«ТИМОФЕЙ КРУГЛОВ ВИНОВНЫ В ЗАЩИТЕ РОДИНЫ, или РУССКИЙ Тимофей Круглов Эта книга о тех, кто, не сходя с собственного дивана, оказался за границей — о 25 миллионах советских русских, брошенных на окраинах бывшей империи. ...»

Кинув вещи в сарайчик, послуживший за свою долгую жизнь приютом не одной сотне отдыхающих, Иванов спустился к морю, лежащему далеко внизу, под обрывистым берегом.

Море действительно было голубым, как у Лермонтова. Не серым и не серо-зеленым, как Балтика, а именно голубым. «Что ищешь ты в стране далекой? Что кинул ты в краю родном?»… Прибой высокими волнами равномерно накатывал на бетонный причал, пушистым облаком разбивался, опадал и снова взрывался, обдавая Иванова холодными, неласковыми брызгами. Мечта искупаться как-то сразу пропала. Чертыхнувшись, Иванов снова поднялся наверх и отыскал санаторий. Молоденькая женщина с огромными глазами, мывшая полы в павильончике душевых, действительно опознала его как своего и денег не взяла. Но, правда, и воды горячей не было. И даже света в темных, без окон, кабинках душа.

Валерий Алексеевич впотьмах кое-как смыл верхний слой грязи и пота, накопившихся за двое суток приключений, предшествующих возвращению из Тирасполя в Одессу, и уже в полной и внезапной темноте отправился искать, почти на ощупь, свое очередное временное пристанище.

Крысы одна за другой пробегали по тонкой крыше сарайчика, срывались с противным писком с высохших виноградных лоз, обвивших стены, и грузно шлепались наземь. Мерно, как будто это оно спало, а не Валерий Алексеевич, дышало море далеко внизу.

Звезды ослепительно ярко сияли в совершенно черном небе, но никто, даже со звезд, не мог бы увидеть, что снилось Иванову под толстым ватным одеялом, заботливо постеленным ему хозяйкой — все-таки уже ноябрь.

— Нет, вы не понимаете, какое счастье бывает у человека на войне! — не выпуская цевье автомата, брякнувшего сердито, он обнял, раскинув руки, ребристую морду БМП, пахнущую солярой, маслом, сапогами, порохом — скользко-шершавую под саднящими, разбитыми в кровь руками.

— Ты че, П-поручик?! Ширма хлопнула? — высунулся из командирского люка на сладострастный стон восторга Архаров, светя фиолетовыми фонарями глаз под черной папахой густых волос, седых от песка и пыли. — Боек-комплект в п-порядке, г-горючка в норме, м-можно заводить! Не п-плачь, военный! Ща мы им засадим по самые п-ппомидоры… — Сержант пристально вгляделся в страшное лицо Иванова и понимающе протянул, прицокнув языком: — Эк за-ацепило парня! Это он от счастья п-п-положить еще десяток-д-другой румынских това-арищей ч-чуть не пла-а-чет! А такой был ин-интеллигентный еще в-в-вчера… Од-дно слово — п-политработник.

Дизель, запущенный Рыжим, отозвался на эти слова густым резким выхлопом, прочихался и заревел ровно, уверенно, как-то по-свойски.

— Да и то в-верно, своих в-встретила, — ласково пробормотал Архаров, похлопав хозяйски по нагретому, облупившемуся боку машины и подал цепкую руку Поручику, неловко, шипя от боли во всем теле, карабкавшемуся на броню.

— Я мстю, и мстя моя ужасна! — проорал Рыжий снизу и захлопнул свой люк.

Бээмпэшка дрогнула и рванулась по выжженной солнцем белой песочной дороге. «Но пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог… — вертелось в голове Поручика, — филолог долбаный, нашел, когда Киплинга читать. и отпуска нет на войне.»

1995.

— Пойми, Робчик, твоя и твоих ребят главная задача на сегодня — просто выжить.

Сохранить себя и быть готовым действовать в любой момент. Когда придет время. Не просто затаиться и плюнуть на все. Не просто выжить, но учиться. Развиваться, накапливать экономическую мощь, создавать по человеку буквально твердый костяк, на который в случае необходимости всегда нарастет мясо.

— Сколько и чего ждать-то, Валерий Алексеевич? — несогласно мотал головой упрямый Робчик — здоровенный парень двадцати пяти лет, не успевший повоевать в перестройку и тщетно пытающийся догнать упущенное время.

— Сколько надо, столько и ждать, Роберт! Сейчас — потерянные для политической деятельности годы. Твоя задача — не потерять их для нас, для будущего. Та шушера, которая делает вид, что занимается политической борьбой, — все эти жданки, цилевичы, РОЛы и прочие бывшие народнофронтовцы — это все ельцинская когорта. Связываться с ними — запачкаться — потерять себя для дальнейшей борьбы. В России, пока не уйдет Ельцин, будет хуже, чем здесь. Но и без России здесь ничего мы сами по себе не сделаем полезного.

Всякая «самоорганизация» масс без внешнего вмешательства — это миф. Так что бросай свои «игрушки» и людей с толку не сбивай. Тоже мне «белорусский партизан» — поезда под откос пускать!

— Ну и сколько так сидеть сложа руки? — Робчик разлил по стаканам и надавил клавишу потасканного кассетника, стоявшего поверх ящика с инструментами. По мастерской поплыли аккорды его любимой песни: «Мы русские — с нами Бог!»

— А ты не сиди сложа руки! Разве я тебе об этом говорю? — Иванов раздраженно прикурил новую сигарету, встал, прохаживаясь по захламленной приборами комнате. — Мы должны дождаться, пока пройдет шок у людей. Когда народ поймет наконец, что стоит за всеми переменами, пока на собственной шкуре большинство не испытает все прелести дикого капитализма. Пока чувство русского национального самосознания не проснется у людей, привычно считающих себя бывшими советскими. Пока это же самое не произойдет в России, наконец! Но дожидаться — не значит сидеть сложа руки! Только каракозовых из себя изображать сегодня — во вред делу, пойми ты один раз!

Успеете еще навоеваться. Воевать надо не пешками в чужой игре. Я это уже проходил, не хочу больше и не буду. И тебе не советую. Вставай на ноги как человек, как личность, собирай друзей, не отпускай их от себя, воспитывай, учи терпеть и ждать — вот лучшее, что ты можешь сделать сегодня. Иначе тебя, как барана, используют те, против кого ты на самом деле собираешься бороться. И используют в своих целях! А устанешь ждать, сломаешься, захочешь личного подвига во имя себя — кончишь провокатором.

— Ну ты, Алексеич, полегче! — вскинулся парень.

— Чего полегче? Я тебе говорю о том, что тебя может ждать, если побежишь очертя голову, не зная куда. Тебе еще надо найти ориентиры — «-куды бечь». Прошлого не вернешь, так, как было, никогда уже не будет. И это ни плохо, ни хорошо — это факт. А за какое будущее бороться — ты это знаешь, ты это понял? Кто в этом будущем друг, а кто враг? Кто свой, а кто чужой? Кто?

— Ну, в этом-то уж я разберусь, не маленький!

— Конечно, не маленький, на голову меня выше! — Валерий Алексеевич уселся верхом на стул, махнул водки из стаканчика и успокоился, умерил пыл. — Я свою точку зрения тебе высказал. Ты просил, я сказал. Самой страшной вашей ошибкой будет попытка перепутать нынешнюю российскую власть — с Россией. Ельцинскую свору — с русским народом.

Никаких отдельных от России и всего русского народа латвийских русских — нет! Мне не веришь, узбека Архарыча спроси, он — то уж всяко навоевался, но выбрал все равно Россию.

И запомни, друг, воевать надо с умом, воевать надо только тогда, когда никакого больше выхода нет, а не потому, что хочется. А пока твоя задача — жить. Просто жить и оставаться человеком. Чтобы остаться им и тогда, когда будет нужно. Ты в себе разберись сперва, чего тебе охота — конституции или севрюжины с хреном. А потом уже создавай свои организации, вступай в чужие. Тогда уже делай что хочешь. Ответственность за людей начинается с себя, Робчик! Не надо никого спасать против воли. Не надо в рай тащить за яйца, насильно. Переубеждать взрослых людей, выбравших сытое рабство — ассимиляцию, — бесполезно. Только сам с ними вместе, переубеждая, незаметно скурвишься, как вшей наберешься. А русских настоящих, несмотря ни на что не потерявших веры в Россию, запутаешь.

В таких разговорах они часто коротали время и разбавляли водкой накопившуюся душевную боль. Со временем прошлое отступало куда-то в глубину, в бездонную пучину памяти и, к счастью, молчало. Вернувшись в 92-м году в Латвию, Иванов отдал себе приказ:

Забыть!»

И действительно — забыл. Растравлять память было опасно по многим причинам.

Можно было сойти с ума, превратиться в обычного психопата из числа душевнобольных почитателей Проханова и газеты «День», она же «Завтра». Могла по пьяной лавочке «хлопнуть ширма», что тоже было чревато серьезными последствиями, и жизнь неоднократно это доказала на опыте многих товарищей. Память была засорена многими подробностями, именами, деталями событий, знать о которых не нужно было никому, тем более что число тех, кому «знать не надо», росло с каждым годом угрожающими темпами — прищучили одного, скурвился другой, попал в переплет третий… «Своих» фактически не осталось. Кроме тех, кто был когда-то рядом, кто знал гораздо больше Иванова. Но тех, кто знал все, — таких тоже не было и не будет уже никогда. Кто теперь свой? Российские, ельцинские власти? Латвийская прокуратура? Бывшие коллеги — журналисты, ныне исправно сотрудничающие с властями и той же прокуратурой одновременно? Политики?

Порядочные давно списаны со счетов победившей временно кликой, поставлены в положение изгоев, оболганы и посажены на короткий поводок, окружены стукачами и провокаторами. Те, кто остался на плаву, те и раньше были «нерукоподатны». Да и к тому же, даже избавившись от остатков совести, мало было просто прийти на поклон к бывшим противникам, надо было еще хотя бы выйти замуж за еврейку, если уж не сделать обрезание, как мрачно шутили, глядя на списки русскоязычной «оппозиции», многие русские.

Своих, тех, кто активно участвовал в прошедших бурных событиях, в Латвии осталось не так мало. Многие были вынуждены вернуться в Ригу, сделав круг по горячим точкам, выпустив неукротимую, казалось, ненависть и упорное нежелание смириться с обстоятельствами, которые, как известно, всегда выше нас. Ельцинская Россия, сдававшая все и вся, нынешний «россиянский» режим, ставший откровенным организатором неисчислимых трагедий последних лет, — режим этот был ненавистен куда более латышского и куда более опасен своей абсолютной психопатической непредсказуемостью.

В отличие от некоторых бывших сослуживцев Валерий Алексеевич не стал дергаться в октябре 93-го. Ломанулся было на московский поезд, вышиб закрытую на ключ отчаявшейся женой дверь, но по дороге все же одумался. Надоело играть в чужие игры, а то, что герой еще первой «защиты Белого дома» Руцкой и чеченец Хасбулатов играли свои игры, — это уж было понятно и тогда. Чем руководствовались Чеслав и аналитик отряда Питон, принявшие, по слухам, деятельное участие в событиях октября, — понятно. Они, как всегда, намеревались повернуть чужую игру в свою сторону, переломить даже эту, очередную безвыходную ситуацию и направить процесс в нужное русло. Еще в 91-м объявленный в розыск и латвийскими, и российскими властями, Питон опять выжил, ушел в числе последних защитников Белого дома подземными ходами, когда увидел, что генерал Руцкой даже не готов застрелиться от позора, а просто сдается на милость победителя, как шулер после неудавшейся подставы.

Когда-то Иванов пытался сыграть в такую же игру в Приднестровье. В удачное развитие операции вмешался тупой случай, и им пришлось в очередной раз уносить ноги, отсиживаться в Одессе, ожидая, пока снимут наблюдение с вокзалов и аэропорта. И снова искали их все — и снова «своих» почти не было. Опять же, кроме тех, кто принимал непосредственное участие в деле, и только этим, своим непосредственным участием в общей операции был застрахован от подозрений. И то не на все сто процентов. Такое уж время было. И до сих пор это проклятое время предательств все не кончалось.

А потому память просто замолчала. Чтобы никого не выдать, пусть случайно, в застольной беседе. Чтобы самому не сдвинуться по фазе, чтобы продолжать жить, потому что, пока ты живой, всегда остается шанс на победу. А на то, как быстро меняется ситуация в современном мире, Иванов уже насмотрелся.

Советоваться было не с кем. Лидер Интерфронта Алексеев, затравленный со всех сторон, но так и не отрекшийся ни от одного своего слова и дела, вынужденно отошел в сторону.

Как человек воцерковленный, он все больше думал о спасении души. Никому не доверял. Ни в кого, кроме Бога, не верил. Несколько раз они с Ивановым встречались. Но говорить было особо не о чем. Каждый из них знал, что наступило безвременье. Безвременье это надо было просто пережить по возможности честно, чтобы не запачкаться и не зачеркнуть все сделанное когда-то ими.

И советчиков с собеседниками у Иванова в 95-м году тоже не было. Были несколько бывших офицеров и сержантов ОМОНа, с которыми вместе делали что-то когда-то. Но выходить за рамки этих «что-то» Иванов не хотел и не мог. Да и они не спрашивали. У каждого хватало своего, о чем не знал никто. Поэтому дружили семьями, пили вместе водку, поддерживали друг друга. Но не говорили о прошлом, по умолчанию, так сказать.

А вот Аналитика и еще одного старого друга — лейтенанта Мурашова, ставшего уже в Тирасполе майором, — Иванову очень не хватало. Но офицеры остались за границами Латвии, в которую всем им путь уж точно заказан. А поддерживать контакты с людьми, находящимися в розыске, было опасно прежде всего для них самих. Изредка приходили стороной, обойдя не одну границу, короткие весточки. Знали друг про друга, что живы. И этого пока было достаточно.

Встав на ноги после возвращения в Ригу, Валерий Алексеевич все забыл. По счастью, все его тоже успели забыть за прошедшее до возвращения в Латвию время. Легально предъявить ему, по статусу — журналисту, было нечего. А про нелегальное никто и не знал, а кто знал, тот сам был участником и потому молчал. Была только одна зацепочка — перед отправкой ОМОНа в Тюмень власти неожиданно ставшей независимой Латвии потребовали представить полный список сотрудников, улетавших в Тюмень. Была там и фамилия Иванов.

Но, наверное, никто из бестолковых еще совершенно латышских спецслужб не сложил два плюс два и не понял, что тот Иванов, Иванов — интерфронтовец и независимый журналист Иванов — это одно и то же лицо. Все, кто мог что-то рассказать, оказались за пределами Латвии. Или сами не были заинтересованы в болтовне, как участники событий. А потом все стихло — не до сведения счетов было на тот момент — надо было срочно «распиливать»

оставленное СССР богатое наследство. Да и рыльце у многих представителей новой власти было в пуху — так отчаянно метались они из стороны в сторону все годы перестройки в попытках угадать — на какую лошадь все же поставить окончательно. А может, и Бог помог, говорят, первый год после крещения всегда человека хранит незримая сила. Так или иначе, повезло Иванову. Разве что пропечатали пару раз в отмороженных напрочь националистических газетенках в списке тех, «под чьими ногами стонет латышская земля».

С указанием интерфронтовского прошлого, с точным домашним адресом и телефоном.

Этим все и кончилось.

Инстинктивно, по наитию, или Бог ведает как еще, но Иванов демонстративно сменил имидж, с головой окунувшись в так кстати подвернувшееся коммерческое телевидение. Он не участвовал в журналистских тусовках, за исключением сугубо внутристудийных. Зато пропадал сутками на съемках, носился с камерой по всей, невеликой впрочем, стране. Он часто ездил в командировки за рубеж — не туристом, а членом экипажа танкера, грузового авиалайнера, рыболовецкой бригады. Оттаивал душою с новыми людьми, которым некогда было думать о политике и вспоминать прошлое — они много и трудно работали, делали свое дело и были настоящими, нормальными мужиками, с которыми не надо было кривить душой, отвечать на глупые вопросы и корчить из себя телезвезду.

Рядом крутились девочки, всегда мечтавшие о телеэкране, пара-тройка приятелей, с которыми не было противно выпить водки, и лихорадочный калейдоскоп смены мест, ощущений и впечатлений помогал памяти исправно выполнять приказ — все забыть.

Впереди еще было возвращение на политическую сцену. Впереди еще ждала Родина.

Копаясь при мне в перевезенных в Питер архивах, морщась досадливо, вспоминая те или иные документы, которые были утеряны или самим уничтожены на всякий случай когда-то, Иванов вдруг резко, как рыбку подсек, вытащил из картонного ящика несколько тонких листков бумаги, зажатых скрепкой и почти сросшихся в одно целое от долгого пребывания в тесной папке.

— Смотри, Тимофей, что я нашел! Это интервью никогда не было опубликовано. Это последнее, что хотел сказать людям Алексеев. Я с большим трудом уговорил его на этот разговор, хотел попробовать опубликовать материал в «СМ — сегодня». Но в редакции повычеркивали почти половину текста — шел уже второй год «независимости». Анатолий Георгиевич визировать интервью в таком виде отказался. А я потом и сам про эту встречу забыл. Столько всего навалилось тогда, я ведь едва вернулся в Латвию из России. Может, оно и к лучшему, что не напечатали, мне ведь тогда высовываться было совсем не с руки, но я не мог оказаться в числе тех, кто бросил лидера запрещенного новой властью Интерфронта, вот и попытался сделать хоть что-то. Вот, читай, здесь полный текст, без редакторской правки.

«Вокруг слишком мало тех, с кем можно пойти в разведку»

Несколько вопросов Анатолию Алексееву — Анатолий Георгиевич, прошел без малого год с тех пор, как вас «ушли» из Верховного Совета Латвии. Означает, ли это для вас уход с политической сцены, вообще?

— Я бы. сказал, что для меня было важнее не столько изгнание из парламента, сколько мои размышления над этим, фактом, а точнее, отсутствие сколько-нибудь значимой реакции общественности на эти события, да и участие в них тех, кого можно было называть своими соратниками. Все это навело меня на мысль о том, что важны не столько политические принципы, сколько то, какие конкретно люди стоят за ними, каковы их человеческие качества: доброта, честность, способность к взаимопониманию, наконец.

Опыт, который я вынес из своей политической жизни, показывает, что людей, с которыми можно было бы «пойти в разведку», вокруг меня слишком мало. Во всяком случае, для того, чтобы создать какое-то новое движение. Поэтому я сейчас действительно ушел от активной деятельности. Сейчас я больше наблюдаю, причем наблюдаю в основном за событиями в России, потому что мне кажется, именно там делается история. Все остальное — производное.

— Означает ли это, что здесь, в Латвии или в других, более или менее благополучных регионах бывшего СССР можно и нужно ничего не делать, а только ждать, как развернутся события в России?

— Нет, я бы. так не сказал. Конечно, в Латвии тоже нужно как-то действовать в связи с создавшейся обстановкой. Но для этого нужны, люди, которые могли бы именно действовать, а не заниматься только разговорами. На сегодняшний день в оппозиции, в тех организациях, которые ее представляют, я не вижу людей по-настоящему деятельных. Вот говоруны там есть. Кстати, среди тех, кто сегодня претендует на роль активных деятелей, очень много лиц, внесших в свое время немалую лепту в раскол Интерфронта.

Потом, они попали в Верховный Совет, где в лучшем случае участвовали в редактировании принимаемых НФЛ законов в части запятых и прочих знаков препинания.

— Вы. находились в оппозиции не только правящему большинству парламента, но и фракции «Равноправие». Почему?

— Ну, во-первых, потому, что я был избран от Интерфронта, без всяких оговорок, и я действительно был представителем ИФ. В своей деятельности я всегда выступал за то, чтобы Интерфронт был самостоятельной организацией, имеющей свою позицию. Это не значит, не иметь союзников — это значит, иметь свое лицо! И моя позиция независимого депутата позволяла мне выражать точку зрения независимого Интерфронта.

С другой стороны, я не вошел в «Равноправие» еще и потому, что там было много людей, с которыми у меня психологическая несовместимость. Я недолюбливал их, они — меня. Последние события, как мне кажется, подтвердили правоту моих ощущений.

«Равноправие» называло себя фракцией компартии Латвии, они очень тесно сотрудничали, закончилось же это впоследствии тем, что не так давно большая часть этих депутатов почтила вставанием память латышских эсэсовцев. Я уже не говорю о том, как быстро они отмежевались от КПЛ после августовских событий. Некоторые даже стали утверждать, что они сотрудничали с партией «из тактических соображений». Ну а поскольку у меня не было тесных объятий с компартией, у меня не было необходимости от нее отмежевываться, что позволяло занимать взвешенную позицию, как тогда, когда партия была правящей, так и тогда, когда она стала преследуемой.

— Многие из депутатов, отрекшись от КПЛ, ранее отреклись и от Интерфронта, с именем, которого они получали голоса на выборах.

— Отбор кандидатов, если вспомнить историю, в Риге например, осуществлялся горкомом, партии. Там. был «мозговой центр», в который входили Ромашов, Белайчук и Жданок. А вот на своих встречах с избирателями практически все кандидаты от партии заявляли, что они поддерживают Интерфронт, потому что тогда сказать «Я против ИФ»

значило заранее потерпеть поражение.

Нельзя не отметить некоторую аналогию тем методам, которые применяются сегодня, когда этот опыт хотят перенести на выборы в сейм. Я имею в виду включение кандидатов в «Русский список», когда они могут быть неизвестны избирателям, но за них проголосуют только потому, что список называется «Русским».

— Вы известны как лидер Интерфронта. Сегодня время расставляет все по своим местам, и уже очевидна справедливость давнишних, хоть и мрачных, но трезвых прогнозов ИФ на будущее нашего независимого государства. Мы накануне событий, которым предстоит определить дальнейшую судьбу Латвии. Как бы. вы. оценили расстановку сил перед выборами, какими вам видятся их результаты?

— Я хотел бы напомнить один забывшийся факт. В свое время, когда Верховный Совет утверждал праздники, депутат Костанда сказал по поводу Дня Победы, что 9 мая не может, быть для нас праздничным, днем, потому что в этот, день наши отцы, сложили оружие в Курляндском котле. И действительно, 9 мая не было признано праздником, и никто из депутатского большинства не отмежевался от заявления Костанды… Это дает основания предполагать, что большинство депутатов оказались детьми тех, кто сложил оружие в упомянутом, котле. Последние события, к сожалению, только подтверждают, эту мысль. И я боюсь, что в Сейме будут, достаточно широко представлены, люди, готовые поднять оружие, сложенное их духовными отцами.

Дело даже не в том, что я питаю неприязнь к наследникам, гитлеровских подручных, а в том, что они приведут Латвию к катастрофе. Готовящееся к принятию постановление Верховного Совета, согласно которому из Латвии намереваются выселить вместе с военными и всех их потомков, показывает, что государственные мужи прост теряют разум. Я даже не говорю о человеческой стороне вопроса. Дело в том, что если бы в России было не «оккупационное», как часто принято его называть, правительство, то на это постановление последовала бы очень простая реакция России — если мы эвакуируем, всех, так или иначе связанных с армией гражданских лиц, то мы оставляем Российскую армию в Латвии еще лет на десять—пятнадцать. Военные привыкли к каким-то лишениям, а двести пятьдесят тысяч гражданских лиц не поселишь в палаточных городках в степи.

Значит, сначала надо обустроить этих людей, лишенных, кроме всего, и работы, и средств к существованию, а затем, уж выводить армию! Так в интересах ли Латвии и латышского народа подобное постановление?

— Выборам, в сейм, предшествует, важное событие в России — референдум. Как исход референдума может повлиять на политическую жизнь Латвии?

— Моя позиция однозначна. Я считаю, что Ельцин — это позор России и ему не место в президентском кресле. Но результаты референдума вызывают, у меня опасение. Опыт, опросов населения, проведенных в Латвии, говорит о том, что настоящие демократы люди наивные и они даже не представляют, какие махинации возможны во время проведения подобных мероприятий. А все те, кто себя называет «демократами», — люди в подобных вопросах весьма искушенные… Победа же Ельцина может нанести патриотам сильнейший ущерб, сродни шоку, вызванному исходом августовских событий 91-го года. Так что настраивать себя на блицкриг не приходится. Но будем надеяться, что судьба будет все же благосклонна к нашему Отечеству.

Что же касается Латвии, я хотел бы. заметить в преддверии выборов, что русские здесь — это не только «мигранты» и военные. Уже сейчас двадцать пять процентов граждан — это представители коренного русского населения. С приемом закона о гражданстве, каким бы он ни был, это число увеличится еще более. Так может, ли вообще идти речь о мононациональном «латышском» государстве в Латвии?

— Самое важное, о чем вы хотели бы еще сказать?

— Когда говорят о «русских списках», об объединении русских, у меня вызывает удивление, что те, кто больше всего поднимает русский вопрос, зачастую с ненавистью воспринимают мою симпатию к людям верующим, в первую очередь к православным. Я считаю, что как раз православие — это та сила, которая способна дать нам второе дыхание, спасти и нас, и наше Отечество.

Вообще же, нам, конечно, не хватает русских в Верховном Совете. Ведь как приятно читать, например, в «Гардиан», когда речь в ней идет о проблемах Латвии: «еврейский парламентарий Жданок». Я думаю, что это правильно. Я себя тоже в Верховном Совете считал русским парламентарием. Не надо забывать ни о своей национальности, ни о своих национальных интересах.

Вопросы задавал Валерий Иванов март 1993 года Надо было жить дальше. Сделанное — не может стать несделанным. Придет время, и память вернется. И потребует.

Часть вторая. Память возвращается Краткий конспект своей жизни Иванов выложил довольно быстро. Уже через парутройку месяцев после нашего знакомства он перестал отмалчиваться в ответ на мои докучливые стариковские расспросы — уважил мое искреннее любопытство. Но видно было, что Валерий Алексеевич не оттаял еще душою как следует, не до конца еще верил тому, что он в России, что он здесь навсегда. А главное, что Россия уже снова другая.

К счастью, Россия сегодня действительно не та, что встретила рижских омоновцев сентября 1991 года в Тюмени. Та, по иронии судьбы, называющая себя сегодня «другой Россией», осталась в 90-х годах ушедшего века. Но Иванов-то запомнил Россию именно такой — сошедшей с ума, вопящей, проклинающей саму себя, кающейся в грехах действительных и мнимых, плюющей в себя и ходящей под себя — больной, казалось, неизлечимо. Та Россия отторгла от себя большинство выведенных в Тюмень рижан, содрала их с себя, как расчесывает коросту с сукровицей человек в беспамятном безумии, не давая затянуться кровоточащим ранам.

Память о той, другой, России никак не уходила. И вместе с тем еще долго к Валерию Алексеевичу никак не хотела возвращаться память о событиях, которые он сам вычеркнул из своей жизни когда-то. Сначала думал — на время. Потом показалось, что уже навсегда. А когда почти двадцать лет прошло и навредить уже никому не мог — ни себе, ни друзьямтоварищам, — вспоминать оказалось неожиданно трудно. Словно и не было ничего с 89-го по 92-й год. Просто пустота и фантомные боли, как бывает после ампутации конечностей. А тут не конечности, тут Родину ампутировали у десятков миллионов русских людей. Не раз, начиная было рассказывать о январских событиях в Риге и Вильнюсе, или об августе 91-го года, или о Приднестровье, Валерий Алексеевич вдруг замолкал на полуслове, на самом интересном месте и, пробормотав: «.это не интересно, впрочем», уходил в себя, словно опасаясь слишком долго смотреть назад с высоты прожитых после перестройки лет. Так, резко отпрянув, отворачиваются от начинающей притягивать к себе земли, глядя на нее с крыши или с балкона двадцатого этажа.

В юности, только приехав в Ригу и поселившись в девятиэтажном доме, Валера частенько вылезал на крышу и прогуливался с товарищами по узенькому парапету, по самому краю, совершенно не чувствуя опасности и не боясь упасть. Но прошли годы, и высота стала притягивать, поэтому он стал ее не то чтобы бояться, но избегал лишних, не оправданных необходимостью контактов с чарующей бездной. Приходилось, правда, часто летать, забираться на съемках на самые высокие точки разных объектов, даже прыгать с парашютом… Но это другое — это работа. А вот просто так — поглазеть с высоты на людей-муравьев, постоять на краю, балансируя между твердью и пустотой — уже не хотелось нисколько. Видимо, слишком трудно далось ему снова обрести почву под ногами.

Так и в прошлое забираться не хотелось, слишком зыбким было это прошлое, рассыпавшееся однажды на части, ушедшее из-под ног, опрокинувшееся вверх ногами, сместившее все точки координат. И потому все рассказы вдруг обрывались инстинктивным, наработанным за десятилетия усилием. Как автоматом электропитание выбивает при сбое, так и у Валерия Алексеевича что-то щелкало в голове при приближении к некоторым темам и отрубало память.

Но то же самое время — категория и философски неосязаемая, и грубо материальная одновременно — залечивало раны у всех. Вылечило время Россию, вылечило, видимо, и душевную боль Иванова, начиная возвращать ему память. На второй год жизни в Питере, а потом и в Вырице Валерий Алексеевич стал оттаивать. Все чаще во время наших совместных чаепитий или неспешных прогулок на скованный льдом, закрывшийся заснеженными елями Оредеж Иванов вдруг начинал откровенничать, вспоминая неожиданно тот или иной случай из прошлой жизни. Обычно начиналось все с каких-то мелочей, деталей — неожиданных, противоречивых ассоциаций, уцепившись за которые вытягивал мой обычно молчаливый сосед целый клубок размышлений; связывал ниточки друг с другом, прояснял не мне — сам себе те или иные поворотные моменты своей жизни.

Я терпеливо слушал, стараясь не задавать уточняющих вопросов, чтобы не порвать тонкую, путающуюся ткань воспоминаний. Многое оставалось поэтому не совсем понятным. Потом мне приходилось все это самому додумывать, самому выстраивать мостики от события к событию, от мысли к поступку. А поскольку спугнуть Иванова своим намерением написать книжку о тех временах мне не хотелось, то, может, и напутал я чего, не понял, приврал, в чем и признаюсь, и каюсь одновременно. Но как лес состоит из множества дерев, так и жизнь человеческая из многих дней. За деревьями леса не видать, а за днями скоротекущими, бывает, и собственную судьбу пропустишь. Так что успокаиваю себя тем, что мне, как и читателю, все одно — со стороны виднее. Оттого и упреков соседа не боюсь, что, мол, выдал его сокровенные тайны. Осталось ли что от настоящего Иванова в моем романе, даже ему, наверное, будет трудно сказать. А значит, ему не стыдно и мне не страшно. А читателю — развлечение. Чтение ведь давно уже стало медитацией — дома ли перед сном или в метро перед работой — про Евлампию ли читать или про Иванова — какая, собственно, разница? Что про донцовских мопсов, что про Родину — россиянину один хрен. Медитация. Шуршание страничками, мятый глянец мягкой обложки да покачивание вагона на ходу: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Площадь Восстания», переход.»

За восстанием всегда следует переход. Даже если восстания не было. Как не было ни песенной латышской «революции», ни московского «путча». «Кто как обзывается, тот сам так называется!» — кричали мы в детстве в ответ на дразнилки. Эту бы детскую простоту да в ответ на геополитические вызовы современности. Впрочем, подполковник Путин, начиная с Мюнхена, так и поступает. Совершенно по-детски. И очень правильно.

А в 89-м… Тогда подполковник Путин, говорят, вышел к толпе возбужденных объединением нации немцев, собиравшихся захватить архивы нашей разведки, и тихо сказал: «Я солдат до смерти». И, сделав что мог, уволился из конторы, в которой давал присягу на верность государству, которого не стало. Дай Бог, чтобы это было действительно так. Дай Бог, чтобы Россия снова стала Россией. Тогда мы еще долго будем дружить с Ивановым и гонять чаи по-соседски. Много ли нам надо? Жила бы. страна родная, и нету других забот… То снег, то ветер… Черный вечер. Белый снег… Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной… Трассера из автомата прошивают окна дома.

Это бой ведут ребята, да из Рижского ОМОНа.

А до смерти четыре шага.

Пока ты спишь, ты облако, ты небо.

Проснешься, проливаешься дождем.

Я двадцать лет почти с тобою не был, Теперь целую бережно в плечо.

Сползла рубашка, открывая свету Округлость плеч, молочность бытия.

Ведь нас поодному на свете нету, Мы — это ты, когда с тобою я.

На Гауяс живем, как на реке:

Струятся люди, корабли машины, И в тумбочке — квартирном рюкзаке — Хранятся книги, розы, апельсины.

Когда трамвай огнями промелькнет, Спеша гулять вечерним Межапарком, Нас Гауяс встречает, кошкой льнет И зажигает в кухне свет неярко.

Мы доживем, однажды, до весны, Деревья зацветут по берегам потока, Но всех нежнее расцветешь здесь ты, Следя за мной из отворенных окон.

И я приду! Какая благодать — Замков не открывать и не стучаться, В твои глаза торжественно вступать, К твоей груди улыбкой прикасаться.

Река течет. Она не иссякает, Живой водой наш омывает дом.

И пусть никто другой о том не знает — На Гауяс, как на реке, живем.

Апрель 1990 г.

— Конечно, вы там, в Интерфронте, пайки получаете, на машинах разъезжаете… — Теща упрямо бурчала на кухне, гремя кастрюльками. Черт ее дернул заявиться в гости с самого утра в воскресенье! — Посмотрели бы лучше, как простой народ живет, который работает, а не статейки в газетах сочиняет. — Теща все не унималась, раздраженная категорическим отказом Валерия Алексеевича ехать на дачу и таскать там тачки с землей, поднимая уровень садового участка на полметра, чтобы не заливало грядки весной.

— Ну какие пайки?! Что вы несете, право слово?! У дочери своей спросите, какие такие пайки я получаю… — Иванов прихватил сигареты и ушел на лоджию. Однако и там не скрылся от тещи, тут же продолжившей свой монолог уже не в сторону кухонной двери, а в открытое окно, на лоджию же и выходившее.

— Сели нам на шею на наши же трудовые денежки! Мало было коммунистов, так еще Интерфронт какой-то придумали! Вот сковырнут вас всех скоро, и правильно сделают!

— А вы, конечно, в Народный фронт уже вступили, вам вместе с латышами независимость подавай!

— А что мы хорошего от вашей советской власти видели? Всю жизнь вкалывала как проклятая на фабрике.

— Ну, посмотрим, что вы запоете, когда ваши мечты сбудутся! — Валерий Алексеевич даже задохнулся дымом от злости. Спорить с орденоносной тещей — ударницей, выстрадавшей на своей «Ригас адитайс» и квартиру, и, совсем недавно, новую «Ладу» вне очереди, — не было сил. И зла уже тоже не хватало. Алла, обычно поддерживавшая мужа, в спор не вступала, не хотела снова ссориться с матерью, по жизни сердитой на зятя, который был «не как все». «Все нормальные люди» работают на фабрике, как она, или на стройке, как тесть. Или в общепите, как ее любимая сестра. Но уж во всяком случае не занимаются бесполезной говорильней, писанием в газеты или верчением на телевидении.

Вышедшая из старинной семьи старообрядцев, теща всю жизнь прожила в Латвии, почти никуда из нее не выезжая, огромной страны вокруг не видела и видеть не хотела, весь ее мир, казалось, как замкнулся с детства на хуторе под Резекне, так и теперь дальше пределов Риги не выходил. А наглый зять не хотел, опять же, «как нормальные люди» все выходные проводить на садовом участке. Он не любил высиживать шумные и долгие застолья на юбилеях многочисленной тещиной родни и вообще был белой вороной в их кругу. Дочь перечить матери не осмеливалась, но чем дальше, тем больше отбивалась от своей семьи, переключалась на интересы мужа и его круг общения. Врожденная крестьянская практичность, наверное, подсказывала теще, что зять неминуемо «влипнет» со своим Интерфронтом в какую-нибудь историю, а значит, ей придется принимать к сердцу интересы дочери и внучки, переживать, а к чему ей эта головная боль, когда надо младшенького — любимого сына женить, а он все никак путную невесту себе не найдет — все какие-то разведенки с детьми попадаются. Да и вообще, все эти «государственные» дела и проблемы не их дело — власть сама по себе, какая бы она ни была, а теща — сама по себе.

Гулко хлопнула дверь, не попрощавшись и даже Алле ничего не сказав, зятек испарился — в выходной-то день! — на службу, по своим непонятным делам.

Иванов торопился на вокзал — встречать съемочную группу Ленинградского телевидения.

Что бы там ни было, он любил жену, обожал дочь, но постоянные споры с тещей доводили его до остервенения. Все так хорошо устраивалось в последнее время! Ксения росла — не нарадоваться — тихой, умненькой, послушной девочкой. Жена наконец-то ушла из ненавистной латышской школы и заняла место Валерия Алексеевича в хорошо ей знакомой русской школе. Недавно сделали ремонт в своей однокомнатной квартире со всеми удобствами. Квартирка теперь просто сияла чистотой и свежестью. Уютный зеленый район, на углу Русова и Гауяс, в двух шагах от Межапар-ка, и вместе с тем удобно добираться до центра.

В Интерфронте Иванов занимается любимым делом — работа творческая, интересная, напрямую связанная со средствами массовой информации. Много командировок, встреч с новыми людьми, быстрое, но заслуженное продвижение наверх. А значит, новые возможности, новые горизонты. Конечно, бывает и нервно, и даже опасно иногда. Но дело наше правое, и совесть тоже чиста — все близкие, друзья и знакомые, за исключением тещи, на его стороне. Конечно, все может еще измениться, но живем один раз, и упустить возможность проявить себя, да еще защищая законные интересы своей страны, своих, русских людей, — разве можно от этого отказаться?

Да, было время, подростком был — любил перечитывать «Хождение по мукам» и «Белую гвардию» — ныло сердце — так хотелось, в пятнадцать-то лет, испытаний. Но вырос, женился, перебесился и к тридцати годам стал консерватором. Иначе, может быть, и кинулся сдуру туда, где сейчас легко, где все «в струе», где начали вертеться шальные деньги и новые возможности. В кооператив хотя бы — книжки с анекдотами про чукчу и Чапая составлять! Ну и?.. Чужое это все. И меленькое какое-то. Главное, люди там все чужие. А как с чужими-то людьми всю жизнь прожить? Как и ради чего от своих отказаться? Эх!

Сквозило временами предчувствие, что именно эти — свои — возьмут вдруг и кинут поворовски. Но от этого чужие уже сегодня — и всегда — не перестанут тоже быть чужими.

«Делай что дулжно — и будь что будет!».

Иванов быстро шагал по любимой, густо обсаженной могучими липами улице Гауяс к трамваю. Специально выбрал этот путь, чтобы успокоиться, но продолжал мысленно кипеть и отвечать задевшей за живое теще. Думал ли он когда о том, что Народный фронт может победить, а страна рассыпаться как карточный домик, и тогда судьба его, да и всей семьи круто переменится к худшему или даже страшному? Умом, наверное, понимал, предполагал такую возможность, ведь игра шла всерьез и потихоньку начинала становиться уже не игрой, но войною. Но сердце отказывалось верить в возможность проигрыша, да и позволить себе думать о поражении было просто невозможно. Конечно, хотелось каких-то перемен, но вместе с тем хотелось и стабильности, спокойной семейной жизни, любви.

Вырастить дочь, получить новую квартиру, построить собственную дачу, на которой можно было бы трудиться с радостью, для себя, а не для тещи. Верхом мечтаний, конечно, было бы закрепиться всерьез на Ленинградском телевидении, да и вообще переехать в Ленинград.

Работать рядом с питерскими друзьями, забыть про латышей, про хуторское мышление, в конце концов. Вырваться на оперативный простор, создать свою «нетлен-ку». Рига душила — Иванову не хватало свободы полета, жизни для чего-то более высокого, чем короткие перебежки к посту директора школы.

Ну, на самом деле и в школе было совсем неплохо. Детей он любил, профессию учителя искренне уважал и никогда ее не стыдился, наоборот, даже гордился подчас тем, что выстраивал будущее учеников, вкладывая в них св ое понимание русской литературы, а значит, свои нравственные, духовные и вообще жизненные ориентиры. Но если жизнь сама сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться, разве можно теперь давать задний ход? Да и смог бы он когда попасть на радио, телевидение, сам распоряжаться, что и как писать и снимать, сам определять каждое свое публичное слово, да и вообще это публичное слово и эту трибуну получить, если бы не Интерфронт? Но и корысти, что бы там теща ни несла, никакой у него нет и быть не может. Зарплата та же, что в школе, а работы больше в разы. Но зато работа интересная, ответственная, важная даже для судеб страны!

Люди уважают не за должность, а за дело. Все, все его понимают, кроме семьи. Почему так происходит — чужие люди полагаются на него в важнейших делах и ценят, а самые близкие просто априори, автоматом, с ходу, ничего, кроме насмешек и издевок над его жизнью и местом в этой жизни, выдавить из себя не могут?! А ведь в этом, 1990 году ему исполнилось тридцать лет.

Ну хорошо, Алла и родители не имеют ничего против Интерфронта, это понятно. Но зато удивляться тому, что ему вообще доверили эту работу, скептически качать головой по поводу любых планов — это сколько угодно. Все вокруг хорошие, все вокруг как люди — один Валерий Алексеевич неудалой, бестолковый, малахольный, безвольный — в общем, просто «тьфу!», а не человек. И только в этом сходятся вместе и теща с тестем, и родители, и сама Алла. А скоро, наслушавшись их, и дочка-кроха начнет петь то же самое! Как будто на работе, на службе и дома он — разный человек совершенно.

Понятно, теща с тестем не могут простить то, что зять из другой среды. Алла. жене всегда хочется больше и лучше! Родители пробирают в воспитательных целях и будут воспитывать до конца жизни. Но легче от этого понимания не становилось.

Выпустив пар быстрой ходьбой, Иванов, запыхавшись, вскочил в подошедший трамвай.

На Брасе в вагон вошли, сдерживая в себе возбуждение предстоящим днем в увольнении несколько пограничников-срочников. Аккуратные, в наглаженных парадках, чистенькие, пахнущие мылом и одеколоном, молодостью и здоровьем ребята сгрудились на задней площадке, вполголоса обсуждали свои планы. Этим солнечным утром казалось, что так будет всегда — этот трамвай за три копейки, эти солдаты, каким и сам был не так уж давно, это веселое гудение набирающих ход вагонов, долгое скольжение по рельсам между липовыми аллеями, эта размашистая надпись фломастером на стекле: «Я люблю Лешу!». Но ближе к центру, на улице Ленина, в вагон ввалились несколько толстых теток с краснобело-красными флажками и свернутыми в рулон плакатами. Одна в национальном латышском костюме — взятом напрокат в хоровом коллективе — не иначе.

Тетки сразу же демонстративно загалдели по-латышски, как хозяева. И люди — кто напрягся с естественным желанием тут же ответить разрядом на разряд, кто подчеркнуто громко заговорил по-русски, а кто, наоборот, съежился, отвернулся к окну, как будто внезапно стал гостем в этом трамвае, туристом в чужой стране.

Радостное чувство безмятежного воскресного утра рассыпалось в душе Иванова и больше уже к нему не возвращалось. Трамвай наконец-то пробрался по узкой, запруженной транспортом улице Барона и застыл на перекрестке у Кировского парка. Пограничники ловко выскочили на тротуар, вслед за ними, отбросив эмоции и настраиваясь на деловой лад, вышел и Валерий Алексеевич. Ребята свернули в парк, а Иванов закурил на ходу и пошел к вокзалу, поглядывая на часы — до прибытия ленинградского поезда оставалось минут пять, не больше.

Первым из вагона появился режиссер — Хачик Давидов. Он задержался на секунду в тамбуре, окинул промытое ночным дождем балтийское небо, шпили Старого города, проткнувшие облака, чаек, парящих над «биг-беном» вокзальных часов, и довольно усмехнулся. Высокая худая фигура легко соскочила на низкий перрон, галстук взметнулся и обвил острый кадык, легкий элегантный костюм запарусил на свежем ветру, горбатый, армянский нос хищно втянул в себя воздух.

— Здравствуй, дорогой! — Хачик порывисто обнял Иванова, отмахнулся от попытки забрать у него дорожную сумку и тут же полез в карман за «беломориной». А тут уже подтянулся и заспанный редактор — Леша Украинцев — нервно-подвижный и чуть хмельной со вчерашнего. Толик Тышкевич, наоборот, выглядел эдаким белорусским плейбоем — подчеркнуто повел сильными плечами под легким свитером; пушистые усы явно пахли французским одеколоном, белая сорочка сияла накрахмаленным воротничком.

Незнакомый долговязый оператор, чертыхаясь, тащил кейс с камерой и штатив.

— Все в сборе? — Валерий Алексеевич пообнимался, попожимал руки и теперь курил не спеша, с удовольствием наблюдая за радостным возбуждением гостей.

На Привокзальной площади погрузились в новенький зеленый «рафик», недавно купленный Интерфронтом у Боссерта — последний широкий жест сибиряка русским Латвии; вскоре после этого доведенный до белого каления националистами и заигрывающим перед ними латвийским правительством первый в СССР избранный рабочими директор завода свалил от греха подальше в США — стажироваться в качестве менеджера. Деньги на покупку машины наскребли по сусекам, куда тяжелее было добиться возможности купить микроавтобус вне очереди, тут-то Бос-серт и помог напоследок.

— И что теперь с заводом? — Украинцев уже потягивал прямо из бутылки «Рижское особое», приходя в себя после вчерашних проводов в командировку.

— Да ничего хорошего! — Иванов ослабил надоевший галстук, уселся поудобнее и попросил водителя. — Вадим, давай в гостиницу! Боссерта латыши выжили, теперь директором Самодуров, это не прозвище — это фамилия, между прочим… Завод прессуют по полной программе и в прессе, и в правительстве. «Мигранты, колонисты», русские то есть, оккупировали Елгаву, вытесняют местное население, портят экологию, ну и прочая перестроечная дребедень. Короче, завод хотят закрыть под любым предлогом. Логики в этом не вижу совершенно — это градообразующее предприятие, эти самые русские заводчане кормят всю Елгаву, весь соцкульт-быт, а Латвия получает хорошую прибыль. Но этими категориями никто уже в правительстве, про прессу я вообще молчу, не мыслит.

Госплан собираются разогнать, связи внутрисоюзные и вообще промышленную кооперацию — разорвать, русских оставить без работы в надежде, что те сами уедут и все, включая свои квартиры, оставят бедным обездоленным латышам, настрадавшимся от старшего брата. Как жить будут — никто не думает. «Запад нам поможет!» — вот и вся песня. Ну и прочий бред, например, о том, что Латвия кормит весь Союз и когда добьется полной независимости, то за год-два догонит Финляндию со Швецией.

Народ накушался демшизовской прессы, как союзной, так и местной, мозги отключил и рвется вперед к счастливому капиталистическому будущему! Конечно, русские более образованны и критичны, особенно техническая интеллигенция, понимают, что будет задница. Вообще, директора предприятий и ИТР — массовая опора Интерфронта.

Хозяйственники, рабочие, кто поумней, начиная с бригадиров и мастеров. Конечно, тот, кто никогда в жизни головой сам не работал и только гайки крутил на конвейере, тот часто думает, что ИТР и на хрен не нужны, что инженеры — бездельники, а слесарям за их руки «золотые» капиталисты будут платить огромные деньги валютой. Совсем офуели, короче!

— А так все чистенько у вас, красиво… — протянул оператор, прилипший к окну и внимательно разглядывавший сначала Старую Ригу, потом набережную, мосты и парки по дороге к ведомственной гостинице военного предприятия в Задвинье, где Интерфронту за символические копейки предоставили пару, так сказать, «люксов» для Ленинградского телевидения.

— Внешне все красиво. Все пока функционирует. Талоны, конечно, визитные карточки для рижан, чтобы такие, как вы, не объели. — Иванов коротко и зло хохотнул. — Но все это на самом деле просто саботаж, с одной стороны, а с другой — резерв мощности отлаженной государственной машины. Но машинка сбоит, лучше меня знаете, а ей все больше палок в колеса вставляют. Причем по указанию из Москвы. Ну, повстречаетесь со всеми главными персоналиями, сами у них спросите. Но у меня лично такое впечатление, что рулят перестройкой не только непосредственно из Москвы, но и из-за бугра. Причем согласованно. А то, что на местах происходит, — это все игры послушных марионеток. В любой момент, при желании, власть может все поставить на свое место. Вернуть взад, так сказать. А почему она этого не хочет, это у вас лучше спросить, вы к Центру поближе!

— Брось ты, Валера! — Хачик раскинулся один на заднем сиденье, раскинув руки, только черные глаза метались по сторонам, как у стрелка на стенде, выискивая очередную «тарелочку» — многое говорящую внимательному человеку деталь пейзажа незнакомого города. — В Питере точно так же все делают по указке Москвы. Скоро и нас всех турнут с телевидения на фиг и поставят Бэллу с «Пятого колеса» рулить каналом. И попробуй только скажи в эфире что-то против перестройки — сожрут немедля. Сам не знаю, как нам еще удается что-то с тобой показывать… Страхуется начальство — и нашим и вашим. Но при первой команде сдаст нас со всеми потрохами. Хотя оппозиция Горбатому есть, и не клоунская, которая «не может поступиться принципами», а серьезная. Да только переиграют их, это я тебе говорю. У меня мама была в Спитаке, ты же знаешь… Рыжкова видела, как он приезжал, плакал там от общего горя. Как уехал, тут же все растащили, «помощь» перепродают спекулянты, на Россию бочку при этом катят. Азербайджанцы уже снова режут наших, а они о независимости мечтают. — Армянское ругательство вырвалось гортанно у потерявшего внешнее спокойствие Хачика так эмоционально, что все невольно улыбнулись. — Э, ара, вам смешно, да? — спародировал сам себя Хачик — ленинградец уже в третьем поколении, и сокрушенно махнул рукой.

— Приехали! Располагайтесь, а потом поедем в Сигулду — отдохнем, поедим, заодно снимете пару красивых весенних планов в нашей «Швейцарии». Первый день — акклиматизация! А уж завтра начнется гонка, в один день будут и Рубикс, и Кезберс, и Иванс с Алексеевым. А пока — расслабьтесь!

— Валера, а тетки-то у вас есть? — Молчаливый Тышкевич — главный сердцеед команды — внезапно оживился, кося краем глаза на симпатичную администраторшу у стойки гостиницы.

— Тетки у нас есть! Но договариваться с ними ты будешь сам, «Воло-дыевский»! А то твоя жена меня потом к вам и на порог не пустит! — Иванов вздохнул сокрушенно — ребята на свободе, а он на работе — и пошел оплачивать счет за гостиницу на неделю. Да, надо бы еще не забыть от администратора позвонить домой, Алле, может, захочет с ними в Сигулду съездить, если теща дочку заберет на дачу.

Скептически оглядев пещеру Гутмана и тоненький ручеек, вырывающийся из песчаной толщи под испещренными надписями сводами, группа начала не спеша, с остановками на каждой площадке, подниматься по деревянной лестнице на гору.

Свежая, нежная зелень легким облачком окутывала холмы, оттеняла черную воду извилистой Гауи, расступалась почтительно вокруг сказочного (не знать бы, что новодел!) замка на самой высокой вершине над рекой.

— Тишину с птицами запиши, тишину! — настойчиво бубнил в ухо оператору Хачик.

Остальные притихли, чтобы не мешать, только Леша Украинцев отвел в сторону Иванова и что-то черкал коряво в блокноте, согласовывая тезисы подводки к сюжету, снимать которую решили прямо здесь, в Сигулде, — уж больно подходили эта поющая тишина, этот зеленый, прозрачный покой к рабочему названию цикла передач о перестройке в Латвии: «Рижская весна».

Председатель Рижского Октябрьского районного совета Интерфронта со смешной фамилией Вареник устраивался «в кадре» вместе с Тышкевичем, готовясь к записи интервью.

Служебный «рафик» был в разгоне, а Вареник отложил все дела и на заводской семиместной «Волге» возил теперь гостей на съемки, кормил домашним борщом и, конечно, варениками собственного приготовления. В награду за проявленное гостеприимство его и усаживали теперь в кадр — все равно кто-нибудь из интерфронтовцев «с земли» должен был что-то сказать в передаче.

Огромный, неуклюжий, выбившийся в начальника цеха крупного предприятия из простых слесарей, Вареник мял в тяжелых ладонях микрофон, вздыхал и кряхтел до тех пор, пока Толик не отобрал у него хрупкую «игрушку» и не задал первый вопрос.

Тут неповоротливый и скупой на слова Виталий Сергеевич выдал неожиданно совершенно лирический зачин:

— Когда в такие цветущие майские дни гуляешь по Сигулде, хочется думать о любви, о счастье, о будущем. И горько сознавать, что именно все это сейчас находится под угрозой.

Обстановка в республике очень напряженная. И это чувствует каждый человек, живущий в Латвии. К нам, в районный городской совет Интерфронта, каждый день приходят десятки людей и не просят, а требуют, буквально требуют остановить развал страны. Рабочие видят, что дело не во временных бытовых трудностях — в плохом снабжении, в карточках, в конце концов. Они на своих рабочих местах видят, как перестают поступать детали от смежников, как сокращается выпуск продукции, как дорожает жизнь. А главное жизнь становится просто другой. Люди перестали понимать, что такое хорошо, а что такое плохо. Люди запутались, люди не понимают, откуда вдруг взялась ненависть ко всему, чем мы жили раньше, ко всему советскому и, не побоюсь сказать этого — ко всему русскому!

— Но ведь идет обновление, демократизация, гласно поднимаются застаревшие проблемы — наверное, это и есть перестройка?!

— На наш взгляд, перестраивается совсем не то, что давно нужно было перестроить или исправить. Не перестраивается, а ломается то, на чем основана жизнь государства! К власти рвутся те, кто проиграл в 17-м году, кто затаился в 40-м, кто был в лагерях за пособничество фашистам! И Москва помогает в этом, я не знаю, вольно или невольно.

Дело идет к тому, что в национальных республиках просто-напросто пытаются освободиться от русских. И я не верю в громкие слова о национальной независимости — просто хотят прибрать к рукам все, что мы тут построили, — от электростанций и заводов до квартир. Ведь только что избранные депутаты от НФЛ договорились уже до того, что в будущем нужно будет вернуть в частную собственность бывшим владельцам все их имущество! А кто эти так называемые «владельцы»? Я не удивлюсь, что вместе с особняками в Старой Риге в частную собственность отдадут наши заводы, порты, железные дороги — все то, к чему никакие довоенные собственники не имеют никакого отношения!

— Неужели дело зашло так далеко? Может быть, все эти опасения просто-напросто эмоции, выплеснувшиеся у отдельных горячих депутатов? — Тышкевич играл наивного столичного журналиста, позволял Варенику высказаться «от противного», чтобы то, что нужно было сказать было сказано, но сказано не ведущим программы, иначе снимут передачу с эфира, даже не глядя.

— В Народном фронте Латвии состоит сегодня практически все руководство республики! У депутатов от НФЛ большинство во вновь избранном парламенте. Даже Верховный Совет СССР признал, что выборы в Латвии прошли с грубейшими нарушениями, но тем не менее оставил все как есть. Литва уже заявила о выходе из состава Советского Союза — может быть, это и есть цель перестройки? Когда к нам приезжает то один, то другой главный партийный идеолог, то Медведев, то Яковлев и заявляют, что все идет хорошо, только надо бы придать ускорение перестройке, когда из Москвы фактически поддерживают сепаратистские настроения, — о чем должны думать люди?

— Но ведь генеральный секретарь резко осудил действия литовских товарищей!

— Осудил, дал два дня сроку на размышление — и что? Прошло уже сколько времени, а все остается как было. Это генеральный секретарь или что? Да у нас все смеются над такими заявлениями!

— Что же делать?

— Бороться и отстаивать будущее своими силами! Интерфронт создавался не по приказу из Москвы, а по воле сотен тысяч людей, не желающих распада родной страны и превращения русских в жителей национальных республик второго сорта. Нам больше не на кого надеяться, кроме как на себя. Уже сейчас мы видим, что силы неравны, что нам приходится отстаивать интересы государства и народа вопреки нынешней государственной же власти. Но просто так мы все равно не сдадимся!

— Но разве компартия Латвии не ваш союзник?

— У компартии фактически не осталось рычагов влияния. У нас, как вы знаете, уже две компартии. К тому же сейчас все больше власти переходит ко вновь избранным Советам народных депутатов. Но из-за многочисленных фальсификаций во время выборов «народными» эти советы можно назвать только в кавычках. На самом деле сегодня депутаты советов всех уровней — это инструмент разрушения советской же власти! Кроме того, Интерфронт является самостоятельным массовым движением трудящихся, объединившим всех, кто готов противостоять выходу Латвии из состава Союза и превращению нелатышей в изгоев на собственной земле. У нас более полумиллиона сторонников. Только в нашем районе в Интерфронт входят представители всех предприятий и многих других коллективов, не считая чисто национальных — латышских. В каждом городе Латвии, в каждом городском районе есть территориальные организации Интерфронта. За нами сила общественного мнения!

— Но ведь и на митинги сторонников НФЛ собираются сотни тысяч людей!

— Да, население разделилось на две половины, и, к сожалению, по национальному признаку. Но это сознательная деструктивная деятельность нынешнего руководства республики, поддерживаемая Центром. Мы оказались брошенными и союзным руководством и республиканским. Нас, половины населения Латвии, как будто не существует для них. И так не только у нас, но и во всей Прибалтике, на Кавказе, даже на Украине. Страна рушится, и мы не имеем права просто сидеть и смотреть, как вместе со страной рушится наше будущее! Я простой начальник цеха, я не политик. Меня выбрали председателем районного совета Интерфронта такие же, как я, трудящиеся! В той Латвии, которую рисуют средства массовой информации, подчиненные НФЛ, ни у нас, ни у наших детей нет будущего! Точнее, не такого будущего хотим мы для себя и наших детей!

— Достаточно! — Украинцев, внимательно следящий за ходом беседы, остановил оператора.

— Снято! Молодец Виталий Сергеевич, крепко ты приложил! Осталось только придумать, как все это без купюр потом в эфир выпустить. — Леша вздохнул и потер лицо руками, как бы смывая неприятные предчувствия разборок с начальством.

— Вы только рабочий материал этот никому не показывайте из наших тоже, — задумчиво посоветовал ленинградцам Валерий Алексеевич. — Алексеев-то поймет, а вот Лопатин с ЦК дружит, может и зарубить Вареника.

— Ладно, не в первый раз, мы еще их самих раскрутим на горяченькое!

— уверенно пообещал Хачик.

— Поедемте ко мне ужинать, мужики! — просто сказал, придя в себя после пережитого напряжения, Виталий Сергеевич. — Только за водкой заедем по дороге, запарился я, как будто у станка три смены отстоял. Как ты, Валера, можешь каждый день интервью раздавать, не понимаю, я бы лучше повесился!

— Работа у меня такая, Виталий! — усмехнулся Иванов и весело засуетился, поторапливая гостей к спуску в долину, где стояла машина. — Не плачь, девчонка, пройдут дожди!

— Вся жизнь впереди — надейся и жди! — в унисон подпел Тышкевич, соединив две песни в одну, и все бодро застучали каблуками по бесчисленным деревянным ступенькам, ведущим вниз, к машине, к дороге, к концу напряженного, хлопотного дня.

Потом, уже в гостинице, Леша Украинцев придержал спешащего оставить ленинградцев и ехать домой Иванова.

— Валера, не торопись, а?

— Что такое, Леша?

— Мужики уже все равно «никакие», а нам бы поговорить с тобой накоротке, спокойно, про все ваши расклады. — Леша помолчал, держась рукой за дверцу расхлябанной желтой «Волги», на которой Валерий Алексеевич уже собирался вернуться домой и закончить наконец затянувшееся воскресенье.

— Ну, я не знаю, Алла там, наверное, уже рвет и мечет.

— Надо, Валера! Времени мало у нас, а дел много. Надо все выстроить как-то так, чтобы и выстрелить в цель, и самим уцелеть.

— Эх, ты и мертвого уговоришь! Садись в машину — заедем сперва на «точку», хотя. — Иванов повернулся к водителю, ждущему, когда клиент решит наконец, ехать им или не ехать дальше. — Слушай, шеф, а водочки у тебя, случайно, не найдется в багажнике?

— Может, и найдется. — Водитель внимательно осмотрел Иванова, прикидывая, нет ли подвоха — уж очень жестко в последнее время боролись с таксистами, продающими алкоголь, омоновцы. Совсем недавно нескольких таких дельцов хорошенько искупали в море на пляже в Вецаки, заставляя окунаться в холодные волны под пулями, свистящими над головой. Да и когда бутылки с водкой разбивают о твою собственную «тачку» — тоже не очень приятно.

— Четвертной за две! — закинул приманку Валерий Алексеевич.

— Тридцать!

От администратора Иванов, в который уже раз за сегодняшний нескончаемый день, позвонил домой и передал трубку Леше, которого Алла хорошо знала и любила, — пусть сам отмазывает как хочет. Уладив вопрос, пошли в номер, заглянули в комнату, где храпел Хачик, прикрыли аккуратно дверь и устроились в гостиной двухкомнатного номера.

Выпили, закусили бутербродами из пакета, приготовленного гостям с собой заботливым Вареником. Леша достал было маленький импортный диктофон на микрокассету, но Иванов скривил лицо, и Украинцев послушно убрал редкую по тем временам и красивую игрушку в дорожную сумку, достав взамен потрепанный блокнот.

— Ну что, помнишь, как Штирлиц в кино картинки рисовал? Рисуй для начала Алексеева! — Валерий Алексеевич распечатал резервную пачку черной «Элиты», закурил, выпустил струю сиреневого дыма в желтый луч старенькой настольной лампы, направленной на пустые стаканы.

Леша перелистал блокнот, нашел чистую страницу, передвинул стаканы, взял ручку и довольно похоже, в профиль, изобразил лидера Интерфронта.

— Был я у шефа доверенным лицом и вел его избирательную кампанию — Иванов пощипал задумчиво ус, обдумывая, с чего бы начать. — Вот на прошедших недавно выборах в Верховный Совет вся интрига и сплелась. А точнее даже — не интрига, а будущий песец.

Пушной сибирский зверь. Как у нас в армии говорили когда-то, в ГСВГ: «Аллес песец, геноссе золь-датен!»

Украинцев понимающе кивнул острым небритым подбородком и, тоже теребя ус, только левой рукой, правой начал рисовать у ног шаржированного Алексеева сугроб, из которого торчит длинный пушистый хвост. Отодвинул рисунок, посмотрел критически и написал прямо на хвосте: «Выборы».

— Выборы мы в целом проиграли, а в частности выиграли. На нашем отдельно взятом 48-м избирательном округе в Риге. Точнее, выиграл Алексеев, конечно. Но сил было потрачено немало. Район нам достался препаршивый, надо сказать. Это Красная Двина, Мангали — впрочем, тебе это мало о чем говорит. Короче, заводская, предпортовая окраина.

С одной стороны — Межапарк, с другой — доки судоремонтного завода, разные мелкие предприятия, а между ними маленькие домишки, населенные преимущественно латышами.

Ну, правда, «Коммутатор» и «Латвбытхим» — крупные производственные объединения тоже были на нашем участке. Но хотя люди-то там работают наши в основном, живут-то они совсем в других районах. Короче, мотались мы с шефом по всем домам и домишкам каждый божий день. В каждую квартиру старались зайти, буквально с каждым поговорить. А ведь в квартиру надо еще просто войти. Это ведь не как раньше — агитатором ходить… Латыши удивлялись часто. Но слушали. Тем более что Алексеев по-латышски говорит очень хорошо, они и этому удивлялись тоже. На скромных белых «Жигулях», шеф сам за рулем, и я. Так вот, вдвоем, почти все и объездили. Ну, конечно, митинги устраивали во дворах, на предприятиях шеф выступал. Активисты наши помогали — листовки разбрасывали по ящикам. Почему вдвоем? Так ведь у нас не один кандидат в депутаты был. А шеф не хотел одеяло на себя перетягивать, заставлять на себя работать все движение. Хотя мог бы, конечно.

Должен тебе сказать, Леша, что депутаты фракции «Равноправие», ныне объявившей себя фракцией компартии, прошли в Верховный Совет исключительно потому, что позиционировали себя перед избирателями как интерфронтовцы! А вот когда выборы прошли, они оказались депутатами от компартии почему-то… Ну, это ладно. К двурушничеству партийных товарищей мы давно привыкли. Случись что, эти люди и партию кинут точно так же, как и нас. Так что, может, оно и к лучшему, что мы от балласта освободились, — меньше говна в Интерфронте останется….

Так вот! Листовки самодельные — на машинке отпечатаны, кое-как размножены, вручную криво порезаны… на газетной бумаге дешевой все. Не до жиру, откуда деньги взять, типографии? Опять щепетильность алексеевская — я уж мог бы обратиться в отдел спецпропаганды округа — помогли бы с мощностями, но нет — все должно быть чисто! Нет хозяев дома, кинешь листовку в почтовый ящик, а там уже целый ворох буклетов лежит от наших конкурентов! Цветных! На глянцевой бумаге журнальной! Фото, дизайн, качество печати. Сделано в Германии, между прочим.

А главным противником нашим была та еще сволочь — некий Вилен Толпежников — депутат Верховного Совета СССР, между прочим! И по совместительству — кандидат в депутаты Верховного Совета Латвии от ДННЛ — Движения за национальную независимость Латвии.

Дэнэнээловцы — это, я тебе скажу, покруче народнофронтовцев — самые упертые и неприкрытые националисты, да еще и с эсэсовской кровью перемешанные, безо всяких шуток! Их «народники» боятся; они у латышей стоят на острие идеологической борьбы и самых жестких решений русского вопроса. Но сам-то он, Толпежников, не латыш вовсе.

Родился в Мариуполе в 28-м году, в Латвии только с 52-го года. Врач-реаниматолог, понимаешь. Вот, кстати, посмотри его программу! — Иванов полез в портфель, достал папку, надписанную красным фломастером: «Выборы».

В. Толпежников: Моя платформа предельно ясна и коротка. В ней три основных направления: забота о человеке, борьба с любым, насилием, и борьба за сохранение малочисленных народов, в первую очередь латышского!

Программа, с которой я выступал на выборах народных депутатов СССР, была несколько обширнее. В ней говорилось, что каждый народ на своей территории должен быть единственным, хозяином. В Латвии им должен быть латышский народ. Были там. и протесты, против всех захватнических войн и насилий по отношению к другим, народам, которые совершала советская власть. Для меня, как врача, одинакова боль любого человека. Но особенно меня беспокоит, судьба малых народов, потому что в присутствии больших они постепенно вымирают.

В Латвии гибнет, латышская нация. Это научно обоснованный тезис. Поэтому представители большого русского народа должны, делать уступки коренному населению, как говорил В. И. Ленин. Надо сохранить латышей как этнос. И к этому я призываю. Я переживаю за судьбу всех народов, которые хотят стать самостоятельными, где бы на земном шаре они ни жили. За это меня в 1968 году исключили из КПСС. И когда каждый народ у нас в стране будет устроен так, как он считает нужным, тогда можно будет заняться остальными, более мелкими вопросами.

Сейчас, в этот критический для старой Российской империи период, когда ее развал грозит гибелью малым народам, я считаю борьбу за их сохранение самым главным.

В национальной республике должен быть один хозяин. Латвия была захвачена русскими царями. Латышей здесь действительно было мало. И сейчас мы должны сохранить их и отдать свой моральный долг.

Каждый человек может осуществлять права человека, но если он не мешает при этом другим. Все права человека — выдумка буржуазных социологов. Им выгодно иметь маленькие народы, у которых не могло быть отдельно выраженных национальных черт.

Эти народы, которые одинаково питаются, одинаково одеваются, говорят на одном языке, как в США, очень удобны для эксплуатации. Права индивидуума — это их тезис. В нашем государстве должен быть другой. В первую очередь — сохранение народа.

- Почему вы ненавидите советскую власть? Почему из НФЛ перешли в ДННЛ?

— Нельзя сказать, что я ее так уж ненавижу. Но особенно любить не пытаюсь, так как считаю ее продолжением Российской империи. А в ДННЛ перешел потому, что НФЛ еще недостаточно радикален.

- Как вы относитесь к Положению о знании латышского языка по категориям ЛВС?

— Если люди сами не понимают, что они должны знать язык своих хозяев, то мне ответить нечего.

- Зачем вы баллотируетесь кандидатом в Верховный Совет республики?

— Я не хочу быть кандидатом, в депутаты, но мне говорят, что так надо, пока Латвия не получит, свободу от Российской империи. Я думаю, что латышский народ меня поддержит, а мнение остальных меня не интересует.

— Что будет со всеми нами, русскими, при таком будущем, которое вы обрисовали, если Латвия выйдет из состава СССР? И как вы относитесь к «лесным братьям»?

— Вы. же все хотите поехать за границу. Вот вы. и будете жить за границей, и никуда ездить будет, не нужно. А «лесные братья» — партизаны, которые отстаивали свое мнение о порядках в мире.

— Так все-таки почему вы, ненавидя свою Родину, являетесь народным депутатом этой страны и еще хотите быть избранным в Верховный Советреспублики?

— Политика — грязная работа. Я не хочу ею заниматься, но мне сказали, что я там.

должен быть, а сам. я не хочу быть депутатом… Под возмущенные крики зала В. Толпежников вынужден был уйти с трибуны, а его место занял кандидат в депутаты А. Алексеев, платформа которого базируется на программе Интерфронта.

— Это статья о предвыборных встречах на ПО «Коммутатор», Леша. Там, кстати, и тезисы нашей программы есть, вместе с шефом составляли. Посмотри, чтобы мне не пересказывать своими словами.

Леша пыхтел сигареткой, шелестел бумажной полосой газеты, хмыкал задумчиво, потом резюмировал:

— Жалко, что никто так и не спросил этого типа, а кто именно его так просил, кто ему сказал, что он непременно должен быть депутатом и защищать латышский народ? Кто сделал ему предложение, от которого нельзя отказаться?

— Вот, Лешенька! Тут-то собака и порылась. — Валерий Алексеевич легко поднялся с кресла и, сделав упреждающий жест, выскочил в коридор к дежурной — попросить кофе.

Водки было за вечер выпито столько, что и не забирала уже, и в глотку не лезла.

— Когда у нас выборы состоялись? 18 марта, да! Месяц едва прошел. Но впереди самое главное — первое заседание Верховного Совета в новом составе! И я могу с тобой поспорить на миллион, что уже на первом заседании ВС Латвия в одностороннем порядке примет декларацию — о независимости. Государственной независимости, Леша!

— Ну, принять декларацию, это еще не значит стать независимым.

— А кто помешает? Москва? Так она же все это провернула! Без команды сверху не было бы ни НФЛ, ни ДННЛ, ничего бы не было! Мне же латыши сами говорили, удивляясь, что они только и ждали, когда на них цыкнут! А тут все наоборот — приезжает Яковлев и дает звиздюлей за то, что медленно перестраиваются! Ну, тут уж самые тупые и законопослушные поняли, чего от них в Москве хотят! Хотят, Леша! Они хотят, чтобы республики разбежались кто куда, но только сами! Дескать, извините, так уж получилось! И никто не виноват, «не удержали»… А нас тут всех — на помойку!

— Так ведь половина населения с вами!

— Ну и кто когда слушал население? Мы одни, Леша, одни против всех! Против Горбатого, Москвы, против НФЛ, против США, Англии, Германии. Кого тебе еще перечислить? Да даже русские в России окончательно рехнулись и скулят жалобно об угнетенных народах Прибалтики! Сам этого не знаешь, что ли? Армия без приказа никуда, МВД расколят, как в Литве, административный ресурс весь уже у них в руках! Это песец, Леша!

— Ну, ты уж тоже, слишком мрачно, жить не хочется!

— Жи-и-ть-то как раз хочется! Еще как хочется. Только не той жизнью, которую нам обещают толпежниковы всякие.

Иванов плюхнулся в кресло, разлил по стаканам водки, выпил, не чокаясь.