«БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ: генерал Иван Георгиевич Эрдели 2 УДК 97(47+57)(092) М80 Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) Морозова, О. М. Баловень судьбы: генерал Иван ...»

О. М. Морозова

БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ:

генерал Иван Георгиевич Эрдели

2

УДК 97(47+57)(092)

М80

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)

Морозова, О. М.

Баловень судьбы: генерал Иван Георгиевич Эрдели / О. М. Морозова.

М80 – _ – 225 с.

ISBN _ Книга посвящена одному из основателей Добровольческой армии на Юге России генералу И.Г. Эрдели. В основу положены его письма-дневники, адресованные М.К. Свербеевой, датированные 1918-1919 годами. В этих текстах нашли отражение реакции генерала на происходящее, его рассуждения о будущем страны и смысле личного участия в войне; они воссоздают внутреннюю атмосферу деникинской армии; содержат отрывки личного характера, написанные ярким поэтическим языком. Автор монографии особое внимание уделил реконструкции причинно-следственных связей между жизненными событиями и системообразующими свойствами личности.

Монография предназначена для научных работников, преподавателей, студентов, интересующихся российской историей.

УДК 97(47+57)(092) ISBN _ © Морозова, О. М., © _

ВВЕДЕНИЕ

Своим появлением биография генерала от кавалерии Ивана Георгиевича Эрдели (1870-1939) обязана хранящимся в Центре документации новейшей истории Ростовской области его запискам, датированным 1918-1919 годами. Эти письма-дневники – тексты оригинального и редкого эпистолярного жанра – в виде двух копий, рукописной и машинописной, находятся в «истпартовском» фонде. Место в описи, где указаны номера дел 1311 и 1312, заклеено полоской белой бумаги. Уже никто не помнит, по чьему приказу это было сделано. Кому понадобилось превращать эти дела в подобие мифической второй книги «Поэтики» Аристотеля? По-видимому, это связано не со странным соседством записок белого генерала в истпартовской коллекции, а с тем, что это были любовные письма в самом полном смысле этого слова. Адресатом этих писем была Мария (Мара) Константиновна Свербеева (1870-1963), в девичестве – Олив, в первом браке с племянником Саввы Мамонтова она носила фамилию этой знаменитой семьи предпринимателей и меценатов.

Архивное дело предваряют записки двух лиц, благодаря которым эти бумаги оказались в начале 1925 года на государственном хранении. Это жительница Екатеринодара Надежда Васильевна Вечная и бывший деловой партнер ее мужа, а ныне советский служащий, В. Пшеничный.

Мара Константиновна Свербеева год с лишним снимала квартиру в доме Вечных. Коробка с бумагами, которыми она дорожила, был оставлен у Вечной в момент эвакуации при подходе красных при следующих обстоятельствах. В момент выноса вещей из дома ее муж Фёдор Дмитриевич Свербеев заинтересовался этим ящиком. Мара солгала, что это хозяйский сундучок, и Федор отставил его в сторону и не уложил в экипаж с остальными вещами. Ящик остался в кладовой, при большевиках во время многочисленных обысков на него не обращали внимания, а потом и забыли. Примерно через год Вечная отдала бумаги Пшеничному. Тот поинтересовался у одного из членов Кубанского ревкома, что с ними делать. Тот сказал: прочти, если будет там только любовная переписка, делай, как знаешь, если что-то контрреволюционное – передай нам. Пшеничный решил, что это сугубо личная переписка, и забросил бумаги на полати дачного дома, в котором жил. Только спустя два года, после того как в Туапсе на чердаке бывшей дачи Сувориных, издателей популярнейшей дореволюционной газеты «Новое время», наткнулся на 25 пудов бумаг, он вспомнил об эрделевских тетрадях. За это время они сильно пострадали от воды, поэтому часть текстов оказалась просто нечитабельна. Оставшееся он просушил и принес в архив1.

Судьба подлинника пока неизвестна. Возможно, что его состояние стало плачевным еще в 1920-е годы, о чем сообщают сопутствующие документы. Тот факт, что эти тексты использовались в 1920-1950-х годах советскими историками Н.Л. Янчевским и В.Т. Сухоруковым, свидетельствуют о том, что эти весьма информированные авторы питали к ним доверие.

Это документ редкого жанра. С одной стороны, это ведущийся синхронно событиям жизни дневник, с другой – письма, предназначенные для чтения другим человеком и обращенные к нему. Генерал делал записи в толстых тетрадях, которые отсылались с оказией Марии (Маре) Константиновне Свербеевой (1870-1963), женщине с которой у него был длительный роман.

Круг содержащейся в них информации исключительно широк:

от описания событий военно-политической жизни до подробностей интимных переживаний и физического состояния генерала.

Причиной этого было его стремление сохранить с Марой Свербеевой состояние духовного единения, которое оба очень ценили. Иван Георгиевич подчеркивал, обращаясь к Маре Константиновне: «Я пишу не отвлеченно, всегда пишу тебе и для тебя»2.

Большинство личных бумаг – писем и дневников – носит контекстный характер. Их содержание исчерпывается описанием происходящего вокруг человека. И лишь малая их часть относится к исповедальному типу. Там реализуется человеческая потребность высказать наиболее сокровенные мысли и чувства, и тем самым разобраться в себе, в происходящем, определиться с оценками и со стратегиями поведения. Такие бумаги несут наиболее полную информацию о мировоззренческих и психологических особенностях человека. Если говорит только о дневниках, то по времени возникновения более ранними считаются записи контекстного характера. Затем, по мере эмансипации человеческой личности, развития интереса людей к самим себе появляются глубоко личные, предельно откровенные тексты ежедневных записок.

Вторая половина XIX – начало ХХ веков – время наибольшего расцвета в России дневникового жанра. Ведение ежедневных записей в тетрадках или даже на клочках бумаги стало всеобщим поветрием. Дневники вели не только чиновники, офицеры, деятели культуры, священники, образованные женщины из высших и средних слоев общества, но и кучера, приказчики, горничные, рабочие и даже крестьяне. – Отдельные примеры такого рода или упоминания о подобной практике приходилось встречать среди архивных бумаг.

Люди стали почему-то ценить всякие движения своей души и стремились сохранить память о них. У одних это получалось емко, глубоко, ярко; у других этот важный для них миг жизни был зашифрован в виде кондовой фразы типа: был у Петра, много говорили за жизнь.

Традиция ведения дневника предполагала, что в особых случаях он мог быть дан другому лицу для прочтения. Это была форма крайнего доверия, которая могла укрепить отношения, а могла и расстроить. В дневнике раскрывалась вся голая, неприкрытая, а подчас и безобразная правда о человеке. Объяснить природу этого мазохистского духовного эксгибиционизма поможет фраза из так называемого «тайного» – для себя – дневника писателя Л.Н. Толстого, с которым Ивана Эрдели связывали отношения свойства. 9 июля 1908 года старый граф записал, все кинулись писать его биографию, но что можно понять в нем, не зная «ужасной грязи» его интимной жизни: «А это очень важно, и очень важно как наиболее сознаваемый мной, по крайней мере, порок, более других заставляющий опомниться». Вот это опомниться, стать лучше двигало многими авторами дневников исповедального типа. Другим поводом могло быть желание оправдать и оправдаться. Третьим – определиться со своими оценками, оформить позиции по ключевым вопросам посредством диалога с самим собой или с воображаемым собеседником или оппонентом.

Записки Ивана Эрдели не менее откровенны, чем «тайный»

дневник великого писателя. Но причина была иной. Мара Свербеева стала центром мироздания Эрдели по числу нитей, связавших их. Клубок образов и ощущений, ассоциировавшихся с ней, отличаясь оттенками, наполняет собой значительную часть записок. Без этой страсти не было бы самих текстов, ни их глубоко эмоционального и информативно многообразного содержания. Эрдели – человек исключительно творчески одаренный, у него изумительный стиль речи, который он демонстрирует на страницах своих записок. Они сами по себе оригинальный литературный, а не только исторический памятник.

Находясь в разлуке с предметом своей страсти, Эрдели практически ежедневно находил время, чтобы делать записи в толстые тетради (он их называл «листками»), которые пересылались с оказией Маре Свербеевой. В некоторые дни, а такие случались нередко, он делал записи в 9 часов утра, в 3 часа дня, в 12 часов ночи, – всякий раз, когда у него была свободная минута. И эту минуту он предпочитал проводить наедине с тетрадью, то есть с Марой. Он желал, чтобы тогда, когда его «листки» окажутся в руках Мары, она знала, что он думал и чувствовал. Потребность в этом была столь велика, что во время 1-го Кубанского (Ледяного) похода 24 апреля 1918 года в течение дня он написал более 1600 слов. Иван Георгиевич заносил на бумагу все свои мысли и чувства, посещавшие его в течение дня. Эта были реакции на состоявшиеся встречи, произошедшие события, рассуждения о будущем и смысле его участия в войне; ей он поведывал о состоянии своего здоровья и со страстью описывал свои чувства и желания, объектом которым была она. Так он старался сохранить духовную связь с ней. Эта цель побуждала его быть максимально откровенным с Марой:

«…Тебе-то я свое нутро выкладываю на чистоту, понимаешь…»3.

Запискам Эрдели присуща характерная для дневниковых записей противоречивость оценок одних и тех же лиц, явлений, событий. Человек, перемещаясь из одной роли в другую, видит ситуацию то так, то иначе. Примером может быть короткие отрывок, датированный 2 мая 1918 года (все даты дневника приведены по юлианскому календарю):

«…Теперь я вижу, что России действительно настал конец, нет ее, а лишь жалкие куски великого целого остались. А Московское государство – какая насмешка какая-то, ужасно.

Какое безысходное горе, какое крушение лучших чувств гражданина и сына любимой родины. А да черт с ней, с этой родиной, дряблой и противнейшей, мне нужна ты, если ты жива и цела, тогда все есть, и родина, и солнце, и свет и радость и жизнь, а нет тебя – никого нет и ничего нет, пустота и бессмысленность. […] Я действительно одинок? – Хоть бы разрешить мне эту загадку. Уж тогда, по крайней мере, если я остался один, то чего мне добиваться, кому служить, к чему стремиться. Зачем мне Добровольческая армия, Россия, идея. Все мелось и пустые забавы. Не мелочь – собственная душа и смерть – вот что остается главным»4.

В мемуарных текстах, как правило, запечатлевается устоявшееся мнение: его определенность освящена прошедшими годами и количеством высказываний на этот счет. Дневник же передает живость реакций, которые стремятся успеть за изменяющейся жизнью. В марте 1918 года с перерывом в несколько дней генерал отразил в дневнике весьма различные чувства по отношению к кубанцам и конкретно В.Л. Покровскому. Тогда, когда кубанские казаки не без влияния Покровского отказывались подчиниться Корнилову, Эрдели посыпал голову пеплом, корил себя, что совсем недавно помог им в организации армии и поддержал выдвижение вместо себя на пост командующего Покровского, и надеялся, что тот поставит общее дело выше личных вожделений, хотя и не обольщался на счет его личных качеств. Вскоре Корнилов собрался поручить ему переформирование отряда Покровского с целью создания полноценной кавалерийской части. И тут генерал превзошел себя в интеллигентской рефлексии по поводу «хирургической операции» над теми, кто еще недавно принимал его как гостя, а теперь он должен стать распорядителем их судеб и подчинить воле общего командования5.

Отрывок из дневника, датированный 20 мая 1918 года, дан в приложении к книге, поскольку он емко показывает и стиль мышления генерала, и его настроения в конце 1-го Кубанского похода, и оценки сложной, на тот момент запутанной внутриполитической ситуации в стране в связи с присутствием германских войск, и многое-многое другое (приложение №2).

На страницах этих писем-дневников события текущей военно-политической жизни и суждения видного белогвардейского военачальника представлены широко. Генерал от кавалерии И.Г. Эрдели – офицер блестящей военной карьеры. Место в армейской иерархии сделало из него одного из отцов-основателей Добровольческой армии. Уровень информированности делает его оценки текущей ситуации, отраженные в записках, датированных весной 1918 – летом 1919 годов, бесценными именно в связи с их дневниковым характером. На страницах писем много неожиданных, в том числе и нелицеприятных характеристик отдельных политиков, командования и движения в целом.

Некоторые страницы дневника имеют все признаки травелога – отчета о путешествии. Для того чтобы Мара хорошо представляла его маршрут, он чертит план своих поездок, указывает станции и населенные пункты и то, каким транспортом он преодолевал эти расстояния. Он делал чудесные путевые зарисовки. Например, будучи главноначальствующим на Северном Кавказе, и направляясь по железной дороге из района Кавказских Минеральных Вод в Кизляр, он внес в дневник 18 мая 1919 года свои впечатления от видов, открывавшихся из окна его вагона:

«7 часов утра. Проснулся рано, думы одолели, не спится.

Чудное утро. Едем по зеленым степям, покрытым травой, цветов много, сено уже косят. Ширина необъятная. Виден Терек, а за ним синеют предгорья Кавказа. Станицы вдоль Терека в садах утопают, а между деревьев видны колокольни церквей, и кресты золотятся на солнце. Так все свежо, так ярко чувствуешь, что весна, что утро, что дождик был ночью – перестал, и теперь все искрится, все сверкает, все живет, радуется. […] Мара, сейчас едем, и целое поле белых и лиловых ирисов. Как хорошо, никогда этого не видел. Потом боярышник цветет чудно, но красный, кровавого цвета цветочки – удивительно. Лошади пасутся, жеребята скачут кругом матерей. Пастухимальчики в огромных папахах лежат в траве на животах, задравши пятки кверху, и глазеют на поезд точно зверьки. Сейчас Терек совсем близко, другая сторона, чеченская, уже гористая, и так вспоминается, помнишь: “По скалам струит Терек, Плещет мутный вал, Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал”»6.

И спустя два дня по дорогу из Кизляра в Порт-Петровск генерал продолжил свои путевые заметки в состоянии восторга от бурной южной весны:

«День дивный. Солнце. Все луга полны цветов, аромат удивительный; фазаны вырываются при проходе поезда. Горы здесь мягких очертаний все в зелени и коврах незабудок и маков. Боярышник всюду цветет и точно снежные кусты. Горные речки после дождей вздулись и стремятся, захлебываясь в мутных потоках. Красиво, а тебя нет со мной, милый, и все мне наполовину»7.

Постоянный диалог с Марой определяет структуру документа. Ей он поверял свои сокровенные мысли и чувства. В разлуке ему не хватало внимающего собеседника в ее лице.

Дневник заменял ее. 18 февраля 1919 года, находясь в Баку для переговоров с английским командованием о судьбе русского военного имущества в Закавказье, переговоров неудачных и тяжелых, он записал удивительный по силе и эмоциональности монолог:

«Скорее бы вон из этого Баку, кошмарного, ужасного, ненавистного; скорее к тебе, к твоей любви, к ласке, нежности, растаять около тебя, вылить душу свою, оскорбленную и униженную, чтобы ты поняла меня. – Слиться душой с тобой, говорить с тобой одним языком, одним чувством, одним разумением, – чувствовать в тебе свое второе “Я”, чувствовать в тебе ответ на все-все. И самому отвечать на все тебе, моему сокровищу, моей единственной в жизни женщине – человеку, которую я понял, которая меня поняла и полюбила, и которую я полюбил – истинной и единственной в моей жизни любовью. И опять чем дальше, тем определеннее, тем вернее и тверже все становится, что нет жизни без тебя, и когда я без тебя, то так и говоришь себе, что это переходное время, а настоящее время, – когда около тебя, когда с тобой, и не мыслится иначе.

Ты чувствуешь, понимаешь, как я тебя глубоко, серьезно люблю, Марочка. Целую тебя милый мой, ложусь спать. Христос с тобой»8.

Итак, за окном номера гостиницы в Баку февраль 1919 года. Во Франции готовится к изданию роман Марселя Пруста «Под сенью девушек в цвету». А знаменитый роман «Улисс»

ирландского писателя Джеймса Джойса будет издан только через три года. Но записи реальных переживаний реального человека представляют собой текст той же художественноэстетической природы: фиксация мыслей, образов и эмоций на много-много страниц и без знаков препинания. Интуитивно белый генерал переоткрыл для себя модернистский литературный метод, названный потоком сознания – изложение как литературного текста вереницы мыслей, соединенных странными и далеко не очевидными ассоциациями и связками.

То, что это произошло на русской культурной почве, не случайность. Первопроходцами в описании и дешифровке видений и снов были не Ф. Фрейд, не М. Пруст и не Дж. Джойс.

Нигде нет такого обилия снов как в произведениях Ф.М. Достоевского. Писателю удавалось очень точно передавать чувства, думы, фантазии, сны людей, потерявших опору в реальном мире. Внимание русской литературы к человеческому подсознанию, к отслеживанию неосознаваемых импульсов поступков и эмоций продолжилось в период Серебряного века. Техника потока сознания, экспрессивность и алогичность образов обнаруживается в «Мелком бесе» Ф. Сологуба, «Петербурге» А. Белого.

Иван Георгиевич пересказывал в своем дневнике некоторые свои сны, в основном носящие эротический характер.

Именно в этой сфере шли эксперименты западноевропейской модернистской литературы. Мир не такой, каким он выглядит, утверждала новая физика А. Эйнштейна. Общество и литература откликнулись: нельзя доверять чувствам, эмпирическому восприятию понятий о времени и расстоянии, о добре и зле, о законе и справедливости, о природе поведения человека в обществе. Чувство личной ответственности и долга было подорвано. Наступило время моральной анархии. Это было начало широко экспериментирования и в скрытых сексуальных эмоциях. Внутренний монолог, в котором смешаны и ощущение героя, и то, что он видит, и мысли с ассоциациями, вызванными образами, которые возникают, вместе с самым процессом их возникновения, стал новым средством проникновения во внутренний мир человека, давая особый ракурс взгляда на индивидуальность человека и в целом на окружающий мир.

Мара Свербеева вызывала у Эрдели сильнейшее физическое влечение. Глубоко личные переживания и видения генерал заносил в дневник. Вот пример подобного рода из записей за мая 1918 года:

«Подчас представляется, как ты повязываешь головку на ночь, как голыми ножками в ночных туфельках ходишь, как в лорнет смотришь, как хорошо и элегантно одетой сидишь, перелистываешь что-нибудь, читаешь, и серьезные складки по лбу, и милая головка склоненная, породистая, а затылок и шея в волосинках любимых, и прическа нехитрая, а на руках обручик мой – и весь твой облик гармонический. Породистый, милый… И так потянет к тебе, к твоему обаянию женщины, привлекательности, простоты, ласки, ума, нежности и чудной женственности.

Через четыре дня [будет] пять лет нашей любви. А я не могу ни поздравить, ни обручика подарить. Если мы встретимся, я тебе подарю обручик из черной эмали, узенький и плоский, как символ тяжкого года 1917-1918, когда мы пережили столько ужасов и страданий, душенька моя»9.

На страницах дневника мы можем встретить и более интимные воспоминания и эмоции. Во время командировки генерала в Закавказье Мара тяжело болела. Эрдели очень переживал по поводу ее здоровья, надеясь, что к его приезду все останется в прошлом. Генерал действительно не смущался своей любви и этих отношений. В одной из тетрадок он упомянул, что допускает возможность чтения его дневника другими лицами. Его содержание он видит вполне достойным, ведь кроме интимных страниц в нем немало высоких мыслей о благе Родины. Круг содержащейся в этом документе информации исключительно широк и ранжирован от очевидной до доступной лишь исследовательскому глазу. Ее представление и анализ осуществлены во второй и третьей главах книги.

Сохранившаяся часть бумаг охватывает с перерывами период с весны 1918 года, когда Эрдели принимал участие в Ледовом походе, до лета 1919 года, когда генерал стал часто бывать в Екатеринодаре. Общий объем сохранившегося текста более 70 тыс. слов. Эрдели упоминал в тексте, что та часть его дневников, которые он вел до осени 1917 года, были зарыты его денщиком Андреем в сарае усадьбы Яновых в Новочеркасске.

Кто знает, может быть, они до сих пор где-то там. А письма Мары к нему были им спрятаны на чердаке дома Яновых: генерал боялся, что хозяева уничтожат их после прихода большевиков. Судьба этих бумаг неизвестна. Вероятно, что за прошедшие почти сто лет они уже были обнаружены при ремонте, перестройке или сносе дома, но у никого из нашедших не возникла мысль позаботится об их дальнейшей судьбе.

Поскольку дневник известен в виде копий – рукописной и машинописной, то в тексте накопилось изрядное количество ошибок и опечаток. В ходе работы с ним были выявлены искажения, вызванные тем, что переписчики не поняли ряд мест дневника и внесли в него свою их трактовку. В архивном тексте не достает знаков препинания, что также затрудняет понимание его содержания. Все это потребовало определенной работы по реконструкции изначального смысла текста при сохранении характерной лексики и стиля автора документа. В связи с этим в книге осуществлено цитирование уже отредактированного текста.

Наряду с главным источником из ростовского архива были использованы отдельные документы из фондов Тамбовского и Одесского областных архивов.

В 1994 году в Государственный архив Тамбовской области в соответствии с завещанием В.К. Андреевской был передан собранная ею и ее мужем В.М. Андреевским подборка эмигрантской периодики. Владимир Михайлович Андреевский был крупным тамбовским помещиком, избирался предводитель дворянства Кирсановского уезда, а затем и Тамбовской губернии; в 1906-1917 годах состоял членом Государственного Совета. Вера Константиновна Андреевская (урож. Олив) была родной сестрой Мары Константиновны Свербеевой.

Справочные материалы к фонду Р-5328 дают представление о том, когда и как М.К. Свербеева с детьми покинула Россию, какую жизнь вела в эмиграции. Среди документов этого фонда принадлежащие Андреевскому тексты автобиографического характера, немного фотографий и большое количества разобранных по темам вырезок из белоэмигрантских газет за 1928-1958 годах. К сожалению, в фонде практически отсутствуют письма и личные записки Андреевских, но имеются фотографии сестер Веры Константиновны и Марии Константиновны, сделанных до революции в Петербурге и в период эмиграции во Франции.

В Государственном архиве Одесской области (Украина) хранится семейный фонд Эрдели, поступивший туда на хранение в 1921 год из имения Мостовое Ананьевского уезда Херсонской губернии. Имение принадлежало Владимиру Яковлевичу Эрдели и его потомкам. Владимир Яковлевич приходился Ивану Георгиевичу Эрдели родным дядей.

Основная масса документов этого фонда относится к другой ветви семьи Эрдели, потому сведений об Иване Эрдели и его родителях обнаружено там немного. Однако ценной находкой оказались «Советы моим детям», рукопись, обозначенная в описи как анонимная. Ближайшее знакомство с ее текстом позволило признать в ее авторе Георгия Яковлевича Эрдели – отца генерала И.Г. Эрдели. «Советы» содержат наставления финансового и карьерного характера, составленные главой семьи в предчувствии скорой смерти. Этот документ показывает, в какой среде родился и вырос будущий генерал, какие качества в нем хотел видеть его отец, через какую систему формирования личности он был проведен в процессе взросления. Информационный потенциал этого текста образует и более широкий контекст – характерные для ответственного отцовства той поры представления о воспитании молодого дворянина. В рукописи изложено немало суждений по вопросам усадебного хозяйства, что позволяет оценить уровень материального достатка семьи, а также составить представление о распространенных практиках ведения дел, применявшихся наиболее успешно приспособившейся к товарному производству частью южнороссийского дворянства.

ЭПОХА ЮНОСТИ И НАДЕЖД:

ПЕРВОЕ ПОРЕФОРМЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Русское дворянство пополнялось выходцами из многих земель. Немало служивых людей приходили из Литвы, Германии, Италии, Польши и оставались в русских княжествах, потом в Московском государстве и в Российской империи.

Фамилия Эрдели происходит от венгерского названия Трансильвании – гористого района на Севере Балканского полуострова, на котором веками развивалось соперничество Австрии, Венгерского государства и Турецкой Порты. Длительное время жизнь на этой окраине христианского мира была беспокойной, поэтому и все уроженцы этих мест были чрезвычайно воинственны. В начале XVI века Трансильвания обрела государственное оформление, хотя и признало в 1566 году вассальную зависимость от турецкого султана. В это время происходит оформление Трансильвании как оплота протестантизма на востоке Европы. В 1687 году в ходе неудачной для турок войны с Австрией княжество Трансильвания было занято войсками Габсбургов. Начался процесс интенсивного окатоличивания Трансильвании. Трансильванские протестанты из старых местных родов отодвигались на вторые роли. И в начале 1750-х годов (называются разные даты переселения) в составе целого обоза сербских, венгерских, валашских семей выходцев из юговосточных районов Австрийской империи на территорию, названную Новой Сербией, позже ставшей Херсонской губернией, прибыл глава семьи Шимон Эрдели и его сын 40-летний вахмистр венгерской службы Пал Эрдели.

Как писал его потомок Георгий Яковлевич Эрдели в своих воспоминаниях: «В 1753 году из Венгрии, Сербии, Черногории, Хорватии (принадлежавших Австрии) в безбрежные пустопорожние земли Украины двинулись переселенцы, искавшие свободы и надеявшиеся начать новую привольную жизнь. Шли они полувоенным порядком, образовав два полка в количестве около 1400 мужчин (с ними шли и их семьи). Предводительствовали этими полками Иван Шевич (вероятно, серб) и Райко Прерадович (его потомки получили фамилию Депрерадовичи). В числе новопоселенцев были сербы Живковичи, Хорват (вероятно, прозвище, данное по его происхождению из Хорватии), Эрдели, Пишчевич и другие. Эрдели являлись потомками крупных венгерских земельных магнатов, не пожелавшими носить в России своего графского титула. Осели они близ тогда же основанного города Елисаветграда (ныне – Кировоград)»10.

Павел Семёнович Эрдели был принят на русскую службу в один из поселенных полков, которые были созданы из балканских переселенцев. К жизни на границе роду Эрдели было не привыкать. Там, в Трансильвании им тоже веками приходилось жить в постоянных походах и ожидании визитов из-за границы.

Позднее род Эрдели был внесен во II-ю часть родословной книги Херсонской губернии. Но герб был, как тогда выражались, «Высочайше утвержден» лишь в 1893 году11.

Уже после того, как Павел Эрдели был уволен со службы в 1770 году в чине секунд-майора, его полк был влит в новый Александрийский 5-й гусарский полк, сформированный в году из македонских и далматских поселенных полков. В дальнейшем мужчины Эрдели имели особую привязанность к кавалерии, а в 1919 году Главноначальствующий на Северном Кавказе Иван Георгиевич Эрдели был особо расположен к александрийским гусарам, стоявшим в Темирхан-Шуре, а с их командиром генералом Глебовым был дружен. В 1882 году шефом этого полка стал великий князь Николай Николаевич-старший.

Вот как глубоко по времени уходят корни того покровительства, которое оказывал Ивану Эрдели на протяжении всех лет его службы великий князь Николай Николаевич-младший.

А пока, во второй половине XVIII века, Эрдели осваивали целинные земли дарованного царским указом участка. Они основали селения, два из них носили название Эрделевки и находились в 60 верстах друг от друга.

В родословной семьи второе поколение Эрдели на русской земле значатся имена трех сыновей Павла: Якова, Андрея и Степана. Они уже по традиции служили в кавалерийских южнороссийских полках: старший в том же полку, что и отец;

средний в Ольвиопольском гусарском полку; младший – в Переяславском легкоконном полку. При увольнении в отставку выше чина VIII разряда не имели.

Третье поколение русских Эрдели уже начинает выделяться на общем фоне губернского дворянства. Владимир Яковлевич Эрдели (1789-1853), ушедший в отставку подполковником артиллерии был избран Ольвиопольским уездным предводителем дворянства.

Тот факт, что Владимир Яковлевич имел серьезную военную специальность, говорит, что его устройством в кадетское, а потом военное училище уже было кому заниматься. Повидимому, сыграли свою роль связи отца – подпоручика.

В дворянских семьях ключевым вопросом всегда была судьба сыновей. Их наставляли, определяли на службу, следили за продвижением, способствовали по мере сил их карьере.

Успешный сын был гордостью родителей. С начала XIX века времен детям стали давать образование, соответствующее дворянскому званию; сыновей стремились определить в кадетский корпус, потом в военное училище; дочерей – в институты благородных девиц.

Как известно из офицерской переписки примерно того же поколения русских дворян, что поступить эти училища было непросто, особенно на казенный счет. Чтобы восполнить картину забот семьи мальчика-дворянина, привлечем донские фонды.

Полковник Донского казачьего войска Иван Самойлович Ульянов, нелегким путем шедший по служебной лестнице, хотел облегчить дорогу своему старшему сыну Павлу. Он, используя привилегию, на которую мог рассчитывать Павел как крестник великого князя Константина Павловича, определил его в кадетский корпус в Санкт-Петербурге и строго наставлял:

«Ты без сомнения знаешь, что после кадетского воспитания тебя ожидает шестилетняя кавказская служба. Я не говорю, что ты не должен служить, но мне не хотелось бы ссылать тебя в эту сторону с кадетской скамьи. Ты казак – следовательно[,] и без того не минешь службы кавказской. Теперь у нас есть примеры, что лучшие кадеты поступают в артиллерию, службу у нас почетную, и выгодную по содержанию»12.

Отец советует ему подготовиться по «артиллерийским»

наукам, а тогда и он похлопочет доставить сыну случай докончить начатое.

Опять же благодаря влиянию и хлопотам отца следующий сын Аркадий зачислен в не менее престижное, чем артиллерийское, Строительное училище Главного управления путей сообщения и публичных зданий в Санкт-Петербурге на одну из войсковых вакансий и на войсковой счет 13. Но через пять лет в 1854 году он отчислен из него за неуспехи в науке и по просьбе отца, которую сам Аркадий и вымолил14. Иван Самойлович жаловался одному из товарищей:

«Признаюсь, мне тяжело расставаться с надеждами, которые подавало прекрасное училище, но сын одно твердит, что у него нет способностей для головоломной математики»15.

А Аркадию, уже, что называется, вдогонку писал:

«Мне тяжело […] видеть, что я напрасно себя мучил[,] хлопоча о твоем образовании. Больно, когда подумаешь, что другие отцы едва дадут […] случай к поступлению детям в учебные заведения…»16.

По-видимому, отцам-Эрдели более повезло с сыновьями.

Представители 3-го и 4-го поколений русских Эрдели показывают хорошие карьерные результаты.

Статусный рост Владимира Яковлевича хорошо прослеживается даже по женам Владимира Яковлевича. Если первой его женой была дочь поручика, то второй – дочь вице-губернатора Херсонской губернии П.П. Брюхачева, девица на 30 лет младше его.

Брат Владимира Яковлевича Георгий (1807-1976) уже начинал службу в столичных полках – в лейб-гвардии Семеновском полку. После отставки был избран уже предводителем дворянства Херсонской губернии (1871-1876). Он и стал отцом будущего белого генерала.

Первым генералом среди Эрдели был Феодосий Петрович, представитель того же 4-го поколения, что и Иван Георгиевич, но родившийся почти на 50 лет раньше, чем он, потому что между их отцами – родными братьями была разница в 37 лет.

Это поколение Эрдели уже породнилось не только с соседями-помещиками или офицерами-сослуживцами. Александр Семёнович Эрдели, занимавший в 1874 – 1890 годах пост губернатора Херсонской губернии, был женат на Анне Викторовне Лутковской, внучке Е.Г. Тёмкиной, дочери императрицы Екатерины II и князя Г.А. Потемкина-Таврического.

Примечательно, что сменил его в губернаторском кресле генерал-майор Сергей Вильгельмович Олив – дядя Мары Константиновны.

Имения Эрдели находились довольно кучно – на территории Врадиевского района, названного так по имени первого владельца этих земель полковника И. Врадия, который получил их за храбрость, проявленную в войне против турок. В середине ХIХ в. эти земли были выкуплены представителями рода Эрдели. К началу ХХ в. имения уже были изрядно поделены между наследниками, и размер среднего эрделевского владения составлял около 500 десятин, что на юге не считалось крупным поместьем.

Отец будущего белого генерала Георгий Яковлевич Эрдели (14.04.1807-01.02.1876) был самым младшим в семье подпоручика Якова Павловича Эрдели (1750-1821), имевшего на 1807 г.

возраст в 57 лет. Старшие братья и сестры Георгия были уже взрослыми людьми, когда он появился на свет. Потом эта история повторилась и с его сыном-последышем Иваном, рожденным 63-летним отцом.

В завещании Якова Павловича сказано:

«Сыну моему, Георгию, сел[ение] Эрделиевку, не разделяя строений и заведений, не ставя ему того в честь, ибо на воспитание других употреблено мною немало сумм; а Георгий еще в малолетстве, для воспитания его нужны издержки. Так же душ мужского пола, а женского – сколько при них случится»17.

Георгий Яковлевич начал службу в лейб-гвардии Семеновском полку, затем в Невском морском полку. Несмотря на название, полк был пехотным. Он относился к числа старейших русских полков, будучи сформированным в 1706 году. В основном за годы своего существования он квартировался в городах Прибалтийского края, преимущественно в Санкт-Петербурге, Риге и в Финляндии. Это справедливо и для 1830-х годов, когда в нем служил Георгий Эрдели. В отставку он вышел в чине штабс-капитана около 1838 года.

Ко времени, когда Георгий Яковлевич был энергичен и полон сил, относится закладка парка в имении18, описанная внуком Георгия Яковлевича и его полным тезкой в воспоминаниях.

Г.Я. Эрдели построил в 1850 году в Эрделиевке и новый дом о двадцати восьми комнатах:

«На увитом виноградом западном балконе нового дома дед и его семья проводили все свободное время. Отсюда, посасывая чубук и прихлебывая чай, Егор Яковлевич мог обозревать деревню, лежащую по ту сторону пруда с плотиной, и Большой шлях, спускающийся по склону горы и идущий мимо ворот господского двора. Если вдали показывался въезжающий на плотину экипаж, внушавший своим видом доверие, раздавался дедов возглас: “Эй!

Люди!” и хлопок в ладоши. Как из-под земли вырастал казачок, выслушивал приказание, стремглав бежал за ворота, останавливал экипаж и рапортовал седоку: “Барин приказал доложить, что он очень просит, чтобы вы заехали к нему отдохнуть да отведать хлеба-соли”. Седок, проехавший уже не менее пятидесяти верст (от ближайшей почтовой станции), с удовольствием соглашался. Прием ему оказывался самый любезный. Бывало, такой случайный гость задерживался в Эрделевке дня на два, на три.

И вот однажды казачок зазвал в дом некоего француза, который был поражен тем, что здесь, в бескрайней степи, свободно говорят на его родном языке, угощают французским вином, швейцарским и голландским сырами, чудесным кофе... Все это располагало к откровенности. Оказалось, что француз - известный садовник-художник и вызван в Россию затем, чтобы распланировать парк при одном из дворцов под Петербургом.

Тут у деда блеснула мысль: “Вот кто должен разбить мой парк!” Стал об этом говорить гостю, но тот замахал руками:

невозможно, его ждут в столице! На другой день с утра - то же самое. Разошлись до завтрака. За это время дед принял решительные меры: раздалось обычное “Эй, люди!”, сопровождаемое хлопком в ладоши, и появившийся казачок получил распоряжение: “Кучера приезжего напоить в лоск, гайки от колес отвинтить, спрятать в кладовую, а ключ от кладовой отдать мне!” Гость, позавтракав, собрался в путь, и тут ему докладывают, что его кучер пьянее дыма, а гайки от колес неизвестно где. Француз рвет и мечет, но обаятельность и любезность моей бабушки, перспектива изысканного обеда и чудесного вечера, непреклонность деда, заявившего, что пока парк не будет разбит, гайки не найдутся, а также обещание щедрого вознаграждения сделали свое дело: француз махнул рукой и принялся за дело. […] Будучи подлинным художником в своем ремесле, он пришел в такой азарт, что три дня его не могли оторвать от работы;

казачку, посылавшемуся к нему с приглашением “откушать”, он только нетерпеливо бросал: “Да-да, прекрасно, через минуту” – и не трогался с места. Завершив планировку, он перед отъездом целый день таскал деда за собой, наставляя, что и как надо делать дальше, и предупредил: парк по данному им подбору деревьев будет особенно хорош осенью.

И действительно, парк, вообще изумительно красивый, осенью делался просто великолепен: такой роскошной расцветки осеннего убора я нигде не встречал. Разбит он был по последней английской моде: там казался лесом с естественными лужайками, просветами, перспективами, там имел вид рощицы, там являл собой раскидистые группы дубов, ясеней, лип. Аллеи француз устроил с искуснейшим расчетом: никогда нельзя было и подумать, что идешь всего в нескольких шагах от только что пройденного места; только осенью, когда совершенно опадал лист, весь фокус открывался. Да, чудесный, замечательный был парк!

Мне часто приходилось гулять по Дворцовому парку Гатчины, и я поражался его сходством с эрделевским: возможно, именно в Гатчину спешил тогда наш француз...»19.

Рядом с новым домом остался стоять прежний небольшой дом, который стали называть Старым. В воспоминаниях Эрдели-внука сказано:

«В Старом же доме было семь жилых комнат. В двух отдельных жил управляющий с семьей, четыре служили для размещения гостей; большой проходной зал, где в старину плясали деды, превращался осенью в “заготовочную”: свозились телеги капустных кочанов, и несколько женщин в течение восьмидвенадцати дней шинковали капусту, солили, трамбовали в бочки; там же зимой и перед Пасхой “разбирали” зарезанных кабанов, быков. При доме имелось два погреба. Таких я больше нигде не видел! Вглубь земли уходила лестница; она вела под обширные каменные своды. В один из погребов ссыпали неимоверное количество картошки, другой был усыпан толстым слоем влажного песка, в который по осени втыкали сотни корней петрушки, моркови, так что всю зиму мы имели свежую зелень и овощи»20.

Кроме этих ностальгических воспоминаний его внука, сына Якова Георгиевича Эрдели (1856-1919), земского деятеля и минского губернатора (1906-1912), надежных сведений о том, как провел лучшие годы своей жизни Георгий Яковлевичстарший, нет. Хотя и сохранились его «Советы моим детям», содержащие наставления экономического и карьерного характера, в которых встречаются некоторые упоминания о том, как чем он жил в эти годы, но они дают лишь общий абрис судьбы отставного офицера и рождают больше вопросов, чем содержат ответов. Этот примечательный документ помещен в приложении к книге. Он составлен престарелым отцом семерых несовершеннолетних детей21 в состоянии острого беспокойства за их судьбу. Там он дает им и еще молодой своей жене Леониде Никоноровне, урожденной Тулубьевой, наставления по поводу того, как им жить после его смерти. Он болен и не сомневается, что дни его сочтены.

Сохранилась лишь вторая тетрадь его записок. Она начата 25 февраля 1871 года. Последняя запись сделана 15 июля года, за полгода до смерти Георгия Яковлевича. Записки начинаются с фразы: «Прошло два года, любезное мое семейство, как я прекратил мои заочные советы тебе!»22 Заочные, повидимому, потому что Георгий Яковлевич, будучи избранным предводителем дворянства Херсонской губернии, стал жить в Херсоне – в 250 верстах от дома. Но, возможно, что были и другие причины, а также другое место обитания главы семейства.

Прямых указаний на это не сохранилось.

Отчего же немолодой и больной человек согласился занять пост губернского предводителя дворянства? Ведь в своих записках о всякой выборной деятельности он отозвался так: «Не стоит брать плуг в руки ранее 40 лет или даже служить по выборам общества. Последнее вреднее первого»23.

Это нередкое настроение среди дворян. Представители донского казачьего семейства Ульяновых, чьи сохранившиеся фамильные архивы постоянно вызывают параллели с перипетиями эрделевских судеб, высказывались в близкой тональности.

Павел Иванович Ульянов (1828-1889) вышел в раннюю отставку под предлогом болезни и занялся ведением хозяйства в приобретенной его отцом экономии «Мираж», расположенной в самой западной части земель Войска Донского. Павел в своих письмах к отцу с большой иронией отзывался о жизни местного дворянского сообщества, отмечая его мечтательность и склонность смешивать собственное честолюбие и общественную деятельность: «чают унаследовать Царствие небесное» и прославиться. Самому ему тоже приходилось служить на выборных должностях, но он шел на это только в самых крайних случаях:

«Сижу дома, но мне необходимо быть у предводителя дворянства, который грозит мне новым каким-то выбором на службу. Но ведь я три года еще недавно отслужил – и не боюсь, т.е. могу отказаться. По назначению служить ни в коем случае не буду, потому что это значит зависеть от какого-нибудь сатрапчика»24.

При отсутствии влечения к подобного рода деятельности, тем не менее, Георгий Яковлевич взял на себя бремя службы губернским предводителем дворянства. Напомним, что это служба была безвозмездной, то есть непосредственной корыстной заинтересованности у главы многодетного семейства быть не могло. При этом должность была довольно хлопотной. Закон предусматривал членство губернского предводителя дворянства во множестве комиссий, посредством которых осуществлялась координация деятельности правительственных учреждений и согласование интересов различных сословий на губернском уровне.

Некоторую подсказку в отношении мотивов Г.Я. Эрдели можно усмотреть в процедуре выдвижения и утверждения на пост, о котором идет речь. Свободного выдвижения кандидатов в губернские предводители не было, кандидатами становились по должности. Первым голосовали за действующего губернского предводителя, затем за всех бывших губернских предводителей, следующим кандидатом был попечитель гимназии, затем уездные предводители, занимавшие должности в последнее трехлетие, и затем вновь избранные уездные предводители. Георгий Яковлевич оказался в числе претендентов, поскольку ранее, по-видимому, был избран уездным предводителем дворянства. Косвенно на это указывает наличие у него чина V класса (статский советник), в котором утверждались те, кто по выслуге трех трехлетий пребывания в должности имел на него право.

Губернские предводители утверждались в чине V класса по выслуге двух трехлетий, но Георгий Яковлевич не успел пробыть в этой должности положенных лет, скончавшись раньше.

Жалование предводители дворянства всех уровней не получали, но имели право на пенсию, судя по всему, это право у Г.Я. Эрдели уже было. Так почему же он не отказался, будучи выдвинут в губернские предводители, ведь это право у него было? По «Своду законов о состояниях» дворянами губернии избирались два кандидата, набравшие наибольшее число голосов, затем, через министра внутренних дел, кандидатуры представлялись императору, который назначал одного из них по своему усмотрению губернским предводителем дворянства. Оправданное службой личное доверие государя подразумевало возможность обратиться к нему с частными ходатайствами, в частности, о судьбе детей.

Георгий Яковлевич намекает о чем-то подобном. В последний год жизни он пишет:

«…Попа [сын Павел – О.М.] посылается в морское училище, а Ваня принят в кандидаты на пажа. Если удадутся эти два последних предприятия, что Попа и Ваня будут воспитываться на казенный счет, то это немалое облегчение в расходах, не менее как на 1.500 руб. в год и более»25.

По-видимому, жертвенная служба вызвана стремлением возложить на государство заботу о воспитании своих младших сыновей. Отец знал, что самому это сделать уже не удастся.

К слову, Ивану не пришлось учиться в самом элитном военно-учебном заведении Российской империи – Пажеском корпусе, но он закончил Николаевский кадетский корпус. Также престижное военное заведение, однако в корпусе не было мест для казеннокоштных воспитанников, а плата за обучение была значительно выше, чем в других подобных заведениях26. Впрочем, как писал о своих сыновьях Георгий Яковлевич: «Собственной материальной поддержки у них довольно для всякой службы»27. Но у него было еще три дочери, и каждой нужно было собрать приличное приданное – 20 тыс. руб. Режим экономии был включен и в этой связи.

Итак, мотивы несения службы по выбору дворянства ясны, как и причины написания этих «Советов моим детям». Но что они могут рассказать о личности Георгия Яковлевича?

В них он предстает как опытный помещик и хозяин. Он не только описывает состояние дел в имении, но и учит детей приемам хозяйственного мышления; делает подсчеты и объясняет мотивы тех или иных своих действий; пытается объяснить, как работает механизм товарной сельскохозяйственной экономии.

Мы можем почувствовать, что имение – это его жизнь, его любовь, это подлинная страсть. Не случайно на память приходит другой помещик, автор известных писем «Из деревни» А.Н. Энгельгардт, который так и писал:

«…Решительно ни о чем другом ни думать, ни говорить, ни писать не могу, как о Хозяйстве. Все мои интересы, все интересы лиц, с которыми я ежедневно встречаюсь, сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, навозе… Нам ни до чего другого дела нет»28.

По-видимому, Георгий Яковлевич не сразу постиг науку хозяйствования. Известно, что он потерял одно из имений, заложенное в Земельный банк – хутор Бордюже. Но и оно осталось в семье, было выкуплено его племянником Николаем Владимировичем Эрдели29. Но в дальнейшем он умело маневрировал кредитами и доходами, получая за счет залога имения в банке свободные средства для решения хозяйственных и семейных вопросов, в итоге преумножая свое достояние.

Из архивного текста известно, что он любил путешествовать, находил время съездить и в столицу, и за границу. В «Советах моим детям» он излагает требование, чтобы в детстве детей отправляли за границу на несколько лет: для того, чтобы овладели европейскими языками:

«С новыми [в отличие от древних, латыни и греческого – О.М.] языками можно составить хорошую и скорую карьеру в морской службе и по министерству иностранных дел»30.

Образование он признает подходящим для своих детей только столичное. Но не из снобизма и соображений престижа.

Только в Санкт-Петербурге, по его мнению, можно усвоить правильный настрой мысли.

«Окончательно образовывать Попу [Павла – О.М.] и Ваню конечно надо в Петербурге, другим местам я не верю и более [всего] заведению (?) в Одессе. – Одесса довольно уже убила Эрделиев. В Петербурге они [сыновья – О.М.] усвоят и мысль, что надо служить, то есть работать. Они будут всегда видеть там юношей, которые приготовляются для государства и общества. От Москвы и до Одессы они увидят только тех фатов, которые, проповедуя о социализме и комунизме, отрицая собственность, чтобы на оставленную им отцами собственность распутствовать, пренебрегать и дичиться порядочного общества. Конечно, в ресторации гораздо легче быть героем, чем в обществе образованных людей, да даже на балах и в порядочных семействах»31.

Каких «Эрделиев», убитых Одессой, имел в виду Георгий Яковлевич? Может быть тех, что стали активными земскими деятелями? Таковых в роду было немало. Александр Семёнович Эрдели (1825-1898), выпускник не только Царскосельского, но и Одесского Ришельевского лицея, с 1865 года стоял у истоков южнороссийского земства, сначала уездного уровня, потом и губернского. При его участии началось становление системы земского образования и медицины. Одновременно с этим он состоял мировым судьей Елисаветградского уезда. В 1874 году он был назначен губернатором Херсонской губернии и в этой должности пребывал более пятнадцати лет. Сергей Павлович Эрдели (1834-1897) – председатель Херсонской земской управы в 1874-1892 годах. Николай Владимирович Эрдели был гласным Ананьевской уездной земской управы в 1876-1897 годах, его сын Борис продолжил вслед за отцом земскую деятельность. К сожалению, сведений об образовании этих лиц не имеется, поэтому полноценный вывод о том, что имел в виду Георгий Яковлевич, говоря об «убитых Одессой», сделать нельзя.

Пренебрежение к знакам препинания породило вероятность двоякого толкования одного отрывка из его записок. 25 февраля 1871 года Георгий Эрдели писал:

«…Я по сделанной на службе привычке не мог уже увлекаться мотовством, идя терпеливо со своими делами; езжал в Петербург, за границу два раза женился еще, и всем тем не только не промотал наследства, но нажил для Вас семерых имение…»32.

Получается этакая амфиболия: то ли за границу ездил дважды, то ли был женат дважды.

Если истинен второй вариант (а для этого есть некоторые основания), то это несколько объясняет имеющиеся в генеалогических базах данных неувязки. Дата рождения его супруги Леониды Никаноровны указана как 1843 год, а старшая дочь родилась в 1853 году Конечно, может быть, что Леонида родилась где-то в начале 1830-х годов33. Но в любом случае, странновато, что, выйдя в отставку около 1838 года, Георгий Яковлевич женился только в начале 1850-х.

Возможно, что первый брак был бездетным, и все дети родились во втором браке.

А возможно, что не все дети Георгия Яковлевича рождены Леонидой Никаноровной. Даты рождения детей таковы: (Ольга), 1854 (Георгий), 1856 (Яков), 1858 (Александра), (Вера), 1861 (Павел), 1868 (Леонида), 1870 (Иван)34. Обращает на себя внимание перерыв между рождением Павла и Леониды в семь лет. Косвенно эту версию может подтвердить тот факт, что в своих «Советах детям» Эрдели хотел бы, чтобы его вдова была экономически независима от детей. Он требует наделить ее недвижимой собственностью, купив специально для нее земельное владение. Но все это лишь предположения.

Одно несомненно, что матерью Ивана была Леонида Никаноровна. Известно о ней немногое. Судя по всему, она была бесприданницей. Стремление супруга обеспечить ее свидетельствует об этом, как и разница в возрасте в 36 лет.

В Государственном архиве Одесской области сохранилась переписка той ветви семьи Эрдели, которая владела имением Мостовое Ананьевского уезда Херсонской губернии. Это родной брат Георгия Яковлевича – Владимир (1798 г.р.), сын того Николай Владимирович (1848-1902) и его потомки. В одном из писем, подписанном А. Эрдели (инициал не расшифрован, дата не указана), говорится:

«Я слышал, что Ольга была больна лихорадкой, пишите, пожалуйста, что они делают; скучает ли Леонида Никаноровна по-прежнему. […] Скажи, пожалуйста, Егору Яковлевичу35, что его карточки вышли порядочно, и что я их скоро вышлю. Поклонись им всем от меня и скажи, что желаю поскорее с ними встретиться, но в Эрделевке нет, что херсонская Леонида Никаноровна мне не нравится»36.

В другом письме, датированном 19 января 1872 года (автор – женщина из клана Эрдели), также сообщается об интересующих нас людях:

«А Егор Яковлевич с женой и дочерью переехали на жительство в Херсон и скоро дадут громадный блестящий бал, чтобы повеселиться вдоволь»37.

Вероятно, что речь идет о переезде в связи с исполнением обязанностей губернского предводителя дворянства. Упомянутой в письме дочерью, скорее всего, была старшая Ольга, которой на тот момент было уже девятнадцать лет, и вывоз ее в губернский город мог быть связан с намерением подыскать ей жениха. Она действительно вскоре вышла замуж за Павла Александровича Зеленого (1840-1912). Это был не известный одесский градоначальник, высмеянный дрессировщиком В. Дуровым38, а его родственник и полный тезка.

Георгий Яковлевич Эрдели умер 3 февраля 1876 года. У него было восемь наследников: вдова и семеро детей – Ольга, Георгий, Яков, Вера, Павел, Леонида, Иван. После смерти мужа Леонида Георгиевна оказалась владелицей одного из сел – Копанки39. При сдаче в аренду эта земля приносила при жизни ее мужа ежегодный доход в 3 тыс. руб. Но судя по тому, что хранящийся в архивно-исторической коллекции Кировоградского областного краеведческого музея план села Копанок снят с чертежа, находящегося при деле Земского банка Херсонской губернии, говорит, что имение было к 1889 году уже заложено.

А имение было немаленьким и богатым. Землемер так описал это владение:

«…Под господским двором и садом 1 дес. 1200 саж., бывшим старым током 1 дес. 2100 саж., старым загоном и постройками 1500 саж., под бывшим старым амбаром 200 саж., кирпичным заводом 360 саж., левадою ниже плотины и бывшей водяной мельницы 2 дес. 950 саж., господским трактиром саж., усадьбою церковно-служителей 654 саж., двумя экономическими усадьбами и садом 1дес. 4 саж., селищем и бывшим садом 11 дес. 2092 саж., под прудом и истоками 11 дес. 900 саж., берегом для очистки пруда по 6 саж. – 1 дес. 240 саж., из общего выгона 26 дес. 2230 саж., итого 59 дес. 830 саж.; полевой, пахатной и сенокосной 528 дес. 400 саж., под болотистыми местами и истоками 4 дес. 344 саж., садом и левадою при меже села Эрделевки 5 дес. 410 саж., под дорогами 2 дес. 900 саж. […] А всего в окружной меже, за исключением крестьянской, дес. 484 кв. саж.» В этом году Леонида Георгиевна все еще вдова – «статская советница Эрдели». Но в дальнейшем она вышла замуж за генерала Александра Николаевича Ободова41, который только благодаря этому факту и вспоминается. В списке землевладельцев Елисаветградского уезда на 1908-1909 гг. она уже значится женою генерал-лейтенанта Ободова, а в документах 1913 г. – его вдовою.

Иван Георгиевич родился 15(27) октября 1870 году в с.

Эрделевка. О ранних его годах ничего не известно. Знаем только, каким хотел видеть его детство умудренный жизненным опытом отец: с 8-9 лет жизнь за границей, потом учеба в Пажеском корпусе. Была ли реализована эта программа, наверняка сказать трудно. Но европейские языки генерал знал хорошо. Не случайно ему неоднократно командованием ВСЮР поручались дипломатические миссии. Но в Пажеский корпус Иван не попал, окончив Николаевский кадетский корпус – учебное заведение также не из разряда бросовых.

Среди Эрдели не было радикалов – ни правых, ни левых.

Для них типичны два варианта биографии: первый – недлительная военная служба, уход в отставку и занятие сельским хозяйством, одновременно участие в местных делах по дворянской и земской линии; второй – выбор военной карьеры как дела жизни.

Брат Яков Георгиевич (1856-1919) пошел по первому пути.

Он закончил гражданское учебное заведение Александровский лицей и поступил на службу по Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение Рязанского губернатора. В ноябре того же года, на правах вольноопределяющегося, перешел на военную службу в лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк. Этот полк был «закреплен» за Эрдели. Впрочем, как и другие гвардейские кавалерийские части, ведь Эрдели продолжали считаться «венгерцами».

В марте 1879 года Яков был произведен в корнеты, а в мае того же года уволился от военной службы для поступления на гражданскую. Надо отметить, что он окончил Александровский (бывший Царскосельский) лицей, а это значит по характеру изучаемых дисциплин, что он готовился для исполнения гражданской службы, потому что в 1850-1870-е годах учебные программы лицея все больше приближались к курсу юридического факультета Санкт-Петербургского университета.

С 1882 года он жил в своем имении в Елисаветградском уезде Херсонской губернии, посвятив себя ведению хозяйства и общественной деятельности. С первых же дней сельской жизни он избирался гласным уездной управы, почетным мировым судьей, уездным предводителем дворянства. Успешная работа по линии народного образования (в течение почти двух десятилетий председатель правления Елисаветградского земского реального училища) способствовала его производству в действительные статские советники по представлению министра народного просвещения.

В 1906 году, накануне введения земства в западных губерниях, был назначен минским губернатором и пробыл на этом посту более шести лет. В октябре 1912 года был избран в члены Государственного Совета от Херсонского земства. Там занимал центристские позиции. Яков Георгиевич погиб в 1919 году во время анархо-махновской власти в Елисаветграде, будучи арестованным как брат белого генерала.

В одной из опубликованных ранее монографий автор ставил задачу выявить причины чувствительности представителей разных сословий к леворадикальным идеям. Ее решение, далекое от полноты, осуществлялось путем сравнения этапов взросления тех, кто ушел в оппозиционный лагерь, и их ровесников, избежавших этого. Один из факторов был связан с тем, что в предреформенное и пореформенное время дворянские семьи оскудевали, их отпрыски оказывались в поисках новых путей жизни и новых идеалов, на обанкротившиеся отцовские стандарты жизнеустройства они смотрели свысока. Нарастание экономических проблем в этом слое благоприятствовало не только появлению бунтарей. У рано повзрослевших молодых людей формировалась тяга к получению практических знаний, что и обеспечивало им отсутствие интереса к кружковой деятельности и пустым разговорам. П.П. Семёнов-Тянь-Шанский (1827рано лишился отца и провел несколько лет, ухаживая за душевно больной матерью. В юности вместе с близким другом Н.Я. Данилевским, братьями Майковыми, Д.В. Григоровичем, Ф.М. Достоевским, М.Е. Салтыковым (Щедриным) он посещал кружок М.В. Буташевича-Петрашевского, но активистом, как и многие его завсегдатаи, не стал. В воспоминаниях он писал о себе, что с восторгом прислушивался к далекому для него шуму борьбы за свободу, но сам борьбы не затевал и революционером не был42. Бремя ранней ответственности ощутил на себе и А.И.

Деникин: с 15 лет он выполнял отцовский завет, данный перед смертью: береги мать.

Семья Эрдели в этом смысле была благополучной, в пореформенное время она была на подъеме благополучия. У ее молодых членов были вполне четкие перспективы в жизни, чем они и пользовались. Дробление имений у наследников различных ветвей Эрдели приводило их в ранг среднепоместных помещиков. Но земли были черноземные, Херсонская губерния входила в зону товарного сельского хозяйства, разветвленная сеть железных дорог и близость портов помогали избегать больших затрат на транспортные расходы. Эрдели на рубеже веков только-только начали спускаться с достигнутого их отцами пика материального достатка. Понимая это, они немало усилий тратили на общественном и служебном поприще, компенсируя недостаток доходов от земельной собственности за счет чиновничьего и офицерского жалования, связей в бюрократическом мире, доступа ко двору.

Иван Эрдели потерял отца, будучи шести лет от роду. Он унаследовал 594 десятины при деревне Краснополь Эрделевской волости Елисаветградского уезда Херсонской губернии.

Имение называлось хутор Роща. На 1911 год оно составляло 408 десятин. От губернского города – 250 верст, уездного – верст. Ближайшая железнодорожная станция Плетёный Ташлык находилась в 20 верстах. Не так плохо для земледельческого хозяйства. Рядом находилась земля его брата Якова.

В возрасте десяти лет он был определен в Николаевский кадетский корпус. В ближайшем уездном городе – Елисаветграде – тоже было училище, но юнкерское. Кавалерийским оно стало только в 1902 году. Родные юного Ивана, наверняка, заботясь о его последующей карьере, отправили мальчика в одно из самых перспективных столичных училищ, через которое прошли и многие из них.

Николаевским кадетам разрешалось иметь лакеев, носить шашку и заниматься верховой ездой в манеже Николаевского кавалерийского училища, куда многие из выпускников поступали после кадетского училища. В 1887 году окончил корпус и стал юнкером этого училища с двухлетним курсом и Иван, однако с пропуском в один год, причина которого не известна.

По-видимому, это было связано с семейными обстоятельствами.

Традиции этого элитарного военного учебного заведения были описаны его выпускниками – в эмиграции Евгением Вадимовым и в среднеазиатской ссылке Владимиром Сергеевичем Трубецким43. Кроме устава училища оба года юнкер жил по «славной традиции» училища, называемой «цуком». Это традиция беспрекословного подчинения младшего курса («зверей», «скифов» и пр.) старшему («благородному корнетству»). Вадимов вспоминает «цук» как что-то забавное и необременительное для «зверей», поскольку старшим запрещалось оскорблять личное достоинство младших и исключалось рукоприкладство, – за это обеим сторонам грозило немедленное изгнание из училища. Трубецкой настроен иначе к «славной традиции». Он называет «цук» беспощадным и считает его системой издевательства старших над младшими и излагает имевшую хождение среди юнкеров версию происхождения «цука»: тот был введен обучавшимся в училище в 1832-1834 годах Михаилом Юрьевичем Лермонтовым44. А Вадимов сообщал о проведенной шпорой Лермонтова по полу курительной комнаты полосы, разделявшей помещение на зоны для «зверей» и для «корнетов».

Всякое нарушение пространства сопровождалось окриком: пол обвалится! Участие в системе «цука» было добровольным. Просто отказавшийся выходил в армию с клеймом «отказника» и ни в одном полку не был бы принят за своего.

Трубецкой объяснял причину столь нежного в последующем отношения выпускников училища к этой традиции тем, что тяжести первого года всегда сглаживались, и «всякий цукаемый первокурсник, на второй год превращался из цукаемого в цукающего»45. Он также противопоставил Николаевское кавалерийское училище Пажескому корпусу, в котором процесс обучения длился девять лет, переводы из других учебных заведений не допускались, и в силу кастовости и замкнутости в нем царила, по словам Трубецкого, «особая печать утонченного благообразия и хорошего тона». Принцип цука был не чужд и пажам, однако там все это не выходило из рамок человеческого достоинства и строгого приличия. Впрочем, бывший паж Пётр Александрович Кропоткин писал, что и в Пажеском корпусе нравственная атмосфера была отвратительной46.

Как мог отразиться этот юношеский опыт «цука» на характере будущего генерала? Он научился подчиняться, но и командовать, то есть усвоил полезные социальные роли. Наглядные уроки изъянов пребывания на нижних ступенях иерархии нацеливали на карьерный рост. Был усвоен принцип ценности корпорации. Это стало критерием оценки людей. В годы Гражданской войны он как русский генерал не мог принять поступок другого русского офицера, который поклялся служить государству, возникшему на развалинах их общей родины47. Навыки выполнения прихотей «благородных корнетов» пригодились генералу в 1919 году в Порт-Петровске. Когда он поселился в лучшей когда-то гостинице города, то смог самостоятельно справиться с неудобствами: «Номер сырой, холодный, грязный и неуютный. Начал с очистки, мытья пола, потом раскрыл замазанное окно, и в первый раз за неделю, кажется, номер оказался проветренным»48.

Кадетский корпус и кавалерийское училище сделали свое дело и воспитали образцового офицера. А среди природных наклонностей Ивана Эрдели была необыкновенная музыкальность. Это была семейная эрделевская черта. Среди родственниц Ивана Георгиевича две знаменитые арфистки – двоюродная сестра Ксения Александровна Эрдели и внучатая племянница Ольга Георгиевна Эрдели.

Будущий генерал обладал абсолютным музыкальным слухом и был в высокой степени эмоционально восприимчив к мелодическим образам. Сила и яркость вызванных музыкой впечатлений, смысловых ассоциаций и психологических переживаний была одним из способов его эмоциональной релаксации и восстановления сил от физических и эмоциональных нагрузок.

Музыке на страницах его дневника посвящено немало восторженных слов. Казалось, дневные стрессы вечером сгорают в звуках музыки. Эрдели не был любителем вина и сигарет, подлинное удовольствие и расслабление ему давали музыка и хорошие книги.

Иван Георгиевич был человеком эмоциональным. Это родовое качество было отмечено в воспоминаниях его племянника Георгия Яковлевича, сына бывшего минского губернатора:

«Следует прибавить, что все Эрдели обладали кипящим темпераментом, перешедшим с венгерской кровью: мгновенно зажигались, вспыхивали, но так же быстро успокаивались»49. Экспансивность Эрдели нашла выражение и в их частной жизни.

В том, что личная жизнь представителей этой семьи не всегда подчинялась общественным правилам, виновата не только горячая кровь, но и постепенное ослабление давления внешнего мнения на поведение отдельного человека. Вернее будет выразиться так: неконвенционное поведение существовало всегда, но в пореформенное время и позже его все меньше стыдятся и скрывают. Быть как «не все» на фоне философскинравственного переосмысления старых ценностей искусством Серебряного века становится даже модным.

Уже отмечалось, что основным поводом к написанию данной книги стал факт существования писем-дневников Ивана Георгиевича к Маре Свербеевой, с которой его связывали неосвященные церковью и непризнанные обществом чувства и отношения, в связи с чем небезынтересно, какие обыкновения в области сердечных дел проявлялись другими членами семьи Эрдели.

Знакомство с перепиской владельцев имения Мостовое дает представление об их частной жизни. Двоюродный племянник генерала Борис Николаевич Эрдели (род. в 1876 году) с женой Верой Константиновной (урожд. Дитц) в 1908-1910 годах оказались у разбитого супружеского очага. По некоторым фразам из писем можем судить, что у Бориса Николаевича появилась пассия – худая как вобла, так ее описала в письме законной жене Вере Константиновне некая соседка по фамилии Супруженко. Она называет ее также «mademoiselle». Возможно, это была гувернантка сыновей Б.Н. Эрдели. Супруженко описывает ее возвращение из Одессы: Борис Николаевич привез ее оттуда на автомобиле50. Дата на письме отсутствует.

Также недатированное письмо некоего Шмуля представляет собой кляузу на гувернантку по фамилии, начало которой удалось прочитать как «Четвери». Она, гуляя с маленьким сыном Бориса Николаевича, ходит в деревню и там общается с простыми парнями, которые не следят за своей речью в присутствии маленького мальчика. Чему он там научится, подумать страшно, сообщает обеспокоенный обыватель.

В период семейного кризиса мать Веры Константиновны, жившая в Санкт-Петербурге или в Москве (известно, что на улице Моховой), общается посредством переписки с зятем и дочерью. По законам жанра отношения с зятем у нее напряженные, поэтому в ее письмах нет упреков в его адрес, она только осторожно выражает сочувствие своей дочери.

Перед началом войны с Германией, казалось, тучи рассеялись. Мать шлет в имение к дочери новую учительницу и выражает надежду, что, став мировым судьей, Борис Николаевич будет более занят и перестанет быть таким нервным51. Переписка, датированная весной 1916 года, свидетельствует, что семейный мир ненадолго утвердился в имении. В это время, до мая 1916 года, Борис Николаевич находился в действующей армии по линии Красного Креста. Но вскоре, в августе, опять разлад.

Явно к военному времени относится письмо некой Елены, которая после окончания курсов, вероятно, сестер милосердия, собирается ехать на фронт. Но перед этим она хочет повидаться с Борисом. Это для нее крайне важно, она настаивает на их встрече, не принимая никаких отговорок. Возможно, именно эта встреча повлияла на судьбу брака Бориса и Веры. В августе 1916 года Вера Константиновна уехала из поместья, оставив там детей. Ее мать возмущена: «негодяйка» будет жить в поместье! Она будет заниматься хозяйством! Оказывается, Вера Константиновна разводила в имении коров. Оставлены не только четверо детей, но и милые симменталки.

Но и Вера Константиновна жертва лишь отчасти. Она еще не свободна, пока ее муж только настаивает на разводе, но она уже не одна. Около нее обнаруживается присутствие некоего «Гр. И.», человека с тяжелым характером. Это коробит родственников с обеих сторон. Во время бракоразводного дела мать Веры расстроена намерением дочери вновь связать себя узами брака52. Любопытно адресованное Вере письмо сестры Евгении, которое показывает насколько изменилось по сравнению с прежними временами женское поведение:

«Очень жаль, милая Вера, что ты не живешь здесь, мы бы с тобой повеселились. Вчера я встретила в клубе “Кахо”. Он говорит, что хорошо помнит тебя и очень тебе симпатизирует.

Теперь он в отставке и не живет с женой, а ходит по дамским клубам. Я думаю, что ты его помнишь»53.

При таком наложении бурного темперамента и среды семейная жизнь Ивана Георгиевича не обещала быть спокойной.

Особенно для его законной жены.

Первым браком Эрдели был женат на Марии Александровне Кузминской (1869-1923), родной племяннице Софьи Андреевны Толстой. Ее матерью была Татьяна Александровна Берс, чья судьба и черты характера были положены Л.Н. Толстым в основу образа Наташи Ростовой.

Иван был младше Марии на год. Они познакомились, когда ему было 17 лет, и именно этот факт мешал их родителям дать согласие на брак. Он производил впечатление «жалкого, слабого, чистого и нежного мальчика»; Мария была безоглядно влюблена, впрочем, как и юный Иван. Между началом знакомства и свадьбой прошло четыре года.

Иван Эрдели как жених Маши Берс фигурирует на страницах дневников самого Толстого и его жены Софьи Андреевны.

Он появляется в дневниках графини Толстой в декабре 1890 года. Из дневника Софьи Андреевны:

«23 декабря. […] Сегодня… приехала Маша Кузминская с Эрдели, мне неприятно было, что с ним, – и я не скрыла. […] 24 декабря. […] Маша Кузминская с Эрдели не особенно приятны: ни то ни се, объявить женихами не велят, а ведут себя так. Моя Маша жалка своей худобой и грустью. […] 25 декабря. Рождество. […] Елка прошла весело... С Эрдели в первый раз говорила откровенно об его отношениях к Маше Кузминской и об его свадьбе будущей. Они жалки с Машей; им так хочется соединиться, и все что-то мешает»54.

«5 января. [1891 года] Маша Кузминская читала мне письмо Эрдели. У них там все сплетни и неприятности; бедные, молодые, все это терзанье напрасное»55.

Запись от 7 января 1891 года в дневнике Софьи Андреевны продолжает рисовать отношения молодых Ивана и Марии как бы с налетом болезненности, а также странным образом перекликается с еще ненаписанным текстом дневников Эрдели 1918-1919 годов:

«Маша Кузминская совсем безлична: она вся в своей любви к Эрдели, и весь мир для нее перестал существовать.

Сегодня думала, что в мире совершается 9/10 событий, выдающихся по поводу какого-нибудь рода любви или проявления ее; но все люди это тщательно скрывают потому, что пришлось бы выворачивать все самые тайники людских дум, страстей и сердец. И теперь я много могла бы назвать таких явлений, но страшно, как страшна нагота на людях. […] О любви, как двигателе, я выразилась неясно. Я хотела сказать, что если любовь овладела человеком, то он ее вкладывает во все: в дела, в жизнь, в отношение к другим людям, в книгу, во все влагая такую энергию и радость, что она делается двигателем не одного человека, а всей окружающей его среды. Потому я не понимаю любовь Маши Кузминской. Она точно подавлена. Или это слишком долго продолжается»56.

Софья Андреевна была очень привязана к Маше и почемуто чувствовала вину за недостаточную любовь к ней. Так она записала в своем дневнике.

В эти дни Иван ездил к матери за разрешением на женитьбу, но получил отказ. 3 декабря 1866 года были утверждены правила, по которым офицерам русской армии запрещалось жениться ранее достижения возраста 23 лет. Вторым условием было получение разрешения начальства, которое было обязательным для офицеров, не достигших 28 лет. Третьим условием был так называемый реверс – денежный взнос в размере нескольких тысяч рублей, вносимый офицерами в обеспечение будущей семейной жизни при женитьбе. Этот капитал должен был приносить не менее 250 руб. чистого дохода в год. Очевидно, что для Ивана Эрдели в тот момент главным барьером на пути к женитьбе была мать. Он был раздавлен решением Леониды Никаноровны. Тогда-то и записала в дневнике Софья Андреевна: «Он жалкий, слабый мальчик».

День 20 января, когда Иван вернулся от матери с отказом, наиболее подробно описан в дневнике кузины Маши – Татьяны Толстой, старшей дочери писателя.

«Маша Кузминская получила вчера письмо от Ивана, в котором он говорил, что его мать хочет, чтобы он подождал жениться еще два года, и вот мы сегодня все решили сказать ему, что это невозможно. Встретив нас, он всмотрелся в наши лица, и сейчас же его лицо как-то упало. Он видел, что мы встревожены и расстроены (Маша вчера плакала), и это сейчас же на нем отразилось. Приехавши домой и позавтракавши, мы разошлись по своим делам, а Маша с Иваном остались в зале. Перед самым обедом Мишка ко мне прилетел, говоря, что Маша ревет.

Я пошла наверх и увидала Машу, уткнувшую голову в колени и рыдающую, Ивана, стоящего против печки, бледного, как смерть, и всего дрожащего, и mama тоже заплаканную, тут же сидящую. Маша ушла вниз, и я немного погодя за ней и расспросила у нее все, что произошло. Оказывается, что mama пришла к ним в залу и стала расспрашивать Ивана про то, что его мать сказала на его брак, и, узнавши ее решение, сказала, что, очевидно, мать совсем этого не желает, и что двух лет ждать нельзя, что Машино несчастье важнее, чем неудовольствие матери, и что ей жалко смотреть на них и т. д. Маша плакала, mama тоже, а Иван ушел в гостиную и там без чувств повалился на диван. Маша, рассказывая это, просто кричала от рыданий. Мне самой было страшно его жалко – сам еще такой ребенок, и такая на нем огромная ответственность. И Машу жаль: она положила всю свою жизнь, все свои надежды на эту любовь, и если она рухнет, то ей ничего на свете не останется.

А рухнуть она может. Мать, очевидно, имеет большое влияние на сына и, очевидно, хочет расстроить эту свадьбу, а он слабый и молодой и может подчиниться ее влиянию. Потом мы привели Ивана вниз к Маше, чтобы увести его от mama, и тут мы все плакали... После обеда опять они сидели вдвоем и говорили до тех пор, пока Маша не расплакалась и не пришла меня позвать пройтись с ней. […] Меня трогает ее доверчивое отношение ко мне, даже в мелочах. […] Бедная! И в ее любви я ей помочь не могу. Я вижу, как она просто тает, и только могу ей повторять, чтобы она не клала своей жизни в этом, и вместе с тем утешать ее, говоря, что все устроится. Что за сильная и злая страсть – любовь!

Как тут можно жить хорошо и помнить свои обязанности, когда все существо захвачено этой эгоистичной и жестокой страстью? Какое при этом полное равнодушие ко всему и всем вне этого. Мне иногда жалко, что я никогда не испытала этого, потому что никогда не была любима, когда сама любила. Но, когда я ясно себя представляю в таком положении, я чувствую, как страшно мне захотелось бы отделаться от него и опять быть свободной, жить полной жизнью и быть в состоянии все видеть, что вокруг, а не быть прикованной к одной точке»57.

Но в мае 1891 года Иван уже зовется женихом Маши. Удалось ли уговорить его мать, осталось неизвестным. Но, учитывая, что никого из Эрдели на свадьбе не было, может быть, что брак был заключен вопреки воле Леониды Никаноровны. А как были преодолены другие препятствия, такие как разрешение начальства и одобрение офицерской среды? Надо не забывать, что отец Марии Александровны был крупным чиновником по судебной части, входил в бюрократическую элиту империи.

Свадьба состоялась 25 августа 1891 года в Красной Поляне.

Благословляли Ивана Софья Андреевна и ее брат. Утром этого дня Софья Андреевна повезла Ванечку Эрдели в карете в церковь:

«Мне жаль было этого юного, чистого, нежного мальчика, что он так рано берет на себя обязанности и что он так одинок». Накануне вечером она с сестрой Татьяной, матерью Маши, говорили с женихом и невестой о супружеских отношениях:

«…Я им рассказывала, как я замуж выходила, и передо мной восстала вся моя прошедшая безотрадная довольно жизнь. Безотрадность эта особенно обнажилась теперь. Если в молодости жили любовной жизнью, то в зрелые годы надо жить дружеской жизнью. А что у нас? Вспышки страсти и продолжительный холод; опять страстность и опять холод. Иногда является потребность этой тихой, нежной, обоюдной ласковости и дружбы, думаешь, что это всегда не поздно, и всегда так хорошо, и сделаешь попытки сближения, простых отношений, участия, обоюдных интересов, и ничего, ничего, кроме сурово, брюзгливо смотрящих удивленно глаз, и безучастие, и холод, холод ужасающий»58.

Все записи Толстых об отношениях Ивана и Маши Кузминской какие-то минорные, неодобрительные. Как указывается в комментариях к дневникам Софьи Андреевны, сам Толстой также неодобрительно относился к предстоящему замужеству М.А. Кузминской. 9 января 1891 года он писал ее матери:

«Маша твоя очень мила, но страшна: страшно так ставить всю жизнь на одну карту, как она делает, что я ей и говорю»59.

В записи его дневника от 5 октября 1893 года о судьбе собственной дочери Марии Львовны, увлекшейся учителем музыки младших братьев, говорится по-толстовски менторски:

«Надо не мешать им жить, не мешать им ошибаться, не мешать им страдать и каяться и идти этим вперед»60.

Это не значит, что великий писатель равнодушен к судьбе племянницы, просто он как обыкновенный гений любит наблюдать за людьми и позволять им изнывать и терзаться.

Видимо, Иван не был близок ни с матерью, ни с братьями и сестрами. Может быть сказывались характер матери и разница в возрасте с другими детьми Георгия Яковлевича. Он стал частью семьи Кузминских, особенно тогда, когда служил в столицах.

Но со временем между ним и семьей жены пробежала какая-то черная кошка. К ссоре это не привело, но отношения стали прохладными. По-видимому, охлаждение к жене привело к охлаждению и в отношениях с ее родственниками. Контакты не прерывались, просто стали не такими как раньше. С точки зрения той стороны – семьи Кузминских, Иван Георгиевич стал слишком далек от собственной семьи: жены и детей.

В «листках» за 1920 год он пишет о приезде в Екатеринодар Дмитрия Кузминского61, брата его жены, который был значительно (на девять лет) младше ее. Иван Георгиевич ценил его как самого, по его мнению, стоящего представителя «берсовской» семьи:

«Дмитрий Кузьмин[ский] – хороший основательный человек и очень ко мне расположен. Из Берсовской семьи исключение.

Честный, хороший служака, благородных взглядов, вообще человек, а не балалайка, и приспособлен для жизни»62.

К сожалению, основания столь решительного перехода от влюбленности к равнодушию мы так и не узнаем. Причина не только в отсутствии соответствующих документов, но и в том, что гибель любви – это настолько неуловимо и необъяснимо, что не может быть подчас объяснена и самим человеком. Может быть, Иван просто устал от пережитого напряжения; от ожидания счастья, которое в чем-то не оправдалось. Известно, что Маша проводила много времени в Красной Поляне, где столь же часто бывала ее мать. Может быть, сказалась разлука супругов.

Детей в этом браке родилось четверо: в 1892 году – Иванмладший; в 1896 году – Мария-младшая; в 1901 году – Георгий;

в 1904 году – Александр. В 1919 году Иван Георгиевич уже не образцовый родитель: слишком мало он вспоминает о своих детях на страницах дневника, что и объяснимо, ведь он адресован не их матери. Генерал осознает недостаточность своей отцовской заботы о детях и испытывает вину. Старший сын Иван зимой 1919 года сумел пробраться к нему в Екатеринодар, но его присутствие тяготило отца. Лишние глаза и лишние расходы.

Больно читать отзывы об Иване Эрдели-младшем. Т.Л. Сухотина-Толстая записала 28 сентября 1914 г. в своем дневнике:

«Оба Эрдели – отец и сын – ушли на войну. Ваня младший был в бою 10 дней. Шинель прострелена». Надежда Вечная описала его как человека немного не в себе, страдающего клептоманией.

Психика Ивана действительно была повреждена. Не исключено, что именно участие в войне причиной этому, ведь до войны Иван окончил училище правоведение, потом воевал на фронтах в составе лейб-гвардии 4-го стрелкового полка63. В Екатеринодаре он уже странный молодой человек. Через пару месяцев праздной жизни сына Эрдели посчитал, что тот достаточно отдохнул, чтобы идти офицером в строй на фронт. Примерно в феврале 1919 г. Иван-младший был определен в полк и пропал.

Через пять месяцев объявился. Как писал об этом Эрдели, обобранным, даже без зубной щетки (!), с опухшим лицом; боялся показываться отцу на глаза. Поскольку Иван-младший принадлежал к кругу Л.Н. Толстого, искусствоведами было установлено, что он умер в 1926 году в эмиграции во Франции.

О судьбе других детей генерала известно немногое. Дочь Мария (1896-1961) состояла в первом браке за Петром Лебеденко, во втором – за Фёдором Ивановичем Крамаревым (1877который был значительно старше ее. Он был также из дворян Херсонской губернии. В 1920-х годах у нее родился сын Дмитрий. Следы младших сыновей Георгия и Александра потерялись из виду основного ствола русской общины за границей.

Впору вспомнить предчувствия графа Льва Николаевича:

жаль их, нехорошо. Брак действительно оказался несчастливым.

Ивана Георгиевича Эрдели, полного генерала, что-то мешает считать исключительным офицером. Он кажется воплощением всех типичных черт своего сословия от тяготящего его семейного союза до убивающего всякую инициативу и индивидуальность корпоративного чувства. Обширный архивный текст его писем-дневников позволит всесторонне познакомиться с личностью его автора.

Потомок «венгерцев» демонстрирует свою великорусскую идентичность. Не к этому ли стремился его отец Георгий Яковлевич, настаивая на столичном воспитании сыновей?

Воюя на Юге, Иван Георгиевич плачет о средней России, давшей ему сознание русского человека. Маре он пишет:

«Я так привык все относить к России, к центру, а в нем видеть все настоящее, корень всего, что меня туда неудержимо тянет, точно я там вырос, родился. К этому надо прибавить, что ты сама – центро-российская и значит мне этого достаточно, чтобы центр был мне дорог, родной и любим»64.

Тут он ошибается, полагая, что это сложилось всецело под влиянием личности Мары. Связь с ней только подкрепляет усвоенное в ранней юности отношение его – уроженца жаркого степного Юга – к местам, где зародилось Московское государство.

Не великодержавно настроенных образованных людей в Российской империи была горсть. И кто знал, что вскоре они смогут влиять на глобальные события? Как правило, уроженцы православных окраин чувствовали себя русскими. Иоанникий Алексеевич Малиновский, ныне почитаемый за основоположника украинской правоведческой мысли, в записках, датированных зимой 1920 года, писал о своем первом посещении Москвы:

«…На меня очень сильное впечатление произвел Московский Кремль. При виде старинных кремлевских стен и ворот с башнями, колокольни Ивана Великого, Успенского Собора, при виде Красной площади перед Кремлем с лобным местом и церковью Василия Блаженного... мною овладело какое-то восторженное и вместе с тем жуткое чувство при мысли о том, что здесь колыбель русской государственной мощи»65.

У него вызывали восхищение масштабы русской государственности, и все же себя он называл и «украинцем по происхождению», хотя, находясь в Варшаве, считал себя русским66.

Такие настроения – результат общеимперской образовательной системы, делавшей даже из потомков кокандских ханов и северокавказских эмиров русских офицеров.

Едучи из Баку, Эрдели говорил с «полукондуктором вагона»67 – Фионией Степановной Романовой, бабой, уроженкой Перми. И его потянуло к северу, снегам, грибам, речкам, заливным лугам, и он почувствовал, как же ему «опостылел юг этот разноплеменный»68. Тут все значимо и символично. Взять упоминание весны. Уроженцами Центра южная весна, хотя и ранняя, ощущается чужой. Один из участников 1-го Кубанского похода молодой офицер А. Моллер, находясь в станице Успенской, записал в свой дневник:

«Сирень вся в бутонах. Яблоки и вишни в цвету. Но все же весна здесь не хороша. Нет душистого воздуха, нет того очарования, что у нас. Например, как бы сразу лето, причем днем жарко, а ночью морозы» (12.04.1918)69.

Так и Эрдели не радует бакинская весна.

Во время поездки в Туркестан его одолевали противоречивые эмоции. Во время езды по Закаспийской линии он испытывал дивное, по его словам, чувство, что все здесь русское, насаждено русскими и нет иной конкуренции, его радовало, что к русским местное население продолжало оставаться приветливым. Но после нескольких встреч со старым товарищем по кадетскому корпусу Сордар-Ураз-Берды, высказывавшим туркофильские идеи, настроение Ивана Георгиевича изменилось:

«Пошел к собору, бывшему военному туркестанских стрелков, осмотрел различные памятники времен Скобелева, Куропаткина. Кругом собора в середине так чисто, хорошо, и грустные мысли навеял мне этот собор. Представилось все покорение Закаспийского края, сколько трудов, денег, культуры, жизней люди вложили. И теперь как все это разрушено… И только вот этот тихий скромный собор, выстроенный насадителями здесь культуры и знаний, безмолвный памятник минувшего. […] Както грустно, ну грустно, грустно на душе становится, чего-то жаль»70.

Ему на память пришли стихи М.Ю. Лермонтова «Спор» и «Три пальмы». Если причина, по которой ему вспомнился первый стих, рассказывающий о победоносном приходе чужой цивилизации на восток, ясна. То возникновение ассоциаций со вторым требует разъяснений. Три пальмы в пустыне искушали судьбу и Бога, разговорами о том, что они без пользы живут на свете. Пришедшие с караваном люди срубили пальмы и грелись ночью у разведенного костра. Гибель пальм стала концом оазиса: «И ныне всё дико и пусто кругом…». В Мерве, недалеко от станции Байрам-Али было царское Мургабское имение. Там кипела жизнь, была сооружена сеть каналов, орошение сделало пустыню зеленой. Эрдели высказывал опасения, что это все погибнет, потому что местным – текинцам-скотоводам – это не нужно.

Религиозное чувство отчетливо проявилось на страницах дневника Эрдели. Он страдал, когда у него не было возможности приобщиться церковным таинствам, «успокоиться молитвой», о чем он писал в дневнике. Когда он оказывался в церковь в чувствах, расстроенных тяжестью исполнения службы, его печалило неподходящее к этому случаю настроение. На пасхальной неделе он был в церкви и положил на плащаницу букет из цветов груши и яблони.

Описание пасхальной ночи показывает, как для него был важен ритм жизни, заданный церковным календарем:

«Вчера мы выступили в 8 ч. вечера, ночь была холодная, ветреная, шли 25 верст до донской станицы Егорлыкской, куда прибыли без четверти двенадцать часов ночи. Подъехали к церкви, и только что там пропели Христос воскресе. Прямо с лошади ввалились в церковь. Громадная, залита огнями, поют чудесно, голоса чудные. Мара, ты знаешь, когда пропели Христос воскресе, и я в первый раз это услышал, то меня охватила такая восторженная радость, такое лучезарное счастье, что вот дожил я до этого великого дня, цел и невредим, и удостоился слышать Христос воскресе. И что сердце мое и душа так радуется этому, и вместе с этим счастьем и радостями весь в слезах я, чуя, что ты и молитва твоя здесь рядом […] Что жена и дети мои в эту минуту молятся обо мне, и люди, которые любят, вспоминают меня в эту минуту. Так опять ясно чудилось, что ты в церкви с девочками и молишься, и я вижу тебя внутренним оком и чувствую твою молитву. И вся душа моя несется к тебе навстречу, и твоя ко мне, и мы вместе. И такое неземное счастье и радость охватила меня в церкви, ну правда, я не помню просто, когда мне было так дивно хорошо, умиленно восторженно – прекрасно как вчера в эту заутреню. Встреча Донских казаков благожелательная, приехали домой, хозяйка наша приготовила нам яиц, куличей, поджарила свинины и дала свежего масла и молока – чего же больше, но главное – на душе свет, радость, чистота, любовь и восторг, все вместе вероятно. То есть и причастие с исповедью, и чудное церковное пение после ночного холода и ночного похода в пыли и по ветру, и несомненное твое присутствие около меня и мое около тебя – все это подготовило душу и влило в нее неописуемое ощущения светлой лучезарной радости, которые я, стоя в церкви, переживал с тобой, и все время звал тебе по имени про себя, мою дорогую, любимую Мару, Марочку, радость, жемчужинку. […] Меня знобит всего, трусит, но это все пустяки, наши души в эту ночь соединились, сошлись, [нрзб.] я счастлив, я озарен радостью, озарен любовью и бесконечной милостью господней, который послал мне эту чудную радость в мою печальную тяжелую жизнь»71.

Сохранившаяся часть дневника запечатлела две весны, с Великим постом и Пасхальной неделей, в жизни генерала Эрдели – 1918 и 1919 годов. Примечательно, что религиозное чувство более выпукло представлено в более ранних записях. Куски дневника за 1919 год показывают генерала не столь религиозно экзальтированным, как год назад. Чувствуется общая, в том числе и эмоциональная усталость. Понимает это и сам генерал:

«Масленица промелькнула в этом мусульманском городе незаметно, все-таки блины ел. Теперь Великий пост, что-то смутное, милое, далекое связано с Великим постом. Разметано, разрушено все кругом. За земными делами и душу забывают.

Хоть бы мне Господь помог добраться домой… выплакаться в церкви все свои горести и обиды около тебя, набраться сил и опять за дело, на унижение, на борьбу, быть может и на страдание, но и на успех» (20.02.1919)72.

Усиление бытовой религиозности происходит в пограничных ситуациях, в том числе на войне73 и в военное время.

Наиболее сильно проявлялся мистический компонент: вера в защитную силу икон, молитв и ладанок, в приметы, сны, предзнаменования. Популярность гадалок, разговоров о предсказаниях, предвидениях была вызвана длящейся годами неизвестностью о судьбах близких. Даже подлинно воцерквленные христианине прибегали к услугам хиромантов и гадалок74. Иван Георгиевич также, находясь в состоянии полной неопределенности и безуспешности всех своих начинаний, посчитал нужным прибегнуть к гаданию на узелках:

«Ну вот и не уехал. Ты знаешь, меня брало сомнение какоето, что я не уеду, и вот я взял платок, завязал узелок и решил вытащить жребий, ехать ли мне сегодня или нет. Перед этим помолился, и пусть бы меня Бог наставил. Закрыл глаза и вытащил узелок, чтобы не ехать. Затем вторично загадал также с молитвой, ехать ли мне завтра или еще отложить отъезд, и вышло, что ехать надо завтра. Только что я кончил это, как приходит ко мне офицер и сообщает, что приезжает сюда прямо от Деникина из Екатеринодара Коцев, глава Горского правительства. […] …И мне конечно крайне важно и интересно дождаться его здесь, чтобы узнать обо всем, что переговорено, решено и т.д. Таким образом, мое гадание вышло как раз во время и, кстати, и оправдалось событиями. Ты не смейся надо мной на такие детские приемы. Марочка, но правда, находясь в полной неизвестности, – один Бог знает, что нужно и что своевременно. Ну я к нему и обратился, и твердо себе сказал, что как выйдет – так и поступлю»75.

Генерал не уехал на следующий день, и все получилось не так, как он загадал.

Отраженные в дневнике бытовые и пищевые пристрастия генерала сами по себе способны многое рассказать о нем и его среде. Он такой же аккуратист, что и Мара. Садится за дела, обычно после тщательного утреннего туалета:

«…Умылся, оделся с ног до головы в чистое, вычистил сапоги, платье, побрился… привел в порядок свои вещи и теперь вот сел писать тебе»76.

Необходимость решения неотложных дел с генералами Пржевальским и Лазаревым нарушило привычный график: с утра до 12 часов он провел совещание, но потом непременный ежедневный туалет: «Сейчас помылся, почистился, а то с утра не мылся», записал он 24 февраля 1919 года77.

Даже в суровых походных условиях он все равно моется, следит за чистотой одежды и жилища. Находясь на рыбацкой шхуне, на которой он предпринял попытку добраться до пристани Старотеречной, после морозной ночи устроил себе обливания морской водой:

«Спал плохо. Было холодно, ноги мерзли, но это ничего.

Сейчас попили чайку с балыком и хлебом. Пойду скоро мыться соленой водой с моря. На дворе свежо, солнца нет, но все-таки пахнет весной. […] Вымылся холодной водой, холодная, живительная» (1.03.1919)78.

Но ненастная погода отучила его от подобных бодрящих моционов. И через два дня он записал в дневнике:

«Только что встал, вымылся хорошенько после двух ночей не раздеваясь в лодке»79.

Внимание к этой стороне уклада жизни вызвало существование некоторого числа замечаний в отношении чистоты и гигиены быта:

«Вчера выстирали мне белье, и сейчас в комнате баба [его] гладит, за перегородкой отчаянно кричит ребенок, пахнет чадом, пол грязный, нанесена грязь с улицы, на дворе дождь – неприглядно. Почки болят. Ну да человек ко всему привыкает»

(18.03.1918)80.

В Порт-Петровске сырой, холодный, грязный и неуютный номер в когда-то лучшей гостинице города пугает его своей кроватью:

«Кровать хорошая, но вероятно с клопами. Для Захара, слуги Обломова (Гончарова) клоп мил: как же быть без клопа, с клопом и спится теплее. Ну а по-теперешнему времени клопы, вши и т.д. заразители сыпным тифом и просто страшны»81.

У него сформировался определенный суточный ритм жизни, который нарушался по причинам чрезвычайного характера, но при возможности им точно соблюдался. Отход ко сну в часов вечера, подъем – в 8 часов утра.

В 1918 г. 21 мая, в день св. Елены и Константина, он попал к праздничному столу своего хозяина квартиры – священника.

Его дочь Елена была именинницей. К завтраку подали мясной пирог, но он отказался, предпочтя хлеб с маслом. Спросили, почему не ест, ответил: