«Электронная версия книги: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa || yanko_slava || || Icq# 75088656 || Библиотека: || Номера страниц - внизу ...»

Какое великолепное зрелище являл собой Камоэнс, пишущий во мраке ночи! Такой спектакль обладает своей собственной длительностью. Стихотворение само стремится к своему окончанию, поэт стремится достичь своей цели. Как не увидеть в тот момент, когда свеча гаснет, что глаза кота — это носитель света? Кот Камоэнса, конечно, не вздрогнул, когда умерла его свеча14. Кот, это бодрствующее животное, чуткое существо, которое видит сквозь сон, сохраняет способность Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] бодрствовать в световой гармонии с лицом поэта, озаренным отблеском гениальности.

Теперь, когда благодаря столь чрезмерно насыщенному образу мы приобрели чувствительность к драме малого света, мы можем избежать преимуществ навязчиво зрительных образов. Когда мы одиноки, ничем не заняты и грезим, созерцая пламя свечи, мы быстро начинаем понимать, что эта излучающая свет жизнь есть также жизнь, которая нам о чем-то говорит. Поэты учат нас слушать.

Пламя шумит, пламя плачет. Пламя — существо, которое страдает. Это страдание прорывается в печальном шепоте. Любая малая боль — это знак мировой боли. В треске своей свечи мечтатель, начитавшийся книг Франца фон Баадера, обнаруживает в миниатюре приглушенные вспышки молнии. Он слышит треск горящего существа, то «крак», которое Эжен Сюзини считал непереводимым с немецкого на французский15. Удивительно, что самыми непереводимыми с одного языка на другой являются феномены звуков. Звуковое пространство языка вызывает собственные резонансы.

Но умеем ли мы принимать в свой родной язык отдаленные отзвуки, отвечающие нам в нишах слов? Читая слова, мы видим их, но уже не слышим. Каким открытием был для меня «Словарь французской ономатопеи» нашего славного Шарля Нодье. Он научил меня прощупывать ухом полости слогов, составляющих звуковое здание слова. С каким удивлением, с каким изумлением узнал я, что для слуха Нодье глагол «clignoter» («мигать») был ономатопеей пламени свечи. Конечно, вместе с дрожащим пламенем дрожит и веко, непроизвольно движется глаз. Но ухо, которое полностью отдается желанию слушать, уже уловило тревогу пламени. Мы мечтаем, мы больше не смотрим. И вот ручей звуков пламени перестает течь, слоги пламени свертываются. Вслушаемся:

пламя мигает. Исходные слова должны имитировать то, что мы слышим, прежде чем выразить то, что мы видим. Три слога мигающего пламени свечи сталкиваются, разбиваются друг о друга. CH, gno, ter — ни один из этих слогов не хочет раствориться в другом. Тревога пламени вписана в три маленькие непримиримости трех созвучий. Грезовидец слов никогда не перестанет сочувствовать этой драме созвучий. Из всех слов французского языка слово clignoter более всего наполнено трепетом.

Подобные грезы уносят нас слишком далеко. Они могут родиться только под пером погруженного в свои мечты философа, забывающего о сегодняшнем мире, в котором мигание — один из симптомов, изучаемых психиатрами, а «мигалка» - указатель поворота — механизм, подчиняющийся пальцам автомобилиста. Но слова, которыми называют столь разные вещи, теряют свой истинный смысл. Они утрачивают первое, самое привычное, первоначальное значение. Грезовидец свечи, грезовидец, вспоминающий о своем пребывании в обществе маленького язычка пламени, читая Нодье, вновь познает слова в их первоначальной исходной простоте.

Как мы отмечали во введении, грезовидец пламени легко превращается в мыслителя пламени. Он хочет понять, почему молчаливое существо свечи вдруг начинает стонать. Для Франца фон Баадера этот треск, этот «крак», «каждый раз предваряет воспламенение независимо от того, происходит ли оно тихо или шумно». Этот треск возникает «вследствие контакта двух противоположных принципов, один из которых подчиняет себе другой или сам подчиняется ему». Пламя должно все время как бы возгораться вновь, чтобы, преодолевая косную материю, поддерживать управление светом. Если бы мы обладали более тонким слухом, мы бы услышали все отзвуки этих глубинных движений. Зрение слишком склонно к упрощению. Шорох же пламени, воспринимаемый слухом, свести к упрощению никак нельзя. Пламя рассказывает нам о той борьбе, которая поддерживает единство всех сил горения.

Но души и сердца, склонные к тревоге, не успокаиваются созерцанием космологических картин, запечатлевая страдания конкретного существа в муках всей вселенной. Для грезовидца пламени лампа — это подруга, она связана с состояниями его души. Если она мигает, то это потому, что она чувствует беспокойство, готовое охватить всю комнату. И в тот момент, когда пламя мигает, «мигает» и кровь в сердце грезовидца. Пламя охвачено тревогой, и вздох в груди грезовидца переходит в рыдания. Ощущающий психическое единство с миром вещей грезовидец драматизирует незначительное. Для такого грезовидца вещей, с его вниманием к мельчайшим подробностям, все исполнено человеческой значимости. Мы легко могли бы привести многочисленные примеры неуловимой тревоги, овладевающей тихим пламенем. Пламя свечи раскрывает свои предзнаменования. Приведем один пример.

В ночь, полную ужаса, лампа Стриндберга начинает коптить:

«Я открываю окно. Ворвавшийся поток воздуха угрожает потушить лампу. Лампа начинает петь, стонать, попискивать»16.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Напомним, что этот текст был написан Стриндбергом по-французски. Лампа попискивает, она как бы выражает детскую печаль, и весь мир поэтому чувствует себя несчастным. И Стриндберг еще раз узнает, что все сущее мира предсказывает ему несчастье. Не означает ли это попискивание то же мигание, но в более минорной тональности - мигание со слезами на глазах? Не становится ли это слово, произнесенное со слезами в голосе, ономатопеей жидкого пламени, о котором время от времени упоминается в философии огня?

На другой странице того же рассказа Стриндберг подозревает свет в злой воле: именно потрескивание свечи предсказывает ему несчастье17.

«Я зажег свечу, чтобы приняться за чтение. Воцарилась зловещая тишина. Я слышал, как стучит мое сердце. Вдруг раздался сухой треск, и я вздрогнул, как от электрического разряда.

Что это?

Огромный кусок стеарина упал на пол. Ничего более, но у нас это предвещало смерть» (р. 205).

У Стриндберга, конечно, психика человека, с которого как будто содрали кожу. Он обладает чувствительностью к самым малозаметным драмам материи. Может вызывать тревогу и уголь в печи, когда он, сгорая, крошится и остатки не спекаются. Но несчастье сразу и возрастает, и становится более изощренным, когда оно исходит от света. Лампа, свеча — разве от них не исходит огонь, который ближе всего человеку? Не становится ли огонь, раз он дает свет, самой великой ценностью?

Смятение, царящее на вершинах ценностей природы, раздирает сердце грезовидца, который хотел бы быть в мире со вселенной.

Отметим, что в тревоге Стриндберга, испытываемой им при виде несчастья свечи, мы не находим никакого следа увлеченности символизмом. Событие — здесь это все. Каким бы незначительным оно ни было, оно служит выражением действительности.

Легко заметить наивность этого безумия. Может вызвать удивление то, что оно проявляется в рассказе, повествующем о реальных страданиях, пережитых в стенах дома. Но факт именно таков.

Пережитый писателем психологический факт дублируется фактом литературным. Стриндберг верит, что самое незначительное событие способно взволновать человеческое сердце. Он считает, что, заронив каплю страха, он заполнит им одиночество читателя.

Разумеется, психиатру не составит большого труда, прочитав этот рассказ Стриндберга, диагностировать шизофрению. Но обретая литературную форму, такие рассказы ставят проблему: не несут ли шизофрению такие писания? Не переживет ли минуты шизофрении каждый, кто с интересом прочитает «Inferno»? Стриндберг знает, что, творя в атмосфере абсолютности одиночества, он общается с великим Другим одиноких читателей. Он знает, что в каждой душе, за пределами всякого разума есть уголок, в котором живут самые детские страхи. Он уверен, что может найти отклик страданиям свечи. В «Inferno» он следует девизу, провозглашенному им в автобиографии: «Войди туда, и других охватит страх»18.

Когда насекомое устремляется в пламя свечи, это жертвоприношение сопровождается легким шумом, крылышки трещат, пламя вспыхивает. Кажется, что жизнь хрустнула в сердце грезовидца.

Более шелковистым, менее звучным оказывается конец моли. Она летает бесшумно, едва касаясь пламени, — мгновение, и вот оно уже пожрало ее. Для грезовидца, умеющего грезить более масштабно, чем проще событие, тем дальше могут завести его комментарии к нему. Так, чтобы раскрыть эту драму, Юнг написал целую главу под заглавием «Песня моли»19. Юнг цитирует стихотворение поэтессы, больной шизофренией, исследование которого стало исходным пунктом первого издания «Метаморфоз души».

Поэзия здесь придает незначительному факту значимость судьбы. В стихотворении все приобретает преувеличенные масштабы. Именно к солнцу - огню всех огней — летит крошечное существо, столь долгое время пролежавшее, свернувшись, в своей куколке, летит в поисках высшего жертвоприношения, блистательного жертвоприношения.

Вот что поет моль, что поет больная шизофренией: «Я стремлюсь к тебе с того мига, как во мне пробудилось сознание, когда я была червячком. Я мечтала только о тебе, когда была куколкой.

Сколько таких, как я, погибли, вспорхнув к испускаемым тобой слабым искрам. Пройдет всего лишь час, и с моим хрупким существованием будет покончено. Но мое последнее усилие, как и первое мое желание, не будет иметь другой цели, как приблизиться к твоему величию. Тогда, узрев тебя в мгновение экстаза, я умру счастливой, ведь мне удалось хоть раз увидеть источник красоты, тепла и жизни во всем великолепии сияния».

Такова песнь моли, символ, созданный мечтательницей, стремящейся умереть в солнечных лучах.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] И Юнг, не колеблясь, сближает стихотворение этой шизофренички со стихами, в которых Фауст мечтает раствориться в солнечном свете:

Зачем мне крылья не даны С ним вровень мчаться неустанно!

На горы в пурпуре лучей Заглядывался б я в полете И на серебряный ручей В вечерней темной позолоте.

Опасный горный перевал Не останавливал бы крыльев.

Я море бы пересекал, Движение этих крыл усилив.

Когда б зари вечерний свет Грозил погаснуть в океане, Я б налегал дружнее вслед И нагонял его сиянье20 6*.

Мы без колебаний присоединяемся к сопоставлению Юнгом стихотворения Миллер и поэмы Гёте, поскольку присутствуем здесь при том разрастании образа, который является одним из самых устойчивых динамизмов литературной грезы. Для нас это свидетельство психологического достоинства грезы, нашедшей свое выражение в поэзии.

В цикле «Западно-восточный диван» Гёте берет в качестве темы «блаженную ностальгию» (Selige Sehnsucht) бабочки, устремляющейся в пламя.

Только мудрому открою, Ибо чернь тотчас глумится, — То прославлю, что живое, К смерти огненной стремится В освеженьи ночи страстной, Где родился, где рождаем, Ты в тиши, при свечке ясной, Чуждым светом осаждаем.

Вот уже не полонен ты Тени вкруг сгустившим мраком;

К высям бурно увлечен ты — Сочетаться горним браком.

В дали путь любой отраден Ты летишь, заворожен, — И в конце, до света жаден, Вот ты — бабочка — сожжен.

Такая судьба получает у Гёте следующий девиз: «Умри и восстань».

Коль постигнуть не далось Эту «смерть для жизни», Ты всего лишь смутный гость В темной сей отчизне.7* В предисловии к «Дивану» Генрих Лихтенбергер дает обширный комментарий к стихотворению.

Мистицизм в восточной поэзии «представляется Гёте чем-то родственным античному мистицизму, платоновской и гераклитовской философии. Не раз погружавшийся в чтение Платона и Плотина, Гёте тонко чувствует параллели между греческим и восточным символизмом. Он признает идентичность суфийской темы летящей на пламя факела бабочки и греческого мифа, где бабочка — это символ души и где Психея предстает в виде юной девушки или бабочки, пойманной и захваченной Эросом в плен и сгорающей в пламени»21.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Моль бросается в пламя свечи: это позитивный фототропизм — скажет психолог-материалист, это комплекс Эмпедокла — скажет психиатр, стремящийся прочитывать человеческое начало в глубине первоначальных импульсов. И оба они будут правы. Но только грезы могут привести ко всеобщему согласию, поскольку грезовидец, созерцая покорившуюся своему тропизму, своему инстинкту смерти моль, спрашивает себя, имея перед глазами этот образ: почему не я? Если моль — это уменьшенный до крошечных размеров Эмпедокл, то почему и мне не стать фаустовским Эмпедоклом, который, умирая в огне, в солнце завоевывает свет.

Пусть бабочка сжигает свои крылья в огне лампы, пусть мы не успеем во избежание этого несчастья потушить свет — это можно назвать космической ошибкой, и она не возмущает нашу чувствительность. И, однако, какой символ заключен в этом существе, сжигающем в огне свои крылья! Сжечь свое украшение, сжечь свое существо — вот над чем без конца размышляет грезящая душа. Когда Полина, героиня Пьера-Жана Жува, смотрится в зеркало перед своим первым балом и видит себя такой прекрасной, когда она хочет быть чистой, как монахиня, и в то же время обольстительной для всех мужчин, она вызывает в нашем сознании образ погибающей в пламени бабочки: «Но милая моя, остерегайся пламени. Вот и еще одна гибнет, как погибла такая же вчера, эта бабочка тоже сейчас погибнет. Сама того не желая, она устремляется к огню, не понимая, что это огонь, и вот половина крылышка уже сгорела в огне, она возвращается снова и снова, но ведь это огонь, бедная бабочка, это же огонь!» Полина — это чистый огонь, но это огонь. Она хочет стать соблазном для других, но сама оказывается во власти соблазна. Она так прекрасна! Ее собственная красота — это соблазняющий ее огонь. С этой первой сцены начинает разыгрываться драма смерти чистоты в грехе. Роман Жува — это роман судьбы. Умереть из-за любви, в любви, как умирает бабочка в огне - не значит ли это реализовать синтез Эроса и Тонатоса? Повествованию Жува дают жизненный импульс одновременно инстинкт жизни и инстинкт смерти. Эти два инстинкта, раскрытые, как это удалось сделать Жуву, в их глубинной сущности, в их первичности, не противоречат друг другу. Такой психолог глубин, как Жув, показывает нам, что они действуют в ритмах судьбы, в ритмах, включающих жизнь в циклы бесконечных обновлений.

И первичный образ, образ женской судьбы, выбранный Жу-вом, — это образ бабочки, сгорающей в огне свечи в ночь первого бала.

У меня было желание следовать за грезовидцами пламени в их грезах самого различного плана, даже за такими, которые размышляют над смертью притягиваемых огнем ночных бабочек. Но это как раз те грезы, к которым я не могу присоединиться. Мне прекрасно известны состояния головокружения. Пустота влечет меня к себе и ужасает. Но эмпедокловским головокружениям я не подвержен.

Одиночество смерти — слишком великий сюжет, чтобы такой грезовидец одиночества, как я, мог размышлять об этом. Поэтому, чтобы закончить эту главу, остается мне еще раз сказать о том, как я превращаю в свои те простые и спокойные грезы, о которых я упоминал в начале этой главы.

Жан Кассу всегда мечтал обратиться к великому поэту Милошу со следующим вопросом, достойным того, чтобы задать его королю: «Как вы себя чувствуете. Ваше Одиночество?»

На этот вопрос есть тысяча ответов. В каком месте души, в каком уголке сердца, в каких излучинах разума великий отшельник становится одиноким, действительно одиноким? Одиноким?

Что это значит? Затвориться от мира или обрести утешение? В каком убежище, в какой келье поэт действительно одинок? И когда все меняется в соответствии с цветом неба, с красками снов, каждое впечатление одиночества великого отшельника должно обретать свой образ. Такие «впечатления» это прежде всего образы. Нужно вообразить, представить себе одиночество, чтобы познать его, чтобы его полюбить и чтобы от него защищаться, чтобы быть спокойным и мужественным. Если мы хотим создать психологию психической светотени, в которой озаряется и гаснет сознание нашего существа, мы должны множить образы, дублировать каждый образ. Одинокий человек, достигнув высот своего одиночества, иногда считает, что он может сказать, что это такое. Но каждый одинок по-своему, и грезовидец одиночества способен познакомить нас лишь с несколькими страницами из этого альбома светотени проведенных в одиночестве часов.

Что касается меня, то всякая причастность к даруемым мне поэтическим образам, всякое приобщение к одиночеству других повергает меня в действительное одиночество, в единение с одиночеством других.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] В общении с одиночеством других я становлюсь одиноким, глубочайшим образом одиноким.

Но, безусловно, это приглашение к одиночеству должно быть целомудренным, сдержанным и опосредованным, а таким может быть только образное одиночество. Если одинокий писатель захочет описать мне свою жизнь, всю свою жизнь, он станет тотчас же чуждым моей душе. Основания его одиночества никогда не станут основаниями для моего. Одиночество не имеет истории. Все мое одиночество содержится в первичном образе.

Вот простой образ, центральная картина в светотени снов и воспоминаний. Грезовидец сидит за своим столом, в своей мансарде. Он зажигает лампу, зажигает свечу. Тогда я начинаю вспоминать, тогда я обретаю себя: я приобщаюсь к его бдению. Я так же исследую, как и он. Мир для меня, как и для него, — трудная для понимания книга, освещенная пламенем свечи. Ведь свеча — подруга в одиночестве, особенно в одиноком труде. Свеча освещает не пустую келью, она освещает книгу.

Один, во мраке ночи, наедине с книгой, освещенной свечой, — книга и свеча, два островка света в борьбе с двумя мраками — разума и ночи.

Я изучаю! Я — всего лишь субъект глагола «изучать». Мыслить я не смею. Прежде чем мыслить, нужно изучать.

Одни лишь философы начинают мыслить, прежде чем изучать и исследовать. Но свеча потухает раньше, чем мы успеваем понять книгу. Нужно постараться не потерять ни минуты из того времени, когда горит свеча, из тех великих часов, когда мы погружены в прилежное изучение жизни.

Если я поднимаю глаза от книги, чтобы посмотреть на свечу, то вместо того, чтобы исследовать и изучать, я начинаю грезить.

Поэтому в одиноком бдении время движется волнообразно. Оно колеблется между ответственностью знания и свободой грез, этой слишком необременительной свободой одинокого человека.

Образа бодрствующего при свече грезовидца мне достаточно, чтобы начать это волнообразное движение от мысли к грезам. Да, я был бы смущен, если бы грезовидец, как центр этого образа, поведал мне причины своего одиночества, рассказал бы какую-нибудь давнюю историю измены в своей жизни. Ох! Я сыт по горло своим собственным прошлым. Мне совсем не интересно прошлое других людей. Но мне нужны образы других, чтобы расцветить свои собственные. Мне нужны грезы других, чтобы вспомнить часы труда при слабом свете свечи, чтобы вспомнить, что я тоже был грезовидцем свечи.

Устремляясь вверх... пламя освобождается от своего одеяния.

Октавио Пас. Орел или Солнце?

Среди грез, наполняющих нас чувством легкости, чрезвычайно действенными и простыми являются грезы высоты. Все объекты прямой формы направлены к зениту. Вытянутая по прямой форма устремляется ввысь и увлекает нас в своей вертикальности. Покорение реальной вершины остается спортивным подвигом. Грезы устремляются к большой высоте, грезы уносят нас по ту сторону любой вертикальности. Большинство грез полета рождаются из соперничества в вертикальной устремленности с предметами и существами, имеющими прямую, вертикальную форму. Рядом с башнями и деревьями грезовидец высоты грезит о небе. Грезы высоты питают наш инстинкт вертикальности, инстинкт, вытесненный обязанностями обыденной жизни, — жизни плоско горизонтальной. Вертикализирующие грезы — самые освобождающие из всех грез. Нет более верного средства достичь высокого уровня грез, чем дать грезам увлечь себя вовне. Но не является ли самым решительным «вовне» то, которое обретается «выше»? К нам слетают грезы, в которых высшее забывает, уничтожает низшее. Живя в зените прямого объекта, аккумулируя грезы вертикальности, мы познаем трансцендентность бытия. Образы вертикальности дают нам возможность войти в область ценностных измерений. Общаться через воображение с вертикальностью прямого объекта — значит испытывать на себе благотворное действие возносящих сил, значит приобщаться к скрытому огню, живущему в прекрасных формах, в формах, обретающих устойчивость в своей вертикальности.

Мы уже в достаточной мере развили тему вертикальности в одной из глав нашей книги «Грезы о воздухе»23. Если читатель захочет обратиться к этой главе, то он проникнется той атмосферой, которой насыщены наши сегодняшние грезы о вертикальности пламени.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Чем проще сам объект, тем грандиознее грезы о нем. Пламя свечи на столе отшельника подготавливает все грезы вертикальности. Пламя — это вертикальность, полная мужественности и хрупкости. Любое дуновение грозит потушить пламя, но оно все же выпрямляется. Сила, устремляющаяся ввысь, возвращает свою действенность.

Высоко вздымается пламя свечи И пурпур ее встает на дыбы, — говорится в одном стихотворении Тракля24.

Пламя — это вертикальность обитаемая. Каждый грезовидец знает, что пламя одухотворено жизнью. Оно обеспечивает свою вертикальность чувствительными рефлексами. Если при воспламенении случайность мешает порыву к зениту, пламя тотчас же на это реагирует. И грезовидец воли, направленной по вертикали, усвоив урок пламени, понимает, что должен выпрямиться. Он обретает волю устремляться своим пламенем ввысь, подниматься изо всех сил к вершине горения.

А какой великой, какой прекрасной может стать та минута, когда свеча горит без помех! Какая изысканность и утонченность жизни ощущается в пламени, удлиняющемся, вытягивающемся ввысь!

Тогда ценность жизни и ценность грез обретают единство.

Стебель огня!

Познаем ли мы когда-нибудь все, что благоухает? — говорит поэт25.

Да, стебелек пламени столь прям и хрупок, что пламя превращается в цветок.

Так образы и вещи обмениваются свойствами. Вся комната грезящего о пламени проникается атмосферой вертикальности. Мягкий, но устойчивый динамизм увлекает грезы к вершине. У нас может возникнуть интерес к бушующим вокруг фитиля глубинным вихрям, мы можем увидеть в чреве пламени водовороты, в которых борются тьма и свет. Но каждый грезящий о пламени устремляет свои грезы к вершине. Именно здесь огонь превращается в свет. Вилье де Лиль-Адан взял в качестве эпиграфа к одной из глав своего «Изиса» арабскую пословицу: «Факел не освещает своего основания».

Именно на вершине рождаются самые великие грезы.

Пламя по своей сути обладает такой вертикальной устремленностью, что грезовидцу бытия оно представляется направленным к потустороннему, эфирному небытию. В поэме, озаглавленной «Пламя», есть строчки:

Огненный мост от реального к ирреальному Каждый миг — сосуществование бытия и небытия26.

Игра бытия и небытия с ничем, с пламенем, с пламенем, быть может, созданным лишь нашим воображением, — вот в чем заключается для философа прекрасное мгновение иллюстрированной метафизики, внезапно обретшей ясность.

Но всякая глубокая душа имеет свое личное потустороннее. Пламя служит иллюстрацией всех «выходов за пределы». Созерцая пламя, Клодель спрашивает себя: «Откуда материя берет импульс, чтобы перейти в категорию божественного?»27.

Если бы мы дали себе право порассуждать на литургические темы, то без труда нашли бы примеры символизма пламени. В этом случае нам следовало бы обратиться к знанию. Но тогда мы вышли бы за рамки замысла этой небольшой книги, которая должна удовлетвориться возможностью понять символы в их эскизном варианте. Кто захочет войти в мир символов, отмеченных знаком огня, тот может сделать это, познакомившись с книгой Карла-Мартина Эдсмана «Ignis divinus»28.

Во «Введении» мы выразили нежелание следовать знанию, любому научному или псевдонаучному опыту, касающемуся феноменов пламени. Мы сделали все возможное, чтобы сохранить однородность отдавшихся на волю воображения грез, грез одинокого мечтателя. Нельзя гнаться за двумя зайцами, когда принимаешься достаточно глубоко грезить о пламени.

Непосредственные наблюдения, сделанные совместно Гёте и Эккерманом, учителем и учеником, не подготавливают никаких идей, не могут быть воссозданы с той серьезностью, которая подобает научному изысканию. Тем более они не могут открыть нам пути для понимания философии космоса, оказавшей столь большое влияние на немецкий романтизм29 8*.

Чтобы сразу же доказать, что, обращаясь к Новалису, мы покидаем область физики фактов и вступаем в область физики ценностей, прокомментируем краткое положение из «Разговоров Гёте с Эккерманом»: «Licht macht Feuer» - «Свет рождает огонь»30.

В немецком варианте эта фраза в три слога проговаривается так быстро, она мелькает стрелой Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] такой стремительной мысли, что здравый смысл не сразу начинает чувствовать нанесенную ему рану.

Весь ход обыденной жизни предписывает нам прочитывать эту фразу наоборот, поскольку в обычной жизни мы зажигаем огонь, чтобы добыть свет. Этот вызов примет только тот, кто привержен к космологии ценностей. Состоящая из трех слогов фраза «Licht macht Feuer» - это первый акт идеалистической революции феноменологии пламени. Это одна из тех стержневых фраз, которые повторяет грезовидец, чтобы собрать всю свою убежденность. Целыми часами я воображал, я слышал, как губы поэта произносят эти три слога.

Идеалистическое доказательство не может обмануть: для Новалиса идеальность света должна стать объяснением материального действия огня.

Фрагмент из Новалиса имеет продолжение: «Licht ist der Genius des Feuerprozesses» — «Свет — гений процесса огня». Чрезвычайно серьезное заявление для поэтики материальных элементов, поскольку первенство света отбирает у огня его мощь абсолютного субъекта. Огонь обретает свое истинное существо только к концу процесса, когда он превращается в свет, в муках горения он освобождается от всей своей материальности31.

Если бы по пламени можно было прочесть эту перевернутость причинности, то следовало бы сказать, что именно в этой точке содержится резерв действия. Очищенный в этой точке свет распространяется на всю свечу. Тогда свет поистине становится источником энергии, определяющим сущность воспарения пламени. Понять ценность в том самом действии, в котором она превосходит факты, в котором она обретает свое устремленное ввысь бытие, - значит понять сам принцип идеализирующей космологии Новалиса. Все идеалисты, размышляющие при созерцании пламени, получают тот же стимул к воспарению. Клод де Сен-Мартен писал: «Движение разума подобно движению огня, оно организуется в устремленности ввысь»32.

Согласовывая между собой фрагменты, в которых Новалис упоминает о вертикальности пламени, мы могли бы сделать вывод, что все, что в космосе имеет прямую форму, все, что вертикально, есть пламя. В динамическом выражении это могло бы обрести следующий вид: все, что устремляется ввысь, обладает динамизмом пламени. Несколько смягченное соответствие становится для нас ясным. Новалис пишет:

«В пламени свечи оказываются задействованными все силы Природы».

«In der Flamme eines Lichtes sind alle Natur krften ttig»33.

Пламя конституирует само существо животной жизни. А Новалис употребляет обратное выражение: «Животная природа пламени»34. Пламя — это в каком-то смысле чисто животное начало, чрезмерное проявление животного начала, оно является по преимуществу пожирателем (das Gefrssige). То, что эти афоризмы рассыпаны в виде фрагментов по всему произведению, говорит о непосредственном характере выраженных в нем идей. Именно здесь мы находим истину грез, которую можно доказать, только проникнувшись глубочайшим ониризмом, больше мечтая, нежели размышляя.

В таком случае каждое царство, сфера растительного или животного мира - это один из типов имеющего свои характерные проявления пламени. В переведенных Метерлинком отрывках мы читаем:

«Дерево может стать только расцветающим пламенем, человек — только пламенем говорящим, животное — пламенем блуждающим»35.

Поль Клодель, по-видимому, незнакомый с этим текстом Новалиса, пишет то же самое. Для него жизнь - это огонь36. Жизнь подготавливает свое горючее в растении и воспламеняется в животном:

«Растение, или переработка горючей материи. Животное, заботящееся о своем собственном пропитании», — говорит Клодель в резюме, являющемся наброском к рассказу.

«Если растение может определить себя как "горючая материя", то для животного она является материей зажженной»37.

«Животное поддерживает (свою форму), сжигая то, чем питается энергия, проявлением которой оно является, и добывая себе то, что может утолить голод заключенного в нем огня»38.

Догматический тон этой принимающей форму девиза космологии, как у Новалиса, так и у Клоделя, без сомнения отпугнет и заставит отшатнуться представителя философии знания. Но совсем другое дело, если мы примем эти афоризмы в рамках поэтики. Пламя тогда станет творческим началом. Оно приобщит нас к поэтической интуиции, чтобы сделать участниками пламенеющей жизни мира. Оно обратится тогда в живую поэтическую субстанцию.

Пламя становится как бы существительным для самых различных существ и явлений. Чтобы охарактеризовать их, нужно лишь Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] прилагательное. Поверхностный читатель, может быть, увидит здесь лишь стилистическую игру.

Но если он проникнется воспламеняющейся интуицией философа-поэта, то поймет, что пламя — это старт живого бытия. Жизнь — это огонь. Чтобы постичь ее сущность, нужно сгорать в единении с поэтом. Пользуясь формулировкой Анри Корбена, мы сказали бы, что новалисовские формулы стремятся довести наши размышления до раскаленного состояния.

Но вот еще один динамический образ, в котором размышления о пламени обретают сверхжизненный порыв, предназначенный возвысить жизнь, продолжить жизнь до уровня, превышающего саму эту жизнь вопреки несостоятельности обычной, земной материи. Фрагмент Новалиса резюмирует целую философию пламени-жизни, жизни-пламени:

«Искусство вырываться за пределы самого себя есть всегда и везде самый высший акт. Это та точка, в которой жизнь обретает свои истоки, свое начало, это выражение генезиса жизни. Пламя - не что иное, как действие такого рода. Итак, философия начинается там, где философствующий философизирует самого себя, то есть растрачивает себя и себя возобновляет»39· 40.

В одном из вариантов своего произведения Новалис, имея в виду два близких значения глагола «verzehren» (растрачивать и пожирать), указывает на переход в процессе горения от определяющего к определяемому, от удовлетворенного бытия к бытию, обретающему свободу. Существо делает себя свободным, растрачивая себя и возобновляя себя, разделяя таким образом судьбу пламени и особенно сверхпламени, сверкающего в своей высшей точке.

Но прежде чем начать философствовать, нужно, может быть, еще раз увидеть. А если увидеть нельзя, то, может быть, нужно еще раз представить себе редчайший феномен, который мы наблюдаем, сидя у очага, когда от спокойного пламени отделяются вспархивающие огоньки, более легкие и свободные, взлетающие под покровом камина.

Я часто созерцал это зрелище, предаваясь грезам бессонными ночами. Иногда моя добрая бабушка зажигала над пламенем пеньку, и медленная струйка дыма поднималась вдоль черного очага.

Ленивый огонь не всегда сжигал сразу все древесные эликсиры. Дым нехотя покидал сверкающее пламя. У пламени было еще столько всего, что могло бы сгореть. Вот и в жизни есть столько такого, чему суждено загореться опять!

И когда снова появлялись язычки сверхпламени, бабушка говорила мне: «Смотри, дитя мое, это огненные птицы». Тогда я, всегда заходивший в своих грезах дальше бабушкиных слов, начинал представлять себе, что эти огненные птицы гнездятся в сердцевине поленьев, скрываясь под корой и нежной древесиной. Дерево, основа для гнезд, пока оно росло, готовило упрятанное в глубине гнездо, куда потом укроются огненные птицы. Когда очаг раскалялся, приходило их время вылупиться и улететь.

Я бы не посмел рассказывать о своих грезах и далеких воспоминаниях, если бы первичный образ — пламя, вспархивающее над собственной поверхностью, чтобы продолжать гореть, — не был истинным. Это вспархивающее пламя, обретающее новый порыв за пределами своего первого порыва, за пределами своей высшей точки, видел и Шарль Нодье. Он говорил об «этих грезящих огоньках, взлетающих над факелами или канделябрами в миг, когда пепел, из которого они родились, уже остыл»41.

Это обретающее новую жизнь, взвивающееся пламя иллюстрируется у Нодье отдаленным сравнением. Он говорит о времени, когда «одна лишь любовь продолжала жить, поднимаясь над миром людей, подобно огонькам, озаряющим пространство над факелом самым чистым светом».

Для новалисовского грезовидца ожившее пламя, пламя, проникнутое энергией полета, становится птицей.

Где вы еще увидите птицу, как не в пламени? спрашивает юный поэт42.

В своих грезах и играх перед очагом я близко познакомился с домашним Фениксом, самым воздушным, эфирным из всех Фениксов, ведь он возрождался не из пепла, а только из дыма. Но когда какое-нибудь редкое явление становится основой для необычайного образа, наполняющего душу чрезмерными грезами, кому или чему следует приписывать полноту реальности?

Физик ответил бы так: Фарадей провел опыт с зажженной свечой и сделан этот опыт сюжетом публичной лекции43. Эта лекция вошла в число других, прочитанных на вечерних курсах и объединенных им под заглавием «История свечи». Чтобы опыт удался, нужно дуть на свечу тихо, очень быстро зажечь дымок, один лишь дымок, не затрагивая фитиль.

Наполовину проникаясь знанием, наполовину грезя, я бы сказал: чтобы удался опыт Фарадея, надо Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] действовать очень быстро, так как реальные вещи не грезят слишком долго. Нельзя позволять свету уснуть. Надо поторопиться разбудить его.

Глава IV. Поэтические образы пламени в жизни растений Уж знаю, сплю ли я.

Ведь в подсолнечнике свет не меркнет.

Селин Арно. Антология Когда мы начинаем грезить о силах, поддерживающих в каждом объекте его форму, нам легко вообразить, что в любом вертикально направленном существе царит пламя. Пламя - это динамический элемент устремленной по прямой жизни. Только что мы цитировали следующую мысль Новалиса: «Дерево — это не что иное, как зацветающее пламя». Теперь мы проиллюстрируем эту тему, напомнив читателю образы, без конца возрождающиеся в воображении поэтов.

Прежде чем привести примеры подвигов поэтического воображения, может быть, следует повторить, что сравнение — это не образ. Когда Блез де Виженер сравнивает дерево с пламенем, он лишь сближает слова, и ему не удается прийти к действительной согласованности словаря растений и пламени. Приведем страницу, которая кажется нам прекрасным примером многословного сравнения.

Едва Виженер начинает говорить о пламени свечи, как уже переходит на дерево: «Подобно пламени оно имеет корни, уходящие в землю, откуда оно получает питание, как светильник получает питание из сала, воска или масла, заставляющих его гореть. Стебель, сосущий сок, подобен светильнику, в котором огонь поддерживается вбираемой им в себя жидкостью, а белое пламя — это одетые листьями сучки и ветки. Цветы и плоды, конечная цель дерева, — это то белое пламя, к которому все сводится при горении»44.

Читая это развернутое сравнение, мы никогда не проникнем в тысячу огненных секретов, исподволь подготавливающих пламенеющий взрыв цветущего дерева. Попытаемся же, следуя за воображением поэтов, брать образы, причастные поэтической перво-родности, рождающиеся из того, что достойно восхвалений, из зерна живой поэзии, — поэзии, которую мы можем заставить жить в нашей душе.

Когда образ пламени предстает воображению поэта, чтобы открыть ему истину мира растений, он должен обрести словесное выражение. Объяснять этот образ, развертывать его означало бы замедлять, останавливать полет воображения, объединяющего полыхание огня и терпеливую мощь зелени. Образы-фразы, в которых обретает свое выражение растительное пламя, являются действиями, полемически направленными против здравого смысла, закостеневшего в своих привычках восприятия и речи. Но воображение, рождающее новый образ, настолько уверено в том, что оно обладает истиной мира, что полемика с тем, у кого оно отсутствует, была бы потерянным временем. Для одаренного воображением, говорящего с себе подобными, лучше было бы произносить и произносить без конца полные юной свежести фразы о пламени растительной жизни.

Так начинается царство смелых, решительных образов, царство поэтических решений. Всякая поэзия — это начало. Мы предлагаем назвать эти образы-фразы, насыщенные обновляющей экспрессию волей, поэтическими высказываниями. Называть их фрагментами было бы неправильно.

В образе, обретающем свою силу в сгущении, ничто не может быть раздроблено.

Пользуясь словарем высказываний догматического воображения, ботаникой всех растений-огней, которые взращивают поэты, мы смогли бы, может быть, расшифровать диалог поэта и мира. Без сомнения, всегда будет трудно привести в порядок великое множество своевольных и самобытных образов. Но иногда достаточно одной привлекающей наше внимание поэтической искорки, чтобы в отношении какого-либо оригинального образа мы могли сблизить два различных жанра. Например, как можно отказаться от мысли, что Виктор Гюго и Бальзак принадлежат к одной плеяде ботаников грез, если сопоставить эти две поэтические сентенции:

Всякое растение - это лампа. Его благоухание - свет45.

Благоухание — это смесь воздуха и света46.

Безусловно в эстетике Бальзака именно растение в своей вершине — в цветке, осуществляет этот изумительный синтез воздуха и света.

Нечто вроде бодлеровского соответствия проявляется в устремленности ввысь, к вершине, как Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] если бы ценность вершины, высоты пробуждала ценность основания. Так, грезовидец, переживающий соответствия запаха и света в двух планах, со всей серьезностью воспримет «мысль», подчеркивающую значение и ценность мягкого света: «Иные деревья начинают источать большее благоухание, когда их касается радуга»47.

Редкий поэт может подарить нам само зерно образа, образ-зерно, зерно-образ, для которого характерна большая сгущенность, чем для поэтического высказывания. Вот слова, ставшие выражением полыхающего в глубине дерева пламени, — настоящее обетование пламенеющей жизни.

Луи Гийом в поэме, названной «Старый дуб»48, дарует нам два слова, которые переполняют нас грезами: «Костер соков», — говорит он, воспевая дерево.

«Костер соков» — словосочетание неслыханное, священное семя нового языка, который должен осмыслить мир с помощью поэзии. Строить поэтические высказывания предоставляется самому читателю. Нам привидится тысяча поэтических высказываний, если мы будем грезить об этом огненном соке, дающем силы огня царю деревьев. Что касается меня, то, пробудившись от своих старых видений под действием поэтического вдохновения, я представляю себе огромное существо, которое корчится в муках, подобных мукам Лаокоона, и, грезя обо всех этих поднимающихся и горящих соках, я начинаю чувствовать, что дерево — это носитель огня. И поэт предсказывает дубу великую судьбу. Дуб — это Геракл в мире растений, во всех фибрах своего существа подготавливающий апофеоз пламени костра.

Мир космических противоречий рождается из этого узла враждебных друг другу сил. Луи Гийом соединил в двух словах огонь и воду. Именно здесь нашел свое выражение великий триумф языка.

Только поэтический язык способен на такую дерзость. Поистине, мы оказываемся в области свободного и творческого воображения.

Иногда зерно образа приносит чрезвычайно обильные плоды. Оно одним махом достигает вершины своих возможностей. В одном образе Жан Кобер сравнил пламя с одинокой струей воды, устремленной вверх по прямой, гораздо более прямой, чем все деревья в саду. «Струя воды Кобера»

(великая честь — дать свое имя несотворенному образу) - для меня это пламя мощной струи, огонь, взвивающийся до максимума своей высоты, до предела своего, направленного по прямой, действия.

Есть сады, Где средь камней Полыхает в сумерках Одинокая струя воды49.

Великая радость слова дарована нам поэтом. Благодаря ему мы переходим границы исходных различий. Вода горит. Она холодна, но она обладает силой, и потому горит. Благодаря какому-то естественному сюрреализму она получает силу воображаемого огня.

Нет ничего надуманного и искусственного в этом непосредственном сюрреализме водяной струипламени. Жан Кобер концентрирует сюрреализм своего образа в одном-единственном слове: слово «полыхает» становится источником дереализации и сюрреализации. Одно слово «полыхает»

разрушает всю сумеречную меланхолию стихотворения. Завоеванный образ становится в этом случае свидетельством творческой меланхолии.

Подобный синтез объектов, подобное слияние объектов, заключенных в совершенно различную форму, таких, как струя воды и пламя, дерево и пламя, почти не поддается выражению в прозе. Здесь нужно стихотворение, нужна податливость поэтического языка, поэтические превращения. И бытие образов становится гимном, а их он превращает в объекты гимна, в гимнические объекты. Именно гимн является синтетизирующей силой. Мексиканский поэт Октавно Пас прекрасно это чувствовал и выразил в очень точных словах: гимн — это в одно и то же время Огненный тополь, воды струя50.

Здесь поэт предоставляет читателю находить промежуточные фразы — удовольствие поэта создавать поэтические высказывания, которые должны объединить пламя стройного дерева и совершенно вертикальное пламя водяной струи. Вместе с поэтами нашего времени мы вступаем в царство поэзии внезапного, поэзии, не склонной к болтовне, поэзии, которая всегда хочет жить в первозданном слове. Мы должны вслушиваться в слова стихотворения, как будто слышим их Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] впервые. Поэзия — это очарование на уровне слова, в слове, через слово.

Мы пользуемся любой возможностью, чтобы выразить свое восхищение независимыми поэтическими ценностями. Но нам нужно вернуться к конкретному плану исследований растительных образов пламени: возьмем же более простые примеры родственной близости света, цветов и плодов.

Дерево — это гораздо больше, чем просто дерево, — говорит поэт51.

Оно протягивает к свету самое ценное, что у него есть; вот так во многих стихах плодоносящие деревья превращаются в деревья-бра. Этот образ так естествен в поэзии садов. Все эти светильники в летней листве — эта пища огня. Один из персонажей Диккенса признается, что, когда он был ребенком, он думал, «что птицы обязаны своими сверкающими глазами красным и блестящим ягодам, которыми они питаются»52.

В одной лекции о живописи Матисса, которая называлась «Поэзия света», Арсен Сорей цитирует восточного поэта:

Апельсины — лампы сада.

Сорей цитирует также Марселя Тири:

На яблонях поблескивают плоды, как лампочки.

Но эти образы возникают слишком стремительно, для них характерна завершенность, они не рождаются в результате долгих грез, видящих в дереве преобразователя сока жизни в субстанцию огня и пламени.

Когда августовское солнце переработает первые соки, огонь медленно наполнит виноградную гроздь. Виноград начинает светиться. Гроздь становится люстрой, которая сияет под абажуром широких листьев. Целомудренный виноградный листок прежде всего предназначается для того, чтобы скрывать виноградную кисть.

Наполнение огнем, наполнение светом — между двумя этими образами выбирают поэты космических грез. Для Рашильд во времена ее юности виноградный куст, вбиравший в себя через мужскую ветвь весь огонь земли, отдават грозди «сатанинский сахар, прошедший перегонку в неистовстве вулкана»53.

Опьянение человека завершает безумие виноградной лозы.

В каждом дереве поэт видит единство трех движений:

Дерево - источник, дерево - фонтан, огненная дуга54.

Существуют деревья, у которых почки полны огня. Для д'Аннунцио лавр - такое горячее дерево, что если обрезать его ветви, ствол тотчас же покроется почками, подобными «зеленым искрам»55.

Грезовидец, вдохновленный Новалисом с легкостью примет как одну из аксиом поэтики растительного мира следующую формулу: цветы, любые цветы — это пламя — пламя, которое хочет стать светом.

Каждый грезовидец цветов чувствует это становление света. Оно вселяет в него воодушевление как нечто, превосходящее то, что он видит, превосходящее реальность. Поэт-мечтатель живет в ореоле красоты, в реальности ирреального. Поэт, не обладающий возможностями художника, творящего при помощи красок отнюдь не собирается вступать в соперничество с тем, что является привилегией живописи. Если посмотреть на поэтическое искусство со всей последовательностью, то поэту, этому живописцу слова, известны привилегии свободы. Он должен выразить в слове цветок.

Он может проникнуть в сущность цветка только одушевляя пламя этого цветка пламенем речи.

Поэтическое выражение проявляется тогда в том становлении света, которое любой новалисовский грезовидец предчувствует в философских созерцаниях.

Проблема поэта в том, чтобы выразить реальное через ирреальное. Он живет, как мы это отмечали в предисловии, в светотени своего существа, наполняя реальность то светом, то полутьмой и каждый раз придавая поэтическому выражению какой-то неожиданный нюанс.

Но рассмотрим несколько поэтических выражений цветка-пламени, заключающих в себе совершенно разные нюансы зависимости от дара поэта.

Прежде всего приведем пример, в котором пламя цветка могло бы быть заимствованным пламенем, отражением заходящего солнца:

Небо гаснет и каштаны загораются, — Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] пишет Жан Бурдейет56.

Высоко взметнувшаяся листва осенних каштанов ведет свою партию в симфонии заходящего солнца. Если мы возьмем стихотворение во всем его целом, то легко представим себе, что любое дерево обладает действием света. Пожар вершин заходит, спускается во всех цветах сада. Поэма Бурдейета заканчивается следующим прекрасным стихом:

Георгины хранят в себе уголья солнца.

Когда я читаю подобное стихотворение пирофорически, я чувствую, что оно устанавливает между солнцем, деревом и цветком какое-то единство огня.

Единство огня? Само единство действия придает миру поэтическое выражение.

В творчестве того же поэта можно найти цветы, чье пламя более индивидуализировано. Красный тюльпан: уж не является ли он вспышкой огня? Не будет ли каждый цветок каким-нибудь определенным видом пламени?

Медные тюльпаны Огненные тюльпаны Скрученные от жары В эти майские дни57.

Если вы принесете из сада тюльпан и поставите его на стол, то получится лампа. Поставьте красный тюльпан в вазу с длинным горлышком. И в одиноком созерцании одинокого цветка вы почувствуете, что вами овладевают грезы свечи.

В одной статье Бернарден де Сен-Пьер пишет: «Шарден говорит, что в Персии, когда молодой человек дарит тюльпан своей возлюбленной, он дает ей понять, что его лицо, как этот тюльпан, горит огнем, а сердце — раскаленные угли»58. Действительно, в глубине чашечки цветка можно разглядеть совершенно черный фитиль факела.

Когда цветок — это навевающая покой лампа, пламя, лишенное драмы, поэт находит слова, становящиеся счастьем речи:

Голубой люпин горел Мягким светом лампы59.

Здесь на уровне речи нашло свое выражение жидкое пламя, текущее в губоцветных слогах.

В моем воображении рождается нежная женщина, которая смотрясь в зеркало, вновь и вновь повторяет эти два стиха. Ее губы как бы проникнуты счастливым движением. Ее губы могли бы научиться мягко цвести.

Среди всех цветов истинное горнило образов пламенеющих растений - роза. Она Становится самим существом мгновенно покоренного воображения. Какая напряженность в этом стихотворении поэта, который мечтает о времени, когда Соединяются огонь и роза And the fire and the rose are one60.

Чтобы такие созвучия придавали двойную ценность каждому образу, нужно, чтобы они были наполнены двойным смыслом. Нужно, чтобы грезовидец слов увидел в своем очаге целый розовый куст.

Иногда кажется, что цветы рождаются в пылающих углях. Так Пьер де Мандьярг пишет:

Огонь герани зажигает уголь61.

Что же лежит у истока этих великих грез, расцвеченных красным и черным? Цветок или очаг? Для меня образ поэта проявляется дважды, и оба раза — с неистовой силой.

Все зависит от темперамента поэта. У Лундквиста безмятежный василек, будто наэлектризованный, поднимается в пшеничном поле и угрожает жнице как пламя паяльной лампы.

Лампа и роза обмениваются своим нежным светом.

Роденбах, склонный к мягким образам, пишет Лампа в комнате - это белая роза62.

В своем доме с сотней зеркал Роденбах выращивал воображаемые цветы. Он писал:

От лампы в зеркале зацветают водяные лилии.

Грезы отражений Роденбаха столь космогоничны, что его воображение создает вертикальный пруд. Так поэт покрывает стены своей комнаты картинами, изображающими водяные лилии. Ничто не может остановить охваченного вдохновением поэта, видящего в любом источнике света цветок.

Более горячий поэтический темперамент найдет и более страстное выражение для полыхающего в розах огня. В творчестве д'Аннунцио мы часто можем встретить охваченные огнем розы. В романе «Огонь» читаем:

«Посмотри на эти красные розы!

— Они горят. Можно подумать, что в венчике лежит, зажженный уголек. Они действительно Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] горят»63.

Как просто сказано! Торопливому читателю это может показаться банальным. Однако писатель вкладывает этот диалог в уста охваченных огнем страсти влюбленных. Красные цветы могут стать символом целой жизни. Через несколько строк диалог возобновляется:

«Смотри, они становятся все краснее. Бархат Бонифацио... Ты помнишь? Та же мощь.

— Цветок, горящий изнутри!»

На другой странице, где д'Аннунцио описывает работу стеклодувов, образ меняет свое направление. Теперь именно расплавленное стекло принимает образ, цветка, — новое доказательство взаимного действия двух полюсов одного образа: «Рождающиеся кубки раскачиваются на концах стеклодувных трубок, они розового и голубоватого цвета подобно щитку начинающей менять краски гортензии»64.

Вот так, огонь цветет, а цветок загорается.

Можно без конца развивать эти два дополняющих друг друга образа: цвет - это эпифания огня, цветок — онтофания света65.

В мире цветов наше воображение теряется. Мы почти не умеем, мы уже больше не можем собирать цветы в глубинном бытии их существа, как свидетельство мира красоты — мира, множащего свои прекрасные создания. Каждый цветок, однако, обладает своим собственным светом.

Каждый цветок — это заря. Грезовидец неба должен обрести в каждом цветке цвет неба. Этого желает греза, которая во всякой вещи приводит в движение сверхбодлеровское соответствие своей волей к жизни в вышине.

В начале одной научной статьи, которая называется «Симпатия и теопатия у "верных в любви" в исламе»66, Анри Корбен ссылается на слова Прокла, приводя в пример «гелиотроп и его молитву»:

«Как же иначе можем мы объяснить — спрашивает Прокл, — что движение гелиотропа следует за движением солнца, а движение селенотропа — за движением луны, образуя, таким образом, некий кортеж, сопровождающий, насколько возможно, эти своеобразные факелы неба - как можно объяснить этот факт, если не допустить гармонию причин, пересечение причин между земными и небесными существами?»

«Ведь действительно, всякая вещь возносит молитву, соответствующую месту занимаемому ею в природе, она поет хвалу главе того божественного ряда, к которому она относится — хвалу духа, хвалу, возносимую разумом, всей своей природой и чувствами. Ведь гелиотроп движется в той мере, в какой он свободен в своем движении, и если в совершаемом им вращении мы уловим звук колебания воздуха, производимый этим движением, то мы поймем, что это гимн его владыке - гимн, какой только может петь растение».

На каком уровне, на каких высотах возможно осмысление этого текста Прокла? Прежде всего, нужно почувствовать, что этот текст для того и разворачивается, чтобы достичь большой высоты, всех возможных высот. Все, что воспаряет от огня, воздуха, света обладает также и божественным началом. Любая развернутая греза является составной частью существа цветка. Пламя жизни всего, что цветет — это устремленность к миру чистого света.

Все примеры такого становления представляют собой счастливое становление медлительности.

Факелы в небесных садах, соответствующие цветам, растущим в садах человека, это медленное, уверенное пламя. Небо и цветы приходят к согласию, чтобы научить погруженного в раздумье медленной медитации, медитации-молитве.

Если мы будем дальше углубляться в написанное Анри Корбе-ном, то должны будем безоговорочно открыться измерению Высоты — Высоты принимающей статус священного. Для Прокла осененный небесными красками гелиотроп возносит молитву, ведь он в своей беспримерной верности всегда поворачивается к своему Господу. И Анри Корбен цитирует этот стих из Корана:

«Каждое существо на земле может молиться и возносить хвалу только по-своему»67, и Корбен показывает, что гелиотропизм гелиотропа является у исламских «приверженцев любви» гелиопатией.

В дальнейшем эта история усложняется. В частности, на сцену выходят олень и зеленый дятел.

Зеленый дятел, воплощение всех легендарных птиц, может, спрятав огонь в свои яркие перья, отнести людям какого-нибудь племени. Фрейзер приводит столько примеров из легенд, где животные становятся благодетелями человека, что мы учимся верить — верить хотя бы немного, совсем немного — во все то, во что нам предлагают верить этнологи. Мы становимся послушными учениками школы наивности. Но при чтении этого рассказа о малайском племени, собиравшемся, Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] чтобы погреться вокруг букета пылающих цветов, моим рассудком овладевает демон иронии и ось наивности разворачивается в обратном направлении: какая хитрость, верно, светилась в глазах этих дикарей, когда они ломали эту комедию о происхождении огня из цветка перед доверчивым миссионером.

Предаваясь непосредственным грезам над поэтическими образами, мы принимаем все маленькие чудеса, рожденные нашим воображением. Когда в игру вступают ценности поэтические, неприлично упоминать о других ценностях и приступать к изучению поэтических ценностей с критических позиций. Тем не менее, чтобы закончить эту небольшую главу, приведем еще один пример. Мы не можем удержаться, чтобы не посмотреть на него с точки зрения уроженца Шампани.

Мы позаимствовали этот пример из одной достаточно серьезной книги. Лорд Фрейзер без всяких предисловий и комментариев пишет: «Когда Менри вошли в общение с племенем малайцев, они увидели у них красный цветок (gant'gn: по-малайски: gantang). Малайцы стояли вокруг цветка и протягивали к нему руки, чтобы согреться»68.

Чтоб робкой лампе смелости придать, Зажгла все звезды ночь без дна и меры.

Тагор. Светлячки (Надпись на женском веере) Пережитое нами общение с привычными предметами погружает нас в жизнь медлительного покоя. Когда мы созерцаем, нас охватывают грезы, обладающие своим прошлым, но каждый раз наполненные новой свежестью. Предметы, хранящиеся в «шкатулке», в этом тесном музее любимых нами вещей, являются талисманами грез. Мы воскрешаем их в памяти и уже одно их название увлекает наши грезы к какой-нибудь очень давней истории. Какой же катастрофой для наших грез становится то, что названия, старые привычные названия меняют свой предмет, начинают связываться с другим предметом, совсем не похожим на добрую старую вещь из нашей потертой временем шкатулки. Те кто жил в прошлом веке произносили слово «лампа» совсем другими губами, чем губы сегодняшних людей. Слова «электрическая лампочка» у меня, мечтателя о словах, вызывают смех. Никогда слово «лампочка» не сможет стать настолько привычным, чтобы употребляться с притяжательным местоимением69. Кто может теперь сказать: «моя электрическая лампочка» — как говорили раньше: «моя лампа»! Как можем мы грезить перед лицом подобной деградации притяжательных местоимений, тех местоимений которые так выразительно могли бы передать наше общение с предметом?

Электрическая лампочка никогда не сможет стать источником грез, подобно той живой лампе, которая давала свет благодаря маслу. Мы вступили в эру управляемого света. Наша роль заключается лишь в том, чтобы повернуть выключатель. Мы превратились всего лишь в механических исполнителей механического действия. Мы не можем воспользоваться этим действием, чтобы, испытывая законную гордость, осознать себя в качестве субъекта глагола зажигать.

В прекрасной книге «Путь к космологии» Евгения Минковско-го есть глава под названием «Я зажигаю лампу»70. Но лампа здесь — электрическая. Достаточно нажать пальцем на выключатель, чтобы черное пространство озарил свет. Тот же механический жест совершает обратное преображение. Простой щелчок провозглашает все тем же голосом свое «да» и свое «нет».

Феноменология, таким образом, предоставляет нам средство побывать сразу в двух мирах или, скорее, в двух сознаниях. С помощью электрического выключателя можно бесконечно играть в игру «да» и «нет». Но принимая механическое, феноменология теряет феноменологическую насыщенность своего действия. Между двумя вселенными мрака и света существует лишь лишенное реальности мгновение, бергсоновское мгновение, мгновение интеллектуала. Мгновение более драматично, когда лампа более человечна. Зажигая старую лампу, всегда испытываешь страх, что что-то может не удаться. Фитиль сегодня вечером совсем не похож на вчерашний. При малейшей неловкости лампа может начать коптить. Если стекло не имеет устремленной вверх формы, лампа будет чадить. Всегда выигрываешь, когда любимому тобой предмету уделяешь достаточно внимания и дружбы, которых он вполне заслуживает.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Именно приобщаясь к той дружбе, которую поэты питают к предметам, к своим предметам, мы можем познать мгновения, придающие человеческую ценность эфемерным действиям.

На страницах, где Анри Боско рассказывает нам о своем детстве, он возвращает лампе ее прежнее достоинство. Он пишет об этой лампе верной своему одинокому бытию: «Не без волнения, мы тут же замечаем, что она есть некто. При свете дня нам казалось, что она всего лишь некая вещь, предмет необходимость. Но день уходит, и когда мы блуждаем по пустынному дому, окруженные полумраком, позволяющим лишь пробираться ощупью вдоль стен, лампа, которую мы ищем и никак не можем найти, которую вдруг находим там, где мы ее забыли, - эта лампа, обретенная нами наконец, ободряет нас и дарует нам свое нежное присутствие даже прежде, чем мы успеем ее зажечь.

Она успокаивает нас, она думает о нас...» Такое высказывание найдет мало сочувствия у феноменологов, определяющих суть предметов, через их полезность, «утварность». Они придумали это варварское слово, чтобы поставить преграду исходящим от предметов соблазнам. И эта «утварная полезность» является для них столь точным знанием, что не нуждается в грезах воспоминаний. Но воспоминания углубляют ту общность, которая соединяет нас с добрыми вещами, преданными нам. Каждый вечер, в назначенный час, лампа начинает оказывать на нас свое «благодатное действие». Эти взаимообращения ощущений между объектом и грезящим легко могут вызвать критику психолога, сформировавшегося в зрелом возрасте. Для него это лишь остаточные явления детства. Но под пером поэта поэтический смысл начинает вибрировать. Писатель знает, что его произведение будет прочтено душами, чувчуствительными к поэтическим реальностям.

Продолжим наше чтение страницы Боско: «Присмотритесь-ка получше и скажите мне, когда вы ее зажигаете, не зажигается ли она каким-то тайным образом сама, незаметно для нашего рассеянного взгляда. Может быть я удивлю вас, если начну утверждать, что лампа не столько получает огонь от нас, сколько дарует нам свое пламя, огонь приходит извне. Но он лишь удобный повод, которым пользуется горящая лампа, чтобы начать испускать свет. Она живет. Я ощущаю ее как творение».

Слово «творение» решает все. Мечтатель знает, что это творение творит свет. Это творящее творение. Нам достаточно придать ей определенную ценность значение, достаточно вспомнить, что она — замечательная лампа и вот она уже оживает. Она живет в воспоминаниях о покое прошлых дней. Грезящий вспоминает о прекрасной, столь легко загорающейся лампе. Возвратный глагол «загораться» усиливает значение подлежащего — дающего свет творения. Слова, их нежные окончания помогают нам грезить. Откройте в вещах их достоинство, со всей искренностью сердца разглядите в действующих существах их истинную силу и вселенная воссияет. Добрая лампа, добрый фитиль, доброе масло — вот уже и свет, радующий сердце человека. Кто любит прекрасное пламя, любит и хорошее масло. Он находится во власти космогонических грез, в которых каждая вещь заключает в себе зерно всего мира. Для Новалиса масло - сама материя света, прекрасное желтое масло — это сгущенный свет, стремящийся к расширению. В легко воспаряющем пламени человек освобождает таящиеся в материи силы света.

Без сомнения, наши грезы не улетают больше так далеко. Но раньше грезили именно так. Грезили о лампе, дарующей полную света жизнь погруженной во мрак материи. Как не прийти в волнение мечтателю слов, когда этимология учит его тому, что слово «ptrole» — «нефть» происходит от словосочетания «huile ptrifie» — «окаменевшее масло». Из земных глубин лампа добывает свет.

Чем более древней является та субстанция, благодаря которой горит лампа, тем вернее она может стать предметом грез в качестве творящего творения.

Но эти грезы о космогонии света далеки от нашего времени. Мы говорим здесь о них лишь для того, чтобы напомнить о забытом ониризме, ониризме утраченном, ониризме, который к тому же стал материалом истории, знанием о древнем знании.

Итак, мы хотим, чтобы наши грезы следовали за вдохновением великого грезовидца. Следуя за Боско мы сможем открыть глубины грез запечатленного в своих видениях детства. Вместе с Боско мы вступаем в лабиринт, где переплетаются воспоминания и видения. Детство, познанное через его видения, безмерно и бездонно. Мы всегда его деформируем, пытаясь втиснуть в рамки рассказа. Мы деформируем его и слишком высоко уносясь в своих грезах и снижая их полет. Когда Анри Боско пытается передать нам те чувства, которые он питает к лампе, его душа вибрирует от волнообразных приливов воспоминаний и грез. Поэтому, чтобы передать нам то, что является одновременно существом лампы и существом грезящего, сохраняющего верность первичному свету, возникает необходимость в двойной онтологии. Мы прикасаемся к корням поэтического чувства, родившегося под влиянием насыщенного воспоминаниями предмета. Боско пишет: «Чувство, которое Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] вспоминается мне из этого детства и которое я пытаюсь выразить, может быть, несколько тяжеловесно - это, я думаю, чувство одиночества»72.

Мы не удивимся, что после такого близкого общения с ребенком лампа становится истинным действующим лицом произведений Боско, играющим действенную роль в его повествовании о истории жизни. В большинстве романов Боско человеческая сущность дома, течение домашней жизни отмечены лампами, проникнутыми уютом, живущими своей глубинной жизнью. Часто хранительницей лампы предков становится старая служанка, эта старая служанка, пекущаяся о молодом хозяине, которого она знала ребенком и для которого она, чтя семейные реликвии, хранит покой его детства.

Для каждого сколько-нибудь значительного события домашней жизни она умеет найти нужную лампу. Такая Старая Сидония, проникнув в тайну иерархии светильников, зажигает для великого ожидания все свечи серебряного подсвечника. В трудные минуты жизни сельская лампа отмечает своей простотой естественную драму жизни и смерти. В своем мрачном бдении, в то время как его слуга быть может, уже умер, герой грез, главный персонаж романа Боско «Маликруа» находит нравственную поддержку у лампы: «Поскольку я нуждался в поддержке, сам не зная почему, я находил ее в огне этой маленькой лампы. Она была всего лишь обыкновенной лампой, даровавшей мне свой бледный свет. Из-за нагара она мигала и грозила потухнуть. Однако она была рядом и жила даже в те минуты, когда ее пламя было слабым, она сохраняла религиозную умиротворенность своего света. Это было нежное и дружественное существо, передававшее мне в моей тоске скромное дыхание своей жизни. Небольшого количества масла было достаточно, чтобы питать огонь ее стеклянного шара. Маслянистая жидкость поднималась по лампе и пламя растворяло ее в свете. Но куда же исчезал свет?» Да, куда исчезал свет взгляда, когда смерть возлагала свою холодную руку на глаза умирающего?

Даже в те часы, когда жизнь лишена своего драматизма, время лампы — это время тревожного ожидания, время, которое стоит осмыслить в его медлительном течении. Поэт, грезовидец лампы, умеет выразить это неторопливое течение в словах, наполненных бытием лампы.

...В сговор вступают лампа и вечер... В тексте Фарга мы обнаруживаем два ряда многоточий. Так поэт заставляет нас произносить тихим голосом прелюдию единения светильника и первой вечерней тени.

В светотени грез развертывается медленное движение — движение, дающее покой: «Лампа протягивает свои дарующие покой руки»75. «Лампа в комнате взмахивает крыльями»76. Кажется, что лампе нужно время, чтобы постепенно осветить всю комнату. Крылья и руки света медленно касаются стен.

И Леон-Поль Фарг слышит, как под раковиной абажура что-то нашептывает лампа. Прилив и отлив света едва ощутимо поднимают и опускают световую скатерть: «Лампа поет свою едва слышную нежную песнь, подобную той. что мы слышим, приложив ухо к раковине»77.

Октавно Пас также прислушивается к шепчущейся лампе.

«Отблеск масляной лампы, отблеск, который рассуждает, морализирует, спорит сам с собой. Он говорит мне, что никто не придет»78.

Кажется, что тишина усиливается, когда лампа тихо вступает с нами в разговор Молчание соли заставляет лампы звенеть, говорит бельгийский поэт Роже Брюшер79.

Длительность, которая длится, протекая, и длительность, которая длится, сгорая, согласуют здесь свои образы. Лампа Фарга — это великий образ времени, полного покоя и неспешного течения.

Пылающее время умеряет в пламени лампы свои скачки. Чтобы говорить о пламени лампы нужно дышать покоем.

Пусть лампы Жоржа Роденбаха внушают нам тот же покой. Один-единственный стих «Зеркала родного неба» дает нам этот великий урок:

Дружелюбная лампа с сосредоточенным взглядом спокойного пламени80.

Спускается вечер, зажигается лампа и поэт лампы переживает нечто более высокое, чем просто механическое мгновение:

Комната дивится Длящемуся счастью81.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Благодаря лампе счастье света проникает в комнату грезящего. Для нас не составит труда привести достаточное количество образов, в которых одним штрихом выражена, гуманистическая ценность лампы. Эти образы, когда они действительно удаются, обладают преимуществом простоты.

Упоминание о лампе по-видимому неизменно вызывает резонанс в душе любящего погружаться в свои воспоминания читателя. Поэтическое гало окружает свет лампы в светотени оживляющих прошлое грез.

Тем не менее мы не хотим распылять свое доказательство психологической ценности лампы многочисленными примерами. Процитируем лучше один из самых красивых рассказов Анри Бос-ко, в котором лампа — первая тайна этого рассказа, полного психологической таинственности. Рассказ называется «Гиацинт». Здесь героиня, которую все читатели Боско знают ребенком по двум его рассказам: «Сад Гиацинта» и «Осел в штанах», предстает перед нами взрослой женщиной.

Персонажи Боско, таким образом, переходящие из одного рассказа в другой, являются онирическими спутниками его творческой жизни. Чтобы полнее выразить свою мысль, мы прибавили бы: в творчестве Боско лампа тоже становится его онирическим спутником.

Какую прекрасную задачу мог бы поставить перед собой психолог стремясь раскрыть, несмотря на беспорядочность течения грез и кошмаров, личность этого глубинного существа, этого двойника, «похожего на нас, как похожи друг на друга братья»! Мы познали бы тогда единство существа наших грез. Мы поистине стали бы грезовидцами себя самих. Мы онирически познали бы других людей, если бы проникли в единство бытия их грезящего существа.

Но вглядимся пристальней в образ лампы в рассказе Боско «Гиацинт».

Лампа становится персонажем уже на первой странице. Прочитав всего шесть строк, мы узнаем о том, как персонаж, от лица которого ведется повествование, поселяется на пустынном плато, в окруженном стеной и садом пустом доме, — и вот уже на сцену выходит лампа, чья-то лампа, горящая в отдалении, лампа, вспыхнувшая совершенно неожиданно. При первом чтении, обманутые чрезвычайной простотой слов, мы не догадываемся о драме двух одино-честв, представленной в своем зародыше в следующих строчках:

«Именно в этой стене, в прорезанном в ней окне в самый вечер моего приезда зажглась лампа. Я был раздосадован.

Я ждал на дороге, я надеялся что кто-нибудь закроет ставни. Но этого не произошло. Лампа еще горела, когда я решил вернуться. С тех пор каждый вечер я видел, как она зажигается, как только начинает смеркаться.

Иногда среди ночи я выходил на дорогу. Я хотел убедиться, горит ли она еще.

Она все горела. Ее тушили лишь на рассвете».

Мы можем не углубляться далее, для нас, грезовидцев лампы проблема уже поставлена. Эта проблема - лампа, принадлежащая кому-то другому. Феноменологи познания чужого восприятия не рассматривали эту проблему. Они не знают, что горящая вдали лампа — это знак кого-то другого.

Для грезовидца лампы лампа другого может выступать в двух ипостасях: лампа утренняя и лампа вечерняя, лампа Первого подъема и лампа Последнего отхода по сну. Боско дублирует проблему, ставя нас перед фактом существования лампы, горящей всю ночь. Какой же может быть эта лампа другого, каков же этот другой - обладатель своей, особой лампы? Весь рассказ «Гиацинт» стремится ответить на этот вопрос.

Однако для нашего продвижения в феноменологии одиночества самыми поучительными окажутся первые впечатления. Первая страница Боско дает описание переживаний с предельной восприимчивостью. Живое существо, пришедшее на пустынное плато в поисках одиночества, оказывается потревоженным лампой, горящей в пяти метрах от его жилища. Лампа другого нарушает покой, которым мы наслаждаемся рядом со своей лампой; так возникает соперничество двух одиночеств. Мы хотим пребывать в одиночестве, чтобы пребывать в одиночестве, чтобы иметь лампу, свидетельствующую об одиночестве. Если одинокая лампа, зажженная напротив, освещает домашние дела и заботы, если она — всего лишь предмет домашней утвари, то для мечтателя о лампе, погруженной в размышлени, каким является Боско, она не станет вызовом, не сможет причинить ему страданий. Но две лампы, принадлежащие двум философам, живущим в одной деревне — это уж слишком, одна из них лишняя.

Cogito грезящего творит свой собственный космос, особенный, только ему присущий космос. Его грезы оказываются потревоженными, а космос поколебленным, если у него возникнет уверенность, что грезы другого противопоставляют свой мир его собственному.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Мы видим, как уже на первых страницах «Гиацинта» начинает раскрываться психология сокровенной враждебности. Без сомнения, эта горящая вдали лампа не замкнута на себе. Это лампа, которая ждет. Она бодрствует столь неотлучно, что можно сказать — она наблюдает. Плато, на котором одинокий Боско ищет уединения, становится, таким образом, пространством наблюдения.

Лампа ждет и наблюдает. Она наблюдает, значит в ней живет недоброжелательство. В душе грезовидца, чье одиночество было столь дерзко нарушено, рождается целая лавина враждебности.

Таким образом, роман Боско начинает обретать новый стержень: если далекая лампа наблюдает за плато, то потревоженный грезовидец благодаря этому наблюдению будет наблюдать за наблюдателем. Грезовидец прячет свою лампу, чтобы следить за лампой другого.

Мы воспользовались отрывком из произведения Боско, чтобы дать представление о малоизученных нюансах психологии грез о лампе. Мы несколько усилили впечатление от этого отрывка, чтобы дать почувствовать, что лампа другого может возбудить нашу нескромность, нарушить наше одиночество, бросить вызов нашей гордой жажде ночного одиночества. Все эти несколько акцентированные нюансы пробуждают в нас мысль о том, что лампа как, и другие ценности, может испытать присутствие амбивалентности.

Тем не менее в романе, который начинается с изображения несостоявшегося одиночества, лампа чужака, как настоящая добрая лампа, не заставляет себя ждать и приходит на помощь грезовидцу, от лица которого ведется рассказ Боско. Ведь мечтатель грезит об одиночестве другого, чтобы обрести утешение. Поворот происходит на 17 странице:

«И вот эта лампа, горящая вдалеке, вдруг совершенно неожиданно начала обретать значение.

Совсем не потому, что ее свет в этих ранних сумерках82 становился более ярким, нет, она горела все с той же мягкостью, но распространяемый ею свет стал более родным и близким. Можно было бы сказать, что тот разум, труды или грезы которого она освещала, этот разум получал теперь от нее тепло, проникнутое бульшим дружеским участием, он наслаждался ее спокойным присутствием. В моих глазах она потеряла свое значение сигнала, перестала нести обещание ожидания; она стала лампой сосредоточенности».

Когда снег покрывает все плато, когда зима приостанавливает жизнь, одиночество превращается в изоляцию. Грезовидец познает тоску. Покинет ли он «овеваемую ветрами дикую равнину?» Именно в грезах о горящей вдали лампе он находит утешение.

На заснеженной равнине «я увидел свет лампы, и он удержал меня. Теперь я смотрел на него с тайной нежностью. Ее зажгли для меня: это моя лампа. Человека, который бодрствовал так поздно в ночи при теплом свете лампы я представлял себе похожим на меня. Иногда это сходство достигало полной иллюзии, я воображал уже самого себя, представляя как я погружаюсь в какие-то размышления, которые, однако, оставались для меня непостижимыми»83.

Доверие грезовидца к горящей вдали лампе не доходило до своего предела. Слово «непостижимые» говорило о том, что многие вопросы оказывались как бы вытесненными, колебание между доверием и тайной не прекращалось. Чтобы обрести покой, нужно было, выйдя за пределы психологических тайн, действительно превратиться в человека, погруженного в бдение у лампы.

Любое размышление выливается в желание: «За лампой скрывалась душа, та душа, которой хотел бы я быть».

Нам удалось дать лишь самое слабое представление о богатстве вариаций, оживляющих в этом произведении Боско грезы о лампе другого. Но даже если бы мы прокомментировали строчку за строчкой все тридцать страниц произведения Боско, то вряд ли бы оказались способными объективно указать на все его изысканные и глубокие красоты. Мы часто читали и перечитывали «Гиацинта». И ни одно из этих чтений не было похоже на другое... Какой плохой преподаватель литературы вышел бы из нас! Мы слишком много грезим при чтении. Мы слишком глубоко погружаемся в свои воспоминания. При каждом новом чтении мы наталкиваемся на случайности своих личных грез, на случайности воспоминаний. Достаточно одного слова, одного жеста и чтение останавливается.

Рассказчик Боско закрывает ставни, чтобы скрыть свет своей лампы, и я вспоминаю вечера, когда тем же жестом, закрывал ставни дома своего прошлого. Деревенский столяр прорезывал в ставнях два сердца, чтобы утреннее солнце все же пробуждало еще спящий дом. И поэтому вечером и поздно ночью через эти две прорези ставень наша лампа отбрасывала на спящую деревню два золотых луча света в форме сердца.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Вспоминая о прошедших днях, посвященных труду, воссоздавая в своем воображении многочисленные и монотонные образы упорного труда, читая и размышляя при свете лампы, начинаешь жить так, как если бы ты был единственным героем картины. Комната со смутными очертаниями стен, как бы стянутая к центру, сконцентрированная вокруг мечтателя, погруженного в размышления за освещенным лампой столом. За долгую жизнь картина приобретает тысячу вариаций. Но она сохраняет свое единство, свою устремленную к центру жизнь. Теперь это неизменный в своих очертаниях образ, на котором основываются воспоминания и грезы. Тот, кто грезит, сосредотачивает свое внимание, чтобы вспомнить о том, кто когда-то работал. Чем же для нас вызваны наши воспоминания о комнатах, где мы работали, где у нас было достаточно энергии для работы — желанием обрести утешение и поддержку или ностальгией? Истинное пространство, предназначенное для одинокого труда - это маленькая комната и круг света, падающий от лампы.

Жан де Бошер это прекрасно понимал, он писал: «Единственное, что обещает покой труда - это узкое пространство комнаты»84. Рабочая лампа сужает всю комнату до размеров стола. Как умеет лампа моего прошлого, лампа моих воспоминаний концентрировать пространство комнаты, возвращаться к исполненным отвагой минутам одиночества, одиночества труда!

Итак, труженик у лампы — это первая гравюра, остающаяся действенной в тысяче моих воспоминаний, действенной для всех, по крайней мере, так мне кажется. Рисунок, я уверен в этом, совершенно не нуждается в легенде. Нам не известно, о чем думает труженик у лампы, но мы знаем он думает, что одинок в своих размышлениях. Первая гравюра несет на себе печать одиночества, характеристическую печать одиночества определенного типа.

Насколько бы мне лучше работалось, как бы я хорошо работал, если бы мог вновь обрести себя на той или иной из своих «первых» гравюр!

Одиночество растет и увеличивается если на освещенном лампой столе развертывается одиночество чистого листа. Чистый лист! Это великая, еще не пересеченная пустыня, которую предстоит пересечь. Не служит ли эта чистая страница, остающаяся после каждой ночи бдения белой, знаком без конца возобновляемого одиночества? И как может одиночество ожесточенно нападать на одинокого мыслителя, когда это — одиночество труженика, жаждущего не только познавать, не только думать, но и писать. Тогда белая страница становится небытием, мучительным небытием, небытием письма.

Да, если бы только мы могли писать! Потом, может быть, мы смогли бы мыслить. Primum scribere, deinde philosophari — говорит остроумец Ницше85. Но мы слишком одиноки чтобы писать. Белая страница слишком бела, слишком изначально пуста, чтобы мы действительно начали существовать в своем писательском творчестве. Белая страница вынуждает нас молчать. Она вступает в противоречие с камерностью и домашним уютом. Поэтому на гравюре два полюса — полюс лампы и полюс белого листа. Одинокий труженик разрывается между двумя этими полюсами. И тогда на моей гравюре воцаряется враждебное молчание. А что, если и Малларме жил на гравюре, разделенной на два полюса, когда писал:

...Одинокий свет лампы на пустом листе Белизна защищает его86?

И как это было бы прекрасно, великодушно по отношению к самому себе - все начать сначала, начать жить в своем произведении! Возродиться в письме, через письмо — великий идеал одиноких, грезящих во тьме ночи мыслителей! Но чтобы писать, погружаясь в одиночество всего своего существа, как будто открывая чистый лист жизни, нужны приключения сознания, приключения одиночества. Но может ли сознание в одиночку разнообразить, варьировать свое одиночество?

Да, как познать, оставаясь в одиночестве, приключения сознания? Можно ли обрести их, спускаясь в собственные глубины?

Сколько раз мне казалось, что, живя в одной из своих гравюр, я углублял свое одиночество. Мне казалось, что я спускался, спираль за спиралью, по лестнице бытия. Но теперь я вижу, что во время этих спусков, думая мыслить, я грезил. Бытие не внизу. Оно над нами, всегда над нами, оно сосредоточено на одинокой, занятой своей работой мысли. Поэтому, чтобы возродиться в общении с белым листом, обрести юную свежесть сознания, нужно положить несколько больше тени на Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] светотень прошлых образов, увядших образов. Нужно каждый раз вновь гравировать гравировальщика — в каждом бдении гравировать само существо одинокого мыслителя, пребывающего в одиночестве со своей лампой. Короче, все видеть, обо всем думать, все выражать, обо всем писать как в первый раз, погружаясь в первичную экзистенцию.

Итак, приняв во внимание жизненный опыт, разодранный нами и раздирающий нас, именно перед чистым листом, белым листом бумаги, лежащим на своем месте у лампы, я обретаю свою скрижаль существования.

Именно над скрижалью существования познал я максимальное существование, напряженное существование, устремленное к будущему, к более чем будущему, к вышнему. Все вокруг меня — покой и мир. Мое одинокое существо, существо, ищущее сущности, напряжено в невероятной жажде стать другим существом, более, чем существом. Вот так мы думаем, что из ничего, из Грез сможем создавать книги.

Когда же кончается набор светотеней психики грезовидца, к нам возвращается ностальгия по строго упорядоченным идеям; отдаваясь романтизму свечи, я рассказал лишь об одной половине жизни, протекшей у скрижали существования. После столь долгого времени, проведенного под знаком грез, меня охватывает торопливое желание познавать еще и еще, и потому отодвинуть белый листок, чтобы приняться изучать книги - трудные, всегда слишком трудные для меня книги. В напряженном восприятии книги, захваченный логикой развития идеи, разум строит и перестраивает себя. Все становление мысли, все будущее мысли — это реконструкция разума.

Но есть ли у меня еще время вновь обрести того труженика, которого я так хорошо знаю, и запечатлеть его на гравюре?

Herder I.-G. // Bguin A. L'Ame romantique et le rve. Cahiers du Sud. Marseille. T. I, p. 113.

Wahl J. Pomes de circonstances. Ed. Confluences, p. 33.

Курсив автора.

George Sand. Consueto. Michel Levy, 1861. T. III, p. 265-265.

См.: La Formation de l'esprit scientific. Contribution une psychanalyse de la connaisance objective.

Ed. Vrin.

L'air et les songes. Ed. Jos Corti.

Joubert J. Penses. 8-e d., 1862, p. 163. Первые паяльные лампы иногда назывались «огненными источниками». См.: Foucaud E. Les Artisans illustres. Paris, 1841, p. 263.

См.: Jung С. G. Paracelsica, p. 123.

Vigenre B. de. Trait du feu et du sel. Paris, 1628, p. 108.

См.: Bguin A. L'Ame romantique et le rve, p. 28.

Boschre J. de. Derniers pomes de l'Obscur, p. 148.

Tzara T. O boivent les loups, p. 15.

Banville Th. de. Contes bourgeois, p. 194.

Заметим, что кот — существо не робкого десятка. Легко поверить, что тот, кто слаб, — всегда хрупок. Так, Сьер де ла Шамбр полагает, что как только светлячок испугается, он гасит свой огонек.

См.: Le Sieur de la Chambre. Nouvelles penses sur les causes de la lumire. 1634, p. 60.

Susini E. Franz von Baader et la connaissance mystique. Ed. Vrin. p. 321.

Strindberg A. Inferno. Ed. Stock, p. 189.

«В Ломбардии потрескивание головешек, стон поленьев — мрачные предзнаменования»

(Gubernatis A.de. Mythologie des Plantes. T. I, p. 266).

Strindberg A. L'Ecrivain. Ed. Stock, p. 167.

Jung С. G. Mtamorphoses de l'me et ses symboles. Trad., 1953, p. 156 et suiv.

Goethe I.-W. Le Divan. Trad. Lichtenberger, p. 45-46.

Jouve P.-J. Paulina. Mercure de France, p. 40.

См.: L'air et les songes. Chap. I et IV.

Anthologie de la posie allemande. Ed. Stock. T. II, p. 109.

Jabs E. Les Mots tracent, p. 15.

Asselineau R. Posies incompltes. d. Debresse, p. 38.

Claudel P. L'il coute, p. 134.

См.: Edsman C.-M. Ignis divinus. Lund, 1949. Того же автора: Le baptme du feu. Uppsala, 1940.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] См.: Conversations de Gthe et d'Eckermann. Trad. T. I, p. 203, 255, 258, 259.

Так считает автор статьи «Feu» («Огонь») в Энциклопедии: «Живое и яркое пламя дает больше тепла, чем пышущие жаром уголья» (р. 184).

Saint-Martin С. de. Le Nouvel homme. An IV, p. 28.

Novalis. Les disciples Sais. Ed. Minor. Ina, 1927. II, p. 37.

См. ту страницу, где говорится, что все, что живет, представляет собой экскременты пламени.

Мы — лишь то, что остается от воспламененного сущего (р. 216). В «Диване» Гёте пишет:

An des Herdes raschen Feuerkrften Reift das Rohe Tier - und Pflanzensften (В живом пламени очага из бесформенной материи вырабатываются соки животного и растения.) Claudel P. L'art potique, p. 86.

Novalis. Les disciples Sas, p. 259.

Ср. Nietzsche F. Posies. Trad. Albert. Вслед за «Ecce Homo», p. 222.

Жизнь сама творит для себя Наивысшее препятствие Теперь она устремляется за пределы своей собственной мысли.

Nodier Ch. uvres compltes. T. V, p. 5.

Garnier P. Roger Toulouse. Cahiers de Rochefort, p. 40.

См.: Faraday M. Histoire d'une chandelle. Trad., p. 58.

Vigenre B. de. Trait du feu du sel, p. 17.

Hugo V. L'homme que rit. T. II, p. 44.

Balzac H. de. Louis Lambert. 2 d., p. 296.

Le Sieur de la Chambre. Iris, p. 20.

Guillaume L. La Nuit parle. Ed. Subervie, p. 28.

Caubre J. Dserts. Ed. Debresse, p. 18.

Paz O. Aigle ou Soleil?, p. 83.

Socard G. Fidle au monde, p. 18.

Dickens Ch. L'Homme au spectre ou le Pacte. Trad. A. Pichot, p. 19.

Rachilde. Contes et nouvelles, suivis du thtre. Le Mercure de France, 1900, p. 150.

Paz O. Aigle ou Soleil?, p. 77.

D'Annunzio G. La Contemplation de la mort. Trad. Doderet. Ed. Calmann-Lvy, p. 59.

Bourdeillette J. Les toiles dans la main. d. Seghers, 1954, p. 21.

Bourdeillette J. Reliques des songes. d. Seghers, p. 48.

Saint-Pierre B. de. Etudes de la Nature. Paris, 1791. T. II, p. 373.

Bourdeillette J. Reliques des songes, p. 34.

Eliot T. S. Quatre Quatuors. Trad. P. Leiris, p. 125.

Mandiargues P. de. Les Incongruits monumentales. Ed. R. Laffont, p. 33.

Rodenbach G. Le Miroir du ciel natal, p. 13.

D'Annunzio G. Le Feu. Trad. Hrelle. d. Calmann — Lvy, p. 304.

Первая часть формулировки принадлежит д'Аннунцию.

Eranos Jahrbuch, 1955, p. 199.

Frazer J. L'Origine du feu en Asie, p. 127.

Жан де Бошер с легким сарказмом отмечает сцену, в которой перед статуей Богоматери вместо лампады зажигают электрическую лампочку. Разве лампада -это не взгляд: «Лампада должна гореть в черном глазу своего масла» (См.: Marthe et l'engag, p. 221). A y электрической лампочки взгляда нет.

Minkowski E. Vers une cosmologie. d. Aubier, p. 154.

Bosco H. Un Oubli moins profond. Gallimard, 1961, p. 316.

Bosco H. Malicroix, p. 232.

Fargue L.-P. «Pomes» suivi de «Pour la musique». Paris, Gallimard, p. 71.

Paz 0. Aigle ou Soleil?, p. 69.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия»

(РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] Brucher R. Vigiles de la rigueur, p. 21.

Rodenbach G. Le Miroir du ciel natal, p. 19.

Сцена описывает зимние сумерки.

Bosco H. Hyacinthe, p. 18.

Beschere J. de. Satan l'Obscur, p. 195.

Nietsche F. Le Gai savoir. Trad. d. Mercure de France, p. 25. Fr. 34.

Mallarm S. Brises marines. Pomes de jeunesse.

Перевод выполнен по изданию: Bachelard G. La Flamme d'une Chandelle. P.U.F., 1961.

Панкализм - утверждение красоты мироздания. См. также с. 367 настоящего издания, примечание По-видимому имеется в виду работа Г. Башляра «Грезы о воздухе» (Bachelard G. L'air et les songes. P., 1943. На русском языке: М., 1999. Пер. Б. Скуратова.) Animus, anima - в психологии К.Г. Юнга - учение о двойственной природе человека, о наличии в его психике мужского и женского начал.

Kaubuch M. Antologie de la posie allemande. Trad. R. Lasne et G. Rabuse. T. 11, p. 206.

«Зогар», («Зоар»), или «Книга Величия» - одна из трех книг Каббалы.

Гёте И.В. Фауст. М., 1982, с. 56-57. Пер. Б. Пастернака.

Гёте И.В. Западно-восточный диван. Моганни-Намэ. Книга певца // Полн. собр. соч. Т. I. Пер.

С. Шервинского.

На руском языке см.: Эккерман И.П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. Ереван, 1988. Пер. Н. Ман.

См.: Гёте И.В. Западно-восточный диван. Парси-Намэ. Книга Парса. 60. М., 1988, с. 118.

Живи на такой скорости, чтобы казаться неподвижным...

С.С. Синьоре Человек способен вынести все, что угодно, если это длится не более секунды.

Дж.-Каупер Поуис.