«ПОГОНЫ И БУДЕНОВКИ: ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА ГЛАЗАМИ БЕЛЫХ ОФИЦЕРОВ И КРАСНОАРМЕЙЦЕВ 2 УДК 355.292:316.66(47+57)“1917/1920”(092) Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) ...»

Юнус также командовал талышским отрядом, первоначально подчинявшимся ханше Талышской, и перешел к сотрудничеству с русскими в Ленкорани еще при первой советской власти. Как упоминалось, ханша продемонстрировала свою готовность сотрудничать с новой властью, передав Юнуса в распоряжение Ленкоранского совета. Юнус вместе с отрядом Шевкунова ходил в боевой поход на запад до Зуванда. Два источника упоминают о гибели Юнуса, который погиб по одной версии от рук собственного помощника, по-видимому, по имени Кулам Мамед, по второй – виной были бакинские отряды431.

По-видимому, такие люди как Юнус и Мамед усматривали в происходящих столкновениях продолжение тех конфликтов, в которые издавна были вовлечены сами. Понять это помогут некоторые сюжеты из воспоминаний Ахун-заде, который обращался к Юнусу как к «комиссару Зувандского района»

за помощью крестьянам-тюркам, обобранным шевкуновцами.

Юнус попенял ходатаю, что он так хлопочет о суннитах, и не помог.

Ахун-заде также сообщил о содержании своих переговоров с известным талышским разбойником Ибрагим-Халилом из Шах-Агача, который заявлял о готовности «сдаться бакинским большевикам», если они защитят от персидских разбойников (вероятно, имелись ввиду иранские шахсевены – О.М.) и установят твердую власть432.

К советской стороне могли прибиться ослабевшие гачагские группы. Так, Кадырли упоминал, что разбойник Кардашхан пошел на контакт с ним в тот момент, когда находился в изоляции и враждовал с видным отрядным предводителем Вергедузского района гачагом Шахвераном, который продолжал вести антисоветскую деятельность и в 1920-х гг.433 Кадырли представил разговор с Кардаш-ханом как договор о защите бедняков-беженцев, покинувших свои дома из-за вражды с молоканами. Но он упомянул, что Кардаш-хан заботился и о себе: у него были большие посевы, он хотел вернуться к своим полям и убрать урожай434. Это одна из причин, почему Хошеву удалось наладить отношения с шахсевенским ханом Нафтуллой, несмотря на то, что весной 1918 г. разорил все его аулы. Поручик понимал, что скоро полевой сезон, и Нафтулле придется пойти на мировую, чтобы иметь доступ в свои владения435.

В выступлениях, звучавших на вечерах воспоминаний, иногда туманно упоминались важные события и известные имена. Пояснения, как правило, не давались, поскольку большинству они были известны, да и главным предметом повествования была собственная биография рассказчика, доказывающая его революционное прошлое. Поэтому стоило немалых трудов собрать информацию об этих фрагментах прошлого.

Вызвали интерес упоминания о гибели полковника Аветисова. Его называют то командиром одного из бакинских отрядов, то верховным военным руководителем Мугани, имеющим мандат Л.Ф. Бичерахова на создание регулярных частей.

Это лишний раз показывает туманность военно-политической позиции участвовавших в событиях лиц.

Массовость ссылок на этот инцидент свидетельствовала о том, что он представлял некую значимость для вспоминавших. Поминов в своем выступлении на одном из вечеров сказал: «Потом откуда-то появился отряд полковника Аветисова...

Хотя Аветисов говорил, что он пришел с бакинскими революционными отрядами, но я не знаю, какая у него была цель. Во всяком случае[,] он говорил о необходимости всем объединяться. Во время этих разговоров Аветисов был убит. Его хоронили революционные войска. Я так и не понял[,] в чем дело, почему его так хоронят»436.

Подробности гибели полковника приведены только в воспоминаниях Донского и Шпинёва. Судя по всему событие можно датировать августом 1918 г. Во время крестьянского съезда в Пришибе Ильяшевич выступил перед приволенцами и призвал их к разоружению в связи с окончанием гражданской войны. Но отряд стал требовать обещанную бязь, по поводу которой тут же утвердилось мнение, что офицеры ее присвоили и уже продали. Бузу затеял Бочарников. Ильяшевич, видимо убедившись, что разговоры бесполезны, ушел. Но в это время раздался выстрел. Эскадрон решил, что стреляют в них. Яшка Левин и еще один боец ворвались с винтовками в помещение, где находился Аветисов. Тот не имел отношения ни к съезду, ни к бязи, – он прибыл за горными орудиями. Аветисов оказал сопротивление потерявшим голову солдатам. Он был настолько физически силен, что схватил двоих вбежавших за винтовки и держал, пока Бочарников не всадил в него пять пуль. Мертвое тело выбросили на двор, кто-то снял с него награды. После этого отряд с песнями поехал в Привольное437.

Изложение событий Шпинёвым несколько отличается от рассказа Донского. То, что произошло, было названо рассказчиком недоразумением и несчастным случаем: «Ребята приехали в Привольное, доложили, что получилось такое несчастье и дальше неизвестно что будет. […] Пришлось провести разъяснительную компанию по селам, что это получилось недоразумение. С красными флагами наш эскадрон проехал по всем селам»438. Хотя Шпинёв утверждал, что проход под красным знаменем был демонстрацией силы, после которого кулачье и офицерство попритихло, но в действительности это была демонстрация лояльности Управе. Аветисову были организованы похороны государственного уровня: с красными знаменами, с оркестром, его отпевал армянский священник.

Тимофей Иванович Отраднев (наст. фам. Ульянцев, 1888-1919), погибший в последние дни существования МСР, занял место ключевой фигуры в ее истории. О нем много писал его товарищ И.Г. Дудин, чьи воспоминания повстречались нам не только в Баку, но и в Майкопе. Он трогательно описывал, как они с Яном Лукьяненко еще в Ставрополе женили Тимофея на хорошей девушке Тане. Упомянул, что один из четырех красных бронепоездов, двигавшихся в апреле 1920 г. на Баку назывался «Тимофей Ульянцев»439.

Отраднев прибыл в Ленкорань с мандатом Кавкрайкома и стал политическим комиссаром республики. По сути, он первый озаботился оформлением на Мугани большевистской ячейки. Вскоре после приезда он вызвал приволенцев Моисея Свиридова, Пономарёва и Шпинёва, сказал им, будем считать вас членами партии со дня основания вашей организации, и выдал им 40 тыс. руб. и литературу. После отъезда Горлина, который состоялся буквально в последние дни перед ликвидацией МСР, Отраднев стал председателем Реввоенсовета. Погиб он около сада под названием Треугольник во время боя с муганцами по захвату маяка. После его смерти ходили слухи, что он погиб от предательской пули (Пономарёв, Шахраманов и др.)440.

В стенограмме вечера воспоминаний в связи с десятилетием существования комитета женщин-подпольщиц, проходившего 12 августа 1928 г., присутствует рассказ медсестры Кирюшиной. Она подробно описала гибель Отраднева, потому что оказалась около него как медработник. Когда муганцев выбивали из маяка, он был ранен срикошетировавшей пулей, которая прошла через ногу, по-видимому, повредив крупный кровеносный сосуд. Отраднев прожил после этого не более четырех часов и умер от кровопотери441. Кирюшина в своем выступлении подобно большинству отдала долг разоблачениям, но когда речь шла о сведениях профессионального свойства, – тут она была очень точна и не поддалась соблазну присоединиться к общему хору.

При сравнении текста Добрынина и воспоминаний участников муганских событий складывается впечатление, что общепринятая дата боя у маяка и гибели Отраднева (28 июля) не соответствует действительности. По-видимому, это произошло на месяц раньше. Дополнительным аргументом может служить дата приезда И.О. Коломийцева в Ленкорань. В соответствии с воспоминаниями участников Особой морской экспедиции, которые доставили его в Астрахань, а потом назад в Ленкорань это могло быть где-то в начале июля 1919 г. Точно известно, что Коломийцев прибыл в Мугань уже после гибели Отраднева. К тому же есть упоминания, что советская власть пала бы раньше, если бы не усилия Коломийцева по агитации среди крестьян-муганцев.

Опыт работы с несколькими региональными коллекциями ветеранских воспоминаний говорит о том, что каждая из них имеет некоторые особенности передачи прошлого. 1). Характерный перечень сюжетов, к которым так и льнет ветеранская память: знаковые фигуры, поворотные события. 2). Специфический лексикон и правила назначения политических ролей. Ветераны ленкоранских событий всех видных не-большевиков относили к правым эсеров и называли полковниками. А у южнорусских революционных мемуаристов отмечен специфический смысл понятия «кадеты», которым именовались все противники советской власти. 3). Число «талантливых рассказчиков» в общем числе повествующих о прошлом неодинаково. Наибольшей их доля была среди жителей Архангельской области, что связывается тамошним историком Т.И. Трошиной со сказительской традицией Русского Севера. Эта традиция также существовала на территории Олонецкой губернии, но ветеранские рассказы, собранные в архивах Петрозаводска, той повествовательной традиции, что встречается у архангелогородцев, не показали. Возможно, что отличия в доле богатых содержанием рассказов связано со стихийно сложившимся региональным эталоном революционно-мемуарного текста. 4). Разная датировка перехода советских мемуаристов к «правильному» освещению прошлого, ориентирующемуся на официальную версию истории.

При этом повсеместно на процесс вспоминания влияла деятельность структур по сбору, сохранению и изучению свидетельств о революции – комиссий и институтов истории Октябрьской революции и ВКП(б). Они вели широкую деятельность по учету ветеранской общественности и фиксации воспоминаний. Институт истории АзКП(б) им. С. Шаумяна проводил тематические вечера воспоминаний, куда приглашались участники событий. Целью этих мероприятий было восстановление всех обстоятельств конкретного историко-революционного эпизода во всех подробностях. Особое внимание уделялось перечню имен участников и политическим оценкам действовавших тогда лиц. Изложенный в статье материал показывает насколько остро это проходило в среде бакинских ветеранов. Например, когда матрос Широв стал характеризовать Шевкунова как такого же сторонника советской власти, как и те, кого Истпарт признал каноническими большевиками, председатель Альма Вильмут возмутилась: мы же знаем, что Шевкунов предатель.

Широв растерялся, но продолжал говорить, что Коломийцев и Шевкунов вместе находились в числе эвакуировавшихся из Ленкорани на о. Ашур-Аде и даже жили в одной комнате. Но председатель настаивала: хотя Шевкунов был расстрелян белыми в Порт-Петровске, но в Ленкорани он изменил! И его отряд состоял из головорезов, – она располагает точными сведениями442.

Довольно любопытный с позиции современного исследователя рассказ жителя с. Петровка Бочарникова (не Моисея, а его родственника) у Вильмут не вызвал одобрения. Она заявила, что целью института, который собирает вечера воспоминаний, является выяснение «в каком отряде работал красноармеец, каково было политико-моральное состояние отряда, где находился отряд, какую работу вели коммунисты», а Бочарников об этом ничего не рассказал, поэтому такие выступления ничего институту не дают. Она также упрекнула Бочарникова за путанность и неконкретность: «У вас все как-то несвязно получается: были то у Орлова, у [полковника] Ермолаева, попали в хошевский отряд, но против кого вы были, кого защищали, чья власть была – вы не знаете». Бочарников, как бы оправдываясь, признался, что сел однажды и написал 8 страниц, но, увидев, что много еще остается писать, разорвал написанное443.

Не исключено, что и под давлением атмосферы собраний, задаваемой сотрудниками Института, в воспоминаниях соседствуют противоречащие друг другу моменты: оценка исторической фигуры и описание конкретных событий, связанных с ним. Например, в отношении Сухорукова Шахрамонов пишет, что это был противник советской власти; член Диктатуры пяти, возникшей после падения Баккоммуны, сохранивший посты при Муганской управе, но потом он сообщил, что подпольный комитет располагался в квартире Сухорукова, официально называясь Комитетом связи, и скрывая свое истинное лицо. А расстрел Сухорукова деникинцами удостоился у него формулировки: погиб в борьбе за советскую власть вместе с другими муганцами. Еще более непоследовательно Шахрамонов говорит о правом эсере Орлове, командующем армией Советской Мугани: его все время подозревали в измене, но он так и остался верен, немного недоуменно заключил Шахрамонов444. В воспоминаниях Григория Арустамова ощущаемое им самим противоречие между запомнившимися ему фактами и официальной версией прошлого снимается собственным объяснением произошедшего. Расстрел Сухорукова и начальника авиабазы на о. Сара Кропотова в Петровске он интерпретировал так: они расстреляны не за революционные дела, а за то, что уже были не нужны деникинцам445.

Со временем рассказы становились похожими. Это следствие стремления Истпарта положить предел тяге ветеранов к приписыванию себе добавочных заслуг. Внимающая аудитория должна была выступать стражем достоверности, гарантом добросовестного вспоминания, барьером на пути фантазий. Но в это время происходило «инфицирование» людей чужими образами памяти, но главное – оценками событий. Полузабытое тут же «вспоминалось» за счет рассказов «реципиентов». Но никогда этот процесс не привел к возникновению совершенно единообразных версий прошлого.

То, что наряду с советским мемуарным фондом существует и книга белоэмигранта В.А. Добрынина, дает шанс реконструкции муганских событий быть более полноценной.

Например, его информация помогает понять, что оценка Сухорукова и Кропотова, звучавшая на вечерах воспоминаний, была не только продуктом истпартовских предубеждений. Сухоруков описан Добрыниным как человек, выполняющий распоряжения добровольческого командования; и только в марте 1919 г. произошел окончательный раскол между штабом Ильяшевича и группой Сухорукова, к которой примкнул к удивлению Добрынина и начальник авиабазы Кропотов. О нем Добрынин пишет, что Кропотов – дворянин, сын помещика Саратовской губ., после разрыва с Ильяшевичем блокировался с Сухоруковым и большевиками и стал называть себя правым эсером. Не исключено, что Добрынин причастен к расстрелу Сухорукова и Кропотова, которых, как упоминал, он встречал в контрразведке в Порт-Петровске.

Книга Добрынина в свою очередь несет печать эмигрантских стереотипов. Когда он пишет об изменении настроений жителей русских сел Мугани, то объясняет это происками комиссаров, не утруждая себя поиском других толкований.

Добрынин тяготеет к монохромному описанию, у него сплошные оппозиции, герои и антигерои: Колчак – Деникин, поручик Хошев – полковник Ильяшевич. Его книга написана на основе дневниковых записей, но полна явных анахронизмов и примет эмигрантской среды. Вот, например, на четырех страницах книги он воспроизводит спич английского майора Кента, сказанный тем якобы в состоянии «едва держался на стуле». Так, англичанин касается еврейского происхождения Керенского, сифилиса Ленина, стиля А. Вертинского (увядшие цветы и т.д.).

Вероятно, ассоциации насчет увядших цветов навеяны даже не Вертинским, а другим популярным эмигрантским певцом Ю.С.

Морфесси и его романсом «Как быстро увяли те розы».

Нужно отметить, что почти всегда детали в рассказах отдельных людей об одних и тех же событиях разнятся. Тут сказываются факторы памяти и вспоминания, угла наблюдения и индивидуальной интерпретации. Внимательная реконструкция обстоятельств участия человека в событиях и его стереотипизация помогают задать материалу ту поправку, которая и выдаст результат, который будет «устраивать» все индивидуальные версии прошлого.

Большевистское подполье в тылу белых:

Подполье периода Гражданской войны когда-то было весьма популярно как основа для максимального выражения революционной героики446. Авторами многих выходивших книг мемуарного и научно-популярного характера являются бывшие подпольщики, что не помешало сделать историю большевистского сопротивления в тылу белых одной из наиболее мифологизированных тем. Препятствием на пути ее нового прочтения является фрагментарность архивного материала, способного пролить свет на запутанные истории нелегальных групп 1918- гг.

Практически единственными источниками являются воспоминания, которые далеко не всегда могут быть перепроверены документами иного происхождения. Казалось бы безнадежную ситуацию спасает то, что мемуаристами из числа подпольщиков руководили разные мотивы, и на пересечении их полупридуманных – полуправдивых рассказов может быть обнаружено зерно истины. Например, рассказы старых подпольщиков, относящиеся к 1950-1960-м гг., о том, как они собирали и передавали военные сводки в РВС Республики, сообщая вплоть до паролей и отзывов по войскам Добровольческой армии, не соответствуют действительности: на события периода Гражданской войны ими была наложена фактура времен Великой Отечественной войны, обусловленная иным материально-техническим оснащением конспиративных групп. Один из ростовских подпольщиков в 1924 г.

совершенно справедливо отметил, что сбор военной информации не приносил нужных результатов, передача сведений требовала времени, и они устаревали; и главный упор делался на моральное разложение частей Донской белой армии447.

Далеко не каждый текст подойдет для цели реконструкции реальной работы подпольщиков в тылу белых или на территории постфевральских лимитрофов. Например, воспоминания Шоя-Андриенко, датированные 1932 г., представляет большевистское подполье на Украине с поправками в соответствии с требованиями 1930-х гг.: положение большевиков при Махно – не легальное, а полулегальное; а политзаключенных из тюрьмы отбило подполье, а не выпустил занявший Александровск Махно и пр. Опыт работы с документами «партизанских» комиссий говорит, что ссылки на участие в подпольной работе как оправдание своего пребывания на территории белых ничего не стоят.

Ведь на вопрос, отступил ли соискатель звания красного партизана с Красной армией, когда приходилось давать отрицательный ответ, обязательно добавлялось, что перешел на подпольную работу449. Всю наивность таких попыток раскрыло резкое замечание некоего Цуканова. Он выразил сомнение, что отъезд из Екатеринослава при отступлении Красной армии – достоинство биографии и свидетельство геройства: некоторые отступили в Москву и жили там, пока не закончилось сало, а потом вернулись домой, якобы на подпольную работу450. Поэтому в основу данного исследования были положены воспоминания тех, кто был признан подпольщиком целой вереницей различных комиссий и собраний.

В архивах Ростова-на-Дону, Краснодара, Архангельска и Баку оказалось немало текстов мемуарного характера, принадлежащих бывшим подпольщикам и датированных 1920-ми – началом 1930-х гг. Оказалось, что с материалами Юга и Севера России можно работать как с единым комплексом: анализ показал наличие общих закономерностей. А бакинские документы показали своеобразие, связанное не с тем, что там были какието особенные большевики, а потому что политическая атмосфера Азербайджанской демократической республики с многопартийным парламентом отличались от территорий, контролируемых русскими белыми правительствами.

Судя по материалам Ростова-на-Дону и Архангельска, история подполья в этих городах началась после инициативных поездок местных советских активистов, не ушедших с Красной армией, на территорию Советской России. В южном городе это были Георгий (Егор) Александрович Мурлычёв (1898-1919), слесарь и член горсовета, и Емельян Сергеевич Василенко – бывший рабочий, потерявший на фронте руку451. Оживление работы в Архангельске началось после поездки Макара Баева (кличка Боев) в Вологду, где находился губернский комитет партии и губисполком. Ими были получены деньги для налаживания работы, литература и инструкции по организации связи.

Эвакуировавшиеся с Дона большевистские руководители создали на советской территории Донское бюро. Название Донской комитет осталось за подпольной организацией. Во главе Донбюро находились А.А. Френкель и И.А. Дорошев. Для непосредственной работы в тылу белых из его состава было выделено Зафронтовое бюро во главе с П.Г. Блохиным. Оно располагалось в Харькове, что не случайно. В этом проявилось стремление украинских коммунистов распространить свое влияние и на Дон.

Контакты с Украинским ЦК РКП(б) облегчали Блохину и Френкелю получение средств и ресурсов, которые им выделял Фёдор Сергеев (Артём)452. Агентами Донбюро в Ростове были в основном женщины: Р. Гордон (Анна), Ольга Горбачик (Минская), Романа Вольф (Елена Езерская), Мария Малинская и др. Это было связано и с тем, что ростовский генерал-губернатор Семёнов разрешил женщинам въезд-выезд из города без специальных свидетельств453.

Подобный Донбюро орган существовал и на Севере, в Вологде, куда собрались работники партийных и советских органов Архангельской губ., но интенсивность контактов на Севере была существенно ниже, и средства, переданные за все время в Архангельск, – это месячная норма потребностей Ростова-на-Дону.

Еще со времен эмиграции большевики хорошо знали роль денег для революционной работы. Большевистскому подполью времен Гражданской войны они нужны были для организации типографии, материальной поддержки членов подпольных групп и семей погибших или арестованных товарищей, внесения залога за арестованных, финансирования «итальянских» забастовок, подкупа чиновников и полиции454. Объемы финансирования были значительными: в сентябре 1918 г. А. Френкель в докладе в ЦК РКП(б) запрашивал средства на ведение подпольной работы в Донской области 58 тыс. руб. Через месяц он просил удвоить финансирование. Бывший подпольщик Моренец так и писал в своем романе: «Из Советской России деньги шлют почти без счету…»455.

Ростовчане на привезенные деньги наладили типографию в доме Мурлычёва. Вскоре к нему и Василенко примкнул Андрей Васильев – модельщик по металлу, ранее выдвигавшийся на советскую работу. В своих мемуарах Васильев утверждал, что остался в городе из-за болезни. Месяц скрывался, потом вышел и не узнал город: витрины сияют, публика фланирует, – праздник жизни, на котором он себя почувствовал чужим. Устроился на завод «Жесть-Вест». Начал разбрасывать отпечатанные Мурлычёвым в подпольной типографии листовки, и администрация предложила ему уволиться. В августе 1918 г. Васильев перешел на нелегальное положение, взяв подпольную кличку Шмидт. Те из членов организации, кто продолжал работать на производствах, имели пособие в размере оклада по основному месту работы, а «освобожденные» товарищи, контролируя финансы, в средствах не нуждались. Расписки не приветствовались: конспирация.

Агенты, посылаемые Донбюро, ехали из Советской России на Юг, в тыл белых не только ради борьбы, но чтобы и отъесться за полуголодный советский паек. Кроме того, работа в подполье имела отличия от службы в Красной армии и в советском аппарате на территории РСФСР. Там была структура, иерархия, ограничения, предписания. А в тылу врага каждый себе хозяин. Потому и переживал герой романа «Смех под штыком» Илья восторг, когда ехал на поезде к фронту: «Я – вольная птица!.. Да разве можно променять орлиные полеты, волю, счастье борьбы, славу на куриный уголок с пайком и домоседливой супругой?!.» Вокруг подпольных групп вращалось некоторое число вспомогательных сотрудников, и у каждого был свой повод для сотрудничества. Курсистки привлекались для визитов в тюрьмы к арестованным под видом невест, для передачи записок, для предоставления квартир приехавшим из-за фронта. Не только непосредственно участвующие в работе подполья, но и их сокурсницы знали, что это за люди и чем они занимаются, но действовало правило учащейся молодежи: выдавать – позорно457. У молодежи, оказавшейся на территории, занятой белыми, складывался жгучий интерес к Советской России: пугали слухи о национализации женщин; было непонятно, как можно жить коммуной, но зато они твердо знали, что в Советской России все бесплатно, и там чудесные праздники.

Среди подпольщиц были работницы, побывавшие в 1917 г.

членами различных советов, союзов и комитетов. После свержения советской власти они были изгнаны оттуда меньшевиками и жаждали возмездия. Для подполья важно было то, что они имели доступ к материальным ресурсам. Например, Прасковья Карташёва работала на табачной фабрике Асмолова. Используя свой авторитет, она обложила работниц «данью»: каждая из них ежедневно должна была давать ей по 30 шт. папирос. Прасковья носила их в лагеря военнопленных и в казармы воинских частей;

там ей были рады, ждали ее, а она имела повод для разговоров пропагандистского характера458. Женщины-курьеры, возившие из России литературу и деньги, рассматривали эту свою деятельность как заработок, не видя разницы в том, что находится в мешке – сахар или прокламации459.

Привлечение молодых рабочих к подпольной работе начиналось с простых поручений, таких как расклейка листовок.

Обычно это предложение делал уважаемый мастер, который не оставался в долгу460. Архангельские подпольщики печатали прокламации, а сочувствующие железнодорожники подбрасывали их в вокзальные здания по всей линии. Это рождало слух, что у большевиков есть организация на каждой станции461. На промышленных производствах постоянно происходило сокращение рабочих мест. Потерявшие работу могли перейти работать в подпольную организацию. Евстрат Калита употребил в 1922 г.

именно такой оборот, говоря о начале своей подпольной деятельности462.

Туманное представление о правилах конспиративной работы приводило к провалам при малейшем желании белой контрразведки работать. Технический секретарь Архангельского подпольного комитета А. Матисон вела личный дневник, где упоминала фамилии всех своих товарищей, что и вызвало после ее ареста массовый провал всей организации463. Обстановка в Ростове, предстающая из воспоминаний ростовского телеграфиста Семёна Андреева, заставляет удивляться самому факту существования нелегальной организации: оказывается, проводились собрания по приему в конспиративную группу, а в подпольный комитет можно было прийти просто так – пообщаться, поговорить464.

О том же пишет в романе П. Моренец: «Конспирации нет. Работники все прибавляются, и чуть не каждый знает нас. Без конца – собрания, заседания, а шпики на каждом шагу»465.

25 ноября 1918 г. была провалена типография, находившаяся в квартире Мурлычёва. Хозяйка дома, в котором Мурлычёв жил уже несколько лет, знала его как большевика. Она без всякой задней мысли рассказала об этом старшему надзирателю стражи 7-го участка. Он проследил за Егором и заметил, что тот часто выносит из дома свертки. Во время обыска надзиратель обнаружил в пакете листовки, а в печке станок466. Мурлычёв провел в тюрьме полгода, после чего был казнен. Вместо него ростовскую организацию возглавил Васильев-Шмидт. На деньги Донбюро была оборудована новая типография.

Весной 1919 г. контрразведке белых удалось нанести сильный удар по большевистскому подполью. В Архангельске массовые аресты начались в марте, на Юге России – в мае. На Севере они стали результатом событий, спровоцированных протестами профсоюзов по поводу состояния мест заключений и массовых заболеваний заключенных. Этому вопросу было придано политическое звучание. Северное правительство генерала Е.К. Миллера в свою очередь, обнаружив в здании совета профсоюзов винтовки, выдвинуло версию о подготовке переворота. Были проведены аресты, 26 чел. расстреляли за городом «на мхах». В итоге белому Северному правительству удалось не только разгромить подполье, но и деморализовать профсоюзное движение.

Подлинный удар по ростовскому подполью нанес провал 20 мая 1919 г. Тогда в доме Спирина была обнаружена вторая нелегальная типография. Контрразведка арестовала 24 чел. Руководитель подполья Васильев-Шмидт в своих мемуарах взвалил вину за провал на провокаторов Емельяна Василенко (одного из отцов-основателей и бессменного казначея подпольной организации) и заведующего типографией Василия Абросимова, арестованных в числе других.

Судя по описанию обыска, полиция знала лишь о существовании типографии, но долго не могла установить ее местоположение, разрушая стены дома и подвала. Работа была проведена белыми контрразведчиками топорно. Обыск на квартире у гравера, изготовлявшего фальшивые документы, был проведен, а в мастерской, где хранились печати и штампы, нет.

История изобличения Василенко и Абросимова изобилует темными пятнами. Большинство арестованных было освобождено из тюрьмы через месяц, но ярлык провокатора был закреплен лишь за двумя из них. В своих мемуарах 1920-1930-х гг. ростовские подпольщики в один голос утверждали, что те двое были предателями, приводя, однако, разные доводы и противореча друг другу. Так, они утверждали, что Василенко и Абросимова выпустили уже на второй день после ареста. Насчет Василенко сведений нет, но в архиве сохранился подлинник прошения жены Абросимова от 10 июля 1919 г. (ст. ст.) о вызове свидетелей, которые подтвердят непричастность ее мужа к большевизму467.

Значит, все это время он продолжал вместе со всеми находиться в тюрьме.

От самого Васильева-Шмидта известно, что задолго до майского провала у него с Абросимовым был конфликт. Васильев лично закупал для типографии бумагу в магазинах города, не доверяя деньги Абросимову, объясняя это тем, что тот вел нетрезвый образ жизни468. Стоит вспомнить и о том, что Абросимов настаивал на подготовке побега арестованного Мурлычёва, который был казнен только в марте-апреле 1919 г., пробыв почти полгода в заключении469. Не исключено, что севший в председательское кресло Васильев-Шмидт не горел желанием вызволять из тюрьмы своего предшественника.

Первыми, озвучившими версию об измене Абросимова и Василенко, называли Якова Богданова, Анну Буртылёву и Марию Малинскую. Богданов считал их таковыми, потому что в тюрьме их не били в отличие от него470. Но гораздо интереснее версия, связанная с Малинской. Ее арестовали вместе с Этель Борко, в квартире которой она ночевала. Их держали в одной камере. Когда ночью часовой повел Борко в уборную, Мария вышла из незапертой камеры и беспрепятственно вышла на улицу, но перед тем успела, стоя у двери кабинета начальника контрразведки, подслушать его разговор об условиях сделки с Абросимовым. Каким-то образом вместе с ней это слышал Яков Богданов.

Этот фантастический рассказ принадлежит Е. Калите471. Васильев-Шмидт также рассказал о чудесном спасении Малинской, но про подслушанный разговор он не упоминал472.

Анна Буртылёва, жена телеграфиста радиостанции, сотрудничавшего с подпольщиками и арестованного в мае 1919 г., выступая на заседании Истпарта, упомянула несколько важных деталей. Анна Гордон, избежавшая ареста из-за того, что проспала начало собрания, на котором арестовали большинство Донкома, сообщила ей, что в тюрьме всех истязают. Но Буртылёва, принеся передачу для мужа, увидела Василенко расхаживающим по коридору тюрьмы, довольного и улыбающегося. Она рассказала об этом Анне, вероятно, высказав догадку о его измене. Через два дня Гордон сказала ей: ты права, он и Абросимов – провокаторы473. Буртылёва могла и не знать, но опытная подпольщица Гордон наверняка знала, что в тюрьмах камеры запирались только на ночь. Далее Буртылёва сообщила, что после выхода на свободу Василий Абросимов захотел с ней поговорить. Во время разговора он предъявлял большие претензии к Анне Гордон и Васильеву-Шмидту по поводу расходования подпольной кассы474.

Первоначально Емельяна Василенко после выхода из тюрьмы хотели отправить «за кордон», но это не удалось по независящим от него причинам, и он вернулся в Ростов. Имевший четыре судимости боевик Пивоваров (кличка Роберт) взял его под «опеку», и на одной из конспиративных квартир казначея посадили за финансовый отчет для Донбюро. Вскоре парни Роберта заметили, что Василенко пытается через хозяйку передать какую-то записку. Его увели на левый берег Дона, где он якобы сознался в своем предательстве и был убит. В 1925 г. Евстрат Калита, вставший в оппозицию к Васильеву-Шмидту и его версии истории ростовского подполья, задавал неудобные вопросы по поводу финансовых отчетов Емельяна Василенко (куда они делись?) и требовал отчета о потраченных средствах от самого Шмидта475.

Убийство Василенко ободрило подполье: провокатор ликвидирован. Но начал вызывать беспокойство Василий Абросимов. После выхода на свободу он не желал иметь ничего общего с бывшими товарищами. Роберт предпринял попытку его убийства, но только ранил. Разъяренный Абросимов пригрозил, что выдаст всех476. Донком постановил его ликвидировать. Уголовники, привлеченные для таких дел Пивоваровым, отказались. И тогда только что прибывший из Донбюро Сиротин (кличка Сидорчук), тщедушный паренек, вызвался добровольно. 28 августа 1919 г. среди бела дня на переполненном рынке он застрелил Абросимова и, воспользовавшись начавшейся паникой, скрылся на лихаче477. Позже он провел еще две успешные «ликвидации».

Интеллигентная девушка по фамилии Афанасьева в июле 1919 г. прибыла в Ростов из РВС 8-й (по другой информации 10й) армии Южного фронта. Она быстро вошла в доверие к деникинцам, завела роман с офицером и составила план, как можно овладеть бумагами из штабного сейфа, выкрав ключ у одного из новых друзей. Ее интимные отношения с офицером были истолкованы подпольщиками как повод для предательства. Донком организовал ее похищение. Девушку привезли на Зеленый остров. Поняв, что ее хотят убить, Афанасьева, решив, что попала в руки белой контрразведки, прокричала: да здравствуют тов. Ленин и Троцкий! И этим смутила «трибунал». Исполнение приговора приостановили. Ее держали на конспиративной квартире довольно долго, но когда она сделала попытку связаться со своим офицером, подполье окончательно избавилось от сомнений.

На пустыре близ Софийского кладбища Пивоваров ее задушил478.

Записи воспоминаний старой большевички Ольги Шатуновской рассказывают о продолжении этой трагической истории.

В октябре 1919 г., будучи в Ростове проездом из Закавказья она узнала об этом убийстве и в Москве рассказала о нем Е.Д. Стасовой. Та пришла в крайнее негодование и выразила полную уверенность в невиновности Афанасьевой и в том, что вина за ее гибель ложится на секретаря Донского комитета Ольгу Минскую, которую даже вызывали в Москву для дачи объяснений479.

Этими фамилиями перечень жертв ростовского подполья, по-видимому, не исчерпывается. В романе Моренца приведен рассказ одного из подпольщиков о том, как убивали провокатора Черпакова: душили его за высокой оградой кладбища, вероятно, Софийского, возле которого проходил парад белых войск: «Сидорчук ему – петлю на шею, веревку – через перекладину креста, – и тянет. За оградой – ура, музыка гремит; Черпаков кричит, ногами по ящику могилы стучит, а ребята, чтоб заглушить его, хохочут и тоже горланят ура…»480.

Является ли история ростовского подполья исключительным явлением? В некотором смысле да. Знакомясь с материалами екатеринодарской и архангельской большевистских нелегальных групп, не удалось встретить информацию о столь масштабной борьбе с провокаторством, как в Ростове.

Готовой версии о причинах ростовского феномена нет. Вероятно, ответ складывается из нескольких моментов. Во-первых, особенности внутренней структуры подпольной организации:

представители Донбюро – агенты и курьеры – не были в ней ключевыми фигурами. Они часто отлучались, менялись и вообще находились под влиянием местного контингента. Во-вторых, влияние на историю ростовского подполья оказал принцип его комплектования – родственно-дружеский, что не гарантировало от конфликтов людей, привлеченных по инициативе разных лидеров. У ростовских подпольщиков не получилось сформировать сплоченную на основе идейной близости группу. Говоря языком психологической теории, в группе возник когнитивный дисбаланс, тяжело переживаемый членами группы. Форма его компенсации состояла в изменении структуры группы до момента восстановления баланса.

Другой причиной нездоровой атмосферы городского подполья было постоянное пребывание в состоянии стресса. Сотрудничество подпольщиков с партизанскими отрядами в Причерноморье было связано не только с фантастическими планами по организации широкомасштабного восстания в тылу белых, но и с тем, что уход за город – в леса, горы, на хутора, – давал небольшую психологическую разгрузку людям, ежечасно ожидающим провала. Об этом писал Моренец481. Это подтверждают и документы синхронного характера, например, письма городских подпольщиков в партизанские отряды482.

У некоторых ростовских подпольщиков регулярно случались на почве мании преследования истерики и слуховые галлюцинации. Не только провалы и аресты вносили нервозность в жизнь подпольщиков, но и само их ожидание. Например, когда телеграфист Дюжев решил, что за ним следят, он уехал в Таганрог и устроился на телеграфе, пообещав начальству, что его документы со дня на день прибудут. Когда он и там стал возбуждать подозрения, то вернулся в Ростов и заявил членам Донкома, что от такой жизни идет сдаваться в контрразведку. В комитете его привели в чувство, выправили документы, и он отправился по мобилизации в деникинскую армию483.

Но самый важный фактор связан с объемами финансирования, которые поступали в адрес ростовского подполья. Тут надо вспомнить другой регион, столь же щедро снабжаемый денежными средствами из Центра, – Северный Кавказ. Через Астрахань и Баку, через структуры 11-й армии и Кавказского краевого комитета РКП(б) туда шли миллионы. На этой почве между Хизиром Орцхановым – лидером красных ингушей, Николаем Гикало – командующим Терской группой красных повстанческих войск, Тимофеем Нацвиным-Гордиенко – представителем Кавказского комитета, и Советом обороны Северного Кавказа и Дагестана происходили конфликты, сопровождавшиеся обвинениями в предательстве и контрреволюционности, отраженными в официальных приказах и в письмах в Центр484. Так или иначе, все они были связаны с перераспределением полномочий и финансовых потоков.

Но и при такой поддержке эффективность подполья была низкой. Даже тогда, когда Красная армия уже была на подходе, активность проявляли отряды красно-зеленых Кубани и Черноморья, горские партизанские отряды Чечни, Ингушетии и Дагестана; заключенные концентрационных лагерей, брошенные охраной, как, например, узники Кегостровского лагеря под Архангельском485. Но выступления подпольщиков остались неизвестными, по крайней мере, в массовом порядке.

Описание поведения ростовских подпольщиков накануне вступления в город оставили два свидетеля – сам ВасильевШмидт и Яков Богданов. С начала декабря члены президиума подпольного Донкома посчитали опасным оставаться на конспиративных квартирах и перебрались в здание трамвайного депо.

Ночами они сочиняли воззвания об организации вооруженного восстания при подходе Красной армии. Один из первых боев при взятии Ростова был как раз на площади между зданием тюрьмы и трамвайным депо. Но им и в голову не пришло вступить в этот бой, хотя безоружными они не были: на чердаке депо хранились винтовки. Они погасили свет, сидели в темноте и переживали, как вспоминал Васильев, что будет с ними, если Красная армия отступит. Но отступили белые. Утром на рассвете, выйдя из убежища, они увидели площадь, всю усеянную телами раненых и убитых. Командование назначило Васильева комендантом Ростова486.

Баку вошел в историю российской социал-демократии не только крупнейшей нелегальной типографией, где печаталась газета «Искра», но и успехами легального рабочего движения, которому удавалось вырывать у хозяев немалые уступки. Впрочем, эти успехи оценивались по-разному. Деятель рабочей кооперации Ш. Иоаннисиан в 1924 г. назвал результат декабрьской забастовки 1904 г., а именно согласие бакинских нефтепромышленников на выплаты 10% премии от годового оклада из прибыли предприятия, парализовавшим рабочее движение на несколько лет. Лишенная поддержки рабочих партийная деятельность протекала в узких рамках ячеек487. Н.И. Колесникова – большевичка c 1904 г., своими публикациями поддерживала образ Баку как гнезда мощного большевистского подполья в дореволюционное время488. Как и везде, определение содержания того, что мемуаристы-бакинцы именуют подпольной работой в 1918-1920 гг., представляет известную трудность. К ней они относят деятельность Особой морской экспедиции по доставке в Астрахань бакинской нефти, участие в обеспечении транзита людей и средств в интересах Кавкрайкома и «закордонных» органов, работу в различных рабочих организациях, а то и просто пребывание на несоветской территории.

Пролетариат Баку был чрезвычайно неоднородным, границы его групп соответствовали этническим и квалификационным характеристикам занятых в разных отраслях промышленности. Одно дело были низкоквалифицированные рабочиемусульмане, другое дело – высококвалифицированные русские рабочие. У последних были хорошие заработки, они пользовались фабричными и рабочими кооперативными лавками, имели Народный дом с библиотекой-читальней с марксистской литературой, с литературно-художественными кружками, рабочим оркестром и театром. Как писал один из первых рабочихмусульман-большевиков Эфендиев: у Нобелей и Ротшильда были обставленные казармы для рабочих с мраморными полами и чистенькими нарами: «у них такое же отношение как у английской буржуазии к своему пролетариату» (1923)489. И при этом они были более чувствительны к агитации, в основном меньшевистского толка. Жившие и работавшие в гораздо более тяжелых условиях рабочие-мусульмане довольно долго агитаторов не слушали, шарахались как от чумы и, случалось, даже били.

Неоднородность активного населения Баку – рабочих, служащих, кустарей, моряков, учащихся – привела к появлению или легализации после Февральской революции нескольких политических партий. Разнонаправленность их целей не обещала городу спокойной жизни. Против этого работало и главное его богатство – нефть.

В ходе внутри- и внешнеполитических процессов первая советская власть в лице Бакинского совета пала 31 июля 1918 г.

После недлительного пребывания у власти Диктатуры Центрокаспия с 17 сентября начинается период правления азербайджанского правительства, переехавшего из Гянджи, при одновременном присутствии в городе турецких войск. При турках оставшиеся в городе большевики никакой активности не проявляли, поскольку у тех был эффективный способ борьбы с нарушителями порядка – виселицы на набережной. Вор или политический оппонент – турки долго не разбирались490. Оживление началось только после их ухода.

Из воспоминаний ряда бакинцев становится ясно, что при мусаватистах подполье стало относительно легальным. Никто из оставшихся в Баку большевиков не преследовался до тех пор, пока они не возглавили майскую забастовку. Астрахань рассматривала эту стачку как пролог широкого советского восстания. Формально стачка проходила под лозунгом открытия торговли нефтью с Советской Россией. Стачка была сорвана соглашением с правительством и хозяевами, на которое пошли меньшевистские руководители рабочего движения. Большевиков – членов стачкома посадили в тюрьму, но ненадолго.

Один из них Крылов описал эту свою отсидку. Зажили арестантской жизнью: избрали завхозчастью, старосту по административной жизни, дипломатического представителя по переговорам с администрацией, завбиблиотекой (Ломинадзе, который тут же выхлопотал правительственную газету для чтения и право пользования тюремной библиотекой). Сидели по 5-6 чел.

в одной камере. Камеры запирались только на ночь – в 6 часов вечера. Эту традицию царских времен мусаватисты отметить не смогли.

В тюрьме отдельно содержали вождей забастовки А.

Микояна, Федю Губанова, С. Коваля, Анашкина и меньшевика Чураева. На третий день все остальные обеспокоились о судьбе отселенной пятерки. После нескольких часов требований с шумом и криками их им показали. Объявили голодовку. Через дней пришло решение об освобождении всех кроме тех пяти.

Устроили подмену: Микоян вышел из тюрьмы вместо другого заключенного, который имел такие же приметы, что и он.

Остальных – Губанова, Анашкина, Коваля и Чураева – выслали в Грузию. Но они под другими фамилиями вскоре вернулись в Баку491.

После этого большевики начали завоевание кооперации.

Пробольшевистски настроенные рабочие и служащие массово вступали в кооператив «Самопомощь»: деньги на вступительные взносы им выделялись из кассы нелегального Кавкрайкома.

После этого меньшевистское правление было переизбрано.

Крайком отпустил 250 тыс. руб. на укрепление капитала кооператива. Это не осталось тайной в таком маленьком городе как Баку, и на второй день кредитная репутация «Самопомощи»

взлетела до небес. Кооператив по сути стал банковским учреждением Кавкрайкома. Деньги для нужд партии выдавала Берзинская. Она сидела за рядом конторских служащих под видом артельщицы492.

Спешность процесса оформления новых государственных структур Азербайджанской демократической республики привела к тому, что на высоких должностях контрразведки, организованной в июне 1919 г., оказались близкие к большевикам члены тюркской партии «Гуммет». Они парализовали ее деятельность против большевистских агентов. Иван Богданов описывал странные облавы, которые устраивала полиция в Центральном рабочем клубе. Одних задерживала, а других никогда не трогала: знала о высоких покровителях. Как вспоминал Трифон Крылов, после выхода из тюрьмы, где находился за участие в майской забастовке, он был рекомендован членом парламента Караевым для работы в контрразведке. Он назвал свою работу в контрразведке кукольной комедией: иногда приходилось для вида арестовывать своих же, а потом выпускать под разными предлогами. Но по отношению к деникинским агентам, он выполнял свои обязанности перед АДР аккуратно.

Так продолжалось до 5 сентября, когда в ходе ссоры были убиты заместитель начальника мусаватистской контрразведки Мир Фаттах Мусеви и казначей партии «Гуммет» Ашум Алиев. После этого из контрразведки были уволены все агенты, не являвшиеся членами партии «Мусават»493.

Со временем сила и влияние просоветских кругов окрепли до такой степени, что они создали собственную контрразведку. Ее задачей было выявление и ликвидация провокаторов.

Особое беспокойство вызывали у бакинцев прибывавшие на лодках Особой морской экспедиции. Среди них встречались люди, ехавшие в Баку просто от голодной жизни в Астрахани.

Некоторым из них приходила в голову светлая мысль немного заработать на шантаже нелегалов. Так, в донесении, переданном весной 1920 г. через моряков, ходивших в Астрахань, выражается недовольство, что присылают непроверенных людей, среди которых есть провокаторы, шантажисты, алкоголики, проваливающие и компрометирующие организацию494. Таких лиц «подпольная контрразведка», не задумываясь, ликвидировала. В своих мемуарах ее сотрудники обычно старались подчеркнуть, что на это было получена санкция Кавкрайкома495.

Проблемы финансирования подпольной деятельности в Баку решались, прежде всего, за счет того, что именно через его порт поступала в Закавказье и Северный Кавказ основная доля денежных средств из Советской России. Поскольку они направлялись в адрес Кавкрайкома, он их распределял тем структурам и лицам, которые признавали его главенствующую роль в регионе. Таким лицом был, например, Н.Ф. Гикало, добросовестно славший в Баку свои отчеты с просьбой финансировать его Терскую группу Красных повстанческих войск. В случае перерывов в поступлении денег бакинские подпольщики использовали метод сбора средств по «чоковым» книжкам. Как вспоминал М.

Варначёв, ходили по управляющим и заведующим, которые не отказывали в просьбе поддержать комитет, но некоторые говорили, что 10-15 руб. им не жалко, плохо только, что на наши же деньги вы нас и убьете. Собирали также по спискам среди рабочих496.

В последующем участники событий предпочитали сгущать краски, рассказывая о своей подпольной деятельности.

Так, в воспоминаниях ленкоранцев так называемый Комитет связи, готовивший советский переворот, называется подпольным, хотя и заседает в квартире Сухорукова – одной из ведущих фигур правящей на тот момент местной элиты. Воспоминания Добрынина, участника тех же событий, но на другой стороне, показывают, что ничего конспиративного в деятельности Комитета связи не было: он рассылал по селам воззвания и совершенно не скрывал своих намерений, потому что его поддерживали командиры многих местных отрядов.

В архивах сохранились протоколы совместных собраний трех левых партий – русских коммунистов, членов мусульманских партий «Гуммет» и «Адалет»497. Сам факт того, что они собирались, и что велись протоколы, свидетельствует о многом.

Письмо Кавкрайкома, направленное в Тифлисский комитет партии 18 марта 1920 г., хорошо передает как атмосферу среды, так и методы работы.

«Направляем к Вам т.т. Чингиза и Лоладзе для отправки их для работы на Черноморье… Не присылайте сюда второстепенных работников, они здесь совершенно не нужды, принимать их мы не будем.

Калантадзе498 направляем обратно в Тифлис для выяснения дела, но такое отношение к работе – возмутительно.

Калантадзе приехал с мандатом от Вас, работал в Бакинской организации, в курсе всех дел и так это рубить с плеча, “изолировать” его от работы – дело нелегкое.

Затем передайте Вашему секретарю, чтобы разборчивее писал письма и удостоверения, а то приходится в поте лица добывать каждое слово из хаоса иероглифов»499.

Непонимание принципов конспирации приводила к серьезным казусам. Как-то возникла идея использовать радио для общения. Запросили шифр. Им открытым текстом сообщили, что лодка № такой-то привезет шифр. Еще в этой телеграмме были упомянуты имена Микояна и др. большевиков, из-за чего им всем пришлось на время уйти на дно, т.к. содержание этой радиотелеграммы было опубликовано в одной из закавказских газет (Чикарев, 1926)500.

Но, научившись на ошибках, бакинские большевики все же установили радиосвязь с Астраханью, получив через «бензинщиков» шифр. Иван Богданов, в 1919-1920 гг. моторист Бакинской береговой радиостанции, сообщил в своих воспоминаниях много примечательного. Телеграфисты этой станции обменивались шифрованными телеграммами с Астраханью. Радисты на пароходах Добровольческой армии перехватывали их телеграммы и наверняка знали, откуда они, но никто не выдавал. Они даже связывались с бакинцами, спрашивали, какие новости «оттуда». Как-то Лионская станция запросила Баку, кто это от вас с Москвой разговаривает. Телеграфисты ответили: у нас большевиков нет.

Богданов вспомнил случай, как он относил шифрованную телеграмму на ул. Персидскую. Там ему нужно было найти квартиру некой Марии Ивановны. Когда он пришел по адресу, то дверь ему открыл негр, а спрошенная им Мария Ивановна, женщина шикарного вида, провела его в комнату, оформленную в турецком стиле, а там сидел форменный турок в турецком халате, но когда он заговорил, стало ясно, что он русский.

Потом оказалось, что это «руководитель подполья» «тов. Скачков», который проживал в Баку по документам турецкого генерала-кемалиста501.

Зимой 1919-1920 гг. мусаватистские службы развернули активность. Ими было установлено пребывание в городе известных боевиков Камо, Хутулашвили и др., которые готовили серию терактов. Знали они и о новых планах восстания. Прошла серия арестов. Г. Блюмин писал в воспоминаниях, что к середине апреля у него не выдержали нервы: он уже просидел две недели в тюрьме, и повторной отсидки боялся, особенно в условиях активной работы контрразведки мусаватистов. Он поехал на поезде на север к границе с Дагестаном, потом вышел и пешком дошел до пограничного Самурского моста. Жандарм долго изучал его документы. А красноармеец на другом конце моста подошел, взял Блюмина за руку и говорит, что ты с ним разговариваешь. И перевел на советскую сторону. Вскоре Блюмин вернулся домой на бронепоездах, привезших советскую власть в Баку502.

В АПД УДПАР нашлось два особенно любопытных текста, принадлежащие подпольным работникам Закавказья – М.

Сванидзе и Ю. Лелиной.

Михаил Сванидзе – известный революционер, начинавший анархистом-максималистом, в августе 1918 г. не сел на корабль с деятелями Бакинской коммуны, а остался в Баку, правда, попросив у А. Джапаридзе бумагу, которая обеспечила бы ему приют в «любой Совстране». Его последующая активность имела явно авантюрный характер, не столько чисто политический, сколько коммерческо-политический. Сначала ему было предложено товарищами, получившими мандат на закупку продовольствия для английской армии (!), выехать для этого в Туркестан. Оттуда он поехал в Энзели, потому что его «заказчики»англичане уже начали эвакуацию из Баку, и туда вошли турецкие войска. В ноябре 1918 г. Сванидзе оказался в Грузии. Шла армяно-грузинская война. Все большевики ушли в тихое подполье и себя не проявляли. Инициативный Сванидзе решил, что если Северный Кавказ нуждается в товарах, их можно ввозить из Грузии в обмен на ставропольский хлеб. С этой целью он съездил во Владикавказ, договорился с Терским совнаркомом о товарообмене. Но к этому времени ситуация на Северном Кавказе для Красной армии ухудшилась, обеспечить подвоз пшеницы и кукурузы к границе с Грузией уже не удавалось, к тому же началась эпидемия тифа. У Сванидзе возник новый план:

закупить в Грузии медикаменты. Используя знакомства и подкуп, он нашел партию лекарств, стоимостью полмиллиона рублей в николаевских деньгах.

Его описание операции по переправке через границу запрещенного к вывозу груза, совпавшей по времени с отступлением Северо-Кавказской армии и Терского совнаркома, показывает подлинную культуросообразность (по терминологии А.

Дистервега) таких людей как Сванидзе тому времени. Их инициативность, бесстрашие, определенная мера беспринципности, знание человеческой природы помогало им в трудных ситуациях.

Он как фигура вроде бы посторонняя не был интернирован как остальные, поэтому и перевез через границу в Грузию деньги Совнаркома – полтора миллиона рублей. Приехав в Тифлис, предложил Камо принять деньги на хранение, но тот почему-то категорически отказался. Тогда он обратился к сестре Камо Джаваир и, как он пишет, шурину, и те согласились. Может быть, Сванидзе ошибся в обозначении родства – вероятно, зятю. Тогда речь идет о Михаиле («Володе») Хутулашвили, таком же боевике со стажем, как и сам Камо. И Сванидзе, успокоившись, осел в Кутаисе, где и оставался до падения меньшевистского правительства в феврале 1921 г.503 Примечательно, что в отличие от него Джаваир, «Володя» Хутулашвили и Камо вскоре отправились в Баку, потом в Астрахань, затем Хутулашвили и Камо вернулись для подпольной работы, участвовали в подготовке восстания против АДР.

Воспоминания Ю. Лелиной «Из подпольной жизни. Петровск – Новороссийск» интересны как всякий травелог да еще о путешествии в смутные времена. Первое, что явствует из ее записок, это осведомленность окружающих о характере ее деятельности, политических симпатиях и возможных целях поездки. Подпольная деятельность в Баку была секретом Полишинеля. Второе – стиль работы структур АДР, из-за чего за счет знакомств и подкупа их легко могли использовать в своих интересах большевики. Этот документ также дает представление о том, каким увидела тыл Добровольческой армии подпольщица, когда проделала путь от Порт-Петровска до Новороссийска504.

Итак, секретность деятельности закавказских большевиков в 1919-1920 гг. была относительной. Многие обыватели были в курсе их дел, но понимали, что лучше не связываться. Позиции сочувствующих большевикам были сильны в Рабочем клубе, который сохранял влияние в рабочей среде. При нем находилась столовая и распределительный пункт. Его использовали как легальное прикрытие для сбора и перемещения интернированных в Грузии красноармейцев Северо-Кавказской армии дальше – в Мугань, позже в Дагестан.

Итак, история борьбы контрразведок с большевистским подпольем – это переложение старого анекдота про генерала, который не проиграл ни одного сражения, но проиграл войну.

Контрразведка победила большевистское подполье. Оно было выдавлено в сельскую местность, в леса и горы. Но и подполье заслужило баллы в итоговом зачете, дало своим противникам ощущение горящей земли под ногами. Хотя в значительной степени заслуги подполья – это следствие слабости режима и беспорядочности работы аппарата. Среди подпольщиков были герои и мученики, отступники и подлецы. Но ни самоотверженность одних, ни небескорыстность других не сделали это явление существенным фактором Гражданской войны.

(о двух Особых экспедициях на Каспийском море) В сравнении с Югом России и степными районами Туркестана, где в годы Гражданской войны шли активные боевые действия, Закавказье выглядит в те дни достаточно мирным оазисом, куда не докатывались волны конфликта. Но тишина была кажущейся, там велось тайная перегруппировка сил по подготовке к будущей вспышке.

Практически одновременно на просторах Каспийского моря возникло две Особых морских экспедиции, деятельность которых в разной степени детально описана их участниками.

Капитан 1-го ранга Константин Карлович Шуберт оставил опубликованные в 1937 г. воспоминания «Русский отряд парусных судов на Каспийском море», в котором описал боевой поход находившейся под его командованием небольшой «флотилии» из девяти «рыбниц» – рыбацких шхун505. Сформировалась она в Порт-Петровске и в течение полутора месяцев (15 мая – июля 1919 г.) обеспечивала правый фланг и снабжение наступавшего на Астрахань отряда генерала Драценко.

Деятельность другой Особой морской экспедиции получила широкое освещение ее работниками, претендовавшими на определенную роль в истории революции, но потом, после того, как многие из них сгинули в 1937-1938 гг., о ней прочно забыли. Красная экспедиция была создана весной 1919 г. для прорыва блокады Астрахани и для доставки на советскую территорию бензина и смазочных масел. К работе в ней было привлечено около двухсот человек. Некоторую известность эти события получили в 1920-1930-е гг. в результате популяризаторской активности ветеранов экспедиции. Опубликовать собственные воспоминания никто из них так и не собрался, а в мемуарах тех, кто не был напрямую причастен к этому, о работе морской экспедиции сказано мало. В «Истории Азербайджана» (1963) морская экспедиция удостоена лишь упоминания и формальных слов о том, что «презирая опасность, моряки прорывались через кордон, установленный военными кораблями белогвардейцев и интервентов», и что «многие участники морских экспедиций пали жертвами белого террора, но на смену погибшим приходили новые борцы за власть Советов»506. В современном специализированном исследовании военного историка о боевых действиях Гражданской войны на реках и озерах об этом говорится на двух страницах507. А между тем с деятельностью Особой морской экспедиции связаны имена А.И. Микояна, С.М. Кирова, Г.К. Орджоникидзе, И.О. Коломийцева. Но главное, эта структура, инициативно возникшая в отрезанном от Советской России городе, иллюстрирует механизм самовоспроизводства революции.

В 1920-1930-е гг. благодаря интересу, который питал к этой теме Институт истории партии им. С. Шаумяна, были сформированы дела, в которых осели мемуарные тексты и протоколы вечеров воспоминаний участников экспедиции. В них и предстает довольно детально деятельность этой организации.

При подготовке данной статьи использовалась методика реконструкции исторического прошлого на основе комплекса источников личного происхождения, имеющих субъектно-объектную общность: лица, оказавшиеся когда-то в прошлом в одном месте и в одно время, описывают былое событие с несколько различающихся позиций, чем нивелируют погрешности и случайности. Эта методика особенно актуальна тогда, когда отсутствуют документы иного характера: делопроизводственная документация, законодательные акты, статистические источники, периодическая печать. Рассказы людей становятся единственной возможностью узнать и понять события отдельного исторического эпизода.

После падения Бакинской коммуны в июле 1918 г., двух месяцев правления Диктатуры Центрокаспия и трехмесячного пребывания турок в Баку утвердилась власть Азербайджанской демократической республики, провозглашенной еще в мае того же года в Тифлисе. Новая власть столкнулась с теми же проблемами, что и другие государственные образования на окраинах бывшей Российской империи, но была и сугубо местная – резкое снижение вывоза нефти и нефтепродуктов. По сравнению с 1917 г. вывоз сократился в 1918 г. в шесть раз, а в следующем году – еще вдвое. Поступления в государственную казну от главного богатства края были незначительными; азербайджанская буржуазия не получила ожидаемых дивидендов от национальной независимости; рабочих рассчитывали с предприятий, они разъезжались или искали себе новое занятие.

Зима 1918-1919 гг. была отмечена в Баку отсутствием всякой активности. Вокруг сохранившихся рабочих клубов собирались безработные и недовольные, и еще недавно проклинаемые большевики и комиссары вновь начинали пользоваться симпатиями. На 1 Мая была назначена грандиозная демонстрация с красными знаменами с главным лозунгом за вывоз нефти в Советскую Россию508. Начатая меньшевиками забастовка носила экономический характер, но Баккомитет партии большевиков питал надежды, что она перерастет в рабочее восстание.

В Баку это был секрет Полишинеля: даже члены команд английских кораблей предлагали местным брать у них патроны и винтовки. Моряки из числа пробольшевистски настроенных ночевали на судах: ожидалось, что может что-то случиться, последует некий приказ и пр. Но забастовка закончилась поражением, насущные вопросы решены не были. Взоры инициативных людей левых настроений были обращены к Астрахани – там товарищи, там ресурсы, там спасение. В материалах, собранных сотрудниками Института им. С. Шаумяна, акцент делается только на одной причине установления морской связи с Астраханью – желанием передать Красной армии столь необходимое ей топливо.

Оно ей было действительно необходимо. Моряки, плававшие по этому маршруту, Трусов и М. Судайкин вспоминали о сетованиях С.М. Кирова о том, что белые замучили их своими аэропланами, что советские аэропланы летают на газолине и изза этого терпят крушения; что белые аэропланы отгоняют красные корабли подальше от линии маршрутов белых судов.

Имевшиеся в 11 армии 16 бронемашин стояли без топлива. Их увозили от линии фронта на конной тяге, чтобы они не достались белым, но шесть заглохших автомобилей все же попали в руки врага. Но когда пришла лодка с бакинским бензином, советский броневик выехал к линии фронта на хорошем топливе, навел панику на белогвардейцев и стал причиной того, что за один день белые отошли от Царицына на 25 километров. Красный аэроплан, заправленный качественным керосином, в воздушном бою с двумя аппаратами противника сбил одного из них. Впечатленный этими успехами Киров собирался послать в Баку за бензином два вооруженных парохода с шестью орудиями на каждом (1935)510.

Отправляемый бензин был 2-го сорта (уд. вес – 720), но он все равно походил для аэропланов, броневиков и танков.

Кроме того, из него можно выгнать 1-й сорт511.

Тогда-то и родилась шутка, что Ильич не имеет бензина на зажигалку, поэтому надо бы ему его подвезти. По версии Яна Лукьяненко она принадлежит С.М. Кирову: лично слышал из его уст512. Позже фраза про «бензин на зажигалку Ильичу»

стала гулять по мемориальным статьям, вызывая неудовольствие партийных историков.

Но морская связь с Астраханью была важна и для Баку.

На 3-й Конференции тюркской социалистической партии «Гуммет» ее глава А. Пепинов сказал о вывозе нефти в Россию:

скорее нужно приступить к техническому проведению в жизнь этого вопроса, потому из-за отсутствия топлива в России становятся фабрики и заводы, нанося этим самым революции удар; в Баку «нефть накапливается в резервуарах, и в добыче ее надобность падает, следовательно, и у нас также развивается безработица, ведущая страну к гибели» (4 мая 1919 г.)513. Микоян видел в установлении этого моста между Баку и Советской Россией важный фактор укрепления авторитета большевиков в среде бакинских рабочих514.

Но, знакомясь с рассказами пассажиров лодок экспедиции, можно сделать вывод, что поводы для этого путешествия были многообразными. Ян Лукьяненко объяснял причину поездки большевика-матроса, оставившего свой след в истории Муганской советской республики, Т.И. Отраднева и его команды в Баку стремлением Реввоенсовета 11-армии иметь сведения о майской забастовке, которая по мнению большевистского центра могла вылиться в вооруженное восстание. Связь по радио была редкой и давала неполное и искаженное преставление о происходящем. Им дали денег для поддержки Кавкрайкома и для Муганской советской республики, которых было доставлено на лодку три мешка – николаевскими по 500, 100 и 25 руб.

Золото, бриллианты они разместили в нательных поясах на случай крушения лодки515.

На том же баркасе «Встреча», которая доставила Отраднева и др. был еще один пассажир – тов. М.С. Руманов, который следовал в Тифлис. Руманов, можно догадаться, ехал в Тифлис не только по партийным делам, но и по частным. Как известно из его личных бумаг, в Тифлисе проживала его жена – Наталья Васильевна, урожденная Вирен, будущая певица и бывшая ученица Петроградской консерватории, о целевой субсидии на продолжение обучения которой в Италии он ходатайствовал от имени Кавкрайкома. Руманов, по профессии журналист, тем не менее занимал довольно странный пост представителя Кавказского краевого комитета РКП(б) по борьбе с эпидемиями при Реввоенсовете 11 армии516.

Один матросов экспедиции Черников вспоминал парня, которого привезли на баркасе «Встреча» в последний в навигации 1919-го года рейс. При подходе к Баку он погрустнел и стал говорить, что может ему придется в Баку вывески читать, т.е.

мыкаться, искать работу. Это удивило команду: какие вывески, если едешь работать на Кавкрайком517.

Те, кто приплыл из голодной Астрахани в более сытый Баку да еще с деньгами, ходили там в кафе, пили кофе с пирожными. И это после кипятка с черными сухарями и галетами, которые разбивались молотком, о чем мы знаем из воспоминаний И.Г. Дудина518.

В письме Бакинского комитета партии большевиков в Реввоенсовет 10-й армии и Ф.Ф. Раскольникову от 22 июля 1919 г. было указано на неразборчивость астраханских властей в формировании групп на отправку в Баку. Один из присланных, имевший мандат, подписанный Кировым, оказался провокатором. Прибывшие занимаются беспробудным пьянством и устраивают дикие оргии на квартирах рабочих, где их разместили. Кончилась вся эта история тем, что в присланной группе Толкачева все перессорились и выдали рабочих, у которых ночевали. Кавкрайком потребовал прекратить присылку людей без всякого разбора519.

Экспедиция состояла из 13-ти парусных рыбацких лодок, которых они назвали душегубками, и одной моторной лодки «Чайка», как указано в письме Лукьяненко и Каневского на имя Г.К. Орджоникидзе (1934)520. Но в другом тексте мемуарного характера Лукьяненко указал иное число – 45, при этом дополнил, что погибла в море 15-я. Возможно, что здесь он имел в виду количество рейсов: в морской экспедиции использовалась нумерация лодок по номеру рейса. По сведениям И.

Довлатова в руки белых попало около семи лодок. Вероятно, он имел в виду и те, на которых проходила эвакуация ленкоранских большевиков в июле 1919 г. Парусные лодки, астраханки и туркменки522, покупались официально или нелегально, а также угонялись у владельцев.

Для целей экспедиции брались деньги из касс кооперативов и профессиональных союзов (Гадлевский)523. Сохранилось восемь купчих крепостей на лодки. Их стоимость варьировалась от 150 до 250 тыс. «керенками». Но более охотно продавцы отдавали лодки за «бакинские» деньги и николаевские 524. Технология угона была такова: сначала намечалась лодка, которая должна была уйти с подходящим грузом, потом в состав команды вводились свои люди; после выхода в море они просто приказывали остальной команде угнать баркас.

Летчик Романов из гидроавиационного отряда на о-ве Сара сообщил, что лодки не только покупали по окружающим промыслам, но даже ловили в море и реквизировали (1934)525.

Моторные баркасы угонялись. «Встреча» была угнана Максимом Тутиным из Бакинского порта, потом такая же по конструкции «Перебойня» (Т. Крылов)526. Название этого парового баркаса было «Бесперебойный», но в разговорной речи утвердилось его искаженное название.

Шуберту и его людям было проще: на берегах севернее Порт-Петровска была масса брошенных рыбачьих шхун – астраханок. По словам Шуберта: «…Рыбаки не хотели работать на большевиков и понемногу ликвидировали свои промыслы».

Выбор в пользу такого типа судов был сделан по двум причинам. Во-первых, Шуберт так и не дождался мелкосидящих малотоннажных колесных пароходов из Баку, которые должны были передать им англичане. Во-вторых, малые глубины северной части Каспийского моря, для хождения в которых это был лучший вариант. Молодые мичманы, собравшиеся в его отряде, были воодушевлены: боевые действия под парусами в наш век!

Хотя опытных офицеров-парусников уже найти было трудно.

Шуберт оказался именно таким: в 1902-1903 гг. он продел тыс. миль по Атлантике, поэтому он и подал рапорт возглавить парусный отряд.

Девять лодок флотилии Шуберта также имели вместо названий номера. Экипаж шхун наполовину состоял из добровольцев, наполовину из тех же каспийских рыбаков. Тут были и два-три кондуктора флота, и несколько старых матросов военного флота, и юнкера, и гимназисты. Всего около сотни. Одеты все были неказисто, а в летнюю жару чаще вообще нагишом, но ношение погон было обязательным. Хотя Шуберт и не пишет прямо, но из его рассказа можно понять, что рыбаки были не простыми рыбаками, это были разбогатевшие хозяева рыбных промыслов, которые изрядно претерпели от большевиков, красноармейцев и от собственных работников. Они были небедными людьми. Они показали Шуберту потаенное место, где спрятали 265 тыс. царских руб., чтобы он использовал для спасения России. Но воспользоваться не случилось527.

О том, что не договорил Шуберт, рассказал Судайкин, попавший в плен на одной из лодок. Белые в основном были из мелких собственников рыбных промыслов, разоренных красными, поэтому они охотно и идейно служили в Добровольческой армии528.

То, что у советской экспедиции не было проблем с комплектованием команд лодок, связано с попыткой угона Каспийского флота в Астрахань. Зимой 1918-1919 гг. бакинские большевики вели агитацию за уход Каспийской флотилии в Астрахань. Но в связи с тем, что моряки-каспийцы повели себя в июле-августе 1918 г. по отношению к Бакинской коммуне враждебно, те не спешили откликнуться на призыв. Как специально отметил участник экспедиции П.С. Каневский, моряки в своих рейсах по Каспию боялись заходить в Астрахань, опасаясь, что их там могут расстрелять. Несмотря на это, бакинские большевики вели деятельную работу в этом направлении. Как отмечал анонимный автор, агитация среди моряков Каспийской флотилии основывалась на денежных поступлениях, выделяемых Кавкрайкомом («тифлисскими товарищами»), и на обещании материально обеспечить остающиеся в городе семьи моряков529.

В изложении матроса Черникова это предложение обсуждалось так. На собрание моряков на канонерке «Ардаган», инициатором которого были большевики, явились меньшевики Сако Саакян, Мерхелев, Наджаров, Евангулов, и заявили, что если корабли уйдут в Астрахань, то бакинский пролетариат останется беззащитным перед лицом деникинцев. Это вызвало раскол. Механик с «Карса» заявил, что идти в Астрахань невозможно, потому что команда не в полном составе, некому даже отдать чалку.

Решение этого вопроса сдвинул с мертвой точки приход в порт Баку военных кораблей белогвардейцев и англичан. В действительности это были торговые суда «Волга», «Крестьянин», «Слава», «Рабочий», превращенные в военные вооруженные корабли. Этому способствовало появление в Баку в феврале 1919 г. генерала И.Г. Эрдели, который объявил о том, что флотилия теперь должна выполнять приказы его командования, и что необходимо упразднить судовые комитеты. Впрочем, Эрдели оставил после себя некоторые симпатии у тех, кому были присвоены офицерские звания. Но и после его отъезда некоторое время флотилия продолжала стоять в бухте, не находясь под чьим-либо командованием.

И тут англичане воспользовались масленицей, «когда русский народ слаб и теряет от водки все свои чувства и недостаточно хорошо стоят на своем посту», и объявили ультиматум о подчинении их командованию (Черников, 1926)530. Опять возникла идея об уходе в Астрахань. На судне «Ардаган» находился большевик Л.Д. Гогоберидзе, «как гарантия за то, что каспийцы не будут тронуты за гибель “26-ти”». Лукьяненко уточнил смысл этого факта: «Заккрайком гарантировал [морякам] жизнь, посылкой представителя, давая понять, что угоном флотилии искупите всю вину»531. На этот раз ушли все. Последним отчалил «Астрабад», он забрал портовую кассу.

Черников находился на катере, наблюдал за процессом ухода кораблей. Около Наргена их нагнал баркас с английским офицером для переговоров. Недалеко стали на якорь четыре английских катера-истребителя. По-видимому, предложение англичан о сдаче не было принято, поэтому один из английских катеров выпустил мину, которая прошла в нескольких саженях от носа «Лейтенанта Шмидта». Находившиеся в этом секторе бухты суда тут же выбросили белый флаг и под конвоем минных катеров вернулись в порт. Кроме «Ардагана», находившегося довольно далеко от берега, но и он также к вечеру вернулся в порт. По версии Черникова он вернулся из-за бойкота машинной команды, которая отказалась запускать двигатели. Главой сторонников возвращения в Баку стал механик Кириченко, который напомнил остальным о практике большевиков всех расстреливать. Так «Ардаган» вернулся в порт. Гогоберидзе покинул судно на шлюпке. Англичане расположили суда флотилии у 12-й пристани и провели санирующие аресты532.

Хотя матросы, и так поведшие себя предательски в дни падения Бакинской коммуны, снова проявили отсутствие революционного запала, среди них, тем не менее, была часть, на которую большевики имели влияние. Из них-то и рекрутировались кадры морской экспедиции. Причины участия моряков в этом рискованном предприятии банальны – безработица, установившаяся зимой 1919 г. В это время активизировался союз работников водного транспорта. Им была открыта союзная столовая, где давали 2 фунта хлеба в день. Поэтому в эту зиму успех был на стороне профсоюза. Его представителям, имевшим почти на каждом судне своих людей, было нетрудно находить людей для поездок в Астрахань533. Вербовка шла через отдельных видных членов союза водников, а не через структуры союза. Команды лодок первоначально формировались из тех матросов военного и торгового флота, кто хотел скрыться от англичан. Затем подбором экипажей занимался Ян Лукьяненко.

Моряки использовались вслепую: они узнавали о цели плавания только после отхода лодки из порта. Списки участников экспедиции, составленные стараниями сотрудницы Института им.

Шаумяна О.Г. Тетеревятниковой, включают 170 чел. 534 По мнению Трусова в Морской экспедиции работало до 90 чел. 535, а Лукьяненко назвал цифру 66 чел. Существовало два основных маршрута, по которому лодки двигались в Астрахань. Это или прямой путь на север, или гораздо более дальний, но более безопасный маршрут:

пройти на юг, потом вдоль персидского берега и по-над закаспийским берегом на север, – вслед за естественным течением моря (М. Судайкин)537. Часто лодки рейсировали – меняли курс, чтобы разминуться с вражескими кораблями. Плавание могло длиться до нескольких недель из-за погодных условий, вынужденных задержек в промежуточных пунктах, поломок и т.д. Но обычно дорога под парусом из Баку в Астрахань или обратно занимала 10-14 дней. На пути было два опасных участка – это линия движения белых судов из Порт-Петровска в Гурьев и подступы к Баку. К бакинскому порту обычно приближались в темноте, чтобы избежать встречи с портовой стражей и военными кораблями (И.Г. Дудин)538. Позже на о. Урунос (Жилой) был устроен перевалочный пункт. Там выгружали привезенный груз и налегке причаливали в порту Баку, чтобы потом на небольших местных лодках перевезти оружие и прочее на берег.

Зимой 1919-1920 гг. поездки в Астрахань были прекращены, но южная часть Каспийского моря была свободна ото льда, и лодки плавали в Туркестан за оружием и перевозили людей, которым нужно было в Россию, например, так были переправлены в декабре 1919 г. 40 человек для учебы в Москве (И. Емелин)539.

Первые рейсы были удачными, потому что о «красных пиратах» еще не прознала полиция. Это помогало и в море, и в порту. Военные корабли не обращали внимания на рыбацкие лодки, и даже, увидев, давали сигнал во избежание столкновения (Кожемяко). А портовые патрули, еще не зная о морском контакте с Астраханью, получив мзду, отпускали подозрительных пассажиров с лодок540.

О том, как тайна морской экспедиции была раскрыта, высказывались разные версии. По воспоминаниям Ф. Ежова в июле 1919 г. у северного берега Апшеронского п-ва их настигла сторожевая лодка. Один из матросов старик Соколов смалодушничал и все выложил, что из Астрахани, что большевики, что везут оружие и другое. Ежову и другим, в т.ч. и Дадашу Буният-заде, удалось из тюрьмы выйти живыми, но старик Соколов был расстрелян в чека541. Кожемяко и Дудин связывают распространение сведений о морской экспедиции с пьяной болтовней одного из матросов о том, что из Астрахани приплыли комиссары с деньгами. После этого в журнале «Бегемот» появилась карикатура на этот счет542. После того, как эта новость разошлась по кораблям Каспийского моря, в глазах каждого белогвардейского или мусаватистского судна любая лодка или баркас могли принадлежать «бензинщикам».

В воспоминаниях анонимного автора-моряка, опубликованных в 1954-1955 гг., единственный раз упоминается о расстреле команды парусника, задержанного в районе 12-футового рейда. Команду застали спящей, при осмотре ничего не обнаружили, но подозрительный вид рыбаков подвиг команду патрульного судна на повторный обыск, и под килем был обнаружен минный аппарат с миной Уайтхеда, готовой к выстрелу.

Аноним также сообщил, что это были «старые матросыкоммунисты, получившие громадные деньги за попытку атаковать какой-либо из наших кораблей». Кроме одного человека все были приговорены к расстрелу543.

Бакинским большевикам было не занимать фантазии.

Пострадав от слухов, они решили воспользоваться их потенциалом. В докладе о положении в Дагестане и организации дагестанской армии (1919) они просили хотя бы одну подводную лодку, чтобы посеять панику среди добровольческого и азербайджанского флотов, ведь если распустить слух, что нефтеналивные лодки, идущие в Астрахань, конвоируются подводными лодками, то никто к ним не осмелится подойти544.

Ян Лукьяненко утверждал, что атмосфера была конспиративной по требованию А.И. Микояна: экипажи не знали ничего друг о друге; о том, что кроме их лодки существуют еще и другие, матросы судили только по номерам лодок545. Очевидна цель такого утверждения: представить морские экспедиции частью истории подполья. Но в целом это сомнительно, т.к. в воспоминаниях упоминаются и другие лодки, что после удачного рейса за дружеским столом делились опытом с теми, кому он предстоит.

Не могло не влиять на режим работы экспедиции то, как добывался бензин, который переправляли в Астрахань. Ян Лукьяненко, в дальнейшем претендовавший на роль руководителя этой Морской экспедиции, описал механизм закупки нефти:

«Далее Крайкомом было заключено соглашение с частными комиссионными конторами по доставке нефтепродуктов в Персию (для отвода глаз, конечно) на приобретенных Крайкомом лодках. Одним из таких агентов оказался И. Янкелевич, который имел разрешение на закупку бензина, выданное советом съезда нефтепромышленников, и, пользуясь торговым авторитетом в деловых кругах, смог провести поставленные ему задания строго конфиденциально, невзирая на запросы коллег и на установленные правительством мусавата слежку и преследования»546. Первое время Янкелевич думал, что действительно работает для отправки нефти в персидский порт Энзели. Но потом, когда один из товарищей по пьянке проболтался, он стал крайне подозрительно относиться к ним, не желая вмешиваться в большевистские дела, но сотрудничество не прервал547. Была также открыта контора на имя члена партии «Гуммет» Юсуфа Меликова официально для доставки бензина в Энзели.

Легализовал себя в коммерческих кругах и Н.В. Скудин:

на свое имя он купил рыбацкую лодку. Он оставил особенно колоритные зарисовки о той работе. Скудин отмечал, что требовалось «чрезвычайное остроумие», чтобы обойти таможню и портовую стражу; что приходилось поить их в дрезину, давать взятки: «…Взятка тогда особенно процветала, за взятку можно было все сделать». Скудин пожаловался, что он плохо переносит застолья с водкой, что после каждого «подписания» акта осмотра он по неделе болел, но партийный долг, требовавший этой жертвы, выполнял548.

И в дальнейшем «керенки» и «катеньки» помогали решать проблемы с портовой стражей. Когда ею было замечено, что в лодке, недавно отошедшей от причала, возвращаются еще несколько человек, которых не было в момент ее ухода в море (это было те, кого приняли у о. Жилого с лодки, пришедшей из Туркестана), Скудин это решал просто. Как он вспоминал, выпьешь с ними, кой-кому на чаек дашь, кому детишкам на молочишко, и т.д., и все проходило хорошо. Настолько хорошо, что когда вечером разгружали с лодки оружие, и военный корабль стоял в десяти саженях около нее, то тоже никто на это не обратил внимания549. Когда при досмотре портовый милиционер нашел в лодке оброненные патроны, ему дали сто рублей, и он их выбросил в море (Литвиненко)550. Ланщикову удавалось задобрить таможенника табаком, а М. Яцковскому – мешком муки551.

Среди задач, стоявших перед сотрудниками Института им. Шаумяна, было составление хронологии рейсов, совершенных по маршруту Баку-Астрахань. Эта работа была проделана О.Г. Тетеревятниковой552. Однако, ее версия событий полна неточностей. Например, угон лодок «Маштага» и «Эдичка» она датирует февралем 1919 г., в то время как это произошло в феврале 1920 г. М. Тутин прямо пишет в своих воспоминаниях, что, потеряв во время эвакуации из Ленкорани много парусных и моторных лодок, надо было запасаться новыми, поэтому и были выстроены планы угона «Эдички», «Манечки» и «Маштаги»553.

Для мемуаров характерна неточность в датах. Их авторы нередко путают не только дни и месяца, но и годы. В целом, наиболее верными бывали ссылки на даты, привязанные к церковным праздникам, потому что тогда цепь поступков человека, так или иначе, встраивалась в общеобязательные обрядовые действия. Так, например, Каневский, указал, что вторая попытка лодки «Встреча» выйти в Астрахань пришлась сразу после родительской субботы: членов команды предупреждали, чтобы не ходили на кладбище, чтобы не расшифроваться; но кое-кто пошел, и поэтому часть команды пришлось заменить554. Другие детали его рассказа проясняют, что речь идет о радунице, и все происходило после 29 апреля 1919 г.

Первый рейс в Астрахань был сделан из Ленкорани, с гидроавиационной базы на о. Сара стараниями бакинского моряка Кожемяко, который еще осенью 1918 г. был командирован в Мугань. Он там задержался надолго, но вернувшись в Баку, выступил с планом использования технического потенциала Саринской авиабазы для контактов с Советской Россией. Но проведенные испытания техники показали безнадежность таких попыток. В итоге, членом местной управы Сухоруковым и начальником авиабазы Кропотовым были выданы деньги на покупку трехмачтовой рыбацкой астраханки за 35 тыс. руб. С Кожемяко вышло в море четверо учеников летной школы. Поскольку никто из них с парусами управляться не умел, придя через полтора суток в Баку, Кожемяко привлек к плаванию безработного штурмана Ивана Сарайкина и одного рыбака. Сарайкин знал о цели похода, нанятый – нет. Для конспирации ему сказали, что идут в Форт-Александровский, занятый тогда белыми. Штормом их прибило к Мангышлаку. Потом они пошли в направлении дельты Волги, а когда дошли, то заблудились в протоках. Пробыли в Астрахани 20 дней. Возвращаясь, эта лодка доставила в Баку командированных Реввоенсоветом матросов Дудина и Отраднева, штатского Лукьяненко555.

Как вспоминал Каневский, ожидание вестей от Кожемяко затянулось, поэтому было решено предпринять повторную попытку на моторном баркасе. Была выбрана «Встреча». Об этом рейсе как особо примечательном вспоминали многие.

Ф.М. Комов – капитан баркаса, перечислил команду и пассажиров «Встречи»: всего 12 чел., в т.ч. И.О. Коломийцев и Варо Джапаридзе556, моряки Каневский, Тутин, Черников, Сторожук и др.

Первая попытка лодки «Встреча» выйти в море 15 апреля 1919 г. оказалась неудачной из-за того, что, не рассчитав топлива, посчитав компас непригодным для плавания и угодив в шторм, команда потребовала возврата назад. На лодке уже находились бочки с керосином. Баркас был оставлен в порту без присмотра, утром емкости оказались порожними: кто-то вылил из них керосин. Один из членов этой команды Черников считал, что это дело рук сторожей, которые сообщили администрации свое подозрение о том, что лодка направлялась в Астрахань. После этого «Встрече» не давали работ по бухте, и команда сидела без денег. Был установлен запрет на подачу топлива на «Встречу». Так продолжалось полмесяца.

Потом в ходе споров было решено все же прорваться из порта. В целом, обстоятельства отплытия «Встречи» из порта излагаются несколько противоречиво. Черников утверждал, что при выходе из бухты их даже обстреляли. В свете этих рассказов не ясно, когда же в действительности была раскрыта тайна контактов с Советской Россией. Но по свидетельству матроса Миняева, все прошло более спокойно. Чтобы пассажиры спокойно сели в идущий в Астрахань «Встречу», пришлось напоить городового до беспамятства, чтобы его можно было отнести спать в таможенный сарай.

Баркас направился на о. Сара за топливом и продуктами, потому что там уже существовала Муганская советская республика, а добыть это в Баку, не вызывая подозрения, было нельзя.

1 мая он отплыл на Астрахань. Но опять подвел компас, и со сломанным мотором баркас попал на о. Огурчинский в юговосточной части Каспийского моря. Опять пришлось возвращаться на о. Сара, командировав М. Тутина в Баку за деталями для ремонта двигателя.

Третья попытка оказалась удачной, выйдя 18 мая, уже мая моторный баркас был на астраханском рейде. Его пассажиров приняли за белогвардейских шпионов, потому что накануне состоялся бой в Тюбкараганском заливе, и арестовали. Из Москвы поступил приказ, всех выслать в Москву. Потом разобрались, и поехал один Коломийцев. Перед этим он сделал доклад на судне «III Интернационал». Его данные произвели фурор, ведь по информации командующего Сакса на Наргене, о.

Жилом, на Шиховой горе находились батареи, и что флот англичан в море состоял из 36 боевых кораблей. Коломийцев сообщил, что никаких батарей нет, а кораблей совсем немного.

Против Сакса поднялась волна возмущения, после выступления Коломийцева и поражения в Тюбкараганском бою его готовы были строго судить, но Механошин успокоил страсти.

Дальше пути прибывших на «Встрече» разошлись.

Каневский сумел остаться в Астрахани. В 1932 г. он ясно сказал о побудивших его причинах: «Нам не хватило продуктов, так как Заккрайком отпускал очень скудно, и остались в Астрахани»557. Судя по тому, что первое время он жил там на лодке, его решение вряд ли было санкционировано свыше. Ведь не случайно Киров сказал им при встрече: товарищи, вы прибыли не спасать свою шкуру, а работать для революции. Но затем Каневский получил мандат о том, что с 27 августа 1919 г.

он состоит для особых поручений при Реввоенсовете 11 армии Матросы Черников, Миняев и Зобанов нашли себе парусник и через три-четыре дня отплыли назад с тремя мешками литературы и тремя миллионами денег. С ними поплыл англичанин Яков для работы с английскими военнослужащими в Энзели и Ленкорани559.

Баркас «Встреча» месяц стоял на ремонте на бывшем заводе Нобеля, где чинились двигатели лодок. После ремонта он под командованием Комова отправился в Ленкорань, везя более 60 ящиков патронов и бомб. На нем вернулся в Мугань Коломийцев560.

Следующей ушла на Астрахань «Перебойня». Она, как и однотипная «Встреча», принадлежала к разряду баркасов, которые из-за своей высокой скорости не боялись ни аэропланов, ни английских катеров-истребителей. Эти рейсы закончились благополучно. После их возвращения стали снаряжать сразу три парусные лодки в Астрахань. В каждой по 1200 пудов бензина.

Отправлялись с пристани в Черном городе. Несколько раз их осматривала таможня, акцизные чиновники. После осмотра всю команду одной из лодок арестовали. Гогоберидзе за хорошую взятку смог их выкупить из полиции. Они вернулись, а на рейде был опять досмотр. Досматривающие понимали, что баркас идет не в Энзели: ведь на борт было погружено 5 пудов муки, два мешка сухарей. Но после взятки закрыли на это глаза.

Штормом эту лодку отнесло на юг к Ленкорани. Высадившись на о. Сара, моряки поняли, что советской власти на ней уже нет. Их болтало по морю долго. Им пришлось высаживаться на о. Жилой, чтобы испечь хлеб. Когда они добрались до Астрахани, еда уже закончилась. Там они узнали, что одна лодка уже добралась, а лодка, на которой за старшего был Седых, попалась белым. Часть расстреляли, других пороли шомполами.

Кроме ставших легендарными баркасов «Встреча» и «Перебойня» был еще один моторный баркас – «Чайка», который был приобретен специально для отправки через Туркестан в Москву Микояна, который был освобожден из тюрьмы в Закаспийской области в феврале 1919 г., потом успел побывать под арестом после майской забастовки, и вот под видом чумазого рыбака смог пробраться на лодку с арбузами под мышкой и не быть узнанным портовой стражей 561. Эта поездка состоялась в июле-августе 1919 г. «Чайка» имела стабильную команду: Лаповец, Галдин, Лысиков. Чтобы не вызывать подозрений у властей, ее требовалось «замаскировать», чтобы она выглядела как рыболовецкая артель562. Главной задачей лодок экспедиции была создание прикрытия, которое бы не позволило быть им опознанными как контрабандное судно. С этой целью баки с бензином накрывали брезентом, а сверху наваливали дыни и пр.

Потом их выбрасывали в море, чтобы облегчить судно (Корецкий, 1930)563.

Среди мемуаристов надо выделить категорию талантливых рассказчиков. Они не говорят намеками, не обрывают линии повествования, не пользуются расхожими штампами. Мера повествовательного дара никак не связана с уровнем образования. Один из таких талантливых рассказчиков матрос Миняев.

Он описал несколько сюжетов, иллюстрирующих деятельность Особой морской экспедиции. Хотя он и сделал упор на собственном умении находить выход из сложных ситуаций, но это лишь добавляет красок в описание условий, в которых проходила работа экспедиции.

Например, нужно было организовать погрузку в баркас сорока человек, направляемых на учебу в Советскую России.

Миняев придумал такой способ. Он инсценировал поломку баркаса на берегу у железнодорожной станции Ялама – в 250 км севернее Баку, потом вернулся на поезде в Баку и забрал партию «эмигрантов». До вечера они просидели в сарае, а ночью сели на баркас и отплыли. К ним присоединились два рабочихбондаря, которые забрали с собой весь запас хлеба своей артели. Артельщики догадались, что их хлеб уплыл на баркасе. И они грозились донести в мусаватистскую полицию. Но тогда товарищ Миняева из местных, который должен был подстраховывать это мероприятие, им сказал, это коммунисты, и если донесете, то вашего промысла не станет вместе с вами.

Другой раз Миняев, чтобы отвлечь внимание охраны порта от работников Кавкрайкома, которых нужно было переправить в Туркестан, взял в качестве хозяев офицеров-осетин. В ходе досмотра эти офицеры показались охране порта наиболее подозрительными, их задержали, а остальных отпустили.

Пожалуй, эти рассказы не бахвальство Миняева. Потому что следом он откровенно описал неудачную экспедицию, отправленную в Астрахань в ноябре 1920 г.

Он уже набрал команду, приняв 3,5 тыс. пудов бензина у Манташевской пристани. Уже перед самым отплытием вспомнил, что у него нет путевого компаса, который он должен был забрать у Рогова. Но тут как раз вернулись лодки из Астрахани.

Как неоднократно упоминали «бензинщики», после рейса они обязательно напивались вдрызг. Прибывшие подхватили Миняева и затащили с собой, рассказали, где что, где деникинцы, где наши. Вернулся на причал уже после шести часов вечера, когда по приказу начальника порта ни одна лодка не могла ни войти, ни покинуть порт. Был сильнейший норд, такой, что камни с земли летели, поэтому лодку выдуло из гавани так, что стража не успела спохватиться. После выхода в открытое море шторм отыграл все ранее выданные бонусы: сломал мачту и порвал парус. Лодку стало относить на юг. Поболтавшись по морю, Миняев решил возвращаться в Баку для ремонта.

Пока шел ремонт, он угодил в контрразведку. Он там был избит, но вскоре отпущен при содействии помощника начальника контрразведки и с кровоточащей спиной отправился в море. На траверзе Порт-Петровска и Форт-Александровского вновь начался шторм, сломавший один за другим два руля.

Чтобы лодку не опрокинуло, пришлось выбросить 25 бочек с бензином. Потом посовещавшись, моряки решили возвращаться. Отремонтировав в Баку за четыре дня лодку, опять поплыли в Астрахань. Приплыли в рекордные четыре дня564.

К тому же типажу мемуаристов принадлежат Михаил Судайкин и Ланщиков. Их воспоминания рушат массу стереотипов о линии раскола в ту войну. Так Ланщиков упоминал о белом офицере-армянине, который ранее состоял в отряде Баксовета, и китайце, который при отступлении большевиков повесил причастного к советской власти инженера, а потом щеголял в его френче565.

Повествование Судайкина еще колоритнее. Он попал в плен к белым у берегов Терской обл. вместе со всей командой лодки. Белые, их захватившие, были в основном из мелких собственников рыбных промыслов. Выглядели они дико: длинные волосы, грязные лица, порванная полувоенная одежда. Самым ярым ненавистником пленных «бензинщиков» был некий белый офицер, который пенял им: выгнали вас с работы после майской забастовки, вот и принялись возить бензин в Астрахань.

Оказалось, что он сам из бакинских железнодорожников, и тоже участвовал в забастовке. Их конвойный был рыбаком, разоренным красными, поэтому и вступил в Добровольческую армию.

Но к пленным он отнесся по-человечески: дал им немного денег из конверта, в котором были изъятые у них деньги, чтобы купили себе папирос и хлеба, потом оставшееся сдал коменданту.