«ТИМОФЕЙ КРУГЛОВ ВИНОВНЫ В ЗАЩИТЕ РОДИНЫ, или РУССКИЙ Тимофей Круглов Эта книга о тех, кто, не сходя с собственного дивана, оказался за границей — о 25 миллионах советских русских, брошенных на окраинах бывшей империи. ...»

А может, писательский инстинкт проснулся — соседи мои новые оказались людьми любопытными.

Маринованые копченые куры, латвийский сыр, огромные караваи душистого ржаного хлеба, Рижский черный бальзам, крепкий кофе. Катерина — жена нового соседа выглядела очень молодо для своих сорока лет и несмотря на бессонную ночь, проведенную в дороге, без устали потчевала мужчин, легкой поступью сновала по непривычному еще большому дому, разыскивая то посуду затерявшуюся, то скатерть. Потом откинулась наконец с наслаждением на спинку мягкого кресла, легкая тень усталости появилась на раскрасневшемся, как от жара, лице. А в живых, проницательных карих глазах все стояло какое-то неверие в окруживший всех внезапно уют. В огонь камина, с гудением бившийся в жаропрочное стекло, в пронзительный синий осенний вечер за окном, в свежее дерево внутренней обшивки старой бревенчатой дачи. В лица друзей мужа, горячо обсуждавших планы на будущее, в их живую и русскую речь. Как будто могло быть все иначе, как будто и мы не в России живем.

Хозяин — Валерий Алексеевич устроился так, чтобы видеть всех и курил беспрерывно, запивая дым черным кофе. Поредевшие русые волосы, рыжая короткая бородка на широком русском лице, чуть прищуренный острый взгляд. Кошачьи мягкие повадки уже погрузневшего, заматеревшего большого тела.

Рассказывает хорошо поставленным сочным голосом историю из новой своей — российской жизни:

— Мы ведь сначала в Питере квартирку маленькую покупали, дом уж потом — в надежде, что когда-нибудь сюда, за город, окончательно переберемся. Звоним в агентство, говорим, так и так, хотим квартиру купить. А еще к зимней даче присмотреться, да родителям квартиру помочь купить и теще тоже. Короче говоря, серьезные покупатели. А тетка на том конце провода капризно так спрашивает:

— А вы из Петербурга или переезжаете откуда-то? — Отвечаю терпеливо.

— Переезжаем. Из Латвии, на постоянное место жительства в Россию.

— Откуда?! Из Европейского Союза в Россию?!!

— Да, а что ж такого?

— Да как же вы можете из свободной демократической страны в нашу дикую совковую грязь?!

— Простите, я что-то не очень хорошо понимаю, вы можете предложить нам варианты?

Нам нужно купить для начала небольшую квартиру в Петербурге, а потом еще… — Нет, это я вас не понимаю! Да вы что, с ума сошли — переезжать в Россию?

— Послушайте, я с кем разговариваю? С агентом по продаже недвижимости? Это риэлторское бюро?

— Да, конечно. Но вы хорошо подумали, прежде чем уезжать из Европы? Вы знаете, какая у нас в России страшная жизнь?

— Я знаю совершенно точно только то, что вы, девушка, в Европейском Союзе уже давно вылетели бы с работы и собирали пропитание в мусорных баках!

— Это почему?!

— Да потому, что я хочу приобрести сразу несколько объектов недвижимости. Дорогих объектов. А вы меня посылаете… обратно в Латвию.

— Я не понимаю.

— Ваше счастье, что вы даже этого не понимаете! Вот потому-то я и еду в Россию, а не наоборот!

Все дружно засмеялись, как будто история и в самом деле была смешная. Как соучастники, прямо… А я… Я впервые задумался над тем, какие мы все же разные люди. Я сразу уловил эту «разность» — неуловимую на первый взгляд. Но вот в чем она состояла, так и не мог пока определить. На первый взгляд люди как люди. Такие же русские, как и я. Так в чем же дело? Что царапает меня чуть ли не при каждой реплике Иванова? И ведь друзья его — питерцы, ничуть не отделяют его от себя. Ну, понятно, давно, еще с перестройки, знакомы. Я это выяснил уже, перебросившись накоротке со своими знакомцами во время коротких перекуров, когда таскали вещи. Для них Иванов такой же точно русский, как они.

А для меня — нет И они сами, Тышкевич с Украинцевым, снимавшие обо мне очерк когдато; они скорее с Ивановыми одно целое, чем со мной. Что за штука такая неожиданная?

Я улучил момент и перехватил Тышкевича, вышедшего во двор, проветриться после жаркой уже от камина гостиной.

— Послушай, Анатолий Александрович, ты мне расскажи хоть немного об Ивановых — соседи все же теперь, что за люди?

— Да я ж тебе говорил уже — жену мало знаю. А Иванов мой старый товарищ. Еще в конце восьмидесятых судьба свела. Он в Интерфронте Латвии тогда занимался СМИ, мы сотрудничали. Там много завязок было интересных — Рижский ОМОН, Приднестровье, приключения всякие, сюжеты, — Вот даже как. А что ж он только сейчас в Россию вернулся?

— Это история долгая, Тимофей Иванович, за пять минут на крыльце не расскажешь! Вы теперь соседи, познакомишься поближе, узнаешь много интересного.

— Погоди, Толя, так кто он по жизни вообще?

— Да как тебе сказать. Политик, журналист, режиссер. В общем, наш человек. Да и супруга Литературный институт окончила, аспирантуру. Но сложно у них жизнь закручена, этого не отнимешь. Ты ведь, Иваныч, никогда политикой не интересовался, вроде? Зачем тебе?

— Так вот. Интересно стало. Новые люди.

— Да какие они новые? Они-то как раз старые. Как и мы с тобой. А новые люди вокруг нас бродят — «племя незнакомое»!

— Ну, эти мне нелюбопытны! Я от них в Вырицу сбежал — надоели.

— У тебя Интернет есть? Зайди в поисковики, почитай их статьи, они тебе прояснят может быть что-то. Ты же человек профессиональный, сразу разберешься, чем они дышат!

Я так и сделал. Попрощался с новыми соседями, и той же ночью, устав от бессонницы, поднялся внезапно с постели, уселся удобно в кабинете и вошел в Сеть.

Валерий Иванов. 04.05. Перемелется — мука будет. Все будет, хорошо.

Или плохо. Главное — будет. И вопрос лишь в том, что мы выбираем. — быть или не быть? Гамлетовский вопрос витязя на распутье… Налево пойдешь — космополитом, станешь.

Направо пойдешь — недолатышом… Прямо пойдешь… Что там. — прямо?

Государственная граница. — Стой, кто идет? — Стой, стрелять буду!

Распалась связь времен. Сопричастность народу и государству. 15 лет назад закончилась совместная ИСТОРИЯ. Мы перешли в подраздел «страны Балтии». Нас не касаются ни лучшие, ни худшие страницы современной истории России. Все опосредованно. Ничего — напрямую. Параллельные прямые в который раз разошлись. Нас приподняли и переставили на европейскую, узкую колею. Мы сопротивлялись. Объективные обстоятельства оказались сильнее. Пусть только на время. Время подзатянулось… не оставив иного выхода, кроме как бежать по шпалам. Очень неудобное на самом деле занятие. На каждую наступать — семенить приходится, через одну — прыгать. Да и как ни прыгай — а куда рельсы-то идут?

Куда?

«Помимо метафорических отсылок к общей истории, в обыденной речи содержатся указания и на другие, более материальные основания этнической общности. Часто как о носителях общерусского качества говорят о плоти, крови и генах. Однако при внимательном рассмотрении употребляемых в разговоре тропов такого рода оказывается, что русскостью кровь, гены или плоть наделяет именно опыт физической, телесной жизни в России, опыт российской жизни. Получается, что русскость — это органическое качество, нечто вроде «осадка», образующегося в результате «реакции» — проживания человеком своей жизни в контексте российской истории.» (Рис Нэнси. Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. — М.: Новое литературное обозрение, 2005).

Вот именно из «контекста российской истории», из «опыта физической, телесной жизни в России, опыта российской жизни» мы и выпали. Выпали тогда, когда Латвия перестала быть неотъемлемой частью России. России, на территории которой был образован Советский Союз. Неотъемлемой частью которого была и Латвия. И мы с вами.

Сначала мы выпали из юридического поля. Мы стали жить по разным законам. По разным правилам игры. С разными правами на участие в этой «игре», с разным статусом.

Потом мы выпали из экономики. Из политических процессов. Теперь мы все стремительнее выпадаем из культурного поля. И это не только разные языковые практики, даже с точки зрения филологии. Это еще и выпадание из общекультурного контекста, выпадание из общероссийского, русского контекста вообще — от праздников до бытовых привычек, от образов до социально-бытовых проблем; от постоянно изменяющейся системы приоритетов — до отношения к внешнему миру, частью которого для нас вдруг стали, ВНЕШНЕЙ частью стали — Россия и русские.

Надо признаться себе, что мы, русские зарубежья, не воспринимаем Россию и русских адекватно. Мы и любим, и боимся страну и народ, которые давно уже стали иными, чем были та страна и тот народ, которые остались в нашей памяти. Мы отстали на 15 лет. На лет перемен и кризисов. Многие из нас на самом деле уже не представляют толком, что там, на нашей большой Родине? Многие не имеют возможности элементарно достоверно, на собственном опыте СРАВНИТЬ сегодняшнюю Россию с сегодняшней Латвией.

С 1990–1991 годов мы не сопричастны истории России. Но и этого мало, мы уже отделены от большой Родины не только государственной границей, со всеми вытекающими последствиями. Мы отделены от России и русских настойчиво введенным в употребление лукавым термином «русскоязычные».

Таким образом, для России и русского народа мы стали дважды чужими:

1. Как непричастные с определенного момента к российской истории.

2. Как «русскоязычные», а не такие же, как россияне, — русские.

И то и другое есть воздействие не зависящих от нас обстоятельств. Мы, русские в Латвии, неожиданно СТАЛИ не субъектом, а объектом истории, в отличие от латышей, каковым всегда подобное положение зависимости и подчиненности было свойственно. И это единственное, что нас с латышами сегодня уравняло в этой жизни. Они были, а мы, русские в Латвии, с определенного момента СТАЛИ ОБЪЕКТОМ истории, а не творящим ее субъектом. В то же самое время, каковыми бы ни были силы, влияющие извне на Россию и русский народ, в НЕЙ проживающий, — эти силы так и не смогли лишить ни Россию, ни российских русских статуса СУБЪЕКТА, творящего ИСТОРИЮ.

Латвия, латыши, а вместе с ними и русские в Латвии (в условиях разде-ленности с русским народом и непричастности к контексту современной российской истории) субъектом истории никогда не были и не будут. А зачисление нас (пусть и ВНЕ нашей воли) в класс «русскоязычных» лишь четче обозначило ТЕНДЕНЦИЮ.

Кто виноват — известно. Объективные обстоятельства (в большей степени) и мы сами (пусть и в меньшей степени), как не сумевшие сохранить свою сопричастность российской истории. Это утверждение, естественно, не касается постоянно проживающих в Латвии граждан Российской Федерации. Хотя необходимо отметить тот факт, что и их принадлежность к российскому историческому контексту выражена, увы, слишком вяло и маловразумительно. Но у этой группы русских по крайней мере ЕСТЬ ПОТЕНЦИАЛ увеличения своей вовлеченности в политическую, экономическую и культурную жизнь России.

Опыт прошедших полутора десятков лет ясно показал — прямое влияние на общественно-политическую и культурную жизнь России русских, постоянно проживающих на постсоветском пространстве и не имеющих российского гражданства фактически является НУЛЕВЫМ. Несмотря на то что русских этих более 25 миллионов человек.

Куда более сильным является влияние на новейшую российскую историю и сопричастность к ней тех регионов, где российских граждан значительное количество, — это Приднестровье, Южная Осетия и Абхазия. Более того, у этих «непризнанных республик»

и у их населения (вовсе не обязательно русского!) есть вектор БУДУЩЕГО, который прямо сопряжен с будущим России. Удельный вес, если так можно выразиться, 25–30 миллионов русских зарубежья многократно превышает численность населения всех непризнанных республик. Но, тем не менее, эти миллионы русских остаются неиспользованным и стремительно ТАЮЩИМ потенциальным ресурсом. Причем не только ресурсом России и русского народа, но и НАШИМ, русских, вычеркнутых из сопричастности современной российской истории, РЕСУРСОМ, ресурсом и возможностью нашего, русских, брошенных в зарубежье, ВОЗВРАЩЕНИЯ в СУБЪЕКТЫ мировой истории из ОБЪЕКТОВ ее воздействия.

Но возможность эта ОСУЩЕСТВИМА сегодня и всегда (!) лишь только через возвращение в лоно России — либо путем прямой репатриации и воздействия на российскую историю ИЗНУТРИ, либо путем принятия российского гражданства и проведения ЗНАЧИМОЙ для общероссийского контекста организованной политики на местах постоянного проживания русских, оказавшихся не по своей воле за пределами Российской Федерации.

Остальное — пребывание в виде неприсоединившейся, неопределившейся диаспоры — так или иначе ведет к политической и культурной изоляции, ассимиляции и ИСЧЕЗНОВЕНИЮ нас в качестве части русского народа. Многолетний опыт всех волн русской эмиграции явственно об этом свидетельствует.

До определенного времени особый, исключительный в мировой практике статус НЕГРАЖДАН Латвии и Эстонии позволял русским этих постсоветских республик сохранять свой политический потенциал и в определенной степени воздействовать на исторические процессы в России, быть ОТЧАСТИ вовлеченными в общий русский исторический контекст. Но ОСНОВОЙ этой сопричастности НЕГРАЖДАН Латвии — России и русскому народу — всегда была ВОЗМОЖНОСТЬ для этой, и ТОЛЬКО этой категории русских зарубежья ЛЬГОТНЫМ путем получить ГРАЖДАНСТВО РФ в сокращенные сроки. Все остальное, включая организацию тех или иных акций протеста, всегда было лишь попытками всех (кроме самих русских) участников политического процесса использовать русских ближнего зарубежья в качестве заложников большой политики или просто своекорыстных интересов различных финансово-экономических группировок.

Точно так же и упорное нежелание миллиона почти русских неграждан Латвии и Эстонии натурализоваться основано именно на нежелании терять статусную ВОЗМОЖНОСТЬ получения на льготных условиях российского гражданства и возможность репатриации на большую Родину.

Уникальный статус и, соответственно, уникальное по удельному весу в Прибалтике количество русских могли дать неожиданный, исторически нетрадиционный результат:

впервые в мировой истории могло быть создано некое особое сообщество русских, не являющихся непосредственно гражданами России, но ВЛИЯЮЩЕЕ на современную российскую историю и существующее в особом самодостаточном статусе ОРГАНИЗОВАННЫХ РУССКИХ ЗАРУБЕЖЬЯ. Русских пророссийских, но участвующих в особом, европейском ГОСУДАРСТВООБРАЗУЮЩЕМ РУССКОМ проекте. (Аналогом здесь может быть лишь, отчасти, Приднестровье. Но только отчасти, поскольку, как и в Южной Осетии, и в Абхазии, в Приднестровье этническая русская составляющая сильно размыта.) Понятно, что речь идет о гипотетической автономизации русских областей Прибалтики и их возможном объединении вне республиканских границ, несмотря на разорванность, скажем так, Даугавпилса и Нарвы. Особо оговорюсь, что названный проект совершенно гипотетический и мог быть осуществлен только в результате скоординированной деятельности русских общин Латвии и Эстонии при непосредственном заинтересованном участии России, и то лишь в период последних двух «перестроек»

прибалтийского государственного пространства — либо в 1991 году, либо в 2004-м, в период, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЙ вступлению названных постсоветских республик в ЕС и НАТО.

Понятно, что отсутствие возможностей для пропаганды организации подобного проекта, отсутствие сильной политической воли в постперестроечной ельцинской России и коллаборационистская подрывная деятельность русскоязычных политических партий как Латвии, так и Эстонии, вкупе со спешным выстраиванием этнократическими режимами этих стран (при полной поддержке Запада) репрессивной антирусской составляющей, — все вместе сделало подобный проект неосуществимым. Соответственно, мы и рассматриваем его сегодня лишь в качестве одной из исторических возможностей, оставшихся в прошлом.

Но этот проект все же возможен и в будущем, если результаты Второй мировой войны и принцип «нерушимости границ» будут попраны окончательно, если прекратит свою деятельность ООН, если одно только «право сильного» останется на планете. Тогда возродившаяся Россия сможет, если пожелает, явочным порядком восстановить справедливость и помочь находящимся вокруг ее границ анклавам с преобладающим этнически русским населением пойти по пути, к которому давно уже толкают албанцев сербского Косово Соединенные Штаты.

Что же мы имеем в «сухом остатке»? Почему замолчали все политические партии «русскоязычных»? Почему в общественно-политической жизни Прибалтики настало такое затишье? Почему все сильнее давление и репрессии со стороны националистических режимов? Почему с каждым днем все усиливается антироссийская и антирусская истерия?

Пройден очередной узловой момент, очередная «точка бифуркации». Возможности политических маневров, позволяющих отвлечь население от экономических проблем, практически исчерпаны. Русские, не имеющие своего представительства в политике, понявшие наконец, пусть и с заметным опозданием, что «русскоязычные» партии являлись лишь частью общеевропейской системы безопасного расширения ЕС и НАТО, — русские выбили последние козыри у властей Латвии и Эстонии своим подчеркнутым равнодушием к попыткам создать из них «дымовую завесу» для прикрытия уже наступающего экономического и политического кризиса. Кризиса неминуемого и обусловленного «посттравматической реакцией» Восточной Европы после уже ВТОРОЙ в течение 15 лет кардинальной перекройки географического, политического, экономического и, главное, военно-стратегического пространства.

Неграждане уже никому не нужны и не интересны. Наступил момент жесткого и окончательного на данный исторический период ОПРЕДЕЛЕНИЯ. И, как всегда, это определение для Прибалтики может быть только одним: по оси Восток—Запад, католицизм и православие, Россия и ЕС.

Если быть более точным, то недавняя смерть папы римского польского происхождения может или прекратить, или, наоборот, превратить извечное историческое противостояние конфессий в противоборство уже по более жесткому критерию — православие и антихристианская Европа. А за Европейским союзом все более просматривается роль Великобритании и вообще АНГЛОСАКСОНСКОЙ составляющей мировой политики.

Передел же внутреннего пространства ЕС становится явью сегодня. И тем значимее будет роль Восточной Европы в этом процессе.

Никакие этические — христианские, космополитически-демократически-правовые стандарты, пусть даже «двойные», скоро не будут действенны в этом новом мире. Судьба неграждан Латвии и Эстонии, судьба русских на территории ЕС тем более уже никому не интересна. России, которая ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ как с внешней, так и с внутренней политикой, неграждане тоже становятся не нужны в качестве аргумента в переговорах с ЕС и НАТО.

Этот аргумент себя исчерпал, порох отсырел и так и не загорелся. В первую очередь по вине самой России, поскольку САМООРГАНИЗАЦИЯ системного и результативного сопротивления русских Прибалтики националистическим режимам без внешнего вмешательства метрополии — это МИФ. Но все это уже дело прошлое, и сожалеть о том бессмысленно.

Неприсоединившееся, неопределившееся «болото» «русскоязычных» неграждан уже не нужно никому. России теперь нужны определившиеся РУССКИЕ, определившиеся российские граждане и репатрианты. ЕС нужны безвольные космополиты либо отрекшиеся от Родины «особые, европейские русские», помогающие вести войну против России с использованием «русского фактора» — новые янычары, преданные пресловутым «западным демократическим ценностям», занятые своим чисто физическим выживанием и не мешающиеся под ногами.

Насколько Россия в состоянии САМА в новых условиях ИСПОЛЬЗОВАТЬ на этот раз остатки русского резерва — зависит от нее. И от НАШЕГО вместе с тем желания, чтобы Россия этот наш, последний, ресурс использовала. Европа же нас по головке гладить не будет, перемелет на кормовую муку и выплюнет.

А мы, хотим или не хотим, должны понять, что только СОПРИЧАСТНОСТЬ современной российской истории сохранит нас русскими. Какой бы она, сегодняшняя Россия, ни была. У русских другого пути, кроме как ВМЕСТЕ с Россией пройти ее исторический путь — НЕТ. Вместе с тем никто и не заставляет нас оставаться русскими вместе с Россией.

Но оставаться русскими ВНЕ причастности к судьбе России и судьбе русского народа

ДАЛЕЕ НЕВОЗМОЖНО.

Часть первая. В забытьи До свиданья, друзья, до свиданья!

Зацепившись полой за открытую дверь, Рвется с треском душа на прощанье.

Что же с рваной душою мне делать теперь?

До свиданья, друзья, до свиданья.

Снова осень, и к югу все птицы летят, И затопят вот-вот батареи.

Под одним одеялом любимые спят, А меня проводница согреет.

Снова осень, и к югу все птицы летят.

А на юге созрел налитой виноград, А над ним в черном небе не звезды висят Или трассеры, или увесистый «град».

Так и лупят, заразы, неделю подряд!

А на юге созрел налитой виноград.

Мне в дорогу никто «Приезжай!» не сказал.

Мне никто не сказал «Возвращайся!».

Только водку и хлеб принесли на вокзал Да глаза отводили, а ты — улыбайся… Мне в дорогу никто «Приезжай!» не сказал.

Ну и что? Я приехал, и вместе со мной Потянулись на север птицы.

Таял снег. Все пропахло, как потом, весной.

Как же мог я не возвратиться?

Ну и что? Я приехал. Так что же со мной?

Десять лет. Десять зим. Десять осеней, что ли?

Десять весен. Мы спим. Я не вышел из роли.

Просто вышел курить на крыльцо.

Просто вечер ноябрьский и ветер в лицо.

Просто звезды, как трассеры, в небе горят.

Просто, может, не весь я вернулся назад?

Вернемся назад. Начнем сначала. Пробежимся по жизни пунктиром, как целеуказующей трассирующей очередью. «9_grammov» — позывной Иванова сегодня. Иронический никнэйм, учитывая абсолютное добродушие его хозяина. И в самом деле, «искренне Ваши граммов» в качестве подписи в только что полученном мэйле или комменте мало кого оставят без растерянной улыбки. «Письмецо в конверте погоди, не рви! Не везет мне в смерти повезет в любви.»

1960. Валерий Алексеевич любил при случае рассказать, что родился он под «белым солнцем пустыни». Именно там, где происходило действие знаменитого советского боевика.

И это на самом деле было так, хотя многие и не верили.

Кавалерийская застава — сто двадцать сабель, двенадцать собак. Иранская граница.

Каракумы и Каспий. Пески обтекали море. Море обтекало пески. По солончакам — такырам гонял на мотоцикле в редкие свободные часы молодой начальник заставы. Но на старой фотографии, подаренной сыном отцу на День пограничника сорок лет спустя, увеличенной и отретушированной в «фотошопе», старший лейтенант Иванов красовался на вороном коне по кличке Огнемет.

Все было как в кино. И осетровая рыба в заливчиках, оставленных на берегу частыми на мелком Каспии штормами. И черная икра в бочонках. И сушеный картофель. И главное — вода.

Вода, которую собирали в дождевые цистерны зимой. Вода с комками верблюжьей шерсти, которую покупали на сопредельной стороне, у иранцев. Вода из грязного пруда в ближайшем туркменском селении, мутная, с ишачьим пометом и песком. Вода из опреснителя — по ведру в неделю на человека.

Песок, в котором можно было печь яйца или гнать брагу прямо во фляжках, набивая их виноградом. Скорпионы, тарантулы — всякая нечисть, которую надо было вытряхивать из сапог, прежде чем надеть их, даже поднимаясь «в ружье». Железные сборные домики офицерского состава, в которых днем, от жары, можно было передвигаться только ползком.

Мать, потянувшись на кухне за тазиком, закричала, увидев в нем пригревшуюся кобру.

На крик прибежал дежурный по заставе — молоденький сержант и с перепугу высадил в гадину пол-обоймы из «стечкина». Чтобы купить новый тазик вместо продырявленного сержантом, нужно было по пескам проехать километров двести. Кизыл-Атрек, Кизыл-Арват, Кара-Кала, Фирюза, Чатлы, Сырдарья, Амударья, Копет-Даг. Музыкой первых воспоминаний отзывались эти слова, прозвучав вдруг за праздничным столом, когда родители с друзьями начинали вспоминать службу.

Сорок с лишком лет спустя, получив наконец в посольстве России в Латвии дубликат утерянного свидетельства о рождении, высланный из Ашхабада после пяти лет непрерывных запросов, Валерий Алексеевич уже знал, что Кизыл-Атрек перенесли на другое место, что, конечно, не осталось там ни комендатуры, ни русских вообще. А в присланной российским консулом в Туркменистане книжечке-дубликате на первой странице красовались цветной Туркменбаши с огромной сияющей «гайкой» на пальце и томик «Рухнамы». Вспомнившиеся туркменские слова — «атасы», «миллети» — непривычно смотрелись, набранные латиницей, а не кириллицей. Но, так или иначе, без этой книжечки не получить российского гражданства, не прервать затянувшуюся на целую жизнь командировку русского человека на окраины бывшей империи. Бывшей? Жизнь уже научила не бросаться такими словами… Нет ничего «бывшего». Все «бывшее» остается с тобой. Как сказали китайцы еще тысячу лет назад: «Сделанное не может стать несделанным».

Повзрослев, Валерий Алексеевич не любил экзотических афоризмов. Но этот — запомнился. Как и тот, куда более известный — про жизнь в эпоху перемен. Цой, кстати, хотел перемен. «Требуют наши сердца!» Вот и погиб в Латвии. Той самой, которая стала полигоном перемен… Цоя Валерий Алексеевич тоже не любил. «Но если есть в кармане пачка сигарет…» — единственная строчка, которую он признавал. А вот в детстве-юности, прошедших уже в Прибалтике, любил читать про перемены. «Хождение по мукам», например. Или «Белую гвардию». Или «Повесть о жизни». И, зачитавшись до рассвета, когда розовые чайки, подкрашенные первым солнцем, начинали кричать за окном, плавно планируя на мусорники во дворе, вздыхал, отложив книгу. «На нашу долю ничего не осталось. Ни войн, ни революций. Ни Золотого века русской литературы, ни Серебряного века поэзии. Когда из никого становились всем, а из всего — ничем. Когда любовь была нежна, а смерть прекрасна».

Довздыхался юноша бледный. Впрочем, если уж правду говорить, то не бледный, а скорее даже рыжий. Весь в веснушках тогда, русые волосы хохолком на стриженом затылке.

И «повесть о жизни» еще только начиналась — продолжалась белыми летними ночами на островах Балтийского моря после белого солнца пустыни. И впереди еще были и хождение, и гвардия. И любовь, и муки. А пока… пока он еще только-только родился.

На этой границе никогда не было спокойно. Американцы, еще в начале 50-х усилившие свое влияние на Иран, хозяйничали в нем как хотели. Помимо непосредственной охраны государственной границы и постоянного наблюдения за сопредельной территорией, застава обеспечивала встречу наших агентов, готовила коридоры и отправляла разведчиков в Иран через свой участок. Случались и задержания нарушителей, и прямые огневые контакты.

Забот у старшего Иванова — тогда еще молодого начальника заставы хватало.

Главная боль у любого командира — личный состав. Простые русские парни, попавшие в пустыню. Хорошо, если с самого начала службы. Тогда они втягивались, другой жизни в войсках не представляли и благополучно возвращались домой. Но однажды на заставу прислали нескольких солдат второго и третьего года службы, переведенных из Прибалтики.

Почти все они сломались, посчитав, что попали в ад.

Застава, на которой родился младший Иванов, была расположена на берегу Каспийского моря; с тыла шла гряда барханов сыпучего песка. В таких песках закапывали легендарного Саида, по таким же барханам брел с чайником на ремне красноармеец Сухов. «Я мзду не беру, мне за державу обидно!» — говорил басмачам Верещагин. И пел про девять граммов в сердце. Конечно, маленький мальчик не помнил толком ничего о первых годах своей жизни.

Вспоминал по рассказам отца, представлял по знаменитому фильму, снятому гораздо позже.

Но белое солнце пустыни все же опалило мальчика, оставив в жизни Иванова свой след.

На другой заставе, тоже кавалерийской, граница с Ираном проходила по середине речки Атрек, пересыхавшей в летнее время. Следующая застава находилась в горах — отрогах Копет-Дага. Там была пресная вода — из расщелины камней бил родник! Снизу, из долины, привозили арбузы и виноград. Вокруг росли гранатовые деревья и инжир.

На этой заставе был свой любимец — архар Яшка. Когда Яшка подрос и из ласкового козленка превратился в настоящего горного козла с огромными закрученными рогами, он стал бросаться на всех, кто не носил форму. Доставалось, конечно, и женщинам, и детям.

Тогда Яшку поменяли туркменам на радиоприемник. Но архар убежал обратно на заставу, забрался в баню, объелся мыла и бесславно сдох. Это было последнее из того немногого, что помнил маленький мальчик о Туркмении. Был у него еще старший брат — Юра, были у них, конечно, тюбетейки и расшитые мамой белые рубашечки. Так они и застыли на снимке — с мамой, с братом и архаром Яшкой — на фоне изрезанной трещинами скалы. Отец увлекался фотографией.

Капитану Иванову повезло. После девяти туркменских лет (да еще ведь год за два тогда считали) его откомандировали в Москву, в Высшую школу КГБ, на командные курсы. Там же, в Москве, с ним была и жена — Нина. А мальчики на время остались у бабушки — на Урале.

В Москве Нину Алексеевну послали на ВТЭК и обнаружили у нее противопоказания к жаркому климату. Иначе трубить бы Ивановым в Средней Азии до конца жизни. А так повезло. После окончания курсов капитана перевели в Северо-Западный округ. В Ленинград он прибыл с женой и двумя сыновьями. Чтобы не жить с семьей в гостинице на чемоданах, офицер согласился на первую же вакантную должность начальника заставы — на острове Вильсанди, в Эстонии. Впервые за девять лет он увидел снег. Песчаные барханы, потрескавшиеся солончаки. колючки, превращающиеся миражами в деревья на берегу озера;

шакалы, дикобразы, вараны, каракурты, фаланги, скорпионы, змеи, жара, жара, жара. Все это осталось в прошлом. Маленький островок в Балтийском море; лес, грибы, ягоды, одинокие эстонские хутора — казались первое время все тем же миражом. Не верилось, что служба может быть и такой.

Именно с этой заставы Иванов-младший и помнил себя отчетливо, здесь, в четыре годика, мир стал для него раскручиваться по нити времени. Нить эта, однако, тянулась издалека. Был у отца дядя — Дмитрий Иванов. В 40-м году его призвали в армию, в пограничные войска. В первые же дни войны он погиб, защищая маленький остров в Балтийском море. Теперь начальником заставы на этом острове стал отец Иванова.

Когда началась перестройка и на всех вылился грязный ушат разоблачений советского прошлого, двадцатипятилетний Иванов с пристрастием допросил родителей о сталинских временах. Оказалось, никто из большой семьи не пострадал от репрессий, не умер от голода, не был объявлен кулаком и даже не был скрытым диссидентом. Это показалось довольно странным — ведь если верить внезапно «вспомнившим все» историкам и публицистам, каждый второй советский человек должен был пострадать от страшного режима. Тогда отец коротко рассказал сыну о своем детстве. Скупой рассказ этот Валерий Алексеевич помнил почти дословно.

Пермская область, Верещагинский район. Там, в захолустье, среди холмов, стояла деревенька Комино. В деревне было всего шесть дворов. На высоком берегу извилистой речки Тык стоял дом Ивановых. Вернее, две избы, соединенные между собой сенями под общей крышей. За лужайкой были новые амбары, погреб и большой высокий новый дом, только что построенный, вкусно пахнущий смолой и тесом. На берегу речки росли черемуха да рябина, а между ними стояла баня. Вся усадьба в пятьдесят соток была огорожена забором из жердей. У Ивановых было шестеро детей, кроме того, одного родственника, оставшегося без родителей, взяли на воспитание. Жил в семье и тот самый дядя Митя, что стал потом пограничником и погиб на Балтике.

Дедушка Валерия Алексеевича работал счетоводом-бухгалтером в колхозе, бабушка на разных работах в поле, прадед на ферме. Дома хозяйством занималась прабабушка — Дарья Михайловна. До замужества она жила в прислугах у местного батюшки, в семье об этом часто вспоминали почему-то. В 1938 году была сильная засуха. На полях зерновые выгорели.

Люди голодали. Детям выдавали по норме черный хлеб, испеченный наполовину со жмыхом или отрубями. Но семья Ивановых не бедствовала. Дома всегда были свежее молоко, овощи, иногда и мясо. В хозяйстве держали корову, овец, поросенка. В 39-м и 40-м годах был большой урожай, и амбар полностью засыпали зерном. Но в войну прадед все зерно сдал в колхоз для посева.

Дед Валерия Алексеевича по матери был артиллеристом, дошел до Берлина. Правда, пока жив был, так и не рассказал ничего внуку. Не любил вспоминать войну, хотя и надевал боевые ордена по праздникам. А вот дед со стороны отца все военные годы отслужил на Дальнем Востоке и воевать начал только в 45-м, уже с японцами. Но умер рано, так что рассказов тоже не осталось.

Отец закончил к концу войны семь классов. Тогда и познакомился он на танцах в сельском клубе с будущей женой. Но, конечно, поженились они не сразу. Отец поступил на фельдшерско-акушерские курсы. Уже в 18 лет он заведовал медпунктом в староверском селе Андронятское. Тяжело было лечить тех, для кого обращение к медицинской помощи считается делом грешным, но Алексей Иванович справился. Через два года пришло время идти в армию. Военком предложил поступать в Алма-Атинское пограничное командное кавалерийское училище. А через 4 года свежеиспеченный лейтенант Иванов вернулся на родину, женился и увез молодую жену в Туркмению — на заставу.

Валерий Алексеевич несколько лет просил отца хотя бы набросать свою автобиографию, хотя бы записать, как родню звали. Ведь и у мамы было шестеро детей в семье. А значит, одних дядь и теть у Иванова целый десяток. А двоюродных братьев и сестер — точно уже и не сосчитать. Он и видел-то только некоторых. Раза два в детстве был в деревне у бабушек.

Да в Перми, где в основном вся родня осела потом. Ну, приезжали, конечно, иногда родственники в Эстонию, потом в Ригу. Да только трудно поддерживать родственные связи, всю жизнь колеся по окраинам огромной страны. Отец сначала отмахивался от настойчивых расспросов младшего сына, но потом, уже на пенсии, подолгу рисовал родословное древо крестьянской семьи, вспоминал, кто жив, у кого сколько детей осталось.

Когда наступили переломные и голодные 90-е годы, миллионы русских, оказавшихся в одночасье за пределами собственной страны, ставших иностранцами, не сходя с собственного дивана, не раз вспоминали это обстоятельство — родня осталась в России.

Опереться было не на кого, выживать сообща, как выживали россияне, вмиг обрубившие от себя вместе с латышами и туркменами тридцать миллионов русских, оставшихся за пределами РФ, — не получалось. А ведь если попробовать подсчитать, то на тридцать миллионов, рассеянных по постсоветскому пространству русских людей, наверняка у каждого второго россиянина приходится по близкому родственнику. Значит, кинул не только Ельцин, кинули равнодушно не просто русских — соотечественников, но и буквально братьев и сестер по крови почти все «россияне».

Я, конечно, хотел было сказать Валерию Алексеевичу, что никто нас не спрашивал. Но почему-то не стал. Выслушал молча и принял к сведению. Привыкнув к постоянным утверждениям журналистов и политиков о том, что «Россия — многонациональная и многоконфессиональная страна», я как-то заново удивился сухим цифрам, которые любил приводить Иванов. О том, что русских в России оказывается не половина, как я привык считать, а восемьдесят с лишком процентов. О том, что самое большое национальное меньшинство в России — татары, составляют всего лишь около четырех процентов всего населения страны. «А. э. мэ..», — блеял я, но возразить было нечего.

Узнав о том, что в Латвии (ныне считающейся государством латышей) русских на момент получения республикой независимости была ровно половина, я стал теряться, не зная, что сказать в ответ на гневные филиппики нового знакомца о «россиянстве» и «многонациональности», об отсутствии в Российской конституции даже намека на руссский народ как государствообразующий. Что уж тут говорить о брошенной родне, ведь и на самом деле даже у меня несколько родственников после войны были отправлены государством поднимать и развивать народное хозяйство — кто в Прибалтику, а кто в Среднюю Азию.

Правда, связи с этой родней оказались потерянными давно, а вспоминать о всяких «троюродных» в перестройку и вовсе было некогда. Все менялось, мчалось кувырком, пьянило переменами даже меня, уже и в те годы человека пожилого.

Творческим людям, к коим я себя скромно причисляю, свойственно было концентрироваться на двух лишь вещах — мировой политике и культуре, и себе лично.

Честно говоря, оставшись не у дел, с трудом дотягивая до оказавшейся вдруг мизерной пенсии, я быстро вспомнил про брата, осевшего «на земле», под Питером. С его помощью купил домишко, сын помог потом найти непыльный заработок чуть в стороне от привычной профессии, родственники жены внезапно разбогатели и тоже помогли выкарабкаться в самые трудные годы. А теперь и вовсе все наладилось. Думал уже, что никогда не возьмусь за раздолбанную «Ромашку», заброшенную на чердак. Впрочем, сын уже год как научил меня пользоваться компьютером и подключил к Интернету. Да вот скучно стало, а тут Ивановы поселились рядом. Знакомых у них в Вырице, конечно, не было — так мы втянулись в общение. Часто спорили поначалу, ругались в меру, как люди интеллигентные.

Потом Иванов поостыл, вжился в Россию, устроился на службу, не вылезал из Питера и Москвы. Но как-то вдруг, разом свернул все проекты, купил себе с Катериной Sky link, чтобы не остаться без Интернета в нашем дачном поселке, нашел занятие, чтобы удаленно, по Сети, зарабатывать скромную копеечку, — и наши разговоры с ним возобновились.

Мало-помалу я стал вникать в его с Катей мир, оказавшийся на самом деле вовсе не таким чужим. А потом и сам до пишущей машинки добрался, с целью разобраться не столько в соседях, сколько в себе и в России, опять несущейся вскачь и никому не дающей ответа на классический вопрос: «Куда несешься ты?».

Вырица наша, конечно, не Баден-Баден, хоть и считалась всегда поселком курортным.

Зимой у нас тишина, сугробы да елки в снегу. Летом-то, конечно, население в десять раз увеличивается за счет дачников — переваливает за сто тысяч. А вообще-то — деревня деревней… Отринув Ригу и Петербург, удалившись к нам в Вырицу — «растить капусту», Иванов любил вспоминать свои «крестьянские» корни. Правда, ни одной грядки не завел на своем большом участке — вырастил только аккуратный газон, который и косил летом каждую неделю с ворчливым удовольствием.

Когда начинали только, в перестройку еще, ругать советскую власть, Валерий Алексеевич, далеко уже не крестьянский сын, всегда говорил оппонентам, как-то внезапно увлекшимся воспеванием дореволюционной России, с упоением и слезой вспоминавшим «поручиков голицыных»: «А кем ты был бы, если бы не советская власть? Пахал бы себе тощую землю в своей деревне. Или ты из бар происходишь? Так их на всю Россию было тричетыре процента, не более. На всех на вас мужиков с деревеньками не хватит!».

То, что советская власть была антирусской, — это правда. То, что за счет русского народа советская империя строилась, — это тоже правда. Но даже это не повод для предательства своей страны и Родины. Так думал комсомолец Иванов. Сказать по правде, постаревший сегодня и узнавший многое Иванов нынешний — крестившийся, переваливший давно за сорок — думает так же. Соблазн, однако, многих увлек за собой. Да только выиграли единицы. Поэтому сколько бы лет ни прошло, а не будет большинство народа относиться к Советскому Союзу с презрением и ненавистью. А будет считать распад державы «геополитической катастрофой» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Что вовсе не помешает жить дальше, богатеть, в церковь ходить и Богу молиться. И нет здесь никакого противоречия.

А кто Советский Союз ненавидел, тот и нынешнюю Россию ненавидит по-прежнему. Да и царская Россия ему тоже нехороша. Самые ярые антикоммунисты — «либералы», они же и самые ярые враги Православия сегодня… Российской империи вчера, и ненавистники русских — всегда. Так о чем спор? Разве что о том, как же это все произошло-то? Как стало возможно? Откуда ноги растут?

С преемственностью как быть? Или же быть преемственности гордости и боли за Российскую империю, за СССР и за нынешнюю Россию, потому как — РОДИНА. Или же быть преемственности идее уничтожения царской России, Советского Союза и нынешней Российской Федерации. Последовательного уничтожения. «До основанья». А затем? А затем русских не будет. Тут и сказочке конец. Вот он снова — вопрос власти и ее легитимности. Власть, она ведь без населения все равно не власть. Без народа. И плевать на «демократические выборы» — поскольку без электората власть вполне может обойтись. И без выборов тоже. А вот без народа, нет Не над кем властвовать будет.

— Нет, Тимофей Иванович! — твердил мне сосед упорно. — Родина — это не трудовая книжка, здесь «перерыва в стаже» быть не может. И с этим вопросом власти придется разбираться, если она хочет властью остаться, конечно.

1965. Крохотный островок Вильсанди в жизни Ивановых сменила застава на Ирбенском направлении (пролив между эстонским островом Сааремаа и латвийским мысом Колка).

Полуостров Сырве вытянут в сторону Латвии. На его оконечности — мыс Сяэре, длинный и узкий, как высунутый язык. Когда отец впервые взял младшего сына с собой на маяк, стоящий почти на самой кромке мыса, и показал ему сверху, с огромной высоты, латвийский берег, просматривающийся через пролив в ясную погоду даже невооруженным глазом, Валера, конечно, не знал, что ему показали судьбу.

Подниматься по железной винтовой лестнице на такую высоту было страшно, хотя часть пути наверх его и несли на руках — взрослому-то без одышки не подняться. А наверху, на маленькой площадке вокруг сердца маяка — огромной лампы с отражателями — порывами задувал просоленный ветер и кричали рассерженно чайки. Дома внизу — всего два казались малюсенькими, а прожекторный пост рядом со старым дотом и вовсе игрушечным.

Мыс слизывал своим острым языком волны и терялся в зеленоватой синеве моря. Слева от него вода была темная, с белыми барашками пены — с этой стороны сразу шли большие глубины. А справа, на мелководье, вода искрилась солнцем, просвечивала каждым камнем на чистом галечном дне и была изумрудной.

Впереди, сразу за кончиком песчаного мыса, плавала в воде капля маленького островка, на котором не росло ни одного деревца, зато была тьма дикой клубники — самой сладкой на свете ягоды. А позади мыс, окаймленный зарослями густого, высокого можжевельника, раздавался вширь. Там прятались круглые бетонные основания старинной Церельской батареи, бившей немецкий флот еще в Первую мировую. Вслед за можжевельником, чем дальше от моря, тем выше, поднимался лес. Перед ним в небо втыкались антенны поста технического наблюдения, а еще дальше, рядом с укрывшейся в лесу заставой, — пограничная вышка. Глубоко в лесу скрывался и командный пункт знаменитой 315-й батареи капитана Стебе-ля, до осени 41-го не дававшей фашистским транспортам пройти в уже захваченные немцами Ригу и Таллин. По берегам, вдоль прибоя, тянулась контрольноследовая полоса, переходить которую разрешалось мальчику только в одном, строго определенном месте. А если снова обойти сверкающий отражатель маяка, стараясь не смотреть под ноги — в головокружительный провал железной площадки, подвешенной над бездной, — то далеко в море, на горизонте, можно было увидеть силуэт сторожевика морских частей погранвойск.

Это был дом. «Лапсепыльв», как говорят эстонцы, — «поле детства». В этом поле можно было гулять везде — пятилетнему Валере все позволялось на участке заставы, потому что каждый шаг его был виден часовому на вышке и нарядам — дозорам, секретам, охранявшим этот кусочек морской границы со Швецией. На прожекторном посту пограничники катали мальчишку на сиденье оператора прожектора, как на карусели, по кругу, и море со всех сторон сливалось в одну сплошную зеленую полосу с можжевельником на берегу.

Забрасывая невод, солдаты брали ребенка с собой в лодку, а потом разрешали перебирать трепещущую рыбу в тяжелой мокрой сети и различать ее учили тоже. Неплановые щенки от овчарок становились тягачами для санок, а когда наскучивало выстраивать в домики домино в Ленинской комнате заставы, дежурный давал разбирать-собирать автомат, который Валера и поднимал-то еще с трудом.

Летом приезжал на каникулы старший брат — Юра, учившийся в окружной школеинтернате для детей пограничников в Ломоносове, под Ленинградом. Мальчишки купались в море, играли в старых дотах Отечественной и Первой мировой, находили, случалось, и оружие, оставшееся с войны. Однажды часовой буквально за ноги выдернул из земли мальчишек, прятавших под стоящим на бетонных столбах фундамента зданием заставы неразорвавшиеся противотанковые гранаты — как раз под канцелярией, где сидел отец.

Война в этих местах прокатывалась через острова не однажды и была страшной. Вот и дядя Митя погиб где-то здесь еще в 41-м.

Аэродром в Когула, сейчас заброшенный, был знаменит тем, что оттуда в самом начале войны производились летчиками полковника Преображенского первые налеты наших бомбардировщиков на Берлин. Эстония и Латвия уже были захвачены фашистами, а Моонзундский архипелаг все еще не сдавался. Дальнобойные морские батареи, построенные по проектам генерала Карбышева, громили транспорты противника, а потом взрывали себя;

командные пункты — бетонированные крепости — затапливали. И как немцы ни пытались их осушить, привести в порядок, чтобы наладить оборону островов уже от наступающих русских, так у них ничего и не получилось.

Остров Сааремаа — Островная земля, когда-то носил немецкое имя Эзель. А еще раньше славяне называли остров — Сырой. Остров великанов, так называли его сами эстонцы.

Местные парни действительно бывают под два метра ростом — блондины с голубыми глазами. Не похожи на нынешних эстонцев на большой земле совершенно. Да и всегда настоящей Эстонией считалась именно Островная земля. Вот и последних лесных братьев оттуда выковыряли лишь к концу 50-х. А одного фрица, прятавшегося на эстонском хуторе с войны, нашли и вовсе в 69-м. И просто отпустили домой, полусумасшедшего от непрерывного страха, длившегося десятилетиями.

Рядом с заставой стоял дивизион ракетчиков ПВО. Уходящие в землю бетонные своды с ракетами внутри поражали детское воображение. Ракеты были как рыбы, такие же сверкающие и хищные, несмотря на плавные обводы. В клуб к ракетчикам ходили смотреть кино. Долго, казалось, шли по деревянным мосткам через болото, в котором водились медянки — ящерицы без ножек, хоть и не змеи, и не ядовитые, но кусались они все равно очень больно. Там же, в клубе, на Новый год Дед Мороз вручал подарки детям. Там же жили друзья — Олежка Иншаков, Наташка Ниже-городова, Светка Даркова. Все они потом вместе пошли в первый класс. Но до школы пока далеко еще было. И можно было позволить себе жить привольно на заставе.

Собирать щавель для зеленых щей сразу за забором — по брустверам окопов и блиндажей заставской линии обороны. Бежать на кудахтанье в курятник и подбирать свежие яйца, опасаясь петуха, норовящего больно клюнуть худые голые коленки. Или собирать утиные яйца на берегу моря. Пытаться подстрелить зайца из самодельного можжевелового лука. Смотреть, как отец возвращается домой со связкой уток или страшно шевелящимся мешком с угрями.

Мама вешала извивающегося угря на проволоку за дверную ручку и потом, надрезав у головы, плоскогубцами снимала с него чулком кожу. А нарезанные куски угря еще долго самостоятельно прыгали на сковородке. Вяленые сиги, подвешенные прямо за окном, чай на веранде через «соломинку» стрелки зеленого лука, сорванного тут же на грядке. Пистолет у отца под подушкой, который так никогда и не удавалось вытащить тайком.

Жизнь была насыщена природой, но не имела никакого сходства с деревенской, как у бабушек, на Урале. Ни пастбищ с коровами, ни деревенской грязи, ни сельского быта.

Только природа и оружие. Море, лес, тишина и отец, отдающий очередному наряду приказ:

«Приступить к охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!».

Алексей Иванович брал с собой сынишку на расположенную рядом, в Мынту, базу торпедных катеров. Иногда выходили в море — на страшной скорости, в облаке брызг проносились вдоль острова. Чтобы не укачивало, офицеры щедро закармливали мальчонку шоколадом из морских пайков, открывали сгущенку, паштет, сыр в маленьких баночках. А во время крупных учений к берегу на участке заставы подходили большие десантные корабли, открывали створки огромных ртов, и из черного чрева тяжело сползала в волну бронетехника морской пехоты. Над островом проносились с ревом штурмовики, исчезая над морем. И тогда уже не казалась застава такой одинокой, оторванной от всего мира. И понятным становилось слово «продержаться». Огромная страна была рядом — чуткая, неделимая, своя, родная. И то, что ты находишься на самом ее краешке, только подчеркивало ее огромность и незыблемую надежность. Казалось бы, какое дело дошколенку до таких понятий, как «Родина», «страна», «свои и чужие»? Но ведь надо было как-то объяснить сыну, что такое граница, что такое застава, чем занимаются все эти взрослые люди вокруг? И потому эти — абстрактные для большинства детей — понятия становились для Валеры и его немногих на границе сверстников самыми первыми и яркими, определяющими всю картину мира.

Первые книжки — собрание сочинений Гайдара, по которому мама уже в четыре года научила читать. Круглый стол в гостиной, который накрывался одеялом, чтобы получился домик, вокруг которого можно было маршировать, сочиняя песенки и исполняя их на ходу.

Огромные елочные шары, подаренные Дедом Морозом в клубе ракетчиков. Мальчишки (брата привезли на зимние каникулы) соревновались — чей шар крепче и бросали их на пол все с большей и большей высоты, пока оба шара не разбились.

Отец круглые сутки пропадал на границе, мать изредка выбиралась в город на целый день, и тогда дежурный по заставе вел мальчика в столовую обедать и обязательно наливал «генеральского» компота, на две трети стакана состоящего из сухофруктов. Уже появился в семье первый телевизор — «Сигнал». Принималась только одна — эстонская программа, и первой запомнившейся передачей, из-за мультипликационной заставки, была «Актуальная камера» — новости на эстонском языке.

Однажды на заставу приехал начальник штаба погранотряда. Он привез отцу новые погоны. А утром следующего дня, когда отец вышел на построение, дежурный сержант по привычке начал доклад: «Товарищ капитан…» Строй не выдержал и, улыбаясь, хором поправил: «Майор!» Вместе с новыми погонами пришла новая должность. Алексея Ивановича перевели в штаб отряда. Надо было переезжать в Кингисепп. Город этот, тогда еще носивший имя эстонского революционера и чекиста, когда-то был столицей ЭзельВикского епископства — одного из государств, входивших в Ливонский орден, и назывался по-немецки Аренсбург. Свидетелем той эпохи остался древний рыцарский замок, нерушимо стоящий на берегу моря с XIV века. Эстонцы сейчас называют город — Курессааре.

Журавлиный остров, значит. Красиво, конечно. Но славянское имя острова — Сырой — все равно было в самом начале истории этой земли.

Населения в районном центре пятнадцать тысяч человек. И штатских русских здесь не увидишь, в отличие от Таллина или Нарвы. Штаб погра-нотряда с гарнизоном да ракетный полк ПВО. Вот и все русские. Погран-зона к тому же. Но зато живая природа не покидала маленького городка. Огромный парк вокруг крепостных валов замка был полон ручных белок. «Микки, микки, микки», — звали их по-эстонски, и тогда они доверчиво спускались с дерева и брали орешки прямо с ладони или даже сами прыгали на людей и проворно карабкались по одежде, обыскивая, обнюхивая карманы в поисках лакомства. Среди детей ходила легенда, что, когда одного жителя поймали за ловлей белок, его выслали с острова.

Замок был центром мальчишеской жизни! Шесть веков уже стоит он, ни разу не поддавшийся приступу врага, хмуро поглядывая на море узкими бойницами, поблескивая под редкими лучами солнца витражами в стрельчатых окнах. Толщина стен, особенно на первых этажах, несколько метров. В каждом окне поэтому — глубокая ниша, в которой можно сидеть часами, забравшись в оконный проем с ногами, — читать Шекспира, заданного на лето.

У островных мальчишек был свой Эльсинор, свои предания и легенды, оживающие в потайных ходах среди стен, в настоящих рыцарских латах, расставленных в сводчатых переходах расположившегося в замке краеведческого музея.

В прудах рассекали желтую ряску на темной воде ручные утки и лебеди. Все чисто, зелено, миниатюрно, уютно. Но настороженным был этот уголок островной земли, потому что мир здесь никогда не был долгим. На скамейках в парке всегда можно было найти свежевырезанную свастику или целый лозунг: «Хитлери мытлесид элавад я выйтлевад» — «Идеи Гитлера живут и побеждают». А в 74-м году, когда Союз, казалось, стоял нерушимо, демонстрации прокатились по центру города. Штаб погранотряда на главной улице был залит красной краской, у офицерских домов стояли часовые. И хорошо, что отец был в отпуске, а то звездопад, полетевший с погонов, мог бы коснуться и старшего офицера штаба майора Иванова.

Вспыхнуло все в один момент. На окраине города, за пределами гарнизона пограничников, стоял, охраняемый часовым, вертолет на открытой площадке. Местная молодежь как-то вечером, подвыпив, начала забрасывать часового камнями. Попали по голове. Тот, контуженный, залитый кровью, погнался за хулиганами, прыснувшими в разные стороны. Заскочил в один из частных домов, находившихся рядом, и, не разбираясь, полоснул из автомата по всей семье. Конечно же разобрались. Конечно же все погасили. Но этот, обычный для окраин империи инцидент вскрыл заодно местное диссидентское подполье, которое сообщало свежую информацию западным радиоголосам и руководило исподволь акциями протеста населения. Кого-то выслали из погранзоны, кого-то арестовали. Наказали сурово и руководство погранотряда.

Всякие байки о своем пограничном детстве рассказывал мне Иванов долгими зимними вечерами. Однажды, во время инспекторской проверки, на остров сбросили нескольких офицеров из калининградской школы морских диверсантов. Всех их, так или иначе, пограничники задержали, уложились в конкретный срок. Кроме одного. Офицер в штатском, сброшенный с парашютом с вертолета, прошел по болотам и лесам весь немаленький остров и, уходя от преследования пограничников, встретил местного хуторянина-эстонца. Представился ему геологом.

— Знаю я, какой ты геолог, — сказал ему старый эстонец по-немецки. — Тебя с ночи русские ищут.

«Геолог», естественно, не стал спорить. Эстонец его накормил, переодел и спрятал в подполе. Зашедшей на хутор «тревожной группе» эстонец сказал, что никого из посторонних не видел. Когда вышло обусловленное условиями проверки контрольное время, «геолог» тепло попрощался с хуторянином и сам явился в штаб погранотряда с докладом.

Эстонца, конечно, выслали с островов за пределы погранзоны. Но не посадили. Время было застойно-спокойное и мягкое.

Ивановы, покинув заставу, обустраивались в новой двухкомнатной квартире в кирпичной пятиэтажке напротив штаба отряда, находившегося не в гарнизоне, расположенном на окраине, а в самом центре города. Дом был городской, но четыре квартиры в нем были отданы офицерам. В одном подъезде двум семьям пограничников, во втором — ракетчикам.

Все это было кстати, младшему сыну пора было идти в школу. Да и старший уже устал учиться в интернате.

Островная земля. Моонзундский архипелаг. Самый большой остров — Сааремаа (второй по величине на Балтике после шведского Готланда). Хийумаа, Муху, Вормси… И сотни маленьких островков, включая и вовсе безымянные. Столица и райцентр — город Кингисепп, ныне Курессааре. Добираться паромом от Виртсу на Большой земле — до Куйвасту на острове Муху. Дальше — от Муху до Сааремаа — по дамбе. А можно лететь самолетом прямо из Таллина. Час на Ил-14. Позже, уже на Як 40, всего тридцать пять минут. Конечно же, если есть в паспорте отметка «ЗП» (зона пограничная). Немногие организованные туристы за месяц подавали заявление в МВД с просьбой разрешить посещение острова. Теперь сами эстонцы говорят, что так-то оно было лучше. Не было сотен тысяч иностранцев, накинувшихся саранчой на заповедную природу, когда ушли наши пограничники. Зато и в советское время на Сааремаа было все. Свой пивзавод, построенный чехами, свои рыболовецкие колхозы и рыбоперерабатывающие цеха, свои мясной и молочный комбинаты. В магазинах всегда были свежие продукты, в универмаге и уж тем более в сельских промтоварных лавках можно было купить все, что не только в России, но и в Эстонии считалось дефицитом, — от итальянской обуви до американских джинсов.

Море было прохладным, но чистым. Рыба — свежая, вяленая, копченая — была у всех своя. Весной весь город покрывался рамками с плотвой и ельцом, выставленными на солнце в окнах немногих пятиэтажек, на чердаках, во дворах деревянных домиков за каменными оградами, сложенными из плиток известняка, везде. Грибы, к которым эстонцы довольно равнодушны, ягоды, молоко, сметана, творог — все это было привычно, обыденно. Острова в этот, как оказалось, короткий, советский период истории — не знали бедных. Надувались потихоньку гордостью, как и вся Прибалтика: «Мы кормим весь Союз!» Гордость переросла со временем в спесь. А потом, в первые годы после независимости, спесь лопнула. И снова стали тянуть лямку. Прилично, чисто, культурно. Но, как и до войны, появились хозяева, на которых и надо было работать.

Ну что ж, так оно привычнее. Крестьянский труд и море уже не приносят прибыли, уже нет советских дотаций. Но зато есть тысячи иностранных туристов, хлынувших на лоно нетронутой, заповедной природы в бывшей погранзоне. Туристам нужны отели, горничные, повара, официанты, шоферы, экскурсоводы и симпатичные девочки. Кто-то должен убирать, чистить, мыть, подавать. Такова жизнь в Европе. Такой она была при царе, при немцах, такова она и сейчас. Такой и будет. Советские русские развратили народ, отучили работать.

А ведь у каждого народа есть свое место на земле. Вот и «берег ветров» превратился в курортную зону. Как говорят туристы — здесь особенная аура. Валерий Алексеевич, навестивший остров уже в новом веке, вздыхал про себя: «Аура эта скоро исчезнет, растает, не выдержит сотен тысяч туристов и, главное, бесцельности нынешнего существования островов. Раньше здесь люди выживали. Раньше острова были форпостом, крепостью на морском пути. Теперь не нужны крепости. Выживает теперь не самый упорный, а самый угодливый и изворотливый. Остров великанов стал островом официантов. Ну что же? Время такое. К тому же каждому — свое».

Но еще в 70-х здесь все было по-другому. Свои четырнадцать лет Валера встретил обычным январским утром. Русские дети учились во вторую смену в эстонской средней школе. Всего по одному классу — от первого до десятого. Да и то в каждом русском классе десять — пятнадцать учеников, редко больше. Все — дети офицеров. И делились не на гражданских и военных, а на пограничников и ракетчиков — в зависимости от того, где служили отцы — в погранотряде или ракетном полку ПВО. Мама работала в «Военной книге», к тому же все знала о пристрастиях сына, и подарок ко дню рождения лежал на письменном столе аккуратной стопкой. Толстенные «20 лет спустя» да еще три тома «Виконта де Бражелона». И не из свежих поступлений в магазин, а 56-го года издания.

Прекрасно сохранившиеся, вкусные, упоительно толстые тома. «Три мушкетера» из тисненной золотом серии «Библиотеки фантастики и приключений» были прочитаны давным давно, а вот продолжения не найти было даже в лучшей на острове гарнизонной библиотеке погранотряда. Хотя там, казалось, было все: собрания сочинений Жюля Верна и Майн Рида, Марка Твена и Конан Дойля, Беляева и Грина. многотомная «Библиотека пионера», и даже все двадцать восемь томов «Антологии зарубежной фантастики».

Русская и советская классика были, конечно, и на домашних полках, и на многочисленных книжных стеллажах у соседей снизу — тоже пограничников. Строгая школьная «англичанка» по вечерам превращалась из Элеоноры Васильевны в тетю Элю и занималась с Валерой дополнительно английским, который сама она учила в Москве, а потом и в Лондоне, прожив там три года вместе с мужем, служившим в охране советского посольства, состоявшей, как правило, из офицеров-пограничников.

А еще был почтовый ящик, который, если сравнить с нынешним временем, действительно был почтовым. Так славно морозным зимним утром спускаться на первый этаж и вытягивать из ящика толстые книжки журналов, хрустящие и почему-то кажущиеся особенно гладкими на ощупь газеты. и письма! Письма да извещения на посылки и бандероли были самыми радостными открытиями. От девочек и от мальчишек, от очаровательной польки из Зелены Гуры, смешно называвшей Иванова: «Валерию!»

«Здравствуй, Валерию!» — писала она, не догадываясь, что это просто имя в адресе в дательном падеже.

Четырнадцать лет считались солидным возрастом. Ведь даже фильмы в эстонских кинотеатрах делились не только на те, которые «до 16», но и на те, которые «до 14 лет». Так что «Ромео и Джульетту» и «Генералы песчаных карьеров» можно было смотреть уже семиклассникам. Впрочем, детство Иванова на островах было вполне целомудренным.

Наезжая иногда в Таллин, к другу Аркадию, отца которого — начальника тыла отряда — перевели туда на новую должность, Валера с удивлением замечал, что есть вещи, обыденные для таллинских школьников, вещи и проблемы, которые в их классе мальчишки даже и не обсуждали — как принадлежавшие какому-то другому миру. Они с Аркашкой часто наведывались (налетали, точнее) друг к другу на каникулы; между встречами посылали друг другу бандеролями маленькую бобину с пленкой, на которую записывали на обычном магнитофоне длинные звуковые письма друг другу.

Через три года, когда семья переедет в Ригу, все изменится. Семнадцатилетний Иванов пустится тогда (как ему казалось) во все тяжкие, стараясь наверстать, ухватить, проглотить побольше свободы и соблазнов большого столичного города. А пока. Пока ему только что стукнуло четырнадцать. Валера бережно отложил в сторону — на сладкое — четырехтомник Дюма, включил магнитофон «Иней» и под любимую «The Night Chikago Died» повис на перекладине, подвешенной в дверном проеме, стараясь подтянуться по крайней мере двадцать раз, а если получится, то и больше.

В подарках были не только книги от матери, но и новый мохеровый шарф от отца, и роскошная коробка ленинградских конфет от старшего брата-студента, присланная, наверное, родителям по почте, заранее. Наскоро позавтракав вместе с первыми страницами «20 лет спустя», Валера заставил себя оторваться от книжки и быстро оделся.

Пробежал рысью со своего третьего этажа вниз, усмехнувшись победно на площадке, на которой обычно сидели соседи — эстонские подростки — и дулись в карты. Долгое время, направляясь в школу во вторую смену, он проходил сквозь них, уже пришедших из школы, как сквозь строй, получая обидные щипки и подножки. Пока недавно не остановился и вместо обычного злобного чертыханья не заехал одному из картежников такого подзатыльника, что у того и карты из рук выпали. Тройка пацанов зашипела свое «куради райск» и «вене сига» («чертов гад», «русская свинья»), но драться почему-то не стала, а потом и вовсе убралась с площадки и больше там не собиралась. А на Новый год, встретившись у подъезда, они даже прокричали ему: «С праздником!» А он им пожелал:

«Хеад уут аастат!» — по-эстонски.

Куда идти в первое утро своих четырнадцати лет? Январский морозец только подгонял длинные ноги навстречу заалевшему на востоке небу. Валера быстрым шагом, почти бегом заторопился по улице Ленина к парку. Раскидистые дубы, тополя, клены виднелись уже издалека в конце упиравшейся в парк улочки, тянулись вверх снежными кронами, заслоняя собой крепостные валы старинного рыцарского замка.

Валера прошагал по скрипучему от мороза деревянному мосту через ров, по длинному изогнутому тоннелю в толще крепостной стены вошел во внутренний двор. Прямо перед ним тянулась вверх двумя башнями квадратная громадина замка, с такими маленькими, по сравнению с этой каменной глыбой, воротами посередине. Но он не пошел через заснеженную предзамковую площадь, а круто свернул налево и по пологому, разъезженному саночниками спуску взбежал на крепостной вал. Прямо перед ним над городом вставало желто-красное огромное солнце. На валу не было ни души, как и во всем парке в этот, еще ранний час.

Сегодня здесь стояла морозная тишина, лишь изредка скрипящая снегом под ногами.

Солнце поднималось все выше и выше, и алым светом начинало слепить глаза. Подросток развернул плечи, расставил уверенно ноги и сунул руки в карманы новенькой финской нейлоновой куртки. Ему исполнилось четырнадцать лет. Он уже не мальчик, он… юноша?

Он имеет теперь право на любовь, которая пришла в этом возрасте к Ромео, на подвиг, который четырнадцатилетними совершали комсомольцы и пионеры-герои. У него впереди целая жизнь! Может быть даже, потом, в глубокой старости, он встретит новый, XXI век, о котором лишь фантасты пишут сегодня в книжках. Но прожить сорок лет — это слишком долго! «Разве можно будет в сорок лет понять и почувствовать все то, что чувствую я сейчас? — спрашивал он кого-то внутри себя. — Разве тогда, в старости, если доживу до нее, я смогу вспомнить, каким я был сильным, умным, талантливым, удачливым?» Мир становился все более ослепительным; внезапно, при полном безветрии, с заиндевевших ветвей деревьев пушистыми солнечными искрами сам собой начал осыпаться невесомый снег.

Там, впереди, за парком, за Ратушной площадью, за штабом погранот-ряда, за школой; в новом районе, пятиэтажки которого лишь чуть-чуть проступали на горизонте даже отсюда, с высокого крепостного вала, наверняка сидела у окна и смотрела в его сторону, отложив учебник, самая лучшая девушка на свете, и сегодня он пригласит ее к себе на день рождения, и, может быть даже, вскоре, на танцах для русских школьников в Доме офицеров, где играет пограничный ВИА, он будет танцевать с ней под «Перемена мала, я смолчу, как всегда»… и не смолчит, признается ей в любви.

Дожив все же до сорока лет и встретив новый век, Валерий Алексеевич, уже знавший про себя, что дожил он действительно чудом, и чудо это было вовсе не в его власти, тем не менее любил при случае, развалившись «в кресле у камина» и покуривая любимую сигаретку, вспоминать юность.

«Знаете, друзья, я никогда ничего не сделал для того, чтобы жизнь моя выстроилась так причудливо и не совсем обыденно. Я никогда не мечтал, даже в детстве, стать политиком или журналистом, ходить в море, повидать другие континенты, участвовать в войнах и революциях, снимать пусть документальное, но все же кино, в общем, говоря проще — увидеть столько жизни и так много оттенков ее и сторон попробовать буквально на вкус.

Иногда даже до оскомины.

Я был тихим книжным мальчиком. Я никогда не стремился на самом деле ни к приключениям тела, ни к подвигам духа. Мне вполне хватало книг и собственного уютного дивана. Единственное, что я делал сам, — я просто не отказывался от того, что предлагала мне жизнь. Нужно ехать вслед за отцом к новому месту службы — и я ехал. Нужно было идти в армию — и я шел. Нужно было работать или учиться — и я учился. Нужно было окунуться с головой в политику или идти на войну — я не сам это выбирал. Мне всегда почему-то предлагали все это какие-то люди, или просто так складывались обстоятельства.

Жизнь, как в романе Пьюзо, «делала мне предложения, от которых я не мог отказаться». И ведь действительно не мог. Так разве я виноват в том, что жизнь моя сложилась так, как сложилась? Сам я и пальцем о палец для этого не ударил. Я только не отказывался. Я слабый человек, я не умею сказать жизни — нет!

Я знаю многих людей, которые сами ищут приключений на свою голову, все бегут кудато в поисках экстрима, тоскуют от ежедневной сытой суеты, мечтают о другой доле.

Я же всю жизнь мечтал только об одном — о любви и покое. Но так уж получается, наверное, в жизни, что именно любовь и покой являются той приманкой, на пути к которой ее трепетного и мечтательного соискателя ожидает длинная штурмовая полоса, полоса препятствий длиною в те самые первые сорок лет жизни, которые, увы, удается преодолеть далеко не всем мужикам, даже тем, кто гораздо круче нас.»

В свои сорок семь, уже в Питере, а точнее, на даче в Вырице, когда камин в большой гостиной, полной светлого дерева и яркого солнечного света, стал не фигурой речи, а реальностью и даже обыденностью бытовой — для тепла, а не для эстетики, — Валерий Алексеевич вычитал в одной из книжек уникальное присловье: «В России живем!»

Понимая теперь, что и туркменская пустыня, и эстонские острова, и рижские мостовые — все это была и есть тоже Россия, Иванов уже не искал больше других слов для объяснения всего, что с ним в жизни случилось и, даст Бог, еще случится: «Чему вы удивляетесь, братцы? В России живем!»

Конечно, Валерий Алексеевич слегка рисовался, да и позволял себе такие разговорные эскапады только с самыми близкими людьми, умевшими вместе с ним иронически усмехнуться над его же словами.

Зная о том, что играет сам с собою, помня, что «русский человек всегда себе кажется самозванцем», Иванов был потрясен собственным детским дневником, обнаруженным случайно в одной из кочевавшей с ним по жизни коробок с архивами. Конечно же, дневник этот не перечитывался ни разу с момента его написания. Да и теперь открывать его было больно и страшно, и неудобно, и стыдно почему-то. Но, преодолев в первый раз внутреннее смущение; странное, как будто в чужие, а не в свои собственные залезаешь детские секреты, Валерий Алексеевич уже не мог оторваться и обнаружил очень много для себя интересного.

— И самое главное, Катенька, — говорил он своей второй и, как втайне надеялся, уже последней и любимой жене. — Ведь что интересно, оказывается, я всю свою жизнь уже в детстве себе предсказал, именно в этом самом дневнике!

— Что именно, Кот?

— Да все, абсолютно все! Я-то ведь искренне считал, будучи уже взрослым человеком, что в детстве даже и не мечтал о том, какую жизнь хочу прожить.

— Ну, так не бывает, милый.

— Ну, конечно, мечтал, но мне казалось почему-то, что в детстве я стремился совсем к другому, не к тому, что получилось. Не могу вспомнить даже, какой мне представлялась идеальная жизнь. У меня ведь никогда, даже в детстве, не было кумиров. То есть тех, «делать бы жизнь с кого»! Ну да, я любил тех или иных героев книг, уважал каких-то исторических деятелей. Но никогда я не хотел стать чьей-то копией, пусть даже это был бы величайший человек на земле.

— Да и я была такою, разве нет?

— Так ведь, наверное, потому мы с тобой и вместе сейчас, а? Дай поцелую! Ну вот, сладко!..

Так вот, в результате, стал. копией своих детских мечт! Невероятно!

— Что ж тут такого удивительного, милый? Ты хотел, ты стал! Гордиться можно этим! И я тобой горжусь! Ты у меня лучший в мире Кот!