«ЛИЧНОСТЬ И ОБЩНОСТЬ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ ЗАПАДА И ВОСТОКА УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ Ставрополь 2010 1 Печатается по решению УДК 93(075.8) редакционно-издательского совета ББК 63.3(0)4я73 ГОУ ВПО ...»

Ненависть к ростовщикам была всеобщей. Хронист первой половины XIII века Матвей Парижский писал о ломбардцах – так называли в странах севернее Альп итальянских банкиров и ростовщиков: «Ломбардцы – большие ловкачи... предатели они и обманщики... Они пожирают не только людей и домашних животных, но и мельницы, замки, поместья, луга, рощи и леса... В одной руке у них лист бумаги, в другой – перо, и с их помощью они обдирают жителей как липку и набивают их серебром свои кошельки... Они жиреют на нужде других, и сами они как волки, что пожирают людей».

Погромы и избиения итальянских ростовщиков на Западе – столь же частое явление на протяжении последней трети-четверти XIII века и в XIV столетии, что и еврейские погромы, с тем лишь различием, что последние обосновывались, помимо ненависти к богатым ростовщикам, еще и религиозными мотивами.

Ростовщичество губит не только души самих наживал, но и души их детей, если они унаследовали неправедное богатство и не возместили причиненного отцами ущерба. Некто имел видение: из чрева человека, ввергнутого в адское пламя, растет большое дерево, но ветвях которого висят люди, пожираемые этим огнем. Что сие означает? Находящийся внизу – родоначальник всех этих поколений, возвысившийся благодаря ростовщичеству, а потомки мучаются потому, что пошли по стопам своих отцов.

Так обстояло дело в XIII веке, но отрицательное отношение церкви к ростовщичеству сохранялось и в последующие столетия. Если в своих теоретических трактатах архиепископ Флоренции Антонин и делал некоторые уступки финансовой деятельности, достигшей в итальянских городах XIV-XV веков наивысшего развития, то в проповедях Бернардино Сиенского рисуется впечатляющая картина осуждения умирающего ростовщика всеми сакральными силами и вообще всей вселенной: «Все святые блаженные и ангелы в раю восклицают: «Во ад, во ад его!»; небеса вопят своими звездами: «В огонь его, в огонь!»; планеты взывают: «Во глубину ада, во глубину ада!», и восставшие на него элементы мира кричат: «На муки его, на муки!» И сам дом, в котором лежит умирающий, все стены и балки не перестают призывать на него кары».

Подобные проповеди и осуждения профессии ростовщиков не могли положить предела их деятельности, хотя им и приходилось прибегать к уловкам, чтобы избежать позора. Их воздействие было социально-психологическим по преимуществу. Сознание противоречия между прибыльной хозяйственной практикой и чрезвычайно низкой ее моральной оценкой приводили к раздвоенности духовного мира ростовщиков до тех пор, пока была сильна их религиозность. Но этика накопительства оказывалась в явном противоречии не только с религиозной доктриной, но и с коренными установками аристократии. Для последней доблестью было наглядное и церемониальное распоряжение богатствами, их публичное расточение. Траты, не соответствующие реальным доходам, служили знаком благородства и щедрости. Между тем купец не может не быть расчетливым и бережливым. Он должен копить деньгу и с умом тратить свои средства, надеясь на прибыль.

В XIII веке архаическая трехфункциональная схема общественного устройства («молящиеся» – «сражающиеся» – «пахари») пришла в явное противоречие с социальной действительностью. В проповедях нищенствующих монахов мы встречаем признание сословной и профессиональной многоликости населения и это было связано прежде всего с подъемом городского населения, торговой его прослойки.

Францисканский проповедник Бертольд Регенсбургский, наряду с традиционными тремя высшими разрядами, выделял еще шесть, представители которых должны были выполнять свои должности и верно служить высшим. Эти шесть разрядов как бы рядоположены, развернуты «горизонтально», в отличие от «вертикальной» иерархии трех высших разрядов, избранных самим Творцом для того, чтобы остальные им повиновались. Иерархия шести разрядов или «хоров», по терминологии проповедника, – иерархия земная. Она включает в себя всех тех, кто изготовляет одежду и обувь (первый «хор»), ремесленников, работающих с железными орудиями (второй «хор»), купцов (третий «хор»):

они привозят товары из одного королевства в другое, плавают по морю, одно доставляют из Венгрии, другое из Франции. Четвертый «хор» составляют продавцы пищи и питья, снабжающие население необходимыми припасами. Пятый «хор» – крестьяне, шестой – лекари. Обрушивая проклятья на «алчных» и богачей, Бертольд вместе с тем вполне оправдывает существование торговли и купечества – они необходимы для функционирования целого и их занятия расцениваются как призвание, предопределенное Творцом, точно так же, как и призвание земледельца, судьи или монаха. Честная торговля – таков идеал Бертольда как и других проповедников XIII столетия. Богатство и собственность – непредосудительны, если приобретены законно, честным путем и не используются для дурных дел. Ибо имущество также вверено Богом владельцу, как и его персона, время и должность, и он является лишь управителем своего богатства и должен будет дать отчет за его употребление. В этой переоценке основных христианских ценностей обнаруживается скрытое влияние новой, позитивной оценки труда, в отличие от традиционного его восприятия как кары за первородный грех, собственности, складывающейся в городе. И здесь нелишне отметить, что проповедническая деятельность Бертольда развертывалась в городах Южной Германии (Аугсбург, Регенсбург и др.), которые в XIII веке были крупными торговыми центрами с богатым купечеством.

В этот период христианство из «религии священников» становится «религией масс». В «старые мехи» начинает вливаться «новое вино». Оставаясь богословом, проповедником Бертольд неукоснительно придерживался смысла средневекового христианства. Но самый этот смысл неприметно для современников менялся, акценты сдвигались. Земные труды и материальные интересы находили в его речах теологическое обоснование, получали высшую санкцию, возводились в ранг выполнения божественных предначертаний. Человеческая личность, которая начинала себя осознавать, принимала себя самое, свое общественное и профессиональное призвание, свою собственность и свое время за дары Бога, «таланты» (по терминологии Бертольда), кои надлежало возвратить Творцу сохраненными и даже по возможности преумноженными. Своей проповедью теологи, монахи нищенствующих орденов немало способствовали религиозноэтическому оправданию торговли и купечества...

XIII и первая треть XIV века – период расцвета купечества. Во многих городах Европы купеческая верхушка, сконцентрировавшая в своих руках огромные богатства, образует патрицианский слой города, который оказывает решающее влияние на его управление. Составляя незначительный процент городского населения, купцы и предприниматели обладают полнотой власти. Они заполняют городские советы, проводят выгодную им налоговую политику, держат в своих руках суд и местное законодательство. От них зависят массы наемных рабочих, слуг, мелких ремесленников и торговцев. Во Флоренции эта олигархия носит выразительное название «жирный народ», которому противостоит «тощий, мелкий люд». По утверждению итальянского хрониста, «народ»

– это «та часть населения, которая живет куплей-продажей», тех же, «кто живет трудом рук своих», он «народом» не считает. Немецкий хронист, поведав о восстании в Майнце, называет восставших «зачумленной массой», «опасной толпой».

Образ купца XIII-XIV веков – человек, который «сделал сам себя».

Любекский купец Бертольд Руценберг не без гордости писал в своем завещании (1364), что ничего не унаследовал от родителей, но все богатства, которым он владеет, были добыты напряженным трудом. Естественно, в духе эпохи удачливый купец склонен был объяснять рост своих доходов благосклонностью к нему Бога. Не происхождение, а способности и их умелое применение – главное достоинство купца.

Но что представлял собой выбившийся в число патрициев нувориш?

Хорошо известно, что эксплуатация крестьян благородными землевладельцами могла быть чрезвычайно суровой и что сеньоры нередко смотрели на подвластных им людей с нескрываемым пренебрежением и даже с ненавистью, отказывая им в человеческом достоинстве. И все же в природу феодальных отношений входил личный момент – то были межличностные, неанонимные отношения. Строились ли отношения между денежными людьми и зависевшими от них мелкими производителями по той же феодальной модели? На этот вопрос приходится отвечать отрицательно. Мелкий люд, ремесленник, плебс, предпролетарские элементы средневекового города подвергались беззастенчивой и безудержной эксплуатации. Если в аграрной области самая структура сеньориальных отношений предполагала известную патриархальность, то в сфере торгово-купеческой ее вытесняла погоня за чистоганом.

Остановимся в этой связи на одной только фигуре, достаточно характерной, – на фландрском суконщике Жане Буанеброке, умершем около 1286 года. Мелкие ремесленники и рабочие, которых он нещадно эксплуатировал, были в его глазах исключительно инструментом для извлечения прибыли. Обирая и разоряя их, Буанеброк всячески унижал их, оскорблял и высмеивал, не признавая за ними никакой человеческой ценности и используя их полную зависимость от себя. Тем не менее этот суконщик не мог не сознавать, что его душе на том свете уготована расплата, и в соответствии с завещанием Буанеброка его наследники возместили ущерб тем, кого он обирал при жизни. Не будем чрезмерно обобщать, но судя по тем взрывам ненависти, которые сотрясали западноевропейские города на протяжении XIII-XV веков, Буанеброк не представлял собой исключения. Таким же неумеренным наживалой был и Бертран Морневех, головокружительно быстро разбогатевший бедняк, который стал членом Любекского совета. Он умер в том же году, что и Буанеброк и многие богатые семьи оказались должниками его вдовы [3:99-100].

Но бывали и исключения. Годрик из Финхале (XI- XII век), удачливый нувориш, плававший повсюду в Балтике и наживавший большие доходы, в конце концов, отказался от выгодной торговли, уйдя в религиозную жизнь ради спасения своей души, и был объявлен после смерти святым. Столетие спустя был объявлен святым купец Омобоне из Кремоны, занимавшийся коммерцией до конца своих дней, но ставший святым благодаря своему завещанию. В 1360 году купец из Сиены Джованни Коломбини, оставив свои дела, основал нищенствующий орден иезуитов.

«Новые люди», выдвигавшиеся в торгово-финансовой области, отличались энергией, предприимчивостью, сметкой, так же как и беззастенчивостью, эгоизмом и нестесненностью всеми патриархальными нормами того времени. Но обладание только движимым имуществом еще не давало почета и престижа в феодальном обществе. Вот происшествие, характерное для понимания того, с каким презрением благородные относились к состоятельной городской верхушке. Когда в одном из немецких городов член городского совета позволил себе критические высказывания по адресу влиятельного рыцаря, тот воскликнул: «Хотя хозяин и свинья и находятся под одной крышей, между ними тем не менее нет ничего общего». И точно также, когда бюргер из Равенсбурга попытался в письме к рыцарю «тыкать», подобно тому как к нему обращался на «ты» рыцарь, последний поставил его на место, напомнив о своем исконном благородстве и о том, что его корреспондент не более чем бюргер и купец. Пусть он пойдет в пивную и узнает о грузах из Александрии и Барселоны, а не доказывает свое происхождение... В Италии грань между дворянством и патрициатом была если не уничтожена, то размыта, в Германии же – нет.

Городской патрициат стремился смягчить сословные перегородки, отделявшие его от знати. Путь «наверх» для части купцов открывали приобретения обширных земельных владений и смешанные браки, на которые шли обедневшие рыцари, желавшие поправить свои дела посредством женитьбы на богатых купеческих дочках. Кое-кому из городских богачей удавалось приобрести рыцарское достоинство. Для купцов-патрициев характерно стремление жить роскошно. С тем чтобы поднять свой престиж и произвести впечатление на общество, они строят каменные дома и дворцы, увенчанные башнями. Позднеготическим зданиям южногерманского патрициата и ренессансным палаццо итальянских купцов могла позавидовать знать. В окнах патрицианских домов появляются стекла, покои богато обставлены, стены увешаны гобеленами. Подобно дворянству, купцы предаются охоте, «спорту благородных». В одежде и украшениях они соревнуются со знатью, так же как и в погребальных обрядах, обставляя их с максимальной помпой. Над погребениями воздвигаются роскошные надгробия – патрициат спешит увековечить свою славу.

Некоторые впадают в экстравагантность. В сохранившейся от 1415 года описи расходов на свадьбу патриция из Пистойи подробно зафиксированы его широкие траты, включая оплату свиты из восьми всадников, покупку невесте шести платьев, отделанных мехом и серебром, сундуки, драгоценности, постельное белье и пр. – за все это было уплачено целое состояние, почти 600 флоринов. С купеческой и предпринимательской верхушкой приходится считаться и королевской власти, которая нуждается в ее финансовой и политической поддержке. Отдельные из наиболее преуспевших купцов приближены ко двору. Банкир Жак Кер, «первый финансовый магнат Европы» (ок. 1395-1456 гг.), вкладывавший свой капитал во всевозможные прибыльные предприятия и имевший интересы по всей Европе, делается казначеем и министром французского короля Карла VII, участвуя в проведении государственных реформ, так же как и военной и дипломатической политики Франции. Беспрецедентное возвышение и падение Кера, которому, после того как он впал в немилость, пришлось бежать из Франции и умереть в изгнании, произвели неизгладимое впечатление на современников. Франсуа Вийон размышлял о том, куда после смерти попала душа Кера.

Полна приключений и превратностей и жизнь старшего современника Жака Кера Бонакорсо Питти (1354-1456 гг.). Купец несравненно более скромного масштаба, чем Кер, он однако был активно вовлечен в городские дела Флоренции и, чувствуя себя на равных с высшей аристократией, участвовал в войнах и дипломатических интригах, ввязывался в борьбу партий в своем родном городе. В поисках «фортуны» Питти переезжает из Флоренции в Ниццу, из Авиньона в Гаагу и Брюссель, из Аугсбурга в Загреб. Он выполняет дипломатические поручения в Лондоне и Париже, при дворе императора Священной империи, занимает высшие должности во Флорентийской республике. Расчетливый купец, он вместе с тем и азартный игрок в кости, проигрывающий и выигрывающий суммы, которые с дотошной аккуратностью записывает. Питти – авантюрист, делец, писатель, оставивший по себе память в созданной им «Хронике», которую он заполнял сведениями о всех событиях своей богатой приключениями жизни, о членах семьи и близких и дальних родственниках, о дуэлях и интригах, в которых участвовал, но также и о политических коллизиях, свидетелем которых ему довелось быть.

Нигде в Европе купечество не достигало такого экономического и политического могущества, как в городах Италии. Нигде в торговую деятельность не вовлекался столь широкий слой населения. Путешественник, проезжавший через Венецию незадолго до великой чумы 1348 года, пришел к заключению: «Весь народ – купцы». О генуэзцах говорили: «Генуэзец – значит купец». Такие оценки справедливы в том смысле, что именно крупное купечество задавало тон всей экономической, социальной и политической жизни в городах Италии. Профессия купца здесь была морально реабилитирована и Якоб из Вараццо, архиепископ Генуэзский и автор знаменитой «Золотой легенды», уподоблял купцу самого Христа: на корабле креста он приплывает, дабы дать людям возможность обменять земные преходящие вещи на вечные. Богатство более не имеет отрицательного смысла, ибо, как утверждает Якоб из Вараццо, богатыми были и библейские патриархи, и сам Христос!

В XIII веке и позднее было немало купцов, предпринимавших дальние и рискованные плавания. В 1291 году братья-генуэзцы Вивальди – отправляются в странствие, на которое, по словам современников, «до них никто не отваживался»: они отплывают на запад от Гибралтара разыскивать баснословно богатую Индию то ли в западных водах Атлантики, то ли обогнув с юга Африку, – в любом случае они не имели ни предшественников, ни ориентиров, которыми могли бы руководствоваться. Таких смелых первооткрывателей и путешественников, которые сочетали погоню за наживой с любознательностью и авантюризмом, привлекали Индия, Китай, страны Африки, Ближний Восток. Купец легко превращался в корсара. Вспомним 4-ю новеллу второго дня «Декамерона»: подвергшись ограблению, купец сам принимается за пиратство и возвращается домой разбогатевшим. Купцы отплывали в торговые поездки вооруженными, в 1344 году в Генуе был принят закон, который запрещал им отправляться без оружия далее Сицилии и Майорки.

Энергичный купец, который предпринимает дальние странствия за товарами и подвергает риску свои богатства и самую жизнь, – персонаж многих литературных произведений, фаблио. Купцы, как правило, противопоставляются здесь прочим богатым горожанам: последние ведут оседлый образ жизни, тогда как купцы – народ непоседливый. Купец должен быть постоянно настороже и готов встретиться с опасностью. Она подстерегала его в дальних путешествиях, особенно морских – ему грозило кораблекрушение, нападение пиратов, или конкурентов.

Но опасность исходила и от людей, с которыми купец вступал в те или иные деловые отношения... «Ты молод, – наставляет купец из Прато Франческо ди Марко Датини своего молодого помощника, – но когда ты проживешь с мое и будешь иметь дело со столькими же людьми, как я, ты поймешь, что человек таит в себе опасность и что рискованно с ним иметь дело». Образование торговых компаний с разделением доли риска в случае потерь между купцом-владельцем основного капитала и купцом-мореплавателем было в немалой степени вызвано сознанием подстерегающей людей этой профессии опасности: первый рисковал деньгами и товарами, второй – жизнью и более скромными средствами, вкладываемыми им в предприятие – коллеганца (в Венеции), комменда (в Генуе), видерлегунг (в Северной Германии).

Но постепенно происходит смена типа крупного купца: странствующий по суше или воде торговец, подвергающий себя всем мыслимым и немыслимым опасностям и невзгодам, превращается в предпринимателя, который сидит в своей фактории и ведет дела преимущественно при посредстве агентов и переписки. Эта трансформация имела далеко идущие последствия для всего облика купцов, их психологического склада и культуры [2:100-131].

На протяжении длительного периода грамотность оставалась привилегией, если не монополией духовенства. С XIII века положение повсюду, от Фландрии до Италии, начинает меняться. Торговая деятельность требовала подготовки, в том числе и овладения образованием.

Неграмотный купец едва ли мог успешно вести свои дела. В городах, притом не только крупных, но и сравнительно небольших, появляются светские школы, в которых детей состоятельных бюргеров обучали чтению, письму и счету. В то время как в церковной школе изучали священные тексты, а арифметика требовалась прежде всего для соблюдения календаря и праздников, в новой школе – городской – знания приобретались с практическими целями.

Соответственно менялись и методы обучения, центр тяжести в образовании перемещался с классического на прикладное. Потребности купечества способствовали переходу от римских цифр к арабским, более удобным для коммерческих счетов, и к введению нуля. Здесь закладывались некоторые основы нового, более рационального подхода к математике. Постепенно складывается «арифметическая ментальность»

– склонность и вкус к счету, точности, не характерные для предшествующего периода. Арифметика развивалась не только в кельях ученых и в королевских казначействах, но и в конторах купцов, и сатирик XIII века изменяет это слово: aerismetica – «денежное искусство». В завещании одного венецианского купца (1420 г.) читаем: его дети должны пройти курс абака «для того, чтобы обучиться коммерции». «Абаки» – руководства для торговых расчетов, иногда рифмованные, что должно было облегчить заучивание, – составлялись с XIII века. Флорентийский купец и банкир Джованни Виллани насчитывал в начале XIV века в своем родном городе от 8 до 10 тыс. учеников, посещавших шесть городских школ, в которых обучались математике. В Лондоне учеников золотых дел мастеров специальным постановлением обязывали учиться в школе. В городских школах обучали латыни, но письма и документы уже нередко составлялись на народном наречии. Наиболее ранний из известных ныне текстов на итальянском языке – фрагмент купеческого счета из Сиены – датируется 1211 годом. С развитием деловой корреспонденции, в особенности купеческой, было непосредственно связано изменение характера письма: переход на протяжении XII-XIII столетий от «каролингского минускула» к «курсиву»(скорописи).

Дети купцов охотно шли в университеты. Гамбургский городской совет учредил стипендии для обучения сыновей бюргеров в университете Ростока. Восемнадцать юношей, принадлежавших к трем поколениям семьи советника из небольшого северогерманского города, посещали университет. Но далеко не все сыновья коммерсантов, получив высшее образование, возвращались к делам своих отцов. Некоторые становились духовными лицами, врачами, юристами, и в 1360 году сын лионского сукноторговца получил степень доктора римского права.

Другие, став членами городских советов или бургомистрами, не оставляли торговли. Сыновья купцов осваивали иностранные языки, итальянцы – английский и немецкий, а немцы-ганзейцы – также и русский, необходимый для успешного ведения дел в Новгороде, и эстонский – для общения с контрагентами в Прибалтике. Для нужд купцов составлялись словари и разговорники, включая пособия для изучения восточных языков. Наиболее ходовыми языками международного общения были итальянский (в странах бассейна Средиземноморья) и средненижненемецкий (в городах Балтики).

В доме купца, богатого бюргера появляется книга – некогда монопольное владение духовных лиц. И хотя до конца Средневековья в этой среде книги не были широко распространены и оставались скорее предметами роскоши, тем не менее в Сицилии, например, из 123 известных библиотек в XIV и XV веках более ста принадлежали горожанам. В состав купеческих библиотек входили прежде всего жития святых, Библия, псалтырь, но одновременно и сочинения Боэция, Цицерона, римских поэтов, «Божественная Комедия», а затем и Боккаччо. В распоряжении городских советов Германии находились солидные по тогдашним меркам библиотеки. Кругозор купца расширялся теперь не только вследствие посещения других стран и городов, но и благодаря начитанности. Он был способен сопоставлять историю и культуру собственного города и государства с обычаями и учреждениями разных народов и стран.

Возникали практические руководства по торговой деятельности, в которых перечислялись товары, меры и веса, указывались денежные курсы и таможенные пошлины, равно как и способы обмана властей, взимавших налоги с купцов; здесь же даются описания торговых путей, образцы счетов и календари и даже советы по изготовлению разного рода изделий. Не абстрактное и пренебрегающее повседневной жизнью схоластическое знание, но сведения о конкретном, прикладном и измеримом – вот что находится в центре внимания авторов этих руководств – купцов и предпринимателей.

Купец ведет переписку. Он либо сам пишет письма, либо их записывает под диктовку секретарь. Отплывая с грузом, торговые суда постоянно увозили и купеческую корреспонденцию. В архиве Франческо Датини, умершего в 1410 году, сохранилось более 150 тысяч деловых писем. Флорентиец Паоло да Чертальдо, автор сборника наставлений (60-е годы XIV века), в котором благочестивые поучения перемежаются советами чисто практического содержания, придает деловой корреспонденции большое значение. Как только ты получишь письма, говорит он, прочти их и в случае необходимости немедля распорядись, пошли курьера, если они касаются купли-продажи. Но доставленные тебе чужие письма не передавай, прежде чем не распорядишься своими делами, ведь в них могут быть сведения, которые тебе повредят.

У Паоло да Чертальдо купеческая этика выражена очень определенно. Нужно уметь зарабатывать деньги, но еще важнее уметь их разумно тратить. Чертальдо, как и другие купцы XIV века, религиозен. Но что это за религиозность? Ад угрожает неосмотрительным людям, и поскольку нельзя не бояться смерти, то нужно постоянно быть к ней готовым, то есть держать в полном порядке свои дела и перед кончиной свести счеты с Богом и компаньонами. Долг перед Творцом в сознании Чертальдо стоит в одном ряду со всеми прочими обязательствами купца. Едва ли от взора этого купца-писателя укрываются противоречия между требованиями повседневной жизни и религиозно-этическими идеалами, и он колеблется между этими полюсами, не переживая, однако драмы и внутренне разрешая этот конфликт в пользу купеческого призвания...[5] В среде купцов выделяются авторы «семейных хроник». Характерно название одного из таких сочинений: «Книга Джовенко Бастари о всех делах его жизни, кредиторах и дебиторах и достойных памяти событиях». «Семейные хроники», содержавшие записи о рождениях, браках, смертях членов семьи, о выгодных торговых сделках и избрании на городские должности, включали в себя и сообщения чисто исторического содержания. Они интересны как свидетельство умственного движения в крупном европейском городе, связанного с подъемом индивидуального и коллективного самосознания наиболее развитой, состоятельной и деятельной части его населения. Вот, например, «Мемуары» Джованни ди Паголо Морелли (1371-1444 гг.), охватывающие период 1393-1421 годов, ярко раскрывают личность и главные жизненные ценности итальянского купца конца XIV – начала XV века.

Этот потомок красильщиков и суконщиков не принадлежал к ведущим семьям флорентийской олигархии. Он – купец средней руки, трудолюбием и расчетливостью сколотивший состояние. Он осторожен и осмотрителен. Он учит, как разбогатеть без риска и не гонятся за прибылью, если это опасно. Старайся скрывать от коммуны размеры своих доходов, дабы уклониться от уплаты налогов, и всячески демонстрируй, что у тебя лишь половина того, чем на самом деле владеешь, – советует он; всегда дружи с теми, кто стоит у власти, и примыкай к той партии, что сильнее; никому не доверяй, ни слугам, ни родичам, ни друзьям, ибо люди порочны и начинены обманом и предательством;

там, где дело идет о деньгах или ином добре, не найдется родственника или друга, который позаботился бы о тебе больше, нежели о себе; если ты богат, довольствуйся тем, что покупаешь друзей на свои деньги, коль не можешь приобрести их иными способами. Морелли записывает советы, как нужно отказывать в займах и поручительствах, как сделать, чтобы родственники не объедали, и как присматривать за слугами. Ростовщичество само по себе не предосудительно, но опасно вследствие дурной славы, которую может приобрести ростовщик. Эгоистическая мораль беспринципного наживания выступает под пером Морелли с предельной ясностью. В его глазах добро отождествляется с пользой, добродетель – с выгодой, а зло – с убытком. Морелли нетвердо помнит, сколько детей родила его невестка, но точно указывает размеры ее приданого. Но он вместе с тем не склонен сводить знания к одним лишь практическим навыкам. Наряду с бухгалтерией и грамматикой, пишет он, желательно знать Вергилия и Боэция, Сенеку и Цицерона, Аристотеля и Данте. Не говоря уже о Святом писании. Полезно также путешествовать и знакомиться с миром. Этот меркантильный индивидуалист, поставивший во главе умение наживаться, был современником широкого культурного движения – гуманистического, которое не оставило его равнодушным. Способствуя развитию навыков, необходимых для предпринимательской деятельности, культура вместе с тем доставляет ему и душевное наслаждение. Правда, мерки купца Морелли привносит и в эту сферу жизни: «Ты сможешь, изучая Вергилия, – пишет он, – побыть в его обществе сколько заблагорассудится, и он... научит тебя без какой-либо денежной или иной мзды».

Религиозность Морелли примеряет Бога и купеческое стяжательство.

Его отец, вспоминает Морелли, не терял ни минуты, стараясь всегда заслужить любовь Творца и вместе с тем снискать дружбу добрых людей, богатых и могущественных. Мудрым помогает Бог, и они сами себе помогают. Удачную коммерцию Морелли принимает за служение Богу. В расчетных книгах купцов и торговых компаний велись особые «счета Бога». Сюда вносились те суммы, которые купцы жертвовали на бедных и богоугодные заведения, с тем, чтобы застраховать свои души от посмертных неприятностей. С Творцом обращались как с членом купеческой компании, и размеры Его доли зависели от величины прибыли, полученной компанией. Таким образом, Бог был прямо заинтересован в том, чтобы даровать предпринимателям максимальный доход – вполне рациональный способ побудить Творца прислушаться к молитвам купцов и банкиров. Благочестие купцов проникнуто духом коммерции в такой же мере, в какой погоня за земными благами осознается ими как дело Божье. Честное ведение дел не только не препятствует, но напротив способствует спасению души: тот купец, который не грешит языком своим, соблюдает данные ближним клятвы и не отдает денег под ростовщические проценты, разбогатеет и заслужит вечную жизнь, – утверждает неизвестный автор надписи на возведенном в XV веке здании торговой компании в Валенсии [1].

Таким образом, у делового человека эпохи Возрождения было два облика. Он сочетал культуру с коммерцией, религиозность с рациональностью, благочестие с аморальностью. Он пытался перестроить отношения между моралью и религией таким образом, чтобы вера в Бога не служила препятствием для его не слишком чистых операций. Заботы о спасении души не служили препятствием для средиземноморских купцов в их торговле с врагами христианства – мусульманами. Испанским и итальянским купцам ничего не стоило нарушить запрет экспорта оружия арабам и туркам. Баснословные прибыли давала торговля рабами христианами, и Петрарка в удручении писал о «грязном народце» рабов, которые заполняют улицы Венеции и оскверняют этот прекраснейший город. Сказанное не означает, что погоня за прибылью не ставила купца или финансиста в трудное положение морального разлада. Завещания многих деловых людей приоткрывают завесу, скрывавшую их муки совести и страха перед загробными карами: они отказывали в пользу бедных значительную долю своего имущества, как, например, Франческо Датини, в старости обратившийся к покаянию. Он совершил паломничество, постился и, в конце концов, оставил почти все свое огромное состояние – 75 тыс. флоринов на дела милосердия.

Средневековье переняло у Античности образ Фортуны – воплощения слепой судьбы, постоянно вращающей колесо, которое то поднимает, то сбрасывает уцепившихся за него искателей удачи. Пожалуй, никому в средневековом обществе этот образ не подходил в такой же мере, как купцу. Слово «фортуна» сохраняет два значения: «судьба, удача и «большая сумма денег, богатство». И это не случайно. Не оставляющее купца чувство риска связано с представлениями о судьбе, играющей человеком. К концу Средневековья мысль о судьбе, произвольно раздающей удачи и поражения людям, становится особенно напряженной и неотступной – как у купцов, переживающих быстрое обогащение и еще более скорое разорение (как, например, крах крупнейших банкирских компаний во Флоренции – Барди и Перуцци), так и у мыслителей эпохи Возрождения) и само понятие «фортуна» все более получает одностороннее толкование как силы разрушительной, губительной, насыщенной смертельной опасностью, «несудьбы».

Для того чтобы защищаться от превратностей судьбы, купцы нуждались в покровителе, и таким святым, патроном торговли и мореплавания, считался Николай из Миры. С конца XI века его мощи хранились в Бари, привлекая массы паломников. Между тем венецианские купцы утверждали, что подлинные мощи св. Николая хранятся в их городе – торговая конкуренция находила продолжение и в поклонении святому. Но св. Николай почитался патроном купцов и в северной части Европы – во всем бассейне Балтийского моря. Отмечено, что с обострением чувства экономической неустойчивости у итальянских горожан возрастала потребность давать своим детям имена святых, которые защитили бы их от жизненных невзгод. Именами святых стали усердно наделять и торговые корабли, то была своего рода «страховка» от гибели и разорения. Другой путь избежать риска, сопряженного с дальней торговлей, виделся в переходе к более гарантированному способу помещения денег: венецианский купец Андреа Барбариго завещал своему сыну скупать земли, и его сын Никколо завещал Андреа Младшему вообще не вкладывать капиталов в торговлю. Отказ от торговли в пользу финансовой деятельности и землевладения отвратил итальянских деловых людей от участия в открытиях.

Жизнь воспринималась купцом позднего Средневековья как драма, как беспрерывная и безжалостная борьба. В этих условиях единственное прибежище – семья. Она обладала прочной эмоциональной основой, и именно в этой среде начинают вырисовываться контуры семьи нового времени. Дело, которое ведет глава семьи, – дело всей семьи, переходящее от отцов к сыновьям. Именно в купеческих семьях, при признании главенства отца, центром семейного ядра становится ребенок – продолжатель дела отца. Семья была главным структурным элементом в организации крупной торговли и кредита, и компании, которые доминировали в хозяйственной жизни XIV-XV веков, представляли собой прежде всего семейные общества. Семьи городских богачей наследственно владели высшими должностями в магистрате. Например, в Кельне в XIII-XIV веках выходцы из семьи Оверштольц 25 раз занимали пост бургомистра. «Семейные хроники» – один из наиболее ярких показателей развитого «семейного самосознания». В них запечатлены достоинства семьи, воспета семейная честь.

И случайно ли в конце Средневековья и в религиозной живописи возрастает внимание к изображению сцен сакральной истории в виде сцен семейной жизни? Именно в это время местом действия в живописи все чаще становится внутреннее помещение дома, семейный очаг выступает в качестве притягательного центра. Бюргерская, купеческопредпринимательская семья – сюжет группового портрета, утверждающегося в искусстве того времени. Семейный портрет в интерьере – новое явление. Стремясь увековечить себя, купцы и финансисты заказывают свои портреты, и художники изображают их в конкретной обстановке внутри дома, в конторе, с женами и детьми.

Деятельность деловых людей, которая нуждалась в новой системе ценностей и способствовала ее возникновению, далеко не сразу получила признание в литературе. Данте смотрел на купцов свысока и холодно, с аристократическим пренебрежением, Петрарка их не замечал.

Купеческая, городская жизнь неудержимо прорывается на страницы итальянской новеллы XIV-XV веков. Известный специалист по истории итальянской литературы В. Бранка имел все основания назвать «Декамерон» «подлинной Одиссеей торговли». На смену прежнему носителю героического начала – рыцарю, воину, приходит новый герой – предприимчивый и энергичный купец, «настоящий пионер позднего Средневековья». Эти «рыцари торговли» закладывали основы нового мира, и Боккаччо был первым, кто воздал им должное в литературе.

Денежное обращение трансформирует традиционную средневековую ментальность, отнюдь не склонную к меркантильному подходу к человеку, который теперь прокладывает себе дорогу. В Италии и Франции XV века уже были в ходу выражения такого типа: «Человек, стоящий столько-то тысяч флоринов (франков)». Мышление на купеческий манер, склонность видеть самые различные стороны действительности сквозь призму счета и расчета проявляются во всем. В расчетной книге венецианца Якопо Лоредана содержится запись: «Дож Фоскари – мой должник за смерть моих отца и дяди». После устранения врага вместе с его сыном купец на противоположной странице счета удовлетворенно делает пометку: «Оплачено».

Потребностям купцов-мореплавателей отвечали портуланы – путеводители и описания портов и морских путей, карты Европы и мира (развитию картографии и более рациональному овладению пространством дали толчок путешествия и плавания XIV и XV веков).

Посещение ярмарок, использование благоприятной конъюнктуры для прибыльного проведения коммерческих и финансовых операций и удачи в спекуляциях – все требовало повышенного внимания ко времени. Купец мыслит днями, не столетиями. Вполне естественно, что рука об руку с перестройкой пространства идут изменения в восприятии времени. Мы видели, что историческое время проникает в «семейные хроники». Нюрнбергский купец и патриций Ульман Штромер пишет в самом конце XIV века историю своей семьи, начинающуюся упоминанием предка-рыцаря, который жил в начале XIII века. Утверждающийся в живописи портрет – выражение стремления запечатлеть и увековечить определенный момент времени индивидуальной жизни. «Время купцов» решительно заявляет о своей автономии по отношению к «времени церкви». Последняя начинает утрачивать свои позиции в контроле над временем. Деловых людей уже не устраивает церковный календарь с подвижными праздниками и началом года, колеблющимся между 22 марта и 25 апреля, им необходима форма для более точных расчетов времени, и в связи с этой потребностью начало года устанавливается в день обрезания Христа – 1 января.

Но купцы нуждаются и в четком и равномерном измерении малых отрезков времени, следовательно, в часах, циферблат которых делился бы на равновеликие части. Изобретенные в конце XIII века механические часы устанавливаются на башнях городских ратуш и соборов: в 1300 г. – в Париже, в 1309 – в Милане, в 1314 – в Кане, в 1325 – во Флоренции, между 1326 и 1335 гг. – в Лондоне, в 1344 – в Падуе, в 1354 – в Страсбурге и Генуе, в 1356 – в Болонье, в 1359 – в Сиене, в 1362 г. – в Ферраре...

Отныне сутки делятся на 24 часа, отмечаемые боем часов или, как в Страсбурге, криком механического петуха. Новое изобретение давало практические удобства, но, главное, символизировало переход времени на службу бюргерам, патрициям, светским властям. В XV веке появляются механические часы для личного пользования. На смену неточному, приблизительному времени Средневековья, сакральному, связанному с литургией, приходит время секуляризованное (мирское) и измеримое, делимое на равновеликие отрезки. «Теологическое» время оттесняется временем «технологическим». Обостряется ощущение хода времени. Генуэзские нотарии при составлении документов отмечали не только день, но и час их оформления.

Оценка времени повышается, и если прежде его ценили как достояние Бога (в этом смысле нужно понимать слова св. Бернара: «Нет ничего драгоценнее времени»), то теперь оно осознается как достояние человеческой личности. Здесь уместно припомнить слова Сенеки: «Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владение природа...». С этими словами перекликается рассуждение итальянца Леона Баттисты Альберти: «Есть три вещи, которые человек может назвать принадлежащими ему». Они дарованы природой и «никогда с тобой не разлучаются». Что же это за вещи? Во-первых, это душа, во-вторых, «инструмент души» – тело. Третья вещь – «вещь драгоценнейшая. Она в большей мере моя, чем эти руки и глаза... это – время». И Альберти добавляет: все утраченное можно возместить, но не время.

Пожилой парижский буржуа, который в конце XIV века оставил книгу наставлений для своей молодой жены, напоминает ей, что в мире ином каждый будет держать ответ за попусту растраченное время. Буквально то же самое проповедовал Бертольд Регенсбургский. И точно так же Джанноццо Манетти, член флорентийского правительства, подчеркивает, что в конце жизни каждому придется дать отчет в том, как он использовал отпущенное Богом время, причем Господь спросит каждого не только о потраченных годах и месяцах, но и о днях, часах и мгновениях. Это суждения гуманиста, а вот совет Франческо Датини, банкира и предпринимателя: «Тот опережает других, кто лучше умеет тратить свое время».

Друг Боккаччо Паоло да Чертальдо в своей «Книге о добрых нравах» фиксирует сроки, когда рекомендуется покупать и продавать те или иные продукты. Рай и Ад соседствуют в его книге с ценами на зерно, масло и вино, вечность – с периодами коммерческого годового цикла.

Век спустя венецианский купец записывает, в какие месяцы года возрастает спрос на деньги и когда их можно с наибольшей выгодой употребить: в Генуе – в сентябре, январе и апреле, когда отправляются в плавание корабли, а в Валенсии – в июле и августе во время урожая зерна; в Монпелье потребность в деньгах наибольшая в период ярмарок, которые происходят здесь трижды в год... Рассчитывая свои средства и способы их приумножить, купцы вместе с тем пристально следят за календарем. Время – деньги [1;5]!

Деловые люди Флоренции и других городов Италии образовывали главную социальную базу гуманизма. Их меценатство, заказы, наряду с заказами пап, тиранов и иных знатных господ, материально обеспечивали творчество архитекторов, скульпторов, художников, возводивших соборы и дворцы, украшавших их фресками и статуями. Стремясь подражать аристократии и ассимилироваться с ней, богатые люди не скупились на затраты по возвеличиванию родного города и тем самым – самих себя. Приобщение к художественной жизни повышало их социальный престиж и способствовало расширению их культурного горизонта. Отношения деловых людей с художниками и поэтами широко варьировались – от преклонения до использования в качестве наемных работников, подобных всем другим ремесленникам, занятых ручным трудом. Но они не могли не сознавать, что искусство вносит в их практическую жизнь элемент праздничности, приподнятости, насыщает ее высшим смыслом. Новое понимание природы, умение в нее всматриваться, перспективное освоение пространства и вкус к реальной детали, глубоко изменившееся чувство времени и сознание истории, «гуманизация» христианства, наконец, новая высокая оценка человеческой индивидуальности – все это отвечало более рационалистическому мировидению и глубинным потребностям нового класса – ранней буржуазии. Практика купцов и творчество ренессансных гениев разделены пропастью, так же как различалось понимание личностного начала, доблести, энергии у гуманистов и у деловых людей. Но и те и другие делали общее дело – участвовали в созидании нового мира.

Крупный представлял собой социально-психологический тип, противостоящий феодальному сеньору. В среде деловых людей вырабатывается новый тип религиозности, парадоксально объединяющий веру в Бога и страх перед загробными карами с коммерческим подходом к «добрым делам», за которые ожидаются пропорциональные возмещения-награды, выражающиеся в материальном преуспеянии.

Этот социально-психологический тип уникален в мировой истории. Если Европа к концу Средневековья вырвалась из ряда других цивилизаций мира, сумев преодолеть барьер традиционализма и архаики, и начала свою всемирную экспансию, которая в конечном итоге коренным образом изменила весь лик нашей планеты и открыла этап подлинно всемирной истории, то среди тех, кто более всего способствовал осуществлению этого неслыханного, беспрецедентного рывка, чреватого неисчислимыми последствиями, в первую очередь нужно назвать купцов.

Интеллектуал Город – не только центр ремесел, торговли, политической активности. Будучи органической составной частью феодального общества, он вместе с тем являл собой особый и сложный мир с собственной системой ценностей, социальной иерархией, коллективной солидарностью и своеобразной культурой. Он был той средой, где формировался особый социокультурный тип людей – горожан, отличавшихся своим образом жизни, внешним видом и своим самосознанием от обитателей сельской окрути – крестьян и сеньоров.

Вместе с тем, само понятие горожанин далеко не однозначно. Оно скрывает за собой сложную реальность: в городе живут ремесленники и купцы, знатные и простой люд – «большие», «средние», «меньшие»;

«жирные» и «тощие», согласно средневековой терминологии, неграмотные, «неотесанные» и люди книжной культуры. Все эти разряды отличались не только местом в обществе, но и своей психологией.

Город подчиняет человека, торжествует над ним. Но есть там люди, сильные духом, выделяющиеся критическим разумом. К их числу принадлежали те, кого, пользуясь современной терминологией, мы могли бы назвать интеллектуалами.

Французский историк Ж. Ле Гофф посвятил проблеме изучения деятельности средневековых интеллектуалов самостоятельное исследование, которое стало основой настоящей главы.

Интеллектуалами называли тех, кто работал «словом и разумом» и передавал свою ученость другим. Средневековье не знало понятия «интеллигент». Занятых умственным трудом называли «доктор», «профессор», «магистр», «литтерати» (знающий латынь, в противоположность невеждам, «идиоти»); «философом Бога» именовал себя Абеляр.

К «интеллектуалам» по своему самосознанию принадлежали клирики. Люди духовного звания не имели церковных поручений и должностей, но были связаны со школой и университетом. Они получали материальную поддержку от городского магистрата или церкви и вознаграждения от учеников. Это были люди книги, сознававшие свою особость и свое превосходство над теми, кто занимается ручным трудом.

О рождении нового социального слоя в средневековой Европе подробно писал Ж. Ле Гофф. По его мнению, интеллектуал средневековья на Западе рождается вместе с городами. Он появляется одновременно с их расцветом, связанным с развитием торговли, промышленности (скажем скромнее – ремесел), как один из тех мастеров, которые водворились в них под влиянием разделения труда.

Человек, чьим ремеслом станут писательство и преподавание, а часто и то и другое, человек, который профессионально займется деятельностью преподавателя и ученого, появится только вместе с городами.

Его появление станет явным лишь в XII веке.

Города – это места вращения людей, нагруженных идеями, словно товарами обмена, рынков и перекрестков интеллектуальной торговли.

В XII в., когда Запад экспортировал в основном сырье, хотя уже приближался расцвет торговли тканями, редкие и дорогие предметы ремесла приходили с Востока – из Византии, Дамаска, Багдада, Кордовы. Вместе с пряностями и шелком на христианский Запад пришли рукописи, несущие греко арабскую культуру.

Арабская культура была, прежде всего, посредником между научным знанием и европейцами. Труды Аристотеля, Эвклида, Птолемея, Гиппократа, Галена сохраняли на Востоке христиане еретики – монофизиты, несториане и преследуемые в Византии евреи. От них эти сочинения перешли в библиотеки мусульманских школ и были там хорошо приняты. В средние века началось обратное движение, которое принесло их в мир западного христианства. Двумя главными зонами контакта, передачи восточных рукописей были Италия и еще более Испания. Ни временные закрепления мусульман на Сицилии и в Калабрии, ни волны христианской Реконкисты никогда не препятствовали в этих местах мирному обмену.

Христианские охотники за греческими и арабскими манускриптами добирались даже до Палермо, где норманнские короли Сицилии, а затем Фридрих II со своей трехъязычной канцелярией – греческой, латинской, арабской – основали первый итальянский двор в стиле Ренессанса; добирались до Толедо, отвоеванного у неверных в 1087 г., где под покровительством архиепископа Раймонда (1125 – 1151 гг.) трудились христианские переводчики.

Первопроходцами этого Ренессанса были переводчики. Запад уже не знал греческого – Пьер Абеляр (1079 -1142 гг.), французский схоласт и богослов, убеждал священников восполнить пробел, вводя тем самым людей в сферу культуры. Научным языком была латынь. Арабские оригиналы, арабские версии греческих текстов, греческие оригиналы – их нужно было переводить, либо в одиночку, либо – и чаще всего – группами переводчиков. Христианам Запада помогали испанские христиане, жившие под властью мусульман (мозарабов), евреи и даже сами мусульмане. Тем самым происходило объединение всех способностей и умений. Известность получила одна из таких групп интеллектуалов, собранная ученым аббатом, Петром Достопочтенным, для перевода Корана. Он отправился в Испанию для инспекции клюнийских монастырей, рождавшихся вместе с продвижением Реконкисты.

Петру Достопочтенному первому пришла мысль о том, что с мусульманами нужно сражаться не только в военной, но и в интеллектуальной области. Чтобы опровергнуть их учение, его следует знать.

Христианские переводчики Испании обращались не столько к самому исламу, сколько к греческим и арабским научным трактатам. Клюнийский аббат подчеркивает, что потребовалось немалое вознаграждение, дабы обзавестись специалистами. За профессиональный труд следовало хорошо платить.

Заполняются лакуны в латинском наследии западной культуры – в области философии и прежде всего науки. Математика Эвклида, астрономия Птолемея, медицина Гиппократа и Галена, физика, логика и этика Аристотеля – вот огромный вклад этих тружеников. Быть может, метод был даже важнее самого содержания. Любознательность, рассудительность и вся Logic a Nova Аристотеля: две Аналитики (priora и posteriora). Топика, Опровержения (Sofistici Elenchi), к которым скоро прибавилась Logica Vetus – Старая Логика, известная через Боэция, а теперь вновь получившая распространение. Таково было потрясение, стимул, урок, преподанный античным эллинизмом, пришедшим на Запад долгим кружным путем через Восток и Африку.

К античным трудам добавлялись переводы арабских исследователей.

«Арифметика» и «Алгебра» Аль Хорезми предваряла знакомство Запада с арабскими цифрами, которые были заимствованы в Индии, и попавшими в Европу через арабское посредничество в самом начале XIII в.

благодаря Леонардо из Пизы. Медицина Рази, прозванного христианами Разесом, и прежде всего Ибн Сины, или Авиценны, чья медицинская энциклопедия, или Канон, стала настольной книгой западных врачей. Астрономы, ботаники, агрономы – и еще более алхимики, передавшие латинянам свои лихорадочные поиски эликсира. Наконец, философия, которая, отталкиваясь от Аристотеля, воздвигла мощные синтетические системы Аль Фараби и Авиценны. Вместе с трудами пришли наименования цифр, нуль, алгебра – они перешли от арабов к христианам вместе с коммерческой лексикой: дуань (таможня), базар, фондук (fondacco – склад товаров), габель (налог на соль), чек и т. д.

Первые интеллектуальные центры Западной Европы появились в Испании и Италии. Центры, в которых происходило дальнейшее включение восточных привнесений в христианскую культуру, находились не здесь. Самыми важными из них были Шартр и Париж, окруженные более традиционными Ланом, Реймсом, Орлеаном. Это была другая зона, здесь шли обмен и переработка материалов в готовую продукцию, тут встречались Север и Юг. Между Луарой и Рейном – в тех самых местах, где к ярмаркам Шампани примыкали крупная торговля и банки, – вырабатывается культура, которая сделала Францию первой наследницей Греции и Рима, как это предсказывал Алкуин и как это воспевал Кретьен де Труа.

Из всех этих центров самым блестящим становится Париж, которому содействует растущий престиж монархий Капетингов. Мэтры и школяры толпятся либо на Сите с его школой при соборе, либо на левом берегу со все более увеличивающимся числом школ, где они пользуются значительной независимостью. Вокруг церкви Сен Жюльен ле Повр, между улицами Бушри и Гарланд; и восточнее, вокруг школы каноников у церкви Сен Виктор; а также к югу, взбираясь на гору, вершину которой украшает, как короной, большая школа при монастыре Св. Женевьевы. Помимо постоянных профессоров капеллы Нотр Дам, каноников Сен Виктора и Сен Женевьев, появляются и более независимые мэтры – профессора агреже, получившие от имени епископа и из рук руководителя школы право на преподавание. Они притягивают в свои частные дома или в открытые для них монастыри Сен Виктор и Сен Женевьев все растущее число школяров. Париж обязан своей славой, прежде всего, расцвету теологического образования, составлявшего вершину школьных дисциплин;

но вскоре – и даже в еще большей мере – эта слава придет к нему от той ветви философии, которая, используя аристотелизм и силу суждения, превознесет рациональные способности ума – диалектики.

Так Париж для одних стал первоисточником интеллектуальных радостей, а для других – дьявольским вертепом, где разврат испорченных философией умов перемешался с мерзостью жизни, преданной игре, вину и женщинам. Большой город – место погибели, а Париж – это современный Вавилон.

По странному парадоксу, как пишет Ж. Ле Гофф, в тот самый момент, когда городские интеллектуалы закладывают в греко арабскую культуру закваску того духа и метода мышления, который станет характерным для Запада и создаст его интеллектуальную мощь – ясность суждения, заботу о научной точности, взаимную поддержку веры и разума, – монастырский спиритуализм в самом сердце Запада провозглашает возврат к мистицизму Востока. Это важный момент: городские интеллектуалы уводят Запад от миражей Азии и Африки – от мистических миражей леса и пустыни. Но сам этот уход монахов расчищает дорогу, ведущую к расцвету новых школ. Собор в Реймсе в 1131 г. запрещает монахам заниматься медициной за пределами монастырей; в результате это поприще освобождается для Гиппократа и открывает поле деятельности для голиардов.

Клирики голиарды, или странствующие клирики, назывались бродягами, развратниками, фиглярами, шутами. Их изображали как некую богему, псевдостудентов, глядя на них то с известным умилением, то с опаской и презрением. Другие, наоборот, видят в них своего рода городскую интеллигенцию, революционную среду, открытую всем формам явной оппозиции феодализму.

Голиарды образовывали среду, где охотно критиковали общество с его институтами. Будь они городского, крестьянского или даже дворянского происхождения, голиарды являлись, прежде всего, странниками, типичными представителями той эпохи, когда демографический рост, пробуждение торговли, строительство городов подрывали феодальные структуры и выбрасывали на дороги, собирали на перекрестках, которыми и были города, всякого рода деклассированных, смельчаков, нищих. Голиарды – это плод социальной мобильности, характерной для XII века. Уже бегство за пределы устоявшихся структур было скандалом для традиционно настроенных умов. Раннее Средневековье старалось прикрепить каждого к своему месту, к своему делу, ордену, сословию. Голиарды были беглецами. Они бежали, не имея средств к существованию, а потому в городских школах сбивались в группы бедных школяров, живших чем и как придется, нищенствовавших, делавшихся слугами у своих более зажиточных соучеников, ибо, как сказано Эвраром Немецким: «Если Париж – рай для богатых, то для бедных он – жаждущая добычи трясина. Он оплакивает Раrisiana fames, голод несчастных парижских студентов».

Чтобы заработать себе на жизнь, они часто становились циркачами и шутами; отсюда, вероятно, происходит еще одно имя, под которым они выступают ? жонглёр. Слово «жонглер», в XII-XIV вв. было эпитетом для всех тех, кого находили опасным, кого хотели выбросить за пределы общества. У них не было ни постоянного жилья, ни доходного места, ни бенефиция, а потому они пускались в интеллектуальные авантюры, следовали за понравившимся им учителем, сбегались к знаменитостям, перенося из города в город полученное образование. Они формируют костяк того школьного бродяжничества, которое было так свойственно XII веку. Они привносят в него дух авантюры, импульсивности, дерзости. Но они не составляют единого социального слоя. Они разнятся своим происхождением, у них различные притязания.

Антипапское и антиримское вдохновение голиардов, не смешиваясь, присоединяется к двум другим течениям. Во-первых, это гибеллины, нападавшие прежде всего на мирские притязания папства и державшиеся стороны империи против духовенства. Во вторых, морализаторское течение, упрекавшее папу и римский двор за компромиссы с духом времени, за роскошь, за корыстолюбие. Конечно, в имперской партий было немало голиардов – хотя бы тот же Архипиита Кельнский, – и их поэзия часто имеет своим истоком антипапские сатиры, даже если последние довольствовались традиционными темами и часто были довольно беззубыми. Но и по тону, и по духу голиарды явно отличаются от гибеллинов. В римском первосвященнике и его окружении гибеллины видят главу и гаранта социального, политического, идеологического порядка; даже больше того – социальной иерархии, тогда как голиарды являются не столько революционерами, сколько анархистами. В то время как после григорианской реформы папство стремится отойти от феодальных структур и опереться не только на старую власть земли, но и на новую власть денег, голиарды разоблачают эту новую ориентацию, продолжая обрушиваться и на старую.

Ещё одним научным центром XII века был Шартр. Тут не пренебрегали искусствами тривиума – грамматикой, риторикой, логикой; это видно по преподаванию Бернара Шартрского. Но этому изучению voces, слов, в Шартре предпочитали изучение вещей, res, которые были предметом квадривиума: арифметики, геометрии, музыки, астрономии.

Именно эта ориентация определяет шартрский дух – дух любознательности, наблюдений, исследований, который расцвел, питаемый соками греко арабской науки. Жажда познания получила такое распространение, что знаменитейший из популяризаторов века, Гонорий Отенский, резюмировал ее удивительной формулой: Невежество – изгнание человека, его отечество – наука.

В Шартре превозносятся и популяризируются несколько великих фигур прошлого, которые, христианизировавшись, становятся символами знания – великими мифическими предками ученых. Это Соломон ?

учитель всякой восточной и еврейской учености; он не только мудрец Ветхого завета, но также великий представитель герметической науки.

С его именем связывается энциклопедия магических познаний, он является владыкой тайн, хранителем секретов науки. Александр великий предстает в первую очередь как Исследователь. Его учитель Аристотель вдохнул в него страсть к изысканию, энтузиазм любознательности, матери науки. Получает распространение древнее апокрифическое письмо, в котором он рассказывает своему учителю о чудесах Индии. Перенимается и легенда Плиния, согласно которой Александр поставил философа во главе научного проекта, снабдив его тысячью ученых, посланных во все концы света. Жажда познаний была двигателем всех его походов и завоеваний. Не довольствуясь покорением земли, он хотел изучить другие стихии. Он поднимался в воздух на ковре самолете; построил стеклянную бочку и спускался в глубины моря в этом предке батискафа, чтобы изучить нравы рыб и морскую флору. К несчастью, – пишет Александр Неккам, – он не оставил нам своих наблюдений.

Основанием шартрского рационализма была вера во всемогущество Природы. Природа для них есть, прежде всего, порождающая сила, вечно творящая и обладающая неисчерпаемыми ресурсами. На этом зиждется натуралистический оптимизм XII в., века расцвета и экспансии.

Дух исследования столкнется с другой тенденцией шартрских интеллектуалов – духом рациональности. На пороге Нового времени эти две фундаментальные установки научного духа часто кажутся антагонистами. Для ученых XII в. опыт способен постичь только феномены, видимости. Наука должна отвернуться от них, чтобы разумом постигать реальности.

Однако дух Шартра прежде всего гуманистичен. Не только во вторичном смысле слова, поскольку для созидания своей доктрины он обращается к античной культуре; но прежде всего потому, что человека он делает средоточием своей науки, своей философии и чуть ли не теологии.

Человек есть объект и центр творения. Традиционному тезису, подхваченному св. Григорием, по которому человек есть случайность творения, эрзац, тупик, созданный Богом лишь с тем, чтобы заменить падших после своего бунта ангелов, Шартр, развивая мысли св. Ансельма, противопоставляет идею человека, согласно которой он изначально входил в план Творца и для него, собственно, был создан мир.

Человека шартрцы рассматривают прежде всего как рациональное существо. В нем осуществляется активное соединение разума и веры – это одно из фундаментальных положений интеллектуалов XII столетия. Они так интересуются животными, чтобы на их фоне лучше разглядеть человека. Антитеза «зверь – человек» является одной из великих метафор века.

В римском бестиарии, в пришедшем с Востока гротескном мире, воспроизводимом воображением традиционалистов в их символизме, Шартрская школа видит своего рода гуманизм наоборот и постепенно от них отходит, чтобы вдохновить скульпторов готики и дать им новую модель – человека. Человек, сам являющийся природой и способный постичь природу своим разумом, может также преображать ее своей деятельностью. Он утверждает себя как мастер, преобразующий и творящий.

Так преображается картина человеческого общества. В этой динамичной перспективе, придающей смысл экономическим и социальным структурам века, общество должно включать в себя все человеческие труды. Ранее презираемые, они входят вместе с этой реабилитацией труда в град человеческий, образ града божественного. Иоанн Солсберийский возвращает в общество сельских тружеников: работающих в полях, в лугах, в садах; а затем и ремесленников: сукноделов, как и всех прочих, работающих орудиями по дереву, железу, бронзе и иным металлам. В такой перспективе рушится старая школьная система свободных искусств. Новое обучение должно включать в себя не только новые дисциплины: диалектику, физику, этику, но также научные и ремесленные техники, являющиеся существенной частью человеческой деятельности. Гуго Сен Викторский в программе обучения утверждает эту новую концепцию. Гонорий Отенский развивает ее в своей знаменитой формуле: невежество – изгнание человека, его отечество – наука, добавляя при этом, что началом, здесь являются свободные искусства, представляющие собой города этапы. Первый город – это грамматика, второй – риторика, третий – диалектика, четвертый – арифметика, пятый – музыка, шестой – геометрия, седьмой – астрономия. В этом он следует традиции. Но на этом путь не заканчивается. Восьмым этапом будет физика, где Гиппократ обучает странников добродетели и природе трав, деревьев, минералов, животных. Девятым оказывается механика, где странники обучаются работе с металлами, деревом, мрамором, живописи, скульптуре и ручному ремеслу. Здесь Нимрод воздвиг свою башню, а Соломон сконструировал свой храм. Здесь Ной изготовил свой ковчег, обучал искусству фортификации и работе с разными тканями. Одиннадцатый этап – это экономика. Сии врата ведут в отечество человека. Тут регулируются состояния и достоинства, различаются обязанности и порядки. Поспешающие в свое отечество люди обучаются здесь тому, как подойти к иерархии ангелов согласно порядку собственных заслуг. Так политикой завершается одиссея гуманизма интеллектуалов XII века.

Среди них, даже среди тех, что учили в Шартре, следует различать личности и темпераменты. Бернар был профессором, желавшим дать своим ученикам общую культуру и методы мышления посредством солидной грамматической подготовки. Бернар Сильвестр и Гийом из Конша были в первую очередь учеными – славными представителями наиболее оригинальной тенденции шартрского духа. С другой стороны, Иоанн Солсберийский – гуманист, предан культурной утонченности и поиску выразительности. Гильберт Порретанский – метафизик.

В Шартре сформировались первопроходцы. В Париже – более умеренные умы стали включать в традиционное церковное образование все то, что можно было заимствовать у новаторов, не вступая в противоречия с церковью, главным контролёром учёности.

Как человек ремесла, интеллектуал сознает, что его профессия требует подготовки. Он признает необходимую связь между наукой и преподаванием. Он уже не считает, что знания нужно просто копить, но убежден в том, что накопленное следует пускать в оборот. Школы становятся мастерскими, откуда экспортируются идеи, но идея требуют не только практического применения, но и дальнейшей обработки в новых учёных центрах – университетах.

XIII столетие – это век университетов. Прежде всего это церковная корпорация. Даже если не все ее члены приняли сан, даже если в ее рядах становилось все больше и больше мирян, все преподаватели были клириками, на которых распространялась юрисдикция церкви, даже более того – Рима. Появившись из движения, носившего светский характер, они принадлежат церкви – даже там, где они пытаются найти институциональный выход из нее.

Корпорация, цели которой являются локальными и которая широко пользуется национальным или местным подъемом (Парижский университет неотделим от роста могущества Капетингов, Оксфорд связан с усилением английской монархии, Болонья пользуется жизненностью итальянских коммун), оказывается в то же самое время интернациональной: ее члены, преподаватели и студенты, прибывают из всех стран; она интернациональна и по способу деятельности, ибо наука не знает границ, и по своим горизонтам, поскольку санкционирует право преподавать повсюду, чем и пользуются выпускники крупнейших университетов. В отличие от других корпораций, у нее нет монополии на местном рынке. Ее пространство – весь христианский мир.

Тем самым она выходит за те городские стены, в которых родилась.

Часто она вступает в конфликты с горожанами как в экономическом плане, так и в юридическом или политическом.

Поэтому она обречена на службу разным классам и социальным группам. И для всех них она оказывается предательницей. Для церкви, для государства, для города она способна сделаться «троянским конем».

Она не помещается ни в какие классы.

Город Париж, – пишет в конце века доминиканец Фома Ирландский, – подобно Афинам разделен на три части: первая из них состоит из торговцев, ремесленников и простонародья, ее называют большим городом; к другой принадлежат благородные, тут находятся королевский двор и кафедральный собор, ее именуют Сите; третью часть составляют студенты и коллегии, она называется университетом.

Типичной можно считать университетскую корпорацию в Париже. На протяжении XIII в. происходило становление как административной, так и профессиональной ее организации. Она состояла из четырех факультетов: Свободные искусства. Декреты, или Каноническое Право, – папа Гонорий III запретил факультету преподавать гражданское право в 1219 г. – Медицина и Теология. Они образуют соответствующие корпорации внутри университета. Высшие три факультета – Права, Медицины и Теологии – управляются титулованными мэтрами, или регентами, во главе с деканом.

Факультет Искусств, значительно более многолюдный, подразделяется на нации. Преподаватели и студенты входят в группы, образуемые согласно месту рождения. В Париже имелось четыре таких нации: французская, пикардийская, нормандская и английская. Во главе каждой нации стоял прокуратор, избираемый регентами. Четыре прокуратора были помощниками ректора, возглавлявшего факультет Искусств.

Тем не менее, в университете имелись общие для всех факультетов службы. Но они были сравнительно слабыми, поскольку факультеты не имели большого числа общих для всех них проблем. У них не было ни общих зданий, ни общих для всей корпорации земель, исключая площадку для игр за пределами городских стен. Представители всех факультетов и наций собирались в церквях и монастырях, где они были гостями: в церкви Св. Юлиана Бедного, у доминиканцев или францисканцев, в капители бернардинцев или цистерианцев, чаще же всего в трапезной матуринцев. Именно в ней собиралась генеральная ассамблея университета, включавшая в себя и регентов и нерегентов.

В конце XIII в. появляется глава всего университета; им становится ректор факультета искусств. Мы еще вернемся к той эволюции, которая сделала этот факультет leader университета. Это преобладание ему обеспечили многочисленность, вдохновлявший его дух, равно как и его финансовая роль. Ректор факультета искусств распоряжался финансами университета и председательствовал на генеральной ассамблее. К концу века он становится признанным главой корпорации. Этого положения он добивается в итоге длительной борьбы между белым и черным духовенством, о которой речь впереди. Но его власть все же остается ограниченной временными рамками. Он не только переизбирается, но и функции свои он исполняет лишь на протяжении триместра.

Такая структура была в основе присуща всем крупным западноевропейским университетам, имея некоторые вариации. В Оксфорде не было единого ректора. Главой университета был канцлер, избираемый, как мы уже видели, своими коллегами. В 1274 г. тут исчезает система наций.

В Болонье одной из главных особенностей было то, что профессора не составляли части университета. Университетская корпорация включала в себя только студентов. Мэтры образовывали коллегию докторов.

Можно говорить о том, что в Болонье было несколько университетов.

Каждый факультет образовывал собственную корпорацию. Но над всеми возвышались два юридических университета: гражданского и канонического права. Их влияние росло на протяжении всего века, поскольку эти два организма практически слились друг с другом. Чаще всего их возглавлял один и тот же ректор. Как и в Париже, он выдвигался от наций, система которых в Болонье была довольно сложной и весьма жизненной. Нации группировались в две федерации (цитрамонтанцев и ультрамонтанцев). Каждая из них подразделялась на многочисленные секции с разным числом – до 16 у ультрамонтанцев, представляемых советниками (consiliarii), игравшими значительную роль наряду с ректором.

Могущество университетской корпорации опиралось на три главные привилегии: автономную юрисдикцию (в рамках церкви – при наличии местных ограничений, но с правом обратиться к папе), право на забастовку и уход, монополию на присвоение университетских степеней.

Социокультурный тип интеллектуала-профессионала формируется на Западе в XII-XIII вв., когда представление об учености как бесплатном «даре Божьем» сменяется убеждением в том, что знания – такой же товар, как и прочие, а преподавание – один из видов городского специализированного труда, который оплачивается. Именно как корпорация интеллектуалов возник средневековый университет. Но самосознание интеллектуала строится не столько на сближении его труда с ремеслом, сколько, на противопоставлении умственной деятельности и «работы руками». «Интеллектуал» понимает себя как человека книги и слова, настаивая на том, что отдаляет его от ремесленника и возвышает над ним. Еще одна важная характеристика этого типа средневекового человека – стремление к распространению своих знаний и идей.

Таким образом, «интеллектуал» – человек, сознающий свою особость и в то же время – член корпорации. Он – «человек мира»: часто переезжает из одного университета в другой, из одной школы в другую, ибо всеобщим языком грамотности и обучения остается латынь.

Он не женат, так как не желает стеснять себя брачными узами и семейными обязанностями. Он – человек «авторитета», которым наделены изучаемые им и распространяемые обязательные тексты, начиная с Библии.

Но он не следует им слепо, он знаком с критикой, подвергает их рациональному истолкованию или вообще предпочитает им рациональное знание. И это порой очень осложняло его жизнь. Пример тому Сигер Брабантский, руководитель кружка «аверроистов» в Парижском университете (приверженцев идей арабского философа Аверроэса). Обвиненный епископом Этьеном Тампьером в «ереси», он был подвергнут тюремному заключению. «Интеллектуал» постоянно вовлечен в идеологические споры своего времени.

На переходе от XIII к XIV столетию появляется новая сфера интереса интеллектуалов – политика. Недовольные церковью, они критиковали светскую власть пап и становились на сторону императоров. Таков итальянец Марсилий Падуанский (1275/1280-1343 гг.), помогавший императору Людовику Баварскому в борьбе с папой Иоанном XXII; в г. он был отлучен от церкви и заочно приговорен к смертной казни.

Таков Уильям Оккам (1300-1349 гг.) – английский философ, не признававший «непогрешимости» папы и выступавший за независимость государства от церкви. В 1324 г. он был обвинен папской курией в ереси и находился в заточении в Авиньоне, откуда бежал в 1328 г. в Мюнхен к Людовику Баварскому; у него было много последователей, и он оказал большое влияние на деятелей Реформации.

Таким образом, эпоха Средневековья стала периодом зарождения интеллигенции на Западе.

Глава III. Специфика социального устройства исламского Ислам не признает национальных различий, поэтому правовой статус человека в Халифате определялся его вероисповеданием. По этому принципу все жители делились на три категории.

Первую составляли правоверные, т.е. мусульмане. Вторую – лица, находившиеся под покровительством мусульманской общины, так называемые зиммии. К ним относились иноверцы (иудеи, христиане и зороастрийцы), которые признавали власть мусульман и платили подушный налог (джизья), взамен получая гарантию неприкосновенности их личности и имущества, а также возможность исповедовать свою веру. К третьей категории относились многобожники, подлежавшие обращению в ислам.

Каждая конфессиональная община руководствовалась своими собственными религиозно-правовыми нормами, которые регламентировали ее духовную и социальную жизнь. В результате не только не существовало равенства перед законом, но не было даже идеи государственной общности.

Исламское общество бессословно: все взрослые и здоровые мужчины-мусульмане теоретически равны перед Аллахом и его законом, независимо от рода занятий, места жительства; правоответственность женщин, рабов и недееспособных вдвое меньше. Положение человека в обществе находилось в прямой зависимости от рода его занятий, от которого зависело налогообложение: богач или землевладелец, не занимавший государственной должности, рассматривался как рядовой налогоплательщик.

Все привилегии касались только налогообложения, а не социального положения. В этом и заключается кардинальное отличие арабского исламского общества от западноевропейского христианского.

Большую часть городов Халифата составляли города, существовавшие задолго до арабского завоевания (в Сирии, Ираке, Египте). Сами арабы основали немного городов: это были либо бывшие военные лагеря (Куфа, Басра, Фустат), либо заново построенные центры, служившие резиденцией правителей (ал-Васит, Багдад, Самарра).

В земледельческих регионах Халифата – Месопотамии и Египте – число горожан в общей массе населения доходило до 15%. Наряду с городами, выполнявшими функции административных центров, существовали и населенные пункты, специализировавшиеся на каком-либо производстве.

Так, в дельте Нила располагался целый ряд городов, где производились льняные и шелковые ткани (Тиннис, Шата, Димйат), а в Верхнем Египте – шерстяные; в Ираке и Средней Азии имелись города, связанные с добычей и обработкой металлов – серебра, железа – и драгоценных камней.

В отличие от европейского мусульманский город мог не иметь стен.

В центре него, как правило, находилась крепость правителя (арк, хисн), вокруг которой селилась знать; эта часть города называлась «мадина», или по-персидски – шахристсм, вокруг нее располагались торгово-ремесленные предместья (работ).

Городской статус населенному пункту Халифата давало наличие в нем соборной мечети (ал-масджид ал-джами), в которой проходило общее пятничное моление с проповедью (хут- ба). Проповедь произносилась со специальной трибуны (мин-бар, или мимбар) и в качестве обязательного элемента включала здравицу в честь правившего халифа. Со второй половины IX в. некоторые местные правители добились права быть упомянутыми в хутбе после имени халифа. Крупные города такие, как Багдад, Фустат и сменивший его Каир и др., могли располагать не одной соборной мечетью, а несколькими.

По нормам шариата горожане, как и остальные мусульмане, пользовались личной свободой, свободой торговли и передвижения, были равны перед законом; кроме того, в общественном мнении городские профессии (торговцев, ювелиров, менял и т.п.) пользовались уважением. Городские ремесленники были объединены в корпорации (синф), которые не имели такого замкнутого характера, как цехи в европейских городах. Многие важные функции, которые на Западе являлись внутренним делом цехов, в Халифате возлагались на специального государственного чиновника (мухтасиб). Он ведал регламентацией и стандартизацией производства и торговли, а в неурожайные годы также и ценовой политикой.

Города Халифата не имели особого правового статуса. Город как часть того или иного административного округа управлялся наместником, которого назначал халиф. Наместник отвечал за поддержание порядка в городе и сбор налогов с горожан. Для этого он назначал правителя города (вали), начальника городской полиции, сборщиков налогов и судью (кади). Если город содержал вооруженные отряды горожан, то они подчинялись начальнику полиции.

Город не стал на Востоке организующей и направляющей силой общественного прогресса. Город жил за счет перераспределения феодальной ренты: ремесленная продукция шла феодалам, а купеческий капитал выступал в роли посредника. Сельская замкнутая община была тормозом для развития товарно-денежных отношений. В городах ремесленники находились под жестким административным контролем и были скованы правовыми, религиозными, сословными и кастовыми ограничениями. Правовой статус городского жителя не отличался от деревенского.

«Общность», «всеобщая связанность» в восточных условиях выглядела не так, как в Европе. Она проявлялась прежде всего во всеобщей службе государству. Обработка поля считалась обязанностью его хозяина, его государственным долгом. За пренебрежение этой обязанностью нередко полагались суровые, в том числе телесные, наказания, как минимум – конфискация участка и передача его другому. Еще более «святой» была обязанность платить налог. Отказ от исполнения этой обязанности наказывался как угодно жестоко и довольно единообразно во всех странах Востока. Понятно, на службе государства находились военные и гражданские чиновники. Сам государь нередко рассматривался как слуга государства. Мыслители мусульманского мира нередко называли получаемые государем налоги его жалованьем за то, что он защищает народ. Можно было бы привести и другие примеры, показывающие, что государственные отношения понимались как отношения взаимных обязательств, взаимозависимости.

Однако нельзя все социальные отношения сводить к государственным, как это иногда делается. Государственно ориентированная система на Востоке не могла существовать без «допущения» отношений личной взаимозависимости. Узы личной службы и личной верности скрепляли отношения гулямов-военачальников и их патрона. Огромную роль играли племенные, этнические, земляческие, конфессиональные (после распада мусульманской общины на шиитов и суннитов) связи, на основе которых формировались патронатные, по сути вассально-сеньориальные структуры. Они были непременной составляющей того социально-политического строя, который обычно называется государственным.

Еще большее значение имели клановые и общинные, тоже в принципе патронатные связи в жизни средних и низших слоев – городских и сельских. Эти связи уже не только не укладываются в обычное понимание государственных, но и прямо противостоят последним. Связи между налогоплательщиками по горизонтали, а также кастовые или клановые связи между населением и представителями господствующего слоя – по вертикали поддерживались именно с целью ограничить безличный и бездушный государственный гнет. Некоторые восточные деспоты, именно те, кто вполне отвечал такому определению, пытались сокрушить эту пассивную, но могучую силу, однако в конечном счете ничего сделать не могли. Устанавливалось определенное равновесие между возможностями власти и круговой порукой «безгласных» подданных.

Поскольку исполнение божественного закона считалось прерогативой светской власти в лице халифа, в мусульманском обществе не выделилась церковь, т.е. специальный институт, выступающий в качестве посредника между людьми и Богом, и не сложилось особого слоя лиц, наделенного благодатью. Мусульманское духовенство – «улемы» (знатоки богословия, Священного Предания и этико-правовых норм), «факихи» (богословы-законоведы), «муджтахиды» (богословы, обладающие правом выносить самостоятельные решения по богословско-правовым вопросам) – состояло из лиц, обладавших высоким личным авторитетом и глубокими познаниями в сфере богословия. Имамом – предстоятелем на молитве – в принципе мог стать любой грамотный мусульманин. Обучение религиозным наукам рассматривалось как частное дело как ученика, так и учителя. Первоначально даже само культовое здание, мечеть, являлось не священным местом, а местом сбора для совместной молитвы, залом суда, сберкассой, школой, писательским клубом.

Религиозные судьи (кади), контролировавшие общественные отношения с точки зрения соответствия их шариату, входили в государственную иерархию, т.е. подчинялись светским владыкам – султанам, наместникам, эмирам – и получали от них жалование. Наряду с кади, назначаемыми в города и области Халифата, существовали и войсковые кади.

Для Востока характерна размытость классовых границ: основой общественной структуры была не вассально-ленная иерархия, а иерархия феодальных титулов и рангов.

Даже область интеллектуальной сферы не оформилась на арабском Востоке как специальная. Ученые занятия в мусульманском мире не являлись достоянием лишь узкого круга профессионалов – ученых, богословов, поэтов. Широкое распространение получила переписка Корана, считавшаяся богоугодным делом и даже обязанностью каждого грамотного мусульманина. Существовал обычай дарить в мечеть своего города или квартала собственноручно выполненный список Корана.

В исламском учении с самого начала подчеркивалась роль знания как одного из условий веры. Ислам вменяет стремление к знанию в обязанность каждого мусульманина. Стремление выйти за пределы привычного кругозора находило опору в завете Мухаммада, которому приписывались изречения «Ищите науку хотя бы в Китае», «Чернила ученого, усердно занимающегося наукой, представляют большую ценность, чем кровь мученика за веру». В Коране слово «знание» (илм) и однокоренные с ним именные и глагольные формы по частотности употребления стоят на пятом месте после слов «Аллах», «сказать», «быть» и «господь, владыка».

Сциентистская концепция занимала исключительно важное место в общественном сознании. Определению смысла и содержания термина «илм»

посвящались многочисленные сочинения мусульманских теологов, философов, филологов, мистиков. В связи с этим одной из важных особенностей культуры Халифата по сравнению с западноевропейской культурой того же времени является гораздо большее распространение светского, в том числе научного, знания среди образованных слоев общества.

На территории Халифата существовал целый ряд научных центров, известных еще с доисламских времен. К их числу относились такие очаги эллинистической культуры, как Александрия и Антиохия, а также оазисы сирийско-несторианской образованности – Эдесса, Харран, Гундишапур. Большинство из них сохранили свое научное значение и при арабах. Населявшие эти города греки, сирийцы и сабии становились придворными астрологами и врачами у мусульманских владык, занимали различные должности в государственном аппарате. В отличие от доисламских научных центров, где процветали, главным образом, естественные и точные науки, в городах, основанных самими арабами (Куфе, Басре), получили развитие гуманитарные отрасли знания, прежде всего, арабская филология.

В IX-XI в. центрами интеллектуальной жизни на мусульманском Востоке стали учреждения, называвшиеся «домами мудрости» (байт алхикма) или «домами науки» (дар ал-илм). Такие заведения существовали в различных городах Халифата и содержались за счет казны, частных лиц или мусульманской общины. «Дома мудрости» являлись прежде всего библиотеками, где в распоряжение ученых предоставлялись книги, письменные принадлежности, жилье и денежное пособие.

Прообразом этих учреждений был «Дом мудрости» в Багдаде, созданный по распоряжению халифа ал-Мамуна в 20-е годы IX в. Он стал закономерным явлением в культурной жизни Халифата, а прямая поддержка верховной власти позволила сыграть «Дому мудрости» выдающуюся роль в истории мусульманской науки.

Книжное собрание, ставшее основой библиотеки «Дома мудрости»алМамуна, складывалось постепенно. При халифах Омейядах, в конце VII – первой половине VIII в., появились первые собственно арабские библиотеки – придворные и частные, но сведения о них очень скудны.

Книжное собрание при дворе Аббасидов начало формироваться в середине VIII в. при халифе ал-Мансуре и впоследствии пополнялось другими халифами, в особенности Харуном ар-Рашидом. Переводческая деятельность всячески поощрялась везирами из иранского рода Бармакидов, организовавшими в Багдаде библиотеку (хизанат ал-хикма).

В IX в. в Багдаде и других городах было основано еще несколько библиотек – «домов мудрости», учрежденных частными лицами. В начале X в. на частные средства организуются «дома науки» во многих городах Ирака (Багдад, Басра, Мосул), Сирии и Палестины (Дамаск, Иерусалим, Триполи), Египта (Каир). Это были самостоятельные учреждения, помещавшиеся в отдельном здании, где работали ученые, устраивались диспуты и велось нерегулярное преподавание. Со второй половины XI в. «дома науки» уступают место библиотекам при вакуфных (т.е. принадлежавших мусульманской общине) учреждениях (мечетях, медресе, больницах).

Первоначально обучение производилось в частных домах или мечетях. С X в. в Хорасане и Мавараннахре, а с XI в. повсеместно основные образовательные функции переходят к медресе (араб. мадраса – «место, где учатся»). Медресе являлись вакуфными учреждениями, т.е. существовали за счет имущества, переданного на благотворительные цели. Как правило, медресе были частью целого комплекса строений, включавшего и библиотеку. Преподаватели медресе получали жалование за свою работу, а студенты обеспечивались жильем, необходимыми для учебы принадлежностями и стипендией. Преподаватели медресе (мударрисы) в большинстве своем специализировались в области фикха, в связи с чем профиль того или иного медресе определялся по одному из мазхабов (школ мусульманского права). Существовали и медресе, в которых преподавались два, три или четыре мазхаба, за преподавание каждого из которых отвечали отдельные преподаватели. Наряду с фикхом в программу обучения могли входить и другие предметы – арабский язык и литература, коранистика, хадисоведение и естественные науки.

Какой-то обязательной программы обучения в медресе не существовало, так же как не было точного расписания занятий, переходных или выпускных экзаменов, шкалы оценок, ученых степеней. Обучение велось в форме лекций, чтения книг и дискуссий. Корпоративная ответственность преподавателей за качество обучения и объем знаний студентов отсутствовала. Вместо этого существовала особая система правил, удостоверяющая факт передачи и получения информации. Студент, проработавший ту или иную книгу под руководством определенного преподавателя, получал от него письменное свидетельство о своей квалификации (иджаза), которое давало ему право самому стать учителем в данной области знания. Одновременно можно было заниматься с разными преподавателями по разным книгам, получая от каждого по иджазе. Нередко студенты, получив образование в одном медресе, перебирались в другой город, чтобы продолжить обучение у какого-нибудь известного ученого.

Таким образом, социальный статус человека, живущего в арабском мире, стоял на втором плане и не был определяющим, как в обществе средневекового Запада.

1. В каких западноевропейских источниках обосновывается трёхчастная социальная система общества?

2. Возможен ли был переход из одной категории в другую?

3. Что стало причиной складывания особой рыцарской идеологии?

4. Можно ли говорить о рождении интеллигенции как особого слоя населения в период Средневековья?

1. Жизнеописания трубадуров. – М., 1993.

2. Средневековая Европа глазами современников и историков. – М., 1994. – Ч.3.

3. Паоло да Чертальдо Книга о добрых нравах // Послушник и школяр, наставник и магистр. Средневековая педагогика в лицах и текстах / Перевод И.А. Красновой. – М., 1996.

4. Питти Б. Хроника. – М., 1972.

1. Абрамсон М. Л. Четыре истории, рассказанные флорентийскими купцами о себе самих // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. – Вып. 4. – М., 2002.

2. Гуревич А.Я. Средневековый купец // Одиссей. Человек в истории. – М., 1990.

3. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. – Т. 2. – М., 1986.

4. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. – М., 1992.

5. Ле Гофф Ж. Интеллектуалы в средние века. – Долгопрудный, 1997.

6. Средневековая Европа глазами современников и историков. – М., 1994. – Ч.3.

7. Французская деревня XII-XIII вв. и Жакерия. Документы. – М.Л., 1935.

8. Социальная природа средневекового бюргерства XIII-XVII вв. – М., 1979.

9. Типы общественных отношений на Востоке в средние века / Под ред. Л.Б. Алаева. – М., 1982.

10. Ястребицкая А.Л. Европейский город (Средние века – раннее Новое время): Введение в современную урбанистику. – М., 1993.

11. Ястребицкая А.Л. Западная Европа XI-XIII веков. – М., 1978.

РАЗДЕЛ III. ГЕНДЕРНЫЕ РОЛИ И ОТНОШЕНИЕ

К ДЕТЯМ В СРЕДНЕВЕКОВОМ ОБЩЕСТВЕ

Одним из результатов обращения медиевистов к исторической антропологии, к подходам и методам исследований смежных гуманитарных дисциплин, в частности, этнологии и антропологии, стала разработка таких тем, как семья и отношения родства, взаимоотношения противоположных полов, брачность, сексуальное поведение, положение и роль женщины в феодальном мире.

В отличие от этнологов и антропологов, традиционно занимающихся этими проблемами, историков биологическая сторона жизни человека интересует не сама по себе, но как социокультурное явление, т. е.

в ее взаимосвязях с социальными, хозяйственными процессами и господствующей системой мировидения людей, их нравами и моралью.

Историков интересует то, как эта сфера жизнедеятельности человека воздействовала на его поведение, индивидуальное и групповое, на социальную напряженность в обществе. В этом же контексте изучают медиевисты и специфику взаимодействия в средневековом обществе мужской и женской общественных структур и их роль в обеспечении его внутреннего равновесия, единства, внутренней динамики.

Исследования в этой области связаны с большими трудностями.

В отличие от этнологов, имеющих дело с массовым материалом, который они либо собирают во время полевых экспедиций, либо черпают из официальных документов, историк-медиевист редко располагает нужными свидетельствами «в чистом виде». И системы отношений средневекового родства и картина положения женщины, как и другие аспекты этой многоплановой темы, не могут быть воссозданы непосредственно из источника какого-либо одного типа. Они практически всегда – объект научного конструирования, материалом для которого служат свидетельства самых разнообразных источников: торговых книг и хроник, литературных памятников, описей налогового обложения, завещательных актов, сборников правовых установлений и т. п. Немалые трудности для исследователя создает и средневековая терминология, которая имеет мало общего с понятиями, используемыми сегодня.

Вплоть до недавнего времени многоплановая тема положения женщины в средневековом обществе рассматривалась преимущественно либо сквозь призму «черной» легенды о Средневековье как эпохе абсолютного господства враждебной по отношению к женщине религиозной догмы и мракобесия, либо в рамках категорий, традиционных для феминистской историографии: дискриминация женщины, засилье патриархальных отношений и медленная эмансипация по мере приближения к Новому времени. Новые исследования выявили реальность, мало похожую на эти упрощенные схемы.

В вопросе об оценке положения женщины, пишет один из авторитетов в этом вопросе французский историк Робер Фосье, мы жертвы одновременно и наших источников и нашего подхода как историков современных. Мы, как правило, оперируем источниками, принадлежащими к такой сфере общественной жизни – экономика, политика, администрация, где женщина, уже в силу своей физической природы играла в массе роль менее важную, чем мужчина.

Напротив, те сферы жизни – повседневность, где господствовали ценности, чуждые современному сознанию: производство и распределение предметов первой необходимости, ведение хозяйства, надзор за челядью, прислугой (связка ключей у пояса – один из частых аксессуаров в иконографии женщины-горожанки), воспитание детей, эмоциональные отношения, либо, как правило, игнорируются, либо расцениваются в соответствии со стереотипами феминистской историографии, как «служебные», «подневольные», «унизительные», «оскорбляющие достоинство».

Однако в условиях цивилизации, ориентированной на потребительское хозяйство, именно дом, домохозяйство являлись ее подлинным ядром, наиболее существенной ячейкой жизни. Именно здесь протекала жизнь средневекового человека. И женщина правила там. Господствовавший вне сферы домохозяйства мужчина оказывался как бы зависимым от женщины в этой жизненно важной сфере.

Но и вне домохозяйства бросается в глаза противоречие между официальным непризнанием участия женщины в общественной, политической, судебной сферах и реальной практикой во многих регионах. В Англии, Германии XIII- XV вв. женщины-горожанки выступали в судах в качестве поручительниц за женщин же, известны они на официальных должностях оценщиц шелка, руководительниц, главных мастериц шелкоткацких цехов. Фактически за женщиной признавалась правовая возможность распоряжаться имуществом – привнесенным ею в семью в виде приданого и частью нажитого совместно с мужем. Именно из этого признания вытекали привлечение ее к делам опеки над детьми и гарантированная доля в наследстве в случае вдовства (возможность включения в профессиональную, производственную деятельность: наследование мастерской, торгового предприятия, ведение дела покойного супруга до совершеннолетия детей). При этом, как показывают исследования, правовой статус женщины незамужней был лучше чем у той, что состояла в браке.