«вопросы экономической теории и практики вопросы экономической теории и практики Актуальная Россия 1 Москва–Волгоград 2000 ББК 65.5 А 43 Редакционный совет монографии: к.э.н., доц. В.Г. Белолипецкий, д.э.н., проф. М.М. ...»

Китай, Вьетнам, Куба и т. п. (а это 1/5 населения Земли) продолжают целенаправленно развивать некоторые основные черты прежней системы.

природе социальным развитием4. Более того, мы исходим из того, что такой процесс генезиса нового качества социальной жизни, лежащего «по ту сторону» материального производства (Маркс), отчуждения, общества постиндустриального (Белл), посткапиталистического (Дракер), уже начался в современном глобальном мире и в ХХI в. станет ключевой, определяющей тенденцией.

Второй тезис — акцент на нелинейности социального развития — в частности, означает возможность возникновения застойных «болот»

исторического процесса (там, где развитие тех или иных конкретных социумов упирается в объективные и/или субъективные преграды), «стремнин» (ускоренного развития в ходе революций и модернизаций, когда горный поток ускоренного развития сметает все на своем пути) и попятных (реверсивных) движений. Точно так же возможны как относительно «чистые», приближающиеся к main stream истории социумы, становящиеся «классическими образцами» того или иного устройства общества (например, английский или американский капитализм, до сих пор описываемый как «образец» во всех учебниках экономикса), так и существенные «отклонения» от основной дороги истории, которая, как известно, идет зигзагами.

В последнем случае общественное развитие, сойдя с магистрали и попав в бурелом исторических чащоб, сталкивается с мощными объективными и субъективными воздействиями, «калечащими», «уродующими» этот социум. Приспособляясь к неадекватным условиям, «среде», последний мутирует, образуя подчас весьма странные общественно-экономические системы. При этом в периоды радикальных, качественных социальных изменений появление таких многочисленных социумов-мутантов является скорее правилом, чем исключением.

Эти ремарки позволяют нам сформулировать следующую гипотезу. Так называемые «переходные общества (экономики)» — это феномены реверсивного хода истории («отката» от первоначальной, крайне противоречивой и незавершенной попытки движения к посткапиталистическому строю), приводящего к образованию различного рода мутаций позднего капитализма. Они суть продукт:

полураспада «реального социализма» (когда образовавшиеся в процессе перехода к посткапиталистическому строю новые социумы мутировали под воздействием как внутренних противоречий, так и неблагоприятной внешней среды, образовав крайне противоречивую и, в конечном счете — тупиковую с социально-экономической и политичеЭти давно известные идеи были многократно раскрыты автором [1; 3]. В последние годы вышла серия работ О. Антипиной, В. Иноземцева, В. Красильщикова, В. Хороса и многих других авторов.

ской точек зрения, но относительно развитую в техникоэкономическом, культурном и геополитическом отношении систему) и глобальной гегемонии капитала (когда власть последнего оказывается тем мощным «полем», которое подчиняет себе достаточно развитые экономико-политические системы, содействуя их попятному движению к [полу-] периферийному капитализму зависимого типа).

Столкновение этих процессов и привело к рождению (еще не завершенному) мутантного капитализма как подсистемы глобального капитала.

На наш взгляд, проблема трансформаций на пространстве МСС может рассматриваться исключительно как один из аспектов глобального процесса нелинейного процесса рождения нового качества общества (постиндустриальное общество, «царство свободы»), а точнее, как реверсивное движение из тупика мутантного социализма не вперед, а назад, к мутантному капитализму полупериферийного типа.

Переход — откуда? (к теории мутантного социализма) Содержательно социально-экономическая система «социализма», сложившегося в наших странах, (пока оставим в стороне категориальное определение этого строя) может быть описана, опираясь на разработки как зарубежных аналитиков «социализма» (от Ф. Хайека через Я. Корнаи к А. Ноуву), так и политической экономии социализма (при условии «выворачивания на лицо» ее апологетических характеристик). В этом случае мы смогли выделить систему противоречивых черт, соединяющих мутации и живые ростки посткапиталистического общества В области аллокации ресурсов (типа координации, формы связи производства и потребления, распределения ресурсов, поддержания пропорциональности) — господство бюрократического централизованного планирования (позволяющего эффективно перераспределять важнейшие ресурсы, обеспечивающего высокие темпы роста тяжелой промышленности и ВПК, но неадекватного для достижения конкурентоспособности на мировом рынке потребительских товаров и ответа на «вызов» второй и третьей волн технологической революции). Этот механизм был внутренне ограничен явлениями «плановой сделки», «псевдоадминистративных цен», разъедался ведомственностью, местничеством, коррупцией и функционировал в условиях более или менее формального рынка (в условиях рыночного социализма, например, в Венгрии 70-х гг., большинство цен централизованно не определялось, самостоятельность предприятий была весьма высока).

В то же время в разные периоды в разных странах в той или иной мере развивались ростки демократического, растущего снизу учета и контроля, самоуправления, встречного планирования и других относительно «чистых» форм пострыночной координации.

В области отношений собственности господствовали государственная и кооперативная формы (хотя были и исключения — доминирование частной собственности в сельском хозяйстве Польши, например). Содержанием их было корпоративно-бюрократическое отчуждение работника от средств производства и государственнокапиталистическая эксплуатация на одном полюсе, социальные гарантии (занятости, жилища, среднего уровня потребления, медицинского обслуживания и образования) и стабильность — на другом.

В сфере социальной ориентации, мотивации труда и распределительных отношений положение также было противоречивым: на одном полюсе — уравниловка, закрытые распределители и бюрократические привилегии, подавление инновационного потенциала; на другом — высокий уровень социальной защиты и реальный энтузиазм, коллективизм, в отдельные периоды (20-е, 50—60-е гг.) — высочайшие достижения в области науки, искусства, образования.

Отношения воспроизводства этой системы можно описать как «экономику дефицита», выделяя при этом не только значимость ресурсных (а не спросовых) ограничений, но и наличие застойных глубинных диспропорций, слабую мотивацию НТП, наличие «безработицы на работе». В то же время эти отношения воспроизводства позволяли обеспечить радикальные структурные сдвиги при сохранении стабильности системы в целом («уверенность в завтрашнем дне»).

В сжатом виде суть прежней системы может быть выражена категорией «мутантного социализма»5.

Под последним понимается (и в этом суть нашей гипотезы) тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к посткапиталистическому строю. Она характеризовалась мутацией (развитием в деформированном от рождения вследствие неблагоприятных эндо- и экзогенных условий виде) общеисторической тенденции социализации экономики, рождения «царства свободы».

Это была общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к новому обществу.

Среди известных нам трактовок природы «реального социализма», пожалуй, наиболее близка к авторской позиции трактовка СССР как в определенной мере вырождающегося рабочего государства, предложенная Л. Троцким в работах «Что такое СССР», «Преданная революция» и др., послуживших одним из исходных пунктов нашего анализа.

По-видимому, эти тезисы требуют некоторых пояснений.

Во-первых, заметим, что автору надо ответить на мощное возражение критиков, суть которого заключается в констатации кажущегося очевидным положения: никакого иного «социализма», кроме того, что был в СССР и других странах МСС, человечество не знает. Следовательно, у нас нет оснований считать его мутацией, ибо нет «чистого»

вида.

Эта очевидность, однако, является не чем иным, как одной из классических превращенных форм, в которых только и проявляются все глубинные закономерности мира отчуждения. Ум (или, точнее, «здравый смысл» обывателя и его ученых собратов) хочет и может увидеть только эти формы, но не сущность. Между тем в нашем исследовании не обойтись без выделения сущностных тенденций. Эти сущностные тенденции — суть рождение постиндустриальных технологий и творческого труда, пострыночного регулирования, освобождения труда и т. п. То, что эти сущностные черты рождающегося нового общества (повторим: они выделяются на основе анализа объективных процессов заката царства необходимости и позднего капитализма) не приобрели адекватных форм и не смогли развить присущий им потенциал прогресса (и производительных сил, и человека как личности), и позволяет квалифицировать прошлое наших стран как мутантный социализм.

Следовательно, мы можем заключить, что в странах «мировой социалистической системы» был искажен не некий «идеал» социализма. Речь идет о том, что реальная общеисторическая тенденция перехода к «царству свободы» и адекватные ей реальные ростки социализма (элементы пострыночной координации и аллокации ресурсов, успешного регулирования и планирования экономики, ассоциированного присвоения общественного богатства, социального равенства, новой мотивации труда — энтузиазм, коллективизм) развивались в мутантном, уродливом от рождения виде.

Во-вторых, поясним также, почему мы обратились к идее мутаций. В данном случае мы пошли по не слишком оригинальному пути аналогий с некоторыми разработками в области естественных наук, чем «грешили» и Маркс, и неоклассики). Категория «мутантный социализм» используется нами для квалификации общественной системы наших стран по аналогии с понятием мутации в эволюционной биологии (организмы, принадлежащие к определенному виду, в том числе новому, только возникающему, обладают разнообразным набором признаков — «депо мутаций», которые в большей или меньшей степени адекватны «чистому» виду и в зависимости от изменения среды могут стать основой для «естественного отбора», выживания особей с определенным «депо мутаций», для выделения нового вида).

В момент генезиса, начиная с революции 1917 г., рождавшееся новое общество обладало набором признаков («депо мутаций»), позволявших ему эволюционировать по разным траекториям (в том числе существенно отклоняющимся от пути трансформации к посткапиталистическому строю). Особенности «среды» — уровень развития производительных сил, социальной базы социалистических преобразований, культуры населения России и международная обстановка — привели к тому, что из имевшихся в «депо мутаций» элементов возникавшей тогда системы наибольшее развитие и закрепление постепенно получили процессы бюрократизации, развития государственного капитализма и другие черты, породившие устойчивую, но крайне жесткую, не приспособленную для дальнейших радикальных изменений систему. В результате возник мутант процесса генезиса нового общества.

Так сложился организм, который именно в силу мутации был, с одной стороны, хорошо приспособлен к «среде» СССР и мировой капиталистической системы первой половины и середины ХХ в., но с другой (по тем же самым причинам) — далек от траектории движения к посткапиталистическому строю, диктуемой закономерностями и противоречиями процесса нелинейного отмирания (прехождения) мира отчуждения.

В результате в наших странах сложился строй, который мог жить, расти и даже бороться в условиях индустриально-аграрной России, находящейся в окружении колониальных империй, фашистских держав (победа в Великой Отечественной войне — самый могучий тому пример) и т. п. Но в силу тех же самых причин (мутации «генеральных», стратегических социалистических тенденций) этот «вид» не был адекватен новым условиям генезиса научно-технической революции, постиндустриального, информационного общества, он не мог дать адекватный ответ на вызов обострявшихся глобальных проблем, вызов новых процессов роста благосостояния, социализации и демократизации, развертывавшихся в развитых капиталистических странах во второй половине XX в. (одним из парадоксов этого процесса является обусловленность некоторых подвижек в области социализации и гуманизации капитализма в 50—60-е гг. не только внутренними противоречиями, но и влиянием МСС).

У сложившегося в рамках «социалистической системы» строя в силу его бюрократической жесткости был крайне узок набор признаков («депо мутаций»), позволявших приспосабливаться к дальнейшим изменениям «внешней среды». Этому мутанту были свойственны мощные (хотя и глубинные, подспудные) противоречия: на одном полюсе — раковая опухоль бюрократизма, на другом — собственно социалистические элементы (ростки «живого творчества народа»), содержащие потенциал эволюции в направлении, способном дать адекватный ответ на вызов новых проблем конца XX в. Но постепенно последние оказались задавлены раком бюрократии. В результате именно в этих, более благоприятных для генезиса ростков «царства свободы», условиях (напомним, это было начало периода развертывания НТР, обострения глобальных проблем, нарастающего «вызова» со стороны так называемых «общечеловеческих» — т. е. собственно коммунистических — ценностей и т. п.) мутантный социализм развиваться не смог. Он захирел («застой») и вполз в кризис.

Когда «мягкая» модель социально-ориентированного капитализма сменилась в 80-е гг. «жесткой» и агрессивной праволиберальной, вызов рождающегося информационного общества стал практической проблемой, а внутренние проблемы мутантного социализма достигли такой остроты, которая не позволяла решить их в рамках сохранения прежнего вида — тогда и встал выбор: либо преодоление мутаций старой системы и движение в направлении к «царству свободы», либо кризис. Первое оказалось невозможным в силу названной жесткости старой системы. В результате мутантный социализм умер собственной смертью (ускоренной, впрочем, мировым корпоративным капиталом).

Итак, мутантный социализм — тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от «царства необходимости» (в частности, капитализма) к «царству свободы»; это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к новому обществу. В то же время эта система впервые в истории человечества в массовом масштабе генерировала ростки ассоциированного социального творчества («живого творчества народа») и идеальный образ (теоретико-художественный идеал) будущего (теория социализма и советская культура как идеальный прообраз будущего, практически, в реальном образе жизни воспринятый большинством населения)6.

Этот тезис развит в работах Л. Булавки (см., напр.: [5, 56—69]).

Возвращаясь к проблеме анализа процессов трансформации мутантного социализма в некоторую новую систему, которая стала характерна для наших стран начиная с 90-х гг., заметим: сказанное выше о нашем недавнем прошлом как мутации некоторых общеисторических тенденций дает нам ключ и к пониманию настоящего.

Переход — куда? (к теории мутантного капитализма) Понимание нашей реальности как времени и пространства качественных, революционных (то, какой именно будет эта революция в политическом отношении — «бархатной», как в Чехословакии и Венгрии, или сопровождающейся гражданской войной, как в Югославии и на Кавказе, — для нас пока не столь важно) трансформаций позволяет сделать существенные выводы. В частности, зафиксировать, что содержанием переходной экономики является не столько реформирование экономической политики и методов хозяйствования, сколько преобразование системы социально-экономических отношений. Меняются практически все слагаемые экономики: способ координации (аллокации ресурсов) и поддержания пропорциональности, отношения собственности, тип воспроизводства, модели мотивации, цели и средства экономического развития, институты и право. В этой связи представляется крайне ограниченным фактическое сведение трансформационных процессов к трем слагаемым:

приватизации, либерализации, стабилизации, что типично для многих зарубежных и отечественных исследователей [6; 7].

Следовательно, в качестве переходных ниже будут рассматриваться только те социально-экономические системы, в которых происходит качественное (революционное в философском смысле этого слова) превращение одной основы («старой»), в иную («новую»)7. Последней только еще предстоит воспроизводиться на собственной основе. Сам же период перехода характеризуется тем, что ни одна из присутствующих социально-экономических систем уже или еще не способна воспроизводиться на собственной основе. При этом вследствие нелинейности исторического развития человечества «новая» система может быть более или менее прогрессивной (экономически эффективной, гуманной и т. п.), чем «старая».

В этой связи кажутся весьма сомнительными не только суть, но и название работы Е. Гайдара «Государство и эволюция» (М., 1995), где автор, по сути, доказывает необходимость быстрых, радикальных, качественных изменений прежней системы. Подробнее критика этой работы дана в статье А. Колганова [8].

Соответственно легко заметить, что в переходной экономике все ее закономерности действуют лишь в той мере, в какой экономика является переходной, и обратно — экономика является переходной в той мере, в какой действуют ее специфические закономерности. Их влияние нарастает по мере развертывания трансформационных процессов («перестройка»), оказывается максимально интенсивным в период революций и гражданских войн (Югославия 1991—1994 гг.; Россия 1991—1992 гг.) и «отмирает» по мере завершения трансформации.

Для таких качественно изменяющихся систем, естественно, принципиально важным является определение исходных и конечных пунктов, а также векторов перехода.

Определению исходного пункта трансформации как мутантного социализма был посвящен предыдущий подраздел, поэтому сейчас мы можем рассмотреть не менее важный и сложный вопрос — куда осуществляется переход. Ответ на него предопределен, с одной стороны, современным состоянием и тенденциями развития глобального капитала; с другой — собственными закономерностями трансформации (в частности — инерцией прошлого, полураспадом мутантного социализма).

В условиях неустойчивого развития, мозаичности социальноэкономического пространства и нелинейности хода времени, определяющего влияния неэкономических факторов8, будущее переходной экономики не может не быть поливариантным в качественно большей степени, чем для стабильных хозяйственных систем.

Для переходных экономик сегодня потенциально открыт широкий спектр перспектив. Наиболее вероятный для большинства стран эксСССР путь — эволюция по направлению к мутантному капитализму — зависимой, все более отстающей экономике, образующей анклав глобального капитализма. Для ряда стран Центральной Европы реальна надежда попасть в круг среднеразвитых систем, интегрированных как низшее звено в «первый» мир. Для Китая и Вьетнама сохраняется вероятность развития в течение неопределенного срока в рамках рыночного типа мутантного социализма.

Содействие или противодействие движению в том или ином направлении в силу вариативности переходных экономик и существенной роли неэкономических детерминант определяются при этом не столько реальными социально-экономическими возможностями, потенциалом тех или иных объективно возможных моделей, сколько отНаличие этих черт как типичных для переходных экономик было показано в ряде работ автора, написанных совместно с А.И. Колгановым (см., напр.: [2]).

ношениями глобальной гегемонии капитала на планете в целом9, соотношением общественно-политических сил и других не экономических факторов, с одной стороны, силой инерции прошлого в динамике той или иной системы — с другой.

Определение конечного пункта перехода как поливариантного (т. е. отказ от идеологической заданности в понимании трансформации как перехода к рынку) требует определения основных векторов перехода.

В переходной экономике каждой страны пересекаются четыре основных вектора: 1) постепенное умирание (как естественное, так и искусственное) мутантного социализма; 2) генезис отношений позднего капитализма (но в подавляющем большинстве случаев, как будет показано ниже, в мутантном виде); 3) возникновение добуржуазных отношений, порождаемых реверсивным ходом истории, и 4) тенденции социализации, экологизации и гуманизации общественноэкономической жизни как фундаментальные черты эпохи рождения «царства свободы».

Первая тенденция знаменует собой устойчивое, но постепенно отмирающее присутствие в переходной экономике отношений мутантного социализма.

Вторая тенденция, представляющая собой рождение специфических форм позднего глобального капитализма (который, повторим, лишь весьма условно может быть назван слишком простым для него именем «регулируемая рыночная экономика»), есть процесс одновременно эндо- и экзогенный. Не только специфика разлагающегося прошлого, но и общемировая атмосфера глобальной гегемонии корпоративного капитала, скрывающаяся за формой рынка, порождают генезис этих отношений в переходных системах. (Одной из наиболее жестких форм этой двойственности является, в частности, борьба компрадорских и державных тенденций в социально-экономической жизни России и многих других стран.) В то же время, несмотря на наличие некоторых объективных границ (также эндо- и экзогенных), и переходных экономик есть выбор будущего, что связано с плюральностью процесса экспансии отношений позднего капитализма в переходной экономике. Это широкий спектр моделей по шкалам «развитости» стран (типу включения в глобальную экономику), меры регулируемости и социализации экономики и демократизации общества и т. п.

Тезис о современной мировой экономической системе как пространстве-времени глобальной гегемонии корпоративного капитала раскрыт, опираясь на многочисленные исследования современных неомарксистов, в ряде работ автора [8; 9].

Третья тенденция — возрождение в ряде стран с переходной экономикой добуржуазных отношений — связана с феноменом реверсивного хода истории. Последний, в свою очередь, порождается спецификой полураспада мугантного социализма: частичное разрушение старой системы экономических отношений при крайне замедленном (в силу объективных и субъективных причин) рождении новой приводит к образованию потенциально «пустого» (в социальноэкономическом смысле, т. е. такого, где нет сильных базисных детерминант общественной жизни) социального пространства. Частичность же (незавершенность, фрагментарность) разрушения мутантного социализма в странах, где он был прочно укоренен (СНГ и др.), приводит к тому, что в них сохраняются прежде всего его мутации (связанные с авторитарно-бюрократическим вырождением социалистических тенденций); ростки же социализма, как такового, гибнут в первую очередь.

Освобожденные от сдерживавших их элементов «царства свободы» старые мутантные формы не позволяют развиваться на этом потенциально «пустом» месте ни новым росткам «царства свободы», ни классическим отношениям глобального капитализма (в том или ином виде последнего — от «шведской» до «индийской» модели). В результате эта «пустота» заполняется тем, что меньше всего противоречит авторитарно-бюрократической системе экономико-политической власти, а именно — отношениями, напоминающими позднефеодальные системы эпохи их разложения и авторитарнобюрократические мутации тех отношений позднего капитализма, которые свойственны развивающимся странам.

Наконец, четвертая тенденция, определяющая конкретные черты и закономерности переходной экономики, — это всемирный (в пространстве) и общецивилизационный (во времени) процесс социализации и гуманизации, нелинейного генезиса отношений «царства свободы», названный нами в начале статьи и раскрытый во многих работах автора и его предшественников. Именно он задает исторический глобальный контекст трансформаций в узком смысле слова, происходящих в пост«социалистических» странах.

В самом деле, процесс перехода к обществу, где доминирующую роль будет играть не материальное производство, а созидание культуры (образование, воспитание, наука, искусство, рекреация); где главным ресурсом становится творческий, инновационный потенциал работника; где экологические проблемы приобретают первостепенное значение, вводя не только жесткие ограничения, но и новые цели для экономического роста — в этом мире степень регулируемости и социализации экономики не может не расти, хотя этот рост и носит сугубо нелинейный характер.

Таким образом, переходная экономика может быть охарактеризована (вследствие взаимопересечения названных векторов) как поле противоречивого пересечения двояких процессов: (1) трансформации мутантного социализма в систему отношений мутантного капитализма (скорее всего внешне сходного с тем или иным типом [полу-] периферийного зависимого капитализма) и (2) одновременного накопления в мире элементов качественно нового социального состояния.

Соответственно можно говорить о переходной экономике в узком смысле слова (генезисе мутантного капитализма в процессе разложения мутантного социализма) и переходе в широком смысле слова (напомним: ныне, на рубеже тысячелетий, весь мир находится в начале перехода к новому качеству общественного развития), составляющем всемирный исторический контекст для экономической трансформации в странах бывшей «социалистической системы».

Для переходных (в узком смысле слова) социально-экономических систем в целом оказывается характерно реверсивное движение в историческом времени, когда ростки перехода к новому качеству общества (прежде всего — постиндустриальные технологии, ростки креатосферы, элементы социального освобождения) свертываются, замещаясь гипертрофированным развитием в названной «пустоте» архаических для конца XX — начала XXI вв. социально-экономических форм. Общий процесс развертывания отношений глобального капитализма в странах «второго» мира в последнее время идет скорее экстенсивными, чем интенсивными путями и, повторю, возрождая многие архаические формы.

В результате за видимостью генезиса (восстановления) современных форм капитала (рынка и т. п.) в этих системах скрывается процесс постепенного развертывания мутантного капитализма.

Итак, автор, в соответствии с предложенной выше методологией, предлагает следующую гипотезу мутирования естественноисторического (хотя и не лишенного особо значимого для переходных систем субъективного воздействия) развития ряда социальноэкономических систем на рубеже ХХ—ХХI вв.

Начиная с «перестройки» 1985—1990 гг., прежняя система вошла в период повышенной нестабильности, вызванной попытками сознательного видоизменения окончательно исчерпавшего потенциал своего развития мутантного социализма. Разглавшаяся система открывала перед обществом как субъектом исторических изменений несколько объективно возможных путей дальнейшей эволюции.

Первый — «взрыв» стены, стоящей на пути выхода из тупика мутантного социализма, и начало продвижения вперед, по направлению к «царству свободы». Он предполагал качественное изменение предшествующего строя — выдавливание мутаций и развитие форм, адекватных вызову возникающего постиндустриального общества и обостряющихся глобальных проблем — на пути раскрепощения и активного развития потенциала ассоциированного социального творчества, качественных социально-экономических и политических преобразований снизу, освоения на этой базе высоких технологий и реализации стратегии опережающего развития, открытого для культурно-творческого диалога с другими странами в глобальном мировом сообществе10.

Для реализации этой стратегии, однако, в МСС (и, в частности, в СССР, России) не было адекватных, достаточно мощных общественных сил, хотя движение в этом направлении тогда развернулось и до сих пор не умерло окончательно (укажем хотя бы на эмпирически наблюдаемую преемственность борьбы за создание народных предприятий на базе наиболее передовых НПО в 1989—1991 гг. и протестного движения, доходящего до оккупации предприятий — причем тоже не самых отсталых — Выборгский ЦБК — один из примеров).

Второй — та или иная (о различиях ниже) модель выхода из названного тупика назад — в систему отношений глобального капитализма. В этом случае перед пост«социалистическими» странами открывался ряд возможностей:

а) постепенное отступление, эрозия мутантного социализма, противоречивое дополнение его элементами отношений позднего капитализма в том или ином виде (скорее всего — в виде мутантных форм отношений, характерных для стран третьего мира);

б) задействование потенциала эндо- и, что особенно важно, экзогеннного (например, как в Польше, десятки миллиардов безвозмездной помощи и т. п.) развития отношений позднего капитализма (в том или ином его виде) при отмирании мутантного социализма;

в) разложение социалистических основ прежней системы при сохранении их мутаций с последующим «заражением» этим вирусом ростков позднего капитализма и «втягиванием» в образовавшийся социоисторический вакуум отношений добуржуазного типа.

В последнем случае (а именно он оказался типичен для большинства стран СНГ и в первую очередь — России) перед переходной системой открывалось некоторое «депо мутаций», позволявших ему эволюционировать по разным траекториям.

Подробное изложение данной стратегии можно найти в работе [11, 283—325].

Особенности «среды» — уровень развития производительных сил, тип «реформ» (волюнтаристское и обреченное на неудачу навязывание «шоковой терапии»), расстановка социально-политических сил, традиции, культура и менталитет населения, международная обстановка и, главное, мощное развитие и сохранение (вследствие «революции сверху»11) мутаций прежней системы (прежде всего — власть коррумпированной номенклатуры, сраставшейся с теневым бизнесом), — все это привело к тому, что из имевшихся в «депо мутаций»

элементов возникавшей тогда системы наибольшее развитие и закрепление постепенно получили собственно мутантные формы.

Основными среди них были:

• структурные диспропорции, характерные для экономики дефицита и другие «пережитки» этой системы, обладавшей мощной инерцией технико-экономического свойства;

• регулирование экономики со стороны номенклатурнобюрократических, сраставшихся с теневым бизнесом клановокорпоративных структур;

• доминирование аналогичных форм отчуждения работников и присвоения общественного богатства «элитой», когда основные права собственности оказались сконцентрированы в руках тех же кланов;

• привычка населения к протекционизму, социальное иждивенчество и многое др.

Кроме того, важнейшим фактором мутирования рождавшихся буржуазных отношений стали и «переразвитые» (если исходить из критериев рождения «нормального», т. е. характерного для [полу-] периферийного, зависимого вида позднего капитализма) черты «реального социализма» как рождающегося «царства свободы» (для прежнего общества они, напротив, были факторами, снижавшими меру мутаций).

В СССР, например, были (и в России, несмотря на глубочайший кризис, до сих пор отчасти сохраняются) весьма развитые наука (особенно фундаментальная), образование, медицина; высокий уровень социальной защиты; намного более сильные, чем в странах «третьего мира», эгалитарные тенденции среди населения, тяга к свободному содержательному труду и многие другие «пережитки» элементов «царства свободы», которые были характерны для нашей системы в недавнем прошлом, несмотря на все мутации.

Подчеркнем: именно верхушечный тип преобразований привел к трансформации мутантного вида одной системы в мутантный вид другой (о содержании «революции сверху» подробнее см.: [12]).

Попытки провести в утих условиях радикальные рыночные преобразования методом «шоковой терапии» не могли не привести к мутациям слаборазвитого капитализма. Эти тенденции были к тому же усилены негативным влиянием со стороны глобального капитала и внутренних политических и иных субъективных факторов.

В результате в переходной экономике России складывается мутантный вид позднего капитализма.

Подчеркнем: российский системный кризис (он не тождествен спаду производства и может сохраняться и в условиях диспропорционального экстенсивного роста отсталых секторов) — это именно продукт мутаций поздней, в чем-то уже перезрелой капиталистической системы, а не незавершенности генезиса капитализма, (иногда к тому же по недоразумению или намеренно отождествляемого с рынком), продукт ее приспособления к специфическим условиям России.

Отдавая дань существующей ныне моде на формализацию содержательных взаимозависимостей, указанную закономерность можно представить в виде некоторой функциональной зависимости:

где мутации капитализма (МК) являются функцией от мутаций социализма (МС) и «переразвитых» (по меркам прежнего общества) элементов «царства свободы» (ЦС), мультиплицированных неадекватными для «среды» радикальными реформами («шоковой терапией» — ШТ), при воздействии (в одних случаях — усиливающих, в других — ослабляющих мутации) глобального капитализма (ГК), субъективных факторов (С) и других параметров, от которых мы в данном тексте абстрагируемся.

Итак, в России (и во многих других экс«социалистических» странах) возник мутант позднего капитализма [полу-] периферийного, зависимого вида.

Он может быть квалифицирован как мутация в той мере, в какой его социально-экономические формы содействуют регрессу (прежде всего с качественной точки зрения) производительных сил и человека (как родового существа), т. е. реверсивному историческому движению социально-экономического времени.

Подчеркнем: говоря об историческом регрессе, мы имеем в виду влияние именно мутаций капитализма и их влияние на наши системы, где прогресс может осуществляться и вопреки господствующим отношениям, благодаря росткам других, новых социальноэкономических и политических сил (подобно тому как в позднефеодальных переходных социумах прогресс мог идти вопреки сохранявшимся и господствовавшим мутациям феодализма и благодаря росткам капитализма).

Сложившийся в нашей стране организм именно в силу мутации, с одной стороны, хорошо приспособлен к «среде» России, но с другой (по тем же самым причинам) — далек от траектории движения к относительно «чистому» виду позднего капитализма того или иного, пусть даже полупериферийного типа (а о «цивилизованном рынке», как нашем скором будущем, либералы еще недавно твердили с упорством, не меньшим, чем сталинисты твердили о скором пришествии коммунизма в СССР).

Этот мутант может жить и даже самовоспроизводиться (правда, при условии перехода от псевдолиберальной к державнопатерналистской разновидности мутации). Более того, в стране с такой (разрушенной «реформами») технологической базой, такой (насквозь противоречивой и по-преимуществу неформальной) институциональной системой, такой (номенклатурно-криминальной) властью, только такой строй — мутантный капитализм (сращенный с полураспавшимся мутантным социализмом и возрожденными добуржуазными отношениями) единственно и мог сложиться и обеспечить выживание. Именно это и происходит в течение последних лет в нашей стране. Причем это выживание тем успешнее, чем активнее этот строй мутирует (эволюционирует) в указанном державнопатерналистском направлении, обеспечивая при этом даже первые интенции пусть диспропорционального и конъюнктурного, но роста.

Однако в силу тех же самых причин (мутации «генеральных» элементов капитализма) этот «вид» не годится для реализации даже стратегии догоняющего развития («catching up development»), характерной для новых индустриальных стран. Не сможет он (как и мутантный социализм) дать адекватный ответ и на вызов обостряющихся глобальных проблем, вызов таких новых процессов, как генезис информационного общества и т. п., развертывавшихся в развитых капиталистических странах.

Этот строй является именно мутацией капитализма, поскольку он характеризуется реверсивным историческим движением, приводя к (1) развитию, а не к отмиранию добуржуазных и мутантно-социалистических форм; (2) деградации и без того не слишком прогрессивных ростков [полу-] периферийного, зависимого вида капитализма и вследствие этих причин (3) регрессу и производительных сил, и человека.

Конкретизируя эту методологическую гипотезу, можно сказать, что именно мутантный вид позднего капитализма складывается (как следует из сказанного) под влиянием:

• сохраняющихся и, более того, в ряде стран укрепляющихся мутаций социализма (бюрократизм, превращающийся в волюнтаризм с одновременной тенденцией к диффузии институтов; ведомственность и местничество — в позднефеодальный сепаратизм; блат — в широкомасштабную коррупцию; теневой сектор — в полукриминальную форму организации всей экономической жизни и т. п.);

• глобальной гегемонии корпоративного капитала, стремящейся подчинить себе достаточно развитые и мощные в прошлом системы (не будем забывать, что СССР был второй сверхдержавой мира), а это возможно лишь на основе деградации последних — разрушения постиндустриального и развитого индустриального секторов; развала крупных научно-производственных объединений, способных стать основой образования мощных ТНК; ослабления государства; деконсолидации трудящихся и предотвращения создания ими мощных добровольных ассоциаций и др.;

• восстановления на «пустом» месте разрушений добуржуазных форм.

С известной долей условности мера мутации сложившегося в России и большинстве других стран СНГ капитализма может быть выражена как функция названных выше параметров12:

ММК = f {(МС, МК, ДК, РГК)(РПС, РК)/(С, ПК, ПГК)(ППС, ПК)}.

Эта «формула» показывает, что мера мутации сложившегося в нашей стране строя (ММК), с одной стороны, прямо пропорциональна мере сохранения в нашей стране мутаций социализма (МС), уже возникшим мутантнокапиталистическим отношениям (МК — «формулу» их генезиса автор привел выше), развивающимся вследствие реверсивного движения исторического времени, докапиталистическим отношениям (ДК) и негативному, вызывающему регресс экономики и человека, воздействию глобального капитализма (РГК), взаимомультиплицирующих регресс производительных сил, культуры (РПС, РК);

с другой стороны, мера мутаций капитализма обратно пропорциональна мере развития постиндустриального, социально ориентированного общества (С), причем в данном случае, в условиях относиАвтор пока затрудняется сказать, как могут быть квантифицированы названные выше параметры и потому используют приводимую ниже «формулу» всего лишь как одну из возможных иллюстраций.

тельно «ставшего» мутантного капитализма, в отличие от условий его генезиса, этот процесс работает уже против мутаций; развитию посткапиталистических социально-экономических форм и регуляторов (ПК), позитивному (если оно есть) воздействию глобального капитализма (ПГК), взаимомультиплицирующих прогресс производительных сил, культуры (ППС, ПК).

По-видимому, несложно показать (но эта задача далеко выходит за предмет данной методологической статьи), что для России с конца 90-х гг. наиболее «сильными» факторами являются МС, МК, ДК, НГК; наиболее слабыми — С, ПГК и т. п.

При этом хотелось бы еще раз подчеркнуть, что приводимые в статье «формулы» — это не более чем дань моде, игра в формализацию.

В действительности мутации капитализма — это содержательный процесс, имеющий систему, скорее, качественных, нежели количественных характеристик, что делает крайне затруднительной (или вообще неразрешимой) задачу нахождения количественных значений названных выше параметров.

Каково содержание этого вида капитализма и в чем именно состоят его мутации автор вместе с А.И. Колгановым уже писал [2; 13].

Сейчас же отметим, что на формальном языке их можно было бы выразить как симбиоз мутаций ряда элементов переходной экономической системы, включая, в частности, мутации отношений координации, собственности и т. п.: МК =МКК + МКС +..., где • мутации отношений координации (МКК) складываются в результате противоречивого соединения натурально-хозяйственных тенденций, бартера и т. п. (НХ) с пережитками бюрократического централизма, обременненного к тому же коррупцией и другими негативными чертами (БЦ), теневого рынка (ТР) и т. п.: МКК = f {НХ + ТР + БЦ +... };

• мутации отношений собственности (МКС) включают пережитки внеэкономического подчинения (ВЭП), государственно-бюрократического отчуждения (ГБО), кланово-корпоративного присвоения со стороны олигархов (ОП) и др.: МКС = f {ВЭП + ГБО + ОП +... }.

Перечень мутантных отношений должен также включать соответствующие трансформации в трудовых отношениях, отношениях воспроизводства, механизмах функционирования переходной экономики на макро- и микроуровне. Впрочем, пока это не более чем научные гипотезы.

Гораздо более очевидным является другой тезис: достаточно широкий веер моделей (типов) трансформаций в странах бывшей мировой социалистической системы связан как с особенностями пересечения отмеченных выше векторов перехода в тех или иных анклавах этого социально-экономического пространства, так и (вследствие первого) с мерой (в единстве качественных и количественных параметров) мутации возникающих подсистем глобального капитализма. А спектр вариаций здесь широк: от «слабо» мутирующих центральноевропейских стран до мощно видоизмененных ростков капитала в России и продолжающейся эволюции мутантного социализма (и ростками капитала) в Китае.

Завершая наши размышления, хотелось бы вновь подчеркнуть: как и предшествующий (характерный для СССР) строй мутантный капитализм — это тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, порожденный реверсивным ходом истории в условиях регресса («отката») процесса перехода к посткапиталистическому обществу и кризиса мутантного социализма.

Это общественная система, не выходящая за рамки капитализма, и в то же время и не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего догоняющего развития. Вот почему кризис российского (и не только) социума может быть обозначен как системный, а выход из него возможен только при качественном изменении природы социально-экономического и политического строя в наших странах.

Литература 1. Бузгалин А.В. По ту сторону царства необходимости. М., 1998.

2. Альтернативы модернизации российской экономики / Под ред.

А.В. Бузгалина и др. Ч. 1. М., 1997.

3. Бузгалин А.В. Это сладкое слово свобода... // Свободная мысль.

1999. №9, 12.

4. Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1998.

5. Свободная мысль. 1999. № 3.

6. Сакс Дж. Рыночная экономика и Россия. М., 1994.

7. Гайдар Е. Экономика переходного периода. М., 1998.

8. Альтернативы. 1996. №2.

9. Бузгалин А.В. Глобализация противоречий мирового сообщества // Альтернативы. 1999. №1.

10. Бузгалин А., Колганов А. Капитал и труд в глобальном сообществе XXI века: «по ту сторону» миражей информационного общества // Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия. Сб. 1. Общие проблемы постиндустриальной эпохи. М., 1999.

11. Россия в конце ХХ века. М., 1999.

12. Kotz D., Viar F. Revolution from Above. N. Y., 1997.

13. Бузгалин А.В., Колганов А.И. Введение в компаративистику. М., 1997.

Каков тип хозяйственной системы современной России?

Ответить на вопрос, содержащийся в заголовке статьи, не так просто и легко, как кажется. Существует несколько понятий хозяйственного типа, вытекающих как из разных методологических подходов к данной проблеме, так и из многообразия реальных различий в системах хозяйствования современного мирового сообщества. Поэтому, прежде чем перейти к России, желательно хотя бы коротко остановиться на понятии хозяйственного типа, исторических основах и генезисе развития его разновидностей Что такое тип хозяйства?

Если отталкиваться от марксистской экономической теории, то экономическое развитие имеет формационный характер. Суть формации заключена в особенностях отношений между собственниками средств производства и собственниками рабочей силы, или труда. Начиная с рабовладельческой формации шли процессы постепенного раскрепощения рабочей силы, увеличения степени ее свободы от собственников материальных условий общественного производства. По марксистской идее максимум свободы был бы достигнут в коммунистической формации, которая должна была (теоретически) придти на смену капитализму, основавшему свое господство на руинах феодальных отношений, где соединение рабочей силы и средств производства еще опиралось на элементы сильной личной зависимости носителя рабочей силы — наемного рабочего — от собственника средств производства.

Монопольное положение капитала и капиталистов в обществе после буржуазных революций XVI—XVIII вв. и реформ крепостных систем XIX столетия не позволяло трудящимся добиться полного равенства отношений «капитал — рабочая сила» в рамках только рыночных отношений и создавало условия для поддержания определенной системы внеэкономической эксплуатации труда капиталом.

Отсюда возникли марксистские идеи экспроприации экспроприаторов, превращения частной собственности на средства производства в общественную собственность и ликвидации всех источников нетрудовых доходов.

Логика марксистской теории казалась настолько непротиворечивой, что в XX столетии, наряду с дальнейшим ростом степени формальной независимости трудящихся от капиталистов, в целом ряде среднеразвитых капиталистических стран произошли социалистические революции, с тем чтобы напрямую подключить политическую составляющую общественных отношений к реализации идей марксизма. На протяжении добрых семидесяти лет, т. е. жизни трех поколений людей, социалистический лагерь во главе с Советским Союзом настойчиво пытался доказать своей общественной практикой превосходство новой, коммунистической формации над формацией капиталистической не только с общечеловеческой, гуманной точки зрения, но и в технико-экономическом отношении, в аспекте общественной производительности труда.

К сожалению, из этого ничего не вышло. И пока еще не появились достаточно убедительные исследования причин провала социалистического эксперимента, пока все еще нельзя однозначно ответить на вопрос, что послужило главной причиной провала — то ли исходно заложенный в саму идею коммунизма некий методологический дефект, который в принципе не позволяет надеяться на реализацию коллективистской идиллии, то ли конкретно-исторические условия строительства социализма в СССР и в ряде других стран, приведшие к искажению общественной практики и появлению социальных слоев (прежде всего так называемой партийно-государственной номенклатуры), не заинтересованных в социальном равенстве и на каком-то этапе развития социализма променявших его принципы на свои эгоистические интересы. Несмотря на неясности в этом вопросе, общественное, в частности экономическое, развитие нынешней России по всей вероятности уже совершило поворот в сторону рыночной капиталистической экономики, и практически нет оснований рассчитывать на возможность возврата к социалистическому прошлому. Поэтому вопрос о типе складывающейся на протяжении последнего десятилетия хозяйственной системы имеет крайне важное значение для судеб российских народов. Пока еще не очень ясно, в какой мере этот складывающийся тип является рыночным, капиталистическим, и, если капиталистическим, то какую из его разновидностей обретет Россия.

Между тем при ответе на поставленный в заголовке вопрос нельзя абстрагироваться от того, что в современном мире капитализмов много. Экономисты, социологи и политики не зря постоянно оперируют такими понятиями, как промышленно развитые страны (ПРС) и развивающиеся страны (РС), не зря постоянно упоминаются европейский, азиатский, латиноамериканский, североамериканский капитализмы. По большому счету, каждая более или менее крупная страна имеет существенные отличия в устройстве своей экономической системы от систем других стран. Поэтому наряду с региональными типами хозяйствования вполне можно вести разговор в терминах страновых типов. Историческое развитие человечества на протяжении уже нескольких тысячелетий идет в рамках сравнительно узких этнических групп, а с появлением государственных структур — в рамках не менее узких политических структур.

На чем основан тип хозяйства?

Есть по крайней мере четыре условия, влияющих на формирование определенного типа хозяйствования в каждой отдельно взятой стране.

Это исторические корни, или традиции, особенности социальнопсихологического облика нации, особенности социальных, культурных и политических отношений в данном государстве, содержание и методы осуществления реформистских программ в странах, вставших на путь преобразований. Можно проследить роль этих факторов на примере России.

Решительная революционная борьба с любой формой капитализма после 1917 г. длилась почти три четверти столетия. За это время сменилось по крайней мере три жизнеспособных поколения, с уходом которых из жизни ушел в прошлое практически весь российский опыт микроэкономического поведения до 1917 г. в условиях капитализма и вообще любой другой формы хозяйствования непланового, рыночного типа. Фактически одномоментный, ничем не подготовленный поворот от социализма к рыночному капитализму в начале 90-х гг. оставил страну без исторических корней. В лучшем случае лишь небольшая часть населения, которому было предложено переориентироваться с одного типа хозяйствования на другой, теоретически имела смутные представления о правилах функционирования западных типов экономики. Более того, длительное сосредоточение внимания только на сугубо негативных аспектах современного капитализма не могло не оставить сильных чувств недоверия к позитивным возможностям капитализма у тех, кому предстояло его внедрять в постсоциалистическом обществе. Короче, исторические корни капитализма в форме индивидуального знания и опыта в России конца XX в. фактически отсутствовали. Опыт пришлось наживать по ходу преобразований, а знания черпать из далеко не всегда достоверных или случайных источников. Использование западного предпринимательского опыта также было затруднено, так как по вполне понятым причинам отдавать всю российскую экономику в руки иностранных капиталистов никому не хотелось. Следовательно, спонтанные побудительные мотивы и процессы преобразования социализма в капитализм, планового хозяйства в рыночное в России 90-х гг. практически отсутствовали, у них не было почвы, на которой они могли бы развиваться.

Примерно такле же воздействие оказывала социалистическая психология народа. Планово-социалистическое хозяйство в СССР и других странах, вставших в послевоенный период на социалистический путь развития, основывалось не на инициативе большинства народа, а на инициативе узкой группы партийно-государственных деятелей, задававших жесткие условия поведения производителям и требовавших беспрекословного послушания от всех остальных участников общественного процесса. Это, естественно, сужало почву для успешного становления новых форм экономического поведения.

Социально-политические и культурные особенности постсоциалистических сообществ также не создавали благоприятных условий для насаждения и развития новых форм экономического поведения. Государственное чиновничество осталось практически в том же положении, что и в эпоху социализма. Новые политики так же, как и прежние, были озабочены сохранением лояльности населения к представителям власти. А что касается культурно-этической составляющей новых общественных отношений, то ее пытаются найти, в частности, в религиозной философии, которая в годы социализма характеризовалась как «опиум для народа» и была больше всего подорвана сторонниками марксизма и социализма советского толка.

Наконец, четвертый элемент формирования рыночнокапиталистического поведения — влияние реформистской политики — в России также сложился далеко не лучшим образом. Носители реформизма, представители в основном молодого поколения, опирались не столько на свои собственные знания того, как функционирует современный развитый и демократический капитализм, сколько на рекомендации международных организаций (шоковая терапия, предложенная первоначально для стран слаборазвитого капитализма) и отдельных представителей западной экономической науки (Дж. Сакс и др.). И те и другие в общем-то недостаточно хорошо представляли особенности реального социализма вообще и тем более в отдельных социалистических странах.

Таким образом, практически все составные части теории и практики перехода от социализма к капитализму на момент его неожиданного и поспешного провозглашения на политическом уровне были очевидно недостаточно надежны для реализации поставленных целей.

Это тем более очевидно, что в реальной мировой экономике на сегодняшний день сохраняется одно существенное различие — между ПРС и РС. По сути дела РС — это тоже страны с переходной экономикой, но только не от социализма к капитализму, а от полупатриархальных-полурыночных типов отношений к развитому капитализму североамериканского, европейского или японского типов. А учитывая определенные трудности, переживаемые в последние 10—15 лет Японией, образцом или целью эволюции РС является европейский капитализм, прежде всего в его североамериканском исполнении.

Конец XX — начало XXI столетия привносят существенные особенности в модели XIX—XX вв. Имея в виду США и ряд стран Западной Европы, экономисты-теоретики все чаще обращаются к понятию посткапиталистической, или постиндустриальной, формации.

Возникая на стадии высокого развития средств производства, в условиях насыщения массового потребления, полного или почти полного удовлетворения «естественных» потребностей у всех членов промышленно развитого западного общества, постиндустриальная стадия характеризуется переключением целей экономического развития с удовлетворения материальных потребностей на развитие интеллектуального и духовного начала человеческой личности. Это принципиально меняет значение ряда экономических показателей, выражавших уровень и степень прогресса в последние 200—300 лет. На место высоких темпов экономического роста, высокого уровня производительности труда в товаропроизводящих отраслях производства приходят качественные показатели, отражающие смену структуры экономической деятельности человечества, переключение с преимущественного производства товаров на оказание услуг, причем услуг прежде всего интеллектуальных и духовных. На первые места среди приоритетов человека выдвигаются образование, научная деятельность, культурноэстетическое развитие.

Переключение с удовлетворения прежде всего физических потребностей на духовные и его неизбежность и в каком-то смысле слова закономерность совпадают с исчерпанием мировых запасов полезных ископаемых — руд, источников энергии (по ряду оценок, это произойдет уже в середине XXI в.), а также с подходом к своему конечному рубежу способности естественного приспособления биологической окружающей среды — экологии — к результатам экономической деятельности человека. Ресурсы планеты Земля находятся на пороге своего исчерпания, и если человечество хочет выжить, оно обязано среагировать на указанную ситуацию. Иначе случится катастрофа, которая поставит человечество перед дилеммой жизни и смерти.

Вместе с тем движение ПРС в направлении постиндустриальной экономики создает не только позитивные моменты для мировой экономики в целом. Огромный массив населения, живущий в РС (на ПРС приходится около одного — «золотого» — миллиарда человек, на постсоциалистический мир, включая Китай, — около 1,5 млрд, а на РС — около 3,5 млрд), не только не достиг порога постиндустриализма, но даже не приблизился к порогу индустриализма. Между тем состояние экологии и отсутствие необходимых запасов полезных ископаемых делают невозможным движение экономики РС по пути, проложенному ПРС в XVIII—XX столетиях. Возникает сложнейшая проблема, пути решения которой пока не совсем ясны. Необходимо будет поднять благосостояние внепостиндустриального мира, приблизив его к уровню жизни «золотого миллиарда», и в то же время резко сократить промышленное потребление полезных ископаемых, сведя его постепенно к минимуму, и направить огромные средства на сохранение экологической ситуации в мире на приемлемом для выживания человечества уровне. Как это сделать, никто не знает. А это означает, что проблему будут решать политики, в том числе старыми насильственными методами. Вполне вероятны поэтому обострение международной обстановки, распространение ядерного оружия, развитие угрозы ядерного истребления человечества. Иными словами, возврат к проблематике 50—70-х гг., но на ином уровне и со значительно меньшими шансами избавления от этих угроз. Между тем на стороне РС окажутся, по всей видимости, такие державы, как Индия, Китай и почти вся Африка.

Что происходит в России?

После сокращения промышленного производства в 90-х гг. почти наполовину, валового внутреннего продукта (ВВП) на одну треть и среднего уровня дохода на душу населения тоже почти наполовину Россия оказалась скорее в лагере развивающихся стран, чем промышленно развитых. Возвращение в категорию ПРС будет зависеть от того, как пойдет дальше структурирование ее хозяйства, насколько успешно ей удастся конвертировать военное производство в гражданское, насколько быстро удастся восстановить общественную производительность труда хотя бы на уровне той, что была достигнута в Советском Союзе. На данный момент политические власти и большая часть общественных движений озабочены продолжением реформ экономики, превращением ее в капиталистическую. Из-за известной размытости целей и методов реформирования положение с производством является весьма неопределенным.

Вышеприведенный обзор основных факторов преобразований показал, что в силу исторических и конкретно—социальных причин траектория реформ в России так и не вышла на прямую линию. Реформаторы, озабоченные в основном продолжением реформистских усилий, несмотря на их негативное влияние на уровень и образ жизни населения, так и не смогли представить сколько-нибудь убедительную программу действий, которая была бы без колебаний поддержана населением.

Между тем успех любой экономической реформы на ее завершающей стадии зависит именно от массовых однонаправленных действий субъектов экономической деятельности. Как раз этого в России не произошло из-за резкого падения жизненного уровня подавляющей части народа при одновременной не менее резкой диверсификации благосостояния по отдельным группам людей. В результате разрыва исторических традиций в годы строительства социализма до минимума сократилось число индивидуальных носителей «капиталистических» знаний и опыта. Разочарование в первых результатах реформирования еще более сократило число энтузиастов. Их место заняли люди, побуждаемые скорее эгоистическим стремлением к обогащению любыми способами, чем желанием изменения типа общественного производства в сторону его совершенствования. Ослабление государственной власти, в том числе в результате неправильно понятых призывов к расширению свободы личности, сопровождалось разгулом криминала и коррупции чиновничества. Количество носителей нового экономического типа оказалось запредельно низким.

Отсутствие исторического опыта, адекватных знаний и четкого представления о прогрессивном типе капиталистического производства было усугублено далеко не лучшим выбором стратегии реформирования. С большим трудом сами младореформаторы осознавали, что надо делать, как сочетать методы указания с методами разъяснения и обучения. До сих пор им не удалось сформулировать цели реформ в достаточно четкой форме, объяснить их связь с возможным и необходимым повышением благосостояния всего населения, а не только «олигархов» и «новых русских».

Таким образом, говорить сейчас о типе развития российского хозяйства, на мой взгляд, еще рано. Сосуществование прямых выходцев из колхозов, совхозов с фермерскими хозяйствами, наличие в промышленности сотен и тысяч прежних директоров государственных предприятий, называемых сейчас менеджерами, президентами акционерных обществ (АО), директорами правлений АО, — все это свидетельствует о пока еще формальном характере смены собственности и хозяйственных руководителей. О том же свидетельствует и недостаточное развитие финансовой сферы производства, запредельно малые масштабы инвестирования, далеко не до конца денежный характер обменных операций, примитивные формы рыночных отношений между производственными единицами, наличие бартера и т. д. и т. п.

Перспективы Конечно, долго такая неопределенность принципов экономического развития не может сохраняться. Она ведет в конечном итоге к разрушению экономической и социальной среды хозяйствования, что потребует принятия жестких политических мер, далеких от демократических канонов. Вместе с тем наследство, полученное от СССР, далеко не во всех своих аспектах отрицательное. И прежде всего положительную роль должно сыграть то обстоятельство, что за годы советской власти население России стало значительно более образованным, приобрело практически весь комплекс знаний, необходимых для развития высокоэффективного общественного производства. По уровню развития образования и науки страна пока еще сохраняет свое место в первых рядах мирового сообщества. Об этом свидетельствует, в частности, успешное сотрудничество России с США и с некоторыми другими странами в сфере космоса, ядерной энергетики, самолетостроения, производства вооружений. Если удастся сохранить общеобразовательный фундамент, поддержать академическую часть научных исследований, то Россия может войти в мировое разделение труда не только своими полезными ископаемыми, но и самыми передовыми направлениями обрабатывающей промышленности и сферы услуг.

Не меньшее значение имеет традиционное трудолюбие российских народов, нетривиальность мышления ее интеллектуальных кругов, исследовательская жилка при подходе ко всем сферам общественной деятельности. При определенной поддержке со стороны государственных властей этот момент может стать мощным импульсом не только прогрессивному развитию общественного производства, но и быстрому вхождению страны в постиндустриальный мир промышленно развитых стран.

Есть, конечно, и ряд тревожных моментов. На первое место среди них, на наш взгляд, можно поставить нравственно-эстетические процессы в российском обществе. На сегодняшний день его нравственный облик очевидно оставляет желать лучшего. Причин тому несколько. Во-первых, резкое ухудшение благосостояния населения создало базу для появления и распространения уголовнокриминального ответа на ухудшение условий жизни. Во-вторых, замена христианской общественной этики коммунистической после 1917 г. далеко не во всех своих общественных аспектах оказалось положительной. Формальный возврат церковного православия в 90-х гг.

отнюдь не вернул российскому обществу все положительные моменты христианской этики («возлюби ближнего» и т. п.). Годы привития атеизма, примитивность интерпретации христианства как прежде всего церковного, религиозного учения, а не как одной из форм философии и этики, сыгравшей огромную роль в развитии человеческой цивилизации, — все это не прошло даром, особенно в сфере морали. Втретьих, определенное ущемление прав личности в годы советской власти, в годы господства неправильно понятой партийной дисциплины и принципа «единства всего народа» сказалось на характере и психологии советского человека. Инициативная и творческая стороны его личности оказались сильно приглушенными, отодвинутыми на задний план. Между тем именно инициатива, творческий подход к решению общественных и личных проблем — самое желательное качество в переходный, реформистский период. Как уже отмечалось, успешность реформы общества, а именно об этом идет речь в нынешней России, зависит прежде всего от активного участия в ней народных масс, всех и каждого, а не только от реалистичности программы действий властей и успешности их организационных усилий.

Таким образом, предпосылки дальнейшего движения к «лучшему обществу» в России довольно расплывчаты и противоречивы. Это не значит, что движение в этом направлении невозможно. Даже стихийное развитие, учитывая психологию российских народов, может в конечном итоге дать положительные результаты. Но еще надежнее было бы развитие, содержание которого определялось бы не только мотивами отдельных личностей, но также программными установками политических движений. Для этого необходимо прежде всего постепенное обновление правящего класса, привлечение в его состав людей честных, целеустремленных, побуждаемых желанием облегчить участь простых людей — тружеников, на плечах которых в конечном итоге и лежит основной груз преобразований. А это предполагает вовлечение в реформы, насколько это возможно, культурного слоя российских народов, его интеллигенции. Необходимо также создание соответствующих политических и морально-этических условий деятельности интеллигентов. Слишком различен облик современного капитализма в отдельных странах, чтобы можно было быть уверенным в том, что любые направления развития общества приведут к положительному решению проблем. Контроль со стороны честных и целеустремленных политиков, избранных на свои должности демократическим путем, крайне необходим на любых переломных этапах общественной эволюции. Тем более он необходим (при пристальном внимании всей общественности) в таких крайне сложных условиях, в которых находится сейчас Россия. Не только время решит все проблемы, как считают многие аналитики, но время в сочетании с разумом, порядочностью и самоотверженностью руководства страны.

Вековой поиск хозяйственной модели как свидетельство векового кризиса отечественной экономической мысли «Авось, о Шиболет народный…», — Александр Сергеевич хорошо знал историю, и не только России. Потому-то и написал столь емкую строку о «народном Шиболете».

Для отечественных экономистов своеобразным «шиболетом» стал изнуривший их поиск модели хозяйственного развития России. И вот что удивительно: были ли вооружены экономисты устаревшей метафизикой или руководствовались материалистической диалектикой, кто бы ни морщил лоб — «буржуазная» или «пролетарская» профессура, результат всегда был одинаково антиисторичен.

Итог марксистского анализа пореформенной России, исходящего — в противоположность народникам — из приоритета производительных сил, закончился удивительным метаморфозом в виде ленинской ревизии марксизма: опираясь на политические предпосылки (диктатуру пролетариата), совершить прорыв в сфере производительных сил.

Итог немарксистского («народнического» + «октябристского») анализа пореформенной России, исходящего — в противоположность марксистам — из приоритета надстроечных форм (традиционного, как они считали, для России общинного хозяйствования), закончился не менее удивительным метаморфозом: признанием значимости уровня развития производительных сил, объективно воспрепятствовавшему социалистическому хозяйственному эксперименту.

Сегодня, оглядываясь на минувшие малорадостные десятилетия, можно констатировать: вековой поиск модели хозяйственного развития России свидетельствовал только об одном — о вековом кризисе отечественной экономической мысли. Вот почему сегодня следует озаботиться тем, чтобы этот поиск ( = кризис?) не продолжился еще один век.

В каждой науке периодически накапливаются свои «внутринаучные» проблемы. Особенно зримо их обнаруживают периоды социальной трансформации. И самая актуальная внутринаучная проблема современной российской экономической науки — реанимация отечественными экономистами научной цели («предмета») своих исследований. Действительно, что они должны изучать сегодня — «экономические отношения», «хозяйственные формы» или «рыночные институты»?

Ситуация осложняется тем, что экономическая теория — одна из форм общественного сознания (по старому — «идеологии»). А общественное сознание одновременно и отстает, и опережает экономическую реальность. Не удивительно, что в то время как часть экономистов проклинает «новое», другая так же хулит «старое». Отсюда, как и сто лет назад, акцент на политике, когда эмоции подменяют аргументы.

Еще одна опасность, чреватая новым «вековым поиском» модели хозяйственного развития России, — недооценка эвристической значимости и методологического потенциала теоретического характера экономического знания. Вновь экономисты-теоретики упрекаются в схоластике, а эмпирики еще более тяготятся необходимостью восхождения к «абстракциям». Какой может быть «поиск хозяйственной модели», когда ищущие ненавидят «методологию», изнывают от необходимости неведомой им «концептуальности», уповают только на «эконометрику»?

Наконец, названный поиск заранее обречен на провал, если он и дальше будет осуществляться вне фундаментальных координат экономического знания — экономических законов, экономических интересов и экономических противоречий; социализации производства и разделения труда; собственности и товарно-денежных отношений (а не «рынка денег» или «рынка ценных бумаг»).

Последнее десятилетие уходящего века вновь превратило наших соотечественников в «экономистов». Не удивительно, — в который раз мы пытаемся найти истину не в самой экономике, а в споре о том, какой должна быть экономика. Ставка в споре — обычная для отечественных дискуссий: будущее России. И мало кто знает, что желающие рассуждать о преобразованиях в российской экономике должны предварительно сдать своеобразный тест, ответив на три вопроса. К сожалению, расплачиваться будут не только «двоечники» — уж больно ставка крупная!

Вопрос первый: как развивается российская экономика — по общим с другими странами законам, или по своим, особым, «российским»?

Отвечающие утвердительно могут объяснять происходящее в России, опираясь на все достижения всей мировой экономической науки.

Те же, кто считает, что российская экономика уникальна и не подчиняется общим экономическим законам, закрывают себе и стране доступ к мировой экономической науке, возможность обращения к экономическому опыту других стран, Еще бы, — получается, что существует столько экономических наук, сколько стран в этом мире.

Более того, — «отрицателям» придется сначала опровергнуть законы мировой экономики, затем создать какую-то «антимировую» экономическую науку и лишь потом иметь право предлагать свои «уникальные» экономические рецепты (которые, конечно же, способны привести только к «уникальным» результатам).

Между тем пустопорожние споры об уникальности российской экономики продолжаются уже второе столетие (и конца им не видно).

А ведь встречаясь со сторонниками «уникальности» российской экономики, знакомясь с их беспомощными аргументами, понимаешь — полемизировать бесполезно, ибо их позиция продиктована соображениями выгодности. И потому не поддается никаким рациональным контраргументам. Откажутся от нее только тогда, когда она станет невыгодной.

Особенно поражает цинизм российских коммунистов. Всему старшему населению этой страны десятилетиями КПСС сама с жаром разъясняла, что в начале века именно большевики во главе с Лениным боролись с народниками (ставившими на уникальность российской деревни), доказывая общность экономического развития Запада и России. Цель большевиков понятна, — только такое доказательство открывало возможность применения к России марксовой теории капитализма.

Сегодня же, ненавидя рынок, отгоняющий «комбюрократов» от кормушки, коммунисты, уподобившись своим давним противникам, стараются доказать уникальность российской экономики. И эти старания тоже объяснимы, — настоящий рынок воздает по заслугам, а не по должностям. Но именно о возврате к «должностной экономике» продолжают мечтать противники рыночных преобразований.

Вопрос второй: признаем ли мы, что из всех форм производства самой эффективной является его рыночная организация?

Если «да», то рыночной организации производства следует отдавать приоритет всегда и во всем, а вот другие, «нерыночные» формы (в том числе и «государственная»), должны рассматриваться как дополнение к рыночной. И тогда во всех сферах (от аграрного сектора до науки) необходимо реально и ускоренно создавать рынки — рынок земли, рынок инновационных услуг, рынок труда, рынок денег, рынок капитала, рынок образования, рынок медицинских услуг, рынок туризма — и т. д., и т. д., и т. д.

Если «нет», то рынку каждый раз придется доказывать свое преимущество после того, как «другие» (нерыночные) формы доведут производство «до ручки». До чего же невеселая «санитарная» участь у рынка в нашей стране! Но именно он спасал страну, когда вводили нэп (новую экономическую политику) после того, как «военный коммунизм» довел до ручки дореволюционную экономику; так было и тогда, когда десятилетиями ползли от «формального хозрасчета» (псевдорынка) к «реальному хозрасчету» (полурынку); и даже общий крах советской антирыночной экономики (какое еще более увесистое доказательство необходимо «антирыночникам»?) мы лечим с помощью рыночных реформ. Доколе же будет продолжаться (за счет несчастий людей) начальное экономическое образование противников рынка?

Вопрос третий: является ли современная экономика «монетарной»?

Суть вопроса в следующем. Многие столетия купля-продажа фактически была обменом «частного» товара на «общественный» товар (ведь золото тоже было товаром, которое выполняло функции денег по, так сказать совместительству). Теперь же акт купли-продажи действительно означает обмен товара на то, что не является товаром (на деньги, ибо разноцветные бумажные знаки могут быть только «деньгами»). Экономика окончательно и необратимо раскололась на два «мира» — на мир товаров и (внешний к нему) мир денег. А это значит, что появился новый мощный инструмент воздействия на эффективность, цикличность и структуру производства — монетарная экономическая политика.

Признающие монетарность современной экономики расширяют возможности государственного регулирования экономики, вооружая государство «точечным экономическим скальпелем» — изменением параметров денежной массы (прежде всего — величины «денежного запаса»).

Отрицающие же монетарность современной экономики ограничивают механизм государственного регулирования только грубой фискальной политикой, препятствуя использованию новейшего и самого эффективного экономического инструмента — монетарной политики.

Что за беда, скажет читатель, — решает-то хозяйственная практика, а не экономическая теория. Как сказать… Экономика — тест для всех. Экономическая реформа — тест для экономистов. Жаль, — десяти лет оказалось недостаточно для подготовки к этим тестам.

И последнее. Странный метаморфоз произошел со многими нашими коллегами, — прямо по пословице: молодцы («экономисты») против овцы («хозяйства»), а вот против молодца («экономики») — сам овца. А как иначе называть экономистов, рядящихся в «хозяйственников»? Этот маскарад — нарочитый пиетет в работах именитых экономистов перед хозяйственными характеристиками общественного производства, — крайне опасен: он и диагноз, он и болезнь.

Отечественные экономисты все время работают в таких экстремальных условиях, что наши западные коллеги, доведись им попасть в эти условия, сразу бы забыли не только о кривой спроса, но еще долго бы спрашивали, — кто видел, как выглядит доллар?

Действительно, — в годы социализма имелся «объект» этой всем задолжавшей науки — «производство», но отсутствовал (ибо не дозволялся) «предмет» — «экономика»; теперь же, когда, несмотря на бешеное сопротивление бюрократии и всех хозяйственников, появился, наконец, «предмет» («экономика»), — к этому времени, как на грех, куда-то провалился «метод»!

Действительно, — любовь к «хозяйственной модели», планетарное философствование относительно «хозяйствования», упорное именование современной экономики «финансовой» (лишь бы не называть ее «монетарной»), апелляция к «прошлому» и «будущему», к «пространству» и «времени», к «капитализму» и «социализму», намеки на «всемирный финансизм», т. е. разговор обо всем, — но только не о самой экономике, не о самих экономических процессах, проблемах и противоречиях, ненависть к рынку (с его «проклятыми» трансакционными издержками, с его монетарными «загогулинами», с его глубоко противными каждому «советскому экономисту» спросом и предложением, экономисту, не желающему даже ознакомиться с кривой спроса), — все это ежедневные будни странной когорты «экономистовхозяйственников», взявшей эстафету в «вековом поиске хозяйственной модели развития»… Вновь и вновь встают вечные вопросы экономической науки, — что и как ей изучать? Есть ли у нее свои проблемы и, если есть, — долго ли им сиротствовать?

Рыночная экономика, вырастающая из административного производства, может быть только «административно-деформированной рыночной экономикой». На долгие десятилетия конституирующей сущностью отечественной экономической практики (а, следовательно, и важнейшей категорией отечественной экономической теории) становится абстракция «административно-деформированная рыночная форма» — ее специфика и границы ее совместимости с базовыми параметрами рыночной системы.

Российская «рыночно-трансформационная экономика» долго еще будет поражать и соотечественников, и иностранцев отклонениями по пяти направлениям:

1) чиновничье государство стремится руководить нашим молодым рынком; следовательно, это будет — «бюрократическидеформированный рынок»;

2) советское производство было высокомонополизированным и от этого сразу не избавиться; следовательно, — «монополистическидеформированный рынок»;

3) сохраняется огромная сфера неэффективного неденежного натурального хозяйствования; следовательно, — «недомонетарнодеформированный рынок»;

4) не складываются необходимые для системного функционирования рыночной экономики рынки (земли, труда и капитала); следовательно, — «недорыночно-деформированный рынок»;

5) небывалый размах теневой экономики также вносит вклад; следовательно, — «криминально-деформированный рынок».

Рыночная экономика, даже с названными выше «вывихами», но доковыляла до нас. Наконец-то. Спасибо и за это. Можно, конечно, презрительно кривить губами, именуя наш поневоле «инвалидный»

рынок — «базаром» и воображая, что этим что-то сказал. Бедная экономика, — вновь не угодила отечественным «экономистам», так и не научившимся уважать экономику, а пеняющим ей «в хвост и в гриву».

И все-таки рыночная экономика, — пусть деформированная и криминальная, пусть монополизированная, полумонетарная и бюрократизированная, — но пришла! Где же вы, экономисты?

Экономика требует внимания, но — внимания, а не «наручников».

Экономике требуется помощь, но — помощь, а не надзирательство.

Экономика давно уже живет на «лекарствах», — на искусственноорганизуемой конкуренции (за счет насильственно прерывемого монополизма), на искусственно-организуемой эффективности (за счет административно-подавляемых негативных экстерналий), на искусственно-организуемом самодвижении (за счет трудного вытеснения государства в трансфертную сферу движения валового национального продукта).

«Допинговый» характер функционирования современной рыночной экономики давно уже не секрет даже для «рыночноориентированных» экономистов. Но тем ответственнее задача отечественных «экономистов-акушеров»: от них во многом зависит, насколько болезненным родится наш юный российский рынок.

Экономика России — освобождение от иллюзий Рубеж двух тысячелетий для российского общества — время отрезвления и время надежд. Время отрезвления, ибо к этому периоду, представляется, в процессе переходных преобразований происходит окончательное освобождение от неоправданной эйфории в этой области. Становится очевидной не только невозможность быстрого достижения состояния эффективной экономики западного типа, не только гораздо большая, чем предполагалось ранее, продолжительность переходного периода, но и неизмеримо большая трудность преодоления даже длительного трансформационного спада экономики. Основные этапы такого «освобождения» связаны с феноменами «отложенной» макроэкономической стабилизации и «отложенного»

экономического роста в середине 90-х гг. [1, 154, 331], печальными последствиями августовского (1998) кризиса, обнаружившего всю хрупкость созданной к этому времени экономики, осознанием тяжелого бремени выросшего государственного долга. Серьезные разочарования порождаются состоянием реального сектора, функционированием предприятий. Как отмечается, «практически ни одно из ожиданий в области реформы и поведения предприятий не сбылось»

[2, 13]. Правда, освобождение от эйфории не всегда еще дополняется признанием того, что огромная сложность уже происходящих и еще предстоящих преобразований это прежде всего «плата» за прошлое, аномальное развитие плановой экономики. Безусловно, имевшие место в процессе этих преобразований ошибки их руководителей лишь увеличивали эту «плату», но не порождали ее.

Настоящий период — это и время надежд, надежд на предстоящее лучшее будущее. Объективной основой этого, можно сказать, является то, что важнейшие негативные факторы переходных преобразований, приведшие к спаду в экономике, уже проявили свое действие.

Так, издержки либерализации, усугубленные следствиями августовского (1998) кризиса, проявились в существенном снижении реальной среднемесячной заработной платы работников: за 1991—1998 гг. — почти в 3 раза. В 1,9 раза снизилось отношение средней заработной платы к прожиточному минимуму [3]. Прошли наиболее болезненные этапы приватизации. Во многом проявились негативы структурной перестройки. В частности, сегодня уже наблюдаются тенденции к росту в машиностроении, пищевой и легкой промышленности. Наконец, получен опыт от свершения ряда ошибок, с тем чтобы не повторять их впредь (пирамида ГКО, завышение курса рубля, занижение доходов населения и др.).

За 90-е гг. создана и более надежная база для экономического роста. Намечаются позитивные тенденции в становлении эффективных собственников; происходит постепенное оздоровление банковской системы; усиливается внимание реальному сектору; позитивное значение имеют договоренности по реструктуризации внешнего российского долга; создаются условия для усиления инвестиционного процесса за счет внутренних и внешних источников; снижается инфляция и т. д. По одному из прогнозов, считающегося реалистичным, при сохранении благоприятных внешнеэкономических условий в 2001 г.

возможен рост ВВП на 4,5%, промышленности — на 5, сельского хозяйства — на 3, реальных доходов населения — на 5%, снижение инфляции до 10% [4]. Время надежд связано с новым этапом трансформации российской экономики в том смысле, что в третьем тысячелетии она будет направлена на преобразование не собственно плановой экономики, как это было в начале 90-х гг., а того состояния, которое было достигнуто в эти годы. Как замечает Л. Григорьев, «речь идет фактически о том, что новый трансформационный этап будет опираться на институциональный базис, сформировавшийся в 90-е годы» [2, 9].

Вместе с тем и объективные основания для надежд на лучшее будущее, и некоторые реальные позитивные сдвиги (рост в 1999 г. ВВП на 3,2%, инвестиций в основной капитал на 4,5%, промышленности — на 8% по сравнению с 1998 г.) [5, 21—22] не являются гарантией перехода российской экономики к устойчивому экономическому росту, улучшению благосостояния населения. Желательная позитивная перспектива в дальнейшем развитии экономики России предполагает обеспечение целой совокупности благоприятных условий. Это упоминавшиеся выше внешние условия, включая высокие цены на нефть, газ, цветные металлы, прокат; оптимизация функций государства и их эффективная реализация; решение задач обновления производственного потенциала — реструктуризация российской экономики на современной технологической основе требует в течение 20 лет 2 трлн дол. из всех источников [6, 5]; обеспечение нормальной работы банковской системы — сегодня еще одна «причина надежности банков — в устойчивом нежелании банкиров кредитовать российскую экономику» [7]; формирование реальных эффективных собственников;

развитие действительно конкурентных отношений и многое другое.

Важное условие обеспечения благоприятной альтернативы на будущее — учет факторов и несколько иного рода Это более точное, научное понимание характера той системы, что сложилась в России (СССР) в течение ХХ столетия. Именно в решении этой фундаментальной проблемы заключены ответы на многие вопросы настоящего:

в должном ли направлении шли социально-экономические преобразования в России в 90-е гг.; по каким критериям оценивать эти преобразования; отвечает ли содержание преобразований общемировым тенденциям; каковы характер и масштабы задач российской экономики в рамках этих тенденций; можно ли при формирующейся ныне в России системе хозяйства надеяться на будущее и т. д.?

В первую очередь среди факторов подобного рода следует назвать преодоление стереотипа, устойчиво воспроизводимого в течение десятилетий в общественном и научном менталитете о социалистическом характере системы, сложившейся в СССР. Известно, что и принципиальные оценки такого рода, и сам процесс социальноэкономического развития в России (СССР) в ХХ в., трактуемый как социалистическое (коммунистическое) строительство, тесно связаны с коммунистической концепцией К. Маркса. Для того, чтобы выяснить, насколько эта связь реальна, необходимо рассмотреть три аспекта проблемы: во-первых, методологическое обоснование (выведение) Марксом будущего коммунистического общества на основе обобщения и экстраполяции реальных тенденций социально-экономического прогресса; во-вторых, предлагаемую им теоретическую схему контуров будущего общества; в-третьих, степень соответствия характера общества, сложившегося в СССР (России) и других странах плановой экономики, элементам марксовой концепции.

Рассмотрение этих разных аспектов дает различные результаты.

К. Маркс, выделив три крупные социально-экономические эпохи и рассматривая третью (третичную) эпоху как будущее коммунистическое общество, связывал наступление этого будущего с высоким развитием производительных сил. Непосредственную же содержательную характеристику коммунизма он видел в формировании свободной индивидуальности, основанной на универсальном развитии человека;

новом характере труда, когда человек «становится рядом с производством»; уничтожении порабощающего работника разделения труда;

превращении науки в определяющую производительную силу общества; отмирании господства овеществленных, товарно-денежных связей между людьми на основе замены этого господства отношениями всесторонне развитых людей без опосредования их обязательным обменом вещей и т. д.

Иными словами, в методологическом плане своими научными предвидениями К. Маркс гениально отразил многие из важнейших черт, которые сегодня рассматриваются теоретиками постиндустриального общества. Естественно, в трудах, которые разделяют сто и более лет, иная терминология и фактура, несовпадающие социальные оценки и многие другие различия. Но в целом можно сказать, что экстраполированные Марксом реальные тенденции социальноэкономического развития, приведшие его к выводу о движении общества к коммунистической формации, подтвердились и подтверждаются последующим ходом общественного прогресса, получившим непосредственное теоретическое выражение в концепциях постиндустриального общества. Так, уже в середине ХХ в. К. Полани отмечает как реальность тенденцию к отмиранию «святая святых» индустриального общества — рыночного хозяйства. Он говорит о двух стадиях (фазах) индустриальной цивилизации: современной (уже позади) и будущей (термин «постиндустриальная» еще не применяется).

«Первая фаза новой цивилизации, — пишет Полани, — уже позади.

Она включала своеобразную социальную организацию, получившую название от своего главного института — рынка. Сегодня эта рыночная экономика исчезает в большой части стран мира» [8, 506]. В конце ХХ в. теоретик постиндустриального общества О. Тоффлер подчеркивает, что современные процессы подтверждают «идеи Маркса и классическую политэкономию, предсказавшие конец традиционному капиталу» [9, 115].

Конечно, концепция коммунистической формации у К. Маркса и современные концепции постиндустриального общества имеют и ряд других, кроме отмеченных выше, различий, что представляет их, подчас, как прямо противоположные, не имеющие ничего общего и т. д.

Это, в частности, относится к их социально-политической стороне.

К. Маркс предполагал революционное свержение капиталистического общества, в то время как реальный процесс (и это отражается в концепциях постиндустриализма) показал, что постиндустриальные отношения созревают и постепенно вырастают из этого, капиталистического строя. Политические революции, характерные практически для всех стран с будущей плановой экономикой наложили соответствующий отпечаток в целом на концепцию коммунистической формации, породили к ней негативное отношение со стороны большинства ученых стран несоциалистического мира. Именно поэтому, не вдаваясь в специальное рассмотрение этой и других, связанных с ней сторон проблемы, мы акцентируем внимание на стороне методологической.

Другой ответ получается при рассмотрении второго аспекта проблемы коммунистической концепции К. Маркса. Рисуя, хотя бы в общих чертах, теоретическую схему будущего общества, Маркс наметил коренные изменения в развитии человека, изменения в производственных отношениях, в частности, преодоление господства овеществленных связей и т. п. Однако естественная историческая ограниченность не позволила Марксу увидеть многие главные «пружины»

будущего развития, связанные действительно с глубокими революционными изменениями в технике, технологии и науке, происходящими в течение более чем ста лет после Маркса. Более того, следует подчеркнуть, что рисуя названную теоретическую схему, Маркс фактически отказался от всегда применяемой им методологии при подходе к подобным проблемам. Эта методология заключалась в том, что изменения в отношениях людей Маркс никогда не рассматривал изолированно, не сводил их лишь к изменению формы, а всегда связывал с соответствующим, предшествующим изменением в производительных силах. Так, характеризуя изменения, происходящие в период первой переходной эпохи, он отмечает: «Однако то обстоятельство, что меняется форма, в которой земельный собственник получает свой доход, или та форма, в которой оплачивается работник, — это обстоятельство не является формальным различием, а предполагает полное преобразование самого способа производства…Да и вообще производство, покоящееся на капитале и наемном труде, не только формально отличается от других способов производства, но и предполагает также полную революцию в развитии материального производства» [10, 228].

В чем же состоит этот «революционный переворот в способе производства», который должен произойти через сто лет в будущем?

Маркс уже не был современником развернувшейся в конце ХIХ в.

электротехнической революции, осуществившей глубокий переворот в машинном производстве. Научно-техническая революция ХХ в. коренным образом изменила роль самого машинного производства, превратив в решающий фактор науку и открыв дорогу господству информационных связей. Маркс не мог опереться на этот неизвестный ему фундамент, поэтому схема будущего общества оказывается связанной у него в принципе с индустриальным, машинным производством. Экстраполяция на будущее в этом смысле — автоматическая система машин. Качественный скачок в развитии производительных сил сосредоточен в основном в количественной плоскости: их уровень так высок, что обеспечивается изобилие продуктов, распределение по потребностям. Выдвинув идею об ограниченности товарно-денежных связей, Маркс не смог охарактеризовать содержательно связи, идущие им на смену, поскольку последние начали реально развиваться лишь во второй половине ХХ в. Место товарных связей в схеме Маркса заняла специальная сознательная деятельность общества (его центрального органа), послужившая в дальнейшем теоретическим «ядром» при формировании плановых систем и т. д.

Короче говоря, теоретическая схема будущего общества была «набросана» Марксом без обычно используемого методологического основания, т. е. вопреки своему научному методу. Особый вопрос — почему он это сделал. Возможно, ученый в этом случае уступил место политику. Как считает один российский экономист, «Маркс как ученый не строил проектов, предписывающих организацию жизни будущих поколений. Он анализировал то, что реально существовало в современной ему действительности. Увы, Маркс-политик временами пытался подмять Маркса-ученого. И тогда на смену надежным констатациям приходили ненадежные рекомендации» [11, 15]. Однако в итоге в схеме Маркса оказалась представленной в известном смысле лишь «организационная перестройка производственных отношений»

без соответствующей перестройки производительных сил. Но это означает, что «нарисованный» таким образом социализм (коммунизм) не мог быть достаточно обоснованным стратегическим ориентиром.

Осуществляемая на такой основе модель социалистического планового хозяйства по своим коренным материальным признакам, очевидно, не могла существенно отличаться от модели традиционного индустриального хозяйства. Так и было в действительности в течение многих десятилетий в ХХ в., когда социалистическая плановая экономика СССР вела экономическое соревнование с индустриально-рыночными системами стран Европы и США. Сам факт соревнования предполагал известную однородность соревнующихся систем. Следовательно, отвечая на вопрос, связанный со вторым аспектом «коммунистической проблемы», можно сказать, что реализация схемы Маркса в странах плановой экономики не тождественна реальному движению к социализму и коммунизму, вытекающему из методологической концепции коммунизма самого Маркса. Поэтому уже здесь следует предположить, что «социалистический» опыт стран плановой экономики скрывает нечто иное, чем реальное социалистическое развитие.