«SEXUAL LIFE IN ANCIENT GREECE Ганс Лихт СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ББК 51.204.5 США Л65 Перевод с английского В. В. ФЕДОРИНА Научный редактор Д. О. ТОРШИЛОВ Художник.. ОРЕХОВ Лихт Г. Л65 Сексуальная жизнь в Древней Греции / ...»

И не снимает никто из натянутых нитей основы Ткани плотнее, челнок пропустив по сложным узорам, Так, как Елена, в очах у которой все чары таятся.

Лучше никто не споет, ударяя искусно по струнам, Ни Артемиде хвалу, ни Афине с могучею грудью.

Стала, прелестная дева, теперь ты женой и хозяйкой;

Мы ж на ристалище вновь, в цветущие пышно долины Вместе пойдем и венки заплетать ароматные будем, Часто тебя вспоминая, Елена; так крошки ягнята, Жалуясь, рвугся к сосцам своей матки, на свет их родившей.

Первой тебе мы венок из клевера стеблей ползучих Там заплетем и его на тенистом повесим платане;

Первой тебе мы из фляжки серебряной сладкое масло Каплю за каплей нальем под тенистою сенью платана.

Врезана будет в коре по-дорийски там надпись, чтоб путник, Мимо идя, прочитал: «Поклонись мне, я древо Елены».

Счастлива будь, молодая! Будь счастлив ты, муж новобрачный!

Пусть наградит вас Латона, Латона, что чад посылает, В чадах удачей; Киприда, богиня Киприда дарует Счастье взаимной любви, а Кронид, наш Кронид-повелитель, Из роду в род благородный навеки вам даст процветанье.

Спите теперь друг у друга в объятьях, дышите любовью, Страстно дышите, но все ж на заре не забудьте проснуться.

Мы возвратимся с рассветом, когда пробудится под утро Первый певец, отряхнув свои пышные перья на шее.

Пусть же, Гимен, Гименей, этот брак тебе будет на радость!

Попробуйте вообразить, чем были такие песни в действительности.

Представьте, что пока подруги пели под звуки флейт эту песню, молодая пара вкушала ни с чем не сравнимые неги первой супружеской ночи; вспомните попрежнему распространенное в наши дни обыкновение, унижающее достоинство первой ночи, — обыкновение проводить ее в безликой комнате какой-нибудь гостиницы; выслушайте и схолиаста, древнего комментатора Феокрита, т.е. некоего педанта, который доказывает, что и в идиллии найдется место фарсу. Вот его «объяснение» поразительно прекрасного обычая эпиталамия: «Эпиталамий поется, чтобы не были слышны крики юной невесты, которая терпит в это время насилие со стороны мужа, но чтобы эти крики заглушались пением девушек». Таков, по объяснению схолиаста, смысл восторженного «брачного хора в вечерних запевах девушек-подруг», как однажды прекрасно назвал эпиталамий Пиндар, а уж он-то был настоящий поэт (Pythia, Hi, 17).

Но даже самая сладостная первая ночь, или, как прекрасно и метко называли ее греки, «ночь тайн», имеет конец, ибо смертным не дозволено того, что разрешил себе однажды отец богов и людей Зевс, почивая с Алкменой. Он повелел богу солнца не появляться на небе три дня, так что брачная ночь длилась семьдесят два часа; в ту самую ночь Зевс зачал Геракла (Лукиан, Dial, deorum, 10).

Наутро новобрачные просыпались под звуки серенады и принимали всевозможные подарки от своих родственников. С этого дня молодая жена показывалась на людях уже без покрывала невесты, которое она посвящала Гере, богине — покровительнице брака (Anth. Pal. vi, 133). В этот день (Ath. vi, 243;

Plutarch., Sympos., iv, 3) в доме отца жениха или самого жениха устраивался пир, в котором — немаловажная подробность — женщины, а стало быть, и новобрачная, уже не участвовали (Is., Pyrrh. her., 14); очевидно, что всякие лакомства, подававшиеся в этот день к столу, готовились вчерашней невестой, которая таким образом впервые получала возможность продемонстрировать свои кулинарные таланты. Смысл данного обычая ясен. В первую ночь муж отдал жене то, что по праву принадлежит ей, и теперь он снова временно принадлежит обществу друзей и родственников-мужчин, тогда как молодой жене приходится исполнять свои обязанности на кухне. То, что, по-видимому, пир этот был исполнен радости и веселья, вовсе не мешало ему быть последним и торжественным подтверждением юридической полноценности свадебной церемонии, а поэтому было принято приглашать на него как можно больше гостей, которые как бы выступали в роли свидетелей.

3. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Мы можем вкратце рассказать о дальнейшей жизни супружеской пары. Отныне женщина проводила свои дни в гинеконитисе, под которым подразумеваются все те помещения, что составляли царство женщины. Теперь только спальня и обеденная комната принадлежали равно жене и мужу, до тех, однако, пор, пока к хозяину дома не приходили друзья. В этом случае женщина оставалась на своей половине; жене не могло и в голову прийти присутствовать на пирушке мужа с друзьями, иначе ее бы сочли куртизанкой или любовницей. Можно называть такой жизненный уклад однобоким, можно даже думать о том, что ему недоставало нежности, но что интеллектуальные радости застолья благодаря этому обычаю становились неизмеримо более острыми и напряженными, ясно каждому, кто, возвысившись над условностями, размышляет о том, что представляет собой разговор в наши дни, когда он ведется в присутствии дам, о том, что после ухода мужчин в комнату для курения беседа превращается в пересказ скандальных историй. Да, именно так: «галантность» — это понятие, совершенно неизвестное древним грекам, зато тем лучше они владели трудным искусством жизни.

Было принято думать, что природные способности женщины несовместимы с проявлением интереса к разговору мужчин, имевшему интеллектуальную ценность; с другой стороны, женщине была доверена неизмеримо более высокая задача — воспитывать мальчиков до тех пор, пока они не раскроются навстречу мощным веяниям мужского образования, а девочек — пока они не выйдут замуж. Чтобы показать, с каким уважением относились греки к этой сфере деятельности своих жен, можно привести множество свидетельств, но мы ограничимся тем, что процитируем прекрасное изречение Алексида (фрагм. 267 (Коек), ар. Stobaeum, Florilegium, 79, 13):

«Более чем во всем остальном бог открывает себя в матери».

В задачу этой книги не входит подробно останавливаться на других заботах жены, заключавшихся то в надзоре над использованием движимого и недвижимого семейного имущества, то в присмотре за рабами и рабынями, то в работе на кухне, то в уходе за больными, словом, распространяться обо всем том, что и поныне составляет домен жены.

По-видимому, чрезвычайно далек от истины взгляд, согласно которому гречанка всегда оставалась этакой жалкой Золушкой, приговоренной к монотонному труду на кухне, в то время как муж был абсолютным хозяином дома. «Вилой природу гони, а она все равно возвратится», — гласит знаменитый отрывок из Горация (Epist, i, 10, 24), и это изречение как нельзя лучше применимо к греческой женщине. Женская природа никогда не сможет отвергнуть себя самое — так было во все времена и у всех народов. Существовало три фактора, в самую счастливую пору эллинской цивилизации способствовавших тому, что женщины добивались физического и морального превосходства над мужчинами: нередкое интеллектуальное превосходство, врожденная властность, взявшая себе в союзники женское изящество, и чересчур большое приданое.

В качестве примера следует, вероятно, вспомнить о Ксантиппе, жене Сократа, имя которой совершенно незаслуженно вошло в пословицу, — на самом деле это была превосходная хозяйка дома, никогда не переступавшая через назначенные ей границы. И все же строптивиц хватало, о чем недвусмысленно свидетельствует тот факт, что в мифологии — истинном зеркале народной души — существовал прототип «строптивой» в лице лидийской царицы Омфалы, которая низвела Геракла, величайшего и самого славного среди греческих героев, до унизительного положения слуги, так что он, облаченный в женский наряд, занимался рукоделием у ее ног, тогда как она, надев львиную шкуру, размахивала палицей над головой съежившегося от страха героя и попирала его могучую шею ногой, обутой в домашнюю туфельку (Aristoph., Lysistr., 667; Anth. Palat.,, 55; Lucian., Dial. Deor., 13, 2). Таким образом, туфелька стала символом жалкого положения женатого мужчины, находящегося «под каблуком у жены». И действительно, туфелька превратилась в то орудие, посредством которого женщины преподавали мужьям уроки хороших манер. Данный метод отличался наибольшей практичностью, так как туфелька во все времена была под рукой у женщины, слоняющейся по дому в сандалиях, тогда как увесистую палку пришлось бы еще поискать, потому что греческий жезл представлял собой легкий, губчатый стебель нартека (петрушки), а тропические страны еще не приступили к вывозу бамбукового тростника.

Поэтому совершенно неудивительно, что жен часто называли empusae (Аристофан, «Лягушки», 293, и схолии к Eccles., 1056; Demosthenes, xviii, 130, и схолии к этому месту) или lamiae (Apul., Metamorph., i, 17,, 11); как известно, под этими именами подразумевались чудища, подобные вампирам (одна из ног вампира была из бронзы, другая — из ослиного навоза), или отвратительные старухи — ведьмы.

Греческому общественному мнению были неизвестны доводы, воспользовавшись которыми, можно было бы осуждать мужчину, уставшего от вечного однообразия супружеской жизни и ищущего отдохновения в объятиях умной и очаровательной куртизанки или умеющего скрасить повседневную рутину беседой с хорошеньким юношей. Супружеская неверность, как называют это явление в наши дни, была понятием, совершенно неизвестным древним грекам, ибо в ту эпоху муж не думал о браке как о чем-то, влекущем за собой отказ от эстетических наслаждений, и еще менее ожидала от него такого самопожертвования жена. Тем самым греки были не менее, но более нравственны, чем мы, ибо они признавали наличие у мужчины склонности к полигамии и действовали соответственно, точно так же судя о поступках других, тогда как мы, несмотря на обладание этим же знанием, слишком трусливы, чтобы вывести вытекающие из него следствия, и, довольствуясь соблюдением внешних приличий, тем больше грешим тайком. В то же время не следует забывать о том, что и среди греков, разумеется, весьма редко находились те, кто требовал одинаковой супружеской морали для обоих полов, как, скажем, кристальный Исократ (Nicocles, 40); Аристотель («Политика», vii, 16, 1335) в некоторых определенных случаях требует атимии, или лишения гражданских прав для тех женатых мужчин, что «вступили в связь с другой женщиной или мужчиной»; но, во-первых, как уже отмечалось, такие голоса крайне редки, а, во-вторых, нам неизвестно, чтобы такие призывы когда-либо осуществлялись на практике; скорее, положение дел оставалось неизменным, как с комическим негодованием жалуется восьмидесятичетырехлетний старик-раб Сира из «Купца» (iv, 6) Плавта:

Можно упомянуть и любопытное сообщение романиста Ахилла Татия (viii, 6), жившего в пятом веке нашей эры, о так называемом испытании невинности. Он говорит о том, что в Эфесе существовал грот, посвященный Паном деве Артемиде; в гроте он повесил свою флейту с тем, чтобы войти сюда могли только непорочные девственницы.

Когда какую-либо девушку подозревали в нарушении целомудрия, ее закрывали в гроте. Если она была невинна, из грота доносились громкие звуки флейты, двери сами собой раскрывались, и девушка выходила наружу, сохранив доброе имя. Если же дело обстояло противоположным образом, флейта безмолвствовала и раздавался протяжный стон, после чего дверь открывалась, но девушки внутри уже не было13.

Мы не в силах сегодня установить достоверность истории, рассказанной Плутархом («Ликург», 15), в которой восхваляется чистота спартанского брака; однако ее можно привести здесь как весьма характерную: «Часто вспоминают, например, ответ спартанца Герада, жившего в очень давние времена, одному чужеземцу. Тот спросил, какое наказание несут у них прелюбодеи. «Чужеземец, у нас нет прелюбодеев», — возразил Герад. «А если все-таки объявятся?» — не уступал собеседник. «Виновный даст в возмещение быка такой величины, что, вытянув шею из-за Тайгета, он напьется в Эвроте». Чужеземец удивился и сказал: «Откуда же возьмется такой бык?» — «А откуда возьмется в Спарте прелюбодей?» — откликнулся, засмеявшись, Герад» [перевод С. П.

Маркиша].

Хотя Плутарх ясно указывает, что в данном случае речь идет о древних временах, однако относительно тех же спартанцев он сообщает, что муж без колебаний позволял другому мужчине возлечь с его ^сной, если, по его мнению, тот лучше подходил для порождения потомства.

Представляется, что, по крайней мере, в Афинах убийство оскорбленным мужем прелюбодея не было чем-то из ряда вон выходящим. Так поступил, например, Эфилет, заставший в постели со своей женой Эратосфена. Приведем следующий отрывок из Лисия: «Когда я толкнул дверь в спальню, те, что вошли первыми, увидели мужчину все еще лежавшим рядом с моей женой, те же, что вошли после них, увидели его стоящим нагишом на постели. Я, сограждане, сбил его с ног, связал ему Элиан в своих Var. Hist, (, 6) рассказывает аналогичную историю о пещере дракона близ Ланувия.

руки за спиной и спросил, почему он надругался над честью моего дома. Он согласился с тем, что совершил зло, но просил и умолял меня не убивать его, а взять у него денег. На это я отвечал: «Тебя убью не я, но закон Государства».

(Lysias, De Caede Eratosthenis, 24).

Если девушка с безупречной репутацией становилась жертвой обольщения, в древних Афинах применялись суровые, иной раз даже варварские наказания. У Эсхина мы читаем (Contra Timarchum, 182, 183): «Наши праотцы были столь строги в делах, которые затрагивали их честь, и столь высоко ценили чистоту нрава в своих детях, что один из граждан, узнав, что дочь его подверглась насилию и не сохранила своего девства до свадьбы, закрыл ее вместе с конем в пустом доме, так что она умерла от голода. Место, на котором стоял этот дом, и поныне можно видеть в нашем городе; оно носит название «Конь и дева»». Согласно схолиасту, конь был диким и, рассвирепев от голода, сперва съел девушку, а затем издох сам.

Трудно сказать, есть ли истина в этом жутком рассказе. Возможно, он возник для объяснения топонима, когда смысл его уже был забыт.

Что касается наказания женщины, уличенной в прелюбодеянии, то Эсхин высказывается следующим образом: «Такая женщина не может пользоваться украшениями и посещать общественные храмы, чтобы не портить женщин безупречных; но если она поступит так или нарядится, тогда первый встречный мужчина вправе сорвать одежду с ее тела, отнять у нее украшения и избить; однако он не может убить ее или причинить ей увечья, хотя бы он и опозорил ее и лишил всех радостей жизни. Но сводней и сводников мы обвиняем перед судом, а признав виновными, наказываем смертью, ибо, тогда как те, что жаждут любовных утех, стыдятся сблизиться друг с другом, они — за плату — привносят в дело собственное бесстыдство и в конце концов помогают первым прийти к соглашению и соединиться».

Конечно, в различных местах существовало множество своих обычаев. Так, Плутарх сообщает (Quaestiones Graecae, 2), что в Кимах прелюбодейку выводили на рыночную площадь и ставили на особый камень на виду у всех. После этого ее заставляли объехать город на осле. Объезд заканчивался тем, что ее вторично ставили на тот же камень, и с тех пор за ней навсегда закреплялось позорное прозвище «Проехавшая на осле». В Лепрее (Гераклид Понтийский, Pol., 14), что в Элиде, прелюбодеек три дня водили связанными по городу, а затем на всю оставшуюся жизнь лишали гражданских прав; женщина должна была простоять одиннадцать дней на агоре без пояса и в прозрачном платье и оставалась опозоренной на всю жизнь.

Путь, который вел к внебрачным связям, вымащивался, конечно же, охотно помогавшими служанками и алчными горничными, — классом, который был особенно заинтересован в делах такого рода. Они передавали записки и небольшие подарки, цветы и фрукты, причем особенно популярны были яблоки (Alciphron, Epist., Hi, 62; Lucian., Tax., 13; Dial. Meretr., 12, 1; Theocritus, xi, 10), даже битые, — замечательно, что здесь яблоки играли ту же роль, как и в случае с Евой; короче говоря, они исполняли все то, посредством чего устраиваются тайные любовные романы, — все это весьма утонченно живописуется Овидием в его «Искусстве любви» (i, 351 сл.; ii, 251 сл.). Кормилица Федры, потерявшей рассудок от любви к своему прекрасному пасынку Ипполиту, с инфернальным лукавством пытается играть роль сводни, что превосходно описано Еврипидом в его «Ипполите». С помощью услужливых приспешников добывались и устанавливались лестницы, по которым любовник проникал в покои женщины через обычное или слуховое окно (Xenarch., фрагм. 4, Kock;

Ath., xiii, 569), и проделывались все остальные хитрости, благодаря которым беззаконная любовь достигает своей цели. Можно предположить, что готовность этих посредников к услужению поощрялась денежными подарками (Dio Chrysost., vii, 144), хотя открытое подтверждение этому в текстах обнаруживается нечасто. Общеизвестный миф о прекрасной Данае, отец которой, устрашенный оракулом, спрятал ее от внешнего мира в двойном и тройном медном «покое, башне подобном» (и все же Зевс у нее побывал), есть не что иное, как подтверждение этой догадки, ибо дождь, в образе которого он приходил, был золотым.

Конечно, содействие запретным радостям любви не осталось в руках одних нянек, слуг или служанок госпожи; напротив, со временем образовался особый класс «устроителей благоприятного случая», сводниц14, всегда готовых услужить и уладить любовные дела за деньги. С совершенным пластическим искусством и в высшей степени реалистично зарисовал одну такую личность Геронд (третий век до н.э.) в первом из своих мимиямбов (открыты в 1891 году). Он вводит нас в дом весьма респектабельной дамы по имени Метриха, которая сидит за шитьем в обществе своей единственной служанки; муж ее отправился по делам в Египет, и уже десять месяцев она не имеет от него вестей. Раздается стук в дверь; она вскакивает, полная радостных ожиданий, что сейчас войдет муж, по которому она так истосковалась; но за дверью стоит не он, а Гиллис, в лице которой поэт знакомит нас с одной из угрюмых и малодушных, но назойливых и чрезвычайно ловких «мастериц удобного случая». После нескольких ничего не значащих приветственных фраз две женщины заводят следующую беседу:

МЕТРИХА Фракиянка, стучатся в дверь, поди глянь-ка, ФРАКИЯНКА А кто ты? Боишься ФРАКИЯНКА Да кто же ты?

ГИЛЛИС Я мать Филении, Гиллис!

МЕТРИХА Мать моя, Гиллис!

Открой же дверь, раба! Что за судьба, Гиллис, Явилась ты! Пять месяцев прошло, право, ГИЛЛИС Ох, дитятко, живу я далеко, — грязь-то Слабей последней мухи: книзу гнет старость, Ну да и смерть не за горой стоит... близко.

МЕТРИХА Помалкивай, на старость не пеняй даром, — Еще любого можешь задушить, Гиллис!

ГИЛЛИС Смеешься, — вам, молоденьким, к лицу это, ГИЛЛИС Долгонько, дитятко, вдовеешь ты что-то, Ведь десять месяцев прошло, как твой Мандрис Ни строчки не прислал, — забыл тебя, видно, И пьет из новой чарки... Там ведь жить сладко!

В Египте все-то есть, что только есть в мире:

Богатство, власть, покой, палестра, блеск славы, Театры, злато, мудрецы, царя свита, Владыка благостный, чертог богов-братьев, Музей, вино, — ну, словом, все, что хочешь.

А женщин сколько! Я клянусь тебе Корой, Что столько звезд ты не найдешь в самом небе.

Сидишь, бедняжечка? Вмиг подойдет старость И сгинет красота... Ну, стань другой... на день, С иным дружком. Ведь и корабль, сама знаешь, Коль смерть незваная к нам завернет в гости, Никто уж воскресить не сможет нас, мертвых.

Эх, часто непогодь сменяет вдруг вёдро, — Грядущего не знаем мы... Ведь жизнь наша МЕТРИХА Ты клонишь речь к чему?

ГИЛЛИС Близко МЕТРИХА Нет, мы одни!

ГИЛЛИС Слушай, Грилл, Матакины сын, — Патекия внук он, — В Пифоне мальчиком, в Коринфе два раза Попробуй согрешить. Пока тебе старость МЕТРИХА Седеет голова, тупеет ум, Гиллис, Посмешищем для всех! Но соловья, Гиллис, ФРАКИЯНКА На, пей, Гиллис!

ГИЛЛИС Давай! Я забрела не для того, чтобы МЕТРИХА На нем зато и покорила ты Грилла!

ГИЛЛИС Твоим бы быть ему!" Что за вино, детка!

В данном случае сводня потерпела полную неудачу; Метриха совершенно недвусмысленно отправляет ее восвояси, будучи, однако, достаточно добросердечной для того, чтобы налить гостье на прощание вина, ибо ей прекрасно известна слабость женщин этого сорта, чье пристрастие к вину вновь и вновь подчеркивается авторами, образуя, особенно в комедии, мотив, неизменно встречавшийся аплодисментами.

Если женщина была слишком робкой, сводня (будь то мужчина или женщина) представляла в ее распоряжение свой дом или находила М и з а — мистическое женское божество, принадлежащее к Элевсинскому культу.

Похожий культ существовал на острове Кос, родине Геронда. См. Kosher, Lexikon der Afythologie, ii, 3025.

другую, нейтральную территорию для любовного гнездышка (публичный дом)16.

Частое упоминание таких любовных пристанищ античными авторами и многочисленность обозначающих их словечек показывают, насколько широко были распространены подобные услуги и сколь часто возникала в них потребность, так как здесь спрос и предложение всегда прямо зависели друг от друга.

Иногда, содействуя беззаконной связи, свой дом предоставлял для свиданий друг. Самый известный пример — отрывок из Катулла (Ixviii, 67); поэт не может найти слов, чтобы сполна выразить свою благодарность другу Аллию:

Поприте он широко мне открыл, недоступное прежде, Он предоставил мне дом и даровал госпожу, Чтобы мы вольно могли там обшей любви предаваться, Здесь богиня моя в светлой своей красоте Нежной ногою, блестя сандалией с гладкой подошвой, Через лошеный порог переступила, входя.

Случалось, конечно, и так, что муж знал о любовных шашнях жены и сносил их молча; порой он даже извлекал из них материальную выгоду — согласно речи против Неэры (ошибочно приписываемой Демосфену), жене приходилось покрывать расходы на домашнее хозяйство, приторговывая своим телом. Однако в случае супружеской неверности со стороны жены муж мог получить развод. Мы не станем подробно рассматривать юридические установления, связанные с таким разводом, но стоит упомянуть, что расторжение брака могло происходить также в силу иных причин. В их числе — несовместимость характеров, для рассмотрения которой, по мнению Платона («Законы», vi, 784), не мешало бы учредить третейский суд; далее, — бездетность, что выглядит довольно логичным, поскольку порождение законных потомков было, по мнению греков, главной целью брака.

Поэтому женщины, не имевшие детей, прибегали к такой уловке, как выдача чужого ребенка за своего, ибо, по слову Диона Хризостома (xv, 8), «каждая женщина была бы рада сохранить мужа». Вполне естественным следствием этого была идея «пробного брака», иногда осуществлявшаяся на практике. О кинике Кратете сообщается (Diog. Laert., vi, 93), что он «...хвастал, будто бы и дочь свою// Давал на месяц в пробное замужество» [перевод М. Л. Гаспapoвa].

То, что было сказано выше о греческом браке, представляет собой попытку систематически свести в общую картину, которая вобрала бы в себя все значимые факты, разрозненные отрывки из различных авторов, касающиеся жен и супружества. Полученные таким образом результаты могут быть теперь дополнены различными подробностями, а пролить на них новый свет способны анекдоты, bons mots и тому подобный материал. Собрания такого рода составлялись уже в древности, и немалая их часть дошла до нашего времени. Так, вопросы брака часто рассматриваются в философских произведениях Плутарха. Неисчерпаемым кладезем разнообразных сведений является сочинение «Пир ученых мужей» в 15 книгах, написанное Афинеем из египетского Навкратиса, жившим в эпоху Марка Аврелия. Застолье было устроено в доме Ларенсия, видного и высокообразованного римлянина; на него были приглашены двадцать девять гостей, отличившихся во всех отраслях учености, — философы, риторы, поэты, музыканты, врачи и правоведы, среди них был и Афиней, который описывает в своей книге (сохранившейся почти полностью — отсутствуют лишь начало и конец), обращенной к его другу Тимократу, все, что обсуждалось на пиршестве. В начале тринадцатой книги разговор заходит о браке и замужних женщинах: «В Спарте существовал обычай запирать вместе всех незамужних девушек и холостых юношей в темной комнате; каждый юноша уносил без всякого приданого ту девушку, которую он захватил». Согласно Клеарху из Сол, в один из праздников женщины протаскивали холостяков вокруг алтаря, хлеща их веревками. Это должно было служить назиданием остальным и заставить их жениться в положенное время. В Афинах первым ввел моногамию Кекроп, тогда как до него связи между полами были совершенно беспорядочными и господствовали «общинные браки». Согласно широко распространенному мнению, которое восходит якобы к Аристотелю, Сократ также имел двух законных жен — Ксантиппу и некую Мирто, которая была правнучкой знаменитого Аристида.

Возможно, в то время это было разрешено законом ввиду недостатка населения. У персов все наложницы царя относились к его жене с уважением и почтением, отдавая ей земной поклон. Приам («Илиада», xxiv, 496) также обладал известным числом наложниц, что совершенно не раздражало его жену:

Я пятьдесят их [сыновей] имел при нашествии рати ахейской:

Их девятнадцать братьев at матери было единой;

Прочих родили другие любезные жены в чертогах.

Как замечает Аристотель (фрагм. 162), может вызвать удивление тот факт, что у Гомера Менелай не спит с наложницами, хотя остальные герои не довольствуются одной женой. Ибо по Гомеру, даже такие старики, как Нестор и Феникс, спят со своими женами. Они не ослабили себя в молодости пьянством, половой невоздержностью или обжорством, и поэтому неудивительно, что и в старости они полны сил. Если, таким образом, Менелай отказывается от того, чтобы взять себе временную жену, то поступает он так из уважения к Елене, своей законной жене, ради которой затеял этот поход. Но Терсит бранит Агамемнона («Илиада», ii, 226) как многоженца: «Кущи твои преисполнены меди, и множество пленниц // В кущах твоих, которых тебе аргивяне избранных // Первому в рати даем, когда города разоряем...» «Разумеется, — продолжает Аристотель, — это множество женщин были лишь почетным даром; ибо и вина доставляли ему в изобилии не затем, чтобы он напивался пьяным». Что же касается Геракла, которого считали мужем великого множества женщин (ибо он питал к ним величайшую страсть), то он был женат не на всех сразу, а вступал с ними в брак по очереди, находясь в походах и путешествуя по различным странам.

Как сообщает Геродор (FHG II, 30), пятьдесят дочерей Феспия были лишены им невинности всего за семь дней. В своей «Аттической Истории» (FHG I, 420) Истр перечисляет различных жен Тесея и утверждает, что на некоторых он женился по любви, других захватил как военный трофей, в то время как законная жена была у него всего одна.

Филипп Македонский не брал с собой женщин в военные походы, но Дарий, низверженный Александром, даже сражаясь за свое существование, возил за собой 360 наложниц, как сообщает Дикеарх в своей «Жизни Греции» (FHG, И, 240).

Поэт Еврипид также питал склонность к женщинам. Иероним в своих «Исторических записках» сообщает, что, когда некто сказал Софоклу, будто Еврипид является женоненавистником, тот ответил: «В своих трагедиях, да, зато они очень нравятся ему в постели».

В комедии Евбула «Торговки венками» (фрагм. 98, Kock) замужние женщины были выведены в чрезвычайно неблагоприятном для себя свете. О них здесь было сказано следующее: «Стоит в жару выйти на улицу, как из глаз польется в два ручья краска, на щеках до самой шеи пот прочертит красную борозду, а волосы прилипнут ко лбу, отливая свинцовым блеском».

Один из гостей цитирует такие строчки из комедии Алексида «Провидцы»

(фрагм. 146, Kock): «Сколь несчастны мы, продавшие свободу жить и роскошествовать; мы живем в рабстве у своих жен вместо того, чтобы быть свободными. Что же, мы должны потерять свободу, не получив ничего взамен?

Разве что приданое, но и оно полно горечи и женской желчи, в сравнении с которой мужская желчь — чистый мед. Ведь мужья, обиженные женами, прощают им, а женщины бранят нас и тогда, когда погрешают сами. Они берутся за то, что им делать не следует, а что следует — оставляют в небрежении. Они дают лживые клятвы и, не претерпевая зла, жалуются, что обречены на вечные страдания».

Ксенарх (фрагм. 14, Kock) восхваляет счастливую жизнь кузнечиков — их жены лишены голоса; Евбул (фрагм. 116, 117, Kock) и Аристофонт (фрагм. 5, Kock) выражают мнение, что мужчина, который женится в первый раз, не заслуживает порицания, ибо еще не знает, что представляет собой это «дрянное надувательство»; тому же, кто женится вторично, помочь уже невозможно.

Один из персонажей этой же пьесы хочет принять женщин под свое покровительство, «благословеннее и превыше которого нет ничего». Он также удачно противопоставляет знаменитым злодейкам некоторых образцовых, порядочных жен: Медее — Пенелопу, Клитемнестре — Алкестиду. «Возможно, кто-нибудь скажет худое слово о Федре; но, Зевс свидетель, какая женщина была действительно добродетельной? Несчастный я человек, хороших женщин скоро больше не останется, тогда как вдоволь еще найдется дурных, которых следует упомянуть».

У Антифана (фрагм. 221, Kock) были такие строю!: «Он женился. Что вы на это скажете? Неужели он и впрямь женился? А ведь еще вчера он прогуливался как ни в чем не бывало».

Следующие два отрывка взяты из Менандра (фрагм. 65, 154, Kock): «Ты нипочем не женишься, если в тебе осталась хоть капля здравого смысла, и не откажешься от своей жизни. Это говорю тебе я, которого угораздило жениться.

Поэтому я советую тебе: «Не женись». Проголосовали и постановили. Бросим кости! Ну-ка, давай! Но да пошлют тебе боги избавление, ибо ты пускаешься в плавание по настоящему морю забот — не по Ливийскому, не по Эгейскому, не по Сицилийскому, где из тридцати судов избегают крушения три, — из женатых мужчин не спасся еще ни один».

«Распропогибни тот, что женился первым, и вторым, и третьим, и четвертым, и последним».

В трагедии поэта Каркина (фрагм. 3, Nauck) были такие слова: «О Зевс, к чему бранить женщин? Вполне достаточно произнести само слово женщина».

Эти отрывки можно было бы дополнить другими, но если бы мы задались целью собрать все тексты, в которых греческие авторы — более ли, менее остроумно — обращают свое внимание на «слабый» пол, ими одними можно было бы заполнить увесистый том. У трагиков, особенно у Еврипида, мы встретим сотни нападок на женский пол, которые могут быть собраны под эпиграфом: «Похоронить женщину лучше, чем жениться на ней».

Чтобы не утомлять читателя долее, мы ограничимся небольшой подборкой примеров из комедии. Конечно, отнюдь не случайным совпадением является тот примечательный факт, что самый ранний фрагмент Древней Аттической Комедии, дошедший до нашего времени, содержит нападки на женщин. Сусарион Мегарский, в первой половине шестого века до нашей эры пересадивший комедию на почву аттического дема Икария, с комическим пафосом перечисляет перед зрителями, какие несчастья приносит женщина. Однако избежать этого зла очень трудно, и он приходит к поразительному выводу: «Жениться и не жениться — одинаково плохо»

(CAP, р.З, Kock). Из Аристофана (Lysistr., 368, 1014, 1018) могут быть приведены такие строки:

«Теперь я вижу, Еврипид — мудрейший из поэтов. Ведь он про женщину сказал, что твари нет бесстыдней... Зверя нет сильнее женщин ни на море, ни в лесу. И огонь не так ужасен, и не так бесстыдна рысь... Вот и видно! Потому-то и воюешь ты со мной? А ведь мы с тобой могли бы в нерушимой дружбе жить... Вечно женщин ненавидеть обещаю и клянусь!» [перевод А. Пиотровского] В пьесах Аристофана женщины нередко и сами признаются в собственной низменности. Процитируем особенно характерный отрывок из «Женщин на празднике Фесмофории» (383 сл.):

Наверно, вспомнила коринфского дружка!»

«Над престарелым мужем властвует жена».

На страх любовникам молосских держат псов. И это мы простим. Но вспомним же, как мы Хозяйничали здесь: свободно было нам Несомненно, само собой напрашивается возражение, что все эти отрывки ничего или почти ничего не доказывают в отношении греческих представлений о браке и о женщинах вообще, поскольку по большей части взяты они из комедии, которая, как прекрасно известно, выводит на сцену не настоящую жизнь, а ее гротескно искривленное отражение. Все это так; однако комедия не создает совершенно новых мнений, а лишь пародирует и гиперболизирует то, что лежит под рукой, и поэтому вполне может рассматриваться как зеркало эпохи; кроме того, следует заметить, что такие нападки на брак и женский пол встречаются отнюдь не только у комедиографов, но красной нитью проходят сквозь всю литературу. К сожалению, соображения экономии места побуждают нас ограничить свой выбор определенным слоем литературы; однако уже тогда, когда художественной комедии еще не существовало, раздавались голоса, которые отказывались допустить, что в женском характере заложены какие-либо добрые качества. Уже в первой четверти седьмого века до нашей эры Семонид Аморгосский (PLG, ii, 446) дал выход эгим чувствам в большом лирическом стихотворении, дошедшем до наших дней, выражая и обосновывая свою убежденность в физиологической и нравственной неполноценности женщин с поразительной ясностью и открытостью. Поэт утверждает, что девять женщин из десяти совершенно ни на что не годны, и пытается объяснить это явление их происхождением. Женщина-грязнуля происходит от свиньи, женщина до крайности хитрая — от лисы, любопытная — от собаки, тупица, которая не знает ничего, кроме еды, — из бессмысленной земли; капризная и непостоянная подобна вечно беспокойному морю, на которое невозможно положиться; ленивица, должно быть, имеет своим прародителем осла, а злопамятная — кошку; та, что питает страсть к нарядам и украшениям, что всегда находится в поисках чего-нибудь новомодного, выводится Семонидом из лошади, а последняя — уродина — из обезьяны.

После этого систематического свода женских пороков, занимающего ни много ни мало 82 строки, всего лишь девять строк посвящено восхвалению верной жены, трудолюбивой хозяйки дома и матери, которая ведет свое происхождение от пчелы и «любя и будучи любимой, стареет рядом с мужем — мать прекрасного и славного рода».

Разумеется, не было недостатка и в голосах, восхвалявших женщину. В обширной «Антологии» Стобея (iv, 22 (No. 4)), где несколько глав посвящены подробному рассмотрению брака, приводится множество цитат из поэтов и философов, которые образуют смесь весьма злоречивых, но также и восторженных и восхищенных отзывов. Так, комедиограф Александр (CAP, iii, 373 (No. 5)) говорит: «Благородная жена — это сокровищница добродетели», и даже Феогнид (1225) присоединяется к мнению, что «нет ничего слаще, чем добрая жена».

Согласно Еврипиду (TGF, 566), нельзя осуждать всех женщин без разбора:

«ведь поскольку существует множество женщин, один найдет среди них немало дурных, а другой — немало и хороших». Конечно, было бы нетрудно привести здесь несколько суждений этого рода, однако они более или менее разрозненны, и похвала женщинам редко обходится без оговорок. Важно и то, что в этой главе Стобея имеется также раздел, озаглавленный «Порицание женщин», при том что нет раздела, посвященного их восхвалению.

В нашем распоряжении имеется превосходный памфлет Плутарха под названием «Советы супругам» (см. выше), обращенный к недавно вступившей в брак паре, с которой Плутарх был знаком.

Плутарх также написал сохранившийся трактат «О женских добродетелях»

(лучше переводить это заглавие «О женском героизме»), представляющий собой собрание примеров и содержащий знаменитое изречение Перикла из его надгробной речи о том, что лучшими являются тс женщины, о которых в обществе говорится как можно меньше, неважно — дурно или хорошо. Здесь рассматривается вопрос, со времен софистов часто служивший предметом обсуждения в философских школах, — сравнимы ли добродетели женщин с добродетелями мужчин. Автор приходит к выводу, что с нравственной точки зрения оба пола равны, и обосновывает его историческими примерами из жизни выдающихся женщин.

ГЛАВА II

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ТЕЛО

ВОПРОС О ТОМ, является ли человеческая.одежда результатом пробуждения чувства стыда или чувство стыда развилось вследствие ношения одежды, бывший в недавнее время предметом оживленных дискуссий, решается ныне в пользу последнего предположения. В наши дни оно более не является гипотезой, приобретя статус доказанного факта; в силу этого излишне повторять избитые доводы в его пользу. Самое примитивное искусство одеяния вырастает из желания защитить себя от суровости природы; в дело шли шкуры животных, убитых ради пропитания.

Очень медленно люди пришли к тому, что, с одной стороны, они почувствовали, будто существуют части тела, которые надобно скрывать, а с другой — ощутили желание нарядиться или выделить некоторые части тела, подчеркнув тем самым свою чувственную привлекательность. Украшение тела является в наши дни главной задачей «одежды» для людей, живущих на лоне природы в тропической зоне; и поныне, после того как культурный прогресс развил так называемое чувство стыда, назначением одежды остается прикрывать все тело целиком или некоторые его части в соответствии с требованиями стыдливости, присущей индивидууму или целому народу и называемой ныне «моралью». Поэтому в нашу задачу не входит описание греческой одежды с точки зрения истории костюма; мы ограничимся тем, что покажем, каким образом чувство стыда, с одной стороны, и потребность в украшении, с другой, воздействовали на моду. Так как в эпоху наивысшего развития культуры, созданной греческим духом, два вышеназванных фактора — стыдливость и потребность в защите от капризов погоды — в том, что касается одежды, едва ли могут быть отделены друг от друга, представляется, что нет смысла подробно распространяться о мужской одежде; но даже о женском платье можно сказать сравнительно немного, поскольку, принимая во внимание затворничество греческих женщин и их крайне скромную роль в общественной жизни, едва ли существовала возможность носить на прогулке особенно пышное платье, так что в жизни греческой женщины мода имела несравненно меньшее значение, чем в жизни наших современниц.

Греческий мальчик, носивший короткую хламиду, которая прикрывала формы его юношеского тела, был одет не лучшим образом. Хламида представляла собой род платка, закреплявшегося на правом плече или на груди посредством пуговицы или застежки, и носилась до тех пор, пока отрок не получал статуса эфеба (около шестнадцати лет). Младшие мальчики — по крайней мере, в Афинах и до Пелопоннесской войны — носили только короткий хитон, представлявший собой подобие тонкой рубашки. Аристофан восхваляет укрепляющее действие и простоту старого времени в своих «Облаках» (964 ел.):

Также широко известен тот факт, что и Ликург («Ликург», 16) предпринял попытку укрепить тело спартанских мальчиков, постановив, что в детстве они должны носить одну и ту же жалкую накидку круглый год: до двенадцати лет — хитон, а позднее — трибон, или короткий плащ из грубого материала.

Возникает вопрос, почему греки, которые так хорошо разбирались в юношеской красоте, не придумали для своей молодежи более привлекательной одежды. Не потому ли, что у них всегда имелась возможность * созерцать мальчиков и юношей в прекраснейшем из нарядов — райской ' наготе? Три четверти дня юноши проводили в банях, палестрах, гимна-сиях, где их можно было видеть совершенно обнаженными, без этих отвратительных плавок, о которых речь еще впереди.

Одежда мужчины состояла главным образом из хитона или шерстяной либо льняной поддевки (рубашки) и надетого поверх нее гиматия. Гиматий может быть описан как большой четырехугольный отрез ткани, который набрасывали на левое плечо и, плотно придерживая рукой, заворачивали за спину и продевали под или над правой рукой, а затем снова набрасывали на левое плечо или предплечье.

Принимая во внимание более или менее хитроумный способ, при помощи которого надевался этот предмет одежды, можно судить об общей культуре его s обладателя.

Довольно часто мягкий климат позволял ему обойтись без · гиматия и выйти из дома в одном хитоне. Другие, наоборот, обходились без хитона, расхаживая в одном гиматии, как почти всегда делал Сократ (Xenophon, Memor., i, 6, 2); так же поступали Агесилай (Aelian., Var. hist., vii, 13), выдающийся спартанский царь, который и в суровые холода, и даже в старости находил хитон излишним, Гелон (Diod. Sic., xi, 26) и многие другие. О Фокионе считали необходимым заметить особо (Duris ар. Plut., Phocion, 4), что он «всегда ходил босиком и без хитона, если не было чересчур большого мороза, и воины шутили, что Фокион в хитоне — это верная примета наступления холодов». Словом gymnos, что значит «обнаженный», называли и тех, кто не носил хитона. Гиматий обычно ниспадал до колен или чуть ниже; носить слишком длинные гиматии считалось признаком расточительности и гордыни; например, молодой Алкивиад (Plato, Alcib. I, 122; Plut., Alcib., i), вызывал этим раздражение, тогда как те, что носили гиматий, заканчивавшийся выше колен, заслуживали обвинения в непристойности (Theophrastus, Characi., 4); особенным бесстыдством считаюсь сидеть таким образом, чтобы край гиматия задирался выше колена, что вполне объяснимо, поскольку кальсон в ту пору не носили. Именно в этом духе следует понимать рассказ Лукиана о кинике Алкидаманте (Sympos,), который возлежит за трапезой полуобнаженным (т.е. с высоко задранным гиматием), опершись на локоть и держа в правой руке кубок, точь-в-точь как изображается живописцами Геракл в пещере кентавра Фола. Такое поведение выглядело непристойным, ибо для выставления своего тела напоказ не было никакого повода;

когда, однако, тот же Алкидамант, дабы продемонстрировать чистую белизну своего тела, обнажается полностью, это вызывает у присутствующих только смех.

Сказанное о мужской одежде остается в силе для всей греческой истории, если не считать нескольких малосущественных видоизменений. Вопроса о женской одежде нам придется коснуться несколько подробнее и разбить ее историю на несколько отдельных периодов. Чрезвычайно интересен тот факт, чго никогда в Греции женская одежда не была более утонченной и пышной, чем в доисторическую эпоху Эллады, называемую Эгейской цивилизацией. Благодаря нескольким памятникам, картинам и небольшим образчикам пластического искусства из Кносского дворца на Крите мы неплохо осведомлены о моде женщин высших классов этой глубочайшей древности, от которой до нас не дошло никаких литературных свидетельств. Мы видим, что дамы царского двора первой половины второго тысячелетия до нашей эры носили платье, которое наши современники непременно заклеймили бы как нескромное. От бедер до пят их · прикрывала юбка, состоявшая из множества лоскутков, наложенных друг на друга, словно здесь была не одна, но несколько юбок. На верхнюю часть тела они надевали довольно облегающее одеяние, напоминающее жакет и снабженное рукавами. Из этого одеяния выступали груди, полностью обнаженные в своей совершенной округлости; словно два зрелых яблока любви, улыбались они зрителю.

Мы еще вернемся к этому наряду, когда будем говорить о взаимосвязи наготы и обнажения. В любом случае, критские находки доказывают, что искусное обнажение шеи и плеч, причем в самой вызывающей форме, было отнюдь не чуждо древнейшей греческой цивилизации; кроме того, вероятно, что этот обычай как нечто само собой разумеющееся и позднее оставался привилегией женщин высших классов.

Вполне логичен и не нуждается в подробном обосновании и тот факт, что с дальнейшим развитием греческой цивилизации обнаженная шея и плечи, так много обещавшие на Крите, вновь выходят из женской моды. Роскошные дворцовые пиры, на которых женщины могли блистать головокружительной наготой грудей, постепенно приходили в забвение, поскольку, если не считать краткого периода греческих тираний, повсюду возобладала республиканская форма правления; кроме того, как часто указывается, в развитии цивилизации все более преобладало мужское начало, что вело к исчезновению женщин из общественной жизни, у них более не было возможности очаровывать мужчин лукаво-изысканными одеждами, а точнее, их отсутствием.

Время от времени мы, несомненно, обнаруживаем, что некоторые из греческих женских статуй облачены в довольно скромное и обычно подчеркнутое декольте, хотя нельзя сказать, чтобы оно прочно вошло в моду; позже — вновь благодаря благосклонности климата — широкое распространение получило ношение столь тонкой верхней одежды, что сквозь нее ясно проступали очертания груди — что можно наблюдать и сегодня на многих памятниках пластического искусства, например, на двух величавых женских фигурах с восточного фронтона Парфенона.

Для полноты можно заметить, что «обратное» декольте не было чем-то неслыханным; в любом случае, отрывок из «Сатир» Варрона17 не может получить иного удовлетворительного объяснения. Варрон описывает здесь охотницу в платье, подобранном а 1а Аталанта, и говорит, что она ходит в платье, задирающемся так высоко, что видны не только ее икры, но чуть ли не ягодицы.

В эпоху, наступившую вслед за Эгейским периодом, платье гречанки приобрело сравнительно простой вид. На голом теле женщины носили напоминающий сорочку хитон, форма которого была фактически единой для всей Греции, за исключением Спарты (к вопросу о коротком хитоне спартанских девушек ср. Clem. Alex., Paedag., ii, 10, p. 258, Potter). В Спарте девушки обычно не пользовались другими предметами одежды, кроме этого хитона, заканчивавшегося выше колен и имевшего высокий боковой разрез, так что бедра при ходьбе полностью обнажались (-: «оголяющие бедра»; ср. Pollux, vii, 55). Этот факт единодушно подтверждается не только несколькими авторами, которые не оставляют никаких сомнений в его истинности, но засвидетельствован также вазописью и другими памятниками изобразительного искусства; таким образом, можно с полной уверенностью говорить о том, что, хотя греки в целом были народом достаточно привычным к виду обнаженного тела, этот наряд спартанских девушек в других местах был предметом насмешек. Поэтому их называли «показывающими бедра», «девицами с обнаженными бедрами», а выражение «одеваться на дорический манер» (, комм. Евстафия к «Илиаде», xiv, 175) относилось к тем, кто щедро «обнажал большую часть тела». Занимаясь гимнастикой и другими физическими упражнениями, спартанки снимали с себя и это единственное одеяние и выступали полностью обнаженными.

В остальной Греции хитон как единственный предмет одежды носили только дома; на людях женщина не могла обходиться без гиматия; если не считать несколько видоизмененного покроя, обуслоатенного иным строением женского тела, от мужского гиматия он существенно не отличался, хотя не лишено вероятия и то, что время, мода и местные особенности определяли его незначительные вариации.

Нам вовсе нет нужды входить сейчас в такие подробности, так как Варрон у Пегрония (ed Buchelci 189ь, S 193, frag ix: поп mode suns apeitis, sed paene natibus apertis ambulans.

вопрос одежды является предметом этой книги лишь постольку, поскольку одежда играла определенную роль в нравах и половой жизни греков.

Охватывающий бедра пояс, придававший должный вид платью, имел эротическое значение потому, что символизировал девственность; отсюда не трудно объяснить выражение, часто встречающееся у Гомера: «распустить девичий пояс».

Греческие женщины и девушки не знали ни шнуровки, ни корсета, но повязывали на груди ленты, напоминающие современные бюстгальтеры. Эта лента должна была поддерживать грудь и не только препятствовать ее обвисанию, но также подчеркивать ее красоту или скрывать недостатки (Овидий, Remedia amoris, 337); кроме того, она сдерживала ее чрезмерное развитие, чтобы «груди помещались в руке любимого» (Марциал, xiv, 134). Все эти функции, пожалуй, вполне сходны с функциями современных корсетов; однако нагрудные ленты древности отличались от них тем, что не требовали никакой шнуровки18.

В остальном, дамам классической древности уже были известны некоторые секреты, с помощью которых можно имитировать отсутствующие прелести или, по крайней мере, создать видимость отсутствия недостатков, хотя, конечно же, такие уловки использовались скорее всего не почтенными домохозяйками, а теми всегда услужливыми дамами полусвета, которые в те времена благожелательно прозывались hetaerae, или «подруги». Так, у нас есть сведения о лентах, назначением которых было придавать стройность чересчур полному телу и тем самым скрывать внешние признаки беременности ( или ; ср.

Pollux, vii, 65).

Один из фрагментов комедиографа Алексида (фрагм. 98, Kock, у Афинея, xiii, 568а) снабжает нас дополнительной информацией относительно подобных средств улучшения собственной внешности: «Когда девушка слишком мала, она вставляет в обувь пробковые подкладки, когда слишком высока — носит плоские сандалии и, показываясь на улице, ходит с понурой головой; та, которой сзади недостает округлости, подкладывает вместо нее какой-нибудь материал, чтобы все, видящие ее, восхваляли ее эвпигию [красоту ягодиц]».

Из материалов, использовавшихся при изготовлении женской одежды, в рамках нашего изложения следует рассмотреть только лен и шелк. Тонкий лен лучше всего произрастал на острове Аморгос, и поэтому одежды, делавшиеся из него, назывались «аморгины» (Pollux, vii, 74). Они были чрезвычайно легкими и прозрачными, что делало их излюбленным платьем красивых женщин. Еще более притягательными были знаменитые косские платья, с изобретением которых эротика достигла своей кульминации. Это были одежды из шелка, ткавшиеся на острове Кос настолько искусно, что один древний писатель (Дионисий Периэ-гет, 753, 242) говорил, будто они напоминают краски усеянного цветами луга, и в тонкости с ними не сравнится даже паутина. Коконы шелковичНередко упоминаются покровы для половых органов () Аристофан, «Осы», 844, «Лисистрата», 1073.

ного червя были завезены на Кос, где позднее его начали разводить; однако Греция импортировала большое количество готового шелкового платья, особенно из Ассирии, откуда пошло латинское выражение bombycinae vestes (от bombyx — шелковичный червь), которое, возможно, свидетельствует о том, что начало этому импорту было положено не ранее римской эпохи. О впечатлении, производимом этими одеждами, можно судить, например, по отрывку из Гипполоха (Афиней, iv, 129a). Он описывает свадебный пир, на котором выступили родосские флейтистки, показавшиеся ему совершенно обнаженными, пока другие гости ему не растолковали, что на них надеты косские одежды. Лукиан (Amores, 41) даже говорит о том, что эту «тонкотканую одежду надевают только для того, чтобы не казаться совсем обнаженными». Петроний (55) называет ее «вытканным воздухом», а несколько педантичный Сенека дает выход своему негодованию против этого женского эксгибиционизма в следующих словах (De beneficiis, 7, 9): «Я вижу шелковое одеяние, если только одеянием может быть названо то, что совсем не прикрывает тело или даже только срамные части; женщина в такой одежде едва ли способна с чистой совестью поклясться в том, что она не обнажена. Эти драгоценные одежды привозятся из самых дальних стран только для того, чтобы женщины могли показать любовнику в спальне не больше того, что уже показали на улице». Частое упоминание этих косских одежд древними авторами доказывает, что они пользовались широкой популярностью; очень походили на них и часто упоминаемые тарентин-ские покровы.

Хотя особым предпочтением этот костюм, куда как щедро выставлявший напоказ женские прелести, пользовался среди гетер, мы видим, например, из одного отрывка Феокрита («Идиллии», xxviii: ), чго и респектабельные женщины не боялись показываться в таком наряде. У Феокрита он назван «влажными одеждами» — выражение, которое нетрудно понять и которое попрежнему используется современными художниками, когда они говорят о платье, позволяющем отчетливо видеть очертания тела.

Косские платья, которые, как мы уже знаем, создавали только видимость одежды и не только не скрывали, но эротически подчеркивали очертания тела, подвели нас к обсуждению роли наготы в жизни греков. Мы уже касались этого вопроса при описании одеяния спартанских девушек, декольте и в других местах.

Довольно распространенным, в том числе и среди хорошо образованных людей, много — но не из лучших источников — знающих об античности, является мнение, что нагота была в Греции чем-то вполне обычным. Но этот тезис нуждается в существенном ограничении. Для того чтобы осветить этот вопрос во всей его глубине, мы должны провести различие между естественной и эротически подчеркнутой наготой.

Безусловно, мы совершенно правы, говоря о том, что греки показывались в публичных местах полностью или частично обнаженными гораздо чаще, чем это было бы возможно в наше время; Виланд, несомненно, прав, когда в своем эссе «Об идеалах греческих художников» говорит о том, что греческое искусство добилось совершенства в изображении обнаженного тела потому, что лицезрение наготы было фактически повседневным: «Греки располагали куда большими возможностями и большей свободой созерцать, изучать, воспроизводить красоту, которая создавалась для них природой и эпохой, чем художники нашего времени.

Гимнасии, публичные государственные игры, конкурсы красоты на Лесбосе, Тенедосе, в храме Цереры в аркадской Басилиде, борцовские состязания обнаженных юношей и девушек в Спарте, на Крите и т.д., пресловутый храм Венеры в Коринфе, юных жриц которого не постыдился воспеть сам Пиндар, фессалийские танцовщицы, обнаженными танцевавшие на пирах знати, — все это давало возможность видеть прекраснейшие тела в самом живом движении, еще более прекрасные в пылу борьбы, во всевозможных сочетаниях друг с другом и в разнообразнейших положениях; все это не могло не наполнить воображение художников множеством прекрасных форм и через сравнение прекрасного с прекраснейшим приуготовить их к возвышению до идеи прекрасного самого по себе».

Возможно, кто-нибудь подумает (а некоторые действительно думают), будто нагота никогда не шокировала греков. Однако есть свидетельства, доказывающие ошибочность этого предположения. Платон определенно заявляет (Resp., v, 452):

«Еще не так давно среди греков, как и ныне среди большинства не греков, показываться мужчине без одежды считалось постыдным и смешным», а Геродот (, 10), выдавая это воззрение за мнение «лидийцев и других не греков», говорит, что нагота считается среди них «величайшим позором». В подтверждение этого можно сослаться на пример с Одиссеем («Одиссея», vi, 126), который, потерпев кораблекрушение, был выброшен нагим на берег феаков; услышав поблизости девичий смех, «сильной рукой он отломил от раскидистого куста ветвь с густой листвой, чтобы прикрыть свою наготу». На всенародных играх в Олимпии вплоть до 15-й Олимпиады, или 720 г. до н.э., было принято, чтобы бегуны выступали не полностью обнаженными, но в переднике вокруг бедер, о чем определенно свидетельствует Фукидид в широко известном и неоднократно обсуждавшемся отрывке (i, 6). При этом нам следует воздержаться от того, чтобы свести это частичное прикрытие обнаженного тела к «моральным» причинам; скорее, это рудимент порожденного Востоком воззрения, как явствует из цитированных отрывков Платона и Геродота. Это следует также из того факта, что впоследствии греки отошли от этой восточной точки зрения и начиная с 720 года разрешили бегунам и всем прочим атлетам выступать совершенно нагими. Таким образом, греки — самый здоровый и художественно совершенный народ из всех, что когдалибо существовали, — вскоре осознали, что покровы вокруг половых органов являются чем-то неестественным, и пришли к выводу, что такие покровы имеют смысл лишь в том случае, если приписывать функциям половых органов некую моральную неполноценность. Однако все было как раз наоборот, и вместо того, чтобы стыдиться этих органов, греки относились к ним скорее с благоговейным трепетом и оказывали им почти религиозное почитание как мистическим орудиям продолжения рода, символам жизнетворной и неисчерпаемо плодотворной природы. Поэтому термины и должно понимать не как «срамные части» или «сокровенные части», которых следует стыдиться, но как обозначение того, что порождает чувство, или священного трепета и благочестивого поклонения перед непостижимой тайной размножения, присущего постоянно обновляющейся природе, и благодаря которой возможно сохранение рода человеческого. Так фаллос превратился в религиозный символ19; почитание фаллоса в его разнообразнейших формах является наивным поклонением неисчерпаемой плодотворности природы и благодарением наделенного природной чуткостью человека за продолжение своего рода.

Нам еще предстоит говорить о культе фаллоса, здесь же достаточно будет подчеркнуть, что этот культ — отнюдь не величайшая безнравственность, какой его рисуют невежи или недоброжелатели, но полная ее противоположность. Он является не чем иным, как глубоким пониманием божественности процесса рождения, которое обусловлено естественным, а стало быть, в высшей степени нравственным представлением о сексуальной жизни. Другим следствием этого представления явилось то, что греки — всегда, когда они чувствовали, что одежда не необходима, мешает или невозможна, — оставались нагими, не пользуясь при этом какими бы то ни было передниками или набедренными повязками.

В Древней Греции подобной безвкусице просто не было места. Как показывает само слово gymnasion (от gymnos — нагой), во время телесных упражнений вся одежда откладывалась в сторону. В этом, конечно, нет ничего нового, и поэтому было бы излишним подтверждать этот широко известный факт отрывками из античной литературы, которых можно привести огромное множество. Бесчисленные памятники изобразительного искусства, на которых запечатлены сцены в гимнасии, а особенно вазопись, свидетельствуют о полной наготе, которая ни у кого не вызывала возмущения, испытываемого при виде такого полного обнажения простоватыми старыми римлянами. Как гласит стих Энния, сохранившийся у Цицерона (Tusc. disp., iv, 33, 70): «Стыд берет начало в публичной наготе».

Однако римляне заходили столь далеко, что считали для подростков неприличным купаться вместе со своими отцами, или зятьям с тестями (Цицерон, De officiis,, 35, 129). Плутарх (Cato Minor, 20) это подтверждает, но добавляет, что римляне вскоре научились у греков понимать наготу, и тогда греки, в свою очередь, ввели обычай совместного купания мужчин и женщин.

Фаллос () — это греческое название мужского полового органа, особенно художественным образом изготовленного из таких материалов, как рог или древесина, прежде всего фиговое дерево. С лингвистической точки зрения это слово родственно слову (столб, колонна), которое также используется для обозначения пениса: ср.

Аристофан., Thesmophor., 291; Lysistrata, 771; Anthol. Palat., ix, 437. Он соответствует индийскому лингаму.

Вернемся к нашей теме. Если, таким образом, нагота в гимнасиях может считаться фактом, хорошо известным большинству, то, пожалуй, не будет лишним сказать несколько слов о гимнасиях вообще, ведь под влиянием современного значения этого слова многие могут составить о них неверное представление.

Обычное устройство греческого гимнасия в главных чертах описано Витрувием (, 11), жившим во времена императора Августа и оставившим ценный трактат по архитектуре; оно было примерно следующим: «Гимнасий... содержит в первую очередь просторный перистиль, или двор, окруженный колоннами, протяженностью около двух стадиев (365 метров); с трех сторон его закрывают простые колоннады, а с юга — двойная колоннада, внутри которой располагается ephebeion, место упражнений эфебов, или юношей, объявленных совершеннолетними и полноправными гражданами после внесения их в списки своего дема, в Афинах такая процедура совершалась, как правило, по достижении ими восемнадцати лет.

Вокруг него располагались бани, залы и другие помещения, где обыкновенно собирались для бесед философы, риторы, поэты и прочие многочисленные поклонники мужской красоты». К перистилю примыкают другие колоннады, в том числе и ксист, предназначавшийся, по-видимому, для мужских упражнений. Как правило, с гимнасием была совмещена палестра — главная арена телесных упражнений и игр юношей. Едва ли нужно особо подчеркивать тот факт, что все эти помещения были украшены всевозможными произведениями искусства, алтарями и статуями Гермеса, Геракла и особенно Эрота, а также Муз и других божеств. Так к телесной красоте мальчиков, юношей и мужчин, гармоничнейшим образом развившихся благодаря постоянным телесным упражнениям, добавлялось ежедневное созерцание многочисленных художественных сокровищ. И нетрудно понять, как и почему греки стали народом, любившим прекрасное больше, чем любой другой народ, когда-либо ступавший по земле. Можно также понять, почему не было такого греческого гимнасия или палестры, где не стоял бы алтарь или статуя Эрота, — и ежедневное лицезрение высочайшей мужской красоты не могло не привести к гомосексуальной любви, воодушевлявшей целый народ.

В своем «Итальянском дневнике» Гете описывал однажды игру в мяч, которую ему довелось видеть на арене Вероны: «Здесь явились самые прекрасные положения, достойные запечатления в мраморе. Поскольку играют рослые, крепкие юноши в коротких белых, едва прикрывающих наготу одеждах, команды можно различить лишь по цветным значкам. Особенно прекрасна поза, в которой оказывается нападающий, когда он бежит по наклонной плоскости и тянет руку, чтобы нанести удар по мячу». Давайте же представим себе афинскую или спартанскую палестру, оглашаемую веселым смехом мальчиков и юношей, которые носятся по полю в нагом блеске своих гибких членов, когда над ними разлита сладостная голубизна греческого неба... и мы непременно поймем, что именно тогда земная красота справляла свои высочайшие триумфы.

Так греческие гимнасии и палестры, первоначально бывшие местом, где молодые мужчины укрепляли себя всевозможными телесными упражнениями и развивали свои тела до состояния совершенной гармонии, стали местом, куда устремлялись для того, чтобы проводить здесь долгие дневные часы и вести беседы, созерцая совершенную красоту. Обширные пространства, обрамленные колоннадами, использовались для прогулок, на которых философы и странствующие учителя собирали вокруг себя толпы учеников и слушателей. Лишь позднее, во втором веке до нашей эры, подготовка афинских эфебов была реорганизована, так что телесное и умственное образование молодежи было объединено в Диогенейоне и Птолемейоне, которые наряду 'с многочисленными аудиториями располагали обширной библиотекой; и только в пятом веке нашей эры, в Карфагене, мы впервые слышим о гимнасии, который однозначно определяется как языковой институт или образовательное учреждение (Сальвиан, De gubernatione dei, vii, 275; vel linguarum gymnasia vel morum).

Согласно единодушному свидетельству всех источников, греки не допускали женщин в свои гимнасии; иными словами, ни одна женщина не могла когда-либо ступить ни в одно из fex мест, что предназначались для воспитания мужчин, и даже на великие общегосударственные игры доступ зрительниц был запрещен. Упоминая скалу Типей в Олимпии, Павсаний (, 6, 7) ясно говорит о том, что существовал обычай сбрасывать с этой скалы тех женщин, которые были пойманы при попытке проникнуть на Олимпийские игры в качестве зрительниц, и даже тех, которые в запретные для них дни (соответственно, во время празднеств) переходили через реку Алфей, отделявшую место празднеств от остальной территории. Этим обычаем пренебрегли лишь однажды, когда мать Песиррода прокралась на состязания для того, чтобы присутствовать — и радость матери легко понять — при чаемой победе сына. Эта ситуация была не лишена известной доли трагикомизма. Чтобы не быть обнаруженной, она облачилась в мужское платье, изображая товарища сына; но к несчастью, когда она пыталась перепрыгнуть через барьер, отделявший зрителей от арены, чтобы поздравить сына с победой, едва прикрывавшее ее наготу платье распахнулось, и открылось, что это женщина. Она не подверглась наказанию — возможно, потому, что ее материнская любовь была оценена по достоинству, но главным образом из уважения к ее семье, которая произвела на свет нескольких олимпийских победителей; однако во избежание подобных инцидентов в будущем было издано постановление о том, что впредь атлеты должны появляться на поле состязания обнаженными.

Запрет, исключавший женщин из числа зрителей всенародных игр, разумеется, не соблюдался с равной строгостью во всей Греции; по крайней мере, Бекх в комментариях к одам Пиндара (Pythia, ix, p. 328) отмечал, что на состязаниях, устраивавшихся в африканской греческой колонии Кирене, в качестве зрителей могли присутствовать и женщины, а Павсаний говорит (vi, 20, 9) о том, что незамужним девушкам не запрещалось смотреть на состязающихся в Олимпии.

Согласно этому же автору, жрица Деметры имела законное право смотреть Олимпийские игры; для этого ей даже было отведено особое место на ступенях беломраморного алтаря богини. Исследователи классической древности ломали головы над загадкой, почему право лицезреть состязания обнаженных мальчиков и юношей предоставлялось девушкам, а не замужним женщинам. Загадка разрешается, повидимому, очень просто, если вспомнить о том, что греки испытывали от созерцания красоты большее наслаждение, чем любой другой из когда-либо существовавших народов. На своих всенародных праздниках они желали окружить себя исключительно красотой, и поэтому разрешали присутствовать на них девушкам, оставляя замужних женщин дома.

Кроме того, все сказанное в полной мере относится лишь к дорийскому племени, о более либеральном подходе которого к данным вопросам уже говорилось выше; несколько более педантичные обитатели Аттики, несомненно, запрещали девушкам смотреть на упражнения и состязания молодых людей.

Дорийцы, и особенно Спарта, в этом отношении менее зависели от предрассудков. Когда Платон требует («Законы», vii, 804), чтобы юноши и девушки совершали гимнастические упражнения на общих основаниях и — что само собой разумелось в ту эпоху — обнаженными, мы слышим в его требовании отголосок спартанской точки зрения, но можем также понять, почему умственная ограниченность педантов — несомненно существовавшая, хотя и не господствовавшая в его время — считала такие предложения неуместными. Тем не менее его требование было проведено в жизнь также и в не дорийских государствах — по крайней мере жителями острова Хиос, где, согласно ясному свидетельству Афи-нея (xiii, 566e), никто не считал для себя зазорным присутствовать в гимнасиях на состязаниях обнаженных юношей и девушек в беге или борьбе.

Нам превосходно известно, что в Спарте девушки занимались гимнастическими упражнениями етоль же серьезно, как и юноши; трудно сказать, были ли они в этом случае полностью обнаженными или просто легко одетыми, — об этом много спорили ученые мужи как в древности, так и в новое время. Абсолютно достоверного ответа на этот вопрос, однако, дать невозможно, так как слово gymnos (как уже отмечалось выше) означало не только обнаженный, но и одетый только в хитон; к тому же этот вопрос едва ли настолько важен, чтобы тратить на него много времени. В любом случае несомненно, что спартанские девушки исполняли физические упражнения пусть и не совершенно обнаженными, но одетыми настолько легко, что не могли не вызвать возмущения или, выражаясь точнее, чувственного возбуждения у ревнителей современной нравственности; еще более вероятно, что данный обычай время от времени претерпевал определенные изменения. Если беспристрастно рассмотреть многочисленные отрывки из древних писателей, приводящих сведения по данному вопросу, то нельзя не прийти к выводу о полной наготе девушек; таково же мнение и римских авторов, не без довольной ухмылки или молчаливого одобрения говорящих о nuda palaestra, или нагой палестре спартанских девушек, — я имею в виду Пропорция, Овидия и Марциала (Prop. Hi, 14; Ovid., Heroides, xiv, 149;

Mart., iv, 55). Этим объясняется и то, почему выражение вести себя по-дорийски приобрело значение обнажаться, причем это объяснение остается в силе и в том случае, если во время физических упражнений девушки были одеты в легкую повседневную одежду (описанную выше), из-за которой остальные греки нередко насмехались над ними как над оголяющими бедра. Полностью убедительного ответа нет и на вопрос, допускались ли зрители-мужчины на упражнения одетых (или, правильнее сказать, раздетых) таким образом девушек; наша информация на этот счет противоречива. Так, Плутарх (Lye., 15), вопреки Платону («Государство»,, 458 — иначе «Теэтет», 169)20, утверждает, что упражнения обнаженных девушек происходили на глазах юношей, и недвусмысленно добавляет (полемизируя с Платоном), что делалось это из эротических соображений, а именно, чтобы побудить к женитьбе тех молодых людей, которые были к этому способны; это противоречит ясному утверждению Платона, что в спартанских гимнасиях соблюдалось правило «Сбрось одежду и упражняйся с нами или уходи прочь», исключавшее присутствие праздношатающихся зевак, которые так раздражали римлян (Seneca, De brevitate vitae, 12, 2). To, что, несмотря на полное обнажение, в гимнасиях соблюдались сдержанность и благопристойность, явствует из следующего отрывка Аристофана («Облака», 973):

А в гимнасии, сидя на солнце, в песке, Полагалось ребятам, чтобы глазу зевак срамоты вставали, и след свой тотчас же в песке Очертание прелестей юных своих на нечистый дни минувшие маслом пониже пупа ни один курчавилась шерстка меж бедер у них, словно

4. КОНКУРСЫ КРАСОТЫ И

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О НАГОТЕ

Непросто ответить на вопрос: «Потому ли греки достигли самого совершенного мастерства в художественном изображении обнаженного человеческого тела, что столь часто могли созерцать полностью обнаженных прекрасных людей, или же они испытывали такое наслаждение при виде обнаженных людей потому, что их зрение стало восприимчиво и способно к пониманию красоты обнаженного тела благодаря искусству?» Возможно, между обоими фактами существовала взаимосвязь; искусство придало наслаждению от наготы более возвышенный характер, а многоСогласно Стобею (Sermones, 44. 41), юноши и девушки упражнялись раздельно;

согласно Еврипиду («Анлромаха», 591) — вместе.

численные случаи лицезреть идеально прекрасных людей обнаженными не могли не оказать оплодотворяющего воздействия на искусство.

Разумеется, не может более вызывать изумления тот факт, что эта почти безмерная любовь греков к телесной красоте привела к повсеместному учреждению пользовавшихся всеобщей любовью конкурсов красоты, о чем уже упоминалось выше. О большинстве из них мы черпаем сведения у Афинея (xiii, 609e), который, к сожалению, описывает их очень кратко, однако подробным и ясным образом рассказывает о призах для девушек-победительниц, перечислением которых мы не станем утомлять читателя. В любом случае, эти состязания сопровождались более или менее полным обнажением девушек, споривших за победу.

Сами богини подали замечательный пример такого состязания. Гера, Афина Паллада и Афродита спорили о том, кто из них самая прекрасная; премудрый Зевс отказался вынести свои приговор, предоставив судить о красоте богинь троянскому царевичу Парису. Это состязание в красоте бесчисленное множество раз изображалось в древнем и новом искусстве и литературе, и самым забавным из его изображений является, возможно, двадцатый из «Разговоров богов» Лукиана.

Если принять во внимание отношение греков к мужчине, вполне вероятно, что им были известны конкурсы красоты и среди юношей; по крайней мере, для Элиды существует ясное свидетельство Афинея (xiii, 565, 609): юноши, что стяжали здесь награды, помимо прочего были отличены от других и тем, что получали в удел некоторые обязанности, относящиеся к служению богам. Также и на панафинейском празднике (речь о нем еще впереди) для бега с факелами отбирались юноши из различных фил (племен) сообразно с их красотой и ловкостью.

Если, таким образом, любовь к лицезрению обнаженного человека была общей особенностью греков, как и южных народов вообще, то почти само собой разумеется; что в жизни индивидуума бывало немало случаев, когда он мог насладиться созерцанием обнаженной красоты тела. Такая любовь сильнее любых моральных (правильнее говоря, условных) опасений, существующих в других странах. Мы вправе предположить, что пример лидийского царя Кандавла не пропал даром, а также что среди эллинов, тянувшихся к прекрасному, такой поступок остался бы без прискорбных последствий, которых — если принимать во внимание, например, чопорность лидийцев, ослепленных в этом вопросе предрассудками, — не могло не быть в других странах.

Кандавл был чрезвычайно влюблен в свою жену и очень гордился ее красотой.

Он похвалялся ее красотой перед другими и не переставал настаивать на том, чтобы его любимец Гигес увидел ее, обнаженной Гигес сопротивлялся что было силы, поскольку полагал, что вместе с платьем женщина «снимает с себя и стыд». Но Кандавл не давал ему покоя и сумел обставить дело таким образом, чтобы Гигес остался незамеченным в брачном покое и вечером мог видеть раздевающуюся царицу.

Этот рассказ донесен до нас Геродотом (I, 8), который далее сообщает о том, что царица, догадавшись о присутствии Гигеса, поначалу не могла вымолвить ни слова от смущения. Позже она поставила его перед выбором: «Или убей Кандавла, стань моим господином и обрети царскую власть над Лидией, или готовься умереть на месте». После этого Гигес умерщвляет Кандавла, и таким образом одновременно заштадевает его женой и царством.

Что флейтистки выступали на частных празднествах обнаженными или — чтобы усилить эротическое воздействие наготы — в косских одеждах, утверждал упоминавшийся выше Гипполох (Ath., xii, 129d), описывая брачный пир. Так, нагие девушки или — в зависимости от обстоятельств — юноши приглашались на пирушки и застолья, чтобы усилить воздействие алкоголя и воздать должное не только Вакху, но и богу любви. Анаксарх, любимец Александра Великого, любил, чтобы вино наливала ему прекрасная обнаженная девушка (Ath., xii, 548b). Как сообщает стоический философ Персей, доверенное лицо царя Антигона (Ath., xiii, 607с), однажды царь давал пир, на котором поначалу велись серьезные, касающиеся науки беседы. «Но вот, было уже немало выпито, и наряду с другими развлечениями в пиршественный зал вбежали фессалийские танцовщицы, которые — если не считать пояса — были совершенно нагими. Это настолько развеселило гостей, что, зачарованные, они громко выражали свое одобрение, вскакивали с мест и восхваляли счастье царя, который может наслаждаться таким зрелищем постоянно». На свадьбе, о которой рассказывает Гипполох, «выступали также нагие женщины-акробаты, которые проделывали рискованные трюки с обнаженными мечами и извергали огонь». Многочисленные рисунки на вазах, на которых такие артистки изображены полностью нагими или в одних набедренных повязках, доказывают, что подобные представления не были редкостью, но, напротив, — особенно в эллинистический период — пользовались повсеместной популярностью.

Принимая во внимание то, что отношение греков к наготе было свободно от предрассудков, нам нетрудно понять, что в действиях, относящихся к богопочитанию, могли принимать участие и обнаженные; в качестве иллюстрации довольно будет привести один только пример. Из произведений изобразительного искусства нам известно, что во время дионисийских празднеств участвовавшие в процессиях нагие юноши и женщины выставляли свою красоту напоказ. Было бы неправильно видеть в этом только каприз свободно творящего художника, потому что о такой процессии Лукиан ясно говорит следующее (De Baccho, 1): «Ибо о его армии они слышали от своих шпионов странные донесения: его фаланга и воинские отряды состояли будто бы из безумных и разъяренных женщин, увенчанных плющом, облаченных в шкуры молодых оленей, с короткими копьями не из железа, а тоже из плюща; они несли, небольшие щиты, издававшие — стоило до них дотронуться — глухой гул (ибо их барабаны напоминали щиты). Говорили также, что среди них были и какие-то деревенские парни — нагие, пляшущие кордак, с хвостами и рогами».

Мы можем вкратце указать еще на одну возможность видеть обнаженное человеческое тело, которой располагали греки, — публичные бани.

Уже в гомеровскую эпоху общепринятым было купаться и плавать в море или реках; однако уже тогда такая роскошь, как теплые бани (а они считались роскошью чуть ли не повсюду в Греции), была достаточно обычной. Само собой разумелось также, что теплая баня — это первое, что приготавливается для только что прибывшего гостя. В бане ему прислуживали одна или несколько девушек, которые поливали его тепловатой водой и «умащали жидким маслом»: иными словами, они энергично массажировали его руками, смоченными в масле, чтобы смягчить его кожу. Позднее обычно предпочитали, чтобы моющимся в бане прислуживал мальчик («Одиссея», vi, 224;, 358; девушки-прислужницы — «Одиссея», viii, 454; мальчик-прислужник — Лукиан, Lexiphanes, Т).

В раннюю эпоху знатные семьи имели свои частные бани, наряду с которыми почти повсюду существовали бани публичные (: ср. Xen., Resp.

Atheniensium, ii, 10); в редких случаях — там, где публичных бань не было, — в распоряжении народа находились бани при гимнасиях и палестрах, как, согласно Павсанию (х, 36, 9), было в фокидской Антикире. Мы не можем со всей определенностью сказать, были ли в древности бани разделены по половому признаку, как можно было бы заключить из одного отрывка у Гесиода («Труды и дни», 753), где встречается выражение женская баня ( ), пользоваться которой мужчинам поэт воспрещает; однако это выражение может означать как женская баня, так и способ, каким моются женщины, причем в последнем случае может иметься в виду баня с более теплой водой и более приемлемая для женщин. Такой запрет вполне согласуется с представлением о том, что, по крайней мере, спартанцы, о суровых обычаях которых мы уже говорили, запрещали пользование теплыми банями, считая это изнеженностью, и держались обычая купаться в холодных водах Эврота21. Согласно одному фрагменту Гермиппа (Ath., I, 18), купание в теплой воде для благородной молодежи было под таким же запретом, что и пьянство; представляется, что, когда в античных сочинениях говорится о банях, как правило, подразумеваются именно теплые бани. Плутарх сообщает о том, что Фокиона никогда не видели в публичных банях («Фокион», 4), а Демосфен считает посещение моряками бани грубым нарушением дисциплины (Демосфен, Adv. Polycl., 35); его мнение хорошо согласуется с предостережением, которое Аристофан («Облака», 991, 1045) адресует молодежи, убеждая ее не пользоваться банями, так как те ведут к расслабленности и изнеженности, почему в древности их и не разрешалось размещать внутри городских стен. В своем идеальном государстве («Законы», vi, 761) Платон допусОтносительно холодных бань спартанцев (-) см схолии к Фукидиду, и, 36, Плутарх, «Алкивиал». кает в них только больных и стариков. Эти суждения, с современной точки зрения, кажутся весьма суровыми, но они легко объяснимы, если учесть мягкость южного климата. Из многочисленных отрывков древней литературы явствует, что это мнение с течением времени претерпело изменения, и после Пелопоннесской войны вошло в привычку ежедневно принимать теплую баню.

Наряду с мытьем в обычной бане, можно было также воспользоваться парилками и паровыми банями, которые, как нечто само собой разумеющееся, упоминаются уже у Геродота (iv, 75). Однако подробное описание античных бань с их разнообразными отсеками, комнатами, залами и т.д. не входит в цели данной книги. Едва ли требуется особо напоминать о том, что люди в них мылись совершенно голыми, без всяких плавок, принятых ныне. Если некоторые замечания (см. Becker-Goll, Charicles, iii, p. 109), по-видимому, указывают на тот факт (ни в коей мере не установленный), что в публичных банях мужчины и женщины мылись отдельно, то объяснения ему следует искать не в ханжеской стыдливости, свойственной нашему времени, но в обстоятельстве, нередко упоминавшемся выше, а именно в том, что греки исключали прекрасный пол из общественной жизни, а мальчики и юноши, которые и были для греков прекрасным полом, вполне удовлетворяли их нужду в общении. Кроме того, женщины купались в своих банях полностью обнаженными, о чем свидетельствуют многочисленные рисунки на вазах; среди этих изображений можно найти лишь крайне редкие случаи, когда на девушках надеты в высшей степени скудные, тонкие, как паутина, сорочки. Со временем, однако, развился обычай совместного купания обоих полов; при этом, если не считать весьма спорного утверждения лексикографа Поллукса (жившего в правление императора Коммода) о том, будто не только оба пола, но и банщики пользовались чем-то наподобие плавок, другими доказательствами на этот счет мы не располагаем22. В то же время он цитирует две строчки из комедии Феопомпа, имеющие отношение к данной теме23.

Если мы правильно понимаем общий смысл фрагмента, вырванного из контекста, который по меньшей мере вызывает сомнения, то, очевидно, он относится к довольно позднему периоду. Кроме этого фрагмента и упоминания у комедиографа Ферекрата (Pollux,, 181:, Kock, CAF, J, 161), я не могу привести ни одного письменного свидетельства об использовании греками набедренных повязок -во время купания.

\ ' («надев на себя эту купальную повязку, завяжи ее узлом перед своею мужскою силою») (Kock, CAF, I, 743)

ЛАВА III

ПРАЗДНЕСТВА

1. ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРАЗДНЕСТВА

ДАЖЕ В НАШИ дни мы восхищаемся (и всегда будем восхищаться) греческой культурой, живя воспоминаниями о ней, ибо связь нашей цивилизации с античностью нерасторжима. Сколь многим греческие наука и искусство обогатили и продолжают обогащать нашу жизнь, возможно, не очень заметно на первый взгляд — именно потому, что их наследие в ходе веков превратилось в общее место. Но нет совершенства на этой земле; даже греки не были совершенны — в политике они были величайшими дилетантами, и их внутренняя раздробленность, их мелочная партийная борьба, их непрестанные жаркие распри находят, возможно, свое отражение только во внутренней политической истории Германии. Одним словом, греки были лишены политического или общенационального центра. Даже знаменитые атлетические состязания в Элиде, местности на северо-западе Пелопоннеса, не были таким центром, хотя, вне всяких сомнений, с течением времени они утратили свой локальный характер и стали достоянием всего народа, так что с 776 г. до н.э. во всей Греции отсчет времени велся по Олимпиадам, или четырехлетним промежуткам между празднествами. Эти и другие игры называют общенациональными только потому, что в них принимала участие вся нация (правильнее выражаясь, все племена); тем не менее они не могли привести к общенациональному объединению, хотя, пока длилась Экехейрия (охранямое богами перемирие), т.е. в течение пяти праздничных дней, определенное единство действительно существовало.

Но в то время как движущим импульсом этих атлетических состязаний было похвальное соперничество городов и областей, партикуляристские раздоры, порожденные ревностью, лишь приглушались, чтобы вспыхнуть с новой силой и еще большим ожесточением. И все-таки жизнь, разворачивавшаяся в праздничную неделю на берегах Алфея, была, конечно же, бесподобно красочна и свежа.

Исчерпывающее описание праздника в Олимпии и других общенациональных игр не входит в задачи настоящей книги, посвященной описанию морали, то есть сексуальной жизни, греков. Здесь может быть упомянуто только самое важное, чтобы сориентировать читателя или освежить его память. Поскольку культ Зевса в Олимпии был очень древним, существовало поверье, что эти игры были учреждены Гераклом или Пелопом; находясь некоторое время в забвении, они были возрождены около 800 г. до н.э. Ифитом, царем Элиды. Праздник проводился каждый пятый год, в первое полнолуние после летнего солнцестояния, то есть в начале июля. Во время игр оружие должно было бездействовать; земля Элиды, на которой располагалось общенациональное святилище, во все времена находилась под покровительством бога и была неприкосновенной.

Состязания (или agones) были отчасти гимническими, т.е. такими, где все решали сила и проворство обнаженного тела, как в беге, борьбе, кулачном бою, метании диска и т.д., отчасти — гиппическими (от hippos — конь), как скачки на конях или мулах, соревнования двойных и четверных упряжек или скакунов.

Благочестиво напоминая о тех временах, когда проводились только состязания в беге, Олимпиада получала свое название по имени победителя, завоевавшего первый приз в этом виде атлетики.

В древнейшую эпоху наградой победителю был любой сколько-нибудь ценный предмет; позднее, по указанию дельфийского оракула, победитель получал в дар лишь простой венок из ветвей оливы. Ветви эти — что характерно для эллинского чувствования — со священного дерева венков славы золотым ножом срезал статный юноша, чьи родители были еще живы и для которого греки придумали прекрасное прозвище цветущий с обеих сторон (). Атлеты состязались единственно ради чести и славы, и, по словам Цицерона, «олимпийский победитель почитался среди греков едва ли не выше, чем справивший триумф полководец в Риме». «Венки выставлялись на столе из золота и слоновой кости в храме Зевса перед изображением бога. Здесь, у ног божества, дарующего победу, стояли также кресла элланодиков, распределявших награды. Победители приходили, окруженные друзьями, родственниками и толпой народа, которая, насколько позволяло место, втискивалась в залы и галереи храма. Затем глашатай еще раз объявлял имя и родину победителя, один из элланодиков обвивал его чело шерстяной повязкой (taenia) и возлагал на него победный венец.

«Священные гимны, — говорит Пиндар (Olympia, Hi, 10), — низли-ваются [на победителя], когда строгий этолийский судья венчает чело блеском зеленой оливковой ветви по древним уставам Геракла». Затем увенчанные победители вместе с друзьями здесь же приступали к жертвоприношению; тем временем сопровождавшие их хоры гремели победными напевами; для этого случая песнь иногда составлялась поэтом — другом победителя, но при отсутствии такового обычно пели старинный напев Архилоха, прославлявший победоносного Геракла и его товарища Иолая:

Затем следовало пиршество, устраивавшееся элейцами в честь победителей в пиршественном зале, или пританее, у очага святилища. Всеми собравшимися внутри и вне пританее овладевало шумное праздничное веселье. «Когда сияет милый вечерний свет прекрасной Селены, тогда вся прихожая вторит победным песням праздничного пира». (Пиндар).

Эллины ценили победу на Олимпийских играх едва ли не выше, чем римские полководцы свой триумф; муж, ее добившийся, достигал, по слову Пиндара, Геракловых Столпов; ему выпадало величайшее земное счастье, и мудрый поэт предостерегал его от стремления подняться еще выше и сравняться с богами. Хилон из Спарты, один из семи мудрецов, умер от радости, узнав о победе сына. Диагор Родосский, принадлежавший к семье, которая возводила свое происхождение к Гераклу и славилась искусством кулачного боя, дважды побеждал в Олимпии и несколько раз — на других общенациональных состязаниях. Когда он присутствовал в Олимпии при победе двух своих сыновей, некий спартанец, обращаясь к нему, воскликнул: «Умри, Диагор, ведь тебе все равно не взойти на небо!» И он умер, когда оба юноши обняли его и возложили на него свои венки. Друзья и родственники победителя имели право воздвигнуть его статую в Альтисе (священной роще Зевса), а троекратному победителю разрешаюсь поставить свою статую в натуральную величину, максимально похожую на оригинал.

Обычно победитель изображался участником того вида состязаний, в котором ему удалось отличиться; нередко он был запечатлен в самый миг победы. Должно быть, в Альтисе имелось весьма большое количество подобных статуй, потому что Павсаний, упоминающий только наиболее выдающиеся, насчитывает их более двухсот. Богатые победители колесничных состязаний заказывали увековечить в бронзе себя, своих возниц, лошадей и колесницы.

Великие почести ожидали олимпийского победителя в родном городе, ведь своей победой он способствовал также прославлению родины. В пурпурном одеянии восседал он в колеснице, запряженной четверкой белых коней, его сопровождали друзья и родственники, •верхом и на колесницах; под ликование народа он въезжал в город. Чтобы создать широкий проезд для его колесницы, сносили часть городской стены и ворот: по словам Плутарха, город, обладавший такими мужами, считал, что стены ему не нужны. Праздничное шествие двигалось по главной улице к храму верховного божества, где победитель оставлял свой венок как обетное приношение. Затем в честь победы устраивался великий пир. Во время шествия и пиршества раздавались торжественные хоровые песни. Великой удачей считали, если выдающийся поэт — например, Пиндар — сочинял победителю триумфальную песнь для такого празднества, ибо тогда он мог быть уверен в том, что слава его будет прочной. Обычно пир с победными песнями повторяли и в последующие годы. На долю победителя выпадали и другие награды: в гимнасиях и палестрах, на рыночной площади или у входа в храм ему возводились почетные статуи. В Афинах, по закону Солона, олимпийский победитель получал в дар драхм (около 20 фунтов ), а также почетное место на всех публичных зрелищах;

кроме того, ему предоставлялась привилегия обедать в пританее. В Спарте наряду с подобными отличиями победитель получал также почетное право сражаться рядом с царем24.

W. Stall, Bilder aus dem altgriechischen Leben, 1875, S. 230.

Многие государства направляли на игры особых посланников (), которые нередко являлись на них с большой помпой, чтобы придать общему празднеству славы и представить свою родину во всем ее блеске. Вместе с праздником проводилась также большая ярмарка, на которую устремлялись всевозможные путешественники и толпы благожелательных юношей и девушек. Здесь можно было слышать все диалекты греческого языка, здесь встречались друзья, не видевшиеся многие годы, совершались знакомства с великими людьми, завязывались новые дружественные, деловые и семейные узы. Со второй половины пятого столетия в Олимпии можно было услышать также лекции риторов, софистов, историков и поэтов, и с течением времени в Олимпии все явственнее чувствовался дух сенсационности. Так, в 165 г. н.э. полусумасшедший странствующий философ Перегрин Протей вящей славы ради объявил о том, что совершит на олимпийском празднике самосожжение на глазах у публики. Что под нажимом толпы и было им исполнено, неважно — раскаивался он в своем поспешном решении или нет.

В связи с нашей темой интересен также вопрос об одежде атлетов, состязавшихся в Олимпии. Наши сведения на этот счет восходят к важному, но безусловно спорному месту в историческом труде Фукидида (i, 6; ср. Геродот, i, 10), согласно которому в древнейшие времена участники соревнований выходили на арену обнаженными, если не считать повязки вокруг бедер. Все это вполне правдоподобно, но мы должны проявлять осторожность и — в согласии с моральным кодексом нашего времени — не приписывать это прикрытие половых органов угрызениям нравственного чувства, но видеть в нем скорее рудимент ориентального воззрения, которое в глубокой древности оказывало на греков очень серьезное влияние. Жители Азии, как говорилось ранее, считали постыдным обнажать тело, и если мы свяжем этот страх перед видом наготы с весьма древней верой в духов, то едва ли погрешим против истины. Как бы то ни было, то, что греческие атлеты в Олимпии, по меньшей мере, бегуны, начиная с пятнадцатой Олимпиады, или с 720 г. до н.э., отказались от ношения этой повязки и выходили на арену полностью нагими, является установленным фактом.

Пифийские игры — праздник Аполлона Пифийского в Дельфах — первоначально проводились раз в девять лет и сопровождались музыкальными состязаниями, т.е. состязаниями певцов под аккомпанемент кифары, называвшихся поэтому кифаредами (citharoedi). Но'после 586 г. до н.э. праздник стали устраивать раз в пять лет, на третий год Олимпиады, и музыкальный агон был расширен: в состязаниях отныне принимали участие авлеты (auletae, флейтисты) и авлоды (aulodae), певшие под аккомпанемент флейты. Были также добавлены гимнические и гиппические состязания, на которых в качестве победного венка использовался священный лавр Аполлона.

Истмийские и Немейские игры также были общенациональными: Истмии проводились на Коринфском Истме (перешейке) близ святилища Посидона, а Немей — в немейской роще Зевса; и те и другие устраивались раз в три года.

Наряду с перечисленными существовало известное число местных игр, которые не могли сравниться с великими играми, особенно Олимпийскими; из них в рамках нашего повествования следует упомянуть лишь две. В Коринфе наряду с великими Истмийскими играми в честь Афины Паллады праздновались Геллотии; на них прекрасные юноши состязались в беге с факелами (Пиндар, Olympia, xiii, 40; см. схолии). В Мегарах в начале весны устраивались Диоклии в честь национального героя Диокла. О Диокле рассказывали по-разному; о его смерти сообщалось, что в битве он сражался рядом со своим любимцем, в момент опасности прикрыл его своим щитом и спас ему жизнь, отдав свою. Эти игры были учреждены для увековечения памяти о пожертвовавшем жизнью афинском чужестранце; на них молодежь состязалась в поцелуях. Феокрит (xii, 30) так описывает этот турнир:

Возле могилы его собираются ранней весною Юноши шумной гурьбой и выходят на бои поцелуев.

Тот, кто устами умеет с устами всех слаще сливаться, Тот, отягченный венками, идет к материнскому дому, Похожее состязание в поцелуях, разумеется, приукрашенное романическим слогом, но живое и в целом верное духу античности, описано в романе Эме Жирона и Альберта Тоцца «Ангиной», где речь идет об аналогичном празднике в египетских Фивах, являющихся местом действия романа.