«вопросы экономической теории и практики вопросы экономической теории и практики Актуальная Россия 1 Москва–Волгоград 2000 ББК 65.5 А 43 Редакционный совет монографии: к.э.н., доц. В.Г. Белолипецкий, д.э.н., проф. М.М. ...»

Наконец, если говорить о проблематике третьего анализируемого аспекта, то сегодня является совершенно бесспорным, что модель общества (экономики), реализованная в СССР (России), мягко говоря, далеко не отвечает социалистической концепции К. Маркса, представляет собой «нечто иное». Эта бесспорность проявилась в широкой палитре современных негативных оценок этой модели: «деформированный социализм», «казарменный социализм», «феодальный социализм», «мутантный социализм» и др. Известно, что на отход В.И. Ленина от концептуальной идеи Маркса при проведении Октябрьской революции 1917 г. указывал Н. Бердяев. «Коммунистическая революция в России, — писал он, — совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма, как религии пролетариата, но в противоположность всему тому, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ» [12, 88]. И эта «противоположность», по Бердяеву, заключалась прежде всего в том, что Россия, будучи недостаточно индустриализированной страной, была объективно не готова к социалистической революции. Известно также, что это признавал и В.И. Ленин. Считая бесспорным положение, что «Россия не достигла такой высоты производительных сил, при котором возможен социализм», Ленин вместе с тем предположил возможность такого гипотетического варианта: «почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы» [13, 380, 381].

Таким образом, социализм в России не имел необходимых материальных оснований, после 1917 г. он конституировался лишь как «светлая идея» будущего, для реализации которой требовалось еще обеспечить много предпосылок. Собственно, длительный период после 1917 г. и был «посвящен» решению этой проблемы, получив и соответствующее «обозначение» как «строительство социализма». Естественно, под маркой социализма и в России, и в других странах протекали существенные и сложные реальные социальноэкономические процессы, происходили крупные изменения в этой области и т. п. Однако, как упоминалось выше, эти процессы характеризовали скорее не социализм, а нечто иное. Поэтому можно сделать вывод, что переходные процессы в странах плановой экономики, видимо, некорректно трактовать как переход «от социализма к капитализму», по крайней мере, хотя бы потому, что они уходят не от социализма в концептуальном смысле этого понятия.

Важность преодоления «социалистического» стереотипа объясняется тем, что он порождает ряд вредных иллюзий об особенностях и перспективах преобразований постсоциалистической экономики, ведущих соответственно к необоснованным, не адекватным реальности практическим решениям и упоминавшимся выше «эйфорическим»

представлениям. Именно таково происхождение иллюзии легкости и быстроты преобразований, характерной для начала 90-х гг. Ведь в течение десятилетий социалистическая плановая система считалась высшей ступенью общественного прогресса. Естественно, предполагалось, что преобразования такой «высшей» ступени, коль скоро они оказались необходимыми, по любым мировым критериям не могут быть достаточно сложными и болезненными. Практика развеяла эту иллюзию. Между прочим, следует заметить, что именно «иллюзия высшести» стала в итоге гносеологической основой, мягко говоря, крайне пессимистических, а часто полуистерических рефренов о катастрофе, коллапсе, возможной гибели России и т. п. В данном направлении действовала и иллюзия исключительности (Россия — родина социализма), представляющая Россию (СССР) как общество, ушедшее в социальном отношении далеко вперед по сравнению с другими странами.

Однако преодоление названных стереотипов и иллюзий обостряет вопрос о реальном характере плановой экономики. Выше уже говорилось, что до 70-х гг. ХХ в. реальные процессы советской экономики были в принципе однородны с процессами индустриально-рыночных экономик стран Запада. Поставим в связи с этим общий вопрос: в какой мере в России были решены задачи формирования индустриально-рыночной экономики?

История показывает, что этот процесс получает существенное развитие после реформы 1861 г. Ускоряется рост населения, развертывается железнодорожное строительство, не сразу, но ускоряется развитие промышленности, возрастает товарность хозяйства, заметно изменяется кредитно-банковская сфера и т. д. Традиционная классификация периода после 1861 г. рассматривает 1861—1885 гг. как переходный от натурального, аграрно-крепостнического хозяйства к рыночно-капиталистическому; а 1885—1913 гг. — как период сформировавшейся рыночной системы, имеющей в своей основе укрепляющиеся индустриальные отношения. Это получает отражение в существенном увеличении среднегодовых темпов прироста ВНП во втором периоде по сравнению с первым: 1861—1885 гг. — 1,7%, 1885—1913 гг. — 3,4% [14, 76]. Однако, как отмечалось выше, индустриальное развитие России к 1917 г. было недостаточным, или — с точки зрения индустриально-рыночной системы — это развитие не было завершено, индустриально-рыночная система не утвердилась в полной мере. Признавая это, правда, прежде всего как недостаточность материальной базы для социализма, Ленин и большевики поставили задачу, по сути, завершить, причем ускоренными темпами, индустриальное развитие страны. В частности, в 20-е гг. была принята и затем и реализована специальная программа индустриализации и т. д. Однако осуществлялась она на основе не характерных, свойственных индустриальной системе рыночных отношений, а отношений централизованного планирования, образующих ядро качественно особой, сложившейся впервые в России плановой экономики.

Подобная «нехарактерность» оказалась в итоге менее эффективной, чем модель рыночной экономики, что и подтвердила практика российской действительности. Однако в целом ее правомерно рассматривать как своеобразную форму разрешения актуальных проблем общемирового развития. В ее рамках решались и в определенных условиях достаточно успешно многие задачи в этой области. И прежде всего это относится к решению собственно индустриальных задач.

Так, вскоре после Октябрьской революции существенно повышается норма накопления (доля фонда накопления в национальном доходе).

Если в 1913 г. она составляла в России 9%, то уже в 1925—1926 гг. — 17, а в 1929—1930 гг. — 36%. Затем (по официальным данным) она устанавливается на уровне 25—27%, хотя реально составляет значительно большую величину. Реальная норма накопления в советской плановой экономике превышает уровень западных стран в 2—2,5 раза [15, 183]. В СССР быстро развиваются тяжелая промышленность, разнообразные отрасли машиностроения, химии, большие успехи достигаются в авиастроении, отраслях космической и атомной промышленности, оборонных отраслях и т. д. Плановая экономика обеспечивает быстрое увеличение валовых объемов. В этом смысле показательно, что если объем ВНП на душу населения в России (СССР) в 1913 г. составлял 25% от США, а в 1929 — 20%, то в 1960 г. — уже 33, а в 1970 г. — 46% [16, 368]. В этот период советская плановая экономика характеризуется высокими темпами экономического роста. В итоге по валовым показателям СССР выходит на второе место в мире, уступая в этом отношении только США.

Иными словами, можно сказать, что с точки зрения изменения доминирующего фактора производства на примере развития российской экономики в 1861—1913 гг. и 1917—1970 гг. мы видим типичное индустриальное развитие догоняющего типа (в 1913 г. Россия занимала в мире пятое место по валовым показателям). Проблема в этом смысле возникает в связи со второй стороной экономического развития: отказом России от рыночного механизма и заменой его системой централизованного планирования и управления. Однако и в этом случае при специальном рассмотрении «отказа» все оказывается не столь простым и однозначным. Действительно, в теоретическом анализе при сравнении рыночной и плановой систем в «чистом виде» они выступают как антиподы. Так, в частности, их трактует В. Ойкен. Действительно, согласно концепции основоположников теории социализма, которая являлась официальной доктриной в советском обществе, социализм не предполагает действие рыночного механизма. Однако на практике, в том числе и в директивных партийных и правительственных документах по руководству плановой экономикой, все выглядело несколько иначе.

Показательно, что сама практика планового хозяйствования заставляет к концу 30-х гг. сделать «официальное» признание, что в советской экономике действует «закон стоимости в преобразованном виде». Эта постановка в дальнейшем была подвергнута критике на том основании, что экономические законы носят объективный характер — что относится и к закону стоимости — и поэтому их невозможно «преобразовывать». Подобное повышение статуса в плановой экономике основного закона рыночных отношений дополняется положением о функционировании в советском обществе «товарного производства особого рода». Далее характеристика товарных признаков плановой экономики все более усиливается. В Программе КПСС, ориентирующей на построение в СССР основ коммунистического общества, речь идет об объективном функционировании при социализме товарно-денежных отношений с их новым содержанием, которые следует умело и эффективно использовать и т. п.

Еще раз нужно подчеркнуть, что подобная трансформация официальной доктрины, усиливающая рыночные аспекты в характеристике плановой экономики, была вынужденной в том смысле, что происходила под давлением требований хозяйственной практики. Так, за все годы советской экономики из хозяйственного оборота никогда не изгонялись деньги; правительство всегда уделяло большое внимание обеспечению эффективного состояния кредитно-денежной сферы (уже в начале 30-х гг. в этой области проводится крупная реформа);

происходит постоянная балансировка денежных доходов и расходов населения; важным экономическим инструментом является кассовый план Госбанка; на всех предприятиях тщательно в денежной форме калькулируются издержки; их продукция реализуется по установленным ценам; развитие хозрасчетных отношений направлено на обеспечение в деятельности каждого предприятия самоокупаемости и рентабельности; с середины 60-х гг. важнейшим оценочным показателем этой деятельности (и базой стимулирования) становится прибыль, а также объем продаж (реализации) и т. д. Естественно, важное место в плановой экономике всегда занимала внешняя торговля.

Все вышесказанное, очевидно, не позволяет оценить как «крамольный» вывод о том, что в реальной плановой экономике полного отказа от рыночных отношений не произошло и рыночные отношения здесь продолжали действовать, хотя, естественно, в «каком-то» (это предмет важного самостоятельного исследования) сильно модифицированном виде. Подобный вывод не может быть «крамольным», ибо плановая и рыночная экономики являются антиподами, как уже упоминалось, лишь в чистом виде. Но «чистые» виды на практике не встречаются. Так, подчеркнув первоначально, что, «две основные формы — не более — можно установить за всю историю человечества», В. Ойкен далее отмечает, что всякая реальная своеобразная форма («экономический порядок», к примеру, в Англии, Германии, России и т. д.) «возникает из "сплава" отобранных разнообразных экземпляров ограниченного количества чистых форм. Русский экономический порядок 1949 г. состоит, например, из определенного сплава централизованно управляемой экономики как формы порядка, занимающей господствующее положение, различных форм рынка, присущих рыночному хозяйству, и денежных систем разного рода» [11, 74, 76]. Можно обратиться к анализу плановой экономики Я. Корнаи, который рассматривал ее через призму дефицита как характерного феномена планового хозяйства, показал механизм неизбежного возникновения дефицита и т. д. Корнаи не подвергает сомнению действие в плановой экономике рыночных механизмов, хотя специально их не рассматривает. Так, он оговаривает, что из его «рассмотрения выпадает вопрос о том, какая форма организации рынка (монопольная, олигопольная или ограниченной конкуренции) господствует в различных областях». Рассматривая деятельность социалистических предприятий, он замечает: «безусловно, цены влияют на деятельность предприятия, но влияние это довольно слабое и имеет второстепенное значение» [17, 40, 345].

Вместе с тем, если мы соглашаемся с предлагаемой оценкой экономических отношений в плановой экономике, то возникает неожиданная ситуация. Ранее, анализируя реальные процессы в российской плановой экономике, мы уже пришли к выводу, что эти процессы вплоть до 70-х гг. характеризовали собой в принципе индустриальное развитие. Теперь обнаруживается, что и в аспекте функционирующих производственных отношений плановая экономика — пусть в ограниченном, модифицированном и т. п. виде — имеет отношения, связанные с рыночными формами, рыночными элементами, действующими до середины 80-х гг., т. е. до преддверия глубоких социальноэкономических преобразований в России (СССР). Иными словами, и в целом советская плановая экономика может быть определена как своеобразная, специфическая форма индустриально-рыночного общества, всегда находящегося в общем потоке мирового прогресса индустриально-рыночной системы, всегда испытывающего действие ее общих императивов, хотя и реагирующего на них — в силу своей специфики — своеобразно. Именно это единство общего и особенного определило и характер переходных процессов в России и других (прежде всего европейских) странах плановой экономики.

Такая трактовка характера российской плановой системы ставит «время надежд» на более прочную основу, чем достаточно неопределенные перспективы перехода (куда?) от «социализма». Прежде всего, оказывается, что содержание переходной экономики не сводится к переходу к рынку, при всей важности этого аспекта. Формирование рыночных отношений предполагает соответствующую (адекватную им) материальную базу. В этой области, поскольку процесс индустриальной трансформации в России в свое время не был завершен, актуальными остаются задачи «доиндустриализации». Важно, что предлагаемая трактовка снимает вопрос об уникальности российской экономики в том смысле, что при всех ее особенностях (и даже уникальных моментах) в целом она всегда была и остается одним из элементов общемирового развития, испытывающего действие его общих императивов.

Все названные моменты образуют содержание современной российской переходной экономики. Это означает, что она должна одновременно (что в огромной степени осложняет ход переходного процесса и обостряет его противоречия) решать ряд разнородных задач.

Непосредственно на первый план выдвигаются задачи сегодняшнего дня: обеспечение прочной макростабилизации, переход к устойчивому экономическому росту, повышению благосостояния населения.

Параллельно должны решаться задачи дня вчерашнего: обеспечение «доиндустриализации», формирование реального рыночного механизма. Вместе с тем определяющими являются стратегические задачи, вытекающие из современных императивов общемирового прогресса — переход в будущем к обществу постиндустриального типа.

Литература 1. Экономика переходного периода / Под ред. В. Радаева, А. Бузгалина. М., 1998.

2. Григорьев Л. К новому этапу трансформации // Вопросы экономики. 2000. №4.

3. Известия. 2000. 3 мая.

4. Известия. 2000. 21 апр.

5. Гавриленков Е. Российская экономика: перспективы макроэкономической политики // Вопросы экономики. 2000. №4.

6. Инвестиционный климат в России // Вопросы экономики. 1999.

№12.

7. Известия. 2000. 18 мая.

8. Полани К. О вере в экономический детерминизм. Неформальная экономика. М., 1999.

9. Тоффлер О. Проблема власти на пороге ХХI века. Реферат книги // Свободная мысль. 1992. №2.

10. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1.

11. Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995.

12. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

13. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45.

14. Грегори П., Зотеев Г. Экономический рост // Коммунист. 1991.

№1.

15. Кудров В.М. Мировая экономика. М., 1999.

16. Рязанов В.Т. Экономическое развитие России. СПб., 1998.

17. Корнаи Я. Дефицит. М., 1990.

М. ДОБРОЧИНЬСКИ

Перспективы России определяются прежде всего исключительно большим числом противоречий, каковыми и в далеком прошлом, и в XX в. характеризовалась эта сложная страна.

Не подлежит сомнению то, что российское общество в течение еще длительного времени сохранит принципиальные черты, отличающие его как от западного, так и азиатского миров. Культурная и нравственная самобытность России является слишком сильной, чтобы можно было ожидать ее радикальных изменений под влиянием внешнего окружения в ближайшие два десятилетия. Однако можно признать за аксиому быстрый темп овладения и разнообразного применения прежде всего молодым поколением широких знаний о мире.

Многие каналы — образовательный, информационный, профессиональный, туристический — несмотря на поверхностный характер некоторых из них, имеют в итоге огромное влияние на сознание и взгляды все более широких кругов общественности и вслед за этим — на общий эволюционный прогресс страны, по-прежнему специфический, но во все большей мере связанный с важными элементами достижений мировой цивилизации.

Очевидно, что всеобщность среднего и в значительной степени высшего образования среди молодой генерации должна оказать существенное влияние на склад ума, стиль жизни (при запросах поколения и постоянно растущем влиянии экономики и политики) даже в том случае, если качество образования будет повышаться постепенно. Тем более это будет возможно, когда университетские и другие системы не будут заимствовать только отдельные достижения развитых стран (как происходит в последнее время), и минует время крайнего увлечения моделью образования супердержавы США и можно будет адаптировать все мировые знания к специфике российских потребностей.

Одновременно существует уверенность, что в течение долгого времени сохранится привязанность российской элиты к некоторым внешним общенациональным и общегосударственным целям. Можно сравнить это с отношением французской системы к минувшему времени ее блеска и с тоской по возможности восстановить ее великодержавность, международный престиж. В меняющихся внутренних и внешних условиях россияне все более будут полагаться на необходимость поиска новых методов достижения своего державного величия.

Наиболее реальным направлением подобной стратегии может стать конструкция экономической державы, опирающаяся на действительно эффективное использование многочисленных природных ресурсов России. Такого типа мнение базируется на возможности создания в будущем союза четырех мировых экономических сил — Германии, Японии, Китая и России. Это провозглашают даже официальные представители политического истеблишмента, такие как А. Митрофанов — руководитель Комиссии по геополитике Госдумы России. На этой основе могут произойти существенные перемены на политической карте мира. Другими словами, в мире существует представление о серьезных шансах России, связанное с заинтересованностью многих стран мира ее ресурсами и технологиями, которые возникли на фоне радикальной модернизации экономики. В то же время следует отметить и сомнения мировой общественности в больших культурно-цивилизационных успехах России.

Неодержавные взгляды сохраняются одинаково как в кругах российской интеллигенции, так и в военно-промышленном комплексе, с навязыванием вдохновляющих фрагментов мышления царского или коммунистического прошлого. Это делается частично для возбуждения соответствующей стратегии развития, частично для безотлагательных партийно-политических целей, в какой-то мере для противопоставления драматическим разочарованиям новейшей истории. В любом случае масштабы российского природного, экономического и культурного потенциала представляют весомый аргумент для спокойствия общественного мнения в отношении большинства реформаторских концепций.

Дискуссионным является вопрос, сохранится ли в течение длительного периода российская склонность к политической поддержке культурного и цивилизационного влияния на бывших зависимых территориях. В этом контексте важно подчеркнуть, что — mutatis mutandis — подобные стремления и давление сохраняются, например, в философии стратегии отношений в постколониальном мире, и приносят определенные, хотя постоянно уменьшающиеся, но все же существенные эффекты. В истории с Россией требуется в каждом конкретном случае принимать во внимание сложности, связанные с тем, что покоренные ею территории не только принадлежат к низшей цивилизации, но и менее развиты, что противодействует культурному влиянию бывшей метрополии. Это не меняет закономерности, состоящей во взаимном проникновении разного рода цивилизаций — достаточно вспомнить хотя бы наследие 200-летнеого татаро-монгольского нашествия. Это можно отнести также к российским контактам в Средней Азии и в Центральной и Восточной Европе.

По поводу перспектив преобразований в России возникает немало вопросов. За аксиому следует признать лишь то, что наименьшие шансы имеют любые попытки возврата к моделям прошлого. Слишком примитивными оказались системы царского феодализма и дворянской частной собственности, а также коммунистического догматизма с его партийно-административными интересами. Следует считать, что отказ от конструкций прошлого вовсе не означает перечеркивания отдельных культурных или общественных ценностей некоторых этапов истории страны. Если это соединить со сформировавшейся веками евроазиатской спецификой великого пространства, то представляется, что прочное сохранение многих особенных свойств России очевидно и вполне понятно, несмотря на сильную склонность к сближению с Западом, а также с частью Востока. Тем более что шанс включения России в механизмы международных институтов на интегрированных целях и принципах представляется весьма ограниченным, абстрагируясь от таких организаций, как СНГ, Совет Европы или ОБСЕ.

Сущность мировой внешней политики относительно сближения с Россией, по-видимому, сохранится еще длительное время. В меняющихся условиях внутренние отношения РФ не дают возможности предсказать ее действия как партнера. Даже если отвлечься от событий сталинского периода или некоторых более поздних проявлениях грубого империализма, весьма сомнительно тесное сближение с таким нестабильным иностранным субъектом — субъектом великим, угрожающе милитаризированным и экономически кризисным.

Вышеупомянутая закономерность в отношениях с Россией наблюдается довольно отчетливо даже на примере стран—членов СНГ. Как известно, только белорусские руководители (президент) используют пророссийские традиции для получения от Москвы экономических выгод (например, импортные кредиты под российскую нефть в 1997 г.

составили 11 млн т., в 1998 г. — 14 млн т.). Остальные страны или проводят политику своеобразного дуализма, т. е. равномерного, по возможности симметричного развития контактов с Россией и с другими экономически и политически важными субъектами мировых отношений, либо прямо настаивают на приоритете хотя бы части контактов с партнерами, более экономически организованными, чем Россия (нефтяное соглашение Туркменистана с США, газопровод по территории Ирана). Очевидно, это могут позволить себе только страны, располагающие значительными козырями, такими, как, например, природная нефть. На практике это означает, что политика притяжения Россией остальных республик СНГ обойдется центру в немалое количество финансовых средств. И это, конечно, усложняет положение державы, находящейся в трудной экономической ситуации. Поэтому остается открытым вопрос, захочет ли новая, стремящаяся к достижению западных стандартов Россия уделять значительное внимание своему влиянию на всем пространстве от Средней Азии до Кавказа?

В условиях существующих либо потенциальных военных конфликтов, связанных с этническими, религиозными и территориальными противостояниями, часть стран СНГ, видимо, в течение длительного времени будет заинтересована в существенной российской военной помощи и в связи с этим будет акцентировать внимание на необходимости поддержания союзнических отношений с недавней военной супердержавой. Присутствие российской армии в Таджикистане повлекло за собой установление выгодного для СНГ мира. В связи с этим возникает вопрос: до какого предела в будущем вооруженные силы России будут использоваться в случае значительных международных конфликтов?

Может ли это означать, что Россия, потрясенная распадом империи и компрометацией коммунистической системы, заставляющая себя предпринимать быстрые эффективные действия по созданию новых хозяйственных структур и методов управления и подвергающаяся дальнейшей опасности (Чечня, Татарстан) внутреннего сепаратизма, отказывавшись от применения военной силы, окажется вскоре в ситуации дальнейших осложнений? В большой степени она остается изолированной даже от сохранившихся до сих пор партнеров и союзников. Кроме того, она лишь в ограниченных случаях допущена к западным (Европейский союз) или восточным интеграционным группам. Находясь под прессом необходимости повышения экспорта современного технологического оборудования, современных товаров, Россия заинтересована в большом притоке иностранных капиталов.

При этом, постоянно опираясь только на экспорт нескольких традиционных видов энергоносителей и сырья, отдельных полуфабрикатов и в целом уже не слишком привлекательных вооружений, эта страна не может рассчитывать на значительные успехи в сфере экспансии уже кризисной нефтяной промышленности, в течение нескольких десятков лет составлявшей существенный источник внутренних и внешних экономических компенсаций.

Резюмируя вышесказанное, можно прийти к крайне пессимистическим выводам, определяющим будущую ситуацию в России как исключительно невыгодную, не имеющую серьезных перспектив. Однако реально глядя на положение вещей, можно ожидать баланса затрат и выгод как во внутреннем контексте, так и в международных отношениях.

Определенным шансом могут оказаться доброжелательные отношения тех стран мира, которые связаны с процессом российской трансформации. Во многих странах отсутствие понимания происходящих преобразований в бывшей супердержаве перевешивает субъективность, особенно по причине старого недоверия в отношении империалистической политики Кремля. Кроме того, международные политические круги, заявляющие об относительной стабилизации, совсем не заинтересованы в абсолютном выходе России из кризиса и восстановлении ее положения супердержавы. Немалую роль в процессе искажения знаний о российских переменах играют иностранные средства массовой информации, часть которых стремится к получению не столько глубокого и точного анализа, сколько к сенсациям, и во многих случаях формируют неприязненное отношение к России, независимо от ее идеологического профиля. Истерически критическое отношение наблюдается даже в российской прессе. Все это не мешает, однако, тому, что профессиональные круги большинства стран мира с подлинным вниманием наблюдают за ходом российских преобразований и все чаще задают себе вопрос о шансах, связанных с возможностью возникновения нового, значительно более цивилизованного общества, а также государства, ценного как разносторонний — политический и экономический — союзник или, по крайней мере, партнер.

Действительная нормализация отношений России с внешним миром должна принести значительную поддержку происходящих процессов трансформации (около 70% российской экономики приватизировано, однако эффективность ее пока несравнима с параметрами международной конкуренции). В условиях серьезного притока иностранных финансовых средств, технологий и способов действенного управления в макро- и микромасштабе не реализованная в ХХ в. идея эффективной промышленности и сельского хозяйства может уже в начале нового столетия получить серьезные шансы для реализации в России. Именно ресурсообеспеченность России дает ей шанс, несмотря на традиционно распространенные коррупцию, инерцию и ограниченное чувство предпринимательства в обществе, сформировавшиеся за многие десятилетия функционирования в условиях бюрократических директив и единственной доктрины.

Признание и интерес иностранного капитала к российским экономическим условиям будут зависеть от развитости общества и политической стабилизации, которую не следует отождествлять с демократизацией, принимая во внимание сложность российских культурных, этнических и цивилизационных условий. Иностранные инвесторы учитывают не столько число политических партий, свободу слова или демонстраций, сколько безопасность собственности, стабильность и серьезность правового регулирования, положительную политическую атмосферу страны, доброжелательное отношение общественного мнения к сотрудничеству с иностранными предпринимателями. Все эти вопросы решены в России не в полной мере и постоянно наталкиваются на неоднозначную реакцию различных общественных групп.

Однако это не меняет основной тенденции, которая является четко выраженной, хотя и не всегда последовательной, в направлении стабилизации, постоянного расширения открытости российской экономики и стремления к сотрудничеству с внешним миром.

Одной из проблем, существовавших всегда, остается специфика великодержавной России, серьезно лимитирующей возможности институциональных связей, особенно интеграционного типа, с важнейшими субъектами мировой экономики и политики. Относиться это будет какое-то время даже к контактам с частью стран СНГ, не говоря уже о странах Центральной Европы. Однако годы опыта и экспериментов принесли в этой области нормализацию отношений, которые при независимой оценке сторон могут трактоваться как взаимовыгодные.

Всесторонне понимаемое включение отдельных элементов функционирующей российской национальной экономики и общественнополитической системы в сотрудничество с высокоэффективными субъектами современности должно привести к заимствованию достижений этих стран. В то же время среднеразвитые общества, такие как азиатские «тигры» и центральноевропейские «трансформирующиеся»

нации, накопили опыт, интересный (пусть даже частично) для российской перестройки.

Учитывая особенности России необходимо принять во внимание и то, что в условиях продолжающегося заимствования международных методов экономического управления, эта специфика будет подвергаться постепенному ограничению, что, в свою очередь, должно привести к дальнейшей интенсификации сотрудничества и открытости, а также к дальнейшему стиранию характерных различий между Россией и ее окружением.

Важно также подчеркнуть, что как либерализация контактов России с иностранными партнерами, так и общемировая способность к элиминированию значительной части сохраняющихся экономических и других барьеров должны привести к развитию сотрудничества с отдельными сообществами и странами. Для России, являющейся евроазиатской страной, стратегически и в некотором смысле географически связанной с Америкой, это должно означать облегчение поиска новых контактов, новых источников снабжения и сбыта, тем более что реструктуризация и модернизация экономики должны способствовать повышению конкурентоспособности экспортируемых товаров и услуг, опирающихся на значительно более совершенные импортные технологии. В сфере импорта ситуация сложнее. Структура ввозимых товаров была далека от оптимальной в годы холодной или прохладной войны с Западом (стратегическое эмбарго, необходимость закупок в среднеразвитых центральноевропейских странах или проведение антидемпинговых мероприятий). И после падения коммунизма сельское хозяйство и промышленность оказались в глубоком кризисе, что привело к чрезмерному росту ввозимого продовольствия и простых потребительских товаров. Постепенный выход из кризиса дает повод сделать вывод, что уже в ближайшие годы начнется импортный тренд, способствующий развитию, что, очевидно, следует признать за веский аргумент выгодности будущей ситуации. Оцениваемые масштабы реструктуризации импорта будут зависеть от сложной и запутанной ситуации с перестройкой российского сельского хозяйства.

Несмотря на усилия по приватизации, только около 6% сельскохозяйственных угодий находятся в рамках индивидуальных хозяйств, а свободная продажа земли еще вообще не разрешена. Некоторые территории (Северный Кавказ) привязаны к специфической родовой или семейной собственности на землю. Поэтому эти и другие проблемы по-прежнему благоприятствуют импорту продовольствия, что, в свою очередь, ведет к ограничению инвестиционного импорта. Однако не только в сельском хозяйстве, но и в других сферах импорт утрачивает свой исключительный характер. Создание соответствующей структуры импорта и современного национального производства есть только вопрос времени и может быть признано за долговременную задачу.

Среди важнейших внешних факторов следует назвать отношения России с государствами, доминирующими на международной арене.

В ближайшие десять лет сохранятся особые отношения по линии Россия—США. Дебаты на тему расширения НАТО показали необычайную осторожность части американского общественного мнения в отношении шагов, которые могут вызвать раздражение Москвы, а также, что неудивительно, склонность к ограничению стремлений некоторых малых стран, трактуемых как деликатная сфера жизненных интересов России.

С этой точки зрения восточная политика европейских держав видится менее схематичной. Усилия Европейского союза понимаются в этом контексте исходя из опасения радикализации событий на территории России. Возможно, что малые государства ЕС будут заинтересованы в установлении прочных контактов с Россией с учетом позитивного опыта отношений с Советским Союзом. Создание общеамериканской интеграционной группы может сформировать некоторые направления сотрудничества отдельных латиноамериканских стран этого региона с Россией.

В азиатской группе наибольшего сотрудничества с Россией — не только экономического, но и политического и культурного — следует ожидать в отношении Китая, Японии, Индии и других динамично развивающихся субъектов, таких как Южная Корея или Индонезия. Ликвидация многих сохранявшихся до сих пор предубеждений, комплексов, а также излишнего соперничества будет реальной только тогда, когда внутреннее устройство модернизирующихся государств не будет оказывать отрицательного воздействия на их внешнюю политику.

При этом необходимо принять во внимание, что будущее сильное влияние сотен миллионов отсталых в своем развитии жителей азиатских стран может нарушить логику основных концепций мирового развития.

Определенный потенциал будущих шансов России содержится в ее отношениях со странами СНГ. Он зависит от того, насколько силам центра удастся избежать попыток воссоздания старых доминирующих политических структур по образцу колониальных Великобритании или Франции. Иначе говоря, если не дойдет до возобновления политического нажима и создания экономических импульсов для достижения неоимпериалистических целей, которые в действительности могут оказаться малореальны в условиях увлечения молодой государственностью и национального самомнения членов СНГ.

Именно стратегическая политика должна сэкономить России большие финансовые расходы, не перечеркивая понятной и выгодной для всех интеграции по правилам, характерным для Западной Европы. Следует считаться (как обычно происходит в исторических процессах) с неожиданными событиями, отступлениями и поворотами. В итоге, однако, Россия должна побороть ненужную империалистическую ответственность за подчиненные ей недавно территории и ожидать от внешнего мира более выгодных (а не тормозящих) импульсов развития при условии последовательного проведения своих внутренних реформ.

Никто, вероятно, не в состоянии определить теперь соответствующие пропорции между российской потребностью в сохранении специфических свойств своей самоопределенности и необходимости все более учитывать глобальные достижения цивилизации и приспособления их к своему внутреннему миру. Поэтому рациональной видится тактика постоянного совершенствования начатых реформ по мере нарастания теоретического и практического опыта. Существует уверенность, что время будет способствовать улучшению качества российских решений, а каждое десятилетие окажется некоторым шагом в направлении позитивных изменений, что возврат в сторону иррациональной экономики или к реализации столь же нерациональных политических программ будет невозможен.

В экономической сфере основными проблемами России следует считать не только сельское хозяйство и систему поддержки его развития (до сих пор субвенцирование его сравнимо с Западной Европой, США и Японией), но и реструктуризацию и приватизацию промышленности, ее экспортную специализацию, контролирование привлекаемых иностранных инвестиций, использование ресурсов теневой экономики, формирование кадров менеджеров, стабилизацию хозяйственного права, создание современной сферы услуг (банки, связь, страхование, транспорт, общественная администрация, информатика и т. д.). В каждом из этих пластов может возникнуть прогресс, способствующий оптимизации стратегии развития, повышению эффективности текущих оперативных действий, хотя бы частичной ликвидации обюрокрачивания, коррупции и феодальных, восточных и коммунистических традиций. Многие обстоятельства говорят против оптимистических ожиданий в преодолении этих трудных барьеров.

Однако существуют предпосылки, позволяющие делать и другие прогнозы.

Наблюдаемое в течение ряда лет улучшение ситуации в России неслучайно. Значительная финансовая поддержка, усилия западной политики по стабилизации отношений с Россией свидетельствуют о том, как высок международный ранг этого государства, даже находящегося в фазе кризиса. Сохраняется заинтересованность больших и средних корпораций в российских рынках сбыта и инвестирования. Несмотря на общую критическую оценку, ищущие сенсаций «свободные» средства массовой информации, формирующие в каком-то смысле общественное мнение, избегают русофобских акцентов. Появившиеся небольшие столкновения с Украиной и Латвией по поводу русских меньшинств, с Европейским союзом — в связи с ситуацией в Югославии, с США — из-за Ирака и другие дипломатические конфликты (иногда достаточно острые) не влияют на суть этой атмосферы.

Нельзя также признать случайными тенденции, которые выросли в основном на внутренней российской почве и имеют особо важное значение для создания в окончательном виде общественнополитических детерминант будущего места России в мировой цивилизации.

В общем виде принципиальный вопрос заключается в ускорении образовательного и информационного прогресса, вовлекающего особенно молодое и среднее поколения россиян в орбиту современных, подлинно открытых миру знаний, комплексной ориентации и в результате — новой иерархии ценностей и интересов. Такого рода процессы будут с каждым годом усиливаться благодаря набранному темпу, принося, естественно, разного рода разочарования, однако способствуя качественной смене поколений (даже при наличии консервативных взглядов, достаточно распространенных в нынешней России: коммунистических, националистических, ортодоксальных, монархических, сепаратистских).

Одними из труднейших и важнейших для определения характера будущей России являются проблемы подготовки общества к лучшему функционированию демократических правил развития. Здесь не следует рассчитывать ни на китайский тип (свободный эффективный рынок, изолированный от общественного мнения, особенно сельского, слабо готового к выбору разумных, осмысленных политических решений), ни на способность быстрой адаптации западной модели (относительно зрелое распознавание партийных политических программ и индивидуальности высших руководителей, умение контролировать общественную администрацию, решительное противодействие крайностям). Общество, находящееся между двумя этими моделями, имеет, в принципе, только одну возможность: набираться политического опыта при постепенном отходе от реликтов прошлого и превращать функционирующую демократию в систему равновесия сил, соответствующую распространенному в мире цивилизованному типу развития. Важно, однако, подчеркнуть, что довольно много позитивного уже сделано в этом смысле в России. И следует предполагать, что в течение некоторого времени, возможно, нескольких десятилетий, здесь можно будет ожидать подлинных успехов, несмотря на возможные временные отклонения в сторону авторитарных привычек.

Практика среднеразвитых обществ доказывает, что в отличие от отсталых популяций, готовых к дисциплинированному механическому подчинению директивам руководства, проведение существенных рыночных преобразований не может быть представлено без взаимодействия масс, без различных инициатив, без противодействия безапелляционным решениям, без критики ошибочных как крайне популистских, так и ортодоксально либеральных программ, без способности устранения с арены личностей, для которых собственные интересы перевешивают значение общего блага. Именно поэтому процесс российской демократизации требуется признать в качестве необходимого фактора будущей экономической эффективности реформированного государственного организма.

Кроме того, общественные перемены в России будут направлены, несомненно, на уменьшение дифференциации доходов. Крайние формы этого явления и существование колоссального богатства рядом с нищетой в теперешнем виде являются не результатом разницы в результатах труда или способностей индивидов, а прежде всего следствием небывалого системного кризиса и хаоса 90-х гг. Отсюда строгий контроль за нелегальными доходами и повышение социальной заботы об интересах слабых должны стать важными направлениями нормализации российской экономической жизни.

Развитие демократических свобод будет зависеть от глубины хозяйственных реформ, решений о темпе и структурных направлениях развития, пропорциях между инвестициями и потреблением, шансах повышения доходов бюджетов, лимитировании допустимой величины государственного долга. Следует предположить, что российское умение все подчинить решению сложных проблем уже в начале следующего столетия весьма импонирует мировому общественному мнению (если только события политического характера не спровоцируют очередных потрясений, отсрочивающих стабилизацию и динамизм развития).

Одной из важных долговременных проблем Российской Федерации остаются межнациональные и этнические отношения. Россия есть и по-прежнему будет территорией многих смешанных популяций. Это дает и будет давать в будущем дополнительные выводы, но могут возникать и некоторые противоречия, а возможно, и опасные антагонизмы. Появлялись они и ранее — вспомним хотя бы русскокавказские, русско-татарские или русско-еврейские конфликты, происходившие на территориальном, экономическом, этническом или религиозном фоне. В нынешних условиях появились новые проблемы, такие как межгосударственная миграция по причине распада Советского Союза (около 25 млн россиян остались на территориях ныне суверенных республик, хотя много жителей Кавказа, Средней Азии и Прибалтики вернулись на историческую родину, не располагая при этом средствами экономической адаптации), усилилось в то же время стремление к развитию автономии или независимости, как в случае Чечни.

Принимая во внимание сохраняющиеся аналогичные проблемы в значительно более стабильных обстоятельствах (баски, ирландцы, корсиканцы и т. д.), следует ожидать, что Россия должна будет пойти на серьезные уступки в децентрализации перед лицом регионального давления и, может быть, на признание в некоторых случаях почти полной независимости отдельных автономных республик. Не следует это трактовать как политическое поражение Москвы. Как раз наоборот. Согласие на независимость и отказ от субвенцирования зависимых территорий при отсутствии у них запасов нефти, алмазов или других природных богатств в конечном итоге должны принести российскому государству дополнительные плюсы. Это будет похоже на результат французской концессии Алжира, английские взаимоотношения с Индией, Пакистаном или Кенией, отношения голландцев с Индонезией.

Речь идет не только о финансовых последствиях, но и о том, что такого типа решения должны стать переходом к равноправным взаимовыгодным связям, потому что дают шанс появлению новой, действительно добровольной атмосферы сотрудничества, главным образом, экономического и культурного, но также политического.

Касается это не только ожидаемого развития ситуации в рамках Российской Федерации. После периода вполне понятного взаимного недоверия и явных или скрытых претензий станет возможным урегулирование спорных вопросов между Россией и новыми странами— членами СНГ и соответствующего прогресса в сотрудничестве со странами Балтии или Центральной и Восточной Европы. Это может прозвучать парадоксально, но даже вступление Польши, Венгрии и Чехии в НАТО следует признать существенный стратегическим фактором нормализации и сотрудничества перечисленных государств с Россией. Поскольку безопасность, гарантированная мировой военнополитической системой, обеспечивает полную открытость и избавление от всяких подтекстов в поиске заинтересованными сторонами максимальных возможностей использования «свободных ниш» внешнего сотрудничества. Россия также располагает шансом быстрого развития активности в рамках движения «Партнерство ради мира» и в таком особенном международном институте, как «Совет НАТО— Россия».

Итак, многие сегодняшние слабости России составляют потенциал ее будущих успехов. Разрыв с анахронизмом прошлой системы и идеологией так же, как и исключение огромных военных затрат для поддержания империи, позволяют задействовать резервы, до сих пор блокированные догматизмом руководителей или инерцией многомиллионных исполнителей. В свою очередь, внутренние преобразования несомненно должны не только привлечь иностранные капиталы и предпринимателей, но также серьезно изменить отношение международного общественного мнения к реформирующейся державе. Можно утверждать, что никакое европейское или связанное с Европой государство не располагает в перспективе такими многочисленными шансами ускоренного роста. Преодоление все еще сохраняющихся барьеров остается делом весьма сложным, по-прежнему со слабо определенными концепциями и действиями. Отсюда следует, что период ожидания значительных эффективных результатов не может быть краткосрочным.

В качестве главных причин распада Советского Союза можно с уверенностью назвать колоссальное бремя вооружений и иных военных расходов, понесенных прямо или косвенно в ходе кампании по созданию тяжелой промышленности, существование значительной привилегированной военной касты. В XX в. бремя такого типа было уделом большинства государств мира, за исключением Японии с 1945 г. и нейтральных стран, в случае же СССР оно превышало границы общественно-экономической выносливости. В настоящее время наблюдается сдержанность в политике расходов на средства массового поражения, что способствует позитивному подходу к дальнейшим переговорам о разоружении, в которых заинтересованы США — страна, которая накопила наибольший в мире арсенал уничтожения.

Очевидно, нельзя отрицать и того, что самая обширная страна мира имеет право на обеспечение безопасности своих границ. Однако подобная аргументация не только выдвигалась, но и всегда преувеличенно использовалась. Интересы же поиска средств для развития государства требуют оперирования не столько теоретическими возможностями, сколько соответствующими действительности взвешенными оценками подлинных опасностей, если только верховная власть не ищет предлогов для усиления вооруженных сил в контексте внутренних политических расчетов. Такая ситуация в некоторой степени в России все же просматривается, однако вероятно, что по мере прогресса демократии и улучшения отношений с ведущими державами мира (США, ЕС, Китай) будущее десятилетие даст возможность сконцентрировать российскую стратегию в направлении повышения благосостояния народа, в частности, радикального уменьшения расточительного перевеса анахроничных целей военной экспансии над развитием.

Важно подчеркнуть, что некоторые российские отрасли науки остаются все еще на самом высоком уровне в мире, тем более что коммунистический догматизм ХХ в. привел к серьезным ограничениям только в сфере гуманитарных исследований. Проблемой же остаются масштабы структурной асимметрии, затрудняющие или делающие невозможным использование ценных результатов фундаментальных наук в сфере прикладных.

Нормализация внутренних отношений и усиление сотрудничества с заграницей в обозримом будущем повлияют на существенное элиминирование относительных диспропорций при условии, что ценные российские научно-исследовательские кадры получат необходимые средства существования и не будут вслед за многими выдающимися артистами и спортсменами стремиться к эмиграции.

Демографические проблемы России в ХХ столетии, например, слишком высокий прирост нерусской популяции или слишком высокая, особенно среди мужчин, смертность, должны в наступающем десятилетии смягчиться по причине отделения среднеазиатских и кавказских республик, ожидаемого устранения резких проявлений экономического кризиса и действительной стабилизации миграционных потоков. Зато национальный вопрос, связанный со стремлением к развитию автономии или независимости, долгое время останется трудным для решения по разным причинам. Рассчитывать можно только на то, что постепенно кристаллизующаяся общественная политическая культура федерации позволит избежать слишком острых (типа чеченского) антагонизмов и конфликтов.

Под таким же углом зрения следует подходить к некоторым другим направлениям и аспектам российского будущего. Среди них на первое место выдвигается проблема темпа системной трансформации и других реформ, проведение которых составляет основное и необходимое условие экономического динамизма страны, столь щедро одаренной природными и людскими ресурсами. Динамизм этот, если будет достигнут, в свою очередь станет условием достижения Россией экономического уровня остальной Европы — сначала Центральной, затем и Западной. Можно утверждать, что появление приведенных в движение собственных стимулов развития при необходимой политической стабилизации должно привести к притоку иностранных финансовых средств и технологий. Однако этот вопрос не является простым в условиях общественной напряженности и различных партийно-политических программ.

Существующее в конце столетия отношение мира к меняющейся России не является целостным: кроме элементов недоверия и уверенности в имеющихся шансах евразийской державы, существует и состояние ожидания. Психологическое обоснование этого — в запутанных потоках 200-летней истории быстрого перехода от своеобразного феодализма к так называемому коммунизму и от него — к своеобразному либерализму. Три раза в минувшем столетии (начало, нэп, последнее десятилетие) Россия предпринимала активные попытки строительства капитализма и после потери зависимых ранее территорий совершала очередную экспансию, чтобы в конце без труда согласиться на независимость 14 республик. Конечно, и другие державы этого мира в минувшем веке проявляли способности вести себя непоследовательно, если не иррационально, Россия же, однако, превзошла французские и английские «достижения» в этом вопросе.

Следует признать, что отсталость значительной части российского общества и значительная интеграция его с населением покоренных азиатских территорий объективно определили отличия ситуации в России от ситуации колониальных западных метрополий. Такое наследство может отразиться на дальнейшей судьбе страны и процессах ее модернизации, означающих чрезмерный контраст между высокой культурой, опирающейся на сформированную элиту интеллигенции, и примитивными массами среднего и нижнего уровня, сохраняющими свой стиль жизни. Всеобщность современного образования и возможность задействовать молодое поколение в модернизированной экономике приведут к ощутимому практическому сближению с достижениями западного общества. Можно предположить, что обстоятельства, зависящие от точки зрения и поведения интеллигенции, от профессионализма политиков, от определенного качества средств массовой информации, могут ускорить перемены, которые существенно повысят в период кризиса престиж российского государства и ускорят взаимное согласие разных национальных и государственных субъектов.

В первую очередь следует последовательно отходить от имперских мифов и программ — за этим процессом с беспокойством наблюдают другие державы, а также малые государства Европы и Азии. Тем более что реликты великодержавной политики России выступают не только на уровне общественного мнения.

Похожее значение будет иметь способность общества устранить шансы партий и личностей, которые кризисный или посткризисный хаос хотели бы использовать для принятия авторитарных (если не диктаторских), изолирующих страну от Европы, решений во внутренней политике России.

Кроме того, для повышения престижа страны на международной арене большое значение имеют достижения в сферах науки Наконец, будущее России — и близкое и далекое — зависит прежде всего от умения и усилий граждан. Эволюция или революция, мировой социально-экономический прогресс и уровень гармонии международных отношений будущего столетия не могут не влиять на судьбы страны.

При всех прошлых и потенциально существующих факторах влияния России на ситуацию Польша не может не помнить о своем сильном воздействии на эволюцию российского мировоззрения и политики после 1956 г.

Принципиальной проблемой российского долгосрочного будущего остается вопрос: какие политические силы, кадры будут в состоянии эффективно управлять огромным сложным государственным организмом в направлении развития общества. Россия — страна с мощными традициями патернализма, ее общественность и даже высокообразованный слой ищут и ожидают решений от главного лидера, который иногда может сильно зависеть от своего окружения.

Здесь требуется учитывать фактор постепенности. Наивные представления многих западных наблюдателей, в том числе научных работников и политиков, проповедующих механический и быстрый перенос своей политико-экономической модели на российскую почву, свидетельствуют об общем слабом чувстве понимания национальной особенности (вспомним, например, российское недоумение перед лицом польского нежелания принимать советскую систему). Это не отрицает принципиальных тенденций. Российская специфика особенно не препятствует развитию рыночной экономики. Проблемой остаются методы и темпы перехода к ней, а также связанные с ней общественные условия, зато сама цель — эффективная рыночная экономика — рисуется отчетливо, как и в случаях авторитарного Китая или ранее Японии и стран, более отдаленных от западной культуры, чем Россия.

Поскольку эффективно функционирующая система свободного рынка определяет политические последствия, то перспективы России XXI в.

в принципиальном смысле не вызывают сомнений.

В рамках общего определения системы на российском фоне сохранятся ее многочисленные особенные черты — так же, как различаются рыночные экономики и демократии Западной Европы, Северной Америки и Японии. Россия, несомненно, будет отличной от трех столпов мировой экономики, от ситуации в странах Центральной Европы, Латинской Америки, Китая или Ближнего Востока, главным образом из-за психологических факторов.

Переход России к трудной новой системе в течение еще длительного времени не будет с энтузиазмом поддерживаться частью общества. Массы пассивны, мало склонны к проявлению инициативы и мобильности. Они традиционно привыкли к коллективизму в большей степени, чем к индивидуальным усилиям, связанным с напряжением и риском, и с опасением будут наблюдать за происходящими переменами. Особенно, если энергичные реформаторы в достаточной мере не примут во внимание социальные потребности населения, приученного, правда, ко многим ограничениям, нерешительного, осторожного в протестах и все также активно используемого в манипуляциях кандидатов на власть и связанных с ними политических групп.

На изменения в мировых отношениях могут оказать большое влияние структурные перемены или ускорение в некоторых странах и регионах и значительное замедление роста в других. Для России это может иметь различное значение, приводя, например, к изменению размеров получаемой иностранной помощи, к способности к инвестициям и в каждом случае побуждая к соответствующим изменениям в конкурентоспособности. В действительности это не означает, что новое поколение россиян, свободное от политического страха перед лицом власти, не будет в состоянии решиться на инновации и эффективное соревнование с внешним миром. Достижения российской элиты в сфере культуры, спорта и вооружений (парадоксально само сочетание отраслей!), а также других наук показывают, что в благоприятных обстоятельствах возможности народа, расположенного на стыке Европы и Азии, могут импонировать всему миру.

Принципы современной экономики Рынок как мировоззренческий принцип Современная российская общественно-экономическая реальность сложилась под определяющим действием идеи перехода к рынку и попыток на протяжении последнего десятилетия претворить эту идею в жизнь.

Рынок вообще, как это изображается в теории, является чрезвычайно простой схемой или механизмом, в котором взаимодействуют спрос и предложение, приходящие в согласие на основе конкуренции и гибких цен.

Однако в советско-российской жизни он приобрел значение принципа переустройства всей общественной действительности, стал символом демократии, эффективности и благосостояния.

Уже советский опыт показал ошибочность и опасность насилия над действительностью, ее переустройства по известной идеологической матрице. Жизнь всегда оказывается богаче любой схемы, что прорывается наружу в бесконечно многообразных проявлениях — диспропорциях экономики, неэффективности, теневой экономической активности, инфляции и др. И все же очевидные уроки этого опыта оказались не усвоенными.

И сегодня продолжение рыночных преобразований на уровне заявлений высшего руководства страны и в «глазах широкой общественности» продолжает оставаться синонимом прогресса. Еще более отчетливо обозначенная формула прогресса воспроизводится на страницах «демократической» прессы, формирующей широкое общественное мнение. Здесь описание современной российской реальности втискивается в прокрустово ложе схемы «рынок — не рынок». Утверждается, например, что поскольку 60—70% российского ВВП производится в частном секторе, то данный факт свидетельствует уже о победе рыночной экономики. В противовес приводится позиция, согласно которой российская экономика определяется как «квазирыночная». Поэтому главный лозунг момента видится в том, чтобы «в течение полутора лет превратить экономику из постсоциалистической и квазирыночной в рыночную» [1, 1, 3]. Наконец, третья позиция уточняет стратегию «второй волны рыночных реформ» и сводит ее к «закреплению на уровне законов и государственного управления той экономической реальности, которую создало правительство Егора Гайдара» [2, 5]. Предполагается на данном этапе, когда «созданы основные механизмы, общие институты рыночной экономики», устранить «все перекосы» между политическим, экономическим и социальным уровнями развития общества, чтобы в результате, наконец, заработала «полноценная рыночная экономика» (О. Дерипаска) [3, 4].

Мы полагаем также, что необходимо твердо встать на почву существующей реальности, но при этом следует разобраться в этой реальности, а не пытаться мыслить ее с помощью готовых ярлыков. В рассмотренных выше позициях вопрос о реальности по сути вообще не возникает. Она предполагается заранее известной — «рыночной». Поэтому и дальнейшая «работа» с «назначенной реальностью» может состоять лишь в различных оценках степени ее развитости, полноценности.

Некритическое отношение к реальности, догматизм мышления есть свойство идеологизированного общественного сознания. Подобный стиль мышления в лучшем случае способен произвести удачный «лозунг момента», обслуживать политические компании и известные групповые интересы.

Как бы ни рисовались современное общество и господствующий в нем тип мышления, существенный вклад в их формирование вносят и должны вносить наука и система образования, в частности, высшего образования. И поэтому они несут ответственность за результаты этого процесса.

Исконная задача науки — выполнять познавательную функцию, представлять действительность такой, какая она есть. Только опираясь на науку, можно получить картину всей действительности, а не удовлетворяться отдельными ее фрагментами, выдаваемыми за целое.

Большинство новейших учебников для вузов по экономической теории по меньшей мере декларируют свою приверженность познанию общества и экономики. Лишь немногие авторитетные экономисты-теоретики подвергают сомнению эту приверженность. Например, Дж. Гэлбрейт на первое место ставит «инструментальную функцию»

экономической теории, которая служит «насаждению полезных верований», в результате которых «принятое представление об экономике общества не совпадает с реальностью» [4, 30—35].

Попытаемся проанализировать, как обстоит дело с познавательной функцией экономической теории в действительности и в каком направлении в свете этого следует развивать экономическое образование в вузах.

Рынок как основной принцип экономической теории Принципы в теории — ее самые общие (основные, первые) положения, которые принимаются в ней без доказательств, как само собой разумеющиеся. В иной терминологии — это допущения, постулаты, предположения и т. п.

С помощью экономических принципов, во-первых, задается экономическая реальность, в теорию вводится эталон экономики, и вовторых, они позволяют сформулировать первые, самые абстрактные категории науки.

Почему же нельзя обойтись без использования экономического эталона, без внесения тем самым в понятие экономической реальности элемента условности?

Во-первых, никакой субъект не имеет непосредственного доступа к «живому» экономическому объекту во всем многообразии его проявлений в силу ограниченности своих практических и познавательных способностей. Поэтому границы, которые он проведет для «экономического предмета», зависят от его «ценностных суждений», а находящуюся в этих границах область «чистой» экономики точнее было бы назвать «квазиэкономикой» [5, 34—35].

Во-вторых, то, что мы называем экономикой (хозяйством) исторически развивается. На это, например, уже указывает кардинальное изменение содержания термина «экономика» в современности по сравнению с древними греками (Аристотелем).

В-третьих, следует учитывать также взаимопроникновение экономической и социальной сфер. Экономика в своих развитых рыночных формах приобрела поистине всепроникающую способность: культура, спорт, религия, образование и др. начинают все больше функционировать с использованием рыночных механизмов. Поэтому «экономика» как особый сектор, выделенный изо всей общественной жизнедеятельности, сегодня просто не существует в реальности.

Рыночный ренессанс в современности, с одной стороны, обусловлен реальными тенденциями общественного развития, а, с другой — находит идеологическое обоснование и пропагандируется господствующим вариантом экономической теории — «Экономикой»

(«Экономиксом»).

Фундаментальные основы «Экономики» образует неоклассика, из которой в современную экономическую науку перешли специфический научный язык и аналитический инструментарий.

Если под классиками подразумевать «всех авторов ХIХ века, которые, начиная с А. Смита, выступали за экономическую свободу, против государственного вмешательства в экономику, выдвинув идею о том, что в обществе действуют "естественные, универсальные законы"» [6, 366], то, буквально, неоклассики — это те, кто воспринял и развил данную идею, положив ее в основание своих теорий.

Отсюда становится ясно, какое место в неоклассической концепции должно занимать понятие рынка свободной (совершенной) конкуренции. Все достоинства рыночного механизма реализуются только в том случае, если существует свободная конкуренция [7, 74].

Этот рынок по сути замещает экономическую реальность, поскольку в его пространстве решаются все основные проблемы, рассматриваемые в неоклассике, — и оптимизация использования ресурсов, и распределение доходов, и принятие решений потребительского выбора и др. Продолжение дела неоклассики требует дальнейшего развития гипотезы «всеобъемлющей или универсальной рыночной системы» [8, 57]. В частности, распространение рынка на будущие (условные) блага и заполнение им областей «несуществования рынков».

Наиболее радикальный из неоклассически «настроенных» экономистов — Ф.А. Хайек — попытался даже представить рынок в виде «гомогенного стандарта» для всех общественных институтов [9, 62].

«Расширенный порядок или общество», по Хайеку, создается, в конечном счете, в результате действия рыночной конкуренции [10, 16, 196, 262].

Таким образом, развертывание рыночного основания неоклассики имеет свои возможности, преимущества и пределы. Пределы эти очень точно зафиксировали критики неоклассики. Прежде всего, они обращают внимание на «крайнюю искусственность рыночной экономики» [11, 15], поскольку многие элементы экономики и общества по своей природе не являются и не могут быть рыночными. Поэтому если допустить, например, чтобы рыночный механизм целиком определял судьбу человеческих существ, естественной среды их обитания и управления стоимостью денег, то это приведет к гибели общества. И если общество решается на подобные действия (в силу их экономической эффективности), то оно должно выработать в связи с этим защитные механизмы — «мощную систему институтов, созданных для ограничения деятельности рынка применительно к труду, земле и деньгам».

Следовательно, в самой развитой рыночной системе ее институциональная среда в значительной степени будет носить компенсирующий, противо-рыночный характер.

Другое направление критики неоклассики состоит в подчеркивании формализма, не реалистичности модели свободной конкуренции и связанных с ней теоретических построений.

Корни формализации рассматриваемой теории состоят в универсализации локальной экономической формы за пределы естественных условий ее функционирования, искусственном отождествлении экономической реальности исключительно с рыночными формами. Это освобождает от необходимости специального анализа «живой» действительности. Достаточно двигаться только в рамках сконструированного предмета, а там, где они становятся узкими, просто «натянуть»

рыночную форму на неудобный жизненный материал.

Чтобы избежать формализации, любая развитая теория должна быть оснащена рефлексией над своими основаниями — принципами.

Рассмотрение же «принципов, регулярно применяемых при формулировке и обосновании экономической теории» составляет содержание методологии в «непосредственном смысле слова» [12, 53].

Невнимание к методологии со стороны последователей неоклассики объясняет, на наш взгляд, наличие заметной тенденции к формализации неоклассической теории и основанной на ней «современной», «общепринятой», «популярной» экономической теории.

Законченная формализация состояла бы в полном сосредоточении теории на самой себе, превращении ее в манипулирование категориями в соответствии с зафиксированными в исходных условиях правилами, выведении из них логически выверенных заключений, оттачивании «техники» анализа и т. п. Элементы подобного формализма имеют широкое распространение в современной экономической теории.

Неоклассическая теория подвергается критике на протяжении многих десятилетий и оказалась способной в значительной мере ее освоить, «переварить». Из этой критики, в конечном счете, выросла современная западная экономическая наука. Общепринятая ее форма — теория неоклассического синтеза П. Самуэльсона, в которой экономическая реальность представляется в виде смешанной экономики.

Смешанная экономика и многообразие экономических принципов Постулирование смешанной экономики в качестве экономической реальности означает, что не удается описать ее, опираясь на один строгий принцип. Если неоклассика удовлетворительно объясняет определенную часть экономики, то для понимания других ее частей требуются совершенно иные теоретические подходы. В экономике существует по меньшей мере несколько несводимых друг к другу качественно различных структур, для адекватного представления которых требуется не меньшее количество экономических принципов — «совокупности содержательных гипотез», «вычленяющих существенные черты сложной реальности» [13, 23, 24].

В формуле смешанной экономики П. Самуэльсона содержится три элемента, которые условно можно обозначить как «свободный рынок», «монополия» и «государство» [14, 38, 49]. По отношению к каждому из названных элементов и их месту в экономической системе в экономической науке развиты свои «содержательные гипотезы».

Хотя попытки представить экономику в целом более однородной продолжаются, следует признать господство эклектики в этих представлениях. По удачному выражению В.М. Цветаева, «современная (…западная) экономическая наука представляет собой "мир теорий".

Свойства этого мира теорий — нередуцируемое ни к какому единству методологическое разнообразие, междисциплинарность, неопределенность объекта, толерантность к разным идеям. Эти свойства делают невозможным объединить этот "мир теорий" в одну систему» [15, 767]. Еще более пессимистический взгляд на «мир экономических теорий» сформулировал гораздо раньше Й. Шумпетер, сравнивая этот мир прогрессирующих научных знаний, прежде всего, экономических, то с тропическим лесом, то с медициной [16, 254—255].

Стало почти «общим местом» принимать западные курсы экономикса за общую экономическую теорию. Имея ввиду основное назначение этих курсов — систематизацию имеющихся экономических знаний, — согласимся, что с данной своей функцией они в известной мере справляются.

Однако при этом остается загадка: каким образом, выступая теорией рыночной экономики, подобные курсы могут считаться общей экономической теорией?

С.Н. Булгаков для современной ему экономической науки предложил, чтобы уловить ее существенные черты, «брать политическую экономию не столько в том, что она в данный момент есть, сколько в том, чем она хочет быть, — в конечных ее заданиях» [17, 216]. Идеал общей экономической теории — дать понятие экономики вообще, в том числе и той, которая была в прошлом, и той, которая возможна и которой принадлежит будущее.

Учитывая распространенность негативного отношения в современной экономической теории к нерыночным формам экономики, трудно ожидать на такой основе в ближайшей перспективе даже точной формулировки подобной стратегии. Хотя отдельные фрагменты всеобщей экономики уже составляют ценный элемент общепринятой экономической теории, они погружены здесь в рыночное «поле».

Термин «принципы» является популярным и в «старой» и в «новой» экономической науке. Однако его употребление не является строгим. И мы не считаем возможным требовать этого. Даже у классиков принципы рассматриваются в качестве основ науки, набора важнейших теорий, законов и категорий, позволяющих в сжатой, обозримой форме представить науку в целом. Здесь данный термин играет скорее методическую роль.

Аналогичную методическую роль имеют принципы в новейшем учебнике Н.Г. Мэнкью «Принципы экономикс» (1999), который анонсируется как «учебник ХХI в.». В нем сформулированы десять принципов экономической теории, которые соединены в определенные группы — принципы принятия решений; принципы взаимодействия людей; принципы, характеризующие экономику в целом.

Действительно, необходимо совершенствовать форму преподнесения экономических знаний, и Н.Г. Мэнкью сделал удачные находки в этом направлении. Подобного рода завоевания присутствуют и в 15-м издании «Экономики» П.А. Самуэльсона и В.Д. Нордхауза (1999).

Однако для создания перспективного учебника по экономической теории имеет смысл также обсудить и иные проблемы: что значит преподавать общую экономическую теорию; какие содержательные элементы в ней обязательно должны быть в наличии; как модифицировать существующие уже учебники, чтобы они отвечали своему высокому предназначению; каким образом возможно обеспечить единство экономических знаний и др.

Названные учебники (и некоторые другие) написаны энтузиастами преподавания экономической теории и отражают основной объем имеющихся экономических знаний. В то же время их нельзя просто «перенести» на российскую почву, имея в виду массовое экономическое образование в российских вузах. Во многих случаях (если не в большинстве) оно и ограничивается курсами экономической теории.

Кроме того, принимая во внимание их сжатый объем, следует отбирать в них материал, ориентируясь на содержательные критерии, а не просто продолжать инерцию имеющихся курсов. Последние строятся с расчетом на преподнесение заданного «экономического массива» в качестве самоцели.

Простым умножением экономических принципов фундаментальные проблемы преподавания экономической теории не решить. Не имея ясного и осмысленного образа всего объема экономической реальности, общая экономическая теория никогда не выполнит возложенной на нее миссии. Советский вариант политической экономии сознательно и более совершенным способом решал рассматриваемую задачу своими рубриками политэкономий социализма, капитализма, развивающихся стран, докапиталистического способа производства, общих категорий и законов.

Современное экономическое мышление в реальном контексте Многие современные учебники по экономической теории в качестве главной цели ее изучения выдвигают овладение так называемым экономическим мышлением.

В широком смысле его содержанием может служить вся совокупность концепций, принципов, категорий и законов экономической науки, которыми необходимо овладеть в ходе ее изучения. В узком значении под экономическим мышлением понимается набор некоторых «наиболее полезных», «базисных», микроэкономических категорий, используемых в качестве аналитического инструментария для интерпретации не только экономических, но и широкого диапазона общественных проблем — политических, правовых, семейных, религиозных и др.

Подобная объяснительная схема конструируется, как правило, в виде модели поведения человека, принимающего решения, делающего выбор. «Экономическая теория, — замечает в этой связи П. Хейне, — пытается объяснить социальные явления, предполагая, будто события складываются из множества отдельных актов выбора, совершаемых людьми» [18, 28]. При этом выбор людей основывается на калькуляции затрат и выгод, исчислении чистой выгоды. «Техника»

такого анализа включает также ряд категорий, которые конкретизируют ситуацию выбора — спрос, предложение, сравнительные преимущества, альтернативная стоимость и др.

Редукция многообразия экономических явлений к «базисному набору интеллектуальных инструментов» упрощает экономический анализ и решение проблемы овладения им. Экономика, превратившись в «технику мышления», становится действительно универсальной, не имеющей границ. Не надо больше ломать голову над тем, где находится собственно «экономическое пространство» — оно может быть везде, где есть человек, который при принятии своих решений руководствуется принципом максимизации выгоды.

Постановка задачи овладения экономическим мышлением задает плодотворную ориентацию изучению экономической теории. При таком подходе снимается некоторая «одержимость» преподавателей этого предмета в привитии студентам навыков формального анализа.

Главным становится осмысленное использование полученных знаний для объяснения множества ситуаций общественной жизни.

Однако сами «энтузиасты» экономического мышления видят его «предвзятость», то «искажение», которое вносят «применяемые экономистами методы и понятия» в изучаемую действительность. Ее понимание требует не только наличия «навыков формального анализа», но и «воображения, проницательности, знания текущих событий и ощущения перспективы» [18, 27, 702, 12].

Последнее обстоятельство показывает, что рассматриваемая «интеллектуальная техника» как таковая, не дотягивает до того, чтобы быть собственно мышлением. Ведь специфика мышления состоит в «свободной открытости миру» [19, 82], которая позволяет «присутствовать миру»

и принять его таким как он есть. Экономическому же «образу мышления» соответствует скорее противоположная позиция по отношению к миру — он агрессивен («экономический империализм») и способен видеть его только похожим на самого себя, преобразовать по своему подобию. Если, например, «экономическая схема» будет развертываться в определенном социальном контексте, то она скорее потребует его соответствия себе, чем согласится на приспособление к нему.

Так называемое «экономическое мышление» не знает своих границ и своего места в мире. Здесь используется искусственный язык, приспособленный для освоения особого рода пространства, которое можно назвать «экономическим» в относительном, условном смысле. Абстракции этого языка являются практически истинными только для «экономически устроенного общества», которое придает «слишком большое значение эффективности» [18, 18]. В системе ценностей людей рассматриваемого общества высшей является экономическая ценность — объем благ, находящихся в распоряжении человека.

В реальной жизни — западной и российской — действует мощная тенденция в сторону экономизации общества. И в этом процессе формирование собственно «экономического мышления» является активной движущей силой. И если, наконец, рассматриваемая тенденция восторжествует, то все элементы общественной жизни окажутся точно исчислимыми с помощью экономической логики и экономических терминов.

Подобная стилизация человеческой действительности, абстрактно говоря, возможна. Однако ее осуществление поставит под сомнение многообразие проявлений человеческой жизнедеятельности и культуры. Поэтому достижение «чисто» экономической продуктивности, определяемой по типу рассматриваемой схемы, отнюдь не является одновременно вершиной человеческой цивилизации и синонимом общественного прогресса. Движение по этому пути встречает противодействие в виде контртенденций, самая заметная из которых — социализация экономики [20].

Следовательно, факты, свидетельствующие об экспансии экономической формы, должны быть дополнены другими фактами. Вопервых, происходящим «размягчением» — «софтизацией» — экономической реальности, которая проявляется, в частности, в изменениях в трудовой мотивации, когда экономическая необходимость утрачивает свою настоятельность. Во-вторых, развитием современного социального рыночного хозяйства, в котором требования экономической эффективности согласованы с интересами социальной сферы — морали, экологии и др.

Экономическое мышление, если оно сводится к воспроизведению одной и той же мыслительной схемы, а не приспосабливается к многообразным жизненным контекстам, неизбежно утратит право называться мышлением вообще. Эмансипация от простой схемы экономического мышления и поведения произойдет при условии ее видоизменения с учетом разнообразия форм этого поведения: «экономического оппортунизма» (О. Уильямсон), «привычек», «правил», «норм», «ценностей» и пр., «ограниченности интеллектуального ресурса» (Г. Саймон) — всего того, что на языке современной науки чаще всего обобщается с помощью понятия «экономические институты».

Экономическая теория не отказывается при этом от гипотезы рациональности экономического поведения вообще, но все больше ориентируется на формы «ограниченной» рациональности вместо схемы экономического «максимизатора».

Развитие рассматриваемой позиции применительно к преподаванию экономической теории предполагает усиление ее социальноэкономического аспекта, интеграция с социологией и другими общественными науками. В специальных экономических вузах, на экономических специальностях в других вузах читаются разнообразные экономические курсы, в том числе и социально-экономические. Для технических и многих других специальностей все экономическое образование зачастую сводится к преподаванию экономикса. Подобное экономическое образование вряд ли можно назвать полноценным. Поэтому здесь особенно актуально дополнение указанного курса новыми элементами (национальная экономика, история экономики, экономическая социология и др.) и преобразование его.

«Новая» экономика и ее принцип Важнейшая задача экономической теории — «дать четкое объяснение современной экономики» [7, 40]. Проблематичность ее истолкования состоит в том, что современность находится в непрерывном движении и не представляет собой завершенной картины. При этом логично опираться на имеющиеся в ней элементы «высшей» экономической реальности — наиболее развитые экономические формы, которые при дальнейшем движении экономики получат полное развитие.

В конечном счете, речь должна идти не только о современности как таковой, но и о конструкции экономической системы в целом. Современность «проливает» свет на целое экономики — в этом состоит основное методологическое значение ее изучения в курсе экономической теории. Мы здесь придерживаемся известной позиции, утверждающей, что наиболее простые (всеобщие) абстракции становятся практически истинными в условиях развитого целого и только здесь выясняется таковая их роль.

Внимание к общеэкономическим элементам позволяет также иначе посмотреть на проблему: должна ли общая экономическая теория быть эклектичной или монистичной. Пока в ней властвует эклектика и анализ названных элементов не занимает должного места. Но только на основе подобного анализа возможно придать систематичность теории, получить целостное представление об экономической реальности. «Теория предмета, — замечает в этой связи В.С. Библер, — должна будет осознанно реализоваться как одно развитое его определение» [21, 199].

Зачастую «новая» экономика отождествляется с информационными технологиями и связанной с ними глобализацией экономики.

«Так существует ли новая экономика? — Задаются вопросом авторы одной из многочисленных публикаций, посвященных этой теме. — Опрошенные нами аналитики крупнейших консалтинговых компаний утверждают: да. Явный избыток денег, стремящихся быть инвестированными в технологические компании, подтверждает, что в существование новой экономики верят финансовые структуры. Страх опоздать с пересадкой на этот поезд преследует преуспевающих производственников. Бум на фондовом рынке отражает веру в существование новой экономики рядовых граждан» [22].

Информационные технологии и культивирующие их организационно-экономические структуры, несомненно, будут прогрессировать и в дальнейшем. Однако встроенные в модель постиндустриального развития, которую демонстрируют США, они еще не гарантируют долговременного экономического развития. Во-первых, подобная модель строится на основе традиционных экономических структур — «экономических институтах капитализма», включая фондовый рынок.

Во-вторых, она гораздо менее устойчива, чем даже используемая ныне экономическая модель. Об этом свидетельствует, например, нарастающая нестабильность американского фондового рынка и мировой финансовой системы.

Не случайно поэтому рассматриваемая модель «новой» экономики часто называется «виртуальной» экономикой.

Структурные элементы «новой» экономики и их композицию, на наш взгляд, удастся диагностировать, если при этом опираться на ее образующий принцип. Этот принцип мы определяем как принцип универсальной экономии. Только на такой основе поиски всеобщей экономики, которые имманентны общей экономической теории, достигнут своей цели.

Действительная экономическая универсальность состоит в том, что все потенции «общества» при известных условиях могут стать продуктивными и служить повышению экономической эффективности. Совокупность названных условий мы обозначили как «социальная экономика» [20].

И теория, и практика уже систематически фиксируют и пытаются освоить возможности, которые предоставляет достижение обществом подобной ступени развития.

В этом направлении, например, развиваются все исследования человеческого капитала, которые показывают, что происходившие в истории технические перевороты и, в частности, так называемая индустриальная революция, не состоялись бы без наращивания человеческого капитала. И растущие инвестиции в человеческий капитал определяют основной структурный сдвиг, происходящий в современной экономике.

Исследования факторов экономического роста всякий раз наталкиваются на наличие «необъяснимого остатка», который составляет 50—80% прироста ВВП в развитых странах мира, тогда как только сравнительно небольшая доля этого прироста приходится на «чисто»

ресурсные факторы — увеличение трудозатрат и капитала (Р. Солоу, Э. Денисони др.). Х. Лейбенстайн доказывает, что основным источником, продуцирующим этот «остаток» («Х-эффективность»), является мотивация [23, 494].

Все большее распространение получает анализ институциональных факторов экономического роста — «институциональной эффективности». В. Илларионов даже предпринял попытку дать количественную интерпретацию связи экономического роста и «экономической свободы», которая выступает обобщающей характеристикой специфических особенностей институциональной среды и измеряется с помощью «индекса экономической свободы» [24; 25]. А из концепции трансакционных издержек (Р. Коуз, О. Уильямсон) вытекает эффективность не только либеральных институтов, но и возможность построения эффективных иерархических (плановых) структур.

М. Портер своими исследованиями конкуренции также обосновывает, что в принципе все элементы общества могут быть продуктивными и служить повышению экономической эффективности [26, 355—475]. Экологические стандарты, например, вовсе не обязательно ведут к автоматическому увеличению издержек, а при правильном построении служат стимулом для их снижения.

Таким образом, ориентация на принцип социальной экономики дает возможность придать современной экономической теории гораздо большую систематичность и провести проблему экономической эффективности через весь ее курс. Завершающие же его разделы должны показать, каким образом весьма далекие от «чистой» экономики социальные формы способствуют повышению эффективности, а экономические достижения служат человеку.

Экономикс в современном виде может служить основой экономического образования в вузах, но в него необходимо внести новые элементы (социальные, культурные, национальные, исторические), сделать иные акценты (прежде всего придать познавательную направленность), добиться систематичности построения с помощью идеи социальной экономики.

Литература 1. Российская газета. 2000. 6 июля.

2. Новопрудский С. Эффект осла. Россия на пороге второй волны реформ // Известия. 2000. 21 янв.

3. Известия. 2000. 10 марта.

4. Гэлбрейт Дж.К. Экономические теории и цели общества. М., 1979.

5. Дюмон Л. Homo aequalis. Жизнь и расцвет экономической идеологии. М., 2000.

6. История экономических учений: учебник / Под ред.

М.Н. Рындиной и др. М., 1983.

7. Самуэльсон П., Нордхаус В. Экономика. М., 1997.

8. Эрроу Дж.К. Возможности и пределы рынка как механизма распределения // Тезис: теория и история экономических и социальных институтов и систем. 1993. Зима.

9. Хайек Ф. Познание, конкуренция, свобода. Антология сочинений. СПб., 1999.

10. Хайек Ф. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. М., 1992.

11. Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары:

труд, земля и деньги // Тезис: теория и история экономических и социальных институтов и систем. 1993. Весна.

12. Блауг М. Несложный урок экономической методологии // Тезис: теория и история экономических и социальных институтов и систем. 1994.

13. Фридмен М. Методология позитивной экономической науки // Тезис: теория и история экономических и социальных институтов и систем. 1994.

14. Самуэльсон П. Экономика. Т. 1. М., 1992.

15. Цветаев В.М. Послесловие русского редактора // Мэнкью Н.Г.

Принципы экономикс. СПб., 1999.

16. Шумпетер Й. История экономического анализа // Истоки. М., 1989.

17. Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 1990.

18. Хейне П. Экономический образ мышления. М., 1991.

19. Бибихин В.В. Язык философии. М., 1993.

20. Кирьянов В.И., Московцев А.Ф. Экономические основы социального развития // Вестн. Волг. ун-та. Сер. 5. Политика. Социология.

Право. Волгоград, 1998.

21. Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975.

22. Аузан В., Шишкина М. Новая экономика // Эксперт. 2000. №20.

23. Лейбенстайн Х. Аллокативная эффективность в сравнении с «Х-эффективностью» // Теория фирмы. СПб., 1999.

24. Илларионов А. Экономическая свобода и благосостояние народов // Вопросы экономики. 2000. № 4.

25. Илларионов А. Как Россия потеряла ХХ столетие // Вопросы экономики. 2000. № 1.

26. Портер М. Конкуренция. М., 2000.

Социально-экономический строй России: переходное состояние или сформированная система колониальной Сложность формационной и цивилизационной характеристики современного социально-экономического строя в России определяется взаимодействием противоречий как собственной внутристрановой социальной трансформации, так и глобальных переходных процессов.

Переплетение этих противоречий, взаимодействие разнонаправленных тенденций и, что самое главное, принципиальная качественная новизна возникающих социальных феноменов не позволяют дать однозначную оценку социально-экономического строя современной России в терминах обществоведческой парадигмы предшествующих эпох. Всякая попытка такой оценки неизбежно требует поправок, дополнений, оговорок, использования симбиозных понятий, поливариантности трактовок и т. д. Сказываются также неопределенность современной ситуации и возможностей ее развития, равнопорядковая вероятность различных вариантов эволюции, которые, однако, могут привести к существенно различающимся результатам.

Теоретическая характеристика сложившейся социальноэкономической системы, по-видимому, невозможна без учета обстоятельств ее генезиса и современной роли в глобализирующемся мирохозяйственном механизме. Поэтому первый из предварительных вопросов — это вопрос о том, от чего к чему, от какого формационноцивилизационного состояния к какому эволюционирует социальная система России. Предшествующая система, имевшая официальную вывеску «социалистической», с научной точки зрения не может быть признана таковой, так как эта система не соответствовала критериям нового, посткапиталистического способа производства в аспектах как достигнутого уровня производительных сил, так и фактического содержания общественных (в том числе производственных) отношений.

В то же время ей были присущи черты, отразившие влияние глобальных тенденций роста обобществления производства. Можно определить существовавшую систему как «антикапиталистический тоталитаризм» и отметить, что, во-первых, факт возникновения этой системы явился одним из симптомов цивилизационного кризиса капитализма, приближения его к предельным рубежам исторической эволюции; во-вторых, на базе аграрно-индустриальных производительных сил системный посткапиталистический переход невозможен в принципе и в России в частности; в-третьих, адекватная тоталитарному социуму командная экономика оказалась в целом менее эффективной, чем система регулируемого социально-ориентированного рыночного хозяйства («социализирующегося капитализма»), что и предопределило необходимость перехода от командной экономики к рынку современного типа.

Однако переход к рынку — это не самоцель, а лишь одно из средств цивилизационной трансформации России. Серьезной ошибкой явилось стремление создавать те или иные элементы рыночного хозяйства «любой ценой», без учета экономических и социальных издержек и в более широком плане — представление о рыночных преобразованиях или попытках их осуществления как о всеобъемлющей и самодостаточной цели. Несмотря на, казалось бы, очевидно выявившуюся несостоятельность подобных трактовок, они продолжают появляться и в настоящее время даже на страницах научных изданий («Собственно, ради появления инвесторов… и проводилась в стране приватизация, да и сами реформы» [1, 21].) По-видимому, достаточно ясно, что появление инвесторов и приватизированных предприятий, конкуренции и рыночной инфраструктуры все-таки не цель социально-экономических преобразований, а средства ее достижения; стратегической же целью является выход российского общества на новый цивилизационный уровень, адекватный процессам постиндустриальной и посткапиталистической трансформации в «точках роста» мировой цивилизации и обеспечивающий качественно более высокие показатели эффективности экономики, уровня и образа жизни, гуманизации и гармонизации общественных отношений.

Второй вопрос, требующий предварительной характеристики, — это вопрос о том, как преобразования в России соотносятся с глобальными процессами, как они «вписываются» в эти процессы и каким образом определяется место России в системе мирового хозяйства в итоге происходящих изменений. События последних полутора десятилетий с очевидностью продемонстрировали, что современные формы процесса глобализации имеют для России в основном негативные последствия. Ведущие страны и ТНК не заинтересованы в появлениии в системе глобализирующегося рынка нового сильного конкурента, в связи с чем ими были предприняты и продолжают предприниматься действия по ослаблению экономического потенциала России, закреплению неконкурентоспособности значительной части российских предприятий, созданию препятствий для развития новейших отраслей постиндустриально-информационного комплекса, по усилению зависимости и колониально-сырьевой ориентации российской экономики.