«Этнокультурный и межконфессиональный диалог в Урало-Поволжском полиэтничном пространстве: исторический опыт и современность Материалы Всероссийской научно-практической конференции Оренбург 2012 ББК. УДК. Э. ...»

Известно, что рынок является мощным средством экономической интеграции различных социальных общностей, в том числе национальных, т.к. он создаёт единое экономическое пространство, взаимную заинтересованность в обмене результатами труда на основе купли и продажи. Но рыночные отношения предполагают формирование конкурентной среды, где действует принцип выживания сильнейшего. В условиях, когда определённые виды труда монополизированы людьми одной национальности, возникает реальная опасность в случае складывания кризисной ситуации значительного обострения межнациональных отношений. Наиболее конфликтогенны в этой связи такие сферы занятости, как управление и торговля. Будучи монополизированы какой-либо одной национальной (этнической) группой, они провоцируют недовольство других, воспринимающих подобную ситуацию как социально неоправданную. Экспертиза поставленной проблемы позволяет предвидеть дезинтеграционные тенденции в обществе, что создаёт атмосферу взаимного недоверия и неблагожелательности в межнациональных отношениях.

Экспертиза выявленных конфликтов в сфере межнациональных отношений позволяет бросить упрёк в адрес национальной интеллигенции: «будь национальной интеллигенцией наработаны более глубокие, правдивые, объективные представления о восприятии врага, зла, о традиционных методах разрешения конфликтов в различных этнических культурах, сейчас мы могли бы иметь куда меньше человеческих жертв и искалеченных судеб»1.

В отношении этнических конфликтов Г.Моргентау заметил: «Все нации, в соответствии с отведёнными им возможностями, стремятся к одному – защите своей политической, физической и культурной идентичности перед лицом опасности вторжения извне»2.

Причины «вторжения извне», прогноз развития, использование наиболее эффективных способов его разрешения выявляет экспертиза этнических конфликтов.

Участники III Мирового политического форума, состоявшегося в Ярославле, искали ответы на злободневные вопросы современности. Тема форума «Современное государство в эпоху социального многообразия». Трагедия ЯК-42, гибель игроков хоккейной команды «Локомотив», среди которых были граждане 8 стран, напомнила о единстве мира, взаимозависимости стран. Участники форума констатировали кризис мультикультурализма, хотя и расходились в причинах этого кризиса. Д. А. Медведев отметил, что бедность становится мощным катализатором межнациональных противоречий и конфликтов: «Именно среди неблагополучных групп населения быстрее всего, как, собственно, и во всём мире, распространяется ксенофобия и нетерпимость»3.

Участники форума отметили, что эффективные способы разрешения конфликтных ситуаций лежат в формировании справедливого, сбалансированного, устойчивого миропорядка, создания условий для достойной жизни миллионов людей. Преобладающее мнение участников форума: государство должно так выстроить миграционную политику, чтобы она обеспечивала уважение к прибывшим из других стран, но их толерантность к культуре, траГузенкова Т. Синдром положительного примера. Свободная мысль. 1993. № 3. С.73.

Василик М. А. Политология. С.218.

Российская Федерация сегодня. 2011. №18. С.6.

дициям гражданам страны пребывания. Задача российского государства – формирование подлинно гражданской нации. Нации, в которой нет привилегированных этнических групп и анклавов, в которой действуют все федеральные законы и во всех регионах, а достижения человека обусловлены его способностями и трудом. Современные государства должны строиться исключительно на единстве прав.

ЭТНИЧЕСКИЕ «ГРАНИЦЫ» В ГОРОДСКОЙ СРЕДЕ:

ПРОБЛЕМА ПРЕОДОЛЕНИЯ

Методология и гипотеза исследования. В последние два десятилетия этничность становится одной из существенных переменных современного общества, что контрастирует с теоретическими представлениями о современности, описываемой в универсалистских, глобалистских категориях. Это заставило ученых по-новому переосмыслить характерологические признаки современности, в которой «живет» и регенерирует этничность во всем ее многообразии и сложности. Мы исходим из понимания того, что реальность, в которой мы живем, реальность нашего конкретного общества – это «человеческий продукт или, точнее, непрерывное человеческое производство. И в своем генезисе (социальный, как результат прошлой человеческой деятельности), и в своем настоящем (социальный порядок существует постольку, поскольку человек продолжает его создавать в своей деятельности) – это человеческий продукт»2. С этой позиции социальные институты хотя и воспринимаются людьми как объективные (как дюркгеймовские факты), в действительности же это «созданная человеком, сконструированная реальность». Истоки такого порядка – в типизации совершаемых действий как наших собственных, так и других. Играя свои роли, в том числе и социально-этнические, индивиды становятся участниками социального мира: общество входит в нас через роли и, тем самым, обосновывает свою реальность для нас. При этом подходе социальная реальность не существует сама по себе, она может быть представлена как конкретная реальность индивидов, живущих в конкретном обществе3.

Таким образом, фокус исследовательского интереса в качественном исследовании этничности – это микропроцессы, практики повседневной жизни, как единственная социальная реальность, в которой проявляется и «существует» этничность. Нами предлагается сделать акцент на изучении социального (этнического) с точки зрения индивида, действующего на жизненной сцене: определяющего ситуацию и, тем самым, конструирующего совместно с другими социальные роли и играющего их. Определение ситуации «как этнической» здесь означает наделение элементов этой ситуации – людей, событий, явлений – индивидуальными смыслами, в соответствии с которыми индивиды одновременно действуют в рамках той или иной роли (очерченной этническими границами и этнической идентификацией) и конструируют ее правила и нормы заново. Именно поэтому в центре интереса социологии этничности (в рамках качественной парадигмы) «всегда Статья написана в рамках гранта Российского гуманитарного научного фонда №10 – 03- «Социальные границы полиэтнической организации в современном городе: формирование и трансформация».

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. 1995. С.88–89.

Готлиб А. С. Введение в социологическое исследование: качественный и количественный методы.

Методология. Исследовательские практики. М., 2005. С.120.

находится индивидуальное: индивидуальное сознание во всей его противоречивости и немыслимом сочетании смыслов и индивидуальное поведение во всей сложности поворотов и изгибов»1.Таким образом, понимая, что этничность как социальный феномен проявляется лишь в повседневных практиках, процедурах верификации на индивидуальноличностном уровне, можно полагать, что изучение подобных феноменов возможно лишь с использованием методов качественной социологии. При этом понимая, что в условиях глокализации, когда тесно переплетаются тенденции глобализации и региональные особенности различных социальных процессов, нами предлагается исследовать не просто проявление этнической идентификации, этнических границ, а в их тесной взаимосвязи с факторами, «сопутствующими» ее проявлениям – миграционными процессами, процессами адаптации и интеграции инокультурных групп в «тело» городского сообщества.

Мы предлагаем исследовательский фокус и методологию исследования социальных границ этнических сообществ в поликультурном городском сообществе как самостоятельного феномена в условиях глобализации и как ключевого фактора, определяющего этнокультурную картину конкретного городского социума.

Основной предмет исследования – факторы, влияющие на формирование социальных (этнических) границ между миграционными сообществами и принимающим населением, и их характеристики, включая стратегии и механизмы формирования и трансформации этнических границ в современном городе, анализ механизмов интеграции этнических миграционных сообществ в социально-экономические и социально-культурные поля поликультурных городов.

Результаты эмпирических исследований, данные официальных статистик показывают, что, с одной стороны, именно современные города являются «центрами притяжений»

современных миграционных потоков (более высокие заработные платы, широкий выбор альтернатив работы и т.д.), а с другой, сами города, обладающие собственным, уникальным социально-культурным контекстом, влияют на формы и интенсивность межэтнического взаимодействия. Изучение влияния города (как социального контекста) и процессов формирования социальных (этнических) границ в современных социокультурных и экономических условиях города на данный момент существенно ограничено. Мы надеемся восполнить существующий пробел научного знания, представив эмпирические и аналитические материалы, обеспечивающие научную дискуссию о влиянии городского контекста (как фоновой или ситуативной характеристики) на процесс создания и трансформации социальных границ и их маркеров (включая вопросы конструирования маркеров и их динамического преобразования в процессе интеграции и натурализации) между принимающим населением и этническими миграционными сообществами, недавно прибывшими на исследуемую территорию.

Для целей исследования видится приемлемым использование концептов этнических границ, разработанных в середине прошлого столетия.

В частности, категория этнических границ в зарубежных социальных науках появилась благодаря работам Ф. Барта «Традиционные и новые проблемы в анализе этничности» и «Этнические группы и границы» (1969 г.).

Основные тезисы Ф. Барта по проблеме этничности сводятся к следующему.

Во-первых, Ф. Барт говорит о том, что будучи вопросом идентичности, членство в этнической группе должно зависеть от предписания и самопредписания. «Только в той степени, в какой отдельные члены осознают и испытывают это, сдерживаются этим, этГотлиб А. С. Указ. соч. С.120 – 121.

ничность обретает организационные различия»1. Так, главное внимание уделяется роли отдельных людей в формировании этнической идентичности. Люди должны осознавать и воспринимать этничность, иначе она теряет всякий смысл.

Следующий тезис также подтверждает идею об активном участии людей в конструировании границ и маркеров: «первостепенное значение культурных различий для этничности заключается в том, что люди используют их, чтобы маркировать оригинальные черты, границы. При этом идеи аналитика о чуждых и характерных чертах той или иной культуры играют второстепенную роль».

Говоря о роли лидеров в формировании этнических групп и границ, Барт подчеркивает роль политики этнического предпринимательства, задаваясь вопросом, «как лидеры, организующие политическое предприятие, воздействуют на мобилизацию этнических групп в коллективном действии и каким образом эта мобилизация не является прямым выражением культурной идеологии группы или общественной воли».

Для упрощения анализа этничности и этнических границ Ф. Барт выделяет три интерпретативных уровня: микроуровень, средний уровень и макроуровень2. На каждом уровне выделяются свои действующие лица, цели, интересы, направления процесса конструирования этнических границ.

Микроуровень – это уровень формирования и последующего опыта идентичности.

Главные действующие лица здесь – это личности, вступающие в межличностные отношения. Особое внимание на этом уровне уделяется индивидуальному опыту идентичности, восприятию отдельным человеком своей принадлежности к этнической группе, набору маркеров и отличительных черт. Иначе говоря, микроуровень – уровень организации и конструирования этнических границ отдельным индивидом и возможных влияний этого процесса на него, уровень «вычерчивания» индивидуальных стратегий адаптации и интеграции индивида к инокультурному окружению.

Основным в изучении этничности и этнических границ, по Ф. Барту, является средний уровень. Главные действующие лица здесь – это этнические группы3. Это и есть уровень этнических границ, конструирования и мобилизации этнических групп. Здесь создаются маркеры, всевозможные стереотипы, большую роль приобретают этнические предприниматели и лидеры. На среднем уровне происходит процесс принятия коллективного решения. Это также уровень межэтнических отношений и возможных конфликтов.

Наконец, последний уровень интерпретации – макроуровень. Главные действующие лица здесь – это режимы и противостоящие им группы. Это уровень государственной и международной политики. На этом уровне этничность, этническая идентичность и этнические границы приобретают политический, идеологический оттенок и становятся орудием в руках различных режимов. Режимы стремятся контролировать этнические группы и направлять идентичность в нужное им русло. При этом они не могут не учитывать интересы этих групп, международную обстановку. По мнению Ф. Барта, в отношении этнических групп режимы используют политику «кнута и пряника», чтобы, с одной стороны, не потерять контроль над ними, но, с другой, не настроить их против себя и не спровоцировать глубокий конфликт. Режимы создают особую идентичность – гражданскую. Они имеют непосредственный доступ к ресурсам и социально значимой информации. При Barth F. Enduring and Emerging Issues in the Analysis of Ethnicity // The Anthropology of Ethnicity.

Beyond “Ethnic Groups and Boundaries” / Eds Vermeulen H., Govers C. Amsterdam, 1994. P.12.

Говоря о «этнической группе», мы используем это понятие в том же смысле, что и «социальная группа».

этом Ф. Барт отмечает, что эта информация может преподноситься населению в угодном режиму виде.

Таким образом, главное в концепции Ф. Барта – это подход к исследованию этнических групп и культурного многообразия с точки зрения их организационного качества, перенос акцента с эмпирических характеристик этничности на исследование ее в функциональном значении – как формы социальной организации культурных различий. Этническая группа создается системой представлений человека: как самокатегоризацией, так и отнесением других к этническим группам; в социальном смысле эти механизмы представлены системой социальных предписаний.

О понятии границы в этнокультурном значении писали в отечественной науке П. И. Кушнер и М. М. Бахтин. Кушнер П.И. выступал против необоснованной подмены этнических границ административными1. Для него этническая граница – это субъективно переживаемый феномен. Ее нельзя строго обозначить на географической карте2. Как и у Ф. Барта, этническая граница, по П. И. Кушнеру, определяется историческими, политическими и иными условиями. Она, скорее, носит ситуативный, переменный характер. По своей сути, это была новационная работа, направленная в том числе и на критическое осмысление доминирующих тенденций в то время в советской этнологии и антропологии.

Основными культурными характеристиками этнической группы, по П. И. Кушнеру, являются язык и самосознание. Язык выступает в качестве определяющего маркера той или иной группы. Большую роль в проявлении этнических границ П. И. Кушнер отводит национальным (межэтническим) отношениям.

Другой исследователь – М. М. Бахтин – говорит в первую очередь о культурных границах. Любая культурная область имеет свои границы и может быть понята только в рамках этих границ. При этом, по мнению М. М. Бахтина, нельзя говорить о внутренней территории той или иной культурной области. Она, равно как и любой культурный акт, находится на границах3.

Первостепенное значение для М. М. Бахтина имеют именно культурные границы.

Продолжая его логику, можно сказать, что этнические группы невозможно понять в отрыве от их границ. Именно на границах происходит организация этих групп. Граница придает им институциональную форму, а культурное содержание не имеет первостепенного значения.

В своей работе под этническими границами мы понимаем социальные границы, определяющие этнокультурную группу, которую они в себе заключают, в поле этнокультурного взаимодействия, а под этническим мигрантом – индивида, использующего свою этнокультурную идентичность как социальный ресурс (капитал) для активизации существующих социально-этнических сетей, обеспечивающих максимально эффективное (с его точки зрения) территориальное перемещение и адаптацию к существующим на территории приема социально-культурным условиям.

В городе, в условиях урбанизации и высокой интенсивности контактов, этническая граница канализирует социальную жизнь: ей соответствует довольно сложная организация поведения и социальных отношений, формирующих континуум позиций включения/ исключения этнических миграционных сообществ в принимающее сообщество.

Основной гипотезой является допущение, что к сохранению этнической границы прямое отношение имеют ситуации социальных контактов между людьми различных Кушнер П. И. Этнические территории и этнические границы. М., 1951.

См.: Социальная и культурная дистанция. Опыт многонациональной России / Институт этнологии и антропологии РАН. М., 1998. С. 17 – 18.

См.: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 24 – 25.

культур: этнические группы сохраняют себя как значимые единицы лишь постольку, поскольку существует маркированное отличие в поведении, то есть поскольку существуют постоянные культурные различия. При этом устойчивое межэтническое взаимодействие предполагает следующее структурирование взаимоотношений: набор предписаний, регулирующих ситуации контакта и обеспечивающих взаимодействие в определенных секторах или областях, набор запретов на социальные ситуации, исключающие взаимодействие в других секторах и ограждающих этнокультурные группы от конфронтаций и модификаций. Опираясь на опыт предыдущих исследований, мы определяем, что взаимодействия и этнические различия на макроуровне соответствуют системе ролевых ограничений на микроуровне. Общим для этих систем является принцип: этническая идентичность предполагает серию ограничений на типы ролей, которые может играть индивид, и партнеров, которых он может выбрать для разных типов взаимодействий.

Здесь важно отметить, что и само понятие «идентичность» в данном контексте выступает как инструментальная, аналитическая категория. Для выполнения аналитической функции данная категория требует следующих оговорок: во-первых, «идентичность» – это отношение, а не свойство, во-вторых, этническая идентичность – одна из идентификационных возможностей индивида, проявляющаяся в определенных условиях1.

Мы придерживаемся позиции, что идентичность может быть присуща только индивидам, и термин «коллективная идентичность» нами дальше по тексту используется исключительно как инструментальная категория, описывающая доминирующую (в большей или меньшей степени) в данной группе идентичность, разделяемую большинством членов этой группы через отношение солидарности.

Исходя из этого, на этом этапе в рамках данного исследования нами были определены ключевые исследовательские задачи.

Описание и анализ факторов, актуализирующих этнокультурную идентичность в современном городском пространстве. При этом мы исходим из понимания, что этническая идентичность есть императив, поскольку иные определения ситуации не могут заставить носителя проигнорировать свою идентичность или временно пренебречь ею.

Город как контекст этнокультурного взаимодействия этнических миграционных групп и принимающего населения. При этом открытым остается вопрос: городская среда выступает фоновым или ситуативным фактором [дез]активации этнической идентичности, в частности, у индивидов, недавно прибывших в принимающее современное городское полиэтническое сообщество?

Описание и анализ современных маркеров социальных (этнических) границ в привязке к существующим условиям (само)сегрегации этнических миграционных сообществ.

Для разных секторов взаимодействия (торговля, условия и место проживания, сфера отдыха и развлечений и др.) соответствуют разные ролевые маркеры, определяющие стратегии поведения и связанные с особенностями этнокультурной идентичности (и ее декларирования / завуалирования). Анализ проявления и изменения маркеров этнокультурной идентичности в различных условиях/ситуациях позволит вскрыть дрейф идентичности и возможности ее видоизменения без угрозы ее утраты.

Исследования. Опираясь на материалы собственных исследований и исследований коллег, попытаемся раскрыть эти позиции.

Актуализация этнокультурной идентичности и ее [ре]презентация – это стремление индивида заявить о себе или той социальной общности, с которой он себя отождествляет и базируется на совокупности символов, идей, привычек (идущих от традиций), имеюР.Брубейкер, Ф.Купер. За пределами «идентичности» //Ab Imperio.2002. №3. С.61 – 115.

щих этническую природу. Использование этнических презентаций и самопрезентаций (не только инокультурных мигрантов, но и доминирующего культурного большинства) позволяют их носителям создавать «значимый мир», выводя его за рамки частной жизни и встраивать его в городской порядок1.

Жизнь в городском социуме представляет собой сложную ткань отношений с этничностью. Эти отношения могут быть и визуализированными, и вербальными, и когнитивными.

Житель города постоянно посредством СМИ, рекламы, потребляемых услуг и товаров включен в межкультурные обмены. Мы слушаем музыку в стиле фолк, посещаем «этнические»

рестораны и кафе, готовим дома блюда «национальной кухни», молодежь носит вместо шарфов «арафатки»… Современный город из «города-поселения» превратился в «культурный перекресток». В города пришла мода на «инаковость».

Став модной и значимой, этничность с середины 2000-х гг. вышла из сферы приватного пространства, разного рода этнокультурных ассоциаций и музейных двориков. На улицах городов появились девушки в хиджабах. В условиях исламофобской среды современных российских городов появление на улице в хиджабе носило и до сих пор носит ярко выраженный демонстрационный характер. На молодых женщин фактически легла миссия визуализации присутствия исламской общины в городах и ее легитимности и представленности наравне с христианской. Этот маленький пример показывает, что мода на этничность трансформировалась в одну из форм этнической самопрезентации, элемент этнокультурного самоутверждения.

По результатам исследований можно аналитически выделить три уровня(формы) демонстративного проявления этнической идентичности.

Первый уровень – личностный, основанный на поддержании этнических традиций, направленных на поддержание самоидентификации, как формы специфического видения окружающего мира и своей позиции в этом мире. Этот уровень основан на «фольклорной» традиции, сведении этнической репрезентации к народному творчеству, обычаям, национальным и/ или религиозным праздникам, а в ряде случаев – к коммерциализации этничности.

Это наиболее яркое проявление визуализации этнокультурного разнообразия. В его рамках объяснимы проведение многочисленных праздников, фестивалей, создание разного рода Домов национальностей, или в случае с Саратовом – создание Национальной деревни в качестве места, где свободно могут реализовывать свои национально-культурные потребности представители разных национальностей, проживающих в городе.

Предполагалось, что подобные Дома будут своего рода площадкой для межкультурных контактов и открытого диалога большинства с меньшинствами. Но, к сожалению, этого не произошло. Подобные Дома, как и Национальная деревня, по сути лишь выполняют функции по легитимации этнических элит, сотрудничающих с городскими или областными властями, служат местом для проведения разного рода мероприятий, семинаров, круглых столов, не имеющих серьезного резонанса ни среди населения, ни среди самой власти.

Коммерциализация этничности проявляется в создании и продаже разного рода народных, этнических украшений, или в своей крайней форме – в виде «народных гуляний». Ярким примером может служить, например, Масленица, которая широко отмечается в последние десятилетия. Специфический «старорусский» антураж, «русские красавицы», песни под балалайку, где население выступает в качестве зрителей и потребителей «культурного рынка», выстраиваясь в очередь за спиртным и блинами.

Вендина О. И. Культурное многообразие и «побочные» эффекты этнокультурной политики// Иммигранты в Москве / Институт Кенана; под ред. Ж. А. Зайнчковской. М.2009. С.101.

При этом весьма важным представляется то, что большинство населения, как и большинство представителей инокультурных меньшинств, довольствуются театрализованностью представления, возможностью воспользоваться «услугой» по формальному поддержанию обычаев, что создает ощущение в исторической преемственности.

Это относится и к таким праздникам, как Курбан-Байрам. На стенах домов и на досках объявлений городов Саратова, Балаково задолго вывешиваются отпечатанные в типографии высококачественные плакаты с приглашением прийти и массово отметить праздник.

В день празднования у мечетей и молельных домов с утра собираются много людей, читается молитва имама. Люди в мечети и на улице совершают праздничный намаз, а вокруг уже стоят машины с жертвенными баранами. Устраивается общий стол для богатых и бедных. Правда, у многих жителей городов, наблюдающих жертвоприношение с льющейся кровью по асфальту и пированьем за столом, это вызывает не всегда одобрение.

Второй уровень – уровень [ре]конструирования этничности как реакция на растущий универсализм мира, способ выделить себя, свою индивидуальность, следование моде. Конструирование этнической идентичности начинается с осознания, что этническая принадлежность и связанные с ней смыслы имеют определенный, специфический капитал, который может быть использован в качестве инструмента в саморазвитии, карьерном росте, продвижении в бизнесе и т.д. Этническая еда, одежда, мера поведения в отношении «других» становятся средствами достижения социальных, часто гедонистических, а не этнических целей. Здесь ярко проявляется феномен «этнического предпринимателя» – личности, использующей свою этническую идентичность и мобилизирующей этничность других как ресурс для достижения каких-либо собственных (редко – групповых) целей (политических, экономических, социальных и т.д.). К «этническим предпринимателям»

можно с значительной долей уверенности отнести большую часть лидеров национальнокультурных объединений, вступающих в политические и экономические отношения с властями и требующих финансовых и/или политических вливаний для целей реализации этнокультурной политики, но в отношении «своей» этнокультурной группы.

Реконструирование (или реанимация) этнической составляющей под влиянием обстоятельств жизни в городе часто носит демонстративный характер и направлена на привлечение внимания к себе, своей индивидуальности, выделения себя из общей «серой городской» массы.

Но иногда реконструирование (как воссоздание) этничности может носить и драматический характер, принимая форму разрыва с культурой сообщества, группы или семьи, утверждения прав на собственный выбор. Особенно это ярко проявляется в межэтнических семьях, когда, например, ребенок отказывается от навязанной ему идентичности, заявляя права на другую, что влечет за собой и смену ролевых внутрисемейных отношений, и смену внешней демонстрационной роли.

Мы считаем, что несмотря на некоторую «неестественность» сконструированной этничности, ее вклад в формирование этнических границ огромен. Хотя бы только потому, что неофиты гораздо усерднее и радикальнее в исполнении предписаний и традиций, демонстрируя однозначную завершенность разрыва с прошлой жизнью и прошлой системой ценностей.

При этом [ре]конструирование этнической идентичности отражает специфический процесс, который можно определить как дрейф этнокультурной идентичности, допущение отказа от жестких канонов этничности для целей непротиворечивого существования в городском социуме. Этот механизм представляется чрезвычайно важным, особенно для разного рода городских культурных политик, поскольку направлен на осознание общих/общественных интересов и формирует специфическую кросс-культурную ткань городского общежития.

Третий уровень – институционализация этничности – связан с привнесением моральных норм и требований, заложенных в этнической традиции в различные социальные практики, касающиеся взаимоотношений с другими людьми. В самом общем виде содержание любого социального института состоит в «определенном наборе целесообразно ориентированных стандартов поведения определенных лиц в определенных ситуациях»1.

В принципе так же трактует понятие и зарубежная социология, рассматривая его в «контексте долговременных и регулярных социальных практик», как «установленных образцов поведения»2. Все эти стандарты, нормы и образцы поведения интериоризируются индивидом в ходе социализации и инкультурации, в процессе усвоения элементов культуры, которая является одной из характеристик этничности.

Важнейшей формой институционализации этничности в современных поликультурных городах являются общины диаспоры. Относительно недавние волны трудовых миграций в промышленно развитые страны породили новое явление, заставляя исследователей говорить о феномене миграционных сообществ. До недавнего времени социология обходила стороной вопросы диаспоризации сообществ мигрантов, пока этот вопрос не встал особенно остро. С точки зрения классических подходов к диаспорам, этнические образования, не входящие в клуб «классики» (армяне, евреи, цыгане), являлись «всего лишь» этническими группами или меньшинствами. Нельзя не согласится с мнением В.Попкова3, что данная позиция в исследованиях неоправданно упрощала проблему, предопределяя направление дальнейшего анализа таких групп в основном в рамках миграционных теорий, не учитывая наличия различных видов транснациональных сообществ мигрантов. Основываясь на этом, большинство современных исследователей стали под диаспорой понимать любое этническое рассеяние, даже если оно не отвечает критериям классической диаспоры. Отказ от «классической» интерпретации понятия «диаспора», как следствие, привел к более широкому толкованию термина «диаспора», которую в современной литературе стали называть «новой» или «современной»4.

Диаспора, несмотря на сложности ее определения как феномена, это относительно четко структурированное сообщество, обладающее следующими признаками. Во-первых, это наличие групповой (диаспорной) идентичности, занимающей промежуточное звено между идентичностью, основанной на культуре страны исхода и культурой принимающей стороны. Важной особенностью диаспорной идентичности является ее устойчивая воспроизводимость5. Во-вторых, это развитая система социальных и экономических связей, включая трансферты информационных ресурсов, социального капитала, человеческих ресурсов6. В третьих, сохранение отношений со страной исхода – основным источником укрепления и поддержания идентичности, основой коллективного «мифа о возвращении», Социология / Под ред. Г. В. Осипова. М., 1995. С.206.

Eisenstadt S. N. Social Institution: Comparative study // Sills D.L. (ed.) International Encyclopedia of Social Sciences. Macmillan and Free Press, vol.14. N.Y., 1968.

Попков В. Феномен этнических диаспор. М.: ИС РАН, 2003. С. 25.

Abella M. (ed.) Turning points in labor migration. Special issue. Asian and Pacic Migration Journal 3(1).1994; Van Hear N. New diasporas. He mass exodus, dispersal and regrouping of migrant communities.

London, 1998; Мукомель В., Паин Э. (ред.) Новые диаспоры. Государственная политика по отношению к соотечественникам и национальным меньшинствам. М.: «Диполь-Т», 2002.

Ashkenazi A. Identitftsbewahrung, Acculturation und die Enttauschung in der Diaspora. In: M.Dabag und K.Platt (Hg.): Identitat in der Freme. Bochum, 1993. Р.106 – 116.

Safran W. Comparing diasporas: A review Essay. Diaspora. 1999. № 8(3). Р. 255 – 291.

лоббирование интересов «своей» нации и поддержка реализуемых «на родине» политических и экономических проектов1.

Для нас принципиально, что диаспора (община диаспоры) способна генерировать диаспорную идентичность, которая при определенных условиях способна конкурировать с индокринирующей гражданской (надэтнической) идентичностью. В ряде случаев это может привести к разлому на составные части государства, использующего этнический национализм как основу нациестроительства.

В контексте нашего исследования принципиально важно, что диаспора (община диаспоры) не всегда есть этнический анклав. Организационная структура диаспоры построена на сетевых принципах, что значительно снижает возможность анклавизации и выстраивания жесткой иерархии в целом2. Однако в ряде случаев отдельные общины, замкнутые территориально или в силу причин поселенные обособленно, могут представлять собой анклавные поселения, однако если эта самосегрегированая община входит в сетевую структуру диаспоры, то диаспора будет стимулировать у членов общины увеличение горизонтальной социальной и территориальной мобильности, что может привести к разрушению территориально изолированного анклава. В свою очередь, анклав способен выживать за счет притока новых мигрантов, новых членов общины, которые, попадая в анклав, попадают в «свою идентичность», где можно говорить на своем языке, не прилагая больших усилий к социальной адаптации к новым условиям жизни и тем самым снижая интеграционный потенциал мигранта.

Характерными чертами диаспорной культуры общины, тяготеющей к (само)сегрегации являются:

– инструментальный характер прагматической культуры, занимающей промежуточное положение между культурой страны (территории исхода) и культурой принимающей страны;

– изоляционизм, стремление к минимизации контактов с принимающей средой и, как следствие, этноцентрическое восприятие картины мира;

– стремление к компактности (проживания, взаимодействия), стимулирующее высокую интенсивность внутриобщинных связей и взаимодействий;

– слабая структурная динамика видоизменения этнокультурных ориентиров, присущих общине;

– выборочность принятия элементов окружающей культуры, связанная с их оценкой угрозы для их образа жизни или веры;

– высокий уровень консолидированности вокруг разделяемых ценностей, убеждений, составляющих основу этнокультурной самоидентификации.

В контексте иммигрантского мышления этническая община с ее социальными и культурными структурами нужна не столько для вживания в принимающее сообщество, сколько для отчуждения, изоляции, создания атмосферы своеобразного «своего дома», где можно побыть со своими. Общинной изоляции часто способствует и официальная политика, нацеленная на максимально быстрое растворение мигрантов в местной среде, на их превращение в местных жителей, пусть и не первого сорта.

В целом этнические группы на территории городов не являются ни структурированными, ни хорошо организованными сообществами. Так, например, в г. Саратове действует более 30 общин, землячеств и культурных ассоциаций, но они слабо взаимодействуют Тишков В. Увлечение диаспорой. О политических смыслах диаспорального дискурса // Диаспора.2003. №2. С.160.

Мокин К. С. Стратегии адаптации этнических миграционных сообществ в поликультурной среде.

Саратов, 2007. С. 45.

друг с другом. Либо это взаимодействие основано на этническом предпринимательстве – извлечении выгоды от построения политических и экономических отношений с властью, в виде получения различного рода грантов, финансовой и организационной поддержки проводимых этнокультурных мероприятий, фестивалей и т.д., либо в форме взаимодействия лидеров общин на разного рода публичных мероприятиях (круглых столах, переговорных площадках), организованных властью, либо в случае межэтнических конфликтных ситуаций, когда властям необходима легитимация насильственных действий.

По разным оценкам, реальное участие в деятельности общин принимают не более 10 % представителей этнокультурных меньшинств, но, как правило, это самые активные и заинтересованные люди, обладающие авторитетом и способные влиять на свое окружение, обеспечить при необходимости этническую мобилизацию. Примерно 25 – 30 % вообще не поддерживают никаких структурированных «общинных» отношений. Остальная масса членов этнокультурного меньшинства не выделяется никакими особенностями.

Люди выстраивают хорошие, часто приятельские или дружеские отношения, пытаются налаживать рабочие контакты.

В среде этнокультурного меньшинства действуют помимо интегрирующих факторов, таких, как разделяемая большинством идентичность, еще и дестабилизирующие, негативные факторы: клановость, борьба за символические властные ресурсы лидерства и т.д. Старожилы (те, кто прожили в городе более 10 лет), освоившие нормы и правила городской жизни, часто неприязненно относятся к вновь приехавшим. Этническая элита, интеллигенция старается дистанцироваться от своих «немного странных и чудаковатых», по городскими меркам, сородичей. Особенно это относится к гастарбайтерам, тем, кто приехал в город ненадолго и, в принципе, не видит необходимости в социальной адаптации и интеграции в жизнь города, поскольку его интересы предельно инструментальны и направлены лишь на решение задачи зарабатывания денег и минимизации потенциальных негативных последствий пребывания в инокультурном городском окружении.

Именно последнее позволяет говорить о том, что в городах, особенно крупных, сложилась «гастарбайтерская диаспора»1 со своими структурными и функциональными отношениями, системой рекрутинга в странах исхода, специфическими «культурными центрами», местами решения проблем. Возможно, что если в гастарбайтерскую общину прибывает семья и в дальнейшем она переориентируется на длительное или постоянное проживание в данном городе, то существует вероятность того, что дети сегодняшних трудовых мигрантов будут ассимилированы, а в дальнейшем сами станут активистами инокультурной общины. По меткому замечанию О.Вендиной, «не стоит забывать, что диаспора – это продукт элит, а не нижних страт мигрантских сообществ»2.

Другим значимым фактором является трудность вхождения в городской социум.

Городской стиль жизни (его темп, высокая атомированость, краткость и локальность контактов) выхватывает и оттеняет «горожан» от «негорожан» (особенно в отношении мигрантов, прибывших из сельских районов и подвергающих рурализации свою публичную социальную жизнь), рождает ответную реакцию и усиленное желание этнического самоутверждения и социальной сатисфакции.

Неодназначность трактовки диаспоры, ее расплывчатость позволяют нам вслед за Дж.Армстронгом, который предложил понятие «диаспора пролетариата», ввести инструментальный термин «гастарбайтерская диаспора». См. Armstrong J. Mobilized and Proletarian Diasporas//American Political Science Review.1976. Vol.70. №2. Р. 393 – 408.

Вендина О. И. Культурное многообразие и «побочные» эффекты этнокультурной политики // Иммигранты в Москве / Институт Кенана; под ред. Ж.А. Зайнчковской – М., 2009. С.120.

В современных городах, являющихся полиэтничными и достаточно социально и территориально структурированными, можно наблюдать привязку этничности к социальным институтам и экономическим нишам, что также способствует формированию общин диаспор и, как следствие, – к презентации новых маркеров этнических границ. Расселение новых волн мигрантов тесно связано с их социальным статусом и занимаемой трудовой нишей.

Как правило, в условиях существенных различий (культурных, языковых) между «горожанами» и «не-горожанами» мигрант пытается построить «мост коммуникации», используя контакты с четко определенными людьми – участковый милиционер, представитель миграционной службы и т.д. Однако количество контактов стремится к минимизации, оставляя один-три канала взаимодействия, обеспечивающих удовлетворение минимальных потребностей.

Мужчина, 48 лет: «Первое время трудно было. Я ничего не понимал, потом мой земляк меня везде провел, все показал: с кем на рынке общаться, к кому подходить. Ну, знаешь, у нас есть люди, которые нам помогают решить ту или иную проблему. В общем, получилось: милиция, на рынке администратор и женщина, через которую я квартиру нашел.

Потом, через два-три месяца – познакомился с остальными…»

Наличие высокого спроса на услуги внешней среды, низкий коммуникационный потенциал мигрантов, наличие жестко зафиксированных в социально-коммуникативном пространстве точек взаимодействия с принимающей средой формирует вокруг мигрантского сообщества структуру обслуживания и удовлетворения потребностей мигрантов.

Это неофициальная структура, включающая в себя представителей местного населения, занимающихся предоставлением услуг купли-продажи «разрешительных услуг», таких, как наем жилья, временные регистрации, защита от посягательств («крышевание», рэкет).

На наш взгляд, эта структура прагматической мигрантской культуры может прослеживаться на следующих уровнях: пространственная инфраструктура (жилье, топографические условия существования и коммуницирования и т.д.); социально-экономическая инфраструктура (система купли-продажи разрешительных услуг, денежных отношений, в том числе и трансфертов с территорией исхода (родиной), условий найма на работу и т.д.); социально-культурная инфраструктура (системы воспроизводства обычаев, традиций, схемы включения/исключения из сообщества и т.д.). Безусловно, эти уровни тесно переплетены, взаимосвязаны и являются лишь инструментальными категориями, обеспечивающими более глубокий анализ феномена прагматической культуры.

Нелегальная занятость, часто отсутствие законных оснований для пребывания и проживания, – наиболее характерные черты теневой структуры обслуживания прагматических потребностей мигрантов, накладывающие отпечаток на всю повседневную жизнь мигранта.

Пространственная инфраструктура. Отсутствие разрешающих документов, социальный пресс, с одной стороны, и наличие некоторых денежных средств, с другой, заставляют мигрантов обращаться к посредникам этой субкультуры, которые в свою очередь получают от предоставления этих услуг материальные, денежные и прочие блага. Например, за жилье (из рук в руки, наличными) этнический мигрант, как правило, платит в 1,5 – 2 раза больше, чем местный житель.

В проведенных исследованиях дискриминации на рынке жилья выявлено1, что практически каждый владелец (арендодатель) жилья обращает внимание на то, является Данное обследование проводилось в рамках исследования дискриминации на рынках жилья г. Балаково Саратовской области по методике В.Мукомеля, Центра этнополитических и региональных исследований, ИС РАН в 2004 г. См.: Мукомель В. Миграционная политика России.

Постсоветские контексты. М.: ИС РАН, 2005. С.246. П.43.

арендатор приезжим или местным. В случае, если это приезжий (мигрант) из республик Закавказья, то высока вероятность получить отказ от владельца жилья. Либо условия оплаты будут выглядеть в несколько раз жестче. Так, например, в процессе исследовательского эксперимента из 10 собственников жилья, узнав, что квартира снимается для мигранта (из Дагестана, Чечни, Ингушетии – этничность не указывалась, просто регион исхода и незавершенность регистрации по прибытии), только двое согласились на сделку, при условии увеличения оплаты на 30 % и предоплаты за полгода вперед. В то же время, представляясь чеченцем (армянином, грузином), приехавшим из Самары, девять из десяти согласились на сделку. Анализ этих данных в совокупности позволил нам сделать вывод о том, что основным фактором дискриминации на рынке жилья является регион, откуда прибыл мигрант, а также «давность прибытия».

Другие факторы – наличие детей, наличие/отсутствие регистрации в паспортновизовой службе, семейное положение, гражданство – не играли никакой роли. В этих условиях недавний мигрант вынужден обращаться за помощью либо к родственникам, проживающим здесь, либо, при их отсутствии, – к услугам буферной среды, где каналы легализации и легитимации нахождения и проживания отработаны.

Однако это относится лишь к тому, что риэлтеры называют «стандартное жилье».

Существует еще и сектор специфического жилья, представляющий, как правило, частный сектор вблизи рынков, базаров, овощных баз. В процессе исследования были взяты [экспертные] интервью у риэлтеров, которые подтвердили наличие специфического спроса.

Эксперт, мужчина, 35 лет: «У нас есть категории людей, которые сдают жилье только таджикам, узбекам или азербайджанцам. Это дома вокруг рынка на ул.Минской (один из рынков города)… Там для них есть жилье с гаражами, складами, иногда и погреб хороший есть. С этими людьми [мигрантами] они связаны давно, может, даже годы. Им доверяют.

Знаю, летом, когда жарко, организуют гостиницы и столовые прямо во дворе. Люди предают эти связи из поколения к поколению. У владельцев все на полгода-год вперед расписано – когда кто приедет…Это их бизнес. Они живут этим…»

Однако необходимо учитывать и следующее. Разные этнические группы мигрантов по-разному воспринимают существующий рынок жилья. Например, азербайджанцы озабочены дискриминацией на рынке жилья, поскольку ориентированы на стандартное, реже – низкокачественное жилье. Таджики же, ориентируясь на специфический сектор жилья, говорят, что проблема жилья их не беспокоит.

Рынок «жилья для мигрантов» в настоящее время интенсивно формируется. Лица, которые приезжали временно или сезонно, рекомендуют это жилье другим и рекомендуют своим хозяевам, от которых они съезжают, взять вместо них «тех-то», давая за них гарантии. Это удобно всем – и тем, кто приезжает, и тем, кто сдает жилье. Тем более, что чаще всего собственник жилья не регистрирует приезжих и тем самым не платит налогов, максимизируя свою прибыль. Решающую роль при этом играют следующие факторы: территориальная расположенность жилья по отношению к месту работы, ценовая ниша жилья, специфические требования (наличие помещения под склад, гараж и т.д.).

Здесь важно следующее: жилье и место работы выступают главными контрапунктами пространственной среды недавнего мигранта. Если для «обычного» горожанина жилье является очагом частной жизни, и он, как правило, оценивает свою статусную позицию в городском социуме по тому, где, в каком районе и в каком доме он живет, то мигрант воспринимает жилье более функционально – для него это не статусная (символическая) категория, а лишь место для отправления своих личных потребностей. Более того, в силу того, что чаще всего жилье и работа у мигранта находятся практически вплотную друг к другу, можно наблюдать эффект рурализации, то есть распространение на «городской»

образ жизни (деление приватное/публичное) продуктов «сельской» культуры, в том числе моделей поведения, ценностей, соответствующих практик. Этот феномен при дополнительном исследовании, на наш взгляд, позволяет понять сущностные характеристики поведения мигрантов, например, на рынке, рядом с которым он проживает и т.д., поскольку в сознании мигранта не происходит разделения на публичное и приватное пространство.

В силу своей практически постоянной социальной изолированности он воспроизводит свои повседневные приватные практики в публичном пространстве, часто не подозревая о наличии иных альтернатив поведения.

Несмотря на то, что множество социальных «полюсов бедности и богатства» активно формируются в современном городском пространстве и постепенно обретают в каждом городе свою территориальную привязку и этническую окраску, реальных этнических кварталов (как формы массового поселения одной этнокультурной группы) в городах Балаково и Саратове пока нет. Их появлению препятствует несколько факторов. Во-первых, такие города как Балаково имеют доминирующую многоэтажную застройку (за исключением четко очерченного Старого города, где представлено 1 – 2-этажные строения), и при этом существующая в городах структура рынка недвижимости с очень высокими ценами.

Невысокий уровень доходов и низкая мобильность горожан не позволяют стимулировать активное перемещение жителей города в соответствии с социальным проектом «каждый имеет право жить с себе подобными» (по уровню дохода, стиля жизни и т.д.).

Во-вторых, в большинстве своем сохранилась советская перемешанность жителей, оформленная еще при заселении многоэтажных домов по распределению от предприятий и организаций, которая препятствует быстрому изменению этнического состава населения района или микрорайона.

В-третьих, как нами отмечалось выше, группы мигрантов, инокультурных меньшинств не являются социально гомогенными и не обладают достаточной внутригрупповой солидарностью для образования ареалов компактного проживания. Несмотря на высокий уровень ксенофобии и мигрантофобии в городском социуме, рынок труда к мигрантам в целом благоприятствует, об этом мы скажем чуть позже.

В-четвертых, необходимо отметить, что большинство этнических групп все-таки стремятся в той или иной степени к интеграции в городское сообщество, пусть и сугубо прагматическими целями, и не испытывают потребности в компактном проживании. В ряде случаев анклавность и стремление к обособленности проживания резко сужает интенсивность социально-экономических связей с другими, подобными мигрантами, и другими агентами экономического рынка, снижая адаптивный (в экономическом смысле) потенциал.

Социально-экономическая инфраструктура. В плоскости социально-экономических отношений структура прагматической культуры проявляется в первую очередь в системе купли-продажи разрешительных услуг (оплата за регистрацию, «покровительство» милиции на рынке, оформление каких-либо документов). Покупка разрешительных услуг – краеугольный камень при формировании теневой субкультуры обслуживания прагматических потребностей мигрантов. Наличие разрешительных услуг предопределяет определенные алгоритмы их получения, а также способы «обхода» и «ускорения» их получения. Фактически можно констатировать, что криминализация социально-экономических отношений между общиной и принимающей средой является ответом на возрастающую коррупцию структур УВД, паспортно-визовой службы.

Сюда же относится и сфера денежных отношений как внутри общины, так и трансфертов с территорией исхода (родиной). Как правило, финансовые отношения внутри общины складываются из двух ключевых позиций: одалживание денег и оплата внутриобщинных услуг (товаров).

Система взаимоодалживания строится исключительно на основании кровнородственной близости. В этих условиях факт принадлежности к конкретной семье (фамилии) может играть ведущую роль. Значимость же землячества значительна, но часто в ряде ситуаций не играет никакой роли.

Мужчина, 50 лет: «…деньги я даю только близким… Торгую, есть немного денег… Многие просили, но даю только своим. Уверен, что если не он, так другие за него отдадут… »Фракции землячества, как сетевая структура, могут выступить гарантом при необходимости.

Мужчина, 50 лет: «…ездил в Самару…срочно деньги нужны были…позвонил своему брату в Саратов, он созвонился с друзьями в Самаре. На следующий день деньги получил. Возвращал…брату».

Организация денежных трансфертов на родину также практически полностью находится в введении сетевых общинных структур. Большая часть денег, зарабатываемых мигрантами, передается на родину, минуя официальные системы денежных переводов (банки, финансовые институты). Причинами этого выступают: отсутствие подразделений финансовых учреждений в стране (регионе страны), куда переводятся деньги; как правило, перевод осуществляется на основании документов, удостоверяющих личность (паспорт), которых часто у мигранта нет (находятся у работодателя как залог, либо как залог находятся у владельцев жилья).

Мужчина, 30 лет:«…слушай, ну как я отправлю деньги по банку…там нужен паспорт, а у меня его [имя работодателя] забрал. Я и по городу-то боюсь из за это ходить. Нет документов – либо пошли в милицию, либо опять плати…»

Для переправки денег используются земляческие сети, в которых практически все друг друга знают и пользуются доверием. В общине практически всегда известно, кто и когда едет на родину, какую сумму с ним можно передать, где и как можно получить дома переданные деньги. Иногда члены общины, у которых есть бизнес как в стране исхода, так и в стране пребывания, выступают в качестве банковского учреждения. Получая деньги здесь, они выдают деньги на родине.

Мужчина, 50 лет:«…все просто, понимаешь…у него здесь хороший авторемонтный бизнес. А в Армении у его брата большой магазин. Я ему здесь отдаю деньги, он звонит брату, и моя семья получит деньги там…»

Величина процентных ставок за подобные услуги колеблется от 0,1 до трех процентов.

Критериями, определяющими процентную ставку, выступают: частота финансовых операций, репутация лица, передающего деньги, сумма денежного «перевода». Если это очень близкий родственник (например, брат), то проценты за операции не взимаются. Часто подобные услуги оказываются безвозмездно, в счет будущих взаимовыгодных отношений.

Еще одним весомым фактором социально-экономической инфраструктуры прагматической культуры является процесс найма на работу. Недавнему мигранту, плохо знающему особенности языка, особенности работы в регионе, устроиться на высокооплачиваемую работу в крупные компании, в том числе и государственные, практически невозможно.

В процессе предыдущих исследований1, был выявлен высокий уровень дискриминационных практик при устройстве мигрантов на работу. Исследование проводилось методом Данное обследование проводилось в рамках исследования дискриминации на рынках труда по методике В. Мукомеля, Центра этнополитических и региональных исследований, ИС РАН в 2004 г.

См.: Мукомель В. Миграционная политика России. Постсоветские контексты. М.: ИС РАН, 2005.

С.246. П.43.

«провокаций», являющимся одним из видов «участвующего наблюдения». По объявлениям о найме на работу приходили устраиваться специально подготовленные интервьюеры с одним уровнем квалификации, но разного фенотипа и текущего положения («местный»

и «мигрант»). В результате было выявлено, что в более половины случаев мигранту предлагается зарплата на 30 % меньше, более тяжелые (жесткие) условия труда, отсутствие бонусов. В случае отсутствия регистрации в 90 % случаев следовал отказ о приеме на работу, в 10 % случаев предлагались рабские условия и только низкооплачиваемая работа.

Причинами, по объяснению работодателей, являлись несовершенное знание языка (хотя оба интервьюера превосходно говорят на русском языке и других не знают), более длительный процесс адаптации к новому месту работы, возможные «неприятности в коллективе», связанные с нахождением в его среде недавнего мигранта, либо просто недоверие к мигранту со стороны руководства организации.

В подобных условиях единственным путем устроиться на работу являются социальные сети сообщества. Трудоустройство происходит с использованием цепи «через-черезчерез» и/или посредством прямого контакта. Результатом подобной стратегии является формирование «расколотого» рынка, при котором определенные этнические группы оказались вытеснены в сферу малого и среднего бизнеса, формируя «этнические картели».

В случае нашего исследования было выяснено, что подавляющее большинство недавних мигрантов-армян устраиваются на работу в авторемонтные мастерские, организованные земляками, либо, используя знакомства, в организации торговли и дорожного ремонтного бизнеса.

Работая в подобных организациях, взаимодействие с земляками строится в традиционной форме, в качестве языка общения используется родной армянский язык, используются традиционные системы воспроизводства ценностей.

Социально-культурная инфраструктура. Основной «линией разлома», формирующей представления о прагматической культуре, являются маркеры границ между «законсервированной» этнокультурной идентичностью и идентификационными процессами извне, формирующими рассмотренную выше «диаспорную» (общинную) идентичность.

На наш взгляд, наиболее яркими маркерами, фиксирующими процессы самосегрегации (трансформации идентичности в сторону общинности) являются дискурсивные и недискурсивные (телесные, материально-символические).

К дискурсивным маркерам относятся доминирующие в общине ценности, взгляды, убеждения, ориентации, а также способы их (вос)производства. Анализ интервью с членами общины позволил вычленить устойчивые представления о необходимости соблюдать предельно большие социально-культурные дистанции «для безопасности». Нахождение общины в условиях инокультурного и иноязычного окружения стимулируют мифы об угрозе ассимиляции и потере собственной этнокультурной идентичности.

Любая реальная или воображаемая ситуация угрозы влечет за собой активизацию системы защиты и «блокирования» внешнего воздействия (в том числе и информационного). Результатом является высокая настороженность, избирательность (вос)принятия информации, высокий уровень сплоченности вокруг лидеров, окрашенность любой информации в этноцентричные тона. Здесь вновь можно отметить подтверждение тезиса Дж.Комароффа о вечно присутствующем этническом сознании, которое оживляется и проявляется в ситуациях опасности и угрозы1.

Ярким примером может служить интенсивное обучение детей родному языку Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность: политика самосознания в конце XX в. // Этничность и власть в полиэтнических государствах / отв.ред. Тишков В.А. М.: Наука, в национально-культурной общине, использование национального языка внутри дома, соблюдение национальных ритуалов и обрядов (похоронных, свадебных, обрядов детского цикла). Не менее важным является воспроизводство национальной истории, ее конструирование в зависимости от складывающейся обстановки вокруг общины.

Недискурсивные маркеры границы прагматической культуры миграционного сообщества складываются из атрибутов, артефактов повседневной жизни, воспроизводящих «привычный» уклад жизнедеятельности. К подобным маркерам относятся картины, фотографии с родины, находящиеся на самых видных местах, фигуры(бюсты) национальных героев, поэтов, используемые как атрибуты узнаваемости. На наш взгляд, сюда можно включить и особенности национальной кухни, способы коллективного принятия пищи, принципы домохозяйствования (распределение домашних ролей, способов и принципов рассаживания за столом и т.д.).

Дискурсивные и недискурсивные маркеры тесно переплетены и взаимодополняют целостную картину границы.

Нужно отметить, что деление прагматической культуры на три инфраструктурных плоскости условно и служит исключительно для анализа функций, которые выполняет подобная культура в условиях внешнего (часто агрессивного) окружения.

Во-первых, необходимо признать, что культурное многообразие современных городов есть свершившийся факт, который является, с одной стороны, ресурсом развития сообщества, а с другой – существенным фактором риска.

Во-вторых, современные этносоциальные и связанные с ними миграционные процессы способствуют появлению феномена «демонстративной этничности/инаковости».

В-третьих, современные этнокультурные политики исходят из тезиса «этнические культуры (хорошие) нужно поддерживать, а их носителей (плохих) ограничивать/дискриминировать». Нужно признать не только равноправие культур, но их носителей.

В-четвертых, маргинальность этнических миграционных сообществ предопределена не только предрассудками принимающего сообщества (мигранто- и этнофобией), но и стремлением каждой из сторон демонстрировать и артикулировать особость, выдвигая в качестве доказательств моральные превосходства, основанные на «ментальности», «отсталости», «специфике поведения», «моральном разложении» и т.д.

В-пятых, самым серьезным препятствием в выстраивании взаимных отношений является не культурное различие, а языковой барьер, который по мере удаления от СССР становится все более ощутимым.

В-шестых, доминирующий дискурс продолжает оставаться ориентированным на понимание этнических групп как объективной данности, которую не способна изменить даже культурная гибридизация.

В-седьмых, современная энокультурная деятельность как НКА, так и власти направлена на подчеркивание самобытности и своеобразия, но никак не на сходство культур.

Сложившаяся ситуация способствует устойчивому (вос)производсту этнических элит, ориентированных на «особость».

ИСТОРИЯ ФОРМИРОВАНИЯ

ЭТНОКУЛЬТУРНОГО

И ПОЛИКОНФЕССИОНАЛЬНОГО

ПРОСТРАНСТВА

УРАЛО-ПОВОЛЖСКОГО РЕГИОНА

МАССОВЫЕ МИГРАЦИИ РУССКОГО НАСЕЛЕНИЯ НА ЮЖНЫЙ УРАЛ

КАК ПРЕДПОСЫЛКА АДМИНИСТРАТИВНЫХ РЕФОРМ В РЕГИОНЕ

В первой половине XIX в. обширная территория на юго-востоке Российской империи, простиравшаяся от Волги на западе и до Тобола на востоке, от берегов Камы на севере и до Каспийского моря на юге, находилась в административных границах Оренбургской губернии. К середине XIX в. её общая площадь составляла 444 326 кв. вёрст (или 488758 кв. км).

В 1804 – 1851 гг. под надзором и контролем оренбургских военных губернаторов была не только сама губерния, поделённая на 12 уездов: Оренбургский, Верхнеуральский, Троицкий, Челябинский, Уфимский, Стерлитамакский, Бирский, Мензелинский, Бугульминский, Бузулукский, Белебеевский и Бугурусланский, но также земли Уральского казачьего войска и Внутренняя (Букеевская) орда, расположенные в междуречье Волги и Урала в их нижнем течении. Пограничное положение и отдалённость от Москвы и СанктПетербурга привели к тому, что в документах столичных властей, в материалах официальной статистики она гораздо чаще называлась не губернией, а Оренбургским краем, то есть отдалённой, пограничной окраиной Российского государства1.

Оренбургский край с середины XVIII столетия стал своеобразным полигоном, на территории которого отрабатывалась и реализовывалась правительством административная, социальная, национальная и конфессиональная политика. Важным фактором, обеспечившим социально-экономическое развитие этого полиэтничного региона, было практически непрерывное и интенсивное заселение его территории преимущественно русским населением в течение второй половины XVIII и всего XIX вв. Процесс русской колонизации Южного Урала достаточно основательно освещён в исследовательской литературе, в частности, в монографиях и статьях В. М. Кабузана, Х. Ф. Усманова, Ю. М. Тарасова, Д. П. Самородова, Ю. С. Зобова и др2.

Военно-статистическое обозрение Российской империи. Т. XIV. Часть 2. Оренбургская губерния.

Кабузан В. М. Изменения в размещении населения Российской империи в XVIII – первой половине XIX вв. М.: Наука, 1971; Его же. Народы России в первой половине XIX в. Численность и этнический состав. М.: Наука, 1992; Усманов Х. Ф. Развитие капитализма в сельском хозяйВ результате исследователи пришли к единодушному выводу о том, что быстрый общий рост населения губернии в первой половине XIX в. произошёл не в результате естественного прироста, а стал в большей мере следствием стихийной крестьянской колонизации. В промежутке времени между V (1795 г.) и IX (1850 г.) ревизиями, проводившимися регулярно в Российской империи, население края увеличилось с 760 тыс. чел.

до 2,3 млн чел. (с учётом 200 тыс. военных), или в 3 раза1. В этот период началось активное переселение русских крестьян из северных и центральных губерний Европейской России на её юго-восточную окраину. Главной причиной переселения была нехватка земли на прежних местах проживания. В апреле 1824 г., например, 296 крестьян-однодворцев Кленовской волости Воронежской губернии обратились с прошением к оренбургскому военному губернатору П. К. Эссену разрешить им переселение ввиду того, что они «претерпевают недостаток в пахотной земле и лугах». Просьба их была удовлетворена, и все они были причислены к Полтавскому редуту на Оренбургской пограничной линии2.

Исследователями отмечен волнообразный характер переселенческого движения в регион. По подсчётам Ю. М. Тарасова, с 1800 по 1815 гг. Оренбургская губерния приняла 221 тыс. душ обоего пола переселенцев, которые обеспечили 40 % прироста числа её жителей. В среднем за каждый год на территорию губернии прибывали и обосновывались 14 тыс. душ крестьян обоего пола. Вторая волна массовых крестьянских переселений пришлась на 1816 – 1833 гг. Она была самой масштабной за всю первую половину XIX в. Из 20 губерний европейской части России в Оренбургский край прибыли 320 тыс. душ обоего пола, или в среднем по 18 тыс. чел. ежегодно. Общий же рост жителей вместе с прибывшими уроженцами других губерний составил в этот период 482 тыс. душ обоего пола. Третья волна переселенцев пришлась на 1834 – 1850 гг. Она была меньшей по своему масштабу, но всё же довольно значительной. В этот период на территории пограничного края обосновались 150 тыс. душ обоего пола пришлых крестьян3.

Политика правительства и местных властей по отношению к переселенцам была неоднозначной. С одной стороны, они были, безусловно, заинтересованы в притоке русского населения в многонациональный и разноконфессиональный регион, рассматривая его как прямую социальную опору местной власти. С другой, быстро нараставшая волна переселенцев затрудняла их размещение и наделение землёй, становилась неконтролируемой, а значит потенциально опасной. Оренбургская переселенческая комиссия не успевала отводить им участки. Поэтому крестьяне стали самовольно размещаться на башкирских, казачьих и помещичьих землях.

Всё это порождало немало споров и конфликтов между коренным и пришлым населением. В начале 1828 г., например, группа курских крестьян-однодворцев, насчитывавшая 175 душ мужского пола, после длительных странствий по Тобольской губернии прибыла стве Башкирии в пореформенный период. Уфа, 1981; Тарасов Ю. М. Русская крестьянская колонизация Южного Урала во второй половине XVIII – первой половине XIX вв. М.: Наука, 1984;

Самородов Д. П. Русское крестьянское переселение в Башкирию в пореформенный период.

60 – 90-е годы XIX в. Стерлитамак, 1996; Зобов Ю. С. Формирование национального состава населения Оренбургского края // Национальные проблемы народов Оренбуржья: история и современность. Оренбург, 1993; Его же. Русские на Южном Урале, их роль в заселении и развитии края // Многонациональный мир Оренбуржья. Оренбург, 1994.

Кабузан В. М. Народы России в первой половине XIX в. Численность и этнический состав.

Государственный архив Оренбургской области (ГАОО). Ф. 6. Оп. 4. Д. 8728. Л. 15 – 18.

Тарасов Ю. М. Русская крестьянская колонизация Южного Урала во второй половине XVIII – первой половине XIX вв. С. 89 – 91, 110, 116.

в Оренбургский край. Крестьяне поселились в Троицком уезде на землях, «изобилующих на обширном своем пространстве весьма хорошими угодьями»1. Земли эти принадлежали члену Государственного совета Российской империи, бывшему министру военно-морских сил адмиралу Н. С. Мордвинову. Прибывшие переселенцы начали рубить помещичий лес, строить дома и распахивать пустовавшие участки. Местные власти потребовали их выселения с занятой земли, но курские крестьяне и не подумали покидать облюбованное место.

В 1831 г. они не подчинились решению Троицкого земского суда о выселении. Дело принимало серьёзный оборот и перерастало в настоящий «бунт». Его разбирательством занялось Министерство финансов, занявшее разумную и взвешенную позицию. На основании решения этого министерства Оренбургское губернское правление постановило 5 ноября 1831 г.:

«Оставить на земле Мордвинова тех переселенцев, которые выстроили себе дома, и с той землёй, которую они засеяли. Остальную часть земли предоставить им в других местах, исходя из 15-десятинной пропорции на переселенца»2. В следующем 1832 г. другая группа курских крестьян в количестве 712 душ однодворцев захватила земли казаков Нововоздвиженской крепости и Никитского редута и основала три новых деревни. Несмотря на протесты казаков, местные власти, а затем и Министерство финансов оставили переселенцев на облюбованных ими местах3. Военный губернатор В. А. Перовский в письме к министру финансов графу Е. Ф. Канкрину в 1833 г. сообщал о ситуации, сложившейся в губернии, так: «К сим нисколько не преувеличенным истинам остаётся присовокупить, что в последние 3 года прибыло сюда неизвестных казенной палате более 40 тысяч душ, не считая жён и детей, число безгласно зашедших так же немаловажно, судя по некоторой части уже обнаруженных, из сего числа значительного малая только часть водворена и, бесспорно, прочие допущены к временному водворению или, как захватившие чужие земли, подлежат к своду; некоторые размещены на квартирах, а иные кочуют в балаганах»4.

Другой причиной беспокойства властей было то обстоятельство, что в переселенческий поток государственных крестьян постоянно вливались крепостные люди, являвшиеся беглыми от своих помещиков. Так, в 1825 г. в губернии местная полиция обнаружила 3043 души мужского пола помещичьих крестьян, которые в том же году были насильно возвращены их владельцам-дворянам5. Обеспокоенное правительство принимало меры по упорядочиванию стихийной крестьянской колонизации Оренбургского края, которые сводились к временным запретам на переселение в этот район. Указами Правительствующего Сената, принятыми в 1800, 1817, 1824, 1832 гг., запрещались самовольные переселения государственных крестьян в Оренбургскую губернию, а местным властям предписывалось наладить надлежащий учёт переселенцев. Сенат грозил переселенцам наказаниями в соответствии с существовавшим законодательством, что означало массовую порку виновных и возврат на прежние места жительства за их же счёт. Однако эти меры значительной частью самовольных крестьян-переселенцев были проигнорированы. Оренбургская казённая палата установила и донесла в Министерство финансов, что несмотря на запреты, в 1828 – 1832 гг. в губернию прибыли 20,5 тыс. душ мужского пола самовольных переселенцев из других губерний6.

ГАОО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 9720. Л. 6 – 7.

Тарасов Ю. М. Указ. соч. С. 105.

ГАОО. Ф. 6. Оп. 2. Д. 10643. Л. 3.

ГАОО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 9720. Л. 32.

Тарасов Ю. М. Указ. соч. С. 105.

Особенностью этнического состава населения Оренбургской губернии был его многонациональный характер. Здесь проживали совместно как представители коренного населения – башкиры, татары, казахи, так и переместившиеся в регион в разное время русские, чуваши, мордва, удмурты, калмыки, украинцы, белорусы, поляки, немцы и другие национальности. На рубеже XVIII – XIX вв. в 760-тысячном населении края русские составляли 37 % от всех жителей, татары – 27 %, башкиры – 23,5 %, чуваши – 5,5 %, мордва – 4,9 %. Массовые миграции крестьян из центральных и северных губерний Европейской России привели к существенному увеличению числа русских жителей в крае. В 1850 г.

русских было уже 1,2 млн чел. из 2,3 млн всех проживавших, или 52,2 %. Самый высокий удельный вес русское население имело в уездах, находившихся на северо-западе губернии: Бугурусланском, Бузулукском, Бугульминском, Оренбургском. Здесь же наблюдался и самый высокий прирост числа жителей из-за массового притока русских переселенцев. В 1795 – 1850 гг., например, население Бузулукского уезда увеличилось на 685 %, а Оренбургского – на 373 %. Одновременно увеличивалась численность и коренных жителей края. Так, численность башкир выросла в 2,7 раза, но их доля в составе населения региона, тем не менее, уменьшилась за этот период с 21 % до 19 % 1.

Обширные пространства Оренбургской губернии и интенсивная русская колонизация её северо-западной части побудили правительство в середине XIX в. принять меры к формированию на юго-востоке страны новых административно-территориальных образований.

В правительстве Николая I родилась идея создания в Среднем Поволжье и Южном Зауралье ещё одной губернии. Она нашла реальное воплощение в императорском указе, адресованном Сенату 6 декабря 1850 г. Указ предписывал: «Для облегчения местного управления губерний:

Оренбургской, Саратовской и Симбирской повелеваем: 1) Образовать на левом берегу Волги новую губернию, под названием Самарской, в которой городу Самаре быть губернским городом. 2) Губернию сию составить из трёх уездов Оренбургской губернии: Бугульминского, Бугурусланского и Бузулукского и двух Саратовской: Новоузенского и Николаевского… Сверх того в состав новой губернии отчислить от Симбирской уезд Ставропольский и лежащие на левом берегу Волги части уездов Самарского и Сызранского, образовав из сих последних новый уезд Самарский… Меру сию привесть в действие с 1 января будущего 1851 года»2. На территории Самарской губернии в год её образования проживало население, насчитывавшее 562 460 душ мужского пола, или 1 341 147 душ обоего пола3. Оренбургская и Самарская губернии после введения в действие этого указа оказались примерно равными по числу жителей, но первая из них в 3,5 раза превосходила вторую по занимаемой территории4.

В целях укрепления властной вертикали на юго-востоке страны и успешного осуществления запланированных административных преобразований 20 марта 1851 г. было учреждено Оренбургское и Самарское генерал-губернаторство. Первым оренбургским и самарским генерал-губернатором Николай I назначил своего бывшего адъютанта В. А. Перовского, служившего в этом регионе в 1833 – 1842 гг. военным губернатором5.

Кабузан В. М. Изменения в размещении населения Российской империи в XVIII – первой половине XIX вв. С. 111 – 114, 159 – 160; Его же. Народы России в первой половине XIX в. Численность и этнический состав. М.: Наука, 1992. С. 133 – 134.

Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе (ПСЗ–II). Т. XXV. Отделение второе. 1850. № 24708. СПб., 1851. С. 279.

Государственный архив Самарской области (ГАСО). Ф. 3. Оп.1. Д. 332. Л. 34 – 35, 52.

ГАОО. Ф.164. Оп.1. Д.1а. Л.1 – 2; Военно-статистическое обозрение Российской империи.

Т. V. Часть 3. Самарская губерния. СПб., 1853. С. 4 – 5.

Губернии Российской империи: история и руководители. 1708 – 1917. М.: Объединённая редакция МВД России, 2003. С. 29.

В состав генерал-губернаторства вошли Оренбургская и Самарская губернии, возглавляемые гражданскими губернаторами, западная часть Казахстана, представленная «Областью оренбургских киргизов» (казахов), и Внутренняя (Букеевская) орда, также населённая казахами1. На его территории находились три казачьих войска: Башкирское (927 тыс. чел.

обоего пола), Оренбургское (202 тыс. чел.) и Уральское (74 тыс. чел.). Здесь же был расквартирован Отдельный Оренбургский пограничный корпус, состоявший из пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей общей численностью 68 тыс. военнослужащих2.

В обязанности генерал-губернатору были вменены координация усилий гражданских администраций губерний и общий надзор за их деятельностью, а также функции по военному и пограничному управлению краем. Одновременно он являлся непосредственным проводником внешней политики правительства Российской империи по отношению к её юго-восточным соседям.

В начале 60-х гг. XIX в. Оренбургская губерния продолжала оставаться довольно значительным по территории и численности жителей административным образованием. Её примерная площадь составляла 287 188 кв. верст (или 315 907 кв. км), а население в 1861 г.

насчитывало 1 843 371 чел.3.

Сменивший В. А. Перовского оренбургский и самарский генерал-губернатор А. А. Катенин совершил летом 1857 г. объезд территории, вверенной ему в управление.

В отчёте новому императору Александру II за 1858 г. он отметил сложность управления обширной Оренбургской губернией и предложил разделить её ещё раз на две самостоятельные губернии: Уфимскую и Оренбургскую4. Однако преждевременная смерть помешала А. А. Катенину реализовать эту идею. Она была поддержана его преемником на посту генерал-губернатора А. П. Безаком, который разработал и представил в правительство конкретный проект с соответствующим обоснованием5.

В мае 1865 г. Оренбургская губерния была разделена на Уфимскую и Оренбургскую, а Самарская губерния выведена из состава генерал- губернаторства, которое получило новое наименование – «Оренбургское». В «Положении» от 5 – 17 мая 1865 г., утверждённом императором Александром II, причины и содержание новой административной реформы на Южном Урале определялись следующим образом: «Для устранения затруднений и неудобств в управлении нынешнею Оренбургскою губерниею и в видах лучшего устройства местной администрации повелеваем: 1) Губернию сию разделить, по хребту Уральских гор, на две особые губернии, из коих одну, лежащую на западной стороне Уральских гор, наименовать Уфимскою, а другую, на восточном склоне хребта, Оренбургскою. 2) Уфимскою губернию составить в шесть уездов: Уфимского, Стерлитамакского, Белебеевского, Бирского, Мензелинского и Златоустовского, который образовать из части Троицкого уезда… Город Уфу назначить губернским городом Уфимской губернии. 3) Зауральские уезды и земли Оренбургского казачьего войска отнести к составу Оренбургской губернии, в которой городу Оренбургу быть губернским городом. Губернию сию разделить на пять уездов: Оренбургский, Верхнеуральский, Троицкий, Челябинский и Орский. 4) Главное управление как Уфимскою, так и Оренбургскою губерниями оставить по-прежнему за Национальные окраины Российской империи: становление и развитие системы управления. М.:

Славянский диалог, 1998. С.327 – 331.

ГАОО. Ф. 6. Оп. 6. Д. 13502. Л. 41 – 45.

Центральный государственный исторический архив Республики Башкортостан (ЦГИА РБ). Ф.И–9.

Оп. 1. Д. 1675. Л. 3 – 5; ГАОО. Ф. 10. Оп. 2. Д. 50. Л. 77 – 78; Ф. 164. Оп. 1. Д. 1а. Л. 1 – 2.

ГАОО. Ф. 6. Оп. 6. Д. 13502. Л. 21 – 52.

Губернаторы Оренбургского края. Оренбург: Оренбургское книжное издательство, 1999. С. 246.

главным начальником Оренбургского края»1. Под главным начальником Оренбургского края подразумевался оренбургский генерал-губернатор Н.А Крыжановский, сменивший А. П. Безака в 1864 г. В результате этой административной реформы территория Оренбургской губернии уменьшилась почти наполовину и составила 168 491 кв. версту (или 185 340 кв. км), а её население стало насчитывать 843 533 чел.3 В каждой из губерний были сформированы собственные органы управления, представленные гражданскими губернаторами, вицегубернаторами, губернскими правлениями и рядом губернских присутствий и комитетов.

Структура управления и состав чиновников в них были определены «Правилами о преобразовании губернских учреждений ведомства МВД в 37 губерниях и в Бессарабской области», утверждёнными Александром II 8 июня 1865 г. Мнением Государственного совета «О передаче управления башкирами из военного в гражданское ведомство», утверждённым Александром II 2 июля 1865 г., была упразднена кантонная система управления башкирами и ликвидировано Башкирское казачье войско, находившееся в северной части Оренбургского генерал-губернаторства. Коренное население Башкирии получило статус государственных крестьян5. Что же касается его южной части, то правительство с учётом преобладания здесь казахского населения и начавшегося активного военного проникновения в Среднюю Азию посчитало нужным усилить военно-административную составляющую в управлении. Именным императорским указом 21 октября 1868 г., адресованным Сенату, из «Области оренбургских киргизов», а также земель Уральского казачьего войска и Внутренней (Букеевской) орды «для устранения затруднений и неудобств в управлении» были образованы две области: Тургайская и Уральская. Управление ими было вверено военным губернаторам, которые были определены в подчинение последнему оренбургскому генерал-губернатору Н. А. Крыжановскому, занимавшему этот пост в 1864 – 1881 гг. Таким образом, миграционный фактор, обеспечивший преобладание в среде населения Оренбургской губернии представителей титульной нации, сыграл заметную роль в проведении очередной административной перестройки в регионе. Его прямым результатом стало образование трёх новых губерний и двух областей, проводившееся под бдительным надзором и по инициативе местных генерал-губернаторов. В рамках военноадминистративной системы постепенно формировались гражданские управленческие структуры, возглавляемые в губерниях гражданскими губернаторами, а в областях – военными губернаторами. Этот процесс занял 30 лет и завершился в 1881 г. упразднением Оренбургского генерал-губернаторства.

ПСЗ – II. Т. XL – Отделение первое. 1865. № 42058. СПб., 1867. С. 477.

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф.489. Оп.1. Д.7106.

Л.1177 – 1195; Ф. 970. Оп.3. Д. 2261. Л. 96 – 102.

Россия. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (репринтное издание).

Лениздат, 1991. С. 77.

ПСЗ – II. Т. XL – Отделение первое. 1865. № 42180. СПб., 1867. С. 633 – 638.

ПСЗ – II. Т. XL. – Отделение первое. 1865. № 42282. СПб., 1867. С. 753 – 776.

ПСЗ – II. Т. XLII. – Отделение второе. 1868. № 46380. СПб., 1873. С. 364 – 365; РГВИА. Ф. 489.

Оп.1. Д. 7106. Л. 1177 – 1195; Ф. 970. Оп. 3. Д. 2261. Л. 96 – 102.

К ПРОБЛЕМЕ ИЗУЧЕНИЯ ОБЩЕГО

ЭТНОКУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА УРАЛО-ПОВОЛЖЬЯ

И ЗАПАДНОГО РЕГИОНА КАЗАХСТАНА В XVIII – XIX ВВ.

Изучение исторического опыта этнокультурного взаимодействия народов имеет важное значение в современный период, когда интенсивно идет процесс перестройки межэтнических и межгосударственных отношений на всем постсоветском пространстве.

Фундаментом новых взаимоотношений может быть регионально осмысленный исторический опыт взаимоотношений различных народов, охватывающий политическую, экономическую и культурную сферы жизни людей. Исходя из этого, изучение путей развития межэтнического взаимодействия, взаимного сближения и диалога тюркских и славянских культур имеет в настоящее время актуальное звучание и способствует формированию их единой гражданской идентичности, общенационального патриотизма, ибо от этого зависит будущее полиэтнических государств, в частности Республики Казахстан и России.

С этой точки зрения особый научный интерес представляет историко-культурное развитие Западного Казахстана в силу трансграничного взаимодействия с Урало-Волжским регионом. В этой транзитной зоне шел процесс соприкосновения оседло-земледельческого и кочевнического миров, перехода лесостепной к степной зоне, осуществлялось движение народов, культур, конфессий. Именно здесь в первую очередь апробировались основные методы политики Российской империи по отношению к казахскому народу, общая концепция которой стала складываться еще в ХVI в. в процессе включения в состав России тюркских и финно-угорских народов Волго-Уральского региона. И, наконец, Южный Урал стал тем сопредельным регионом, откуда началась колонизация казахской степи казачеством, восточнославянскими, тюркскими этническими группами, что способствовало формированию многонационального населения Казахстана и созданию новой демографической, социальной и конфессионально-культурной ситуации. Изменения в этническом составе населения региона во многом стимулировали развитие культурных контактов казахов с соседними народами.

В последние годы объектом исторических исследований в Казахстане стало изучение взаимоотношений казахов с соседними народами различных регионов, при этом приоритетным направлением является выявление тенденций духовной общности родственных народов, объединенных общностью исторического происхождения, принадлежностью к одной этнолингвистической и конфессиональной системе.

Можно выделить исследования, предпринятые в казахстанской историографии, посвященные естественному взаимодействию казахов с соседними родственными народами, по следующим ареалам: Центральная Азия; Южный Урал и Среднее Поволжье, Западная Сибирь. Изучению системы взаимоотношений народов Казахстана и Центральной Азии посвящены работы У. Х. Шалекенова, С.Мадуанова, Н.Нуртазиной1.

Выделяется постановкой пространственного подхода в изучении комплекса вопросов взаимодействия Казахстана и Центральной Азии в ХV – ХVII вв., где формировалась Нуртазина Н. Казахстан и Средняя Азия: тенденции развития духовной общности на рубеже ХIХ – ХХвв. Автореф. дис.... к.и.н. Алма-Ата,1993; Мадуанов С. Взаимоотношения казахов с другими соседними народами Центральной Азии в XVIII – начале XX вв. Автореф. дис.... д.и.н.

Алматы, 1997; Шалекенов У. Х. История и этнология народов Амударьи и Сырдарьи в ХVIII – начале ХХ вв. Алматы, 2003.

глубоко интегрированная единая общность, работа М.Абусеитовой1. В 2001 г. авторским коллективом (Абусеитова М, Абылхожин Ж., С.Кляшторный, Масанов Н., Султанов Т., Хазанов А.) впервые подготовлено учебное пособие «Центральная Азия и Казахстан», где история южного региона Казахстана и Центральной Азии представлена во взаимосвязи, как единый исторический процесс.

Исследования Г.Султангалиевой, Л.Болатбаевой, Г.Избасаровой посвящены взаимоотношению казахов с народами Урало-Поволжского региона в разных пространственновременных срезах2. Внешнеполитическая ситуация, сложившаяся на северo-западных границах казахских кочевий в первой половине ХVIIIв. в контексте казахо-башкирских, казахо-калмыкских отношений предпринята и в третьем томе «Истории Казахстана»

(Алматы,2000).

При исследовании проблемы этнокультурного взаимодействия народов УралоПоволжского региона и Казахстана можно выделить три уровня.

Первый уровень. Необходимые условия и предпосылки возникновения и существования системы этнокультурных контактов. Особенности политического, социальноэкономического развития в ХVIII – ХIХ вв. западного региона Казахстана и сопредельных регионов требуют теоретического анализа ее функциональной роли в имперской системе России, правовых, государственных, управленческих форм, принципов и механизма имперского управления, сложности и разнопорядковости взаимоотношений казахов с народами сопредельных с ней территорий. Именно в данном контексте представляется важным изучение геополитической и экономической значимости западного региона Казахстана в имперской России, анализа эволюции административно-политической системы и влияние ее на социально-экономическое развитие казахского общества в составе Российской империи.

В содержание стратегической политики Российской империи в регионе входило:

политико-административное и территориальное устройство, внедрение принципов организации государственного механизма по управлению нерусскими народами и меры по формированию чиновничьего аппарата органов местного управления.

Становление и эволюция политико-административной системы региона определялась рядом объективных и субъективных факторов. К ним относятся совокупность факторов:

геополитические (расширение пространства империи), экономические (земельный вопрос, формирование регионального рынка), социокультурные (формирование новой элиты, распространение светского образования). Прежде чем перейти к характеристике данных факторов, необходимо обратить внимание на методологические аспекты, позволившие раскрыть эволюцию российской административно-политической системы в регионе.

Если в первой половине ХVШ в. геополитическое направление политики правительства Абусеитова М. Х. Казахстан и Центральная Азия в XV – ХVII вв.:история, политика, дипломатия.Алматы.1998.; Масанов Н.Э., Абылхожин Ж.Б., Ерофеева И.В., Алексеенко А.Н., Баратова Г. С. История Казахстана: народы и культура. Алматы 2000; Абусеитова М., Абылхожин Ж., Кляшторный С., Масанов Н., Султанов Т., Хазанов А. История Казахстана и Центральной Азии.

Алматы, 2001.

Султангалиева Г. С. Западный Казахстан в системе этнокультурных контактов XVIII – начале XX вв. Уфа, 2001; Она же: The Russian Empire and the intermediary role of Tatars in Kazakhstan:

the politics of cooperation and rejection // Asiatic Russia: imperial power in regional and international contexts. Sapporo, 2011. p/52 – 81; Болатбаева Л. З. Культурные связи казахского и татарского народов во второй половине Х1Х– начале ХХ вв. Автореф. дисс.... к.и.н. Астана, 1998;

Избасарова Г. Б. Казахо-башкирские отношения в первой половине ХVIII в. Автореф. дис. …к.и.н.

Алматы, 2000; Болатбаева Л. З. Культурные связи казахского и татарского народов во второй половине ХIХ– начале ХХ вв. Автореф. дисс. …к.и.н. Астана, 1998.

определялось геостратегическим значением Южного Урала как плацдарма для проникновения в казахские степи Младшего жуза, то в первой половине ХIХ в. Западный Казахстан стал для царизма опорной базой для развития наступательной стратегии в направлении района Арало-Каспия, южных казахских земль и сопредельных стран Средней Азии.

Природно-географическая среда оказывала влияние на особенности освоения новых пространств Южного Урала и Казахстана. Завоевание и освоение территории Южного Урала, а впоследствии и Западного Казахстана было бы невозможным без использования местных водных артерий. Вдоль побережья и бассейна реки Урала возводилась цепь военных линий с крепостями, редутами, форпостами и городами, становившимися административными центрами Оренбургского края. В ХVIII в. реки Урал, Тобол, Уй стали границей создававшихся новых политико-административных образований. Российское проникновение через казахские степи в районы Средней Азии было связано с Каспийским и Аральским морями и крупными реками – Амударья и Сырдарья. Поэтому не случайно, что первые укрепления в казахской степи появились именно на побережье Каспийского моря (1834 г.), а в 1845 г. на р. Иргиз (Уральское) и р.Тургай (Оренбургское). К 40-м гг.

ХIХ в. граница была перенесена уже вглубь казахской степи и проходила вдоль р. Сырдарья.

Природно-географическая среда влияла и на особенности формирования территориальноадминистративных единиц в казахской степи, в частности на создание линейных и степных дистанций.

Географическая среда в определенной степени влияла и на функции и круг полномочий местной администрации в регионе. Особое значение при этом имело пограничное положение. Если в 20-х гг. ХVIII в. Уфимский уезд, граничивший непосредственно с кочевьями казахов Младшего и Среднего жузов, в силу геостратегического положения подчинялся непосредственно Сенату, то в 40-х гг. ХVIII в. оренбургский генерал-губернатор был наделен широкими полномочиями: административными, военными, судебными, фискальными и даже дипломатическими. Имел право поддерживать с царского разрешения внешнеполитические связи с сопредельными государствами, в частности Хивой и Кокандом.

Необходимость расширения функций местной администрации диктовались рядом других причин: обширность территории, полиэтничность населения, отсутствие мобильных средств коммуникации.

Географическая отдаленность Оренбургского края от центра заставляла местную администрацию в первую очередь уделять внимание обеспечению военной безопасности окраинных границ, особенно на переходных этапах становления региональной системы управления. Поэтому правительство приступило в 30 – 40-х гг. ХVIII в. к формированию уральского, оренбургского казачества, привлечению местного населения, в частности башкир, мишарей и тептярей к сторожевой, а в последующем – к военной службе.

Кроме того, в первой половине ХVIII в. природно-географические условия предопределили довольно интенсивное взаимодействие части башкирских и казахских родоплеменных групп как взаимоотношения двух этносов, живших в примерно одинаковых экозонах, находившихся на близких по уровню хозяйства и культуры стадиях развития и занимавшихся кочевым или полукочевым скотоводством.

Исторические факторы включали внешнеполитическую ситуацию, внутреннее положение и направленность правительственного курса на конкретном этапе, которые определяли особенности и статус местных форм управления. Организация специальных государственных учреждений, как генерал-губернаторства, наместничества, свидетельствовали о значении региона для внешнеполитических интересов и целей России.

Принципы и механизмы имперского управления отразились на направлении и типах взаимодействия народов. Так, потребность в тесных и повседневных контактах местной администрации с казахским населением обусловила необходимость привлечения к управлению в качестве переводчиков, толмачей и письмоводителей татар, башкир, мишарей и тептярей, принадлежаших к одной этнолингвистической семье, исповедовавших одну религию – ислам. Российское законодательство инициировало поступление татар и башкир в местный аппарат управления. Особенность края заключалась в том, что делопроизводство велось на двух языках – татарском и русском.

Второй уровень исследования. Механизм реализации этих предпосылок вылился в противоборство двух этнополитических концепций: царизма и местных обществ.

Наступательная стратегия царизма (строительство укрепленных линий, крепостей, форпостов, перемены в административно-территориальном управлении местных обществ) вызвала отчаянное сопротивление местного населения, в частности башкир – в первой половине ХVIII в., казахов Младшего жуза – в первой половине ХIХ в. Стремление царских властей ослабить накал социального напряжения выразилось в разрушении традиционной системы управления местным населением. Наглядными примерами могут служить предпринятые правительством меры в изменении управления: в 1735 г. – ограничение родоплеменного самоуправления башкирами; 1781 г. – введение наместничества после совместного восстания народов Среднего Поволжья, Южного Урала и Западного Казахстана под руководством Е.Пугачева; 1798 г. – введение кантонной системы управления башкирами, чтобы сбить волну перманентных восстаний башкир; 1786 г. – введение Пограничного суда и пограничных расправ в степи в ответ на движение сопротивление казахов Младшего жуза под предводительством С.Датова; 1824 – 1844 гг. – ликвидация ханской власти и введение нового политико-административного управления в ответ на национально-освободительное движение казахов Младшего жуза в первой половине ХIХ в.

3-й уровень – результаты межэтнического взаимодействия были многомерными. Они рассмотрены в контексте трансформационных процессов, сопровождавшихся влиянием положения народов в административно-политической системе империи на содержание и характер изменений в их этнокультурном облике, в том числе на формирование их национального самосознания.