«Быль о Тарасе КНИГА ПЕРВАЯ ЯМАН-КАЛА Москва Оренбург КОРА 1993 Е 62 (03) оформление художника Ф.М.АБЛЕНИНА На фронтисписах - автопортреты Т.Г.Шевченко 1847-1849 гг. На четвертых страницах обложек - фотографии автора и ...»

Леонид Большаков

Быль о Тарасе

КНИГА ПЕРВАЯ

ЯМАН-КАЛА

Москва

Оренбург

«КОРА»

1993

Е 62 (03)

оформление

художника Ф.М.АБЛЕНИНА

На фронтисписах - автопортреты Т.Г.Шевченко 1847-1849 гг.

На четвертых страницах обложек - фотографии автора и фоторепродукция портрета работы С.Н.Александрова (3-й том).

Аннотация Новая книга автора многих произведений о Тарасе Шевченко писателя и ученого Л.Н.Большакова - по жанру своему документальный роман-хроника, роман-поиск представляет собою первый опыт создания столь масштабной и во всем подлинной картины солдатской неволи великого сына Украины. Основывающаяся преимущественно на новом архивном материале, на источниках неизвестных и малоизвестных, дополненных личными впечатлениями исследователя, около полувека живущего в крае былой солдатчины народного гения и народного гуроя, книга активно утверждает истинную, не прекращенную, правду о Шевченко, воюет против всех и всяких искажений действительных обстоятельств его биографии. В книге нет художествен-ногог вымысла, но, как убедится читатель, правда увлекает и впечатляет много больше всевозможных литературных хитросплетений. "Быль о Тарасе" рассчитана на всех, кому дорог Т.Г.Шевченко.

Большаков Л.Н., Оформление, тираж - "Кора", Оригинал-макет - "Оренбургская губерния", Отпечатано МП Информполиграф 111123, Москва, ул. Плеханова, 3а От mo6i и билиця ………………………… Нелюдська билиця Т.Шевчеико. "Москалева криниця" (1857).

И великий человек - всего лишь человек.

И.-В Гете

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Короткое и простое слово в названии - БЫЛЬ - для меня не просто слово, но и цель, суть, программа, жанр книги, которая перед вами.

Давно назрела необходимость всем миром ополчиться против заматерелойы ли, правдоподобных легенд, укоренившихся стереотипов-стандартов, нивелирующих и в конце концов искажающих образ Тараса Шевченко.

Во имя чего ополчиться? Во имя полной правды, во всяком случае - действенного сремления и реального приближения к ней. Ради разрушения сусальной иконы, в которую силятся превратить нужного нам всем, бессмертного не только в веках, но и в каждом нашем дне народного гения и народного героя.

Юбилеи, вселюдно празднуемые, нелишни. Юбилейные славословия, помпезные жизнеописания - вредны. Хочется ощутить, узнать, понять Тараса живого, а не сочиненного (пусть даже любовью и почтением 'сочиненного), человека без громких, ставших расхожими, титулов, заслонивших собою главное в нем, отдаливших его от нас на расстояния непреодолимые. Не "ярлыки" нужны, но истина.

Истина же - в были, в подлинности фактов, в воста-новлении и утверждении действительных обстоятельств жизни, в вытравлении ошибок, накапливавшихся десятилетие за десятилетием, а тем паче сладкой лжи как в малом, так и в большом, как в деталях, так и в выводах.

Достичь этой цели можно - подчеркну - только всем миром. Но "мир" отнюдь не отвлеченное, не абстрактное, "мир" - каждый из нас. И нет для меня, сейчас ничего важнее, чем воскресить правду тяжелейших его лет-испытаний. Правду, одну лишь правду...

Двадцать пять лет назад на Урале увидела свет моя книга о Шевченко - "По следам оренбургской зимы" (1968). Потом ушли к читателю "Лта невольничГ (1971), "Ixae поет* is заслан-ня" (1977), "Добро найкращее на ceimf (1981). В разные годы и в разных издательствах вышли написанная в соавторсве "Путь "Кобзаря" (1978), поэтический и краеведческий томик "В степи бескрайней за Уралом" (1980), наш общий и мой личный "Шевченшський словник" (1976-1977), обращенные к юным "1ду до джерела" (1979) и "Шляхами велико1 долГ (1984). Издал "Пошук заповтного" (1985). Написал комментарий к шевченковскому Дневнику - во многом на новых материалах... Стыдиться написанного ранее оснований у меня нет. Но то был период первичного накопления материала, определения своего ракурса, выработки собственного взгляда - всего, без чего нынешняя задача оказалась бы неосуществимой. Задача эта - дать по возможности полную картину невольничьих его лет, ничто не опуская и ничто не придумывая.

И у правды, и у лжи одинаково большие резервы. Жизнь народного героя, народного гения в приукрашении не нуждается. Но одного лишь осознания этого для достижения цели недостаточно - неправде и полуправде надо противопоставить гораздо большую сумму знаний о днях и делах его, чем те, которые накоплены и эксплуатируются доныне.

Накатанной дороге я предпочитаю крутой поворот. "Осторожно на поворотахГ - призыв в данном случае неуместный. Осторожность в чести всегда и во всем, но боязнь крутизны - штука вредная.

Для успешного поворота, говорят, нужна дистанция, нужны обзор и глазомер. Но разве тут дистанция недостаточная? Высота наших дней не лучшая позиция для обзора человеческой жизни и в целом, и в деталях? для определения точного угла зрения на все и вся в ней?

Жизнь убеждает: незачем бояться покушения на "священные устои", рьяно защищаемые поборниками незыблемости укоренившихся установок, раз и навсегда Исключительно по техническим причинам мы вынуждены во всех случаях две буквыукаинского алфавита –i c двумя точками и мягкое е заменять соответственно буквами i и е.

придуманных постулатов.

Жизнь требует отказа от лежащих на поверхности банальностей, от ханжества во всех его проявлениях, от анализа с высоты птичьего полета, а не изнутри времени.

Жизнь предупреждает против всяческих попыток заслониться, укрыться от прибывающих знаний, от накапливаемого опыта, от истинной правды, добывать которую можно лишь одним путем - работой, поиском.

Шевченко в биографиях, в трудах о его жизненном пути не живет, а существует.

Меж тем в том же 1847-м, с которого начинается новый мой цикл, было ему всегонавсего тридцать три, а это возраст, когда в человеке бушуют жизненные соки, когда играет кровь. Тем более велика трагедия одиночества, тем большим должен быть искус исследовать эту трагедию во всех ее светотенях. Исследовать всеми доступными способами, подтвердить документально-обоснованно, а если что и додумать, дофантазировать, то на основе материалов достоверных, предположений реальных, гипотез на фундаменте фактов.

Приступая к книге, снова и снова думаю об источниках. Конечно, и сегодня докопались мы не до всего. Поиск продолжается, конца ему нет, возможности беспредельны. Нового, свежего и объективного, прочтения требуют документы выявленные (и опубликованные, увы, частично - по странному для науки принципу "выгодно-невыгодно", а следовательно сугубо субъективно). Перечитать надо ВСЕ воспоминания, заново прочесть ВСЕ исследования. Принято считать, что "все о Шевченко" знают лишь немногие современные академические индивиды, ряды которых в последнее время сильно поредели. Но негоже, не к лицу нам забывать тех, кто блистательно начинал наше шевченковедение в двадцатые, кто энергичнейше двигал его дальше в первые тридцатые. Под всякими предлогами заткнули рты шевченковедамискате-лям, уничтожили или отлучили тех, кто за недолгие годы смог сделать удивительно много. Нужны ли какие-то особенные доводы, чтобы вернуть к жизни то доброе, что эти люди сделали?

Особенного рвения требует работа в архивах. Доколе терпим будет "потолочный" метод создания иных биографических трудов, когда авторы их и не пытаются искать новые материалы, а год за годом эксплуатируют то, что извлечено на поверхность до них и за них? Архивные пласты остаются не потревоженными, богатства хранилищ - не востребованными, и не казнят себя кичащиеся научной добропорядочностью за пренебрежение национальным богатством, за то, что лежит оно мертвым грузом...

...Да, знаю я далеко не все. Но уже накопленное, узнанное не дает покоя. Оно проворачивается внутри меня, оно живет во мне - не перегорело бы на этих непостижимых, поистине адовых дорогах приближения.

Может перегореть. И когда ВСЕ соберу (можно ли собрать все?), вдруг окажется: поздно. Не потому поздно, что опередил тебя другой и написал, напечатал раньше - нет-нет, это бывает так редко, пожалуй и не бывает вовсе.' твое сказать тебе одному, или не сказать уже никому. Поздно оттого, что от долгого держания материала в себе вдруг покажется: было, давно было, и повторяться незачем. А было-то в тебе самом, только в тебе... Не надо бояться незавершенности, не нужно копить невысказанности. Пусть ляжет на бумагу все - знание твое и ощущение, мудрость и слабость. Одному не должно быть места - неправде, выдумке, лжи.

У каждого из пушущих есть своя, личная книга, свой, личный замысел.

Прославленный академик Глушков Виктор Михайлович мечтал написать о Шевченко "особую работу", в которой для разгадки этого феномена смог бы применить "и кибернетику, и все свои знания поэзии". Спасибо Юрию Мушкетику: услышал, запомнил, до всех нас донес неожиданный замысел ученого.

Замысел остался неосуществленным. И не свершить его уже никому другому.

Много новых книг о Шевченко мы прочтем, будут среди них и книги-открытия. Но то, о чем мечтал Глушков, мог сделать только он, и никто иной.

Так будем же дерзкими в замыслах и, по возможности, не медлительными в их осуществлении. Поселилась в тебе идея -думай и додумывай, материализуй узнанное в страницах, ищи и пиши, пусть даже узнал ПОКА не все.

Феномен исчерпать невозможно. Другое дело - приблизиться к его пониманию.

Сколько СВОЕГО мог сказать Виктор Михайлович... Не сказал - и это так обидно!

Итак, моя цель: воскресить с наиболь шей полнотой солдатские, невольничьи Шевченко, от начала их идо конца - все десять, а с учетом долгого, не по его воле, возвращения, когда изо всех сил продолжали держать на привязи, дальше Нижнего не пуская, то и почти одиннадцать. Скольких книг это потребует, еще не представляю, знаю одно: рассказать должен возможно полнее.

Первая книга - первый год его неволи.

Только теперь понимаю: не был и нет в жизни Шевченко года, над которым я раздумывал бы дольше и больше, а написал меньше, чем о сорок седьмом - сорок восьмом.

И это при всем при том, что не сыскать в шевченковской биографии года более трагического - когда были одним махом сметены все прежние надежды и платы, когда враз оказалось содеянным все, чтобы сломить его дух, уничтожить многоликий талант, загубить саму жизнь, он же, вопреки всему, не сдался, выстоял, царю и людям сказал жив, борется, и бороться не перестанет.

Такой это год - начинавшийся в момент его отправки из Петербурга и заканчивавшийся приходом в составе степного транспорта на Арал, но в главном "Орский", потому что свел с Орской крепостью, печально памятной до конца дней.

Можно сказать, что к ЭТОЙ книге шел я почти полвека, она для меня глубоко личная (впрочем, меньше всего собираюсь повествовать в ней о себе). Двадцать два года прожито мною в Орске, еще больше лет связан с ним родством тесным, близким. И до сих пор звучит во мне из далекого сорок первого мой собственный недоуменный вопрос:

"А крепость... где?" Помню себя, долговязого, тощего, в легком, ни от чего не защищающем, пальтишке, среди угрюмости того холодного ноябрьского дня, когда впервые появился в новом для себя месте и растерянно оглядывался: "Так это тот самый Орск и есть? А где был плац? Где стояли казармы? Где проходил ров?" Раньше, чем город увидеть, "слышал" о нем от... Шевченко. Но Шевченко рядом не было, и ответить на мои "где?" толком не мог никто.

... - В этой тюрьме он сидел. Только полторы стены и осталось...

Горазд придумывать: литейка тут чадила, перенесли ее в соцгород, а стены разобрать не успели. Гм, тюрьма!..

Растерянность юнца вызвана была, понятно, не только безуспешностью его (тобишь моих) распросов, но и много более на тот момент существенным: "Куда податься?" Буквами со щита звал на работу мясокомбинат. Доныне помню: особенно привлекла строка - "бойцы". Может оттого привлекла, что кто-то за спиною проговорил: "Небось в обед и котлетами кормят..." Завистливая реплика прозвучала прорвавшейся мечтою - не только неизвестного,стоящего за спиной, а и моею. Пойду, верно, в бойцы... Но о котлетах забылось, едва поднялся по скрипучей лестнице редакции.

Сходу согласился на все условия. Чуть не с детства газета была моим светом в оконце, моим призваньем и предназначением, а за год до того, еще десятиклассником-вечерником, я уже стал "штатным" в областной черниговской - пусть нелитературным, скорее техническим, работником, но в газете, манившей всецело... В тот же день и отправился - куда там, побежал! - за первым своим орским материалом. А уже в следующем вспомнил о Шевченко. К слову пришлось - не обошел...

С первого Орского часа глазам моим на старогородских, в прошлом крепостных, улочках непременно виделся он, вечный здешний житель, самый знаменитый среди всех, кого город этот видел.

Тогда, в Отечественную, Орск стал одним из арсеналов промышленности, работавшей на фронт, добрым прибежищем, родным домом для опаленных войной киевлян, черниговцев, днепропетровцев. Пусть тесным, нередко холодным, далеко не хлебным, народным, и таким запомнился он множеству людей, которых свела тут общая беда. Урок стойкости давал нам героический фронт. Своего учителя в школе мужества видели мы и в непокорном Тарасе - земляке по Украине, земляке по Орску. По улочкам Орской крепости он ходил солдатом, "нижним чином". Оставался же самим собою поэтом, художником. Оставался сам и учил тому же нас. Учил поэзией и примером.

Эта книга начиналась для меня в лихолетье войны. Первые строки печатались в газетах - тыловых и военных, звучали в передачах уральского радио, на скромнейших шевченковских утренниках. И только сейчас, десятилетия спустя, понял: время приспело - пора писать не этюды, но картину. Целостную, всеохватную, честную...

... В далеком Кабуле осени 1987 года меня спросили:

- Шевченко в ваших книгах такой, каким вы хотели бы его себе представить, или...

настоящий... как в жизни?..

Спрашивал начинающий афганский поэт в армейской форме.

Вопрос заставил задуматься.

"Быль о Тарасе" ответ и ему.

БЫЛЬ - дорогое мне слово.

ДОРОГА ВЕЛА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

ПРИГОВОР НАДЕЖД НЕ ОСТАВЛЯЛ

Шевченковедение - наука не военная, далека она от тайн государственных, но и тут, оказывается, есть документы, помеченные (уже в наше время...) грифом "строго секретно".

Грифом невидимым, однакоощутимым.

Среди тех, которых почему-то опасаются, пребывает и дтот. Десятилетия назад его не боялись (академик Сергей Ефремов дословно воспроизвел в своих комментариях к Дневнику), а вот ныне - боже упаси: еще, мол, найдутся такие, которые примут все за чистую монету.

Ну что за постыдное неуважение к уму людскому, к нам с вами, сегодняшним!...

Итак, прочтем: "Бывший художник Шевченко, при объявлении ему высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшей покорностью, выражал глубочайшую благодарность государю императору за дарование ему права выслуги и с искренним раскаянием, сквозь слезы, говорил, что онсам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. - По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до самого того времени, когда был освобожден от крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов и других молодых людей, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение..."

Так написано: и покорился, и благодарил. Да, на бумаге значится: в слезах раскаивался и полнейшее обещал исправление.

Его подписи под этим листом нет. Давали подписать или не давали - не так уж важно. А если бы и подписал? ВЫНУЖДЕН был подписать? СКОМПРОМЕТИРОВАЛ себя? Чушь!

Но и чушь, если она зафиксирована официально, остается документом. В данном случае, небезынтересным и безусловно важным потому, что сполна выдает желания следователей III отделения, раскрывает сокровенные цели этого пресловуто-мрачного ведомства и... его августейшего покровителя.

Раскайся, восплачь, пади ниц, мужичий сын!...

А он не внял и не пал. Ни "величайшей покорности", ни "глубочайшей благодарности" от него не дождались.

... На опальном листе - отблеск трагедии.

Приговор надежд не оставлял.

"Художника ШЕВЧЕНКО за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений, как одаренного крепким телосложением, определить рядовым в Оренбургский Отдельный корпус, с правом выслуги, поручив иметь строжайшее наблюдение, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений..."

Могла ли быть для него кара суровее? Но и она показалась Николаю I недостаточной. Царскою рукою на докладе генерал-адъютантдтрафа Орлова было начертано: "под строжайший надзор и с запрещением писать и рисовать".

Результаты следствия докладывались монарху 28 мая. День или два спустя приговор был объявлен заключенным по делу Кирилло-Мефо-диевского товарищества.

Шевченко его организатором и руководителем не являлся, но никто не понес наказания строже, чем он. "Стихи его вдвойне вредны и опасны..." Их признали опаснее самых крамольных разговоров на встречах в узком кругу, самых злонамеренных документов разоблаченного сообщества.

"Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение..."

Так и лезут в голову нелепые, лживые слова из того документа.

Не раскаялся и слез не лил. Творил и в каземате. Продолжал творить - вопреки всему.

Его арестовали 5 апреля - у Днепра, на пороге Киева, куда так стремился.

Того же месяца, 17-го, квартальному надзирателю киевской полиции Гришкову была выдана официальная расписка: "доставленный им в сопровождении одного жандарма из Киева художник Шевченко с его бумагами и вещами принят в исправности в III-м отделении е.и.в. канцелярии".

Принят в Санкт-Петербурге, а точнее - водворен в камеру одного из тамошних казематов.

Он, каземат отделения, был сродни Петропавловской крепости. Так и отозвался о нем в письме с Мангышлака к другу, Кухаренко: "... Засадили мене в Петропавловску хурдигу та и двер! замкнули, я все думав, що и ключ! в Неву закинули. Аж Hi. Через швроку вивели мене на свгг божий..."

Пробыл Шевченко взаперти полтора месяца. Но показались ему эти 44 дня настолько долгими, бесконечно долгими, что вспоминал их семь лет спустя как тяжкие ПОЛГОДА. В заточении мера времени иная, нежели на свободе.

Была бы неволя еще-жестче и томительнее, уйди, откажись от него муза. Но и в каменном мешке тюрьмы, наедине с собой, перед допросами и после допросов, в полном неведении относительно будущего, мозг и сердце арестанта говорили стихами.

О, он, конечно, понимал, в чем его "преступление" перед властью. В поэзии искренней, честной, открытой, на родном своем языке. Ему не простят именно стихов недаром же на каждом допросе возвращаются к ним всенепременнейше.

Убеждать, что это было в прошлом, что от поэзии своей отрекается?

Предательством СВЯТОГО добывать снисхождение? Нет и нет - ни за что!

"... сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия..."

А чувствовал он совсем иное, прямо противоположное: поэтическое вдохновение.

На тонкой почтовой бумаге, сложенной в несколько раз, записал узник строгого каземата тринадцать своих стихотворений: "Ой одна я, одна", "За байраком байрак", "Мен! однаково", "Не кидай матер!, - казали", "Чого ти ходиш на могилу?", "Ой три шляхи широки", "Весенне сонечко ховалось", "Садок вишневий коло хати" и другие целый цикл.

Переписать не трудно. Но ведь прежде чем записать - каждое выносил, выстрадал, прошептал себе слово за словом. Каждое стихотворение - свое, особое, заставляющее забыть, где он находится, что его ждет. Будущего не представлял, однако сегодня с ним была его поэзия, и само это несло облегчение.

Иные стихи были задуманы раньше, на свободе.

Садок вишневий коло хати, Хрущ! над вишнями гудуть.

Плугатар! з плугами йдуть, Ствають !дучи д!вчата, А матер! вечерять ждуть...

Но это он услышал в себе лишь после того, как увидел через решетки камеры мать Костомарова, пришедшую на свиданиетеыну.

Кого я там коли покинув?

I батько и мати в домовин!...

I жалем серце запеклось, Що н!кому мене згадати!

Дивлюсь: твоя, м!й брате, мати Чорн!ше чорно! земл!

1де, з хреста неначе знята...

Поэт задумывался над своей судьбой:

В невол! тяжко, хоча и вол!, Сказать по правд!, не було.

Та все-таки якось жилось, Хоть на чужому, та на пол!...

Судьба, по всему было видно, ничего хорошего ему не сулила:

Холоне серце, як згадаю, Що не в Украйн! поховають, Що не в Украйн! буду жить, Людей i господа любить.

В общем тринадцать. Они опубликованы и всем доступны. Кроме названных - "Не спалося, - а н!ч, як море", "Рано - вранц! новобранц!", "В невол! тяжко", "Чи ви ще з!йдетеся знову", "Косарь" ("Понад полем iде") Он написал (или записал) в камере, в тюремные сорок четыре дня, и тем не менее полтора месяца показались ему если не вечностью, то долгим полугодием "Через швроку вивели мене на свiт божий та знову посадили мене на чортопхайку, тшьки вже не з жандаром, а з фельдъегерем..."

Вывели после приговора - сурового, беспощадного и ни в чем не обнадеживавшего.

Сомнительное "право выслуги" оставалось единственным правом, которого его не лишили. Но за "дарование" этого мифического права благодарить не хотелось. Будто сердце подсказывало: не воспользоваться ему "царской милостью" никогда.

В ушах звучало: "с запрещением писать и рисовать".

Писать... Рисовать... Да ведь это для него равно запрету ЖИТЬ!

... В невол! вир!с меж чужими, I, неоплаканий сво!ми, В невол!, плачучи, умру, Малого слщу не покину На нашш славши У краж!, "Трибунал под председательством самого сатаны не мог бы произнести такого холодного, нечеловеческого приговора", - напишет он в "Дневнике" десять лет спустя, когда уже была близка свобода.

А тогда? В день и час объявления участи?

Тридцатое мая...

Вспоминал Н.И.Костомаров, один из кирилло-мефодиевцев: "...Взглянувши в окно моего номера, я увидел, как вывели Шевченко и посадили в экипаж: его отправляли для передачи в военное ведомство. Увидя меня, он улыбнулся, снял картуз и приветливо кланялся..."

И дальше: "Я заплакал, глядя на него, а он не переставал улыбаться, снял шляпу, садясь в телегу, а лицо было такое же спокойное, твердое".

Уезжал в печали, но - С УЛЫБКОЙ!

Управляющий военным министерством писал начальнику III отделения Орлову:

"Милостивый государь граф Алексей Федорович!

Сделав распоряжение к от правлению с фельдъегерем присланного при отношении вашего сиятельства N 876 бывшего художника С.-Петербургской Академии художеств Шевченко к командиру Отдельного Оренбургского корпуса, для зачисления рядовым в один из оренбургских линейных батальонов, я имею честь уведомить о сем ваше сиятельство.

Покорнейше прошу принять уверение в моем совершенном почтении и педанности.

Из того дня, 30 мая, дошло до нас с полдюжины - даже больше - бумаг касательно Шевченко. Мы знаем, о чем распорядился дежурный генерал Игнатьев, куда поместили "секретного арестанта" в ожидании отправки и как устроили его охрану, кто и что принял от III отделения: арестанта и вещи - поручик Гусев, деньги - помощник казначея Романенко, "конверт N 876" - старший адъютант Попович.

Медлить тут не собирались. И не медлили.

Но отправили не ТРИДЦАТОГО, как твердят в летописях жизни и творчества Т.Г.Шевченко.

Эту дату первым взял под сомнение и убедительно оспорил историк Николай Иванович Моренец. Он назвал другую - 31 мая. А в доказательство сослался на официальную переписку - о ней сказано раньше.

Для вывода о ТРИДЦАТЬ ПЕРВОМ основание есть.

30 мая генерал-адъютант Игнатьев, уведомляя о полной готовности к отправке Шевченко, писал:"... чтобы избегнуть посылки нарочного фельдъегеря собственно для доставления этого арестанта, я отнесся к директру канцелярии военного министерства и управляющему департаментом военных поселений о сообщении сведений: не предстоит ли теперь или в скором времени надобности в отправлении каких-либо экстренных бумаг в Оренбург". Другим письмом того дня генерал просил "наряжать с сего числа, в инспекторский департамент военного министерства, одного часового из ближайшей к департаменту гауптвахты", оговаривая, что отмена поста "последует в самом непродолжительном времени".

На первом письме Игнатьева имеется резолюция: "Ежели нету гг. Анненкова и Притвица экстренных бумаг, то надобно направить Шевченко одного, незачем держать его под арестом, он уже довольно долго сидит".

Часового назначили оперативно. Что же касается ответа на вопрос относительно "экстренных бумаг", то с ним получилась накладка. Барону К.П.Притвицу как раз требовалось отправить Оренбургскому губернатору 6680 рублей серебром, но он с уведомлением об этом промешкал и... остался при собственном интересе. 1 июняИгнатьев ему ответил: "Имею честь уведомить, что назначенный в Оренбург фельдъегерь отправлен туда еще вчера вполдень".

"В часовом, наряженном вчера в инспекторский департамент военного министерства сегодня надобность миновалась..." - уведомлял тот же Игнатьев барона В.И.Зальца 31 мая.

Почему "миновалась"? "Поскольку арестанта отправили..." - сделал вывод Н.И.Моронец. Можно, однако, предположить и другое: "... или передали под непосредственное наблюдение фельдъегеря". В таком случае они могли отправиться в путь и поутру 1-го июня. В летописях, в биографиях это стоит оговаривать.

Так или иначе, о 30-м, как дне выезда, речи быть не может.

А вот за первое июня ратует многое.

В Оренбурге привелось мне отыскать любопытную подшивку старых бумаг. На обложке ее значится: "Дело об экстра-почте из Москвы в Оренбург и обратно". Со всей канцелярской тщательностью подобрана тут переписка почтового департмента с оренбургскими военнымивластям "Для доставления Оренбургу сношения скорого и безостановочного с обеими столицами, в 1833 году учрежден ход экстра-почты между Москвою и Оренбургом., по одному разу в неделю.

Сия экстра-почта отходит из Москвы по пятницам, приходит в Оренбург по четвергам, на шестые сутки...

На сию экстра-почту бумаги казенные и письма посылаются из Санкт-Петербурга до Москвы по вторникам..."

Дни недели меня в данном случае не интересуют. Дело об экстрапочте позволяет представить, какое время отводилось на дорогу из Петербурга в Москву и от Москвы до Оренбурга. Да, почти девять суток. Шевченко же находился в пути на добрые сутки меньше.

(Возможно, что в Москву фельдъегерь примчал к вечеру третьего июня и в "белокаменной" дал себе и Шевченко ночную передышку. Но это, согласитесь, не меняет ничего).

"Во мне была (как я после узнал) экстренная надобность..." - иронизировал изгнанник спустя годы, и добавлял: "Он меня из Питера на осьмые сутки поставил в Оренбург, убивши только одну почтовую лошадь на всем пространстве".

(На ОСЬМЫЕ... В чем-чем, а в этом Шевченко ошибиться не мог. Первые сутки пути заканчивались 2-го, восьмые - шли 9-го... В новейшей же академической биографии его не приминули поправить: дорога была преодолена "за восемь с половиной суток") "Он" - это фельдъегерь Виддер. "Фельдъегерь неудобозабываемого Тормоза" сказано о нем в Дневнике. И ни одного слова в дополнение к этому, в развитие скупейшей, почти безмолвной, его харак теристи-ки...

Восемь суток вместе... Как им, Виддером, не заинтересоваться? Как не захотеть узнать о человеке побольше?

Знаю не много. Но одну историю расскажу. Мне ее поведало дело инспекторского департамента военного министерства "По рапорту командира фельдъегерского корпуса о фельдъегере Виддере, истратившим казенных денег 515 рублей серебром". Дело уже шестидесятых годов, однако представляющее интерес и для нас.

"РАПОРТ. Вверенного мне корпуса подпоручик Виддер донес, что он заметил брата своего фельдъегеря Виддера в каком-то расстроенном состоянии и что по спросу его о причине он ему сознался, что, бывши дежурным в инспекторском департаменте...

получил из казначейства оного два пакета для доставления на почту, но... в почтамт не сдал, в рассыльной же книге сделал расписку чиновника почтамта, а деньги издержал, уверяя - по крайности..."

Подпоручик, понимая, чем все это грозит, присвоенные братом деньги вернул, о поступке же его донес по инстанции - донес немедленно, как и предписывали известные на-зубок инструкции. Виновного арестовали, взяли на гауптвахту и подвергли следствию.

Злоумышленник показал, что "имея надобность построить себе новую одежду, он по этому случаю задолжал некотрым частным лицам и как не мог уплатить им долгов к назначенному времени, то они грозили принести на него жалобу его начальству.

Пользуясь постоянно вниманием начальства, он не хотел допустить подобной жалобы и потому решился расплатиться с его арендаторами из полученных им казенных денег..."

Незаконно взятую сумму молодой фельдъегерь намеревался восполнить путем займа нужных денег, но сделать это сразу не смог. "Со дня такого поступка он мучился совестью и страхом о наказании, совершенно растерялся и впал в уныние. Такое состояние его вскоре заметили братья его, которым он тотчас сознался в своем поступке и, отдавая им оставшиеся 265 рублей и документы, просил довести о случившемся до сведения начальства, что ими было и исполнено.."

Признанного виновным в тяжком преступлении, Николая Виддера, исповедания лютеранского, от роду имевшего двадцать семь лет, из австрийских подданных, принявших на верность России присягу, поначалу приговорили к лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в Сибирь, но в конце концов просто лишили фельдъегерского звания, медали в память войны 1853-1856 годов и исключили из списков военного ведомства. "Быть по сему" - написал царь на листе приговора, объявленного Виддеру-младшему 2 марта 1863 года под собственноручную его роспись.

Брат старший, Виддер Карл Густавович, снискавший на фельдъегерской службе чин подпоручика, продолжал исполнение своих обязанностей.

С самого начала сороковых годов слыл он в корпусе одним из надежнейших, во всем безупречных исполнителей любых поручений. Пунктуальнейшее соблюдение инструкций, отсутствие каких бы то ни было эмоций, в том числе - и прежде всего сочувствия к "подопечным", неизменное службистское рвение выдвинули его в первый ряд среди самых вышколенных фельдъегерей ведомтсва...

И ТАМ СТЕПИ, И ТУТ СТЕПИ

Теперь Карл Виддер препровождал в Оренбург, к командиру Отдельного Оренбургского корпуса, еще не экипированного солдата Шевченко.

Задание было из особо ответственных, Виддер проникся сознанием этого сразу, и прямо в Питере, едва выехав, взял темп весьма скорый.

Никаких задержек-промедлений.

Дальше... дальше...

В повести "Близнецы" Шевченко "провезет" потом этим же маршрутом своего героя лекаря Сокиру. Лекарь захочет рассказать о виденном своим близким. Но не оченьто это ему удастся.

"... Сегодня совершенно свободный день, и чтоб не потратить его всуе, я взялся за перо и думал описать вам мимолетное мое путешествие, но как подумал хорошенько, то оказалось, что и писать нечего, что все пространство, промелькнувшее перед моими глазами, теперь так же само и в памяти моей мелькает, ни одной черты не могу схватить хорошенько..."

... А маршрут был более чем разнообразным.

698 верст "столичного" тракта - из Петербурга в Москву - это и Ижоры, и Чудово, и Новгород, и Вышний Волочек, и Торжок, множество городов, сел, деревень. На карте того времени их за сто тридцать. Одних лишь почтовых станций под тридцать, да реки с переправами - Волхов, Мета, да ответвления от тракта - дороги проселочные, "уездные"...

Сколько почтовых станций, столько и остановок. Смена лошадей, отметка подорожных - потери времени Виддер сводил к минимуму. Фельдъегерям предпочитали не перечить - станционные смотрители, люди бывалые, знали с кем и как обходиться, чтобы не обрушились на них гнев, а то и беда.

Ночевки сокращались максимально. "Дорожный ночлега с собою не носит..."

Скамья на почтовой станции, еда, приготовленная наскоро и по скудным кормовым, - вот и все удовольствия после сотен верст тряского пути. Две с половиной - три сотни верст в сутки - тут не до отдыха, не до прохлаждений.... Торжок воспел Пушкин: "На досуге отобедай у Пожарского в Торжке, жареных котлет отведай и отправься налегке".

Но "пожарские котлеты" готовились не для казенных людей, тем паче так спешащих. Ни Шевченко, ни Виддеру было не до удовольствий.

- Ни одной черты не могу схватить хорошенько, - сокрушался Сокира.

Так же промелькнул и стольный град Москва. Ночевали там или не ночевали - кто про то знает. Задержались тут не более чем на другой какой почтовой станции - и дальше, на Нижний Новгород: через Бого-родск, Покров, Владимир, Муром, по карте - 441 верста.

... Владимирский тракт - слезами политая "Владимирка" - сколько горя тут прошло, сколько судеб в грязь втоптано.

Понад полем 1де, Не покоси кладе, Не покоси кладе - гори.

Стогне земля, стогне море.

……………………………..

Мужика, и шинкая, и сироту-кобзаря, Приспивуе старий, косить, Кладе горами покоси, За решеткою задавить, Хреста н!хто не поставить.

Может и не эти стихи - о косаре-смерти - вспоминались ему в пути. Может, и не в каземате написанное, а то, что в "Кобзарь" вошло, или потом, до ареста, сочинено было.

Ясно мне одно: оставаясь наедине с собою (фельдъегерь не в счет!), не мог он отрешиться от того, что его суть, его кровь и дыхание составляло, - от Поэзии. Поэт всегда поэт -там более в горе-злосчастье. И, думается, уже на первой тысяче верст много он прочел себе из написанного раньше - им и не им написанного, много строк сложил новых (и отложил в своей памяти - авось сгодятся).

Но к этой мысли я еще вернусь - дорога длинная...

Многого не дано нам знать. Многое мы вынуждены домышлять. Но домысел не должен превращаться в вымысел-Перед мысленным взглядом картина современного художника: Шевченко везут в Оренбург.

Сидит он в телеге чуть ли не со связанными руками (во всяком случае, руками, заведенными за спину), а позади жандармы - не спускают с него глаз.

Полноте, жандармов не было. И рук за спиною тоже. Был только Виддер: человек военный, в деле фельдъегерском искушенный, действующий строго по предписанию инструкция в мундире". За доставку отвечал он один.

В пути разговаривали? О чем-то да и говорили. Виддер на этом маршруте был не впервые, информация о пути следования, о приближающихся городах, о знаменитых достопримечательностях наверняка исходила от него.

Менялись ямщики, или возницы, кучера, возчики (называли где как). Были это сплошь крестьяне: кто вел гоньбу на своих лошадях, за что освобождался от подушного, кто занимался почтовым и прочим извозом по подряду, кто был почтарем "вольным".

Старые и помоложе, хмурые и веселые, молчаливые и певучие - на козлах жили они своей, отъединенной жизнью. Смотри в спину и представляй их себе как заблагорассудится.

Точно так же и со станционными смотрителями. Сколько почтовых станций, столько и смотрителей - чиновников мелких, пуганых, лебезящих перед сильными, грубых к тем, кто не из "благородных". Шевченко смотрел на них сквозь призму пушкинской повести и видел разноликих, но в главном одинаковых Выриных.

Калейдоскоп людей, нравов, речи - все вперемешку и в таком темпе, что невозможно, кажется, ни выделить что-то, ни запомнить. Иной раз вглядывался в мужское ли, женское лицо - для художника они, для портрета, думалось. Вдруг ладная, статная фигурка заставляла сильнее биться сердце, предаваясь сладким видениям, напоминавшим о непрожитой молодости. Но видения исчезали, как и фигуры, лица - растворялись в дали размотанных верст. Что мы о пути том знаем ДОСТОВЕРНО? Ни - че - го.

В воспоминания современников версты эти бесконечные не вошли ни одной строкой. О провозе Шевченко заранее не ведал никто -никакая депеша не могла бы обогнать ретивого Виддера. Нежелательные встречи в дороге - при таком темпе - были маловероятны, а если бы и произошли, фельдъегерь знал, как их пресечь. Порученный его попечению без "попечения" не оставался ни на минуту. Виддер мемуаров не писал - его призвание было иное. Сам Шевченко?

"... все пространство, промелькнувшее перед моими глазами, теперь так же само и в памяти моей мелькает..."

Десять лет спустя он остановится - на пути в Москву - во Владимире и даже не вспомнит, что однажды на этой почтовой станции уже был. Да что там Владимире, если за полгода жизни в Нижнем Новгороде (сентябрь 1857 - март 1858) Шевченко ни разу не оговорится: а здесь я бывал и при других обстоятельствах. Мелькнуло и - промелькнуло...

А все-таки что-то да вспоминал. Дневник, 13 сентября 1857-го. "Казань городок - Москвы уголок.

Эту поговорку слышал я в первый раз в 1847 году на почтовой станции в Симбирской губернии, когда препровождался я на фельдъегере в Оренбург. Какой-то упитанный симбирский степняк, описывая моему препроводителю великолепие орода Казани, замкнул свое описание этою ловкою поговоркою. Сегодня поутру увидел я издали Казань, и давно слышанная поговорка сама собою вспомнилась и невольно проговорилась..."

Тогда он Казани не видел.

Как не видел и Симбирска.

Дневник, 9 сентября того же года:

"Другой раз я проезжаю мимо Симбирска, и другой раз не удается видеть мне монумент придворного историографа. Первый раз в 1847 меня провез фельдъегерь мимо Симбирска. Тогда было не до монумента Карамзина. Тогда я едва успел пообедать в какой-то харчевне, или, вернее сказать, в кабаке. Во мне была (как я после узнал) экстренная надобность в Оренбурге, и потому-то фельдъегерь неудобозабываемо-го Тормоза не дремал..."

Доискиваться не стану - где, когда, на каком перегоне Виддер загнал (у Шевченко убил") почтовую лошадь.

Он удивлялся: "только одну".

Удив лялся потому, что мчался сверх всяких сил и возможностей - человеческих и... лошадиных.

Из Нижнего Новгорода в Казань вел так называемый Большой Московский тракт.

Через Васильсурск, Чебоксары, Свияжск. По земле, населенной русскими, чувашами, татарами. С Волгой и ее притоками... Еще 380 верст на восток, навстречу солдатчине.

(Подчеркну: СОЛДАТЧИНЕ, СОЛДАТСКОЙ СЛУЖБЕ. Себя самого и других, моих коллег, предупрежу от бездумного жонглирования словами, которые синонимами не являются. Часто читаем: ссыльный поэт. Ссылать - по Далю - значило: "отправлять, отсылать куда на жительство, на пребывание, удалять куда против воли". Преступников, говорится в том же толковом словаре, ссылали "на каторгу, в крепостные работы, на поселение в Сибирь и на жительство, срочное или вечное, в дальние губернии, также в монастыри". Его тоже "удаляли против воли" и в губернию "дальнюю". Но не только жить там, а и тянуть тяжелую, бесконечную солдатскую лямку, когда прикажут - быть в боях и походах, придется - сложить голову "за царя и отечество". Солдатчина была много труднее просто ссылки. Так не позволим же впредь подобной путаницы понятий...) Заманчиво рассказать, да поподробнее, о Москве, Нижнем, Казани, а потом и Симбирске, а далее и Самаре того времени, когда Шевченко следовал в Оренбург.

Но он-то этих городов в те дни по сути не видел, встреч с ними у него не произошло. Так какие основания выделять их в длинной цепи Других?

Оснований нет, и выделять не стану.

В Симбирск из Казани ехали путем кратчайшим: через Сеитово, Буинск, Шумовку, 204 версты... Лаишевский тракт котировался повыше, но удлинял путь на 35 верст, почти два перегона, и фельдъегеря это не устраивало.

Виддер и торопился, и торопил.

Но мы все-таки задержимся в Симбирске.

Почему, однако, здесь?

Абзац (отдельный) из академической биографии 1984 года: "Не доезжая 30 км. до Симбирска, в с. Тагай Шевченко провел ночь с 6 по 7 июня в пересыльной тюрьме среди арестантов".

Единственный факт с указанием места и времени события на всю "дорожную" часть этой, по счету восьмой, главы обширной, и безусловно нужной, книги.

Все, вроде, точнее точного - хоть в летопись переноси.

Но откуда это извлечено? Из какого документального источника? Может обнаружена выписка из подорожной... воспоминание давнего очевидца?

Ссылки в книге нет. Другие факты ссылками подкрепляются, этот же сообщается как такой, который в подтверждении не нуждается.

Мне памятна (памятна и дорога) 26-я научная Шевченковская конференция, проходившая в марте 1983 года. Местом ее проведения был Ульяновск.

Одним из докладчиков на первом же пленарном заседании выступал доцент Ульяновского педагогического института Н.Кузминский. "Симбирск и симбирцы в жизни Шевченко" - такой была его тема.

Тут и возникла Тагайская пересыльная тюрьма.

Докладчик говорил вполне уверенно.

- Как известно, везли поэта в ссылку главным образом почтовым и этапным трактом, который соединял Петербург с Оренбургом, со скоростью до 300 километров в

сутки, НЕ ОСТАНАВЛИВАЯСЬ НА ОТДЫХ, ЕЛЕ УСПЕВАЯ МЕНЯТЬ ЛОШАДЕЙ НА

ПОЧТОВЫХ СТАНЦИЯХ...

Оставляя на совести увлекшегося оратора его высказывания насчет безостановочной гоньбы на всем многодневном тяжелом маршруте, мы слушали дальше:

- Лишь одну ночь (с 6 на 7 июня 1847 г.) удалось провести ему не в телеге, а на нарах в этапной тюрьме. Это было в с.Тагай, расположенном в 50 километрах от Симбирска по Московскому тракту...

Дальше речь шла о том, что из себя тюрьма представляла. Факт остановки и пребывания здесь докладчик счел убедительным, а коль так дал волю фантазии:

- Ночь, проведенная в Тагайской этапной тюрьме, вероятно, произвела на Шевченко тяжелое впечатление, а общение - пусть временное - с ее обитателями не могло не разбередить душу поэта. Оно пополнило его знания о положении народа новыми подробностями. Смрад, бесчисленное множество насекомых-паразитов, вместо отдыха крик, ругань, драки, дикие развлечения и картежные баталии пьяных уголовников, водку для которых приносили за мзду сами же конвойные, - такую картину пришлось наблюдать и Тарасу Григорьевичу..

Но хватит. Сведения о тюрьме, конечно, интересны, вот только к Шевченко никакого отношения они не имеют. Какой тюрьма была и как сохранившиеся помещения используются ныне - за этим стоят и архивный поиск, и личные впечатления. А что под главным фактом? Тем, ради которого все остальное?

"Документ, который свидетельствует об этом (т.е. о ночи в Тагайской тюрьме Л.Б.), был в личном архиве казахского исследователя Т.Бейсова (1911-1955) и после его смерти потерян", - значится в подстрочном примечании на странице, где начинается публикация доклада Н.Кузминского. ("Зб1рник праць двадцать mocroi науково!

Шевчешйвсько! конференцп", К., 1985).

Ох и ох! Причем тут Темир Беисович Беисов, никогда не занимавшийся жизнью Шевченко вне пределов Казахстана? Докладчик, к примечанию явно не причастный, имел в виду своего коллегу ПЕТРА СЕРГЕЕВИЧА БЕЙСОВА - к тому времени покойного доцента Ульяновского пединститута, большого знатока всего, что связано с СимбирскомУльяновском. Но, готов поклясться чем угодно и где угодно, не было у него (и при жизни не было) "документа, который свидетельствует". Утверждаю это, хорошо помня нашу встречу и наш разговор с Петром Сергеевичем незадолго до его смерти. Истый краевед, он сокрушался по поводу того, что о проездах Шевченко через Симбирск известно не более написанного им самим в Дневнике. Ни о каком документальном свидетельстве речи не шло...

Да и вообще, причем тут тюрьма? Фельдъегерю военного ведомства пользоваться "услугами" учреждения министерства внутренних дел не пристало. Ни он, ни кто другой в тюрьме, не имел никаких прав засадить Шевченко в камеру: тот не был официально ни арестантом, ни ссыльным - солдатом. (На одном из петербургских документов от 30 мая есть даже резолюция:"... незачем держать его под арестом, он уже довольно долго сидит".) В Петербурге Шевченко содержали отдельно, как "секретногоарестанта", тут же вдруг для ночлега избирается...

густонаселенная камера (и довод какой: "ведь по дороге в Сибирь политические ссыльные содержались вместе с уголовниками"!) Все придумано, все безосновательно, ан нет попадает "факт" даже в АКАДЕМИЧЕСКУЮ биографию. (Хорошо, что поправили свой же сборник, где дата "ночевки в тюрьме" обозначена вовсе оригинально: "з 6 на ЛИПНЯ". Впрочем, сборник увидел свет на год позже биографии). Ни докладчик в Ульяновске, ни биограф в КиевЪ даже не сверились: а на самой ли дороге стояла тюрьма?

Сверившись, они бы убедились, что попасть в село Тагай можно было, лишь сделав изрядный крюк. Так для чего избирал фельдъегерь пути кратчайшие, сокращал расстояния?

Всюду на почтовых станциях Виддер предъявлял фельдъегерскую подорожную.

Предъявил он ее и на Симбирской. Остановка была не продолжительной - "едва успел пообедать в какой-то харчевне, или, вернее сказать, кабаке".

Тут у Н.Кузминского суждение, не лишенное оснований: "Вероятно, ульяновским краеведам 20-х годов были известны остатки этой харчевни. Она стояла при въезде в Симбирск по Московскому тракту, неподалеку от моста через Свиягу. Не случайно улицу Большую Конную, которая прилегает к этому месту, переименовали в улицу Шевченко".

И снова дорога...

Полторы тысячи верст для Шевченко "промелькнули". Но чем ближе становился край его неволи, тем пытливее, острее всматривался он во все, что можно было увидеть.

"...Смутно только припоминаю то неприятное впечатление, которое произвели на меня заволжские степи.

Переправясь через Волгу, я в Самаре только пообедал и сейчас же выехал. И после волжских прекрасных берегов передо мною раскры-лася степь, настоящая калмыцкая степь. Первая станция от Самары была для меня тяжела, вторая легче, и глаза мои начали освоиваться с бесконечными равнинами".

С Волгой он в пути своем встречался не раз. И хоть не было для него ближе, дороже, роднее Днепра, не мог не восхищаться Шевченко красотою великой реки России и ее берегов.

"После волжских ПРЕКРАСНЫХ берегов..."

Это как итог впечатлений. Из всего, что промелькнуло, запомнилась она, Волгаматушка. И не только в Самаре - всюду, где с ней соприкасался.

Тем разительнее оказался контраст: "прекрасные берега" и - "настоящая калмыцкая степь". Почему "калмыцкая"?

0 заволжской степи он знал по рассказам и по литературе. А в устных рассказах и печатных книгах сложились уже определенные представления: если степь за Волгою, значит непременно калмыцкая. Вот и у Пушкина: "друг степей калмык".

Ну, а если объективно? Тогда, в сороковые годы прошлого века, калмыки действительно представляли собою одну из многочисленных народностей, населявших эти места и весь край. Большой знаток его И.Ф.Бларамберг в своих воспоминаниях писал:

"Калмыки, живущие в губернии, причисляются к оренбургским и уральским казакам.

Мало кто из них ведет оседлую жизнь, большинство еще кочует с 15 мая по 15 сентября вблизи деревень и станиц. Кроме службы они занимаются земледелием и скотоводством, предпочитая последнее..."

Эту степь, те самые места ее живописал американец Юджин Скуй-лер, проезжавший тут годы спустя и примерно в такое же время.

"Нет ничего красивее степи в это время года",- передавал он свои впечатления и увлеченно рассказывал о покрывавшей равнину траве яркоизумрудного оттенка, разноцветье темнопурпурных анемонов, светлорозовой валерьяны, удивительных тюльпанов. "Ощущение бодрости, которую вызывала во мне степь, не притуплялось, а скорее усиливалось по мере нашего продвижения..."

Любовался Шевченко. А любуясь, вспоминал:

1 там степи, i тут степи, Та тут не таки...

Впечатления личные складывались по крупицам. Он смотрел и сравнивал.

Сравнивал - и вглядывался еще внимательнее. Стихи Шевченко додумает, запишет уже на месте.

"Первая станция от Самары - Алексеевск.

До Алексеевска ему было "тяжело": степь и степь.

Ко второй - Бобровке - стало "легче".

С каждоапоследующей (Малышевка... Богот-Умет...3аплавная...) глаза все более "освоивались" с "бесконечными равнинами".

Дорога безлюдной не была.

Снова Юджин Скуйлер:

"Поскольку мы ехали по главному пути в Среднюю Азию, то на дороге мы редко бывали одиноки. И получаса не проходило, как нам навстречу попадался кто-нибудь: то один-два крестьянина, то почтовые из Оренбурга, военный курьер или группа солдат, сопровождавших какой-нибудь поезд; иногда длинные обозы товаров из Самары, а иногда тюки хлопка, доставляемые на верблюдах из Бухары или Хивы. Однажды нагнали поезд из трех колясок, сопровождаемых верховыми. Они ехали очень медленно, поднимая клубы пыли, и все же наш возница держался за ними, не предпринимая попытки обогнать.

Я прикрикнул, чтобы он поторапливался, но он... сказал, что это какой-то генерал и что его убьют, если он его обгонит. Я попытался доказать ему нелепость подобной ситуации, но он был непоколебим..."

Виддер в таких случаях действовал круто, и ни один ямщик ослушаться не смел.

Фельдъегерь из Петербурга чувствовал себя совершенно независимым.

Читаю шевченковское описание в повести, а сам рассматриваю старые карты, которые хранит картографическая коллекция Государственного архива Оренбургской области. Они-то и позволяют с наибольшей достоверностью представить путь, проделаный Тарасом Шевченко в июне сорок седьмого.

Путь горьких раздумий о будущем.

Дорога.- мастерская.

Определение, неожиданное не только для вас. Для меня тоже. А, собственно, почему? Никого не удивляет, когда читаем или говорим: творческая мастерская писателя... творческая лаборатория поэта... Никто, надеюсь, не представляет себе при этом помещение со станками и тисками, колбами и ретортами. К чему они тут? Стихи - это сердце, которое страдает и радуется. Стихи - это мысль, не дающая покоя мозгу. Это образ, складывающийся не сразу, не "сходу" и долго о себе напоминающий: подумай еще, тут бы по-другому, не так. Но как?

Мастерская поэта - она и в дороге, когда не только дремлется, а и ДУМАЕТСЯ.

"...Не зробив я, i не думав я, отамане, батьку мш, крму-небудъ лихого, а терплю горе i бог знае за що. Така мабуть уже уам кобзарям погана доля..."

Пушкин. Рылеев. Лермонтов. Полежаев. Одоевский. Славные Кобзари России и мира, сколько и как вы страдали, какие муки приняли! А стихи ваши живут, стихи вечны.

"...уам кобзарям погана доля, як i мен! недотепному випала".

Будто не строки в письме к Кухаренко читаю, а мысли, сокровенные мысли поэта подслушиваю.

Мастерская это не только полет вдохновения, но и мучительные -мучительносладостные! - доделки-переделки, бесконечные поиски самых точных слов, образов.

Написанное в каземате III отделения он везет с собою. Сложенные в тоненькую книжечку листочки почтовой бумаги - трудно ли их припрятать? Ну, а если бы не записал, так-таки забыл? Нет, конечно. Весь цикл он посвятил своим товарищам, своим соузникам.

Згадайте, брат!я моя...

Бодай те лихо не верталось:

1з-за решотки визирали...

Посвящение нужно - само напрашивается. Дадут ли ему взять карандаш? Как руки отрубили: "С запрещением писать и рисовать". Поэту - и не сочинять?! Художнику и не рисовать?!

"Весенне сонечко ховалось" посвятит Николаю Ивановичу Костомарову и его матери, Татьяне Петровне. Как она убивалась тогда, сердечная! Вот уж поистине:

"чоршше чорно! землГ.

Дивлюсь - НЕВОЛЬНИКОВА мати...

Не так, пожалуй, надо. Ну, а если:

Дивлюсь - ТОВАРИЩЕВА мати...

Дивлюсь: ТВОЯ, М1Й БРАТЕ, МАТИ...

Так точнее. О, поэзия, могу ли жить без тебя? И нужно ли тогда жить?

Первые три переезда показывались еще кое-где вдали неправильными рядами темные кустарники в степи, по берегам речки Сакмары. Наконец, и те исчезли. Пусто, хоть шаром покати. Только - и то местах в трех - я видел: над большой дорогой строятся новые переселенцы..."

От Симбирска до Оренбурга - верст шестьсот. Две трети этого расстояния позади.

Оренбург все ближе, хоть ехать еще и ехать - дня два наверняка.

- Кутлубанка... - Елшанская... Здесь увидел он переселенцев.

Земли вокруг было много, и земли хорошей. Потому-то издавно Бузулукский уезд и привлекал к себе крестьян из Курской, Рязанской, Воронежской и других губерний. В поисках лучшей доли совершали они тысячеверстные переезды, в пути очень часто лишаясь последнего.

Увидел и коренных жителей этих мест. Бросались в глаза "калмычки с грудными детьми на плечах", даже головные уборы их заметил: "четырехугольные красные шапочки, наподобие кучерских". "Совершенно цыганки, только что не ворожат..." Они ТЯНУЛИСЬ к русским мужикам и бабам, из далей дальних приехавшим в раздольные их места, и это тоже ему запомнилось, в голове его отложилось.

"Большая дорога" - или, как на картах, "большая линейная", "большая почтовая" на значительном протяжении шла вдоль реки Самары, левого притока Волги, берущего начало с Общего Сырта. Шевченко в "Близнецах" окрестил ее САКМАРОЙ. Но это совсем другая река, с ней автор повести встретится уже близ Оренбурга, где и впадает она в Урал. Ошибка, или описка, налицо; к сожалению, ни в одном издании ее не исправляют и даже не оговаривают.

За десять лет до того, как проезжал Шевченко, увидела свет книга тайного советника Иосифа Дебу "Топографическое и статистическое описание Оренбургской губернии в нынешнем ее состоянии". Десятилетие - срок небольшой и, полагаю, не будет ошибкой, если сошлюсь на этот ученый труд, как на свидетельство СОВРЕМЕННИКА.

Что писал Дебу о Бузулуке?

Сообщая, что город сей отстоит от Петербурга на 2041 версту (такой путь к тому времени оставался уже и за спиною Шевченко), что основан он в 1736 году и "построен на левой стороне реки Бузулук, впадающей в Самару в трех верстах от города, и правом берегу реки Домашки", автор описания характеризовал бывшую крепость так: "Строение в городе почти все деревянное, кроме острога и присутственных мест, кои каменные;

церковь одна, деревянная, и до 400 обыкновенных домов. Число жителей простирается до 1000 душ мужеского пола".

Герб города - опять же по Дебу - представлял собою "щит, разделенный на две половины: в верхней изображен губернский герб, а в нижней в зеленом поле серебряный олень, в знак изобилия сих зверей в уезде".

... Бузулукский бор знаменит на весь мир. На восьмидесяти тысячах гектаров настоящее чудо природы, собравшей здесь несметные лесные богатства, тем более замечательные оттого, что со всех сторон окружены степями.

Шевченко о боре не пишет, хотя в ряде мест на пути к Бузулуку тракт подходит к лесу довольно близко. Чем это объяснить? Тем, наверное, что у бора путники оказались уже вечером и прозжали тут в сумраке опускавшейся на землю ночи.

Но коль так, то именно в Бузулуке - последнем городе перед Оренбургом препроводитель и препровождаемый остановились на короткий ночной привал, чтобы с рассветом свой путь продолжить. Подневольное путешествие шло к концу.

Мемориальная доска в современном Бузулуке напоминает: в июне 1847-го через город проследовал великий сын и поэт Украины.

"Проехавши город Бузулук" (так в повести), Шевченко заинтересовался "плоскими возвышенностями Общего Сырта".

Сырт - по-казахски - "высокое место". Общий Сырт тянется посредине южного Приуралья цепью увалов с поверхностью то волнистой, то равнинной, со склонами то плавными, то крутыми, с оврагами и шиханами, с ложбинами и шишками - непривычный глазу человека не здешнего, необычный, и необычно-прекрасный, во всем. Привыкший к природе иной, впитавший в себя красоту земли украинской, Шевченко как-то сразу увлекся величаво-суровым ландшафтом орен-бургского Сырта. Увлекся настолько, что "любуясь этим величественным горизонтом,... незаметно въехал в Татищеву крепость". А до Татищевой, если считать от Бузулука, было не много и не мало- 186 верст!

Вот она, сила настоящей красоты, заставляющей забывать и про беды свои, и про усталость...

Встречи с Татищевой Шевченко ждал.

Опять из "Близнецов" "... Я (напомню, что рассказ идет от имени лекаря Сокиры -Л.Б.) отдал подорожную смотрителю, а сам остался на улице, и, пока переменяли лошадей, я припоминал "Капитанскую дочку", и мне как живой представился грозный Пугач в черной бараньей шапке и в красной епанче, на белом коне..."

Мысли о Пугачеве будоражили Шевченко в течение всего его переезда по дорогам края.

В разгар Крестьянской войны в руках повстанцев оказались все крепости по Самаре, через которые он проехал: и Тоцкая, и Сорочин-ская, и Новосергиевская, и Переволоцкая. (Тогда же к восставшим присоединились крепостные в районе Бузулука, позднее пугачевцы держали в своих руках и эту крепость).

Как ни высока была скорость поездки, как ни мало времени отводилось на отдых (Виддер поблажек не давал), увидеть и узнать он мог многое. Тем более, что о "пугачевском прошлом" мест своей неволи знал давно. Вот и тут, в Татищевой, вспоминал поэт не что-нибудь иное, а пушкинскую повесть и в воображении возникал Пугачев грозный Пугач". Не закованный в кандалы и не в клетке, каким рисовал его за три года до того, иллюстрируя книгу Н.Полевого'"Ис-тория князя Италийского, графа СувороваРымникского, генералиссимуса российских войск". Нет, величественный и сильный победитель "на белом коне". Тут он представился "как живой" и виделся во многих татищевских бородачах, которые ему встречались.

Что значит " припоминать" прочитанное, если находишься там, где происходили описанные в произведении события?

Искать прошлое в современном. Пытаться разглядеть то, вычитанное, в облике подлинного места действя. "Примерять" к событиям себя сомого. А если короче - увидеть, понять, прочувствовать, додумать.

Стремился к этому и Шевченко, не по своей воле попавший в одну из первых русских крепостей на Урале. Крепость, которой так лихо овладел Пугачев в сентябре 1773-го: весь крепостной гарнизон перешел тогда на сторону крестьянской армии.

Крепость, из которой пугачевцы были выбиты в конце марта следующего, 1774-го, что означало крупное их поражение.

"Крепость сия разорена и сожжена была бунтовщиком Пугачевым и с того времени укрепления не имеет..." Это вновь тайный советник Дебу. В его же, Шевченко, глазах Татищева оставалась пугачевской. И не случайно выделил он давнюю крепость, теперь уже разрушенную, в своей повести. Знал о ней раньше, из книг. Теперь увидел воочию.

Не рождались ли тогда на крутом берегу-мысу, некогда созданном встречей Урала и Камыш-Самары, в селении, начало которому положили его земляки-украинцы, незаписанные строки поэта?

Татищева на поэзию вдохновляла.

Сделаю вставку почти личного характера.

В тот день - а случилось это лет двадцать пять назад - я чуть не опоздал на защиту собственной диссертации. Если бы не позвали, опоздал, хотя и находился на этом же этаже, в полусотне шагов от актового зала.

С самого утра засел за выписанные накануне дела в отделе рукописей - бумаги из фнда Осипа Бодянского. Раньше всего углубился в "Сборник украинского народного творчества и стихотворений разных авторов 40-х - 50-х гг. XIX вка".Прочел (а где-то пробежал) одно, другое, третье. Одолел поэму "О смерти Ивана Коновченка или о походе казаков против татар". И вдруг - "Сказка про Пугачева и про вдову Харлову"!

Ночь осенняя, ночь ужасная Уж покрыла свод черной тучею, Ветры буйные разгулялися, С лесом черным разыгралися Шутки шутят богатырския:

Зелены ломают сосенки, Дубы с корнем вон вырываючи.

Ох вы, ветры, ветры буйные, Дай-ка, ветры, к вам прислушаюсь Чу, несетесь вы степью гладкою;

А люба вам Русь привольная?..

Поэтическое повествование начинается и развертывается в манере былинного эпоса. Так же неспешно входят в него Пугачев и пугачевцы, которых безымянный автор сравнивает с могучей стихией, коей все нипочем.

...Разгулялся Емельян Пугач, Заходили очи бойкия, затряслись плеча могучия;

Стал одной рукой сабельку похватывать, А другою бороду поглаживать И товарищей похваливать, И перед ними начал речь держать:

"Что же, любо пировати С православным вам царем?

Дай Московию нам взяти Уж тогда не так попьем.

Янеральством награжу, Всех бояр отдам в крестьяны, И уроком обложу...

Шестнадцать страниц тетрадного формата заняла в сборнике романтическая эта поэма о событиях осени 1773 года. Историческим ее источником стал подлинный эпизод тех дней начального этапа восстания, когда Пугачев чувствовал себя (и был) в полной силе. Елизавету Харлову - дочь коменданта Татищевой крепости полковника Елагина незадолго перед тем выдали замуж за коменданта Нижнеозерной (Столбовой) крепости майора Захара Харлова. В преддверии штурма майор отослал юную свою жену к отцу с матерью, а сам вступил в бой и потом погиб: захваченного пугачевцами, его подвергли казни. Но недолго довелось жить в отчем доме молодой вдове. На следующий день повстанцы захватили и Татищеву. Елагин с женою были убиты. Красавица-вдова приглянулась Пугачеву и тотчас оказалась в его руках. Прикипел к ней Емельян Иванович сердцем, полюбил горячо и страстно.

...Для нее Пугач жизнь щадил в боях, Умерял свое молодечество И осаживал перелетного скакуна-коня сердитого..

Только оказалась эта любовь поперек горла недругам Пугачева среди старшин войска. Потребовали они смерти Лизы и ее маленького брата. Изо всех сил сопротивлялся тот расставанию с возлюбленной наложницей, но в конце концов отступил, сдался.

...И повесил Пугач буйну голову.

И пошел домой поруганный.

Не на радость он распотешился;

Веселяся пировати зачали, Зато плохо пир покончили.

"Конец первой части"... Есть ли вторая? Искал ее в Киеве, в Петербурге, в Москве не нашел. Существует ли она? Но уже на этих, прочитанных, страницах встретился не с "кровавым убийцей", каким представляла Пугачева верноподданническая литература и наука, а с народным богатырем, человеком недюжинного ума и нежной души.

..."Сказка про Пугачева и про вдову Харлову" соседствует в рукописном фонде Института литературы им. Т.Г.Шевченко с бесценным творческим наследием гения украинской литературы, в том числе рукописью "Близнецов" с теплыми строками о Пугачеве и Татищевой.

Не премину сказать, что мой товарищ в разведке истории и судьбы "Сказки..."

уфимец Виктор Сидоров установил: записана она на бумаге, изготовленной в 1847-м.

Том же сорок седьмом, когда Шевченко следовал через именитую крепость героиню и "Капитанской дочки", и оригинального произведения неизвестного поэта...

О ней, этой крепости, кто только не вспоминал. И по тому, КАК вспоминал, судить о писавшем можно без опасения ошибиться. Сошлюсь на Павла Небольсина - его "Рассказы проезжего о странствиях по Заволжью, Уралу и по Волге" ("Отечественные записки", 1853, июнь).

Татищева у него такая:

"Утренний чай мы пили в Татищевой - все это места, хорошо знакомые по пушкинской истории Пугачева. Об этой несчастной эпохе нет даже и помину; теперь край уж не та дикая пустыня, какою он был 80 лет назад.

Казачки здешние ходят в сарафанах, которые стягиваются не на талье, а на половине груди; поясов не бывает. У девиц волосы заплетаются в одну косу; женщины же голову завязывают платком и, закрепив сзади узел, оба конца распукают по сторонам. На ногах белые чулки и коты; рубаха белая с длинными рукавами..."

На бывшую крепость, а тогда уже казачью станицу, Небольсин смотрел из "окна, уставленного цветочными горшками". Увидел он не многое. Во всяком случае, не то, что Шевченко. И, конечно, не живого Пугачева на белом коне.

...Что не дано, то не дано...

С Татищевой он свиделся и простился в день, который в летописях шевченковской жизни обозначен как дата доставки его в Оренбург.

В этот же день была на пути еще одна крепость - Чернореченская, было - между ними - село Рычковка. Как только достигла их весть о взятии Татищевой, стар и мал вышли навстречу повстанцам.

Гарнизон и жители Чернореченской встретили "крестьянского царя" хлебом-солью и тотчас приняли присягу ему на верность.

Везли Шевченко в Оренбург дорогою памятной, исторической.

Как тут не упомянуть, что те же тысячи верст, и почти по тому же маршруту, проехал четырнадцатью годами раньше Пушкин. Целью задуманной (и осуществленной) им поездки был Оренбургский край, а в нем - сбор материалов о Пугачеве и его сподвижниках, о Крестьянской войне, которая на этих просторах бушевала.

Материалов отнюдь не из официальных источников. С ними он достаточно полно ознакомился в столице..

Не на этой ли дороге истоки одной из линий неосуществленного Шевченко замысла "четырехтомного нраво- описательно- исторического романа", в котором собирался раскрыть "нравы, обычаи и историю" уральского казачества? (О своем замысле он сообщил на первой же странице повести "Варнак", написанной в Новопетровском укреплении).

Создать задуманную эпопею ему не удалось. Отголоски тех бурных событий - в строке из поэмы "Москалева криниця": "пугав Пугач над Уралом", ну и, конечно, в словах "Близнецов" о впечатлениях от Татищевой...

Путь А.С.Пушкина занял месяц: отправившись в дальнюю дорогу 17 августа года, он въехал в Оренбург 18 сентября.

Шевченко был на месте уже "на осьмые сутки".

"Рекорд", конечно, принадлежал не ему - служаке Виддеру.

ДНИ ОРЕНБУРГСКИЕ

Начну с документов, прямо связанных с доставкой Шевченко в Оренбург.ЗО мая 1847 года СЕКРЕТНО N 303 Господину командиру ОтдельногоОренбургского корпуса Государь император высочайше повелеть соизволил бывшего художника С.Петербургской Академии художеств Тараса ШЕВЧЕНКА, за сочинение возмутительных стихов, определить в Отдельный Оренбургский корпус рядовым, с правом выслуги, под строжайший надзор, С ЗАПРЕЩЕНИЕМ ПИСАТЬ И РИСОВАТЬ, и чтобы от него, ни под каким видом, не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений.

О такой монаршей воле сообщая вашему высокопревосходительству для надлежащего исполнения и препровождая при сем рядового Шевченка, под присмотром фельдъегеря Виддера, имею честь покорнейше просить почтить уведомлением: в который из оренбургских линейных батальонов он будет зачислен.

Управляющий военным министерством

СЕКРЕТНО

Вашему превосходительству имею честь донести, что отправленный при отношении вашем к г-ну корпусному командиру от 30-го мая за N 303-м, под присмотром фельдъегеря Виддера, рядовой Тарас ШЕВЧЕНКО, отданный в военную службу из художников С.-Петербургской Академии художеств за сочинение возмутительных стихов, прибыл в Оренбург 9-го июня, в Л-ть часов пополудни, и зачислен в оренбургский линейный N 5-го батальон, с учреждением за ним строжайшего надзора.

11 июня 1847 года.г.

Два документа.

Первый из них Виддер вручил кому следует сразу по прибытии в Оренбург.

Второй - увез с собою в подтверждение выполнения задания и... принятия от него пассажира, ставшего отныне нижним чином.

В Петербурге рапорт оброс всякими пометами.

"Краткий доклад" - это резолюция о том, в какой форме сообщение генерала Толмачева надлежало доложить царю.

"N 278 секретно" - такой номер поступившему документу присвоили в переписке военного министерства "N 328 в инспекторский департамент" - содержание его следовало сообщить и в другие заинтересованные ведомства.

"Секретный журнал, N 397" - попала бумага и в эту, особо важную книгу.

Наконец, "20 июня 1847". В этот день, по всему судя, докладывал Виддер непосредственно своему начальству в Петербурге о передаче Шевченко оренбургским военным властям и своем возвращении - для выполнения дальнейших поручений.

Шевченко 20 июня был на пути в Орскую.

Но возвратимся в ДЕВЯТОЕ.

... Число это вдруг взяли под сомнение.

Выразился я осторожно, а у академических биографов и сомнений-то нет: не девятого вовсе - восьмого.

Только что, на странице 200-й, мы прочли: путь из Петербурга в Оренбург был преодолен "за восемь с половиной суток". Страница 202-я и - утверждение другое: "На самом деле", как, оказывается, свидетельствовал сам поэт, его доставили в Оренбург на "осьмые сутки" - 8 июня.

Но, позвольте, нигде и никогда Шевченко конкретный день не называл. Ссылаться на то, что "прибыл поздно, и ночью, конечно, никто не мог заниматься оформлением документов", значит не представлять себе существовавшей тогда процедуры и брать под сомнение деятельность круглосуточно несшего службу комендантского управления, или ордонансгауза. Отлучался (а хотя бы и шел спать) плац-майор - оставался плац-адъютант;

кроме них был в ночное время дежурный штаб-офицер. Принять фельдъегеря из столицы, решить формальности насчет препровожденного им на службу в корпус было делом простым и привычным, не требовавшим какого-либо распоряжения высшего начальства, а значит и откладывания его "до завтра". Система существовала четкая, отработанная, соблюдалась с максимальным усердием, а потому и странно читать в монографии итогового характера обвинение такого рода: "Поскольку рапорт А.Толмачева основывался на личном деле, заведенном 9 июня, то в нем и допущена неточность".

Нет, неточность не в рапорте... Биографы отдали предпочтение воспоминаниям Федора Лазаревского, написавшего, что 9-го, в два часа дня, к нему, чиновнику Пограничной комиссии, подбежал запыхавшийся писарь Галявинский и сообщил: ночью привезли Шевченко и теперь он в пересыльной казарме. Ночью, сосчитали авторы биографического труда, это 8-го (а восьмое поближе к "осьмым суткам" в их подсчете), и совершенно официальный документ отодвинули как "не соответствующий", безоговорочно приняв дату из воспоминаний, написанных... почти СОРОК лет спустя.

Позиция, что и говорить, необъяснимая, от объективности далекая. Но как бы не пошла ошибка бродить по изданиям будущим!..

"...Солнце только что закатилось, когда я переправился через Сакмару, и первое, что я увидел вдали, это было еще розового цвета огромное здание с мечетью и прекраснейшим минаретом. Это здание называется караван-сарай, недавно воздвигнутое по рисунку А.Брюллова. Проехавши караван-сарай, мне открылся город, то есть земляной высокий вал, одетый красноватым камнем, и неуклюжие Сакмарские ворота, в которые я и въехал в Оренбург..."

Таким было первое впечатление о городе не только лекаря Сокиры, но и самого Шевченко.

Документ уточняет час приезда: "в 11 -ть часов пополудни". Строки из "Близнецов" совпадают даже в этом. 9 июня старого календаря -21-е нового. Заход солнца, как сообщается на календарном листе одного из самых долгих дней в году, - в 22.20.

Примерно в это время переправлялся фельдъегерь с осужденным через реку, чтобы, покрыв в течение следующих часа-полутора последние версты пути, сдать Шевченко "по принадлежности".

С Александром Брюлловым он встречался в мастерской великого Карла, братапогодка. Его строения тешили взгляд на Дворцовой площади и в Пулкове, а талантливые рисунки - в сборнике "Сто русских литераторов", который иллюстрировал и Шевченко.

Тут же искусство Александра Павловича предстало перед ним в новом свете. Каравансарай был виден отовсюду и с любого места удивлял своей гармонией. Изумительное постижение особенностей востока, прямо-таки невероятное чувство места и времени, красота и целесообразность во всем... О строительстве караван-сарая он слышал давно. Не ждал и не гадал, что увидит все это сам. Ансамбль блистал новизной: только год назад состоялось его торжественное открытие.

Мимо проехали, не останавливаясь. Да что там проехали? - промчали! Виддер спуску не давал...

"...На мой взгляд, в физиономии Оренбурга есть что-то антипатичное, но наружность иногда обманчива бывает. И я лучше сделаю, если не буду вам писать о нем, пока к нему не присмотрюся..."

Опять Сокира. И опять Шевченко. "Что-то антипатичное..." А все-таки надежда:

авось и тут все окажется иначе, чем представлялось с первого взгляда. "... Обманчива бывает"... Дай, Бог!

Оренбургу в это время было немногим более ста лет. Заложенный в 1735-м на месте нынешнего Орска, он пять лёт спустя, в 1740-м, получил новые координаты (переселился туда, где сейчас село Крас-ногор) и только в 1743 году упрочился на высоком берегу Урала, где прежде стояла Бердская крепость; здесь город и стал развиваться.

Даже проехав караван-сарай, Шевченко не мог считать себя в Оренбурге, а лишь увидел его на более близком расстоянии.

Представлял тогдашний Оренбург многоугольник, окруженный валом и рвом.

Высота вала равнялась 12 футам, такой же была глубина рва; что касается его ширины, то она составляла 35 футов. Протяженность вала и рва превышала пять верст. 11 полигонов, 10 бастионов, 2 полубастиона - вот что определяло главную силу укреплений городакрепости.

Для въезда и выезда в Оренбурге были ворота: Водяные, Черноре-ченские, Орские, Сакмарские.

Через Сакмарские он и въезжал.

Миновав мост, переброшенный через сухой ров, лошади остановились перед воротами - каменными, сводчатами и, как всегда с вечера, запертыми. В темное время суток из города обычно не выпускали, и у приезжих проверяли документы.

Проверка бумаг петербургского фельдъегеря заняла не много времени.

Шлагбаум поднялся, ворота распахнулись.

Каждый смотрит на мир своими глазами, воспринимает все и чувствует по-своему, в зависимости от многого и, конечно, от настроения, владеющего им в это время.

Ехал в Оренбург и Н.П.Беклемишев - молодой полковник, назначенный командовать здесь башкиро-мещерякским войском. Впечатления свои он передал в письме к Ф.П.Опочинину, которое я прочел и списал в фонде 199 Отдела письменных источников Государственного* Исторического Музея.

"... Я подъезжал к Оренбургу вечером. Необъятная для глаза степь загорелась лучами заходящего солнца и на огненном небосклоне рисовалось огромное здание в мавританском вкусе с великолепным минаретом. "Что это?" - я спросил у ямщика.

"Управление башкирского атамана и их караван-сарай". Можете себе вообразить, как это польстило моему самолюбию. Строение это, стоящее за городом, есть творение незабвенного Перовского. План составлял Брюллов. Мечеть с ее минаретом есть великолепное изящное здание, в нее стекаются с восторгом тысячи мусульман. Вряд ли есть в России мечеть великолепнее этой. Она делает всегда большое впечатление на проходящие караваны из внутренней Азии...

Въезжаю в город. Длинная широкая улица. Везде каменные дома, на площади великолепное здание. Оно было выстроено Перовским для корпусного штаба. Теперь в нем помещается Неплюевское училище. Далее, большой дом в италианском вкусе. Опять Перовский! - Это выстроенное им дворянское собрание. В конце улицы на горе над рекою Уралом дворец. Опять Перовский! - Это губернаторский дом, который Василий Алексеевич успел окончить и обмеблировать роскошно на восточной оконечности империи..."

Выписки обрываю - достаточно и того, что привел. Не премину сказать, что в цокольном этаже "великолепного здания", на главной гауптвахте, Шевченко провел две недели под арестом весною 1850-го, "дом в италианском вкусе" автор книги связывает с рождением его известного стихотворения "Огш горять, музика грае...", а в "дворце" он писал портрет губернаторши Обручевой, которую тот же Беклемешев назвал в письме "одним из лучших украшений Оренбурга". ("К уму и ловкости она соединяет красоту и необыкновенную стройность и приятность в обращении...").

Все эти дома мог видеть в свой первый проезд по главной улице и Шевченко. Но радостного возбуждения Беклемишева в нем не было. Чему мог он радоваться, следуя в неволю?!

Главная называлась Губернской - узнал об этом, конечно, позже. Была она попитерски прямой и достаточно широкой. Тем более широкой, что с обеих сторон стояли преимущественно дома одноэтажные. Но были и постройки выделявшиеся.

Петропавловская церковь... Гостиный двор - пусть в один этаж, но приметный во всех отношениях (полторы сотни лавок!)... Церковь Вознесения... Большой, нарядный дом с мезонином - еще XVIII века... Обширная площадь - парадная... А уж дальше и здание, которое расхваливал Беклемишев, и другие, в письме расписанные, и... еще некоторые, в его описание не попавшие...

В их числе - ордонансгауз. Тоже в один этаж, но высокий и поместительный. Он был напротив и чуть ниже губернаторского дворца. Прямо против него возвышалась лютеранская кирха да стояла единственная на весь город аптека (дом, который занимала, привычно называли "рычковским" - принадлежал он в прошлом П.И.Рычкову, первому члену-корреспонденту Петербургской Академии наук).

...Ордонансгауз - напомню - это комендантское управление.

Лошади остановились здесь.

"Жандарм привез его... прямо в ордонансгауз, где Шевченко в передней проспал ночь на голом полу..." - свидетельствовал М.МЛа-заревский, друг поэта.

За двадцать лет до Шевченко тут содержались под строгой охраной "оренбургские декабристы" - Колесников, Дружинин, Таптиков, Старков и другие. Десятилетия спустя уже после Шевченко - побывал в этих стенах Чернышевский. Да и многие другие невольные жители города их не миновали.

Здание с тех пор много раз достраивалось и перестраивалось. Сначала оно стало длиннее, потом из одноэтажного превратилось в двухэтажное, от прежнего осталось мало, но если зайти с переулка или со двора, то можно увидеть стены и окна былого комендантского управления. Сюда-то доставил Виддер своего подопечного - "бывшего художника".

Плац-майор и плац-адъютант здесь и жили.

Откуда это известно? Из архивного дела начала пятидесятых годов. (ГАОО, ф.6, оп.6, д. 13195). Дает оно представление и о состоянии дома в целом.

"Здания ордонансгауза пришли в такую ветхость, что совершенно невозможно плац-майору и плац-адъютанту занимать зимой им назначенные квартиры..."

(Сейчас, однако, до зимы было далеко - разгоралось жаркое в этих местах лето).

"В караульной комнате при арестантской печь до того растрескалась и разошлась, что топить ее нельзя дальше без явной опасности..."

(В июне о трещинах в печи думает разве что самый рачительный хозяин).

На ремонт требовалось 2287 рублей 411/4 копеек серебром. Это в 1853-м. Не намного меньше того следовало затратить шестью годами раньше, в сорок седьмом.

Каменные помещения, которые военное ведомство арендовало у гражданского, не в лучшем виде находились уже тогда.

Но это, как говорится, деталь обстановки. Пришлось к слову и упомянул...

Шевченко было не до того, каков ордонансгауз в Оренбур-' ге. И вообще, пожалуй, ни до чего. Жизнью его распоряжалась судьба. Судьба в лице всеведущего Виддера.

Канителиться не пришлось: дело было привычным. И для фельдъегеря, и для чинов комендатуры. Доставленного из Петербурга опасного стихотворца на службу определять не им. Наступит утро - будут и распоряжения. Повод не такой уж серьезный, чтобы тревожить сон его превосходительства господина военного коменданта. Завтра... все завтра-Где и как спал Шевченко в ордонансгаузе мы не знаем. Приведенная раньше строка из воспоминаний Михаила Лазаревского - о ночевке на голом полу - силы ДОКУМЕНТА не имеет. В самом Оренбурге мемуарист тогда не жил, информацию о тех днях получал в разное время и из разных источников, писал же годы и годы спустя, когда поэта в живых уже не было и о нем стали складываться легенды. Мог спать не в передней (где ей, кстати, в учреждении такого рода быть?), не на голом полу - на скамье или койке (не арестант и еще даже не рядовой, а только "препровожденный"...), но в его, Шевченко, положении не меняло это (и не значило) ровным счетом ничего.

Первая ночь в Оренбурге.

После долгой тряской дороги сна звать не пришлось.

Военный комендант Лифлянд Михаил Кристианович был старым, испытанным служакой. В Оренбурге его знал всякий. Знал и остерегался. Начальствуя над гарнизоном, он никому не давал поблажек, всюду наводил страх.

Совсем в те годы молодой офицер Н.Г.Залесов (быть с годами и ему генералом) не преминул в своих записках вспомнить: "Особенно нам был тяжел комендант, генерал Лифлянд, имевший тройку рысаков. Поднесется, бывало, к караулу из-за угла во всю прыть, проделать церемонию не успеешь, ну и под арест".

Двухэтажный комендантский дом находился рядом с ордонансгау-зом и, собственно, составлял с ним единое целое. (Он и сейчас на своем месте, внешне мало в чем изменившийся). Поутру, как обычно, плац-майор отправился к Лифлянду с докладом обо всем, что произошло с вечера в гарнизоне. Доложил и о доставке Шевченко. А вскоре пред генеральские очи предстал тот самолично.

"Утром его принял комендант Лифлянд..." (произошло это, скорее всего, не в комендатуре, а в ЛИЧНОЙ РЕЗИДЕНЦИИ генерала) и "... отправил в казармы 3-го Оренбургского линейного батальона". Знаем об этом тоже от М.Лазаревского; никаких других сведений на сей счет нет. А что, собственно, знать хотелось? Как "прием" проходил? О чем говорили? Да вряд ли и говорили. Вопрос - ответ... По обычной официальной процедуре. Без отклонений, скажем, в сторону поэзии. Поэзия коменданта не интересовала, хотя приводилось ему - конечно, "по долгу службы" - иметь дело и с поэтами: в Оренбург отправляли ВСЯКИХ.

Но отчего попал Шевченко в казарму именно этого, третьего, батальона?

"...имею честь покорнейше просить почтить уведомлением: в который из оренбургских батальонов он будет зачислен... Адлерберг..." Решение вопроса лежало на обязанности командира корпуса. Окончательное распоряжение мог дать только он (а в отсутствие его - лишь официально замещающее лицо).

Лифлянд таким лицом не являлся. Не батальон, а КАЗАРМУ определял комендант утром 10-го. В той, которую назвал, размещались и нижние чины третьего, и те, чье окончательное назначение еще не состоялось, все, кому следовало ждать отправки.

Выполняла она функцию "пересылочной" - вот и весь сказ, весь ответ на вопрос о комендантском приказе.

Казарма, куда его отправили, находилась недалеко от ордонансгауза (свои обязанности в отношении Шевченко исполнившего). И вообще в Оренбурге все оказалось рядом. Штаб корпуса... дивизии... бригады... Где ему служить - решалось здесь.

Так где же ему все-таки быть?

Отдельный Оренбургский корпус в его глазах был Оренбургом. Далеким-далеким, чужим-чужим, но городом все же цивилизованным.

И только тут, на месте, Шевченко уяснил: корпус это сотни и даже тысячи верст вокруг, это города и крепости, укрепления в степях, в пустынях, форты на Арале и Каспии.

Вполне возможно, что до службы еще ехать и ехать, идти и идти...

Каждый год в типографии штаба печатали "Расписание Отдельного Оренбургского корпуса" - секретное по грифу своему, но, в общем, особых секретоа не таившее.

Из расписаний можно было узнать о том, что собою представляла, например, 23-я пехотная дивизия со штабом в Оренбурге, из каких бригад и батальонов она состояла, где и что дислоцировалось, кто и чем командовал.

Знать это нелишне и нам, а потому делаю выписки.

Итак, 1-я бригада - штаб там же, в военном центре губернии.

Батальон N 1:" 1 -я и 2-я роты с батальонным штабом в г. Уральске, а 3-я и 4-я роты на восточном берегу Каспийского моря, в Новопетровском укреплении".

Батальон N 2 и батальон N 3: постоянное местонахождение - Оренбург.

Батальон N 4: 1-я и 2-я роты с батальонным штабом в Раимском укреплении на реке Сыр-Дарье, 4-я - в Оренбургском и 3-я - в Уральском укреплении.

Батальон N 5: "NN 1,3 и 4-я роты с батальонным штабом в крепости Орской и N рота в крепости Илецкой Защите".

2-я бригада имела своей "столицей" Екатеринбург.

Батальон N 6: дислоцировался в Троицке.

Батальон N 7: на Миасском, Златоустовском и Боткинском заводах.

Батальон N 8: Екатеринбург.

Батальон N 9: Богословский и Гороблагодатский заводы.

Батальон N 10: Уфа. (Этому батальону, как явствовало из документа, было подведомственно еще и девять инвалидных команд, расположенных по всему краю).

Входили в корпус, или взаимодействовали с ним, Оренбургский округ артиллерийских гарнизонов, Оренбургское и Уральское казачьи войска, башкиромещерякское войско, инженерный округ со многими командами, военнорабочими и арестантскими ротами... И так далее -"расписание" состояло из десятков страниц, на каждой значились свои названия, свои рода войск, крепости, укрепления, редуты, в общем все, что полагалось иметь ОТДЕЛЬНОМУ корпусу, командир коего в табели о рангах приравнивался к главнокомандующему действующей армией.

Он и был ДЕЙСТВУЮЩИМ, этот корпус.

Самых ОПАСНЫХ, наиболее ПРОШТРАФИВШИХСЯ отсылали либо под пули горцев на Кавказ, либо сюда, в Отдельный Оренбургский.

Командир корпуса (он же военный губернатор) Обручев в Оренбурге отсутствовал:

отправился, как все говорили, В СТЕПЬ, За Обручева оставался генерал-лейтенант Толмачев - командир 23-й пехотной дивизии.

"... После часового ожидания в приемной к нам быстро вышел видный, с ястребимым носом, генерал в сюртуке нараспашку и, не кланяясь, начал спрашивать по очереди наши фамилии... Обойдя всех, он бойким голосом и весьма отрывисто сказал нам:

- Смотрите, служить хорошо!.. Тут пьяниц много, не балуйтесь, в карауле не спать..."

Нет-нет, к Шевченко эта выписка отношения не имеет: так описывал первое впечатление от Толмачева уже упомянутый раньше Залесов. Но приведена она тут потому, что и к судьбе отправленного в дали поэта представительный генерал с носом хищника руку приложил всенепременнейше. Приложил первым. На предписание из военного министерства он отозвался отношением к замещавшему его в дивизии генералмайору Федяеву: "покорнейше прошу зачислить его в оренбургский линейный N 5-го батальон, учредив за ним...", далее, как полагалось, шла, буква в букву, формулировка документа петербургского.

Что из того, что Логвин Иванович в отличие от Афанасия Емелья-новича был толстяком и, по слухам, добряком? Требовалось от него не многое - спустить приказ ниже, довести до исполняющего должность командира первой бригады, соблюсти с неукоснительной точностью. Он это сделал: Шевченко препроводили к подполковнику Чигирю.

Тот же Залесов: "Независимо битья нижних чинов, подполковник Чигирь нисколько не стеснялся и с офицерами..." При всем том, по утверждению мемуариста, сей "дантист" был "любимцем дивизионного" и начальства вообще.

Зачисление в пятый произошло с быстротою неимоверной. Приказ по бригаде само собою. Но в Оренбурге на тот час оказался командир 5-го линейного батальона капитан Мешков, Новоявленный рядовой был ему представлен тут же, батальонный пожелал ПОСКОРЕЕ видеть его на месте службы,и последовало распоряжение: в Орскую крепость - без промедления!

Как воспринял это Шевченко, можно только догадываться. С Оренбургом его не связывало ничто. Никого тут не знал, ни на чью помощь не мог рассчитывать. Но здесь находился центр губернии, а, значит, просвещенных людей наверняка было больше, чем в неведомой крепости еще дальше на восток. Солдат, как слышал, отправляют строем.

Сколько туда идти? Опять дорога... Доколе ей тянуться? По штабному лабиринту Шевченко препровождал поручик Дударь, старший адъютант командира дивизии.

Никаких эмоций адъютантское лицо не выражало, распрашивать - даже о службе - он не решился.

Все это было десятого июня.

Тогда же - десятого - ну, может, одиннадцатого, но не позднее (приказ об отправке в Орскую мог последовать в любую минуту, ведь сказано: "без промедления") - облачали его в солдатскую форму.

"... Когда он примерял брюки", мундир и шинель, тогда ему представилось все его будущее, и у него хотела выкатиться слеза; но он сумел удержать свои чувства в казарме.

Он до того не был знаком с жизнью, и особенно с жизнью солдата, что, не подозревая, что ему прийесли платье, сшитое на счет казны, спросил унтер-офицера, что стоит платье; тот без запинки ответил: сорок рублей (тогда счет в Оренбурге был на ассигнации), и Шевченко сейчас же заплатил деньги. Но какой-то офицер, узнавши об этом, отнял у унтер-офицера деньги и возвратил Шевченко".

Эпизод - из воспоминаний Михаила Лазаревского. Одно из немногих свидетельств тех печальных для поэта дней... Что и говорить -эпизод КОЛОРИТНЫЙ!

11-м июня 1847 года датирован рапорт генерал-лейтенанта Толмачева военному министру. Суть его была такой: доставлен... зачислен... учрежден... Иными словами:

Шевченко уже солдат.

В небольшом городе, каким был Оренбург, новости и слухи распространялись мгновенно. Ордонансгауз находился неподалеку от Пограничной комиссии, офицеры общались с чиновниками, некоторые поддерживали между собою дружбу. По дружбе и узнал письмоводитель Галявинский о том, что ночью привезли Шевченко, а теперь он находится в "пересылочной казарме". По дружбе молодой писец бросился к чиновнику Федору Лазаревскому. Его эта новость прямо-таки ошеломила. Оставив все дела, он побежал в казарму и, приложив старания, отыскал своего кумира, которого никогда прежде не видел, но знал и по "Кобзарю", и по "Гайдамакам". Тот лежал на нарах, читал Библию.

(Было это, полагаю, уже после штабных его хождений, измотавших до предела и никаких сил для восторгов не оставивших...) "... Неохотно поднявшись с нар, Тарас Григорьевич заговорил со мною недоверчиво, отвечал отрывисто на мои вопросы. (Возбужденный Лазаревский не замечал свидетелей встречи. Шевченко же был осторожен - последние месяцы преподали ему основательный урок. -Л.Б.). Понятно, мог ли он сразу довериться человеку, явившемуся к нему ни с того, ни с сего, в первые часы его прибытия на место ссылки? Между прочим, я спросил его, не могу ли я быть чем-нибудь ему полезен. Он сдержанно ответил: "Я не нуждаюсь в чужой помощи; сам себе буду помогать, Я получил уже приглашение от заведующего пересылочной тюрьмой учить его детей".

(Он еще не осознал, что с отсылкой егр в Орскую прахом идет и это приглашение:

стать домашним учителем рисования. Да, Шевченко все-таки надеялся, что Оренбург суть последний пункт маршрута и солдатская его служба будет протекать здесь).

Разговор не склеился, но полчаса они пробыли вместе, и эти минуты зарядили молодого чиновника ЭНЕРГИЕЙ ПОМОЩИ поэту-земляку. С тем и отправился к Ладыженскому, председателю Пограничной комиссии:

- Шевченко привезли! Нельзя ли помочь ему?

"Очевидно, он понял порыв молодого увлечения и деликатно-снисходительно охладил меня, заметив официальным тоном, что Шевченко, вероятно, заслужил свою участь, что в таком деле следует быть осторожным и сочувствие свое прятать..."

В общем, хоть и слыл "начальником гуманным", генерал Лазаревского отчитал.

Что же предпринять? Вместе с товарищем по службе (а раньше и по гимназии) Сергеем Левицким надумал он обратиться к одному из близких помощников военного губернатора Матвееву. Знали: тот всегда готов помочь ближнему. И, действительно, в выборе не ошиблись. "Выслушав нас внимательно, Матвеев... ничего не обещал, но мы вышли от него с облегченным сердцем..."

... Десятого было и это.

Обе "машины" - официальная и неофициальная - пришли в движение одновременно.

Машина службы и машина дружбы.

Хронику, пожалуй, надо прервать - не обойтись без комментария. Кто есть кто?

Имею в виду тех, которые выказали ему свои добрые чувства в многотрудные первые сутки на земле оренбургской...

ГАЛЯВИНСКИЙ Василий Андреевич - коллежский регистратор, письмоводитель при "киргизском дистаночном начальнике". Коренной оренбуржец, он в 1846 году, сразу по окончании гимназии, был зачислен на службу в Пограничную комиссию. То, что он первым принес сюда весть о доставке Шевченко, - примечательный факт, свидетельствующий и о широте известности поэта в местах отдаленных.

ЛАЗАРЕВСКИЙ Федор Матвеевич - чиновник Пограничной комиссии, губернский секретарь. Родился в 1820 году, в мелкопоместной дворянской семье Конотопского уезда Черниговской губернии. По окончании гимназии в Чернигове и университетского курса в Харькове, по собственному желанию, карьеры ради, был вызван на службу в названную комиссию (сентябрь 1845 г.). Три месяца спустя, в январе 1846 г., его допустили к исполнению должности столоначальника, а в мае того же года в этой должности утвердили. "Способнейший и усерднейший из столоначальников, таких чиновников желательно бы побольше привлечь в комиссию", - сказано в его характеристике. Через год он получит чин коллежского секретаря, станет чиновником особых поручений при председателе Пограничной комиссии и одним из руководителей отдела по управлению внутренней ордой.

ЛЕВИЦКИЙ Сергей Петрович - чиновник той же комиссии, коллежский секретарь.

Родился в 1822 году, в семье директора Черниговской гимназии. Учился в Киевском университете. На службе в Оренбурге - с 1845 года. В это время исполнял обязанности помощника столоначальника во временном столе по управлению внутренней киргизской ордой. За усердие по службе получал отличия. Полтора года спустя станет столоначальником.

МАТВЕЕВ Ефим Матвеевич - подполковник Уральского казачьего войска, офицер по особым поручениям при военном губернаторе -командире Отдельного Оренбургского корпуса. "Сын простого уральского казака, из писарей, достигший довольно высокого положения в крае, но оставшийся таким же простым, сердечным казаком, чуждый важности и напускного величия",- лучше этой характеристики, данной Ф.Лазаревским, быть не могло. В дальнейшем будет и полковником, и влиятельным членом общего присутствия департамента военных поселений по делам Оренбургского и Уральского казачьих войск...

Знакомство, возникшее в эти дни, очень скоро перерастет в дружбу. Дружить им долгие годы.

А о Ладыженском забудем? За то, что говорил с Лазаревским "официальным тоном" и предложил "сочувствие свое припрятать"? Но достаточный ли это повод для отчисления из доброжелателей тех дней? О, нет!