«Л.В. Куликова МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРИКЛАДНЫЕ АСПЕКТЫ На материале русской и немецкой лингвокультур КРАСНОЯРСК 2004 1 ББК 81 К 90 Печатается по решению редакционно-издательского совета ...»

В странах с высокой терпимостью к неопределённости правила и инструкции, сформулированные в письменном виде, не рассматриваются как обязательные, и наблюдается скорее эмоциональное противостояние формальному регламентированию общественной и профессиональной жизни. Люди в подобных культурах производят впечатление спокойных, выдержанных, инертных, даже ленивых, не придающих большого значения времени. Они в состоянии много работать, но при этом не чувствуют потребности быть постоянно активными и с удовольствием используют любую возможность для перерыва в течение рабочего дня. Поскольку уровень терпимости к новым идеям, непредсказуемым событиям в таких обществах достаточно высок, их представители отличаются большей способностью к инновациям, открытиям и творческому риску.

При анализе данного культурного измерения Хофстеде проводит параллель с параметром дистанции власти. Наличие чётких правил поведения в культурах с низкой терпимостью к неопределённости соотносится с небольшой дистанцией власти, и наоборот. Директивные решения и властные полномочия руководящих структур в странах с большой дистанцией власти частично заменяют внутренние правила, и потребность в них в обществах с высокой терпимостью к неопределённости невелика.

Степень выраженности аспекта избегания неопределённости зависит также от индивидуалистских или коллективистских тенденций культур. В индивидуалистских культурах с низкой терпимостью к неопределённости, являющихся, кроме того, низкоконтекстными, строго придерживаются письменных правил. Для подобных коллективистских культур с высоким контекстом типичны неявные, имплицитные нормы и правила, имеющие природу устоявшихся традиций. Эта обусловленность отчётливо заметна в японском обществе, что часто порождает конфликтные ситуации в общении между представителями западных стран и Японии.

Проявление параметра «терпимость к неопределённости» на государственном уровне Хофстеде прослеживает среди прочего на примере отношения населения одной страны к другой. Наряду с историческими моментами с данным параметром коррелирует элемент доверия или недоверия между народами. Чем выше терпимость, тем толерантнее народ, и наоборот. Фашизм, расизм и терроризм, по мнению Хофстеде, находят более благоприятную почву для развития в странах с низкой терпимостью к неопределённости и с явно выраженными чертами маскулинности. К культурам такого типа относятся Германия, Италия, Япония, страны-союзницы во Второй мировой войне.

Возможно, сочетание названных качеств и предопределило события тех лет. Парадоксальным явлением называет голландский исследователь то, что этот же комплекс ценностных ориентаций способствовал экономическому прорыву в этих странах и их быстрому духовному и материальному восстановлению после войны.

Происхождение культурных различий по четвёртому измерению вновь объясняется Хофстеде на основании исторических фактов.

Страны романской группы языков, наследники Римской империи отличаются низким уровнем терпимости к неопределённости. Это представляется закономерным, поскольку мощная централизованная империя имела единственную в своём роде, кодифицированную систему законов, регулирующую жизнь всех её граждан. Для группы стран китайской языковой семьи характерна высокая терпимость к неопределённости. В Китайской империи, давшей начало многим азиатским государствам, никогда не существовала подобная законодательная традиция. Основной принцип китайского управления сводился к постулату «главенство людей» в противоположность римским представлениям о «главенстве законов». Эта разница духовных традиций оставила свой отпечаток на ценностных ориентациях современных культур (ср.: Hofstede, 1997: 168 – 191).

Россия в силу объективных причин не входила в число стран, участвовавших в сравнительно-культурном исследовании Хофстеде.

Однако дополнительные данные, опубликованные институтом «For training in intercultural management» ещё для 18-ти стран, включая Россию, позволяют говорить об индексных величинах, характеризующих особенности русской культуры. Так, Россия имеет индексы:

95 по параметру «дистанция власти»; 47 по аспекту «индивидуализм/коллективизм»; 40 по «маскулинности/фемининности» и 75 по измерению «терпимость к неопределённости» (Weidmann W.F.).

Итак, параметрическая модель культуры* голландского социолога Г. Хофстеде представляет собой результат масштабного эмпирического исследования, внёсшего существенный вклад в разработку теории и практики межкультурного общения. Однако нельзя не отметить, что выделенные Хофстеде культурные измерения либо безоговорочно принимаются специалистами, работающими в этой области, либо подвергаются критике. В этой связи представляется разумным занять взвешенную позицию, подчеркнув, прежде всего, значимость первой статистической работы и полученных на её основе данных.

Так называемое «шкалирование» стран в соответствии с категориями культурных различий было получено экспериментальным путём, а не умозрительно, что позволяет говорить о высокой степени достоверности выводов исследователя. Безусловно, нельзя отрицать экстремальность некоторых примеров, полюсность противопоставления культур и характер научной абстракции рассуждений. Но на это неоднократно указывает и сам автор эксперимента, подчёркивая относительность характеристик стран в отношении того или другого параметра и сосуществование внутри любой культуры элементов поВ представленный обзор не включён пятый параметр «конфуцианская динамика», рассматриваемый Хофстеде отдельно от основных четырёх и касающийся ценностных ориентаций только восточно-азиатских стран, в первую очередь Китая (Hofstede, 2001. – С. 234 – 248).

лярных измерений. Тем не менее на основании исследования Хофстеде можно говорить о доминирующих в обществах тенденциях, что объясняет многие недоразумения при межкультурных контактах и способствует их преодолению. Кроме того, в реальной жизни в процессах межкультурной коммуникации участвуют представители двух или более культур. Учитывая соотношение параметров этих культур, что позволяют сделать данные сравнительно-культурного изучения Хофстеде, можно прогнозировать поведение участников общения с целью его успешной организации.

Итак, в первой части книги были представлены и систематизированы те категории и концепции, которые имеют ключевое значение для понимания процессов межкультурной коммуникации в аспекте культурантропологического подхода*. Вторая часть работы посвящена анализу особенностей немецкой культуры на фоне русской, выявлению сходств и различий, детерминирующих ситуации общения представителей этих культур. Кроме того, в последней главе рассматривается проблема немецкого единства в контексте теории межкультурной коммуникации. В основу параграфов положены собственные фактические данные, полученные с помощью методов включённого наблюдения и анкетирования, а также материалы работ современных отечественных и зарубежных авторов.

Роль языка в процессах коммуникации, прагмалингвистический подход к межкультурной коммуникации являются предметом рассмотрения в нашей следующей работе, готовящейся к печати.

Глава 3.

ОСОБЕННОСТИ РУССКО-НЕМЕЦКОЙ

КОММУНИКАЦИИ В ПАРАДИГМЕ

КУЛЬТУРНОЙ ВАРИАТИВНОСТИ

3.1. ТЕНДЕНЦИИ В МЕЖКУЛЬТУРНОМ ОБЩЕНИИ

РУССКИХ И НЕМЦЕВ

Практическое значение для межкультурных контактов имеет исследование специфики взаимодействия конкретной пары культур. В центре нашего внимания – особенности немецко-русского общения с точки зрения рассмотренных ранее параметров культурных различий.

При этом следует отметить, что аспекты немецкой культуры, выделенные в концепции Э. Холла и в экспериментальном исследовании Г.

Хофстеде, касаются только части сегодняшней объединённой Германии, а именно – Западной Германии, и вряд ли могут с абсолютной точностью соответствовать ценностным ориентациям и культурным нормам бывшей Восточной Германии.

Что касается России, то, поскольку до недавнего времени она не являлась объектом межкультурного изучения и не входила в основное число исследуемых стран, говорить об особенностях русской культуры можно в большей степени пока гипотетически, на основе собственных эмпирических данных, а также используя материал немногочисленных публикаций отечественных и зарубежных авторов в области культурологии и коммуникативистики.

При систематизации тенденций двух культур мы пользовались ранжирующими единицами метаязыка (Стернин, 2003: 16), позволяющими выделять эти тенденции на основе названных выше методов исследования и источников материала. Кроме того, обращение к нежёсткому (ранжирующему) метаязыку оправдано в целях сравнительного анализа конкретных культурных пар.

Для современного фона взаимоотношений русских и немцев характерна интенсификация контактов на политическом, общественном, экономическом и образовательном уровнях, что обусловлено целым рядом объективных причин. Эффективность этих контактов находится, однако, как свидетельствуют многочисленные примеры, в отрицательной корреляции к интенсивности. Это в меньшей степени затрагивает сферу официального общения государственного уровня, регулируемого нормами международных стандартов, особого протокола и этикета. Межкультурные недоразумения и конфликты возникают чаще всего в ситуациях производственного сотрудничества, переговоров между представителями бизнеса, взаимодействия по линии образовательных программ. Часто проблемы непонимания сопровождают также контакты между русскими и немцами на уровне повседневного межличностного общения. При этом речь идёт не только и даже не столько о знании иностранного языка. Вспомним приём айсберганалогии, демонстрирующий столкновение двух культур в их подводной, ментальной части, неосознаваемой самими партнёрами по общению. В большинстве случаев неудачи происходят из-за того, что участники коммуникативного акта выстраивают своё поведение в соответствии с нормами своей культуры, воспринимая и интерпретируя действия собеседника через призму культурной и языковой картин мира, сформировавшихся в результате процессов инкультурации в рамках собственного лингвокультурного окружения. Как правило, во внимание мало принимается разница в видении мира, в подходах к организации дела, в культурно обусловленных коммуникативных стратегиях и тактиках. Кроме того, оценивание коммуникативных неудач происходит часто только на эмоциональном уровне, а не на объективном анализе происходящего, основанном на знании и понимании культурных различий (наиболее важные области проявления межкультурных недоразумений выделены в схеме, см. Приложение 6).

В соответствии с параметрической моделью Г. Хофстеде Германия и Россия имеют разные позиции по всем культурным измерениям (Приложение 7). Немецкая культура характеризуется как индивидуалистская, с доминирующими маскулинными тенденциями, малой дистанцией власти и относительно невысокой терпимостью к неопределённости. В русской культуре на фоне немецкой традиционно сильны коллективистские тенденции, большая дистанция власти, превалируют феминистские ценности. Порог терпимости к неопределённости по индексу мало отличается в обеих культурах, но имеет в реальности разные формы выраженности и свою специфику в проявлении.

Перечислив релевантные для коммуникации особенности двух культур, подчеркнём, что менее всего нам хотелось бы «навешивать ярлыки» или укреплять предубеждения и предрассудки, так или иначе уже существующие в умах людей. Данные типизированные модели культур можно рассматривать как основу для сравнения, позволяющего вырабатывать стратегии преодоления конфликтов в ситуациях межкультурного общения русских и немцев.

Как носители индивидуалистских и коллективистских ценностных представлений немцы и русские по-разному ведут себя, сотрудничая в тех или иных структурах. Как правило, немецкие коллеги предпочитают дискуссионность общения, допуская конфликтную тематику, стратегии конфронтации по отношению к мнению других, критический подход к выработке решений. Для них характерно чёткое разграничение проблемы и личности, что часто идентифицируется в русской среде, для которой смешение межличностных отношений и служебных ситуаций не редкость. Эффективность для немецких коллег заключается преимущественно в правильности, полезности и качественности принятого решения, а не в соблюдении статусной иерархии и бесконфликтности общения, что часто встречается в русской коммуникации. Если одним из главных принципов коллективистского общества является взаимозависимость, то сильной стороной индивидуалистов считается независимость (ср.: Kim, 1995; Slembek, 1998).

Индивидуалистские тенденции немецкой культуры стимулируют индивидуальную ответственность каждого и личную инициативу в решении всех вопросов. Это касается практически всех сфер жизни в Германии. Например, родители быстрее и раньше, чем это принято у русских, отделяют детей для самостоятельного проживания.

Частые недоразумения сопровождают русских студентов, обучающихся в немецких университетах. Это обусловлено кажущейся бесконтрольностью обучения, построенного на полной самостоятельности и ответственности самих студентов, отрицательным отношением немецкого студенчества к списыванию, отсутствием постоянных учебных групп, как это принято в российских вузах.

Дихотомия индивидуализм/коллективизм проявляется также в разнице социального поведения русских и немцев. Представители коллективистских культур, включая Россию, имеют прочные, эмоционально-окрашенные внутригрупповые связи, группы оказывают сильное влияние на поведение. Особую роль играют сообщества родственников, соседей, коллег, где люди связаны взаимными обязанностями и ожиданиями, основанными на их постоянном статусе (Стефаненко, 2000: 184). В русской культуре существует большая, чем в немецкой, ответственность друг за друга членов первичных коллективов, «большая зависимость решений и поступков человека от социального окружения, от мнения значимых других» (Агеев, 1990: 131).

В этом проявляется прежде всего особенность русского коллективизма, сочетающего в себе одновременно вертикально-иерархические и горизонтально-эгалитарные групповые структуры (Roth, 1998). Однако русские в высшей степени селективно ведут себя по отношению к внешнему окружению. Одна из главных особенностей коммуникации в системе русской культуры – существенная разница в стиле общения со «своими» и «чужими». Разделение на «своих» и «чужих» имеет здесь, как отмечает Ю. Рот, функцию поддержания групповой идентичности (Roth, 1998). При этом граница между «ингруппой» и «аутгруппой» поддерживается переключением регистра коммуникации.

Русские всегда общаются с иностранцами по-другому, чем с членами своих групп. Это выражается, например, в чрезмерной опёке иностранных гостей, особой предупредительности к ним и подчёркнутом выделении их во всём. Подобное поведение часто воспринимается представителями других культур как излишняя навязчивость, покушение на их самостоятельность и автономию. Русским трудно представить себе, что в других культурах, в том числе в немецкой, нормой считается соблюдение равнозначности партнёра по коммуникации независимо от того, иностранец он или нет.

В отличие от русских, индивидуалистски ориентированные немцы не делают больших различий между отношениями внутри группы и вне ее. Они могут одновременно являться членами разных групп, границы между которыми, в вербальном и невербальном выражении, жёстко не обозначены, легко рушатся и вновь воссоздаются. Однако в немецкой культуре идентификация с группой и зависимость от неё намного меньше, чем в коллективистcкой русской культуре. Эмоционально индивидуалисты обособлены от окружающих и имеют склонность к уединению. Это позволяет им чувствовать себя комфортно в любом окружении или в одиночестве.

Поскольку немцы ощущают себя прежде всего как индивидуумы, а лишь затем как члены какой-либо группы, в немецкой культурной традиции высоко ценится зона личной автономии. Это проявляется на уровне как вербальных, так и невербальных сигналов. В частности, немецкое речевое общение отмечено рядом коммуникативных табу речевого и тематического характера (Стернин, 2003: 11), «охраняющих» границы индивидуального пространства личности.

Небольшой опрос, проведённый нами среди немецких респондентов, позволяет в самом общем виде получить представление о ряде тем в современном общественном дискурсе Германии, маркированных той или иной степенью табуированности. Почти все опрошенные* выделили такие темы, как «смерть», «болезни», «доходы», «нацизм», «враждебность к иностранцам», «еврейский вопрос», «интимные вопросы», «личностные оскорбления», в качестве основных, не принятых к обсуждению между собеседниками. Отдельно респондентами-мужчинами были названы тематические группы, исключаемые из ситуаций общения в присутствии женщин, а именно: темы, связанные с сексом и порнографией, предыдущий любовный опыт, мужские слабости и чувства, финансовые проблемы, непристойные слова и выражения.

Зона личной автономии в немецкой культуре выражается также в невысокой, по сравнению с русской, степени контактности. Как правило, немцы ведут себя замкнуто, дистанцированно по отношению к незнакомым людям и очень редко сами проявляют инициативу в сближении с иностранцами. Создаётся впечатление, что они абсолютно не заинтересованы в знакомствах. Кроме того, явно выраженная активность иностранного партнёра, проявляемая при знакомстве, может расцениваться ими как назойливость или излишняя навязчивость.

Степень первоначальной сдержанности немцев в межличностных отношениях значительно обусловлена нормой разграничения личной и профессиональной сфер. На рабочем месте действуют достаточно жёсткие правила формальных отношений и официального тона, доминирует Вы-обращение, приватные дела обсуждаются очень редко и неохотно. Стиль и тон общения резко меняются в ситуациях неофициального взаимодействия, например, на вечеринках, праздниках, во время совместных путешествий и т.д. (Markowsky, Thomas, 1995: 34).

В этой связи А. Моосмюллер замечает: «…При публичном обмене мнениями немцы тяготеют к формальному, обезличенному поведению. Когда немецкая предметная дискуссия ведётся на публике, эмоций стараются избегать, но она сильно заряжена эмоциями, когда имеет место в личном общении… В частном общении немцы склонны быть максимально открытыми и проникать в самые глубинные пласты личности партнёра» (ср.: Moosmller, 1995: 201).

Респондентами являлись студенты и преподаватели Мюнхенского университета им. Л. Максимилиана, всего 65 человек. Опрос проводился в 2003 г.

В материалах межкультурных тренингов иностранцам часто рекомендуется знакомиться и устанавливать более тесные контакты с представителями немецких деловых кругов на разного рода неформальных встречах и развлекательных мероприятиях. Здесь, однако, тоже может скрываться межкультурный конфликт, на «удочку» которого нередко попадаются русские. Приведём пример подобного эпизода из опыта общения русских предпринимателей с их немецкими коллегами. Временно стажируясь в Германии, представители русского бизнеса были приглашены немецкими партнёрами на небольшую вечеринку с традиционным фуршетом. Атмосфера party «без галстуков»

была очень благожелательная и раскованная. На следующее утро при встрече с шефом немецкой фирмы в бюро русские, поздоровавшись с ним по имени и фамильярно похлопав его по плечу, с недоумением «наткнулись» на холодный взгляд и явную дистанцированность отношений. Перенеся настроение неофициальности вчерашнего вечера на уровень делового общения, представители русской культуры явно не учли разницу норм поведения в немецкой культуре в зависимости от формального или неформального коммуникативного контекста.

В русской культуре, где ценятся общение и солидарность, зона приватности выражена не так ярко, как в немецкой. Сближение собеседников возможно до более близкого расстояния, намного чаще допускается «вторжение» в чужое личное пространство (Стернин, 2003;

Леонтович, 2002). Это проявляется в коммуникативной активности русских, лёгкости установления контакта с незнакомыми людьми, открытости, способности открыть душу незнакомому человеку. С этими коллективистскими качествами русских коммуникантов связан феномен «кухонного общения» в русской культуре, а также особый тип «вагонного общения» (Леонтович, 2002: 214; Шаповалов, 2001: 435).

Наряду с параметром «индивидуализм/коллективизм» процесс межкультурного взаимодействия опосредован двумя следующими измерениями: «дистанция власти» и «терпимость к неопределённости»

(см. 2.3.3).

Степень расхождения русской и немецкой культур в отношении иерархического устройства общества и восприятия в нём неравенства очень существенна. Это прежде всего отражается в управленческом стиле, способе организации деятельности, а также в поведении подчинённых. Попробуем обозначить возможные случаи непонимания между сотрудниками немецко-русских совместных предприятий, спровоцированные разницей дистации власти в двух культурах. Немецкий руководитель ожидает, согласно принятым в его культуре нормам, индивидуальной ответственности и инициативы в решении проблем от русских подчинённых. Те, в свою очередь, настроены только на распоряжения и указания начальника в соответствии с большой статусной дистанцией, типичной для производственных отношений в русской культуре. И наоборот, немецкие работники воспринимают традиционного русского руководителя слишком авторитарным и некомпетентным. В то же время он расценивает их как недостаточно почтительных, слишком самостоятельных и даже как неуправляемых.

Таким образом, взаимные ожидания и реальность не совпадают.

Скорость и продуктивность принятия решений в ситуациях русско-немецкого сотрудничества также зависят от дистанции власти и статусной иерархии, принятой в России и Германии. Полномочиями по принятию решений с русской стороны наделены обычно только представители, занимающие высокие должности в своих организациях, и чаще всего это высшие управленцы. С немецкой стороны участвовать в выработке и принятии решений могут компетентные специалисты даже среднего звена. Причиной скрытого или явного конфликта в подобных случаях является разница в статусах, которая вызывает у русских партнёров нежелание общаться с «нижестоящими» немецкими коллегами, а у немецких – недоумение по поводу бюрократических проблем русских.

Однако, несмотря на то что неравенство и иерархия в немецком обществе существуют для его формальной организации, отношение к авторитетам имеет здесь свои устоявшиеся традиции. Нормы общения студентов с преподавателями, работников с начальством носят уважительно-вежливый, сдержанный характер. Приватность отношений в этих сферах можно рассматривать как явление необычное. К вышестоящим принято обращение по фамилии в сочетании с имеющимся титулом (Markowsky, Thomas, 1995: 78).

В связи с вышесказанным интерес представляют исследования зарубежных авторов (Clyne, 1995; Wierzbicka, 2001), рассматривающих эту проблему с точки зрения этического подхода, т.е. взгляда со стороны. М. Клайн и А. Вежбицкая отмечают, что в последние десятилетия в немецких речевых стратегиях и, возможно, в лежащих в их основе культурных ценностях произошли изменения. Речь идёт о заметном расширении сферы употребления фамильярной формы обращения (du вместо Sie), а также о более редком использовании титулов (например, Herr Mller вместо Prof. Mller), что свидетельствует о значительных изменениях в межличностных отношениях в направлении большего равноправия и отказа от формальностей.

Полемизируя с Клайном, который связывает изменения в правилах выбора между du и Sie, особенно среди молодого поколения, с антиавторитарным переворотом, Вежбицкая указывает на отсутствие непосредственной семантической связи между этими двумя явлениями. «…в форме Sie нет ничего собственно авторитарного. Обращаясь к одним, употребляя местоимение Sie, а к другим – du, говорящий проводит различие между двумя типами межличностных отношений;

грубо говоря, с одной стороны, между отношениями с теми, с кем он хочет общаться как с людьми, которых он хорошо знает или как с равными ему, и, с другой стороны, с теми, с кем он не хочет общаться таким образом. Используя при обращении Sie, говорящий совсем не обязательно хочет показать, что он расценивает собеседника как обладателя власти» (Вежбицкая, 2001: 165). Продолжая далее эту мысль, А. Вежбицкая подчёркивает, что вряд ли более редкое использование титулов само по себе свидетельствует об уменьшении числа сторонников авторитаризма. По её мнению, титулы лишь определяют разницу в социальном положении и тенденция к сужению их употребления в Германии отражает скорее распространение эгалитарных, чем антиавторитарных взглядов. «В одних странах люди могут ценить неравенство и статусные различия, не желая при этом подчинять свою волю воле тех, кого они считают занимающими более высокое положение; в других – люди могут быть готовы подчинять свою волю воле тех, кого они считают представителями "законной власти", не рассматривая их как находящихся выше по своему социальному положению» (Там же: 166).

В Германии, где дистанция власти намного меньше, чем в России, одним из главных принципов жизни является уважение правового порядка. Закон для немцев имеет абсолютный смысл. Здесь нет законов «существенных» и «несущественных». Все законы существенны и важны, все они должны неукоснительно исполняться. И этот вопрос не подлежит обсуждению (Frenkin, 1995). С этим связана высокая регулятивность немецкой культуры. Кажется, что в Германии нет ни одного кусочка действительности, для которого бы не существовало какое-либо правило или ограничение. Все сферы жизни строго регламентированы. Определённое время отводится работам на улице, например, уборке опавшей в частном саду листвы или снега. Шумные работы в квартирах также регулируются строго по времени (Markowsky, Thomas, 1995: 68). Внешнему наблюдателю кажется, что в Германии законы и правила ценятся выше, чем человек, для которого они собственно и издаются. В русской действительности мы встречаемся, как правило, с обратным явлением. Любая директива может модифицироваться, преломляться под человеческий фактор. Вспомним известную русскую пословицу: «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло» («Das Gesetz ist wie eine Deichsel: wohin man es dreht, dahin weist es»). В Германии нарушения любого рода очень негативно воспринимаются и критикуются окружающими. Поведение немцев, определяемое с точки зрения русской нормативной системы как «наушничанье» или «подглядывание», считается вполне приемлемым в немецкой как поддерживающее дисциплину и порядок.

Первое, что часто бросается в глаза любому иностранцу в Германии, – это большое количество всевозможных запретительных предписаний. Иногда, как замечает М. Горский (Gorski, 2002: 102), слово «запрещено» является первым немецким словом, которое выучивает иностранец. Кроме того, «Verboten», по его мнению, может возводиться в степень, переходя в «Streng verboten» («строго запрещено»).

А. Вежбицкая (Wierzbicka, 2001: 186), анализируя немецкие речевые стратегии, отражающие ценностные установки немецкой культуры, обращает внимание на широкое использование в объявлениях наряду с «verboten» выражения «nicht gestattet» («не разрешается»). Обилие подобных общественных знаков указывает, с её точки зрения, прежде всего на постоянно испытываемую немцами потребность в Ordnung (Там же: 170). «Везде должен быть порядок» («Alles muss in Ordnung sein!») – принцип, имеющий с перспективы внешнего взгляда большую актуальность в немецкой культуре. В сегодняшней Германии наряду с привычными и прямолинейными требованиями (Durchgang verboten! Der Zutritt durch nicht berechtigte Personen ist nicht gestattet!) встречаются объявления, стилизованные под форму современного молодёжного языка, имплицирующие тем не менее стремление к традиционному немецкому порядку. Приведём пример такого объявления, замеченного нами на стенке примерочной кабины в одном из немецких магазинов: «Hey Leute! Es wre voll cool, wenn Ihr unsere Klamotten wieder «einigermaen» ordentlich herausgebt. Das fnden wir echt geil!».

Строгое следование правилам и инструкциям связано со стремлением немцев исключить, по возможности, все непредвиденные случаи развития событий, ошибочные решения и тем самым свести до минимума фактор риска. Любая неясность и неизвестность неприемлемы для немцев. Неожиданные, незапланированные ситуации вызывают обычно у представителей немецкой культуры раздражение и даже стрессовые состояния. В этом плане их степень тревожности намного выше, чем у представителей русской культуры. Однако, сравнивая в общем терпимость к неопределённости русских и немцев, отметим, что согласно количественному исследованию Хофстеде индексные показатели по этому параметру в двух культурах расходятся незначительно. С одной стороны, данное совпадение является несколько неожиданным и даже может вызвать удивление, поскольку поведение тех и других в реальной жизни нельзя назвать одинаковым.

Более того, проблемы в общении возникают как раз на основе разных поведенческих стратегий русских и немцев, разных подходов к подготовке и организации совместных действий. С другой стороны, принимая во внимание наличие в русской культуре достаточно большого количества формальных и неформальных правил, бюрократических структур, традиций, суеверий, выступающих как своего рода руководство к действию, можно найти объяснение статистическим выводам Хофстеде. Другое дело, что представители русской и немецкой культур не одинаково относятся к соблюдению имеющихся законов, предписаний и запретов. Если в Германии неукоснительное исполнение закона – дело само собой разумеющееся, отвечающее ценностным представлениям общества (Markowsky, Thomas, 1995: 68), то в России отношение к директивам скорее личностно-прагматическое. При любой возможности «неудобные» закон или правило интерпретируется в пользу конкретной ситуации или личности (ср.: Baumgart, Jnecke, 2000: 104). Кроме того, концептуальный подход в рамках нашей работы позволяет объяснить противоречие между экспериментальными данными по измерению «терпимость к неопределённости» и реальным поведением коммуникантов из двух культур. Поскольку культурные параметры существуют не изолированно друг от друга, а в сложной функциональной взаимозависимости, очевидно, что коммуникативное поведение русских и немцев обусловлено целым комплексом свойств культур. Это значит, что «сцепление» всех аспектов культурной вариативности придаёт каждому из них определённое своеобразие и специфику реализации.

В связи с предложенным выше анализом особенностей руссконемецкого взаимодействия по трём параметрам Хофстеде интерес представляют взаимные наблюдения и атрибуции русских и немецких партнёров по деловому общению (Roth, 1998).

Русские о немецком деловом мире и немцах:

господство планов и расписаний, недостаток гибкости при их вынужденном изменении;

отсутствие почтения к начальству;

обязательность участия каждого в обмене мнениями при переговорах и обсуждениях;

дистанцированность в деловом общении;

недоступность в нерабочее время;

соблюдение планов более существенно, чем поддержание человеческих взаимоотношений;

рабочая дисциплина – превыше всего;

невосприятие предупредительности и помощи;

несоответствие нашим представлениям о гостеприимстве;

предпочитают быть постоянно информированными, вместо того, чтобы самим добывать информацию;

приоритет письменным предписаниям.

Немцы о русском деловом мире и русских:

недостаточная готовность к самоинициативе и риску;

замкнутость групп и недоступность членов этих групп для внешнего окружения;

отсутствие высказываний, выражающих расхождение мнений в обсуждениях и переговорах;

почтительное отношение к начальству даже при его профессиональной некомпетентности;

активное участие в обсуждениях и переговорах только небольшой части коллектива при традиционно пассивном соучастии остальных;

компетентность партнёров не всегда оценивается по их профессиональным способностям;

отсутствие, как правило, ответственных или виновных за принятое решение;

решение личных проблем во время рабочего времени (на рабочем месте) как норма;

распространение влияния и власти вышестоящих на личное время нижестоящих;

чрезмерное курирование зарубежных (немецких) партнёров или, наоборот, предоставление их самим себе;

игнорирование плановых обязательств или повестки встреч;

любопытствующее вмешательство в сферу личной жизни зарубежных партнёров;

частые празднества и застолья («распития»), принуждение к выпивке и тостам.

Завершая обзор русско-немецкого контекста взаимоотношений по измерениям Хофстеде, остановимся кратко на моментах сходства и различия двух культур по параметру маскулинность/фемининность (см. 2.3.3.).

Как уже отмечалось выше, в немецкой культуре доминируют маскулинные, в русской – фемининные черты.

Немецкий индивидуализм и преобладание мужского начала в культуре – логично дополняющие друг друга, взаимосвязанные качества. Подобное сочетание ценностных установок немецкого общества обусловливает, прежде всего, стремление его членов к независимости и лидерству, настрой на конкуренцию. Нельзя сказать, что в русской культуре совсем отсутствует настрой на состязательность, но присущие ей коллективистские ценности и особый дух соборности определяют приоритетность человеческих взаимоотношений и высокую значимость сотрудничества в любой деятельности.

Что касается степени ролевой дифференциации полов, различающейся в культурах маскулинного и фемининного плана, то публикации по этому вопросу подтверждают, скорее, схожесть ситуаций в русской и немецкой культурах (Леонтович, 2002: 238; Stephan, Abalakina-Paap, 1996: 376; Markowsky, Thomas, 1995: 128). Как в России, так и в Германии традиционно сильно чёткое распределение социальных обязанностей между мужчинами и женщинами.

Однако понятия о мужественности и женственности, о разнице между полами имеют особенности в сравниваемых культурах. Так, являющееся нормой русской культуры подчёркивание слабости и особого статуса женщины не типично и даже оскорбительно в контексте немецкой. Преобладающие в ней мужские ценности накладывают определённый отпечаток на поведение как мужчин, так и женщин. Не принято без высказанной женщиной просьбы помогать ей нести чемодан или сумку, поскольку это может показаться намёком на неравенство между мужским и женским полом. Нарушением «симметрии во взаимоотношениях» с негативными последствиями может обернуться традиционное для русского мира одаривание цветами коллег-женщин, например, к какому-либо празднику. Немки, в отличие от русских женщин, чаще посещают без сопровождения мужчин кафе и рестораны, не вызывая при этом отрицательных ассоциаций.

Как правило, равноправие между мужчинами и женщинами подчёркивается также тем, что каждый в Германии платит сам за себя. Комментируя подобные ситуации в немецкой культуре с точки зрения «своей колокольни», русские перефразируют название известного немецкого романа «Jeder zahlt fr sich allein, jeder stirbt fr sich allein».

Общаясь в межкультурных коллективах, в состав которых входят и женщины, следует обращать внимание на разницу культурно обусловленных принципов жизни в разных культурах, чтобы избежать нежелательных конфликтов или недоразумений.

Итак, за основу описания русско-немецкой парадигмы нами была взята параметрическая модель культуры Г. Хофстеде. Безусловно, не всё однозначно подчиняется культурной модели как идеальному конструкту. Кроме того, следует помнить, что культурные измерения динамичны, подвергаются изменениям и взаимовлияниям, связанным с процессом глобализации и развития обществ. Однако «культурная матрица» Хофстеде позволяет обозначить специфику немецкой культуры в её сопоставлении с русской как необходимое условие для эффективной организации межкультурного общения.

3.2. ТЕМПОРАЛЬНЫЙ АСПЕКТ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Частым источником непонимания в контактах между представителями русской и немецкой культур является культурно детерминированная пространственно-временная парадигма, в соответствии с которой партнёры по коммуникации по-разному проявляют себя в совместных действиях.

Времени как организационному и коммуникативному фактору придаётся чрезвычайно большое значение в немецкой культуре. Не будет преувеличением сказать, что концепт, заключённый в немецком слове «Zeit», реализуемый в понятиях «Pnktlichkeit», «Planung», «Terminkalender», «Organisation», относится к ключевым элементам национальной культуры. Некоторые примеры немецкого отношения ко времени, к предварительному планированию и диапазону ожидания приводятся в параграфе, посвящённом «культурной грамматике»

Э. Холла.

Для большинства русских время не является жёсткой максимой (принципом) их жизни. Поэтому отношение к нему чаще всего можно назвать легкомысленным, что находит отражение во всякого рода опозданиях, переносах мероприятий, изменениях повестки дня заседаний, несоблюдении графиков автобусов, поездов и т.д. Размытость и растяжимость отношения ко времени в русской парадигме проявляется также на вербальном уровне, что часто бросается в глаза иностранцам (Baumgart, Jnecke, 2000: 82). Русский язык позволяет выразить договорённость, например, о встрече достаточно неопределённо, причём без эксплицитных маркеров типа: примерно, приблизительно, около. Простое изменение порядка слов в словосочетании «в семь часов» на «часов в семь» вполне может служить коммуникативной помехой, особенно для немецкой точности. Русский не видит проблемы в том, что он лишь накануне предупреждает своего делового партнёра о предстоящем визите, а для немецкого коллеги, у которого всё распланировано заранее, это просто неприемлемо.

В Германии, с точки зрения внешнего наблюдателя, принято планировать всё: визит к друзьям и даже к родственникам, отпуск и выходные дни, деловые встречи и конференции. Планирование, с немецкой точки зрения, максимально усиливает эффективность любого начинания. Непременным атрибутом почти любого немца является записная книжка с планом встреч и событий, без которой он ощущает себя неуверенным и незащищённым. Чрезвычайно была удивлена, увидев на столе у моего немецкого коллеги проспект заседаний научного общества, в котором на год вперёд были проставлены все даты выступлений его и сотрудников университета, а также приглашённых специалистов из других городов Германии с точными темами докладов. На мой вопрос: «Насколько велика точность соблюдения сроков заседаний и тем, заявленных в плане?», – была награждена недоумённым взглядом и подтверждением полного соответствия проспекта его реализации. Готовясь к совместной с немецкими коллегами конференции, которая должна была состояться через полгода, по чисто русской привычке откладывала решение многих рабочих вопросов на последний месяц. Разумеется, почувствовала сразу холодок в отношении себя со стороны немецких партнёров, уверенных в необходимости начать подготовку как минимум за пять месяцев до самой конференции.

Присущая нам спонтанность и некоторая авральность выполнения дел вызывает полное недоумение и даже раздражение у немцев, несмотря на то что и при подобной организации дела оно может заканчиваться успешно.

Пунктуальность немцев, с одной стороны, относится к известным стереотипам о них, с другой – многократно подтверждается самой жизнью (Приложение 8). Пунктуальность рассматривается ими, о чём свидетельствуют ситуации сотрудничества с представителями немецкой культуры, как гарантия надёжности. Более того, как общество с низкой степенью терпимости к неопределённости, стремящееся максимально обезопасить своё будущее, предотвратить возможные проблемы, оно воспринимает пунктуальность и долгосрочное планирование в качестве способов противодействия непредсказуемости.

В оценке немцев неумение планировать своё время и свою деятельность граничит с отсутствием профессионализма, безответственностью и некомпетентностью. В свою очередь, гиперчувствительное отношение ко времени в немецкой культуре не отвечает русским представлениям о его эффективном использовании. Например, запланированные на определённую длительность семинар или совещание заканчиваются строго согласно регламенту, несмотря на то что, с точки зрения русских, обсуждаемые вопросы были искусственно «растянуты» и не требовали такого количества времени. Такой подход вызывает неудовольствие теперь уже у русских.

Доминирующей темпоральной тенденцией немецкой культуры считается её монохронный характер. Явная склонность представителей немецкой культуры к планированию, соблюдению договорённостей, сосредоточенность на выполнении одного дела в определённый промежуток времени являются проявлениями монохронности.

Безусловно, в каждом обществе, как отмечалось выше, присутствуют элементы как монохронного, так и полихронного времени. В соответствии с концептуальным положением нашей работы об относительности специфических свойств любой культуры и «выпуклости»

этих свойств только на фоне другой сопоставляемой культуры можно смело говорить о значительно большей степени выраженности монохронной системы времени в Германии по сравнению с Россией.

Обратите внимание на работу продавца в немецком магазине, в том числе в крупном супермаркете, переполненном людьми. Каждый продавец обслуживает в один отрезок времени только одного клиента и никогда не будет одновременно отвечать на вопросы или требования другого посетителя. Нетерпеливых русских покупателей, стремящихся срочно получить информацию и товар, быстро рассчитаться и при этом задать множество вопросов продавцу-консультанту, часто раздражает подобное поведение сотрудников. Это вполне объяснимо, поскольку русская культура, без сомнения, тяготеет к полихронному способу деления времени, и поэтому русские охотно переключаются с одного дела на другое, спокойно относятся к тому, что их прерывают.

Немцев же просто сбивает с толку то, что во время их разговора с русским партнёром тот часто отвлекается и занимается одновременно другими делами. В этом смысле русские, как представители полихронной системы, более мобильны и проявляют большую гибкость в решении вопросов.

Приоритет монохронного или полихронного использования времени вторгается также в область межличностных отношений. Отрицательная реакция на вмешательство и помехи в служебной деятельности, представление об изолированности личной сферы являются незыблемыми устоями немецкой жизни. Это распространяется и на восприятие личной собственности, рассматриваемой как часть личного пространства, уважаемого и неприкосновенного для немцев. Отсюда вытекают также многие правила немецкого дискурса, например, табуированность тем о зарплате, доходах, состоянии здоровья, семейном положении и детях. Само собой разумеющимся считается, что коллеги по работе не знают и не празднуют дат рождения друг друга, не занимают денег и не одалживают других вещей. С точки зрения русской перспективы, человеческие отношения приносятся в жертву линейной организации времени (напомним, что монохронному времени соответствует представление о нём как о линейной системе), принципами которой являются экономное расходование времени, концентрация внимания и личностная обособленность. В связи с этим немецкие коллеги редко приглашают своих иностранных партнёров к себе домой, предпочитая совместный ужин в одном из ресторанов.

Это часто обижает русских, живущих совсем по другим нормам и традициям. Для России всегда было характерно тесное переплетение личной и служебной жизни. Дружеские контакты, родственные связи имеют большое значение для русского мира.

Примеры столкновения русского и немецкого подходов к временному фактору можно наблюдать в различных сферах, прежде всего в совместной производственной деятельности. К сожалению, немцы часто отказываются от бизнеса в России не потому, что не видят перспектив для его развития, а просто отчаявшись понять принципы устройства русских деловых отношений. Русские же, работающие на немецких фирмах, часто бывают вынуждены уйти или переживают постоянный дискомфорт, что напрямую отражается на результатах их труда (Russen sind anders, Deutsche auch, 2001). В большинстве случаев это происходит из-за взаимного непонимания. «Монохронные»

немцы воспринимаются русскими как неспособные к творчеству, запрограммированные, лишённые человеческих чувств. «Полихронные» русские глазами немцев – плохо организованные, хаотичные и необязательные.

Различия в поведении русских и немцев по темпоральному фактору связаны не только с микроперспективой (полихронность/монохронность). Свой отпечаток на коммуникацию накладывает и макроперспектива временной ориентации (направленность на прошлое, настоящее, будущее). В этом плане считается, что Россия более, чем Германия, ориентирована на прошлое. Подтверждением тому может служить русская реклама, в которой превалируют ценности дореволюционной России и бывшего СССР. Качество товара, его название вызывает больше доверия у населения, если оно коррелирует со старым добрым прошлым: «Кофейня на паях», «Конфеты Коркунов», «Наша марка "Красный Октябрь"», «Качество не моей мануфактуры» и т.д. В журнале «Реклама – ваш капитал» отмечается, что «большинство россиян больше любят доброе и консервативное, чем агрессивное и прогрессивное» (Медведева, 2003: 257). В связи с этим не случайным представляется, что при выборе музыки и слов нового гимна для России решение было принято в пользу старого варианта, вызывающего, по мнению политиков, положительные ассоциации у русских, бывших советских, людей.

Немецкая культура, очевидно, делая большой упор на традиции и историю, тем не менее может рассматриваться по сравнению с русской как культура, менее направленная на прошлое (по сравнению с США Германия, как и все западноевропейские страны, воспринимается как общество, ориентированное на прошлое).

Знание данных особенностей культур помогает извлекать прагматическую «выгоду» из сотрудничества в немецко-русских коллективах, поскольку позволяет предвидеть действия партнёров по общению, их тактику и возможные подходы к принятию решений.

На характер русско-немецкого взаимодействия оказывает также влияние фактор, определяемый американским антропологом Э. Холлом как контекстность культуры (см. 2.3.1.). Напомним, что под контекстом понимается как объём информации, окружающий деятельность человека, и способы обмена данной информацией, так и роль неязыкового контекста в коммуникации. Между культурно обусловленными категориями «время» и «ориентация на контекст» существует очевидная взаимосвязь. Общества с полихронным отношением ко времени чаще всего высококонтекстны, общества с монохронной системой времени – преобладающе низкоконтекстны. Поскольку немецкая культура считается одной из самых низкоконтекстных культур, а русская, по мнению многих авторов, тяготеет к культурам с высоким контекстом (особенно если принимать во внимание её соотношение с немецкой), то данное расхождение несомненно отражается в специфике коммуникативных стратегий* представителей данных культур и часто осложняет межкультурное общение.

Индивидуалистские тенденции, преобладание монохронного типа деления времени в немецкой культуре по сравнению с русской проявляются в недостаточности неформального информационного обмена между немецкими коммуникантами и в слабой зависимости интеракции от контекста. Большая часть информации передаётся знаковым кодом (словесно), а не через контекст сообщения. Коннотации, «чтение между строк» не играют значительной роли в немецком общении.

Приоритетным для немецкого дискурса является прямой, эксплицитный коммуникативный стиль. В этом смысле русская пословица «Что на уме, то и на языке» имеет позитивный характер в условиях немецкой реальности. Своё намерение говорящий, как правило, выражает ясно и открыто, не предполагая, что оно будет понято из ситуации общения. Представляется, что не случайно немецкий фразеологический оборот «mit j-m deutsch reden» имеет значение «говорить без обиняков, напрямик», а его вариация «auf gut deutsch» служит синонимом выражению «просто, прямо, недвусмысленно». В одном из стихотворений Гёте читаем: «Drum sagt man ihnen deutsch ins Gesicht». Смысл данной идиомы – «говорить правду в лицо», а слово В рамках настоящей работы под коммуникативными стратегиями в самом общем виде понимаются спроецированные в область вербального и невербального взаимодействия когнитивные стратегии, назначение которых состоит в достижении говорящим коммуникативной цели наиболее оптимальным способом.

deutsch понимается здесь как ясный, чёткий, открытый. Дополнительный оттенок – чистосердечно, без прикрас или лжи. С этим связана знаменитая цитата из «Фауста» Гёте**: «Лжёт речь немецкая, когда она учтива» (по: Межкультурная коммуникация, 2001: 187). Можно предположить, что эксплицитность как норма немецкой коммуникативной культуры имеет давнюю традицию, найдя своё отражение в немецкой фразеологии и литературе.

Итак, содержательный аспект (что сказать) ценится выше, чем поддержание межличностных отношений. Эмоциям и чувствам придаётся мало значения; доминируют достоверность, логика и аргументация высказывания, фактические знания и риторические способности партнёров по коммуникации. В первую очередь, в расчёт принимается дело, а не эмоции и гармоничность взаимоотношений. Даже жёсткая критика произносится прямо, без предварительных разговоров и намёков.

Прямой открытый стиль коммуникации, принятый среди немцев, означает, что всё услышанное ими воспринимается дословно. Особенно это относится к выражению согласия и принятию приглашений в деловой и приватной сферах. В Германии не принято говорить «да»

только для того, чтобы не обидеть, например, коллегу, зная заранее, что приглашение не будет принято. Ложное обещание расценивается как ненадёжность и несерьёзность партнёра, который говорит не то, что думает, а делает не то, что говорит. Кроме того, подобное поведение всегда вызывает недоумение, поскольку ясный отказ считается вполне приемлемым и, по крайней мере, честным (Markowski, Thomas, 1995: 53, 54).

Корректность и вежливость общения в русском варианте имеют мало общего с пониманием таковых с точки зрения немецкой нормативно-ценностной системы.

Категорическое причисление России к полихронным высококонтекстным культурам вряд ли оправдано без масштабных экспериментальных исследований, однако имеющийся эмпирический материал обнаруживает большое количество признаков, свидетельствующих о том, что русскую культуру на фоне немецкой можно назвать высококонтекстной. Коллективистские тенденции русской культуры обусловливают высокую информационную обеспеченность всех участников коммуникативного процесса. В России традиционно велика роль неформального общения, которое считается более эффективным, чем официальное (Стернин, 2001: 215). Максимум значения придаётIm Deutschen lgt man, wenn man hflich ist»: Немецко-русский фразеологический словарь. 1975. – С. 123 – 124.

ся личным взаимоотношениям, устные договорённости предпочитаются письменным. Для русских деловых контактов важно начальное знакомство и его дружеское развитие. Русский коммуникативный стиль характеризуется меньшей степенью эксплицитности, но большей «затекстовой» нагруженностью (Леонтович, 2002: 349), использованием в общении намёков, пресуппозиций, игры слов. Анализируя особенности русского языка, отечественные лингвисты отмечают, что «в русском языке гораздо богаче, чем во многих других, поле неопределённости» (Падучева, 1997: 23; цит. по: Стефаненко, 2000: 157).

Речь идёт прежде всего о неопределённых местоимениях на -то, -нибудь, кое-, некий, некто. Зависимость русской коммуникации от контекста на вербальном уровне проявляется также в расплывчатости и неконкретности речи, изобилии некатегоричных форм высказывания, слов типа: может быть, вероятно, возможно, как бы.

Таким образом, разная контекстность культур обусловливает разницу стилей коммуникации. В Германии доминирует прямой, точный, личностно ориентированный, рациональный стиль общения (Kartari, 1997: 25). Русский коммуникативный стиль характеризуется как интуитивный, статусно-ориентированный (термины по Gudykunst, 1988:

115), отмеченный такими качествами, как общительность, контактность, искренность (Стернин, 2001: 203 – 210).

Учитывая данные различия в коммуникативных стратегиях русских и немцев, можно понять причины или источники конфликтных ситуаций в деловом и повседневном общении между представителями этих культур.

Поведение немецких партнёров, называющих вещи своими именами, стремящихся к подробному обсуждению всех деталей и получению однозначных ответов «да» или «нет» на любой поставленный вопрос, сталкивается часто с прямо противоположным поведением русских. Отсутствие конкретики, значимость межличностных связей и «закулисных» отношений русской действительности непонятны немецким коллегам и вызывают у них неуверенность, а также нежелание сотрудничать.

В свою очередь, немецкая эксплицитность кажется часто невежливой, недипломатичной и даже жестокой партнёрам из России.

Успешные контакты представителей русской и немецкой культур возможны, как представляется, только при условии осознания тех ценностей и установок, которыми руководствуются обе стороны, для того чтобы находить взаимоприемлемые варианты поведения.

3.3. ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЙ ФАКТОР В ПОВЕДЕНИИ НЕМЦЕВ

И РУССКИХ

Культурная специфичность пространственной составляющей в общении между представителями разных культур подробно рассматривалась выше (см. 2.3.1). Однако межкультурные недоразумения, обусловленные разницей в восприятии пространства, вероятно, не следует сводить только к проксемическим недоразумениям, связанным с нарушением дистанции. Очевидна собирательность этой категории, включающей не только понимание пространства в прямом смысле как физической территории, но и его метафорическое проявление. В этом контексте анализируются социальное пространство, его духовный аспект или территориальный фактор в национальном самосознании, область коммуникативных (вербальных и невербальных) средств, отражающих особенности отношения к пространству в разных языках.

Было бы преувеличением утверждать, что ощущение пространства в немецкой и русской культурах расходится кардинально. Тем не менее чувство простора или тесноты, посягательство на пространство и уважение чужой территории отличаются в двух культурах. Кроме того, пространственные отношения как компонент культурной целостности взаимосвязаны с другими аспектами культуры. Доминанта индивидуалистских тенденций обусловливает стремление к изолированности и наличию индивидуального пространства. Ориентация на коллективистские ценности предполагает интеграцию и коллективное пространство (Лебедева, 1999: 164).

В русской культуре величина межличностной дистанции и зона персонального пространства значительно меньше, чем в немецкой культуре. Это утверждается многими авторами, в том числе немецкими (Стернин, 2001: 237; Lwe, 1999: 166; Baumgart, 2000: 152). Физический контакт, прикосновения воспринимаются русскими как допустимая норма общения.

Для немцев в большей степени характерно ограждение своего пространства. Как правило, комфортной зоной при разговоре считается расстояние между собеседниками в один метр. Нарушение этой дистанции воспринимается как вторжение в личное пространство, вызывающее негативные эмоции. В Германии менее, чем в России, распространено тактильное взаимодействие при общении. Немцы стараются избегать телесного контакта, сдержаннее ведут себя при встрече и прощании. Потребность в личной автономии наглядно проявляется в немецкой повседневной жизни. Немцы не так плотно, как русские, стоят в очередях, располагаются в транспорте. При обращении в справочное бюро, разного рода кассы «интимность» обсуждаемой информации и гарантию персонального пространства людей обеспечивают указатели типа: «Bitte Diskretionsabstand halten» («Пожалуйста, проявляйте тактичность и соблюдайте дистанцию»). Минимальное расстояние между клиентами часто определяют ограничительные линии, сопровождающиеся надписями: «Bitte hier warten»

(«Пожалуйста, ожидайте здесь»). Необходимость соблюдения границ общественной и приватной территории регулируется также либо вербальными знаками, например: «Achtung! Privatgrundstck! Betreten verboten!»*, либо своеобразными изгородями из зелёных насаждений.

Связывая «отгороженность» немецкого образа жизни и особенности немецкой коммуникации, известный немецкий этнолог Г. Баузингер пишет: «Строго изолированные дома и образцового вида садики, которые, впрочем, часто недоступны взгляду постороннего, так как скрываются за растительными заборами или даже стенами, чаще всего не располагают к лёгкому и непосредственному общению» (ср.:

Баузингер, 2002: 47).

Способы разграничения собственного и чужого пространства в немецкой культуре проявляются не только в общественном, но и в речевом поведении людей, а также в семантике языковых единиц разных уровней. В исследовании И.Б. Бойковой (Бойкова, 2002) приводятся примеры, иллюстрирующие межкультурные различия в рамках вербальной коммуникации русских и немцев, касающиеся их ментального ощущения пространства. Прежде всего, отмечается, что личностное пространство в русском сознании имеет зыбкие границы, склонно сливаться с другими Я-пространствами и проницаемо для них. Немецкое Я-пространство, напротив, имеет жёсткие границы, дистанцируется от других Я-пространств, чаще обнаруживает себя в единственном числе. На уровне текста это можно наблюдать в формах обращения, присущих бытовому диалогу и письменной речи. Например, склонность немецкого «Я» обособлять себя в форме единственного числа проявляется в способе оформления начала и конца письма, которое предназначено для нескольких адресатов или подписано несколькими отправителями. Принято к каждому адресату обращаться отдельно, помещая каждое обращение в отдельную строку (Duden, 1997: 52 – 59; цит. по: Бойковой, 2002). Отправители, подписывающие немецкое письмо, обычно не объединяются друг с другом общим притяжательным местоимением (например, deine Oma und Opa), как «Внимание! Частная территория! Вход воспрещён!»

это распространено в русской традиции. Нормативной считается формула: deine Oma und dein Opa.

На уровне высказывания (иллокутивный аспект) можно выделить некоторые тенденции в употреблении личных местоимений, что также отражает особенности Я-пространств, присущие двум культурам.

Например, в научном стиле речи немецкое местоимение 1-го л. ед. ч.

1-го л. мн. ч. wir (Бойкова, 2002). В русском научном стиле авторское «мы» имеет более прочные позиции.

В немецком языке говорящий имеет возможность обозначать границу между собой и окружающим пространством, что чуждо русскому языку. На уровне семантики слова это проявляется, например, через русское наречие места «здесь», которому в немецком языке соответствуют два наречия: hier и da. Произнося hier, говорящий считает себя частью ближайшего пространства, произнося da, исключает себя из этого пространства.

Интерпретация этих языковых явлений с позиций теории МКК требует, безусловно, более глубоких репрезентативных исследований.

Тем не менее подобные наблюдения свидетельствуют о явном пересечении лингво- и культурно-специфических факторов, или, другими словами, о «системе фраз», отражающих «систему взглядов» (Михальская, 1996: 40).

Анализируя роль «пространства» как духовной ценностной категории, следует отметить, что и в Германии, и в России территориальность является одной из наиболее важных составляющих национального самосознания (Бусыгина, 1999; Шмелёв, 2002; Кочетков, 2002).

О значении «русских пространств» в формировании «русского видения мира» отмечали многие авторы. У Н.А. Бердяева есть эссе, которое озаглавлено «О власти пространств над русской душой». В нем можно найти многие сегодняшние стереотипы и автостереотипы, касающиеся русских. «В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчётливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков…» (Бердяев Н.А.;

цит. по: Шмелёв, 2002: 69). О влиянии широты и безграничности на характер русского человека пишет и В.В. Кочетков. «…отсюда его хаотическая необузданность, безмолвное и терпеливое преклонение перед силами природы, нуждой, эпидемиями, гнётом со стороны влаСр. Bei unserer Untersuchung sind wir davon ausgegangen, dass...

Bei meiner Untersuchung bin ich davon ausgegangen, dass...

стей. Вот почему судьба отдельного гражданина всегда имела у русских второстепенное значение» (Кочетков, 2002: 97).

Германия – маленькая страна по сравнению с Россией в пространственном отношении. Размышляя о явно выраженной черте немцев к физическому и моральному обособлению, Г. Баузингер выделяет слово «теснота» (Enge) как ключевое в объяснении данной немецкой тенденции. Отсутствие широкого жизненного пространства неизбежно пробуждает, по его мнению, «синдром тесноты и узости»

(Баузингер, 2002: 49). Этот синдром, бросающийся в глаза многим иностранцам, определяет, с точки зрения внешней перспективы (этический аспект), особую организацию территории и образ жизни: недостаток великодушия и коммуникативную «робость». Внутренний взгляд (эмический аспект) не воспринимает, однако, подобное отношение к жизни как негативное явление. Немцы говорят: «Eng und wohl ist besser als weit und wehe»* (Там же). Кроме того, внешне отрицательные черты могут рассматриваться изнутри как положительные, пишет Г. Баузингер: отсутствие щедрости как невзыскательность, а необщительность как сдержанность (Баузингер, 2002: 49).

Огромное значение в формировании немецкого отношения к пространству имеет исторический фактор. История немецкого государства – это скорее история разъединения, нежели объединения, скорее история отдельных земель и территорий, нежели история одного пространства. Народы Германии, на протяжении многих веков отделённые друг от друга географическими и политическими границами, зажатые в рамки крошечных княжеств, как никто другой, прочувствовали идею «пространственного смысла» («Raumsinn» – термин Ф. Рацеля; цит. по: Межкультурная коммуникация, 2001: 190). Этим понятием обозначалось некое особое качество, присущее всему немецкому миру, определившее дальнейшее объединение разрозненных немецких государств. Таким образом, на территории немецкого пространства с переменным успехом всегда противоборствовали две тенденции – к объединению и распаду. В связи с этим важнейшими принципами организации немецкой территории, как отмечает И.М. Бусыгина, были и остаются немецкие регионализм и федерализм, находящиеся в непротиворечивом, но сложном взаимодействии позитивного характера (Бусыгина, 1999: 40).

Применительно к Германии немецкими геополитиками традиционно развивалась также идея «срединности». Суть её в том, что в контексте Европы Германия является тем пространством, которое обладает осевым динамизмом и которое призвано структурировать вокруг «Лучше тесно и благополучно, чем просторно, но страдая».

себя остальные европейские державы. Идею «срединности» сформулировал ещё в 1818 году Эрнст Мориц Арнд: «Бог поместил нас в центре Европы; мы – сердце нашей части света» (цит. по: Межкультурная коммуникация, 2001: 193). Со «срединным» географическим положением немецкого государства исторически связана такая особенность, как стремление к оптимальному использованию собственного пространства. Эти аспекты геополитического самопозиционирования Германии в существенной степени сформировали немецкий национальный мир и концептосферу Германии.

Сегодня территориальность как составляющая немецкого национального самосознания рассматривается в контексте четырёх направлений (Бусыгина, 1999: 51 – 57). Прежде всего, следует упомянуть исторически сложившееся и потерявшее свою актульность в наши дни разделение Восток – Запад, в основе которого лежала ориентированность западного рейнско-вестфальско-саарского ареала на развитие тяжёлой промышленности и восточной (к востоку от Эльбы) части на аграрный сектор. Новое разграничение по линии Восток – Запад связано с политическими событиями последних лет: между «старыми» и «новыми» землями. Объединение, состоявшееся de jure, de facto, пока не устранило имеющиеся различия по многим параметрам жизни.

Линией главного разделения страны, маркированного лингвистически (диалекты) и экономически, считается направление Север – Юг.

При этом речь идёт не столько о сфере хозяйственных структур, сколько о сфере различий между людьми, между «южанами» и «северянами».

Последняя, четвёртая, «линия» территориальности национального самосознания – это немецкий регионализм, обращение своего патриотизма к своему региону, «малой Родине». После Второй мировой войны обозначения «немцы, немецкий» не популярны среди немецкого населения, поскольку имеют для многих в Европе негативные коннотации. Поэтому сегодня не только старшее и среднее, но и молодое поколение немцев идентифицирует себя всё больше не с крупной (Германия), но с малой общностью, с регионом (например, «я – из Баварии»).

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что коммуникативная компетентность участников межкультурного общения зависит в том числе и от компетентности в отношении пространства, правильной интерпретации пространственного поведения партнёров по взаимодействию.

Предпринятый в данной главе анализ особенностей руссконемецкой коммуникации не претендует на полное систематическое описание взаимодействия между представителями двух культур. Вопервых, это невозможно сделать в рамках одного небольшого раздела, и, во-вторых, подобная задача явно не под силу одному исследователю. Тем не менее рассмотренные ключевые моменты демонстрируют, с нашей точки зрения, тот факт, что теоретические представления о культурных различиях подтверждаются в реальном конкретном процессе русско-немецкого общения.

ЗАПАДНЫЕ И ВОСТОЧНЫЕ НЕМЦЫ

В МЕЖКУЛЬТУРНОМ ВЗАИМОДЕЙСТВИИ

4.1. МЕЖКУЛЬТУРНАЯ АДАПТАЦИЯ

В НЕМЕЦКО-НЕМЕЦКОМ ВАРИАНТЕ

В предыдущих параграфах монографии рассматривались особенности общения между представителями двух разных национальных культур. Иллюстрацией тезиса о том, что коммуникативные сложности могут возникать также в рамках одной лингвокультуры, является анализ своеобразной ситуации в современной Германии, объединившей два разных, по сути, мира и переживающей парадокс «разъединения после объединения» (Greiffenhagen, Greiffenhagen, 2002: 19).

Несмотря на то что согласно последним опросам 80% жителей западной части и 68% жителей восточной части страны идентифицируют себя с новой объединённой Германией*, проблема «внутреннего единства» остаётся актуальной как среди политиков, так и среди населения (Приложение 9). При этом речь практически не идёт об экономических или материальных аспектах этой проблемы, прогнозы разрешения которой достаточно оптимистичны. Коммуникативно значимое отчуждение затрагивает область человеческих отношений (Приложение 10).

Встреча двух немецких культур проходит более болезненно, чем предполагалось. Примирить две идентичности одной нации оказалось далеко не простым делом. Государственная граница между Восточной и Западной Германиями прекратила своё существование, но она трансформировалась в ментальную границу между двумя идентичностями. Объединение страны подвергло солидарность немцев серьёзному испытанию. Первая эйфория «братания» достаточно быстро ушла в прошлое, причём как со стороны западных (вессис), так и восточных (оссис) немцев, для которых Западная Германия была воплоДанные из журнала «Deutschland». – № 4. – 2000. – С. 40.

щением свободы и благополучия и ещё так недавно имела сладость «запретного плода». Под напором внезапного радикального сдвига стали распадаться прежние социальные связи. Среди восточного населения появилось чувство отчуждения, потери корней с сопровождающей их дезориентацией. Люди, вроде бы оставшиеся в своём доме, оказались как бы в чужой стране: «Viele Ostdeutsche fhlen sich fremd im eigenen Land – zwischen «Nicht-mehr DDR» und «Noch-nichtBRD» (Blick auf Deutschland, 1998: 32).

Следует заметить, что подобная оценка немецкого объединительного процесса представляет собой, в первую очередь, взгляд на него изнутри, то есть эмик-аспект. Современные общественные, политические и научные дискуссии по этой проблеме в самой Германии фокусируются более на утверждениях о различном, чем на поисках общего. Например, немецкие учебники* в разделах, содержащих страноведческий материал для иностранцев, акцентируют внимание на темах, отражающих кризис национальной идентичности («Deutschland in der Identittskrise?», «Wir haben eine uere Vereinigung, die innere wird noch eine Generation dauern»), трудностях экономической и политической интеграции внутри страны («Seit der Vereinigung gehen die Uhren in Deutschland anders: alte Sicherheiten sind nicht mehr selbstverstndlich; die Brger mssen sich auf die vernderten Verhltnisse einstellen; die Wirtschaft befindet sich in einem Strukturwandel»), сложностях аккультурации для жителей бывшей ГДР («...von Euphorie bis zu Ernchterung und gar Enttuschung», «Die Gefahr besteht, dass Ostdeutsche nur Betroffene, aber nicht Beteiligte sind», «Die Menschen, obwohl daheim geblieben, fanden sich in einem fremden Land»). Много говорят о «стене в головах» («Die Berliner Mauer ist zwar gefallen, aber nun ist eine Mauer in den Kpfen entstanden»).

Даже краткое обращение к современной ситуации в Германии свидетельствует о том, что, по меньшей мере, её восточная часть испытывает сегодня определённый политический, социальноэкономический и нравственный кризис. Экстраполируя положения теории межкультурной коммуникации на процесс немецко-немецкого взаимодействия, можно говорить о том, что обе культурные системы пережили своего рода «культурный шок».

Проблемы культурного шока (см. 2.2.3.) наиболее полно изучены и описаны в контексте смены страны проживания, т. е. для людей, сталкивающихся с новой национальной культурой, со всеми её соСм. «Deutschland nach der Wende“. – 1995. – С. 136, 154; «Blick auf Deutschland». – 1997. – С. 28, 30; «Mittelstufe Deutsch». – 1995. – С. 221 – 225;

«Landeskunde-deutschsprachige Lnder/Deutschland». – 1998. – С. 231 – 237.

ставляющими (другие язык, коммуникативный стиль, нормы поведения, ценности и т.д.). Однако сложности аккультурации и ситуация культурного шока могут возникнуть и тогда, когда между участниками контактов не существует языкового барьера, как, например, в случае коммуникации восточных и западных немцев после объединения Германии (Hermanns, 1990; Albert, 1993; Wagner, 1999; Bausinger, 2002; Wehling, 2002), а также в рамках одной национальной культуры.* При этом причина происходящего очевидна. Во-первых, последние поколения двух немецких государств, ставшие непосредственными участниками и исполнителями объединительного процесса, прошли инкультурацию в разных политических, культурных, мировоззренческих системах со своими ценностными установками и поведенческими нормами. Во-вторых, имевшая место ещё во времена раскола Германии асимметричная коммуникация сохранилась и после вхождения восточной части в западную. «Wir sind die besiegten neuen Untertanen» – обозначил в 1991 году статус восточных немцев Г. Маац (Maaz, 1991: 26). Он же описывал особенности общения между представителями двух немецких культур, в котором восточники постоянно испытывали «ощущение неполноценности и неуверенности в контактах с западными немцами», пройдя «попрошайничество и позу просителя». Тогда как для западников были характерны «щедрость, великодушие, постоянная поза дарителя и учителя, чувство превосходства» (Maaz, 1990: 177).

Следует оговориться, что состояние «культурного шока» и основные сложности межкультурной адаптации пережили и переживают жители новых федеральных земель, по определению которых: «Kaum dass wir den Westen hatten, hatte der Westen uns» (Rosenlcher, 1997).

Вероятно, наибольшую трудность представляют факторы психологического дискомфорта и социальной фрустрации, прежде всего потому, что многие из бывших жителей ГДР не могут реализовать себя в рамках прежнего статуса, который они имели в своей стране.

Для немцев из старых земель мало что изменилось в повседневной жизни (Wagner, 1999: 23), хотя впервые после Второй мировой войны им пришлось «den Grtel enger schnallen». «Затянуть поясок потуже» западники вынуждены в связи с естественным повышением налогов для экономического и культурного выравнивания бывшей ГДР (Solidarittszuschlag). Безусловно, проблема безработицы, резко Можно предположить, что после резкой смены ценностных и идеологических ориентиров, которые произошли в течение последних десяти лет в России, подобное состояние пережило и российское общество.

возросшая на территории всей Германии, является раздражающим фактором для обеих её частей.

Репрезентативный опрос 1998 года, проводившийся среди представителей как новых, так и старых земель, показал, что в оценке первых итогов объединения и те, и другие видят пока больше недостатков, чем преимуществ (Wagner, 1999: 23). При этом западные немцы считают, что жители восточной части должны проявлять больше терпения по поводу улучшения их жизни, больше самостоятельности и решимости в решении собственных проблем. Восточники же придерживаются мнения, что представители западного немецкого мира должны быть готовы к большим затратам и лишениям, способствующим скорейшему развитию новых земель.

Естественно, что процесс межкультурной адаптации в Германии сопровождается не только исключительно негативными последствиями. В публикациях, посвящённых 10-й годовщине немецкого единства, апеллируется и к имеющимся достижениям во всех сферах жизни (Deutschland, 2000, № 4. С. 42). Однако, как отмечает, например, Г.

Баузингер, успехи не настолько бросаются в глаза, как многочисленные проблемы недопонимания, которые прежде всего проявляются в повседневной коммуникации. Жители Восточной Германии успешнее общаются между собой, чем с западниками. Процент браков, заключающихся между партнёрами из Западного и Восточного Берлина, намного ниже, чем между берлинцами и зарубежными партнёрами (Bausinger, 2002: 134 – 135).

Сегодняшний этап немецко-немецкого взаимодействия, по описанию В. Вагнера, соотносится с фазой перехода от культурного шока (этап эскалации и отчуждения в его терминологии) к периоду восстановления, выстраивания новой ориентационной системы и адекватных поведенческих стратегий. На смену объединительному «буму» и кризису аккультурации приходит трезвая оценка ситуации. Большинство немцев, несмотря на трудности, не ставят под сомнение воссоединение страны и не стремятся «повернуть колесо истории вспять»

(Deutschland. – 2000. – № 4. – С. 45). Однако, по мнению многих, для полной адаптации как «прибывших», так и «принимающих», а также полноценной включённости «прибывших» в новую систему экономических и социальных отношений, в новую парадигму ценностей и национальной семиотики потребуется как минимум жизнь ещё двух поколений.

4.2. ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОММУНИКАЦИЯ

В КОНТЕКСТЕ НЕМЕЦКОГО ЕДИНСТВА

Общественно-политическая полемика по вопросу немецконемецкого единства затрагивает, как показывает анализ соответствующей литературы, изданной в Германии, несколько ключевых моментов. Прежде всего, многократным манипуляциям подвержен ключевой слоган 1989 –1990 годов бывшей ГДР «Wir sind das Volk», смысл которого на русском языке передаёт лозунг «Народ – это мы!».

В контексте ситуации того времени содержание этих слов означало противопоставление демонстрирующего народного большинства (в первую очередь, известные массовые демонстрации протеста в Лейпциге) функционерам и «верхушке» СЕПГ. Обострение существующего антагонизма между народом и правящей элитой передают последующие модификации лозунга: «Das Volk sind wir – und wir sind Millionen», «Das Volk sind wir, gehen solltet ihr» (Reiher 1992). Это было поворотным моментом в общественно-политической коммуникации восточной Германии, имевшей до осени 1989 года исключительно официальный характер правительственного курса. Требования населения в вопросах прав человека (например, о свободе передвижения на территорию западной Германии), включение в общественный дискурс новых понятий (демократия, диалог, терпимость, индивидуум), открытое обсуждение считавшихся ранее запрещёнными политических тем явились своего рода «концом общественного безмолвия»

(Fritzsche, 1992: 200) после многолетнего коммуникативного диктата ведущей политической партии.

Изменение политической ситуации и реальная возможность германо-германского воссоединения предопределили внешне субтильное, но, по сути, радикальное изменение слогана «Wir sind ein Volk»

(«Мы – единый народ»). В первоначальном варианте этого утверждения присутствовало модальное слово «Wir sind vielleicht ein Volk», что отражало неуверенность восточных немцев в их ожиданиях и в развитии событий (Reiher, 1992: 51). Безусловно, содержание лозунга о единстве народа имплицировало, во-первых, отрицание: «Мы – не разные народы»; во-вторых, местоимение «мы» подразумевало: мы – немцы в ГДР и в ФРГ (Hermanns, 1992: 254).

Свершившееся объединение Германии, названное позднее некоторыми авторами как неподготовленное «импровизированное объединение» (Lehmbruch, 2002: 35), трансформировало известное выражение в вопрос: «Sind wir ein Volk?» (Bausinger, 2002: 128). Сохранившаяся и десять лет спустя ментальная «граница» между восточными и западными немцами, передвинула торжественный призыв времён разрушения Берлинской стены в сферу саркастического юмора: «Wir sind ein Volk!» sagt der «Ossi» – und darauf der «Wessi»: «Wir auch» (Там же).

Заметным явлением общественно-политической коммуникации новых федеральных земель стало возвращение в активное употребление слов немецкий, как обозначение национальности, и Германия, как название страны. Новый лозунг в 1990 году – «Германия – единое отечество» («Deutschland einig Vaterland») – отразил начало новой риторики. В повседневной жизни Восточной Германии смена политической парадигмы наблюдалась в изменении регистрационных знаков на автомобилях: вместо букв DDR появился код D как символ изменения одной идентичности на другую.

Вакуум, существовавший по отношению к этим двум словам в бывшей ГДР, объясняется, как представляется, двумя причинами.

Прежде всего, по идеологическим мотивам использование данных этнически исконных понятий в открытом дискурсе считалось неприемлемым и даже опасным, поскольку это не приветствовалось режимом СЕПГ (ср.: Hermanns, 1992). В официальном варианте жители именовались гражданами ГДР (DDR – Brger). Настольный словарь современного немецкого языка, изданный в ГДР, подчёркивал исторически устаревший характер слов «немецкий» и «Германия» как относящихся к обозначению бывшего немецкого государства и бывшей немецкой нации, существовавших до образования ФРГ и ГДР. Антикварность понятий подчёркивали также примеры, приводимые в форме прошедшего времени (Handwrterbuch..., 1984).

Наряду с внутренними политическими условиями особенность отношения к названным словам определяли внешние факторы. В период раскола немецкого государства развивалась тенденция называть Германией только одну её часть, а именно – ФРГ (Berschin, 1979;

Hellmann, 1989), соответственно, немцами также только её жителей (Bausinger, 2002: 129). В дихотомии западные немцы – восточные немцы статус прототипических немцев (используя лингвистическую терминологию) всегда имели немцы ФРГ. Восточные немцы стали восприниматься как маргиналы, «бедные жители ГДР – периферийные экземпляры категории "немецкий"», «братья и сёстры из зоны»

(Hermanns, 2002: 255, 256), «дети зоны» (Hensel, 2002). Мнение о немцах из новых федеральных земель как о «гражданах второго класса» (Brger zweiter Klasse) бытует и в современной ситуации. При этом свою «второсортность» часто ощущают и они сами, формируя тем самым собственную идентичность, значительную роль в содержании которой играет дистанцированная позиция по отношению к представителям старых западных земель (Greiffenhagen, Greiffenhagen, 2002: 26; Kaase, Bauer-Kaase, 1998).

Очевидно, что появление в открытом дискурсе восточной Германии в период объединительного процесса знаковых слов этнической номинации было навеяно влиянием партийной риторики западных земель. Прежде всего, понятия немецкий и Германия имели и имеют сегодня характер семантической гегемонии (Hermanns, 1992: 257) в идеологии партии ХДС/ ХСС, одной из сильнейших политических сил ФРГ, отличающейся наиболее репрезентативным политическим словоупотреблением.

В выступлениях сегодняшних лидеров фракции ХДС/ХСС в Бундестаге этот аспект тематизируется в гораздо большей степени, чем в речах представителей других партий. Анализируя, например, программные выступления председателя СДПГ, федерального канцлера Г. Шрёдера и председателя ХСС, премьер-министра Баварии Э. Штойбера, можно проследить разные тенденции. В речи Г. Шрёдера апелляция к своей стране чаще реализуется через употребление нейтрального слова «страна»: «Wer in dieser Situation nicht mitzieht, der stellt Parteitaktik ber das Wohl des Landes, ja der versndigt sich an unserem Land»*. В выступлении Э. Штойбера гораздо выше частотность обозначения страны этнонимом: «Deutschland braucht neuen Mut, Deutschland braucht Verlsslichkeit... Damit Deutschland voran kommt!»**.

Следует отметить, что, в отличие от политической риторики, на уровне повседневного общения немцы не очень охотно акцентируют свою национальность. Как уже упоминалось выше, достаточно часто преобладает идентификация себя с регионом, а не с Германией, что и актуализируется в речи. Безусловно, причиной этого является историческая отягощённость слов «немец» и «Германия», так как при их употреблении могут возникать негативные ассоциации, связанные с периодом нацизма и фашизма: «Знание 15 лет немецкой истории, предшествовавших моему рождению (1946), не вызывает во мне желания быть частью немецкого народа» (Klein, 1995: 95). Подобную отягощённость имеют в немецкой политической коммуникации также слово «national» и отчасти слово «Volk».

Значительное место в немецком дискурсивном пространстве (термин Юдиной Т.В.) занимают понятия, репрезентирующие совреРечь Г. Шрёдера на съезде СДПГ в Бохуме «Ein verdammt harter Weg» ноября 2003 г.

Речь Э. Штойбера на съезде ХСС в Нюрнберге «Damit Bayern stark bleibt»

менную оценку объединительного процесса. На роль центрального может претендовать выражение «внутреннее единство» (Innere Einheit), выполняющее функцию определённого смыслового символа новой немецкой эпохи (Weidenfeld, Korte, 1993: 372). Развитие ситуации вызвало к жизни другое выражение – «неравное единство» (Ungleiche Einheit), а знаменитые слова времён присоединения ГДР к ФРГ о «сращении того, что составляет одно целое» встречаются в публикациях последних лет в основном в форме вопроса «Wchst zusammen, was zusammengehrt?» (Wehling, 2002: 11). При этом объединённая Германия интерпретируется в некоторых источниках как исторический «полуфабрикат» (Deutschland, 2000. – № 4. – С. 40). Целый ряд понятий эксплицирует «восточно-западный синдром» (Thierse, 1994: 23) в зависимости от взглядов и подходов авторов: «идентичность» (Kaase, Bauer-Kaase, 1998), «интеграция» (Thumfart, 2000:

833), «соединение» («Zusammenfgung» – Greiffenhagen, 1997: 17), «уравнивание» («Angleichung» – Wegener/Liebig, 1998: 43), «трансформация», «транзитность/переходность» («Transition» – Thumfart, 2000: 30), «новое отчуждение» (Thierse, 1994) и, наконец, «внутренняя несущая способность объединенной Германии» («innere Tragfhigkeit des vereinten Deutschland» – Westle, 1999: 14).

В коннотационное поле ключевого слова «объединение» немецкая реальность относит также термин «этнизация» («Ethnisierung»). Речь идёт о формировании собственной специфики как новой идентичности у жителей восточных земель, с трудом ощущающих свою состоятельность в рамках общенемецкой идентичности (ср.: Bausinger, 2000: 134). Этому процессу способствует внутренний протест против бесцеремонного обесценивания бывшего образа жизни, исчезновения привычных вещей, культурных традиций, своего рода ностальгия, нашедшая выражение в немецком неологизме «остальгия» («Ostalgie»). Наряду с названными понятиями тематизируется ещё одно, передающее особое мировосприятие восточных немцев:

«культура ниши» («Nischenkultur» oder «Nischengesellschaft»). В условиях патерналистской коммуникации (Fritzsche, 1992: 201) и замкнутой системы в годы ГДР «существование в нишах» позволяло населению вносить разнообразие в жизненный уклад. Например, занятия спортом, туризм противопоставляли приватную сферу жёсткой регламентации и строгой цензуре государственного аппарата (ср.:

Bausinger, 2000: 130). Если принять во внимание, что после объединения отношения между западными и восточными немцами в какой-то мере тоже имеют черты патернализма*, «менталитет ниши» восточных немцев может выполнять компенсаторную функцию и в новой реальности.

В качестве оппозитивного коррелята термину «культура ниши»

можно выделить понятие «доминирующая культура» («Dominanzkultur»), подчёркивающее доминантный характер промышленной культуры ФРГ (Albert, 1993: 51) в воссоединённой Германии. Вряд ли есть необходимость подробно интерпретировать данное выражение, вербально отразившее существующее положение дел, поскольку само единство стало возможным на основе научно-технических, экономических, политических и культурных достижений западной Германии (ср.: Albert, 1993). В связи с этим механизм процесса объединения в немецком языке передаётся лексемой «присоединение» («Beitritt») ГДР к Федеративной Республике Германия.

Можно предположить, что к числу самых известных, политически маркированных, знаковых слов эпохи немецких перемен относятся неологизмы «Wessi/Ossi»**. Обусловленные социальной потребностью в именовании новых реалий в рамках определённого коммуникативного и временного пространства, они приобрели свою символическую функцию, несмотря на то что оба относятся не к официальному, а к разговорному стилю. Вероятно, их предшественниками можно назвать существовавшие в период двух немецких государств пренебрежительные обозначения «Zonis» («зони») для жителей ГДР (от «советской зоны оккупации») и «Bundis» («федералы»), так называли восточные немцы жителей ФРГ и Западного Берлина.

Слово «веси» первоначально появилось до объединения в Западном Берлине как своего рода ругательное в адрес туристов из Федеративной Республики Германия (Wagner, 1999: 19). Своеобразной «гримасой истории» является тот факт, что это имя после объединения распространилось и на самих западных берлинцев. Собственно, «осси», как изначально «девальвированное» (обесцененное) мнение о жителях восточной части Берлина, родилось по другую сторону Стены в первые недели после её открытия (Там же). В дальнейшем оно стало употребляться и в старых землях Германии, многократно упоминаясь у разных авторов (Schmitz, 1995; Wedel, 1994; Bittermann, 1995). Как носители и распространители триумфирующей западной культуры на Патернализм (лат. Paternus – отеческий, отцовский): в международных отношениях – опека крупных государств над более слабыми странами, подопечными территориями.

В рус. яз. – «западник/восточник» как стилистические синонимы общеупотребительных выражений «западный/восточный немец».

востоке, западные немцы получили позже дополнительную номинацию. Восточники стали называть их «Besserwessi» (западниквсезнайка), подчёркивая добавленной приставкой поучающий высокомерный характер западных партнёров.

Все три обозначения представляют собой результат негативной стереотипизации, выразившейся в образовании этнических предрассудков. По мнению Г. Баузингера, стереотипными, или типичными, считаются обычно те особенности, которые отличаются от твоего представления о нормальном (Bausinger, 2002: 19). В этом смысле в образах «весси» и «осси» воплотились признаки «чужого», интерпретируемые с обеих сторон как «неправильные» или странные и потому «ненормальные». Так, «веси» воспринимается восточными немцами как безжалостный и бесцеремонный эгоист, хвастун и циник без морали, ценящий деньги и прибыль выше человеческих отношений. В свою очередь, «осси» в глазах западных немцев – несамостоятельный, «отравленный» коллективом и диктатурой, неспособный жить в условиях демократии и рыночной экономики (Wagner, 1999: 18 – 20).

Как известно, типизация является важным инструментом познания и ориентации в мире, находя своё отражение в языке. Однако предрассудки как отрицательное усиление стереотипов осложняют процесс межкультурной коммуникации, обусловливая её конфликтное протекание. Конфликт здесь, как правило, запрограммирован заранее, так как обычно позитивная внутренняя самооценка группы сталкивается с отрицательной оценкой в соответствующем гетеростереотипе.

«Негативные этнические предрассудки подразумевают тенденцию индивида негативно оценивать члена внешней группы или внешнюю группу (outgroup) в целом и тем самым позитивно оценивать внутреннюю группу (ingroup), членом которой он себя ощущает. Этнические стереотипы – это негативные установки, которые являются стабильными и устойчивыми» (Zick, 1997: 39; цит. по: Донец, 2001: 121).

Как отмечает В. Вагнер, особую остроту девальвированные представления «восточников» и «западников» друг о друге приобрели в период эскалации. Однако новый виток развития отношений между двумя частями в объединённой Германии – этап нормализации – позволяет надеяться на положительную перспективу в преодолении даже стабильных предрассудков.

Можно попытаться предположить дальнейшую судьбу слов «веси» и «осси» в немецком общественно-политическом дискурсе. Вопервых, возможно исчезновение их из активного употребления в результате полной межкультурной адаптации (или хотя бы приближенного к ней варианта) в немецко-немецком взаимодействии. Вовторых, если принимать во внимание, что слово существует в языковой парадигме в контексте культуры, то, соответственно, при изменении культурного контекста может меняться и коннотационное поле лексической единицы. Не исключено, что в случае выравнивания ментальных различий, достижения внутреннего единства граждан, проживающих в новых и старых землях, значение этих слов приобретёт новую окраску. Например, данные обозначения будут ассоциироваться только с географической маркированностью без какого-либо негативного содержания.

Обобщая краткий анализ особенностей общественно-политической коммуникации в период немецкого объединения и нескольких последующих лет, подчеркнём, что нами были выделены слова и выражения, более всего дискутируемые в немецком дискурсивном пространстве и наиболее релевантные с точки зрения проблем межкультурной коммуникации в контексте одной национальной культуры.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Межкультурная коммуникация, несмотря на амбивалентность самого термина, является одной из бурно развивающихся в последнее время областей гуманитарного знания. Сегодня, когда Земля превращается в «глобальную деревню», что неминуемо влечёт за собой более интенсивный обмен между различными культурами, разработка теоретических и практических проблем межкультурного общения представляется стратегической необходимостью.

В рамках настоящего исследования предпринята попытка на фоне разнообразных подходов к проблематике межкультурной коммуникации выделить культурно-антропологический подход как доминантный для её понимания и анализа, а также для поиска практических решений в ситуациях межкультурных контактов. Первоначальный замысел автора заключался в детальном рассмотрении недостаточно разработанной в современной науке категории «культурно обусловленный коммуникативный стиль» в контексте теории межкультурной коммуникации и описании немецкого коммуникативного стиля на фоне русского. Соотнося межкультурную коммуникацию с междисциплинарным исследовательским полем, не трудно было предположить, что поставленная выше проблема далеко выходит за пределы собственно лингвистики в её традиционном понимании. Собранный для изучения данной темы теоретический и практический материал свидетельствует о необходимости привлечения к её анализу культуроведческих знаний (из антропологии/этнологии, социологии, психологии и т.д.). Это обусловило обращение к данным названных наук, сместив акцент в рассмотрении процессов межкультурной коммуникации с вербального аспекта на культурологический и отчасти коммуникативистский.

Таким образом, содержание представленной работы охватывает только часть запланированного исследования, а именно – систематизацию и выделение ключевых моментов теории межкультурной коммуникации с точки зрения культурно-антропологического подхода.

В монографии обосновывается правомерность статуса межкультурной коммуникации как самостоятельной науки с собственным предметом исследования и своим понятийным аппаратом; суммируются достижения многих специалистов, которые исследовали общие и частные вопросы, относящиеся к «территории» новой дисциплины;

анализируются основные концепции, внёсшие существенный вклад в теорию межкультурной коммуникации. Значительное место в работе занимают представление и авторская интерпретация моделей культур и категорий культурной вариативности, наиболее релевантных для понимания и объяснения процессов межкультурного взаимодействия.

В рамках нашей концепции знание и учёт тенденций, доминирующих в той или иной культуре, являются своего рода механизмом, обеспечивающим межкультурно-компетентную коммуникацию. Теоретические основы, описанные в двух главах, не соотносятся с какой-либо конкретной культурой. Они позволяют со значительной степенью вероятности прогнозировать взаимодействие представителей различных национальностей и объяснять потенциальные проблемы взаимопонимания с помощью культурных измерений (или так называемой «культурной грамматики»).