«ЛИЧНОСТЬ И ОБЩНОСТЬ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ ЗАПАДА И ВОСТОКА УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ Ставрополь 2010 1 Печатается по решению УДК 93(075.8) редакционно-издательского совета ББК 63.3(0)4я73 ГОУ ВПО ...»

Монашеское одеяние состояло (помимо обычной нижней одежды) из длинной туники с узкими рукавами, нарамника, рясы с разрезом по бокам и капюшона. Ряса должна была быть черной (по бенедиктинскому уставу), изготовленной из местной, грубой шерсти. Зимой бенедиктинцы надевали овчину, чтобы выстаивать длинные службы в холодных церквах. Цистерцианцы считали бенедиктинские одеяние (особенно овчину) чрезмерной роскошью. Бенедиктинскую черную рясу они заменили белым плащом с широкими рукавами и капюшоном, но на работу цистерцианци выходили без плаща, в наплечнике. Доминиканцы приблизили свой наряд к светскому костюму: поверх рясы они носили плащ с капюшоном, типичный для трудящегося люда XIII в.

Монашеский идеал – идеал Христа – обладал исключительной притягательностью и оказывал значительное влияние на духовную жизнь феодальной эпохи. Одним из самых серьезных последствий этого стала длительная, распространившаяся не на одно столетие низкая оценка мирского существования. Показательны те соотношения – 100:60:30 – в которых на рубеже X и XI вв. церковные авторы, используя цифры из притчи о сеятеле (Евангелие от Матфея, XIII, 8), оценивали монастырскую жизнь, жизнь духовенства и мирское состояние. Влияние монастырской идеологии, представлявшей жизнь человека в виде неустанной борьбы против Дьявола, призывавшей к отказу от мира, презрению к телу нашло выражение в отшельничестве и аскетизме, сопровождавшихся беспощадной суровостью в умерщвлении плоти посредством истязаний, болезненной поглощенности стремлением подражать Христу вплоть до повторения его страданий. И не удивительно, что в сознании средневекового человека именно монах, больше, чем представитель какого-либо другого разряда, имел шансы стать святым.

Из различных социокультурных «воплощений» средневекового человека, пишет Ж. Ле Гофф, святой – наивысшее. Поскольку всякий святой стремится при жизни так или иначе уподобиться Христу, то образ его представлялся обычно стереотипным. В многочисленных житиях – жизнеописаниях святых обычно трудно разглядеть черты их реального земного бытия, каждое событие и каждый факт их биографии представляются авторами житий как «фрагменты вечности».

У истоков средневекового культа святых стоит позднеантичный культ мучеников, которых именно смерть приобщала к святости, если они погибали за веру. И позднее святой – это прежде всего «исключительный покойник», не такой, как другие; культ его складывается вокруг его захоронения, его тела, реликвий. Если позднеантичный святой был приверженцем жизни пассивной, искавшим совершенства на пути отречения от мира, то святые раннего Средневековья – обычно епископы, основатели монастырей, глубоко вовлеченные в жизнь общества. Они рисуются как защитники «слабых» от насилий, чинимых «могущественными» светскими лицами – недаром в это же время складывается представление о церковном убежище и о церкви как благотворительнице. Но, являясь заступником за жертвы несправедливости, святой отнюдь не выступает ни противником светской власти, ни фигурой, чуждой аристократической среде. Наоборот, выражением религиозного оправдания господствующего положения знати становится как раз появление характерного для раннего Средневековья типа «знатного святого». Одно из следствий этого – ограничение возможностей восхождения к святости для людей из низших слоев общества. Бедняки, зависимые крестьяне не могли стать ни епископами, ни аббатами – им оставался лишь один путь: отшельничество, которое на Западе вплоть до XI в. было мало распространено.

В сфере представлений о святости проявляются многие определяющие признаки раннесредневекового менталитета: 90% святых той эпохи – мужчины, все они взрослые (дети не вызывали к себе тогда интереса), их моральное и религиозное совершенство тесно связано с их аристократическим происхождением.

В эпоху Каролингов и в X-XI вв. господствующий тип святости – святость, во многом обусловленная функциями, исполняемыми человеком в обществе: епископ, аббат, король, знатная особа. Появляются «святые короли», особое же предпочтение церковь отдает монашеству:

монастырь рассматривается как «преддверие Рая», монахи – как «коллективные святые», люди «ангелоподобные» в силу самого образа их жизни, отмеченного усердными молитвами и целомудрием.

До XII в. те лица, которых начинали почитать как святых, принадлежали к аристократическим фамилиям принцев или королей. Общественное сознание в средние века наделяло именно знать совокупностью особых богом данных физических и моральных качеств, образовывавших своего рода харизму. Она могла быть утрачена тем или иным недостойным представителем знатного рода, но в целом члены знатных фамилий с самого начала располагали как бы капиталом «врожденных заслуг и доблестей», открывавшим им путь к «лучшим» местам в религиозной жизни и в потустороннем мире.

С XII-XIII вв. начинается переход от святости «функциональной» к святости, достигаемой путем подражания Христу. Сначала речь идет еще о святости как о чем-то, что в глазах современников касалось лишь «профессионалов», все тех же монахов, выделявшихся среди «обычных» верующих. Чувствуя себя изначально отстраненными от поисков святости, массы именно на монахов возлагают ту функцию посредников между землей и небом, без которой, как полагали, ни одно общество не может существовать.

Но постепенно представление о святости меняется: одновременно с критикой многих сторон жизни монашества прокладывает себе дорогу убеждение, что святым можно стать не только благодаря принадлежности к определенному социальному состоянию, но и благодаря личным, индивидуальным заслугам благочестия. Достаточно в рамках возможного осуществлять в себе идеал апостольской жизни и евангельского совершенства, «следовать нагим за нагим Христом», исповедовать аскетический образ жизни, посвятить себя служению беднякам и страждущим. Основой святости становятся личный опыт жизни и внутренние моральные требования. Эта эволюция в восприятии святости, была усилена развитием процедуры канонизации: последняя теперь строго централизована, сосредоточена в руках папской курии, которая проводит тщательные расследования, касающиеся обстоятельств жизни того, кого приобщают к лику святых, опрашивает свидетелей его подвигов благочестия. Теперь на Западе – две категории святых: утвержденные папой и потому ставшие объектом литургического культа, с одной стороны, и те, кому приходится довольствоваться лишь местным почитанием, в пределах одного города или области, – с другой.

Канонизацией св. Франциска Ассизского и св. Доминика церковь значительно возвысила новый тип святости, основывающийся больше на стиле жизни, чем на социальном положении индивида, больше на нравственности, чем на чудотворстве. Все больше мирян, мужчин и женщин, воспринявших идеалы «добровольной бедности», смирения, благотворительности, «следования Христу», обретают в глазах современников ореол святости. Если на севере Европы еще сохраняется связь между святостью и высоким общественным положением человека и преобладают «святые из элиты» (короли, епископы и т.д.), то на юге, в Средиземноморских странах, святость в большей мере идентифицируют с образом жизни и моделью поведения, основанных на бедности и самоотречении, и среди святых здесь немалый процент лиц неаристократического происхождения.

Но архаическая концепция святости, хотя и отходит на второй план, сохраняется в ряде стран благодаря нескольким династиям, прежде всего династии венгерских Арпадов и слившейся с ней в XIV в. Анжуйской королевской династии. Генеалогическое древо Арпадов насчитывает с XI по XIII в. свыше десяти причисленных к лику святых королей и принцесс. Особенно много королей-святых приходится на XI в. – период христианизации, поддержанной венгерскими королями, сохранявшими верность римской церкви, несмотря на давление язычества и Византии. Святые из числа королей – явление, характерное и для других стран, вступивших в XI в. на путь христианизации (в том числе Швеции и Руси). Примечательно, что и во Франции именно в эту эпоху зарождается вера в исцеляющую силу прикосновения королевской руки и наследственную передачу этой способности. К венгерским святым из династии Арпадов анжуйцы прибавили святых из рода Капетингов и своих собственных (Людовик II и Людовик Тулузский). Усилия Анжуйских, направленные на оживление венгерского династического культа святых, преследовали цель усилить позиции и придать ореол «законности» династии, относительно недавней как в Венгрии, так и в Италии.

Францисканец Франсуа Меронне в проповеди о святом Людовике Анжуйском (1317 г.) оправдывал причисление внука Карла II к лику святых, прежде всего тем, что Людовик «по рождению»принадлежит к «генерации святых», так как по линии отца он внучатый племянник св.

Людовика, а по материнской – восходит к первым венгерским королям-святым и святой Елизавете Венгерской Теолог в данном случае следовал библейской модели древа Иисуса, генеалогии Христа, которой открывается Евангелие от Матфея.

Но в XIII-XIV вв. эта концепция уже становится анахронизмом. В житиях XIV в. святость – скорее подвиг всей жизни, чем совокупность доблестей, чудесным образом переданных индивиду с самого его рождения. Агиография, житийная литература отражает эту эволюцию, акцентируя большее, чем прежде внимание на детстве святого и игнорируя доблести его родителей, которые продолжают упоминаться в большинстве случаев. Число святых из королевских фамилий уменьшается. Общественное мнение канонизирует все чаще представителей нищенствующих орденов. И это примечательно как новое выражение «фамильной святости». Дело в том, что в житийной литературе этого периода понятие плотской семьи подменяется понятием семьи спиритуальной, духовной. Речь не идет больше об абстрактном, теоретическом соотнесении с отдаленным предком.

Доминиканские, а в еще большей мере францисканские проповедники развивали очень реалистическую идею о том, что высшее совершенство св. Доменика или св. Франциска суть источник и образ святости в лоне ордена. Развитие ордена и расцвет святости, согласно Бартоломео Пизанскому, – следствие некоей «оплодотворяющей благодати» основателя ордена. Более того, основатель ордена рассматривается как гарант спасения тех, кто принимает правила ордена, а сам орден миноритов – как семья и вместе с тем привилегированная среда, в лоне которой осуществляется наследственная передача святости. Уже сам факт вступления в орден или восприятия его правил открывают возможность подключения к потоку благодати, изливаемому сердцем основателя. Конечно, не все члены ордена святые, но все причастны к ситуации, благоприятной для приобщения к святости. Это представление получает иконографическое воплощение в подлинном древе спиритуальной генеалогии: религиозный орден изображается в виде ствола, исходящего из чрева его основателя и подразделяющегося на ветви, несущие «плоды»: блаженных и святых из числа членов ордена.

К концу Средневековья все большее число людей утверждает свою святость в сознании общества вдохновенным словом и визионерством, «даром видений». Все чаще становятся святыми мистики, бродячие пророки, проповедники, визионеры. Среди них значительную роль играют женщины, в особенности мирянки, чья святость имеет ярко выраженный визионерский, пророческий аспект. Это же время отмечено растущим противоречием между стремлением папства сузить круг лиц, подлежавших официальной канонизации, и ростом числа местночтимых святых, единственной заслугой которых зачастую было лишь то, что они без всякой вины претерпели насильственную смерть. Распространение местных культов таких «невинных святых» свидетельствует о том, что на исходе Средневековья, несмотря на все попытки церкви контролировать этот процесс, «народ сохранил свою прерогативу создавать святых».

Рыцарство С начала XII в. в Европе складывается монополия господствующего класса на военное дело. Крестьянское ополчение сходит со сцены, и армии становятся отрядами профессиональных рыцарей – тяжело вооруженных и сражающихся верхом. Основным оборонительным вооружением рыцаря была кольчуга, сплетенная из стальных колец, иногда в два или три слоя. Она имела разрез спереди и сзади (для удобства при верховой езде) и свисала до колен. Несколько позднее входят в употребление кольчужные чулки и рукавицы, так что все тело оказывалось закрытым, кроме лица.

Под кольчугой носили стеганую рубаху. Достоинством кольчуги была ее подвижность, соединенная с прочностью. Постепенно подвижность начали приносить в жертву прочности, защищая наиболее ранимые части тела металлическими пластинками. С XIV в. доспехи стали делать сплошными, состоящими не из кольчуги, а из лат. Это было вызвано усовершенствованием оружейного мастерства, и прежде всего зарождения огнестрельного оружия, против которого кольчуга не давала надежной защиты.

Голову воина закрывал капюшон, подбитый мягкой материей, поверх которого надевали шлем. Первоначально он представлял собой куполовидный железный головной убор с наносником и нащечниками.

С конца XII в. развиваются более массивные горшковидные шлемы, которые покрывали голову целиком и опирались на плечи. Они были слишком тяжелы, чтобы их можно было носить во время похода, поэтому их приторачивали к седлу; голову же защищали легкими шлемами с острым гребнем. В XIV в. шлемы часто украшали нашлемники из дерева с геральдическими фигурами. Их формы становятся разнообразными, варьируются в разных странах. Совершенной формой считали остроконечную, которая смягчала силу удара, заставляя оружие соскальзывать со шлема.

Рыцарские щиты первоначально были очень громоздкими, прикрывавшими все тело, но по мере развития доспеха их размеры сокращались: щиты стали делать треугольными и легкими, чтобы ими можно было манипулировать. На щите, а иногда и на сюрко (безрукавка из дорогой материи, с разрезами по бокам, а иногда – спереди и сзади), надевавшемся поверх кольчуги, был изображен герб рыцаря. Главнейшая часть герба – так называемый щит, который мог иметь треугольную, овальную или иную форму. Щит герба расписывался разными красками (червленой, лазурной, зеленой) и украшался символическими изображениями (горностаевый или беличий мех) и геральдическими фигурами (лев, леопард, волк, орел). Из военного обихода гербы очень быстро проникают в повседневную жизнь, ими украшают мебель. Костюмы носят в соответствии с цветом герба, а помимо того покрывают одежду аппликациями и вышивками, изображающими герб. Если щит герба состоял из двух или четырех частей разного цвета, то сюрко знатного человека также составлялось из двух или четырех кусков разных материй.

Основным наступательным оружием рыцаря были длинное копье (в XIV в. оно достигало 4,5 м.). Оно состояло из ясеневого древка и железного наконечника; под наконечником прикрепляли флажок, который имел и практическое назначение – мешал копью войти слишком глубоко в тело невооруженного человека. Применение такого копья стало возможным лишь после внедрения стремян: они давали всаднику опору, без которой он не мог бы действовать огромной пикой.

Копье редко переживало одно сражение. В походе копья держали на правом плече, перед началом боя их приводили в вертикальное положение, опирая нижний конец на правую шпору, во время сражения его держали горизонтально. В конном сражении задача рыцаря – выбить противника из седла, а в тяжелом вооружении воин, как правило, уже не мог подняться без посторонней помощи.

Помимо недолговечного копья рыцарь был вооружен железным мечом. Раннесредневековые мечи сравнительно коротки: в IX-X вв. распространяются массивные и длинные, до метра, мечи с полукруглыми набалдашниками и прямой крестовиной. Мечам давали личные прозвища, их рукояти украшали драгоценными камнями, они переходили от отца к сыну, о мечах складывались легенды. Христианские представления также влились в культ этого грозного оружия: ведь меч с крестовиной (с IX в. она становится все длиннее и тоньше) напоминал крест, символ Христа, и когда рыцари клялись на мече, было неясно, чего больше в этой клятве – язычески варварского или христианского.

Военная служба в рядах тяжеловооруженной кавалерии предполагала природные качества, длительную подготовку и постоянные тренировки. Надо было обладать физической силой, и поэтому мускульная сила – одно из важнейших рыцарских достоинств. Другое непременное качество рыцаря – отвага. Поговорка каролингских времен гласила: «Кто до двенадцати лет остается в школе, не садясь верхом, годится только на то, чтобы стать священником». Соответственно образ жизни рыцаря был иным, нежели у школяра: охота и турниры составляли существенный компонент его времяпрепровождения.

Охоту в аристократической среде ценили и превозносили в средние века прежде всего как поле деятельности, на котором рыцарь мог показать свою силу и отвагу, ибо сражение с раненым вепрем или медведем было столь же опасным, как и единоборство с вооруженным врагом. Погоня за дикими оленями развивала искусство верховой езды, необходимое воину. Но в охоте на птицу не было такой рыцарственности, никакой аристократ не стал бы гордиться умением стрелять из лука, ибо лук был низшим оружием – оружием крестьянина и горожанина, поэтому на птицу охотились с соколами.

В средние века сложилось предание о том, что турниры появились во второй половине XI столетия. На самом деле, видимо, эта имитация сражения существовала много раньше и восходила, возможно, к языческим обычаям. Турниры устраивали короли и бароны, и на эти состязания собирались рыцари с разных концов Европы, причем среди них могли быть и представители высшей аристократии. Для рыцарской молодежи турниры – основное время препровождение, они сыграли большую роль в эволюции социальных и этических представлений рыцарства в целом, Участие в турнире преследовало разные цели: быть замеченным, добиться успеха, престижа, но также и денежного вознаграждения либо от капитана, в команде которого рыцарь участвовал в поединке, турнире, либо, в качестве выкупа – от побежденного. Величина суммы постепенно возрастала, а турниры превращались в самоцель. Это не был еще тот дух наживы, которым были заражены купцы:

этика требовала от рыцаря презирать наживу и деньги. Тем не менее, турниры помогают, по мнению современного исследователя рыцарства Жоржа Дюби, проникновению соображений денежной выгоды в самую гущу внутрирыцарских отношений.

В ходе турниров отрабатывались и совершенствовались приемы ведения рыцарского боя. До XIV в. индивидуальный рыцарский поединок был исключительным явлением. Сражались группами – «ватагами»

до 200 человек, внутри которых действовали сплоченные отряды по 10бойцов. Тем не менее, уже к XIII в. складывается культ выдающегося храбреца, рыцаря-победителя. Культ личной храбрости становится питательной средой для самоутверждения личности рыцаря и ее высвобождения из групповых, родственных, дружеских и иных связей.

Война была профессией рыцарей, установление мира казалось им обременительным. Война воспринималась не только как развлечение, но как источник доходов, ибо средневековая война была неприкрытым грабежом, а грабеж подчас перерастал в феодальную распрю, когда весь линьяж поднимался, чтобы отомстить за нападение. В Европе к концу XI в. выделяется широкий слой бродячих рыцарей, готовых оставить свой дом и скудные земли, чтобы отправиться на край ойкумены – в Испанию или Малую Азию – в поисках славы и добычи.

Профессиональные воины из поколения в поколение, феодалы выработали особую форму социальной психологии, особое отношение к окружающему миру. Для христианского сострадания там не было места: рыцарство было не просто безжалостным, но и вводило расправу в ранг достоинств. «Нет войны без пожаров и крови», – откровенно возглашал провансальский трубадур XII в. рыцарь Бертран де Борн.

Презрение к смерти сочеталось с презрением к чужой жизни, с неуважением к чужой смерти. Сицилийские норманны, взявшие в г. Солунь, развлекались тем, что раскладывали на улицах трупы убитых в обнимку с мертвыми ослами и собаками. Рыцарь был готов отдать жизнь за сеньора, но у него не было угрызений совести, когда он забирал чужое имущество и отнимал чужую жизнь. Воспитанный в огне и крови, характер рыцаря был, более импульсивным, нежели расчетливым: плавное течение жизни, планомерное ее построение не привлекало феодала-рыцаря, который предпочитал повседневному труду быстрое обогащение и щедрые траты.

Чтобы лучше понять стереотипы рыцарского самосознания, важно также представлять себе специфику воззрений раннего и классического Средневековья на войну и мир. До тысячного года война представлялась современникам нормальным состоянием. Войны – полезны, так как они пополняют общественные ресурсы и способствуют обогащению страны и народа. Соответственно, мир представлялся временным и нежелательным состоянием между войнами. После 1000 г. отношение к войне резко меняется. Церковь вырабатывает идеологию войны, согласно которой война и все, что с ней связано, определяется как зло и греховное дело. Напротив, мир –состояние угодное Богу, «царство духа», противостоящее «торжеству телесного начала», каковым является война. «Сыны божий» должны сражаться лишь для того, чтобы сократить и уничтожить силы, связанные с войной. Война оправдана и справедлива, если она ведется во славу Божью и под эгидой Бога. Согласно этой доктрине, каждый христианин оказывается воином Христовым, обязанным воевать ради защиты «слабых», отмщения вершителям зла и расширения территории истинной веры. Лишь такая война не считается греховной. Вести ее и руководить ею должен король, выполняющий волю Божию, но король – также и гарант мира. Однако сплошь и рядом королевская власть была не в состоянии в XI в. выполнить эту задачу, и дело по поддержанию мира церковь берет на себя, выступив с идеей Божьего мира и его воинов «монахов и клириков». При такой трактовке «Божьего мира» военное, рыцарское сословие, формирующееся и усиливающееся в это время, оказывалось как бы вне признанного церковью правопорядка. Стремясь преодолеть этот разрыв между «молящимися» и «воюющими», церковь вводит освящение рыцарского оружия, новые правила ведения войны. Убийство равного себе по статусу осуждалось морально и рыцари-противники не стремились убивать друг друга, правда, еще и потому, что захват пленника был выгоднее: за него полагался выкуп. Иное дело, если речь шла о «неблагородном» противнике: убийство его было обычным явлением. В битве при Бувине (27 июля 1214 г.), где войска французского короля Филиппа II Августа одержали победу над соединенными отрядами германского императора Отгона IV, графов Фландрского и Бульонского и английским отрядом, по сообщению хрониста, погибло всего два рыцаря, но зато было захвачено не менее 130 знатных пленников (по другим источникам – ок. 300), что значительно превосходило результаты всех предшествующих побед, не говоря уже о трофеях. Нагруженное добычей войско поторопилось отступить под защиту своих крепостей. Война XII в., по выражению Ж. Дюби, продолжала в этом отношении традиции тех древних охотничьих цивилизаций, для которых грабительские набеги на соседей представляли обычную и постоянную форму жизнедеятельности. Война могла быть прервана и бывшие враги собирались на богослужение в одной церкви или устраивали совместную трапезу и празднества. В массе гибли неблагородные воины, «сержанты» – наемники, которых рассматривали как профессиональных убийц. Практика замены благородных рыцарей простолюдинами, ставшая обычной в XII – начале XIII в. осуждалась церковью и королями, поскольку она нарушала принятую концепцию структуры общества, ее деления на три разряда. Церковные соборы приравнивали рыцарей к еретикам, обвиняли в убийствах «слабых», разорении бедняков и святотатствах в церквах.

Война как таковая не давала решения спорных вопросов, из-за которых начиналась. Обычно это достигалось в ходе переговоров. Ход военных действий – один из аргументов, не более того. Другое дело – битва, сражение. Они означали столкновение главных сил. С точки зрения современников, сражение – своего рода форма судебного поединка, «Божьего суда» между двумя спорящими сторонами. Оно предполагало участие самих сюзеренов, короля, князя. Именно их поединок рассматривался как центральный элемент боя, хотя непосредственная встреча главных противников лицом к лицу была редким исключением. В отличие от обычных военных действий, сражение ставило на карту судьбу того или иного правителя и его княжества, так как цель его – уничтожение главного врага: либо его убийство в бою, либо захват в плен или обращение в позорное бегство. При любом из этих исходов, судьба потерпевшего поражение считалось решенной. Поэтому сражение, как правило, вело к немедленному прекращению войны и в этом смысле «оно было непосредственной прелюдией мира».

Класс феодалов – сложная социальная категория. Она охватывала разные общественные слои – от королей и князей, на одной стороне, до неимущих нобилей, которые вели крестьянский образ жизни и сами ходили за плугом – на другой. Отличительными чертами класса феодалов, во всяком случае, в период расцвета Средневековья, являются происхождение от знатных предков, обладание сеньориальными правами по отношению к зависимым лицам. Европейские феодалы, за исключением, пожалуй, Италии и Южной Франции, селились вне городов. Те, кто имел возможность, укрепляли свои дома, возводили замки. Со временем замок становится таким же символом Средневековья, как и ветряная мельница. Постоянные войны, набеги норманнов, страх перед угнетенным крестьянством – все это стимулировало возведение замков, которые превращаются в мощные каменные крепости.

В X в. замок – это деревянная прямоугольная в плане башня (донжон), возведенная на естественном или насыпном холме. Она окружена валом, палисадом и рвом. Донжон разделялся деревянными перекрытиями на несколько ярусов-этажей, сообщение между ними поддерживалось по приставным лестницам, которые убирались во время опасности через люки, прорезанные в перекрытиях. Нижний ярус мог быть забит балластом, и вход (также по приставной лестнице) вел сразу на второй этаж, плохо освещенный и служивший складом. Жилище феодала и его семьи находилось на третьем этаже, здесь помещался очаг с козырьком.

Слуги размещались выше. В нижнем этаже иногда устраивали колодец.

Постепенно строительство замков усложняется. Их возводят из камня, хотя перекрытия (например, в Нормандии) долго оставались деревянными, что создавало угрозу пожара во время осады. Каменные своды начинают строить на юге. Палисад сменяет стена, нередко тройная, укрепленная угловыми башнями и увенчанная зубцами с бойницами. Принцип средневековой фортификации состоял в создании системы последовательных препятствий. Осаждающим предстояло, прежде всего, преодолеть ров, сухой или же наполнявшийся водой из соседней реки. Через ров перекидывался съемный мост, по обе стороны которого воздвигались башни, превращавшие мост в самостоятельную небольшую крепость. Перед мостом, на наружной стороне рва, воздвигались деревянные укрепления. За рвом лежало широкое открытое пространство, проникнув на которое осаждавшие оказывались под обстрелом со стен и башен крепости. Главная стена поднималась отвесно над открытым пространством и благодаря своей высоте оставалась практически недоступной для штурма с помощью приставных лестниц. Ворота фланкировались башнями. Стены и башни имели талус – скошенное утолщение у основания. Внутри главной стены шла другая, а еще глубже располагался донжон.

Замок усложнялся не только как фортификационное сооружение. Он включал в себя теперь, помимо донжона, двор, на котором сосредотачивалась общественная жизнь: там располагались (обычно между двумя стенами) дом владельца, замковая капелла, колодец, «банальная»

печь, как символ феодального господства, и дома ремесленников – эмбрион растущего города. Замок был воплощением феодальной независимости и вместе с тем средством господства над окружающим районом. Недаром подземелье, где содержались пленники во тьме и в голоде, становится столь же обязательным элементом замковой архитектуры, как и возносящийся к небу донжон.

Классическая страна замков – Франция. В Германии, если не считать королевских дворцов (пфальцев), замки по своим архитектурным и стратегическим качествам уступают французским. Обычно это донжоны, высящиеся на неприступной скале, оборона которых в большей степени обеспечивалась естественными условиями, нежели инженерным искусством строителей.

Система замков вызвала к жизни и систему осадных орудий. Часть из них была заимствована из античной военной техники: передвижной дом на колесах, который пододвигали к самым стенам осажденной крепости, и таран. К началу XIII в. в осадной технике появляются два важных нововведения, заимствованные с Востока. Во-первых, петрария – стенобитная машина, работавшая на принципе противовеса; она состояла из длинного бруса, закрепленного на оси, один конец которого был короче и толще и на который прикреплялся груз; когда ремень, сдерживавший длинное плечо петрарии, отпускали, груз ударял по стене, ломая камни. Во-вторых, был применен так называемый греческий огонь – горючая смесь, состоящая из нефти, серы и смолы, которую направляли на крепость из специальных сифонов.

Не все феодалы владели замками. Низший слой господствующего класса составляли простые рыцари, рыцарская беднота, не имевшая своих крепостей. Некоторые из этих рыцарей были по происхождению министериалами – домашними слугами короля или баронов, подчас даже несвободными людьми, получившими по тем или иным причинам доступ в ряды феодалов. Высший слой знати распадался на шатлэнов (обладателей замка), баронов (крупных сеньоров) и территориальных князей, включая короля. Но при всем своем различии все они (с середины XI в.) рассматривались как единая категория рыцарей, вступление в которую было сопряжено с особой символической церемонией – посвящением. Посвящение знаменовало переход к зрелости и самостоятельности – подобно ремесленному шедевру, оно завершало длительный, семилетний, искус, когда юноша в качестве дамуазо, слуги и оруженосца, проходил обучение у опытного рыцаря, прислуживая ему за столом, чистя его коня и разделяя с несвободными слугами все заботы о своем наставнике. И вместе с тем посвящение подчеркивало еще раз существование грани, не всегда непроходимой, но всегда отчетливой, между профессиональными воинами-феодалами и всеми остальными слоями населения.

Церемония состояла из нескольких этапов. Прежде всего дамуазо надевали шпоры и один из старейших рыцарей препоясывал его мечом – самым почетным оружием. Затем посвящающий наносил юноше удар ладонью по затылку или по щеке – единственную в жизни пощечину, которую, по словам хрониста Ламберта Ардрского, рыцарь может получить, не возвращая. Весь ритуал завершался показом ловкости нового рыцаря: вскочив на коня, он должен был пронзить копьем установленную мишень.

Церемония посвящения носила первоначально совершенно мирской, более того, языческий характер. Только постепенно церковь вводит ее в религиозные рамки, стремясь обеспечить помощь воинов в осуществлении программы «Божьего мира» и вытекавших из нее предписаний, регулировавших вопросы войны и мира, о чем говорилось выше.

Накануне посвящения юноша должен был бодрствовать всю ночь в часовне, затем, на рассвете ему надлежало возложить свое оружие на алтарь и посвятить его Богу, выстоять мессу и получить причастие. В некоторых случаях уже не рыцарь, а епископ совершал основной элемент посвящения – препоясывание мечом. В ритуале посвящения огромную роль играла символика цвета и предметов. На юношу надевали белую рубаху из полотна или шелка – символ его чистоты, а сверху алое сюрко – знак крови, которую он прольет во имя церкви. Его шосс (штаны, обтягивающие ногу), были коричневого цвета, ибо человеку суждено вернуться в землю, а пояс – белого, знаменуя «незапятнанность чресел». Навершие меча было украшено крестом, а двулезвийный клинок считался символом стойкости и верности в защите слабого против сильного и бедняка против богатого.

Как рыцарь, посвященный принадлежит классу феодалов, и вместе с тем он включается внутри этого класса в гораздо более конкретные – личные и имущественные связи. Он становится вассалом. Личный договор между вассалом и сеньором носил название оммаж: принося оммаж сеньору, рыцарь просил его покровительства (коммендировался) и как бы признавал себя его «человеком»(homo), что и дало происхождение термину «hommagium» – оммаж. Этот институт известен в графстве Барселона с начала XI в. В первой половине XI столетия он распространяется в Южной Франции, затем охватывает северные области;

в Германии он засвидетельствован впервые в 1077 г. Как и посвящение, оммаж – символическая церемония. Вассал клал соединенные руки в ладони сеньора и произносил формулу: «Сир, я становлюсь вашим человеком», за этим следовала присяга на верность и поцелуй, так что вассала описательно именовали «человеком уст и рук», ибо руками и губами совершал он обряд оммажа. Со своей стороны сеньор передает вассалу оружие или его символ – палочку (festuca), знаменующую принятие человека в его новую семью. Передача оружия или фестуки – языческий обряд, но и в этом случае церковь стремится поставить его под свой контроль, дополняя церемонию оммажа клятвой, которую вассал должен приносить на мощах святых.

Центральным моментом вассальных отношений является обязанность верности и любви вассала по отношению к сеньору. В идеале вассал служит не во имя денег, но во имя любви к сеньору; тот, кто нарушает любовь и верность, ставит себя вне закона. Показательно, что терминология вассальных отношений та же, что характеризует отношения рыцаря к идеальной даме и мистика к Богу. Но хотя в идеале вассальные отношения должны были строиться на чувстве, а не на расчете, феодальное право довольно четко определяло обязанности вассала, которые покрывались двумя латинскими терминами: consilium (совет) и auxilium (помощь). Совет заключался прежде всего в том, что вассал должен был участвовать в курии сеньора, которая была своего рода его судебно-административным советом. Без курии сеньор не мог отправлять юрисдикцию, решать имущественные вопросы, например вопросы отчуждения земли, судьбы своих детей. Решение курии должно было быть единогласным.

Помощь состояла из двух элементов – военного и финансового.

Вассал был обязан прежде всего нести военную службу – участвовать в походах сеньора, в защите его замка. Срок этой службы иногда исчислялся сорока днями в году. Финансовую помощь вассал должен был оказывать в трудный или торжественный момент жизни сеньора: для выкупа его из плена, при выдаче дочери замуж, при посвящении сына в рыцари. Со своей стороны, сеньор принимал обязательства по отношению к вассалу: защищать и поддерживать его. Конечно, на практике система не была столь безупречной, как в идеале:

вассалы могли предавать своих сеньоров, и мифологические фигуры Дьявола и Иуды сливаются в средневековом сознании с образом вассала-предателя. С другой стороны, сеньоры нередко злоупотребляли своими правами, взыскивая чрезмерные поборы или заставляя вассалов слишком долго служить в войске. Противоречия между сеньорами и вассалами нередко выливались в столкновения, и все-таки вассальная система, придавая социальной солидарности семейно-клановый облик, скрепляла единство господствующего класса.

Одним из существенных элементов, определявших прочность и эффективность вассальных связей, было пожалование вассалу фьефа или феода. Фьеф, как правило, представлял собой земельное владение, хотя со временем развиваются и так называемые невещные фьефы – феодальные доходы от пошлины, баналитетов и т. п. Передача фьефа проходила в форме символического акта, так называемой инвеституры, которая осуществлялась через вручение вассалу предмета (кольцо, посох, перчатки, даже пучок соломы), который символизировал недвижимое имущество или право. Наделение фьефом, инфеодация, до XII в. лишь крайне редко закреплялась составлением документа: Средневековье, как уже подчеркивалось, было эпохой ритуального жеста, а не письменного акта; слово и жест, совершаемые публично, были не менее значимы, чем грамота. Своеобразие феода заключалось в том, что он являлся, так сказать, расщепленной собственностью, на которую оба контрагента имели право. Хотя термин «собственность»(dominium) прилагался обычно к правам сеньора, а права вассала обозначались термином «владение» или даже «держание», в действительности же именно держание приближалось к собственности в римском понимании слова, тогда как верховная собственность сеньора реализовалась лишь в получении символической ренты (пара шпор, к примеру). Однако в случае неверности вассала его фьеф подлежал конфискации. Первоначально владение фьефом (его называли также бенефицием) было личным, оно прерывалось смертью любого из контрагентов. Постепенно этот обычай исчезает, и фьефы становятся наследственными. Оммаж и пожалование фьефа знаменовали включение рыцаря в вассально-ленную систему. В каждом королевстве король имел своих держателей, среди которых были как бароны (в свою очередь разделявшиеся на несколько рангов: виконты, графы, герцоги и т. п.), так и рядовые рыцари. От баронов держали фьефы их вассалы – шатлэны, а вассалами шатлэнов были рыцари. Принадлежность к классу профессиональных воинов, внутренне сплоченному вассально-ленной системой, налагала на человека определенные идеальные обязанности и в очень большой степени определяла его образ жизни. Одна из основных доблестей феодала – щедрость.

Сеньор живет в замке, окруженный челядью, рыцарями, оруженосцами, и расходует на них богатства, полученные в форме крестьянской ренты. Если средств не хватало, он мог нарушить обычай и потребовать с крестьян больше хлеба, поросят, птицы или попытаться восполнить недостаток грабежом и военной добычей. Богатство – не самоцель в рыцарской жизни. Оно приобретается для того, чтобы быть розданным, растраченным, но непременно публично. Публичное расточительство – во время пиров, празднеств, турниров, приобретающее подчас экзотические формы (вплоть до засевания полей серебром), имело определенную социальную задачу феодального самоутверждения. Оно рассматривалось как внешнее выражение доблести и удачи. Трубадуры на все лады прославляли щедрость сеньоров. В рыцарских романах щедрость выступает как истинно королевское свойство. Напротив, корыстолюбие, скупость, расчетливость в глазах рыцарского общества XIIXIII вв. оказывается одним из самых позорных пороков.

Но наряду с культом щедрости рыцари (как социальная категория) чрезвычайно заботливо относились к сохранению целостности своих земельных владений – основного источника существования. В феодальной практике с конца XI в. утверждается система, отдававшая предпочтение старшему сыну, – именно он получает львиную долю отцовского феода. Более того, многие рыцарские роды ограничивают браки младших сыновей, которые либо становятся духовными лицами, либо живут холостыми в замке старшего брата, не имея никакой надежды (если не придет на помощь счастливый случай) получить экономическую независимость. Именно эти «молодые», благородные, но бедные, не получившие земельных пожалований и обеспеченного места в феодальной иерархии рыцари обусловили «подвижность, кипение и агрессивность», по выражению французского историка Ж. Дюби, свойства, столь характерные для рыцарской аристократии Средневековья.

Другое важнейшее понятие рыцарской морали – служение. Откуда бы ни выводить идею рыцарского служения – из варварской верности вождю или из христианского учения о небесной иерархии, развитого еще около 500 г. Псевдо-Дионисием (ставшего известным на Западе благодаря латинской переработке ирландского монаха Эригены), – к XII в. она охватывает все сферы человеческой жизнедеятельности и самые представления о космосе. Отношения с Богом мыслятся как служение человека, предполагающее, хотя бы в загробном мире, щедрое вознаграждение.

Верность – характернейший предикат вассальных отношений – распространяется и на понятие связей человека и Бога, причем верность предполагается не только со стороны человека, но и со стороны Господа: он мыслится не только Богом верных, но и верным Богом (как верным должен быть и сеньор вассалу). Молитва осмыслялась как коммендация Богу-сеньору, в результате которой Господь брал на себя защиту человека, а тот получал «правовую» надежду на получение фьефа на небесах.

При этом иерархизирующее сознание средневекового человека конструирует, помимо верховного защитника – Бога, еще и под ним стоящего специального заступника – святого. В образах феодального быта рисуется и день Страшного суда, когда Господь со своими «лучшими людьми»

соберет свой двор, свою курию и будет судить правых и виноватых, как это делает феодальный сеньор. В рыцарских образах формулируется и космическая борьба «справедливого Короля» (то есть Бога) против отпавшего тирана-Дьявола. Оба они окружены своей свитой, рыцарями и слугами министериалами. Христос в миниатюрах псалтырей XII в. представлен полководцем с мечом и щитом, в кольчуге, со шлемом на голове. И в рыцарских образах и терминах формулируют поэты XII в.

свое служение даме. Высокие принципы щедрости и служения подчас превратно реализовывались в действительной жизни. В XII в., в эпоху расцвета рыцарства, Этьен де Фужер упрекал французских дворян в том, что они только и заботятся, что о танцах и развлечениях, об охоте и турнирах. Они приносили клятву защищать слабых – вдов и сирот, а на деле крестьянам оставалось лишь одно – надеяться на эгоистическую мудрость сеньоров, согласно средневековой французской поговорке: «С кого раз сдерешь шкуру, того не пострижешь дважды». Характерно, что критика рыцарства в XII-XIII вв. осуществлялась преимущественно с рыцарских позиций: ему ставили в вину несоответствие рыцарскому идеалу, недостаток доблести и верности, нежелание подвергать себя опасностям и забвение таких образцов истинного рыцарства, как Александр Македонский и король Артур.

Когда не было войны, жизнь рыцаря ограничивалась охотой, обедом и долгим сном. Ведением хозяйства он не занимался – это противоречило сословной этике. Хозяйство своего поместья и даже суд над своими крестьянами сеньор, как правило, перепоручал старосте и приказчикам, хотя и участвовал в соответствии с принципами вассалитета в заседании судебной курии, разбиравшей дела его «равных», или возглавлял курию, судившую его вассалов. Вечерами обитатели замка собирались вокруг очага, играли в кости и шахматы. Особенно скучным временем были долгие зимние вечера, когда трудно было удержать рыцарей – холостую молодежь, нередко голодную (зимой рацион был ограниченным) и еще чаще пьяную – от взаимных оскорблений и драк.

Утомительно-однообразный распорядок дня нарушался приездом гостей, турнирами или празднествами, когда в замок приходили жонглеры. Словом «жонглер» обозначали людей самых разных специальностей, выполнявших единую функцию – развлечения. Это были дрессировщики медведей и обезьян, акробаты, умевшие танцевать на канате и ходить на руках, музыканты и певцы, рассказчики фаблио и романов, наконец, трубадуры. В замках они появлялись обычно в дни турниров, свадеб или посвящения в рыцари, и подчас их представление принимало характер состязания певцов и акробатов. Противоречивой и сложной была судьба жонглеров. Как правило, выходцы из городских низов, они связали свою судьбу с феодальными замками, где они были всего лишь приятным развлечением. Отсюда их стремление быть более рыцарственными (в своем творчестве), чем рыцари, и вместе с тем их принижал непроходящий страх за свое существование, постоянное «интеллигентное» нищенство, просьбы о милостыне. Они принадлежали этому миру замков с его грубостью, они поносили друг друга последними словами. Их буффонады сродни тем вкусам, где острое слово связывалось с низким дурачеством, шутовство – с физическим уродством, и недаром карлики и горбуны особенно ценились в челяди могущественных сеньоров. А вместе с тем именно жонглеры находили силы и мужество для стихов, осмеивавших пороки феодального общества.

Из рутины повседневности рыцаря вырывала война. Но и на войне и в мирных условиях феодал всегда выступал членом сплоченной социальной группы или даже нескольких групп – линьяжа, основанного на кровных связях сообщества совместно живущих в замке рыцарей и дамуазо, содружества «равных» (пэров) – вассалов одного сеньора. По английской поговорке XIII в. «сеньор не садится за стол один», длинные столы и длинные скамьи –характерная мебель феодального замка. Корпоративность феодального быта отвечала корпоративной организации сословия феодалов.

Распространение огнестрельного оружия и наемного войска в XIVXV вв. способствовало упадку военных функций рыцарства, равно как социального и морального престижа этого типа средневекового человека. Но упадок рыцарства не означал прекращения рыцарского образа жизни. Напротив, он был перенят королевским двором и городской элитой – патрициатом. Однако они приняли рыцарские идеалы за реальность в ту эпоху, когда эти идеалы стали уже недостижимыми. Политически знать в это время была лишена реальной власти абсолютизмом; экономически зависящая от земельной ренты, она не могла соперничать ни с государством, ни с третьим сословием. Рыцарь превратился в «бедного рыцаря». Рыцарство перестало быть сообществом людей, связанных духовными идеалами. Рыцарский образ жизни превратился в пустую формальность, в этикет.

Но идея рыцарства оставалась живой вплоть до Нового времени, идеалы которого, как считают исследователи, создавались под влиянием рыцарских идеалов. И в литературе Нового времени образ идеального рыцаря продолжал существовать – от Неистового Орландо до Дон Кихота и Геца фон Берлихингера. Лишь Французская революция XVIII в.

положила конец этой традиции. Идеал рыцаря появляется еще раз в романтической литературе (Новалис, Арним, Скотт), как символ ностальгии по ушедшему безвозвратно «героическому» прошлому. Но рыцарские институты и культура сыграли свою роль «одного из наиболее мощных двигателей процесса индивидуализации и обретения самосознания западным человеком, то есть «процесса цивилизации».

Крестьянство Крестьянство было основным производящим классом средневекового общества, но оно не было единым и распадалось на разные группы, отличающиеся друг от друга по своему правовому статусу и по экономическому положению, по величине земельных держаний, по степени юридической обеспеченности владельческих прав, по раз мерам и характеру повинностей, по степени личной несвободы. Эти различия определялись не только теми или иными региональными особенностями. Они складывались исторически, в зависимости от тех путей, какими крестьянские семьи втягивались в подчинение феодальному сеньору, которому они были обязаны отдавать часть своего труда или продукта. Свободного крестьянства, стоящего вне феодальных связей, в Европе к началу XI в., за исключением отдельных окраинных районов (например, Восточная Англия, Скандинавия), уже почти не было или еще не было. С упадком публичных институтов в XI–XII вв. этим группам крестьянства стало практически невозможно доказать свое свободное состояние. Сама «свобода» была разных степеней, а зависимость оказывалась более или менее тяжелой, поскольку «аппетиты» отдельных сеньоров были различными. Сближение между свободными и сервами в XI-XII вв. протекало аналогично ранее происходившему сближению колонов и рабов, но результаты при этом оказались диаметрально противоположными. В некоторых областях именно серваж наложил свой отпечаток на положение всего крестьянства.

Новые группы свободного крестьянства появились впоследствии в районах активной внутренней колонизации, расчистки и освоения лесных пространств и болот. Заинтересованность сеньоров в привлечении трудовых ресурсов на эти впервые вводимые в оборот земли обеспечивала новопоселенцам льготные условия и относительную свободу. Это в свою очередь вызвало движение за уменьшение сеньориальных поборов, повышение юридического статуса зависимого крестьянства и коллективное освобождение старых деревень по образцу тех, что возникли в результате крупных распашек нови.

Присвоение феодалами прибавочного труда или продукта, производимого зависимым крестьянством, осуществлялось в разных формах. На более ранних этапах распространенными формами были объезд сеньором подвластных ему деревень, обязанных кормить его и его свиту, и регулярные поставки продуктов питания в резиденцию сеньора. Со временем наиболее типичной формой организации производства и присвоения феодальной ренты становится феодальное поместье – вотчина, которое обычно состояло из господского хозяйства и крестьянских наделов.

В экономическом отношении крестьянство разделялось на две группы: имеющие дом надельные крестьяне (сколь бы малым ни был их надел) и живущие в господском доме дворовые слуги – челядь. Последняя была занята в сеньориальном хозяйстве, обслуживала феодала.

Объем повинностей челяди не регламентировался. Они получали содержание из барских запасов, питались за общим столом и ютились в каморках господского замка. Надельные крестьяне, напротив, были тесно связаны с землей, на которой стоял их дом и располагался участок. Следует отметить, что уровень жизни крестьянина зависел в большей степени не от его личного статуса, а от статуса земли, которой он владел.

Крестьянский надел не был простым количеством пашни, луга, виноградника, сада, но чем-то сопричастным семье и человеку, и предания рисовали длинную нить поколений, владевших и трудившихся на одной и той же земле. Крестьянин, который постоянно жил в деревне и лишь изредка или случайно оказывался за ее пределами, воспринимал землю как что-то свое, как кровно с ним связанное. Их привязывало к земле и феодальное право, призванное обеспечить поместье трудовыми руками. Но в своей хозяйственной деятельности они были относительно самостоятельны, так как работали на своем наделе, отдавая сеньору лишь часть своего времени и труда либо в форме барщины, либо в форме натурального или денежного оброка – чинша. Основу крестьянского населения составляло среднее крестьянство, достаточно обеспеченное землей и другими условиями производства, чтобы прокормить свои семьи и выполнить все повинности своему сеньору.

Другой принцип разграничения крестьянства – правовой. Степень правоспособности крестьянства варьировала очень сильно – от личной зависимости до обязанности делать чисто символические взносы (например, пару каплунов к празднику) и подчиняться сеньориальному суду. Личнозависимый крестьянин (во Франции их называли сервами, в Англии – вилланами) не мог без разрешения господина и без уплаты соответствующего побора уйти из поместья, выдать замуж дочь или продать свой надел. Сеньор пользовался по отношению к нему правом мертвой руки, т. е. правом на принадлежавшее умершему крестьянину имущество, которое постепенно трансформировалось в право взыскать лучшую голову скота или лучшую одежду и определенную денежную сумму с наследников умершего крестьянина – за разрешение вступить в права наследования.

Непосредственное присвоение сеньором крестьянского труда осуществлялось путем отработок на господской земле и на господском дворе со своим рабочим скотом и со своими орудиями под надзором старосты или приказчика, причем размеры этих отработок соответствовали площади наделов. Например, если полнонадельный крестьянин работал на барщине четыре дня в неделю, то владелец половинного надела – только два дня. Немало времени и физических сил отнимало исправление извозных повинностей, размеры которых, как правило, не фиксировались и определялись лишь волей и потребностями сеньора.

Наибольшей интенсивности отработки достигали осенью, во время уборки урожая, когда крестьянские руки были особенно необходимы в своем собственном хозяйстве. Дополнительные работы крестьян во время жатвы и молотьбы, которые сначала носили характер помощи сеньору, впоследствии превращались в обязательные повинности, которые нередко доводили размеры осенней барщины для полнонадельных крестьян до шести дней в неделю.

Размеры крестьянской ренты определялись обычаем: количество дней, время и характер барщинных работ (пахота, жатва, косьба, молотьба, рытье канав и др.), тип и объем поставляемых продуктов. Виды натурального оброка отличались большим разнообразием: крестьяне уплачивали взносы сеньору хлебом и пивом, домашней птицей и сыром, медом и маслом, изделиями из дерева и железа и многими другими продуктами своей хозяйственной деятельности. Денежные платежи на первых порах встречались как исключение и были незначительными. Чаще всего различные виды ренты комбинировались. Сумма крестьянских повинностей зависела как от давления и произвола со стороны сеньора, так и от сопротивления им со стороны самих крестьян.

В регионах преобладания пахотного земледелия и особого развития домениальной системы и отработочных рент, которые требовали жесткой связи между крестьянским и господским хозяйством и постоянного контроля за рабочей силой со стороны сеньориальной администрации, неизбежно возникали наиболее тяжелые формы личной зависимости. В скотоводческих и промысловых районах эта связь была гораздо слабее, а пространство крестьянской свободы – соответственно шире.

Однако и в областях развитого земледелия структура поместья и соотношение в нем разных форм рент отнюдь не были стандартными, а в значительной мере отражали личные предпочтения вотчинника, который, как это нередко случалось, мог вовсе не заводить или ликвидировать барщинное хозяйство, переведя всех крестьян на оброк.

Зависимость крестьян проявлялась и в так называемых баналитетах.

Баналитет – это принудительная обязанность крестьянина использовать господский инвентарь, расплачиваясь частью продукта. Крестьяне должны были молоть зерно на мельнице господина, печь хлеб в господской печи, выжимать виноград на давильне сеньора. Попытки крестьян обойти запрет пользоваться собственными ручными мельницами преследовались, а последние изымались и уничтожались. Известны многочисленные крестьянские бунты против сеньориальных баналитетов.

Кроме того, господин был не только получателем крестьянской ренты, но и судьей над своими людьми. Королевские суды в ряде стран не принимали жалоб крестьян на их господина. Объем компетенции сеньориальных судов (курий) был различным – от наложения штрафов за воровство и за отказ от барщины до права смертной казни. Кулачная и палочная расправа, во всяком случае, входила в число наказаний, применяемых частным судом. Многочисленные штрафы, налагаемые поместными судами за различные правонарушения, составляли немалую долю доходов вотчинника и нередко разоряли крестьянские хозяйства. В частности, «Песня землепашца» отводит этой форме эксплуатации значительную роль в бедственном положении английских вилланов XIII в.

Преобладающей формой поселения западноевропейских крестьян в XII-XIII вв. была деревня, средняя численность жителей которой колебалась между двумя-четырьмястами человек. Территория деревни распадалась на три части: внутреннюю – место поселения, пахотную землю и так называемую альменду – неподеленную землю, находившуюся в совместном пользовании (лес, воды, луга, пустоши). Как место поселения, деревня состояла из дворов, деревенской площади и колодца.

Двор средневекового крестьянина представлял собой сложный комплекс: он включал дом с примыкающими строениями, сад, виноградник, небольшие участки, засеянные льном или коноплей. При этом с точки зрения средневекового права двор имел решающее значение; именно с ним было связано право пользования пахотной землей, он сохранял свою правовую значимость и в том случае, когда на нем не было дома, – если дом сгорел или был разрушен. В рамках хозяйственной жизни двора крестьянин действовал по своему усмотрению и его трудовая деятельность здесь никем не регламентировалась.

Внутренняя территория деревни была обнесена изгородью, принимавшей подчас характер укреплений типа городских валов и рвов. Селиться за пределами ограды было запрещено. По мере роста населения ограда расширялась. С деревенской оградой, обозначавшей границы поселения, связывались древние магические представления, она служила также защитой от неожиданного нападения. Реальный мир средневекового крестьянина был пронизан двойственностью, находившей отражение в противопоставлении «своей» возделанной земли и бескрайних массивов «чужого» леса, пустошей, болот, которые ограничивали его пространственный и умственный кругозор. Хозяйственный прогресс Средневековья долгое время сводился к выкорчевыванию деревьев и распашке пустошей, к освоению леса. Деревни были отделены друг от друга глухим бором, «ничья земля» разделяла территории, уже вовлеченные в сферу собственности крестьянских общин или феодальных сеньоров. Там, где было много невозделанных, главным образом лесных пространств, членам общины предоставлялось право заимки пустой земли в личное пользование.

Обнесенная изгородью территория средневекового деревенского поселения располагала особым правом (миром) – преступления, совершенные на территории деревни, карались с особой строгостью. Одним из институтов деревенского мира было, в частности, право предоставления убежища, но в полной мере это право не утвердилось – феодальная судебная власть постоянно ограничивала его, а в ряде случаев вообще отрицала. В отличие от города средневековой деревне не удалось превратиться в замкнутую сферу действия особого права.

Пахотная земля деревни подразделялась на три поля, которые в свою очередь делились на отдельные полосы. В принципе полноправный крестьянин – владелец двора – должен был иметь в каждом из полей свои полосы, однако в действительности дело обстояло далеко не так. Имущественная дифференциация очень рано возникла в средневековой деревне: отнюдь не все крестьяне располагали плугом (или сохой), имели упряжку, немало было и таких, которые обрабатывали свой участок вручную. Можно обнаружить целую иерархию уровней жизни внутри каждой юридической категории крестьян. Верхушку деревенского общества составляла малочисленная группа зажиточных крестьян, имевших значительные по площади наделы и занимавших различные должности в сеньориальной администрации, что обеспечивало режим наибольшего благоприятствования в хозяйственной деятельности, возможности для обогащения и социальный престиж.

Альменда – это прежде всего лесные угодья, а лес для крестьянина Средневековья был не только источником топлива и строительного материала, но главным образом пастбищем, и в первую очередь для свиней. Пользование альмендой первоначально было привилегией полноправных крестьян, и до тех пор, пока деревня состояла из однородных в правовом отношении домохозяйств, альмендой пользовались совместно, а коллективные права и обязанности укрепляли соседские связи.

Но с XIII в. положение меняется: под влиянием роста численности населения, интенсивного освоения нови и резкого сокращения лесных угодий обостряется борьба за альменду – сначала между зажиточными, полноправными крестьянами и бедным людом, а затем между всеми жителями деревни и пришельцами, корчевавшими леса.

Деревня была самодостаточной экономической единицей, производящей все (или почти все) необходимое для существования. Из этого, однако, не следует, что продукция крестьянских хозяйств целиком предназначалась для внутреннего потребления и платежей феодалу. Даже в небольших деревнях уже в IX-X вв. возникают еженедельные рынки, и крестьяне втягиваются в торговлю продуктами земледельческого производства. В целом к 1300 г. экономическое положение крестьян многих областей Западной Европы было тяжелым и они более чем когдалибо ранее нуждались в дополнительных источниках дохода, что способствовало развитию сельских промыслов. Но и в предшествовавший период в деревнях, располагавшихся в окрестностях городов, где развивалось сукноделие, крестьяне работали сдельно или за установленную плату на предпринимателя, обосновавшегося в городе.

И вместе с тем связь деревни с внешним миром была ограниченной и жизнь здесь больше, чем где-либо, подчинялась природному ритму и обычаям. Крестьянство, само существование которого зависело от непосредственного взаимодействия с природой, воспринимало себя как ее неотъемлемую часть. Вся его трудовая деятельность подчинялась привычной смене времен года и повторяющимся циклам сельскохозяйственных работ. Рутина обычаев придавала черты патриархальности не только крестьянскому быту, но и взаимоотношениям с феодалами. Пока феодальная рента ограничивалась размерами потребляющего хозяйства сеньора, эксплуатация скрывалась под покровом традиционных услуг, оказываемых друг другу обеими сторонами. Когда созревал урожай и господин испытывал особенно большую потребность в рабочих руках, обычай требовал, чтобы крестьяне выходили на помощь, отрываясь от своих собственных столь же настоятельных дел, но за это обычай требовал от сеньора щедрого угощения, подчас стоившего больше убранного зерна. Таким образом, патриархальность отношений закреплялась соображениями хозяйственной необходимости: обе стороны, несмотря на взаимное недовольство, не могли обойтись друг без друга и направляли свои усилия на ежечасное воспроизводство установившихся хозяйственных форм и социальных связей.

Нередко случалось недальновидному сеньору непомерными поборами и притеснениями подрывать основы крестьянского хозяйства. Кроме того, бесконечные распри и вооруженные столкновения, затяжные феодальные войны сеньоров между собой имели разрушительные последствия, которые больше всего сказывались на материальном положении крестьян и угрожали самой их жизни. Именно потому, что крестьянин и его труд служили источником существования и богатства своего господина, сеньоры в борьбе друг с другом стремились подорвать, а то и вовсе уничтожить этот источник.

Хроники, сообщающие нам о бесконечных феодальных воинах, сопровождают рассказы стереотипным рефреном о разорении крестьян, горящих деревнях, избиваемых стариках, женщинах и детях. Сражаются рыцари, а хронист добавляет: «Дома и сельские строения погибали, будучи преданы огню и мечу». Описание осады замка хронист обычно сопровождает фразой: «жители многих деревень истреблены, и даже были сожжены церкви с людьми, которые порывались скрыться в них, как сыновья под покровом матери». В Артуа в начале XII в., рассказывают «Деяния епископов камбрейских», сражались люди сеньора Гуго с епископом города Камбрэ. Сначала Гуго, укрепившись в своем замке Кревкер, грабит и сжигает окрестные деревни, истребляет крестьян, нападает на всех, кто идет на базар в город. Затем то же проделывает епископ, нисколько не стесняясь своего звания, по отношению к деревням и людям своего недруга. В 1260 г. Эрве де Шеврез с четырьмя оруженосцами нападает на земли приората Иветт, мучает крестьян, отнимает у них лошадей. В 1315 г. люди гасконского герцога захватывают земли рыцаря Пьера де Лавердака, угоняют тысячу голов скота, арестовывают и убивают многих из его держателей [7:177].

Попытки установить внутренний мир помогали мало, но самые договоры и клятвы свидетельствуют о трудности положения крестьян. В 1023 г. Варэн, епископ Бовэзийский, приглашал сеньоров давать такую клятву: «Я не отниму ни вола, ни коровы, никакого другого скота; я не буду захватывать в плен ни крестьян, ни крестьянок, ни купцов; я не буду отнимать у них денег и принуждать их выкупать себя из плена, Я не пожелаю, чтобы они теряли свое имущество из-за войны их сеньора, и я не буду подвергать их порке, дабы отнять у них пропитание. Я не буду захватывать у них на пастбищах ни коней, ни кобыл, ни жеребят. Я не буду разорять и предавать огню их дома; не буду отбирать у них виноград и не буду под предлогом войны истреблять виноградники. Я не буду разрушать мельниц и не буду похищать на мельницах муку, если только это не будет на моей земле, и я не буду требовать постоя»

[5: 177-178]. Но, как правило, господин был заинтересован в жизнеспособности хозяйства своих крестьян. Поэтому, если богатеющий крестьянин нередко встречал со стороны господина недоверчиво враждебное отношение, то разоряющийся бедняк мог получить поддержку и помощь зерном, скотом или недостающим инвентарем, особенно в голодный неурожайный год, и одновременно эта помощь усугубляла зависимость ее получателей, зачастую вынужденных платить за нее отработками, что усиливало социальную напряженность, которая время от времени проявлялась в саботаже на барщине, отказе платить оброки и штрафы, кражах с полей сеньора и браконьерстве в его лесах, поджогах и порче его имущества, побегах крестьян. Относительное равновесие этой системы отношений было нарушено в результате бурного роста товарно-денежных отношений и кризиса барщинно-домениального хозяйства в XIV в., выразившегося в постепенной ликвидации собственной запашки сеньора и сдаче господской земли крестьянам в различного рода держания, в коммутации, т. е. в переводе натуральной и отработочной ренты в денежную форму, и в так называемом освобождении крестьян, т. е. в выкупе ими повинностей, вытекающих из их личнозависимого статуса (поземельная и судебная зависимость крестьян от сеньора и связанные с ними платежи сохранялись в полной мере). Одновременно многочисленные войны и междоусобицы XIV в. основательно разрушили образ защитника и поколебали престиж сеньора в глазах крестьянства, способствовали психологическому и моральному отчуждению крестьян от своих господ. Разоренные Столетней войной французские крестьяне имели все основания усомниться в том, что их сеньоры способны выполнять какую-то общественно-полезную функцию. По словам очевидца событий, монаха Жана де Венетта (1307- 1371 гг.), сочувствовавшего простому народу, «крестьяне, видя бедствия и утеснения, которые со всех сторон им учиняли и от которых дворяне не только их не защищали, а напротив, еще больше, наподобие врагов, их теснили, с оружием в руках поднялись против французской знати». Вот как описывает он ситуацию во французской деревне и положение крестьянства в год Жакерии: «В этом (1358 г.) году виноградники, источник благотворной влаги, веселящей сердце человека, не возделывались; поля не обсеменялись и не вспахивались; быки и овцы не ходили по пастбищам; церкви и дома... повсюду носили следы всепожирающего пламени или представляли груды печальных, еще дымящихся развалин. Глаз не услаждался, как прежде, видом зеленых лугов и желтеющих нив, но наталкивался всюду на тернии и сорные травы. Колокола не звонили радостно, призывая верных к божественной службе, а лишь били тревогу, подавая сигнал к бегству крестьян при приближении неприятелей. Что сказать мне еще? Нищета царила повсюду, и особенно среди крестьян, ибо сеньоры усугубляли их страдания, отнимая у них и имущество, и их бедную жизнь. Хотя количество оставшегося скота – крупного и мелкого – было ничтожно, сеньоры все же требовали платежей за каждую голову: по 10 солидов за быка, по 4-5 солидов за овцу. И, тем не менее, они редко обременяли себя заботами о том, чтобы защищать своих вассалов от набегов и нападений неприятелей...» [7:77].

Одним из существенных элементов средневекового обычая и вместе с тем его главной опорой была сельская община, крестьянский коллектив, объединявший и сплачивавший отдельные семьи. Сельская община обладала многообразными функциями: хозяйственными, административными, социально-культурными. В распоряжении общины находились неподеленные угодья – альменда. Община как целое могла дарить или продавать эти угодья и вместе с тем она обеспечивала каждому общиннику право пользоваться ими. Запрещалась лишь эксплуатация общинных владений с целью наживы: можно было ловить дичь и рыбу для себя, но не для продажи, и точно так же воспрещалась рубка леса на продажу или выпас чужих свиней. Чересполосица крестьянских земель ставила очень остро вопрос об общинном контроле за сельскохозяйственными работами: каждый клин должен был засеваться одним сортом семян, обрабатываться и убираться в одно время и в одно время превращаться в открытое поле, на которое выгоняли пастись скот. Общинный сход решал дела, касавшиеся общего хозяйства, решал земельные споры между крестьянами, наказывал за мелкие проступки. Со временем, когда в этом возникала потребность, традиционно поддерживавшиеся общинные распорядки могли быть зафиксированы в уставе общины.

Административные права общины складывались из судебных и фискальных функций. Объем этих прав был различным: в некоторых средиземноморских районах деревня становилась самоуправляющейся коммуной, привилегии которой фиксировались специальной хартией, в других – деревня была подчинена воле сеньора и ее должностные лица (староста и присяжные) либо избирались под контролем господина, либо прямо им назначались. В соответствии с этим община брала на себя осуществление своего рода круговой поруки, требуя от своих членов добросовестного выполнения феодальных повинностей и налагая штрафы на нарушителей обычая. А вместе с тем, приучал крестьян к совместному решению вопросов и к солидарным действиям, направленным на защиту общих интересов, община была той организованной силой, которая могла оказывать сопротивление сеньору и отстаивать от его притязаний свои леса и луга, равно как и традиционные размеры ренты.

Таким образом, диалектика взаимодействия сеньора и местной сельской общины предполагала и сотрудничество, и конфликты на почве злоупотреблений фискального, судебного или административного характера. Выступая чаще всего в форме пассивного сопротивления, социальная борьба нередко выливалась в настоящие бунты, а иногда и в крупные крестьянские восстания.

Соотношение общины с господской вотчиной было весьма сложным. Сравнительно редко имело место полное совпадение деревни и вотчины, обычно же деревня распадалось на несколько феодальных держаний, принадлежавших разным лицам. Община как бы оказывалась разорванной на несколько владений и соответственно владения одного сеньора лежали в разных деревнях, не образуя единого территориального комплекса. Кроме того, сложность структуры общины проявлялась в том, что в ее состав входили обычно не только крестьяне разных сеньоров, но и крестьяне разного личного и поземельного статуса, обязанные своим господам разными повинностями. Разумеется, средневековую общину не следует идеализировать, она (во всяком случае, в XIII в.) не была эгалитарным учреждением. Внутри общины образовалась группа относительно зажиточных и в силу этого влиятельных семей, которые ссужали деньги на общинные нужды и оказывали решающее воздействие на поведение общины. По большей части именно из них выбирались старосты и присяжные. В функции общины входило поддержание мира на ее территории, организация противодействия пришельцам, а также благотворительность, контроль за функционированием церкви и часовни. Сопротивляясь любым нововведениям, ограничивая личную инициативу и предприимчивость, сельская община выступала хранителем не только аграрных распорядков, но и бытовых и культурных традиций.

Как никакой другой из социокультурных типов средневекового общества крестьянство разных стран и регионов несло на себе отпечаток конкретных географических, климатических, демографических условий среды обитания, которые формировали его характер в историческом процессе борьбы производителей с природой за выживание и материальное обеспечение своих семей и своих господ. Природные условия и тип занятий определяли ритмы трудовой деятельности, которые, конечно, были различными у земледельцев и у тех, кто занимался перегонным скотоводством. В целях самодостаточности и большей защищенности от капризов погоды и постоянной угрозы голода крестьянин должен был поддерживать многопрофильность своего хозяйства, выращивать различные культуры, заниматься домашними промыслами. В благосостояние семьи вносили свой вклад все ее члены: женщины пряли и ткали, дети пасли скот.

С монотонностью тяжкого физического труда и вынужденным повседневным самоограничением контрастировали яркие и буйные народные празднества, сопровождавшиеся пирами и попойками, танцами и играми, многие из которых восходили к языческим, дохристианским временам и которые уже, может быть, в силу одного этого встречали осуждение церкви и светских властей. Именно в крестьянском быту всего прочнее сохранялись архаичные верования и обычаи, да и сами христианские представления и мифы перекраивались на языческий лад, получая новое содержание за счет фольклора, народных верований и социально-этических представлений. Так возникла народная трактовка христианства, или «народная религия».

Крестьянское население в массе своей оставалось неграмотным. Все же некоторая, хотя и очень небольшая часть крестьян при особо благоприятных условиях получала элементарное образование... Во Франции во многих деревнях уже в XIII в. имелись церковноприходские школы, в которых обучались и крестьянские дети, готовившиеся к духовному званию. Они получали низший духовный сан и часто становились авторами многих стихов и песен.

Песни, сказки, поговорки, басни, которые, по крайней мере, до XVI в.

повсеместно сохранялись только в устной традиции, бытовали преимущественно в крестьянской среде и чем дальше, тем больше становились выражением собственно крестьянского мировосприятия. То же относится и к новым фольклорным жанрам, возникшим в XIII-XV вв. именно в крестьянской среде. Излюбленные сюжеты баллад связаны в первую очередь с живыми человеческими чувствами и переживаниями – страданиями влюбленных из-за различий в их социальном положении, защитой девушкой своей части или ее местью за поруганную честь (обычно человеку богатому и привилегированному), трагедией семьи, разоренной долгами, столкновениями между бедными и богатыми.

Неизменным в принципе оставалось и отношение к бедности и богатству, как к двум неразрывно связанным и взаимодополняющим явлениям. Всякая зависимость крестьянства, в том числе и личная, по-прежнему считалась закономерной, установленной богом после грехопадения, а его равенство с другими членами общества признавалось только перед Богом, но категорически отвергалось применительно к реальной общественной жизни... В литературе XIII-XV вв. крестьянин обычно изображается как бедняк или человек, стоящий на грани бедности... Удел бедного труженика плохо согласовался с представлением о личном достоинстве крестьянина. Даже в ортодоксальной церковной литературе, с ее внешним пиететом к бедности, крестьянам охотно приписывались пороки, которые бы служили оправданием их бедности и тяжелого, неполноправного положения. Монах Гильом из Нормандии (XIII в.) видел главный порок бедных людей в том, что они «не желают покорно, по доброй воле, сносить свои страдания и бедность, что они преступны и полны зависти, злословия, гордости... всегда мечтают о приобретении богатства».

Другой церковный писатель XIII в. Готье де Куэнси считал, что тяжелый труд и бедность крестьян – это наказание за их равнодушие к Богу и церкви, нежелание платить десятину и ненависть к духовенству.

Еще резче настроено было в XIII-XV вв. по отношению к бедным, и в частности к крестьянам, рыцарство, особенно во Франции и в Англии.

Около 1260 г. французский поэт, рыцарь Робер де Блуа в поэме «Наставление государям» призывает «более всего воздерживаться от доверия к сервам», ибо «против природы возвышать тех, кого она желает принизить». Сервы же существуют только для того, «чтобы служить». Они лишены чувства верности и ежедневно готовы менять по своей воле сеньора, ибо не умеют любить всем сердцем. Широко известны инвективы против крестьян знаменитого трубадура Бертрана де Борна (конец XII в.):

«Мужики, что злы и грубы, на дворянство точат зубы, только нищими мне любы. Любо видеть мне народ голодающим, раздетым, страждущим, необогретым»... Среди феодалов имели хождение унизительные для крестьян поговорки «спина Жака-простака все вынесет», «мужик тот же бык, только без рогов» и прозвища «пентюх», «войлок», «гужеед», «земляной крот»и т. д. Эти принижающие достоинство крестьянина характеристики оказывали известное влияние на его самооценку.

В XIV в. отдельными представителями крестьянства делаются попытки как-то осмыслить это новое отношение к крестьянскому труду. Весь пафос поэмы Ленгленда «Видение Уильяма о Петре Пахаре», например, заключается не только в противопоставлении труженика-пахаря тунеядцам-расточителям, но и в религиозном обосновании особых достоинств, далее «святости» крестьянского труда... Крестьянский труд выступает в поэме как средство спасения, как одна из высших христианских добродетелей..., ставится выше созерцательной жизни, даже если она проходит в постах и молитвах...[6:222] Но в крестьянской среде в XIII-XV вв. существовали и иные представления о труде и лени. Они особенно ярко отразились в поэмах и балладах о стране изобилия,... бытовавших и во Франции («Страна Кокань»), и в Англии («Страна Кокейн»), и в Италии («Страна Куканья»), и в Германии («Страна Шлараффия»). Содержание всех этих поэм очень сходно и, возможно, восходит к общему источнику. Схоже оно и со сказочными сюжетами о пряничных странах и городах, о молочных реках и кисельных берегах и т.д. Но главная прелесть этой страны – и это подчеркивается во всех вариантах, – что там не надо работать... В этом неоднозначном отношении к труду и лени проявлялась, однако, не столько противоречивость взглядов крестьянства в этих вопросах, сколько различные аспекты их рассмотрения – утопический и реалистический...[6:224.] Богатство в широких массах крестьянства всегда вызывало подозрение в моральной нечистоплотности, стяжательстве, ассоциировалось с неправедно нажитым добром. В памятниках фольклора богатые люди чаще всего выводятся глупцами, которых легко обводит вокруг пальца умный бедняк, часто прослой крестьянин. Один из излюбленных сказочных сюжетов в средневековой Европе – о богатом и бедном крестьянине. Бедняк все время обманывает жадного богача, готового ради обогащения верить всяким небылицам, которые рассказывает ему бедняк, и, в конце концов, бросается с моста в реку, убежденный бедняком, что на дне реки пасется множество овец. Напротив, положительным персонажем большинства народных сказок Средневековья является социально обездоленный бедняк человек, крестьянский, часто младший, сын, лишенный наследства, пасынок или падчерица, также живущие в нищете.

Чувство личного и сословного достоинства, все отчетливее выступавшее в XIII-XV в. в социальной психологии крестьянства Западной Европы, было трудно совместимым с его личной несвободой. Личная зависимость теперь сплошь и рядом воспринимается крестьянскими массами как оскорбление и унижение. В 1392 г. в Йоркшире (Англия), где в это время происходили крестьянские волнения, была популярна бунтарская боевая песня: «Но презрения мы не потерпим, ни от Хоба, ни от Джона, ни от кого другого. Мы были бы последними негодяями, если бы потерпели пренебрежение к вилланам, все равно от большого или малого человека». Позднее, в конце XV в., крестьянскую жажду свободы один английский виллан выразил так: «Если бы я мог добиться свободы, я был бы гораздо более счастлив, чем если бы имел любой материальный достаток»... [3:593-616.] Социально-политические взгляды средневекового крестьянства представляли одну из наиболее идеологизированных сфер его духовной жизни... Мыслительным материалом для их идейного оформления, как и в более ранний период, служила официальная церковная политическая теория «трех сословий». Даже французские крестьяне во время Жакерии объясняли свою непримиримую ненависть к дворянам не в последнюю очередь тем, что они не выполнили свою сословную обязанность защиты королевства, и в частности крестьян... Но на более позднем этапе получают распространение и новые социально-политические идеи, связанные со стремлением изменить существующий строй. Среди них наиболее популярной была идея уравнения сословий. Эта идея нашла практическое осуществление в одном из пунктов Смитфилдской программы 1381 г., который наряду с отменой личной зависимости требовал, чтобы все люди были «свободны и одного состояния».

В определенных кругах крестьянства пользовалась популярностью и идея уравнения имуществ, которая обычно сочеталась с требованием его обобществления... В описании страны Кокейн говорится, что там «всё вместе у всех – у юнцов, стариков, у кротких, у смелых, худых, толстяков». В своих проповедях Болл выдвигал в качестве условия благополучия Англии не только уравнение сословий, но и такое положение, «когда все станет общим». Идею общности имуществ проповедовали и левые табориты во главе с Мартином Гуской... Примитивно-уравнительная оболочка этих требований, иногда связанная с проповедью крайнего аскетизма, естественно, могла привлечь лишь беднейшие слои крестьянства, остро нуждавшиеся в земле и не державшиеся за свое жалкое имущество, но они обычно оставались чуждыми для широких крестьянских масс, стремившихся, напротив, к максимальному улучшению своего положения, к укреплению своего личного хозяйства и не желавших делить свое имущество с бедняками...

Уравнительные идеи в смысле уравнения как сословий, так и имуществ были тесно связаны со стремлением крестьянских масс к полному переустройству общества на основе социальной справедливости...

Такого рода социальные утопии сочетались обычно с призывом к активному революционному действию и насилию. Так, Дольчино призывал своих соратников во время восстания истреблять последователей римской церкви, требовать с них выкупа, отнимать их имущество, утверждая, что это не является грехом. Табориты оправдывали «божественным правом» призыв «обагрить свои руки кровью злых»...Джон Болл призывал крестьян перебить всех магнатов, убить архиепископа, изгнать всех судей и законоведов и установить порядок, при котором у всех будет «одинаковая свобода, одинаковая знатность и одинаковая власть».

Уравнительные взгляды и вытекавшие из них планы переустройства общества на основе социальной справедливости были новыми в крестьянском общественном сознании. Этот комплекс радикальных революционных социально-политических взглядов питался уже не ортодоксальной христианской доктриной, как более умеренные крестьянские взгляды, но ее явно еретической интерпретацией.

Купец На протяжении долгого Средневековья купечество проделало сложную эволюцию, претерпев превращение из важного, но все же второстепенного персонажа аграрного общества в фигуру первого плана, носителя новых отношений, подрывавших традиционные основы феодализма. Картина мира, складывавшаяся в сознании купечества по мере его развития и изменений окружающего мира, общества в целом, вступала в противоречие с мировидением других слоев и сословий, а профессия и образ жизни деловых людей способствовали выработке новых этических установок и иного типа поведения.

А.Я. Гуревич писал, что началу XI в. в Европе, подавляющее большинство населения которой жило в сельской местности, существовали города и купечество. Их роль была отнюдь не незначительной. Государи, прелаты, аристократия, а отчасти и более широкие слои населения нуждались в разного рода изделиях и товарах, которые не могли быть произведены на месте и которые поэтому приходилось привозить из других мест, и подчас издалека. Не только роскошные одеяния и ткани, ценная утварь и иные редкости, которые удовлетворяли престижные потребности правящей элиты, но и обиходные товары доставлялись по воде и по суше торговыми людьми. Купец раннего периода – персонаж, радикально отличавшийся от купца развитого и позднего Средневековья. В этом смысле показательны те торговые люди, которые действовали в Северной Европе в эпоху викингов. Викинг – воин, захватчик, грабитель, смелый мореплаватель и колонизатор. От нападений скандинавских викингов страдали жители Франции, Англии, Древней Руси и Средиземноморья. Там, где появлялись их отряды, горели деревни и города, повергались в руины монастыри, погибали люди и скот... Но нельзя упускать из виду, что экспедиции викингов были тесно связаны с торговлей. Нередко поездка норвежца или шведа в соседнюю страну представляла собой своего рода смешанное предприятие. Он вез с собой товары (продукты охоты и ремесла) и обменивал их на нужные ему вещи. Но как явствует из исландских саг, торговая поездка скандинава нередко завершалась его нападением на местных жителей, и то, чего он не мог выменять, он отнимал у них силой. Торговля и грабеж шли рука об руку.

Однако и те купцы раннего периода, которые не занимались разбоем, не были лишены воинственности, так как вынуждены были заботиться о своей безопасности. В «Беседе» церковного писателя и английского аббата Эльфрика (начало XI в.), в которой охарактеризованы разные профессии, наряду с монахом, землепашцем, ткачом, солеваром, рыболовом, охотником, кузнецом назван и купец. В его уста вложены следующие слова: «Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих здесь нет. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя все свое имущество и едва спасая собственную жизнь». Купец привозит дорогие ткани и одежды, драгоценные камни и золото, вино и масло, слоновую кость, железо и другие металлы, стекло и множество других вещей. Собеседник спрашивает купца: «Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?» – «Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем, чтобы получить коекакую прибыль и прокормить жену с детьми».

Тем не менее, по оценке Эльфрика, наиболее важным для общества является труд пахаря, который «всех кормит». «Экономическая мысль»

раннего Средневековья не выходила за рамки натурального хозяйства.

Теоретики складывавшегося феодального общества не упоминают городское население, ремесленников и купцов. Не потому, разумеется, что их роль была совершенно незначительна, а потому, что в обществе XIXII веков, в котором господствовала традиция, старые понятийные схемы до такой степени сохраняли свою былую силу, что могли игнорировать живое многообразие конкретной действительности. Подозрение в некоторой моральной неполноценности купеческого занятия восходит еще к Античности. Оно еще более усилилось с утверждением христианской идеологии (Христос изгнал торгующих из храма). Если труд земледельца столь же необходим для функционирования социального организма, как молитвы монахов и клириков и ратные подвиги воинов, то городские занятия и в особенности торговля оставались сомнительными и подозрительными с точки зрения господствующей этики. Недоверие к торговцу крестьян и пренебрежительное отношение знати находило параллель и обоснование в учении церкви.

Отношение общества к купцу, как уже говорилось, было очень противоречивым. С одной стороны, без него трудно обойтись. Наставления, которые отец дает своему сыну в «Королевском зерцале», описывающем разные слои и социальные разряды Норвегии с точки зрения образованного норвежца первой трети XIII века, начинаются характеристикой деятельности купца. Человек, который намеревается стать купцом, говорит отец, подвергает свою жизнь многим опасностям как на море, так и в языческих землях и среди чужих народов. Поэтому в чужих землях он должен постоянно держаться осмотрительно, на море же необходимо уметь принимать немедленные решения и обладать большим мужеством. «Когда же ты прибыл в торговое место или еще кудалибо, – наставляет отец, – ты должен выказать себя благовоспитанным и приятным человеком, чтобы завоевать всеобщее расположение» [8:

255]. Надобно тщательно изучать обычаи тех мест, где ведешь торговлю. В особенности важно хорошо знать торговое право. Для того, чтобы преуспеть в своей коммерции, купец должен владеть языками и прежде всего латынью с французским, ибо эти языки наиболее употребительны. Купцу-мореплавателю следует разбираться в расположении светил и в смене времени суток, так же как и распознавать страны света.

«Не пропускай ни одного дня без того, чтобы не узнать что-нибудь полезное для себя... и если ты действительно желаешь прослыть мудрым, то ты должен постоянно учиться». Купцу надлежит быть миролюбивым и сдержанным, «если же обстоятельства принуждают тебя к столкновению с противником, не спеши с местью, но тщательно все рассчитай и действуй наверняка». Особую осмотрительность нужно проявлять при выборе торговых компаньонов. «Часть прибыли всегда надлежит выделять Всемогущему Богу и Святой Деве Марии, равно как и тем святым, к которым ты чаще всего обращаешься за содействием». При соблюдении всех этих советов можно разбогатеть. Сознавая большой риск, с которым связана заморская торговля, автор «Королевского зерцала» рекомендует молодому купцу: «Когда ты увидишь, что в результате торговых поездок твое богатство действительно сильно увеличилось, то две трети капитала лучше всего из дела забрать и вложить в хорошее земельное владение», ибо такой род имущества кажется наиболее обеспеченным как для самого собственника, так и для его потомков. Практика вложения капиталов, созданных в торговле, в земельную собственность широко была распространена в странах Европы, от Германии до Италии.

С другой стороны, социальный престиж купцов весьма невысок.

Богач вызывает зависть и недоброжелательство, его добропорядочность и добросовестность внушают серьезные сомнения. В целом купец оставался скорее «парией» средневекового общества на ранней его стадии. Он покупает за одну цену, а продает товар за более высокую. Здесь таятся возможности обмана и неправедной наживы, и богословы охотно вспоминали слова Иоанна Златоуста: «Ремесло купца неугодно Богу». Ибо, по словам отцов церкви, трудно, чтобы в отношения купли-продажи не затесался грех. В перечнях профессий, расцениваемых как «бесчестные» и «нечистые», – такие перечни составлялись богословами – почти постоянно фигурировала торговля. Отвергая земной мир, обесценивая его перед лицом мира небесного, духовенство не могло не осуждать торговлю, занятие, преследующее целью получение прибыли. «Торговля имеет в себе нечто постыдное», – писал Фома Аквинский, полностью сознававший ее необходимость. Эта противоречивость положения купца раскрывается и в проповеди нищенствующих монахов. Вспомним, что основатель ордена францисканцев происходил из семьи богатых купцов-суконщиков. Проникнувшись идеалами евангельской бедности, Франциск Ассизский бросил имущество и порвал со своей семьей, основав братство единомышленников, которое вскоре превратилось в монашеский орден. Перед лицом растущего недовольства народа богатствами церкви, знати и городских верхов, недовольства, которое порождало ереси, церковь нашла целесообразным взять нищенствующих монахов под свое покровительство и инкорпорировать это движение в свою официальную структуру. Она желала, чтобы «нагие шли за нагим Христом» под ее эгидой, а не в русле еретических движений. Проповедь новых орденов ставила имущих перед острой моральной дилеммой. Царство небесное уготовано для отрешившихся от земных благ, и алчность источник богатств – является одним из наиболее тяжких смертных грехов. Проповедники не уставали метать гром и молнии на головы корыстолюбцев и богачей.

Особый гнев вызывали те богачи, которые ссужали деньги под проценты. К такому способу приумножения капитала особенно часто прибегали купцы. В деньгах нуждались все – от государей и знати до мелких торговцев, ремесленников и крестьян. Христианские авторы всегда осуждали ростовщичество и сулили ростовщикам адские муки на том свете.

В 1179 году церковь официально воспретила ростовщичество христианам. Этими запретами в немалой степени объясняется та роль, которую играли иудеи в экономической жизни Запада. Будучи инаковерующими, они могли заниматься деятельностью, которая на практике была необходима, но решительно осуждалась церковью как нехристианская профессия. Тем не менее ростовщиками были и многие христиане.

В «примерах» – включаемых в проповедь кратких анекдотах, заимствованных из фольклора или литературы минувших времен и содержащих нравоучительные наставления, – ростовщик изображен моральным монстром. «Примеры» о ростовщиках неустанно обыгрывают одну и ту же идею: ростовщик – враг Бога, природы и человека.

Неправедно нажитые деньги, положенные в тот же сундучок, в котором хранились деньги, полученные монахами в виде подаяний, буквально пожрали эти последние. Во время морского путешествия обезьяна захватила кошель ростовщика и, взобравшись на мачту корабля, обнюхивает монеты и выбрасывает за борт все нажитое при посредстве ростовщических операций. Суд над душой ростовщика происходит в момент его кончины, и страховидные демоны тащат его душу прямо в ад, при этом засовывая ему в рот раскаленные монеты. Ростовщик – самый верный слуга дьявола, и тот подчас является за его душой, не давая несчастному ни малейшей отсрочки для того, чтобы возместить причиненный им ущерб или замолить грехи. Вспомним сцены адских мук ростовщиков в Дантовом «Аду». Ничто не может спасти душу богача, жившего за счет процентов, кроме полной раздачи всего неправедно накопленного богатства тем, кого он при жизни эксплуатировал. «Ты можешь принять крест у папы, переплыть море, сражаться с язычниками, отвоевать святой Гроб, – обращается немецкий францисканец Бертольд Регенсбургский к ростовщику, – и тем не менее при всей твоей святости душа твоя погибла».

Ростовщик гнусен в глазах Бога и человека прежде всего потому, что нет другого греха, который когда-нибудь не отдыхал бы: прелюбодеи, развратники, убийцы, лжесвидетели, богохульники устают от своих грехов, между тем как ростовщик продолжает наживаться непрерывно. Своей деятельностью он отрицает нормальное чередование труда и покоя. Ростовщичество разрушает связь между личностью и ее практикой, ибо даже тогда, когда сам ростовщик ест, спит или слушает проповедь, проценты продолжают нарастать. Господь заповедовал человеку добывать хлеб насущный в поте лица, тогда как ростовщик наживается не трудясь. Торгуя ожиданием денег, то есть временем, он крадет время – достояние всех творений, а потому тот, кто продает свет дня и покой ночи, не должен обладать тем, что продал, то есть вечным светом и покоем.

Бремя проклятья, тяготеющего над душой ростовщика, таково, что на похоронах одного из них соседи были не в силах поднять его тело.

Священники отказываются хоронить ростовщика в освященной земле и, когда труп ростовщика водрузили на осла, тот вывез его из города и сбросил в навозную кучу под виселицей. Ростовщиков, которые сознают греховность своей профессии, иногда посещают ужасные видения. Один из них, лежа в постели, внезапно увидел себя стоящим перед Страшным судом и уже выслушал приговор, который передавал его в руки чертей. Пробудившись, он в припадке безумия выбежал из дома, отказываясь покаяться и возместить ущерб, и тут же на реке показался корабль, быстро двигавшийся против течения и никем не управляемый. Ростовщик вскричал: «На корабле полно чертей»! – и они тут же его схватили и увезли в преисподнюю...