в Южно-Уссурийском крае. СПб., 1899.

Головачев П. Россия на Дальнем Востоке. СПб., 1904; Слюнин Н.В. Современное положение нашего Дальнего Востока. СПб., 1908; Унтербергер П.Ф. Приморская область. 1858 – 1898 гг. СПб., 1900; Холодов Н. Уссурийский край. СПб., 1908.

Азиатская Россия. СПб., 1914. Т. 1 – 3; Приамурье (Цифры. Факты. Наблюдения). М., 1909;

Столетие военного министерства (1802 – 1902). СПб., 1902.

Меркулов С.Д. Русское дело на Дальнем Востоке. СПб., 1912; Янчевецкий Д. Гроза с Востока. Ревель, 1907.

Васильев А.П. Забайкальские казаки. Исторический очерк. Чита, 1916. Т. 1, 2; Чита, 1918.

Т. 3; Жернаков А. О казаках уссурийских в связи с краткой историей Уссурийского казачьего войска. Владивосток, 1915; Иванов Р. Краткая история Амурского казачьего войска. Благовещенск, 1912; Савицкий А.Ю. Краткий исторический очерк Уссурийского казачьего войска.

Хабаровск, 1908.

Барановская В. Организация казачьих переселений в Приамурье // Научные записки Всесоюзной высшей финансовой школы. 1956. Вып. 1. Ч. 2; Бахрушин С.В. Казаки на Амуре. Л., 1925.

Асалханов И.А. Социально-экономическое развитие юго-восточной Сибири во второй половине XIX в. Улан-Уде, 1963; Георгиевский А.П. Русские на Дальнем Востоке // Труды ДВГУ. Сер. 3. № 9. Вып. 4. Владивосток, 1929; Горюшкин Л.М. Сибирское крестьянство на рубеже двух веков, конец XIX – начало ХХ в. Новосибирск, 1967; Крушанов А.И. Октябрь на Дальнем Востоке. Владивосток, 1968. Ч. 1,2; Нарочницкий А.Л. Колониальная политика капиталистических держав на Дальнем Востоке, 1860 – 1896 гг. М., 1956; Рябов Н.И., Штейн М.Г. Очерки истории русского Дальнего Востока, XVII – начало ХХ век. Хабаровск, 1958 и др.

Алексеев А.И., Морозов Б.Н. Освоение русского Дальнего Востока (конец XIX – 1917 г.).

М., 1989; Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII – начале ХХ вв. (1640 – 1917). М., 1985; Лыкова Е.А. Земельная политика советского государства на Дальнем Востоке (окт.

1917 – 1929 гг.) Дис… канд. ист. наук. Владивосток, 1981; Хозяйственное освоение Дальнего Востока в эпоху капитализма. Владивосток, 1989; Щагин Э.М. Октябрьская революция в деревне восточных окраин России (1917 – лето 1918 г.). М., 1974 и др.

Махниборода Т.В. К вопросу о социально-экономическом расслоении дальневосточного казачества // Социально-экономические проблемы истории Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1977; Сергеев О.И. Социально-экономическое положение забайкальского и дальневосточного казачества на рубеже XIX – ХХ вв. // Крестьянство Дальнего Востока СССР (XIX – ХХ вв.). Владивосток, 1979; Его же. Русское казачество и проблемы заселения, хозяйственного освоения и обороны дальневосточных рубежей России в XVII – XIX вв. Дис…канд. ист. наук. Владивосток, 1979. (См. также: Сергеев О.И. Казачество на русском Дальнем Востоке в XVII – XIX вв. М., 1983).

Сергеев О.И. Дореволюционная историография забайкальского и дальневосточного казачества // Социально-экономическое развитие дальневосточной деревни (дореволюционный период). Владивосток, 1982.

Сергеев О.И. Классовая борьба дальневосточного и забайкальского казачества во второй половине XIX – начале ХХ вв. // Классовая борьба и революционные выступления на Дальнем Востоке во второй половине XIX – начале ХХ в. Владивосток, 1988.

Иванов В.Д. Эволюция государственного управления и самоуправления УКВ // Азиатскотихоокеанская политика России: исторический опыт, современное состояние, перспективы развития. Хабаровск, 2000; Исхакова О.Д. К вопросу о контрреволюционности уссурийского казачества // Арсеньевские чтения (VI). Уссурийск, 1992; Коваленко А.И. Казачье самоуправление под влиянием реформ 60 – 70-х гг. XIX в. // Государственная служба российского казачества. Владивосток, 1998; Мухачев Б.И. Документы государств Антанты о политической позиции казачьего руководства Дальнего Востока и Забайкалья на первом этапе гражданской войны (1918 – нач. 1920 г.) // Там же; Савченко С.Н. Автономия Уссурийского казачьего войска в годы гражданской войны (1918 – 1919) // Вопросы истории гражданской войны и интервенции на Дальнем Востоке России. Владивосток, 1994; Его же. Дальневосточный казачий сепаратизм в годы гражданской войны (1918 – 1919 гг.) и поездка атамана Дутова на Дальний Восток // Из истории гражданской войны на Дальнем Востоке (1918 – 1922 гг.). Хабаровск, 1999.

Савченко С.Н. Уссурийское казачье войско в годы гражданской войны на Дальнем Востоке. 1917 – 1922 гг. Дис… канд. ист. наук. Владивосток, 1998.

Уссурийское казачье войско: история и современность. / Сост.: В.Д. Иванов, О.И. Сергеев.

Владивосток, 1999.

Титлина Е.Ю. Политика российского государства в формировании дальневосточного казачества: сущность, особенности, перспективы.

Автореферат дис. … канд. пол. наук. М., 1996.

Галлямова Л.И. Казачество на дальневосточном рынке труда // Казачество Дальнего Востока: проблемы современности и перспективы развития. Владивосток, 1996; Лыкова Е.А. Казачья деревня на Дальнем Востоке в 20-е гг. // Арсеньевские чтения (VI). Уссурийск, 1992;

Сергеев О.И. Казачество на тихоокеанском побережье России // Известья РГИА ДВ. Владивосток, 1996.

Ермак Г.Г. Бытовые условия жизни семьи дальневосточного казачества // Семья и семейный быт в восточных регионах России. Владивосток, 1997; Ермак Г.Г. Культура уссурийского казачества: традиции и современность // Первая общероссийская научно-практическая конференция «Казачество как фактор исторического развития России». СПб., 1999; Иванов В.Д. Взаимоотношения уссурийских казаков с приграничным населением сопредельных территорий (вторая половина XIX – начало ХХ вв.) // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток, 1999; Кутузов М.А. Уссурийские казаки: национальный состав социальной группы // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток, 1999.

Ермак Г.Г. Семейный и хозяйственный быт казаков юга Дальнего Востока России (вторая половина XIX – начало ХХ вв.). Дисс…. канд. ист. наук. Владивосток, 2000; Коваленко А.И.

Культура дальневосточного казачества: история формирования, проблемы возрождения.

Дис…канд. ист. наук. Владивосток, 1995.

Аргудяева Ю.В. Крестьянская семья у восточных славян на юге Дальнего Востока России (50-е гг. ХIX в. – начало ХХ в.). М., 1997; Дальний Восток в контексте мировой истории: от прошлого к будущему. Владивосток, 1997; Исторический опыт освоения восточных районов России. Вып. 1. Владивосток, 1993; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII – февр. 1917 г.). М., 1991; Крестьянство Дальнего Востока СССР. XIX – ХХ вв. Владивосток, 1991 и др.

Наставление станичным и поселковым обществам и должностным в сих обществах лицам УКВ при исполнении ими служебных обязанностей. Владивосток, 1914; Сборник правительственных распоряжений по казачьим войскам. Т. 15. Ч. 2. СПб., 1880. Свод законов Российской империи. Учреждение гражданского управления казаков. Т. 2. СПб., 1903.

Всеподданнейший отчет военного губернатора Приморской области генерал-лейтенанта Чичагова за 1900 год. Владивосток, 1901; Годовой отчет Уссурийского казачьего войска по гражданской части за 1908 г. Владивосток, 1909; Годовой отчет Уссурийского казачьего войска по гражданской части за 1911 г. Владивосток, 1912; Годовой отчет Уссурийского казачьего войска по гражданской части за 1914 г. Владивосток, 1915; Журналы местного совещания по вопросу об определении территории Амурского и Уссурийского казачьих войск, вместе с особыми мнениями представителей УКВ. Хабаровск, 1901; Отчет высочайше командированного на Дальний Восток по переселенческому делу товарища главноуправляющего землеустройством и земледелием сенатора Иваницкого. СПб., 1909.

Два года Советской власти в Приморье. Владивосток, 1925; Материалы к отчетному докладу Владивостокского окрисполкома 3-му окружному съезду Советов. Владивосток, 1929;

Материалы, относящиеся до земельного и экономического положения Амурского и Уссурийского казачьих войск. СПб., 1902. Вып. 1 – 4; Материалы по земельному вопросу в Азиатской России. Пг., 1917. Вып. 2; Материалы по экономическому районированию Приморья.

Владивосток, 1925; Труды Амурской экспедиции. СПб., 1911 – 1913. Вып. 1 – 16.

Борьба за власть Советов в Приморье (1917 – 1922 гг.). Сб. док. Владивосток, 1955; Местные советы Приморья. Страницы истории. Сб. док. Владивосток, 1990.

Богданов Р.К. Воспоминания амурского казака о прошлом, с 1849 по 1880 г. Хабаровск, 1900; Венюков М.И. Путешествия по Приамурью, Китаю и Японии. Хабаровск, 1970; Краснов П. По Азии. Путевые очерки Маньчжурии, Дальнего Востока, Китая, Японии и Индии.

СПб., 1903; Лигин Ю. На Дальнем Востоке. М., 1913; Максимов А. Уссурийский край // Русский вестник. 1888. Т. 197; Муров Г.Т. Люди и нравы Дальнего Востока. Томск, 1901; Никифоров П.М. Записки премьера ДВР. М., 1963; Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае. Владивосток, 1990; Хохлов Г.Т. Путешествие уральских казаков в «Беловодское царство». СПб., 1903; Шевченко Г. Фронтовики-уссурийцы // Вместе со всей Россией. Хабаровск, 1988.

Вестник Маньчжурии. 1918; Далекая окраина. 1917; Дальний Восток. 1913; Красное знамя.

1925; Приамурская жизнь. 1919; Приамурье. 1919; Уссурийский казачий вестник. 1917, 1921.

Земская жизнь Приморья. 1920. № 5 – 6; Сибирские вопросы. 1908. № 35 – 36; Советское Приморье. 1925. № 3 – 4, 11.

Настольный календарь-справочник по Дальнему Востоку. Владивосток, 1919.

Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

Вятр Е. Социология политических отношений. М., 1979.

Дегтярев А.А. Основы политической теории. М., 1998.

Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1998; Чилкот Р.Х. Теории сравнительной политологии. М., 2001; Блауберг И.В., Юдин Э.Т. Становление и сущность системного подхода. М., 1973; Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982; Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987.

Глава I. Общие условия формирования и функционирования социальной общности уссурийского казачества.

§1. Казачество в природном и общественном пространстве России Реконструкцию социальной системы уссурийского казачества, и, в конечном счете, ее политической структуры и функций, должно предварять последовательное, нисходящее рассмотрение метасистем по крайней мере двух высших уровней – 1) общероссийского, объемлющего основополагающие факторы истории уссурийских казаков как представителей великорусской казачьей общности в целом, и 2) регионального, включающего в себя особенные местные условия, опосредующие влияние общих детерминант и образующие ближайшую среду изучаемого нами социального объекта.

Анализ природных и общественных условий общероссийского уровня правомерно начать с середины XVI в., т.е. с момента возникновения великорусского казачества. Именно с середины XVI в. в составе российского социума появляется особая социальная общность, статус которой по отношению к материнскому обществу (системе) можно квалифицировать как субсистемный.

Особенностью субсистемного положения вольного великорусского казачества (прежде всего, казачества Дона) в начальный период его истории (середина XVI – конец XVII вв.) была высокая степень автономности. Исходной предпосылкой к тому являлась уже сама пространственная обособленность казачьих общин, компактно населявших территории, расположенные в отдалении от этнических и политических границ тогдашней России. Эта обособленность поставила казаков в условия природной среды, которая существенно отличалась от естественных условий подавляющей части ареала великорусского этноса. Слабо освоенные человеком степные ландшафты Дикого поля, речные долины Дона и Яика, предгорья Северного Кавказа предоставляли необходимую ресурсную базу для широкого развития промыслового охотничьего и рыболовного хозяйства, а по достижении им пределов своих возможностей – для скотоводческой деятельности. В то же время традиционное хлебопашество великороссов наталкивалось здесь на серьезные препятствия своему распространению, препятствия, прежде всего, социального происхождения. К ним следует отнести большую трудоемкость земледелия и его плохую совместимость с занятостью военным промыслом, тревожную жизнь казаков в обстановке постоянной боевой опасности, и наконец, их известную предубежденность против крестьянских занятий, прочно ассоциировавшихся с феодальной зависимостью.

Упомянутые обстоятельства сформировали своеобразные и долгое время удовлетворявшие насущные потребности казачества военно-промысловую экономику и общинно-артельную социальную организацию, сочетавшую в себе относительный демократизм с высокой сплоченностью и управляемостью. Закономерным следствием длительного самостоятельного экономического и социального развития вольного казачества стало возникновение у него собственных политических институтов. Наиболее далеко процесс складывания казачьей государственности зашел на Дону, где образовалась централизованная, по крайней мере, двухступенчатая (станичные круги – войсковой круг) войсковая организация казачьих общин, включенная в качестве полноправного субъекта в сложную сеть международных отношений в рамках Северного Причерноморья.

Интенсивные экономические, социальные и политические контакты вольных казачьих общин с татарскими и калмыцкими ордами причерноморских степей, народами Северного Кавказа и Казахстана, Крымом, Турцией и Польшей сами по себе являлись мощным фактором, который способствовал укреплению независимого положения казачества, и в немалой степени определял специфичность основных структур его жизнеобеспечения и социального воспроизводства. Регулярные связи с иными социетальными системами требовали от казачьих обществ определенной адекватности своей организации, миниhttp://www.ojkum.ru/ мальной изоморфности социокультурному облику своих постоянных контрагентов.

Вместе с тем, меру автономности казачества в рассматриваемый период не следует преувеличивать. На протяжении полутора веков своего вольного существования казакам так и не удалось занять относительно России вполне самодостаточную позицию, и установить с ней отношения того же рода, что и с остальными соседями. Прежде всего, к России казаков влекло культурное родство, близость важнейших мирских и особенно религиозных ценностей. Эта духовная комплиментарность подпитывалась регулярно воспроизводимыми генетическими, брачными связями станичников с жителями Московского государства, которые не позволяли ушедшей в Дикое поле вольнице окончательно выпасть из коммуникативного пространства русской народной культуры. Кроме того, на протяжении XVII в., казачество, прежде всего донское, постепенно попадает во все большую экономическую зависимость от России, что было вызвано как слабостью собственного в основном присваивающего хозяйства казаков, так и целенаправленной политикой царского правительства.

Несамодостаточность, субсистемность казачьих обществ отчетливо проявилась и в их политическом функционировании, а точнее – в их внешнеполитической деятельности. Можно указать немало примеров тому, как военные акции «вольницы» наносили косвенным образом немалый ущерб интересам Московского государства. Однако «самовольство» казаков, по сути, никогда не переходило грани, за которой оно превратилось бы в прямое противопоставление себя России и тем более в открытую политическую борьбу с ней. Вольное казачество так и не выработало отношения к России как к части своей внешнесоциетальной среды, предназначенной быть лишь основой и средством для обеспечения его собственного благополучия и выживания. Функционирование вольных казачьих обществ, в конечном счете, носило характер деятельности ориентированной во вне, подчиненной потребностям и ограниченной безопасностью иной, более крупной и вполне самодовлеющей социетальной системы.

Вероятно, что в более благоприятной геополитической обстановке тенденция к выделению вольных казачьих обществ в обособленные социетальные организмы в обозримой перспективе могла бы возобладать над всеми центростремительными факторами. Однако встречная экспансия в Северном Причерноморье России и Турции неуклонно уменьшала временные и пространственные ресурсы, необходимые для самостоятельного развития казачьего общества.

Выживание казачества требовало от него принятия прямого покровительства со стороны одного из своих могущественных соседей. Тесные культурнорелигиозные связи с Россией делали этот выбор по сути безальтернативным.

Очередной кризис в отношениях с Москвой, связанный с участием казачьей голытьбы в крестьянской войне 1670 – 1671 гг., лишь ускорил процесс, увенчавшийся принесением в 1671 г. войсковым кругом Дона присяги русскому царю.

Разумеется, сам по себе формальный акт присяги не мог стать достаточным фактором для коренной перестройки отношений двух к тому времени уже довольно непохожих друг на друга обществ – «военно-демократического» казачьего и сословно-феодального российского. Отношения подданства, соединившие Россию и донцов, носили в это время во многом поверхностный и верхушечный характер, ощущались, прежде всего, на уровне контактов московского правительства с войсковой старшиной и, по-видимому, воспринимались казаками как своего рода личная уния русского царя с Войском Донским.

Действительно поворотной вехой в истории казачества, открывшей период его адаптации к феодальной организации российского общества того времени, стали, на наш взгляд, петровские преобразования 10-х – 20-х гг. XVIII столетия. С точки зрения интересов обновленной абсолютистской монархии, созданного Петром имперского, «регулярного» государства, двусмысленное, полуинтегрированное – полунезависимое, положение степного казачества, безусловно, должно было восприниматься как нетерпимое и даже деструктивное. В конце XVII – начале XVIII вв. российское правительство пытается найти адекватную форму контроля над казачьими общинами, попеременно поручая надзор за ними различным центральным ведомствам1. Наконец, в 1721 г. казачьи дела были отнесены к компетенции Военной коллегии, что свидетельствовало об окончательном принятии Петербургом курса на включение бывшей степной вольницы в состав военно-служилого сословия. В 1723 г. атаманы казачьих войск стали назначаться по воле царя, и казачество впервые получило официальное наименование «военно-служилого народа»2.

Петровские реформы положили начало постепенному сближению бывшего вольного казачества по своему социальному и правовому положению со служилыми казаками, составлявшими одну из множества прослоек русского феодального общества, по крайней мере, с XV в., и сыгравших некогда роль одного из важнейших источников формирования «вольницы».

Закрепощение крестьянства и постепенное объединение бояр и служилых людей «по отечеству» в единый помещичий класс к концу XVII в. подвели правительство к необходимости более четко зафиксировать границы этих экономически полярных друг другу частей общества в его социальной структуре.

Решение этой задачи было неразрывно связано с определением судьбы промежуточных социальных страт, оказавшихся за пределами категорий душевладельцев и крепостных и, прежде всего, весьма многочисленной прослойки служилых людей «по прибору», к которым принадлежали и служилые казаки. В начале 20-х гг. XVIII в. правительство Петра I приступило к переводу всех худородных служилых в состав податной части населения. По окончании первой подушной ревизии служилые казаки наряду с другими разновидностями служилых «по прибору» были причислены к категории государственных крестьян3.

Начавшаяся эмансипация дворянства обернулась для них дальнейшим закабалением – к прежним натуральным государственным повинностям прибавилось отныне тяжелое налоговое бремя.

Превращение служилых казаков в особый род государственных крепостных, по всей видимости, призвано было задать нормативный образец для выстраивания отношений государства с казачеством, как единым в будущем соhttp://www.ojkum.ru/ словием, на длительную перспективу. Свидетельством же стремления властей к слиянию различных по своему происхождению казачьих общностей в однородную социальную группу могут служить неоднократные переселения служилого люда на территории Донского и Терского (Гребенского) войск, а также одновременное использование служилого и бывшего вольного казачьего населения как источников для формирования новых войсковых образований.

Впрочем, политика принудительных переселений так и не привела к исчезновению исторически сложившейся социокультурной неоднородности российского казачества, которая укреплялась удаленностью его анклавов друг от друга. Так, несмотря на активное участие вольных станичников в покорении Сибири и распространенную практику ссылки в колонизируемые районы «воровских» казаков, ядром населения зауральских войск явилось именно служилое казачество4. Меньшую роль служилые люди сыграли в создании новых казачьих войск на западе страны, – Астраханского, Кубанского (Черноморского) и Оренбургского, - образованных правительством в середине и второй половине XVIII в.5. Важное значение для формирования социокультурной специфики этих общностей имело также и то, что потомки вольных казаков образовали их исходный, исторически наиболее ранний субстрат. Наконец, менее всего переселения служилых людей и государственных крестьян отразились на традициях и социальной организации древнейших оплотов казачьей независимости – общин Дона, Терека и Урала. Поэтому особенную значимость в деле нивелировки своеобразия общественной жизни и быта казачества, его приспособления к потребностям самодержавного режима, здесь приобрело методическое применение нормативно-юридических регуляторов, а порой и прямого насилия.

Расселение российских казаков к началу XVIII в. на протяжении практически всей территории страны, от ее юго-западных до северо-восточных границ, поставило их в весьма различные региональные условия природной и экономической среды. Так, несмотря на то, что уже с конца XVII в., казаки Сибири в широких масштабах стали переводиться с жалования на пашню, даже и во второй половине XVIII в. размеры и эффективность казачьего земледелия здесь были крайне невелики6. К причинам этого явления, по-видимому, можно отнести как напряженность самой казачьей службы, так и внешние обстоятельства – суровый климат и высокую трудоемкость окультуривания местных ландшафтов, неразвитость рыночной инфраструктуры. В целом, в данный период зауральское казачество существовало во многом в отрыве от складывающейся в стране системы экономических связей, в условиях господства натуральных, экстенсивных и присваивающих форм хозяйства.

Иной была экологическая и экономическая среда западных казачьих войск. В XVIII в. местные ландшафты были уже в достаточной степени подчинены хозяйственным потребностям человека, и казачье население смогло без помех приступить к эксплуатации их естественных богатств7. Кроме того, казачество Европейской России уже явственно ощущало на себе последствия складывания в стране национального рынка и распространения капиталистического способа производства. Вместе с тем, темпы и масштабы развития у казаков собственного производящего хозяйства и, прежде всего, земледелия, оставались относительно низкими. В XVIII в. и значительно позднее (до 1917 г.) высокий удельный вес в хозяйстве казаков Дона, Северного Кавказа и Южного Приуралья имело скотоводство и различные промыслы (особенно, рыболовство)8. Это было обусловлено сравнительной трудоемкостью земледелия и его плохой совместимостью с военной службой казаков, культурной предубежденностью станичников против земледельческого труда, а также, возможно, их осознанным противодействием появлению в своих землях экономической основы для распространения крепостнических порядков. Нельзя забывать и о малой истощенности промысловых ресурсов войсковых земель, замедлявшей вытеснение присваивающих отраслей казачьего хозяйства производящими. Таким образом, хотя в целом в XVIII – первой трети XIX вв. казачество центра России находилось в более благополучном экономическом состоянии, чем зауральское, ряд факторов серьезно ограничивал и деформировал его хозяйственную активность.

Более разнообразными в этот период становятся внешнесоциетальные контакты российского казачества. Очень тесные и, как правило, мирные контакты связывали донское и уральское казачество с татарами и калмыками, астраханское и оренбургское – с ногаями, башкирами и казахами, забайкальское – с тунгусами и бурятами. Содержание этих отношений не исчерпывалось товарным обменом, но охватывало весь спектр социальных связей от организационно-производственных до брачно-родственных. Отнюдь не сводились к военным столкновениям и отношения казачества со своими соседями по ту сторону российских границ – народами Кавказа, Казахстана и Средней Азии, Монголии и Китая. Активные межэтнические контакты различных групп российского казачества способствовали дифференциации их культурного облика и даже физикоантропологических характеристик.

Следствием и в тоже время причиной незавершенности интеграции казачества и сохранения его социокультурной неоднородности являлась недостаточно централизованная структура управления казачьими войсками. В послепетровскую эпоху часть казаков была выведена из непосредственного ведения Военной коллегии и подчинена надзору нескольких региональных инспекций.

Кроме того, ряд казачьих подразделений, в частности в Забайкалье и на Дальнем Востоке, находились в распоряжении местных властей9.

Во второй половине XVIII в. правительство продолжало политику адаптации бывших вольных казачьих общин к феодальным устоям российского общества10. Ее результатом стало вытеснение исторически сложившихся социальных норм и регуляторов казачьего быта привнесенными извне военнобюрократическими, административными механизмами организации и контроля, что уничтожило основные институциональные препятствия к включению бывших вольных общин в состав единой сословной группы служилых казаков.

Однако полного превращения жителей «старых» казачьих войск в наиболее угнетенную разновидность государственных крестьян, «повинных» государю одновременно и «тяглом» и «кровью», так и не произошло. В самом конце XVIII в. процесс закрепощения казаков был приостановлен. Можно предположить, что свою роль здесь сыграло осознание властями того, что дальнейшая интеграция казачества в общественную систему империи исключительно за его собственный счет может разрушить хрупкий социальный мир в стране. Как бы то ни было, в 1793 г. бремя служебных обязанностей донских казаков было компенсировано широкими социальными и экономическими привилегиями11.

Распространение позднее этих привилегий на остальные казачьи общества поставило все сословие на более высокую ступень в общественной иерархии по сравнению с основной, крестьянской, массой населения России.

Сгладив, таким образом, негативные для бывших вольных казачьих общин последствия их присоединения к империи, с начала XIX в. государственная власть приступает к окончательному оформлению и унификации всей совокупности своих отношений с казачеством. Начиная с 1802 г., когда было издано «Положение о военной службе Войска Донского», и до конца царствования Александра I, почти все казачьи сообщества страны подчиняются единообразным правилам отбывания службы и порядку военной организации. Параллельно с этим, в первой трети XIX в. осуществляется последовательная централизация управления казачьими войсками12.

Итогом более чем вековой политики правительства по формированию единого казачьего сословия и определению его места в структуре российского общества стало «Положение об управлении Войском Донским» 1835 г.13. Закрепив ряд исторически сложившихся казачьих традиций и подтвердив привилегии казачества, оно, вместе с тем, завершило превращение иерархии поселковых, станичных и войсковых общин в инструмент всеобъемлющего военноадминистративного контроля и государственной эксплуатации казаков. Положение 1835 г., распространенное позднее без принципиальных изменений на все казачьи войска империи, придало казакам особое положение привилегированных государственных крепостных, несущих множество казенных повинноhttp://www.ojkum.ru/ стей (основной среди которых была военная служба) и практически лишенных возможности изменить свой статус.

В последней трети XIX в. казачество, – уже вполне интегрированный, прежде всего, на институционально-правовом уровне, компонент российской социетальной системы, - вступает в новый период своей истории, продолжавшийся вплоть до 1917 г. Приближение казачества к параметрам ординарного сословия российского общества вовлекало его в круг типичных для последнего внутрисоциетальных отношений, сильнее, чем прежде, подчиняло общим метасистемным закономерностям. Если ранее основное содержание истории великорусского казачества (в первую очередь, вольного происхождения) составляла его собственная адаптация к естественной среде и политико-административное взаимодействие с государственными органами, то отныне в гораздо большей степени состояние казачьей общности начинает определяться характером объективных изменений в социальной и экономической жизни России.

Неожиданно провальная Крымская война убедила правительство в необходимости кардинального пересмотра своего внутриполитического курса. В свою очередь, рост революционно-демократического и либерального движения в последующие годы способствовал расширению сферы буржуазного переустройства российского общества. Реформы Александра II, имевшие значение пусть и незавершенной, но системной реконструкции России, коснулись, так или иначе, всех значимых элементов ее социальной структуры. Разносторонне, прямо и косвенно, воздействие этих реформ ощутило на себе и казачество.

В практические шаги реформаторские планы властей в отношении казачьего сословия начали воплощаться в основном после 1861 г. Именно исходя из базовых положений крестьянской реформы, царское правительство сформировало более или менее ясную программу «освобождения» казачества. Эта программа предполагала облегчение военной службы казаков, сложение с них наиболее тяжелых натуральных повинностей, преодоление крайней замкнутости казачьего сословия. Данные преобразования должны были обеспечить миниhttp://www.ojkum.ru/ мальную адаптацию казачества к быстро меняющимся общественным условиям, без них сословию грозило бы превращение в лишенный будущего социальный изолят. Но, как показали последующие события, органы власти империи не были последовательны даже в реализации этих, весьма умеренных, задач.

Даже на территории европейских войск процесс реформирования затянулся почти на пятнадцать лет. Непосредственно вслед за освобождение в г. крестьян казаки были избавлены от выполнения наиболее тяжелых принудительных работ. В 1868 – 1869 гг. правительство разрешило неказачьему населению заводить земельные участки на территориях войск, а казакам предоставило право выхода из общины и отказа от своего сословного статуса. С введением в действие устава 1875 г. на казаков были распространены некоторые льготы по призыву, а общий срок их воинской службы был сокращен с 25 до 20 лет14.

Вместе с тем, общая модернизаторская направленность указанных законов была во многом нейтрализована предусмотренными в них ограничениями. Так, серьезным препятствием для проникновения неказаков на войсковые территории стал запрет для иногородних приобретать казачью землю в собственность.

Что же касается выхода из казачьего сословия, то воспользоваться этим правом станичники могли только в случае согласия начальства, при условии выплаты всех недоимок и отказа от земельного пая15.

Противоречивый характер имела и новая регламентация общинного устройства и землепользования казаков. «Закон о поземельном устройстве в казачьих войсках», изданный в 1869 г., подтвердил повышенную норму обеспечения казаков землей (30 дес. «удобной» земли) и незыблемость общих владельческих прав войск на занимаемые территории. «Положение об общественном управлении» 1870 г. расширило полномочия станичного и поселкового самоуправления, передало ряд функций управления казачьи населением в мирное время из рук военного начальства общегражданской администрации, способствовало демократизации казачьего быта16. Однако уже в самой концепции этих документов была заложена не подлежащая сомнению посылка о необходимости безусловного сохранения общинной организации, игравшей, как известно, роль фундаментальной ячейки феодально структурированного и управляемого общества. Царское правительство не желало лишать себя важнейших рычагов не только стратегического, но и оперативного контроля над казачеством, и предоставление казачьей общине права самостоятельного решения хозяйственных и судебных вопросов локального значения, по всей видимости, казалось ему приемлемой ценой сохранения дальнейшей дееспособности возвышавшейся над общинными структурами административной вертикали.

С начала 80-х гг. XIX в. вместе со всей Россией казачество вступает в период политической реакции, получивший наименование эпохи «контрреформ».

Вставшие у власти поборники народного благочестия были озабочены слишком вольными порядками, утвердившимися в казачьем общежитии и подрывавшими, по их мнению, воинскую дисциплину и боеготовность станичников. Главным средством излечения мнимых и действительных недугов казачьего сословия стало новое «Положение об общественном управлении», изданное в 1891 г.

Оно значительно ограничило внутреннюю самоуправляемость казачьих общин, одновременно повысив их ответственность за материальное обеспечение готовности своих членов к несению воинской службы. Основными мерами по достижению первой из этих целей явились перераспределение полномочий между общинным и войсковым уровнями управления и уменьшение числа казаков, допускаемых к участию в сходах. Вторая задача решалась за счет восстановления общественной пашни и усиления круговой поруки17.

В межреволюционный период направленность казачьей политики правительства диктовалась не только заботой о материальном обеспечении несения казаками военной службы, но и в значительно большей, чем раньше, степени, стремлением монархии приобрести в казачестве надежного политического союзника и мощную полицейскую силу. Помимо усиления экономической поддержки казачества, царское правительство отказывается в это время от планов ликвидации особенностей административного устройства казачьих областей, способствуя тем самым замыканию сословия и его противопоставлению другим слоям российского общества. Как никогда широко казаки привлекаются в эти годы к борьбе с революционным и национальным движением, прочно закрепляя за собой прозвище «нагаечников»18.

По сравнению с первой третью XIX в., к началу XX столетия позиции казачества в экономической и социальной структуре вмещающей социетальной системы значительно изменились. Территориальная экспансия и интенсификация капиталистических отношений сглаживали хозяйственные особенности, исторически присущие казачьим областям. Ряд казачьих территорий в Европейской России утрачивают периферийное положение в экономике страны, превращаясь в крупные центры промышленного производства, либо вовлекаясь в национальное разделение труда в качестве поставщиков товарной сельхозпродукции. Менее активно новые экономические отношения вторгались в жизнь азиатских войск. Прежде всего, это следует отнести к самым поздним по времени образования Амурскому, Семиреченскому и Уссурийскому войскам, располагавшимся в слабо освоенных, вновь колонизируемых частях страны. Адаптация к сложной естественной среде требовала от казаков-переселенцев огромных трудовых, материальных и духовных затрат, приводила к вынужденному возрождению архаичных, экстенсивных производящих и присваивающих форм хозяйства, а порой и к его полному упадку. Однако издержки колонизационного процесса носили преходящий характер и не могли надолго задержать проникновения в азиатские казачьи войска рыночных отношений, распространению которых особенно способствовало железнодорожное строительство.

Подчинение законам развития индустриальной экономики привело к иным формам взаимодействия казаков с природной средой (в т.ч. к ослаблению зависимости от ее условий), к разрушению или интенсификации традиционных казачьих промыслов. Вместе с тем, внешние препоны в виде сословного законодательства, а отчасти и собственные культурные ценности казачества способствовали сохранению в его среде, в большей мере, нежели в иных социальhttp://www.ojkum.ru/ ных группах российского общества, общинных форм хозяйствования и высокого удельного веса промысловых отраслей экономической деятельности19.

Трансформация феодальной стратификации российского общества изменила юридическое и фактическое положение казачества относительно крестьянской массы населения страны. Утратив статус своего рода верхушки слоя крепостных, обладавшей некоторыми правовыми, материальными и моральными преимуществами, оно оказалось, по существу, единственным поголовно обязанным государству сословием, повинности которого все в меньшей мере компенсировались обесценивавшимися в новых условиях привилегиями. Кроме того, к началу XX в. казачество было вовлечено в процесс имущественной и классовой дифференциации, под влиянием сословных ограничений приобретшей искаженные и крайне тяжелые для многих станичников формы20. С одной стороны, экономически крепкая часть казачества была лишена возможности основать свое землепользование на праве частной собственности и влиться тем самым в формирующийся слой сельской буржуазии. С другой, - обедневшие казаки не могли сложить с себя непосильные казенные повинности и пополнить ряды пролетариата, превращаясь, таким образом, в дисфункциональную прослойку люмпенов, потерявших свое место в обществе.

Казачество не вошло в состав основных движущих сил революции февраля 1917 г. Однако, оно в целом положительно отнеслось к свержению монархии и первым политическим шагам Временного правительства. Тем самым, казаки не только отвергли прежние принципы социально-политической организации российского общества, но и, казалось, выразили готовность принять участие в его структурировании на новых началах. Тем не менее, начиная с весны 1917 г., под влиянием растущих в стране анархии и аномии, казачество постепенно склоняется к альтернативному варианту выхода из кризиса – варианту самоопределения и самоорганизации. В это время практически во всех казачьих войсках России, хотя и в разных масштабах, развернулся процесс регенерации социальных и политических норм и институтов казачества периода его независимости.

Впрочем, этап самоопределения оказался недолгим. Радикальные системные социальные и политические преобразования большевиков и разразившаяся летом 1918 г. гражданская война вместо дилеммы единения с обновленным российским обществом или отделения от него поставили перед казачеством более актуальную альтернативу, состоявшую в необходимости выбора между двумя военными лагерями – «белых» и «красных». В невозможности обойти этот выбор сказалась глубокая объективная зависимость казачества от состояния вмещающей социетальной системы. Степень этой зависимости оказалась такова, что сама ситуация выбора была перенесена внутрь казачьего общества, расколов его на вступившие в жестокую борьбу «красную» и «белую» части.

События 1918 – 1922 гг. показали, что для проведения независимого политического курса казачеству не хватает ни военных, ни экономических ресурсов, что его внешние социальные и культурные границы уже размыты, а состав чрезвычайно неоднороден, что традиционные нормы общежития казаков не могут служить достаточной основой для их самоорганизации в современных условиях. Вместе с тем, неудачный опыт конституирования казачества как самостоятельной социетальной системы еще не исключал возможности для пересмотра его структурного положения в качестве одного из компонентов российского социума. Но решающая роль в реализации такой возможности принадлежала уже не самому казачеству, а тем силам, которые по окончании революционного конфликта закрепили за собой место главных творцов новой России.

С первых лет существования советской власти ее отношение к казачеству как социальному слою отличалось особенной подозрительностью и недоверием. Опасения большевиков имели как объективные, так и субъективные основания. Как наиболее обеспеченная землей и относительно зажиточная категория сельских жителей, казачество неизбежно должно было стать серьезной помехой на пути проведения социалистической аграрной политики. Сравнительно высокая, на фоне крестьянских масс, организованность и боеспособность этой социальной группы еще более обостряли проблему. Наконец, и в оценке событий гражданской войны и перспектив будущих отношений с казачеством над сознанием партийно-советского руководства, также как и рядовых большевиков, довлел сложившийся десятилетием ранее, во многом несправедливый, но широко распространенный образ казака как верного слуги старого режима, заклятого врага революции, монархиста и реакционера.

Общая либерализация коммунистического режима в период НЭПа отразилась и на казачестве. В начале 20-х гг. большая часть казаков-участников белого движения была амнистирована, многие их них, оказавшиеся по окончании войны в эмиграции, получили возможность вернуться на родину21. Советские власти продолжили курс на отказ от форсированного и насильственного сокращения надельных земель казачества. В результате средняя обеспеченность казаков землей значительно превосходила соответствующие показатели для крестьянства вплоть до проведения в деревне сплошной коллективизации22.

Вместе с тем, в 20-е гг. казачество, в большей степени, чем многие иные социальные группы, испытало ограничение своей общественной и политической активности. Значительное число казаков было лишено избирательных прав. В ходе выборов в местные органы власти, советские и партийные инстанции навязывали казакам кандидатов из числа коммунистов и иногородних, всеми способами препятствуя выдвижению ими руководителей из своей среды. С большим тщанием из практики созданных в казачьих районах советов, равно как и из повседневного быта казаков изгонялись обычаи, нормы и понятия, отражающие своеобразие их социальной организации и исторического пути. Из официального употребления выводилось само наименование казачества23.

Процесс расказачивания, ставший набирать особенно быстрые темпы во второй половине 20-х гг., конечно не был обусловлен только лишь политикой государственных органов. В конечном счете, в нем нашла свое продолжение тенденция, проявившаяся впервые еще в дореволюционную эпоху и связанная с перестройкой социальной структуры российского общества под давлением новых экономических механизмов его воспроизводства и развития. Революция разрушила те законодательные ограждения, которые препятствовали всеобъемлющему вовлечению казачества в общесистемную динамику модернизации России, и как только экономика страны стала выходить из состояния разрухи, казачье население ощутило на себе силу предъявляемых ей требований. Освобожденные от сословных повинностей и лишенные своей важнейшей ранее военной функции, казаки получили возможность активно заняться сельским хозяйством. В результате их образ жизни стремительно сближается с крестьянским. Кроме того, в 20-е гг. казачество начинает втягиваться в миграционное движение населения страны из села в город. Причинами этому являлись не только неудовлетворенность части казаков уровнем своего материального благосостояния и общая для российской деревни перенаселенность, но и желание избежать дискриминационных ограничений, связанных со своим прежним социальным статусом. Таким образом, под действием двустороннего процесса окрестьянивания и пролетаризации казачье общество постепенно утрачивает свое специфическое положение в социетальной системе.

«Великий перелом» рубежа 20-х – 30-х гг. открыл собой завершающий этап расказачивания. Форсированное параллельное осуществление индустриализации и коллективизации буквально взорвало до сих пор медленно изменявшуюся экономическую и социальную структуру советского общества. Темпы и масштабы разрушения казачества резко возросли. Насаждение колхозного строя ликвидировало остатки хозяйственной специфики казаков, растворив их в составе вновь закрепощенного советского крестьянства. Характер массового бегства от государственной кабалы приобрела миграция казачьей молодежи в города и новые промышленные центры. Огромный демографический и культурный урон нанесли казачеству репрессии и принудительные переселения24.

В 30-е гг. казачество как самостоятельный компонент советского общества фактически прекращает свое существование. Однако социальная смерть казачества не была полной и окончательной. Духовное, культурное ядро этого социального феномена, в силу присущих ему свойств автономности, ригидности и инерционности, оказалось устойчивым к разрушающему воздействию неблагоприятной среды. Основные идеалы и ценности казачьего образа жизни, его важнейшие атрибуты были сохранены в мировосприятии и самосознании потомков казаков, на личностном и микрогрупповом уровнях. Перестройка советского общества, новый социальный, экономический и идеологический климат, установившийся в конце 80-х – 90-х гг. ХХ в. на пространствах бывшего СССР, вдохнули в это культурное наследие новую жизнь, предоставив казачеству исторический шанс для возрождения и обновления.

§2. Уссурийское казачество в природных и общественных условиях Дальнего Востока России (середина XIX – 30-е гг. XX вв.).

До сих пор в фокусе нашего исследования находились наиболее общие и основополагающие условия существования уссурийского казачьего общества, по сути представляющие собой важнейшие параметры, характеризующие исторически изменявшееся положение отечественного казачества в целом в физическом и общественном пространстве России. Как мы стремились показать, роль объединяющей основы истории российского казачества с начала XVIII в. выполняла, прежде всего, политико-административная структура вмещающей общественной системы. Менее единообразный характер носили экономические и социальные условия жизнедеятельности казачьих общин, хотя в своем главном содержании они все же могут быть дедуцированы и объяснены исходя из общей формационной природы российского общества в каждый конкретный период его исторического развития. Наибольшие же затруднения вызывает выделение универсального в экологических и внешнесоциетальных аспектах метасистемной позиции казачества. Можно указать лишь ограниченное число крупных особенностей природной и этнополитической среды, которые были бы в равной степени присущи всему казачьему населению России: в этом отношении его типологическое единство выражалось в тяготении к пограничным, «контактным» зонам, к степной полосе и берегам больших судоходных рек.

Переходя от описания всего российского казачества к исследованию одного из его территориальных анклавов, мы должны дополнить нашу характеристику общероссийских факторов казачьей истории анализом региональных условий жизни казаков. Выделение в составе среды уссурийского казачества общероссийского (системного) и регионального (субсистемного) уровней, дифференцированное исследование их содержания и отношений, а также их сравнительной значимости для формирования и эволюции указанной социальной общности, способно повысить точность реконструкции ее строения.

Региональная среда уссурийского казачества будет рассмотрена нами в ее историческом развитии, в последовательной смене ее важнейших, качественно особенных состояний. Используемая в данной работе периодизация истории Дальнего Востока основана на хронологии крупнейших экономических и политических трансформаций, оказавших кардинальное системное воздействие на все структурные уровни регионального общества. Она включает в себя следующие периоды: 1) конец 50-х – конец 80-х гг. XIX в.; 2) 90-е гг. XIX в. – г.; 3) 1917 – 1922 гг.; 4) 1922 – начало 30-х гг. XX в.

Первый выделяемый нами период (конец 50-х – конец 80-х гг. XIX в.) был временем первичного колонизационного и хозяйственного освоения Дальнего Востока, его окончательного политического закрепления в составе Российской империи. Характерными чертами этого периода являлись крайняя малочисленность и низкая плотность местного населения, чрезвычайная слабость коммуникаций, соединяющих регион с центром страны, и наличие между ними резкого разрыва в уровне социально-экономического развития.

Обращаясь к рассмотрению природных условий жизни уссурийских казаков, следует, прежде всего, заметить, что если климат Дальнего Востока в целом можно охарактеризовать как весьма суровый и малоблагоприятный для проживания человека, то климатические условия мест расселения уссурийских казаков – долины Уссури и Приханкайской равнины, – безусловно, представляют собой один из его оптимальных в антропологическом отношении вариантов. За исключением территории, лежащей к северу от р. Бикин, с точки зрения температурного режима – это наиболее теплый район Дальнего Востока. Вместе с тем, по среднегодовому количеству осадков долина Уссури и Приханкайская равнина является одной из самых влажных местностей региона.

С точки зрения природных условий казачья территория достаточно четко разделяется на две части – северную и южную. Отличительными чертами естественной среды северного района являлись горный рельеф, бедные лесные и таежные почвы, доминирование лесных массивов, обилие и разнообразие зверя и рыбы. Для природы южного района расселения уссурийцев были характерны равнинные лесостепные, степные и луговые ландшафты, плодородные и относительно легкие в обработке почвы, приближающиеся по своим параметрам к черноземным, ограниченность промысловых ресурсов местной фауны25. Указанные особенности послужили объективной предпосылкой для хозяйственной специализации Севера и Юга, проявившейся уже в 80-е гг. XIX в. и длительное время углублявшейся. В этой специализации за северным районом (Гленовский и Бикинский станичные округа УКВ) закрепилась роль области преимущественного развития промысловых, присваивающих отраслей, а за южным (три южных округа) – зоны преобладания производящего земледельческого хозяйства. Экономика территории между низовьями Имана и восточным берегом Ханки (Донской округ) заняла здесь, на наш взгляд, промежуточное положение, характеризующееся отсутствием явного преобладания тех или иных отраслей.

Говоря об экологической специфике казачьих земель, следует особо выделить обстоятельства, осложнявшие процесс хозяйственной и физической адаптации уссурийцев на заселяемой территории. Их можно разделить на микрофакторы, связанные с необходимостью первичного окультуривания природного ландшафта, и макрофакторы, сопряженные с мало зависящими от человеhttp://www.ojkum.ru/ ческой деятельности, но значимыми для нее местными климатическими, рельефными и почвенными особенностями. К факторам первого рода, наиболее актуальным для начального периода истории уссурийского казачества, следует отнести то разнообразное неблагоприятное влияние, которое оказывали на переселенцев условия местных коренных биоценозов. Так, огромного труда требовала работа казаков по сведению леса для устройства пашни. Существование в окружении лесных массивов – места обитания хищников, ядовитых змей, множества грызунов и птицы, таежного гнуса – не только создавало серьезные помехи в ведении хозяйства, но и нередко угрожало самой жизни казаков. Со своими трудностями оказалось сопряженным и использование казаками природных богатств пойменных лугов. Плохие кормовые качества местных трав вызывали болезни и гибель скота. Густая растительность речных пойм поддерживала постоянную сырость и способствовала размножению насекомых26. Что касается неблагоприятных природных макрофакторов, то здесь следует выделить такие явления, как большая амплитуда сезонных температур (очень холодная сухая зима и жаркое влажное лето), большое количество осадков и неравномерность их выпадения, высокая паводковая опасность27. Данные климатические особенности придавали местному земледелию рискованный характер, а также негативным образом сказывались на здоровье казачьего населения.

Огромное значение для проживавших в приграничной полосе окраинного и слабо освоенного региона России уссурийских казаков имело их внешнесоциетальное окружение. Во взаимодействие с внешнесоциетальной средой уссурийцы были вовлечены уже в начальный период своей истории (конец 50-х – конец 80-х гг. XIX в.). Предпосылками к этому стали, во-первых, наличие к моменту первой волны казачьей колонизации на заселяемой территории автохтонного населения и мест компактного оседлого проживания китайцев и маньчжур, неприкосновенность которых была оговорена в тексте Айгуньского и Пекинского договоров, а во-вторых, - предусмотренная теми же русскоhttp://www.ojkum.ru/ китайскими соглашениями, открытость границы двух государств для свободной и беспошлинной торговли28.

В силу относительной малочисленности и, в еще большей мере, крайней бедности казаков, переселенных в 1858 – 1862 гг. из Забайкалья в долину Уссури, в отношениях с широко промышлявшими и торговавшими на российской территории китайцами долгое время они были вынуждены играть пассивную и зависимую роль29. В 80-е гг., после отселения части казаков на юг, благосостояние казачьего населения долины Уссури несколько повысилось, но, в связи с почти двукратным сокращением его численности, это мало способствовало укреплению его позиций в отношениях с китайцами и инородцами.

Казаки, расселившиеся начиная с 1879 г. в Южно-Уссурийском крае, также существовали в условиях многочисленного иносоциетального окружения, основную долю которого составляли в 60-е – 80-е гг. XIX в. корейские колонисты, прибывавшие в Приморье с 1864 г.30. Тем не менее, благодаря наличию в Южно-Уссурийском крае восточнославянского крестьянского населения и большей развитости структур российской администрации, численное преобладание корейцев и китайцев над местным казачеством не оказывало на него какого-либо негативного влияния. Кроме того, в отличие от казаков Уссури, казачьи насельники Приханкайской равнины в короткие сроки достигли относительно высокого благосостояния. Материальная обеспеченность южноуссурийского казачества и особенно сосредоточение в его руках значительной части наиболее плодородных земель района ставили местных станичников в доминирующую позицию в отношениях с азиатскими земледельцами, и, в первую очередь, страдавшими от малоземелья корейцами. По-видимому, уже в это время, в 80-е гг. XIX в., берут свое начало такие значимые явления истории уссурийского казачества как иммигрантский труд и аренда.

В качестве сил пограничной и полицейской охраны в рассматриваемый период уссурийским казакам приходилось принимать участие и в международных конфликтах как межсоциального, так и межгосударственного уровня. Чаще всего эти конфликты были связаны с деятельностью многочисленных и иногда достаточно крупных банд китайских разбойников – хунхузов. Наиболее значительное столкновение уссурийцев с хунхузами периода конца 50-х – конца 80-х гг. XIX в. произошло в 1868 г., в ходе т.н. «манзовой войны»31. Для уссурийцев это был первый опыт мобилизации и ведения боевых действий. Кроме того, события 1868 г. способствовали выравниванию и стабилизации отношений казаков с китайцами: практически ничем не ограниченному самоуправству последних в Уссурийском крае был нанесен ощутимый удар32.