«ПОГОНЫ И БУДЕНОВКИ: ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА ГЛАЗАМИ БЕЛЫХ ОФИЦЕРОВ И КРАСНОАРМЕЙЦЕВ 2 УДК 355.292:316.66(47+57)“1917/1920”(092) Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) ...»

Вместе с «бензинщиками» в кутузке оказался красный офицер из Астрахани, бывший офицер флота. Он откровенно поведал, что ему безразлично, где служить, у красных или у белых. Жалел только, что в Астрахани осталась совершенно без средств мать. Но был рад, что остался жив. Белые расстреляли всех коммунистов, – свои же и выдали, а остальных раздели и обобрали. Офицер прокомментировал: а мы когда брали белых в плен, никого не раздевали, даже офицеров. Троих из команды захваченной лодки расстреляли. Оставили в живых Судайкина как совсем молодого и старика Седых.

Перед уходом белых из Порт-Петровска по требованию местных рабочих (а вероятнее всего представителей социалистических партий, из которых обычно формировалось «правительство» на переходный, до прихода Красной армии, период) арестованные по подозрению большевизме были вывезены на восточный берег Каспия. Договоренность была, что они будут высажены в 50 верстах от Красноводска, а в действительности их оставили на берегу в 350 верстах от него. На встреченной лодке-туркменке добрались до мыса Быковича, откуда по радио передали Микояну информацию о себе. Тот сначала не поверил, а потом послал навстречу полевую конную кухню с кашей и борщом566.

Наиболее интересными в устных и письменных рассказах являются сюжеты о том, как важно было проявлять смекалку в море. Команда одной из лодок смогла обмануть внимание сторожевого военного судна из Порт-Петровска, которое ночью нащупало их лучами прожектора, бросившись на дно лодки, создав видимость брошенной лодки. Сторожевик оставил их в покое (Фролов)567.

Иван Осипович Коломийцев (1896-1919), официально первый полномочный представитель Советской России в Персии, а в действительности первый из плеяды русских большевиков, пытавшихся осуществить экспорт революции в страны Востока, дважды воспользовался лодками Особой морской экспедиции. М. Тутин вспомнил два случая, в которых отразилась вся неуемная энергия и предприимчивость Коломийцева.

Когда «Встреча» возвращалась в Ленкорань, то вскоре после выхода из 12-фунтового рейда наткнулись на группу белых судов, которые начали их обстреливать. Только что отремонтированный мотор не выдерживал форсированного хода, тогда Коломийцев придумал, что нужно уйти в район Бельской банки, чтобы стать невидимыми для больших судов. Буруны, которые возникали на отмелях, могли скрыть маленькое судно от их глаз. Затем пройдя вдоль этой банки, баркас прошел к Порт-Петровску, повернул на этом рейде к ФортАлександровскому, чтобы вдоль восточного берега моря пройти в Ленкорань. Но тут выяснилось, что запасов смазочного масла явно не хватит на весь путь: мотор был новый, ему требовалось много смазки, и у него скоро расплавились подшипники. Шли очень медленно. От безвыходности пошли на сближение с проходившим мимо под флагом АДР пароходом «Лиза Соколова»

и попросили у него масло. Это тоже было решение Коломийцева. И неожиданно смазку им дали. Потом из разговора с моряками этого судна Тутин узнал, что у капитана и его помощника состоялся разговор, один предлагал дать залп и потопить баркас, другой, более осторожный решил, что лучше дать смазку, потому что если баркас так просто подошел к ним, значит, ему есть чем за себя постоять, и лучше его отпустить с миром568.

Балтийский военный моряк Дудин применил свой морской опыт. Когда лодка, на которой он находился, уже не могла миновать встречи с белогвардейским кораблем из ПортПетровска, Дудин приказал сблизиться с ним, и начал клянчить «хлебушка». Когда он плавал, то хорошо изучил манеру рыбаков попрошайничать у больших кораблей: то табачку, то водички пресной, то хлебушка, то подвезти немного. Этим и воспользовался569.

Красочные зарисовка баркасной жизни оставил уже упоминавшийся Михаил Судайкин (1929). В первом же рейсе в Астрахань 16 находившихся на палубе бочек начали протекать.

Лодка была полна паров бензина. Пищу готовили так. Одного человека на длинной веревке отпускали на маленькой лодке, которая звалась подъездок, подальше в море. Там он разжигал огонь и готовил еду. Потом тушил пламя в море, и его подтягивали к баркасу. В море провели несколько недель из-за июльского штиля. Через 16 суток все еще не достигли Дербента:

«Хлеб и питьевая вода кончились. Перешли на сырой рис и морскую воду. Стали придумывать разные способы, чтобы опреснить воду. В ведре мешали морскую воду с золой и углями, потом кипятили, получался отвратительный и невкусный щелок. После этого все заболели дизентерией. Кушаем так:

насыпаем в кружку сухого риса, доливаем морской водой, рис немного отмокнет и блюдо готово. Последнее удовольствие – табак, кончился. У тов. Седых был старый деревянный мундштук, пропитанный табачным никотином. Он к нему прижимает горящий уголь и сосет. За один день выкурил весь мундштук.

От безделья лежим на палубе своей плавучей тюрьмы над старинной картой Каспийского моря и тычем в нее пальцами. Расстояния меряем спичкой. Спорим. Возрасты у нас разные, но образование одинаковое. Понятия о карте никто не имеет. Только тов. Седых знает море. Он может без компаса, лишь при помощи звезд провести судно по всем опасным местам Седого Каспия.

После 12-ти часов небо потемнело. Седых посмотрел на тучи и сказал нам:

– Ребята, ураган будет»570.

Начался страшный шторм, а Седых преспокойно спал в шлюпке.

Но после него подул попутный ветер, и через два дня они стали замечать на поверхности моря камышинки, вода стала мутной. Это означало, что близко русло Волги. На подходе к 12-фунтовому рейду они увидели две эскадры, одна шла с севера, а вторая со стороны моря. Они оказались прямо в зоне боя между красным и белым флотами 21 мая 1919 г. у ФортАлександровского.

Сотрудникам института важно было выяснить обстоятельства гибели трех участников Особой морской экспедиции – Ивана Сарайкина, Ивана Рогова и Федора Губанова. В историю они вошли как герои-большевики, их именами были названы бакинские улицы.

Иван Степанович Сарайкин (1895-1920), сын каспийского моряка. В 1904 г. окончил 3-летнюю Народную школу со средним баллом «удовлетворительно». В августе 1916 г. окончил школу прапорщиков флота, служил на Балтике штурманом дальнего плавания571. В 1918 г. на Каспии – штурман канонерской лодки «Ардаган». После неудачной попытки увода флотилии в Астрахань был уволен из флота и оказался безработным.

Сарайкин был опытным штурманом, хорошо знал море и особенности погоды, имел обширные знакомства среди моряков и портовых служащих, что немало помогало в сложных ситуациях при доставке нелегального груза и людей (Я. Лукьяненко) 572.

Он распоряжался несколькими лодками из состава Особой экспедиции, формально числясь их владельцем (И. Долматов)573.

Никифор Федорович Рогов (1887-1920), из крестьян Симбирской губ., с 1911 г. служил матросом в Баку, учился на курсах управления баркасами, в 1918 г. работал в Бакинском совдепе. В 1919 г. сделал несколько ходок в Астрахань. В январе 1920 г. в Баку Рогова остановил патруль и арестовал за ношение револьвера. Но он вскоре вышел и был назначен ехать в Красноводск за оружием, предназначенным для вооруженного восстания в Баку. В этом рейсе 16 февраля 1920 г. вместе с Сарайкиным, Барабановым и Емелиным был захвачен белыми у о.

Челекен. Имя пятого члена команды очевидцами называется поразному – Иванов или Краснов. Скорее всего, в одном из случаев ошиблась машинистка, перепечатывавшая рукопись. Он оказался трусом и предателем.

Советские мемуаристы обычно рисовали смерть Сарайкина и Рогова как мученическую – их пытали и полуживыми утопили, утверждали они. Детали произошедшего описаны выжившим членом этой команды И. Емелиным и М. Судайкиным, который вместе с ним находился в Порт-Петровской тюрьме, поэтому был одним из наиболее ранних слушателей рассказа о случившемся у о. Челекен.

У Рогова, Сарайкина и др. не было найдено ничего компрометирующего. Их документы, отпечатанные на коленкоре, были спрятаны очень остроумно: «Они взяли старую лучковую пилу, у которой рама была обмотана веревкой, размотали веревку, заложили документы и завернули как было» (М. Судайкин)574. Но один из команды (Краснов или Иванов) занервничал, стал проситься к капитану и рассказал, где спрятано личное оружие и документы. После этого была проведена странная экзекуция. Четверых выстроили в шеренгу. Первым стоял Емелин, дальше Рогов, Сарайкин и Барабанов. В них начали стрелять как бы наугад. По рассказу Емелина первой пулей Рогов был ранен, а второй уже убит. Потом были расстреляны Сарайкин и Барабанов. Почему оставили в живых Емелина – не ясно.

Емелин оказался в тюрьме Порт-Петровска и накануне ухода белых вместе с другими арестованными был выслан на пов Мангышлак. Среди них был и Иванов-Краснов. Как сообщил Судайкин, когда он увидел других «бензинщиков», то пытался покончить с собой. У него отобрали бритву и отправили в Ташкент575. А Емелин рассказал, что когда он вернулся в Баку из Пятигорска, где лечился как жертва белогвардейской контрразведки, то подал в Особый отдел заявление на предателя, тот был арестован и расстрелян576.

Дело темное. И почему расстрелянный Барабанов не вошел в число мучеников революции, также не понятно.

Еще больше тумана в отношении гибели Ф. Губанова, председателя профсоюза водников. Старый моряк Митрофанов сообщал о нем: член партии с 1914 г. и член Кавкрайкома (что сомнительно), и далее более достоверные отзывы: активист собраний, активный участник майской забастовки, ехал на какойто съезд в Москву. Годлевский уточнил: Губанов ехал на VIII съезд, как и Микоян, но поехал на другой лодке и погиб577. Но VIII съезд РКП(б) состоялся в марте 1919 г., может быть речь идет о 7-м Всероссийском съезде советов (декабрь 1919 г.)?

После майской забастовки Губанов вместе с И. Анашкиным, председателем Рабочей конференции, был выслан в Тифлис (Чикарев)578. И. Довлатов в беседе с научным сотрудником О.Г. Тетеревятниковой рассказал, что Фёдор вскоре вернулся в Баку и стал искать способ уехать в Советскую Россию.

Свое желание мотивировал тем, что боится быть вновь арестованным. О съезде Довлатов ничего не упоминал, хотя был человеком информированным: член Кавкрайкома все же. Примечательна зачеркнутая фраза в протоколе беседы: Губанов покончил с собой после ареста и пыток в Порт-Петровске579.

О рейсе, когда в Астрахань плыл Губанов, рассказали его участники: Ланщиков, Трусов, Синев, Любасов. Их свидетельства в большинстве моментов совпадают. Легенда была такова:

их баркас должен был везти бензин в Энзели, но ее хозяин, в роли которого выступал некий Любасов, в погоне за барышом решил направить лодку в Гурьев. У восточного берега баркас столкнулся с кораблем «Слава». Кроме того, над ним кружил и обстреливал его белый аэроплан. Уйти не мог, хотя дула моряна, потому что ранее порвался большой парус.

Затем в рассказах следует момент, излагаемый поразному. В литературизированных мемуарах Корецкого (1930), знавшего о событиях с чужих слов, сказано, что Губанов, ведя якобы переговоры с командой нагнавшей их моторной лодки из Порт-Петровска, метнул гранату, которая повредила винт лодки, поэтому им удалось на парусах скрыться. И лишь на обратном пути из Астрахани их встретил военный корабль, который и захватил лодку с Губановым в плен580. Одна уже эта неточность вызывает недоверие к этому тексту. По версии Ланщикова Губанов собирался взорвать лодку, но этого не сделал, и они сдались. Трусов приписал намерение подорвать баркас себе, и что Губанов вырвал у него бомбу581.

Итак, все пассажиры лодки были арестованы. Их пороли.

Белые были убеждены, что они коммунисты и даже комиссары, называли астраханскими бензинщиками582. Но по словам Трусова при транспортировке в Порт-Петровск их лодка отцепилась от судна. Чему они были рады, ведь там, в потайных емкостях в потолке и бортах лодки, находился компрометирующий их груз. При транспортировке в Порт-Петровске была возможность бежать, но Губанов отказался: вдруг за нами следят, а своим бегством мы только дадим повод себя подозревать, ведь по легенде их лодка направлялась в Гурьев с целью спекуляции бензином.

Они были переданы в деникинскую контрразведку, где оказались люди, хорошо знавшие их по Баку. Как сообщил Синев, капитан Назарбеков узнал Губанова еще на крейсере, но не выдал. На следующий день он принес им денег на еду. Сказал, вернут отобранные деньги, отдадите583. Вскоре их освободили и отправили в состав команды одного из судов. Трусов предлагал Феде Губанову скрыться на уходящем в Баку пароходе, он уже предварительно договорился с нужным человеком. Губанов отказался, и тут их неожиданно мобилизовали в деникинскую армию. Их привели к воинскому начальнику, того не оказалось, и они отпросились у его адъютанта к знакомым помыться. Один из бакинских моряков Иван Трегубов, только приехавший из Астрахани (!) в Порт-Петровск, зазвал их к себе и уговаривал не возвращаться. Но Губанов опять отказался, раз выпустили, значит, ничего уже не будет. Синев возразил ему, может нам ничего и не будет, а тебе будет – тебя каждый моряк знает. Они на утро вернулись, а потом еще попросились на выходные походить по городу, и опять вернулись. Потом «Константиновским», такие документы были у Губанова, интересовались Назарбеков, их благодетель, давший денег на еду, и начальник запасного батальона Иванов. Губанова увели, и он больше не возвращался. Потом говорили, что его утопили живым, окончил свой рассказ Синев584.

Смерть Губанова обросла слухами и версиями, что только запутало дело. Дискуссия, произошедшая на одном из вечеров воспоминаний в 1932 г., лишь доказывает, что докопаться до истины, почему погиб Губанов, невозможно. Каневский: команда баркаса, где все произошло, говорила, что его задушили руками и бросили в море. Синев уточнил: Маркин рассказывал, что его один офицер ударил прикладом, а потом утопили полуживым. Каневский настаивал: его руками удушили 585. Можно еще упомянуть крайне путанный рассказ Ланщикова, в котором говорится о каком-то штабс-капитане, которого из-за них повесили, и о казни Губанова. Это было как-то взаимосвязано586.

Можно упомянуть еще одну странную деталь: тогда же в тюрьме погиб еще один «бензинщик», Александр Чесноков, он был запорот насмерть. Но он не удостоился посмертной революционной славы.

Немало неясного в отношении не только погибших, но оставшихся в живых. Вот, например, некий Ильдрым. Его роль в изложении разных людей выглядит по-разному. Он то мусаватистский служащий, хотя и взяточник, то помощник «бензинщиков». По сведениям Ф. Исаева Ильдрым – начальник военного порта и помощник начальника торгового порта брал большие взятки – до 50 тыс. руб. Рындин, Литвиненко, Лукьяненко, Емелин и Скудин описали один и тот же эпизод, относящийся к последним неделям существования АДР, и касающийся доставки оружия для планируемого восстания. В один из дней в середине марта г. в море болталось три лодки с оружием, боясь войти в охраняемые прибрежные воды. И тогда было разыграно представление. Команда баркаса представилась рыбаками, у которых из-за штиля пропадает улов. Катер портовой стражи «Врач», на котором находился Ильдрым, подошел к ним как бы с целью проверки. Перед стражниками, которые были не в курсе дел своего начальника, была разыграна мизансцена. «Рыбаки» попросили взять их на буксир и отвезти в порт ввиду отсутствия попутного ветра. Чтобы соблюсти все правила, Ильдрым потребовал у них плату за буксировку, а получив ее, раздал стражникам. По сведениям Скудина Ильдрым помог им по просьбе Мирзы Даута Гусейнова, члена партии «Гуммет» и Кавказского краевого комитета РКП(б)588.

И. Довлатов назвал Ильдрыма контактом Я. Лукьяненко.

По словам того, Ильдрым о многом знал и раньше, но помогал ли реально, – Довлатов не знал589. В своих воспоминаниях «В подполье Азербайджана» Лукьяненко приписывал Ильдрыму немало подвигов накануне прихода красных бронепоездов в Баку. Во-первых, им двоим Кавкрайком передал военное командование в момент «пробного» вооруженного восстания в ночь на 28 апреля 1920 г. Во-вторых, Ильдрым перерезал телефонный кабель, соединявший порт с артиллерией, расположенной на о. Нарген.

По-видимому, Лукьяненко вошел в контакт с Ильдрымом, занимаясь портовыми делами. В Баку он жил под именем Александра Леонтьевича Титарца, грузового маклера, а удостоверение ему на это имя было подписано особоуполномоченным министра путей сообщения по водному транспорту инженером Ильдрымом: Титорец назначался лицом «по надзору за уходящими и приходящими судами с контрабандным грузом»(!!!) 590.

После советизации Азербайджана Чингиз Ильдрым (Султанов, 1890-1938), этнический курд, стал наркомом по военным и морским делам, был награжден орденом Красного Знамени, как инженер-металлург участвовал в строительстве Магнитогорского металлургического комбината.

Многие моряки после прихода советской власти пошли работать в чека как достаточно проверенные и убежденные сторонники революции. Ведь как утверждал Лукьяненко, кроме официальной группы в Морской экспедиции была и строго секретная, которая вела «чисто-трибунальскую службу и исполняла задание Заккрайкома [Кавкрайкома]. […] Через Морскую Экспедицию исполнялись революционные постановления Заккрайкома. Из привезенных из Астрахани 4-х жандармов по постановлению Заккрайкома были присуждены к смертной казни, и здесь Морская Экспедиция принимала деятельное участие»591.

Судя по всему, случалось, что экспедиция ликвидировала тех, кого доставляла из Астрахани. Лукьяненко употребляет в связи с этим редкий идиоматический оборот – «шестая группа отправки». К сожалению, его происхождение неясно.

В послевоенное время участники Особой морской экспедиции были озабочены недооценкой их вклада в борьбу. Как сказал на встрече 18 апреля 1934 г. Лукьяненко, хотя мы живем неплохо, но может добиться, чтобы жить еще лучше 592. Их поддерживал в этих намерениях А.И. Микоян. Ободренные этим они постановили: просить о назначении персональных пенсий для них самих и стипендий для их детей, курортных путевок для больных. По этому поводу Каневский произнес речь: «В проекте, по-моему, следует ввести такие положения: О представлении участников Особой морской экспедиции Кавкрайкома к награде, к культурной и материальной помощи и об обеспечении персональной пенсии участникам экспедиции и семьям погибших и других привилегий как спецснабжения и т.д. Бывает обидно, что только выпущенные вредители, посланные на работу, получают спецснабжение, а для нас предоставить не могут»593.

Был составлен список кандидатов на награждение за особо выдающиеся боевые заслуги из десяти наиболее отличившихся моряков и партийных деятелей. Их фамилии известны: И.И. Довлатов, П.С. Каневский, А.Ф. Лукьяненко, Т. Крылов, М.Т. Тутин, М.Р. Митрофанов, М. Трусов, И. Ляхов, И.

Файковский, Ф. Исаев. Последующая судьба шести из них одинакова: они погибли в 1937 или 1938 гг. Об остальных данных не сохранилось.

Но в 1934 г. они еще имели высоких покровителей. Они хотели использовать личное хорошее отношение к ним Серго, который говорил, бакинские моряки спасли меня, вывезя с Кавказа в Астрахань. Они собирались поручить С.М. Кирову описать работу экспедиции, потому что лучше его никто ее не знает. Они организовали целую серию газетных и журнальных публикаций с целью популяризации этой страницы революционной истории. В газете «Бакинский комсомолец» (1935. №227) размещена заметка «Красные контрабандисты (Воспоминание о подполье)», полная революционной героики и напряженных нервов. А в рассказе А. Крюкова «Норд», опубликованном в газете «Молодой рабочий» (1927. №3(236)) описывается самопожертвование одного из членов экипажа. Чтобы спасти покинувших лодку товарищей, он взорвал наполненную бензином туркменку вместе с окружившими ее белыми. Такой эпизод ни разу никем не упоминался, хотя по сюжету двое, русский и тюрок, спаслись и могли бы рассказать об этом.

Не получил должной оценки и вклад в борьбу с большевиками К.К. Шуберта. Анонимный автор так отозвался о его деятельности: «Тогда капитан 1-го ранга Шуберт предложил сухопутному командованию придуманную им военную авантюру – поход на Астрахань на рыбачьих парусниках (на местном жаргоне именуемых “рыбницами”). Он рассчитывал своим ухарством завоевать симпатии кого следует и, в конце концов, стать всесильным накаспом [начальником Каспийского флота – О.М.]. Но рекламная экспедиция ничего самому Косте Шуберту не принесла... Итак, заняв девять парусников, расписав по ним личный состав. Костя Шуберт (под этим именем он был известен всем) почувствовал себя совершенно независимым. Не зная ни моря, ни расположения и сил противника, не имея никакого плана, раздобыв где-то четыре пулемета с несколькими лентами на каждом, снабдив часть личного состава винтовками, Костя объявил господам офицерам: “Как-нибудь да возьмем Астрахань”. Несмотря на нелепость авантюры, настроение молодежи, покидавшей Петровск, было бодрое»594. Суждение злое, но небезосновательное.

43-летний Шуберт с ватагой безусых мичманов и гардемаринов, не имея серьезного плана действий, носился по каспийскому мелководью, скорее с тайным желанием пережить беззаботную юность. Не случайно он неоднократно упоминал свою тогдашнюю тоску о минувших счастливых временах, о безвозвратно ушедшем счастливом времени, а о своей затее писал: «Наше путешествие скорее напоминало пикник, чем походное движение. Взятый с собой оркестр нажаривал разные веселые вещи, люди перекликались между собой, строй не соблюдался»595. Настроение его записок сильно отличается от истпартовских бакинских текстов. Там – напряжение, страх, нервозность. Несмотря на то, что все мемуаристы выжили и победили, в них чувствуется пессимизм и минорный драматизм. У проигравшего войну эмигранта Шуберта это сочинение на тему как я провел лето 1919-го года.

Предпринятая реконструкция деятельности Особой морской экспедиции по связи с Астраханью, разумеется, не является полной. В воспоминаниях ее участников встречаются смутные упоминания о целом ряде событий, свидетелями и участниками которых они были. Но за недостатком информации восстановить их пока не удается.

В провинциальных архивах случаются изумительные находки, интересные не только как память человеческой истории, но и тем, что отвечают на многие важные вопросы. Неувядающей загадкой Русской революции является проблема людей, осуществлявших революционный террор. Найти личные бумаги этих людей – большое везение.

В Государственном архиве Латвии в фондах Института истории партии при ЦК КПЛ сохранились датированные годами Первой мировой и гражданской войн дневники красных латышей – Ф. Лациса, Матисона, Зелбера, Я. Вейнберга, Абелтиня. Но, к огромному сожалению, они написаны по-латышски, что для российского историка является непреодолимым препятствием.

И только дневник Вейнберга за 1915-1922 гг. имеет два небольших отрывка, относящихся к 1922 г. и написанных порусски. Один из них имеет концептуальный характер. В нем автор объясняет свое мироощущение и жизненную позицию. Ему свойственно мрачно смотреть на мир, причиной этого является понимание конечности своего существования и даже собственного ничтожества. Он подчеркивает, что этот взгляд он производит не из семилетнего фронтового опыта, а из законов естественного мира.

«Ничто на свете не вечно, кроме материи, силы, движения и с ними связанного вечного изменения. А потому, зная, что тому же самому закону подчинен и сам человек, это венец всего “творения”, который ничто иное как жалкое и ничтожное существо, принужденное через некоторый период времени исчезнуть, как и все остальное, превращаясь в пыль, чтобы потом опять через некоторый период времени принять ту или иную форму, и так без конца, без предела. – Могу ли я иметь другой взгляд на жизнь как таковую как тот, который имею? Конечно, нет. Тем более, что все наши старания и усилия пока что ничто.

Сознание нашего ничтожества – вот главная причина моего пессимизма».

Некоторый оптимизм ему внушает свойство человека вести жестокую борьбу с природой с целью подчинения ее себе.

Хотя плоды этой борьбы пока ничтожные, но уже рождаются смелые, кажущиеся фантастическими или безумными мысли.

Они, конечно, могут уничтожить людской род раньше, чем он заставит Мать-землю мчаться по другому направлению.

«Но так как нам, т.е. теперешним людям[,] ни того, ни другого не дождаться, то лучше уже, сознавая свое ничтожество, не выпуская из вида возможности подняться выше, воспользуемся настоящим и возьмем от теперешней жизни то, что она нам дает, но только самое лучшее и прекрасное. Поэтому постараюсь временно, а временно потому, что вовсе забыть наше истинное положение в так называемой Вселенной никогда не смогу, оторваться от своего пессимизма и воскликну: лови момент счастья и живи, пока живется!

Да я еще молод, а потому моя жизнь впереди[,] и я хочу быть счастливым, но… могу ли я быть таким, когда вокруг себя вижу те же страдания, что и раньше? […] Хотелось бы любить и быть любимым, но сможет ли кто меня полюбить… […] И в будущем, когда, быть может, все люди станут братьями, я останусь один, а один[,] потому что сама природа, создавая меня, была против меня слишком жестока.

Вот причина, по которой я пока что нахожу забвение только в том самом образе жизни, который многие называют омутом, адом.

Я люблю постоянное напряжение нервов и быть всегда наготове перед смертью, т.к. только в этом я нахожу какое-то успокоение и наслаждение[,] и оно мне помогает на время забыть все остальное. Этим и объясняется мое стремление вернуться в тот “омут” и “ад”, который два месяца тому назад я оставил»596.

Второй отрывок представляет бодрый официозный спич от лица «мобилизованных молодых коммунистов», готовых приложить силы, знания и пр.597 Полная противоположность настроению первого «русского» текста.

Информация об Иване Ивановиче (Яне Яновиче) Вейнберге нашлась в одном из сборников документов598. Родился в 1895 г. Латыш. Член ВКП(б) с 1917 г. В 1921-1930 гг. – сотрудник ВЧК-ОГПУ. С декабря 1937 г. по май 1938 г. – начальник УРКМ УНКВД по Алтайскому краю, капитан милиции. В г. арестован и по приговору Военного трибунала войск НКВД Западно-Сибирского военного округа 22-24 октября 1939 г.

осужден на 7 лет ИТЛ «за практику установления лимитов на массовое осуждение социально вредного элемента».

Из косвенных данных о нем можно заключить, что он получил хорошее образование, потому что хорошо формулировал свои мысли, много цитировал поэтической классики. Начал службу в армии в 1915 г., был офицером царской армии.

А в 1922 г. он возвращался в «омут», значит, в структуры ГПУ.

Дневник, написанный по-латышски, явно относится к исповедальному типу. Ежедневные, как правило, пространные записи содержат не обзор событий, а размышления о виденном и прожитом. По-видимому, дневник мог бы многое рассказать о личности будущего капитана милиции.

Ранний материализм Яна Вейнберга развился в своеобразный цинизм. Спустя 15 лет он наблюдал гибель людей, размышляя над тем, что когда-то они вновь приобретут «ту или иную форму», и чувствовал себя немного бессмертным и находил в этом некоторое «успокоение и наслаждение».

В Государственном архиве Днепропетровской области (Украина), в фондах бывшего партийного архива хранятся рукопись, значащаяся в описи как дневники Введенского599. Но даже беглый просмотр текста выявил, что повествование идет от женского лица. Дальнейшее знакомство с источником показало, что его автором является вдова Введенского, так же как и он, член партии левых эсеров. Ее рассказ посвящен событиям 1917-1919 гг. По датам документов потребкооперации, на обороте которых был написан текст, рукопись можно отнести к 1922 г. К сожалению, единственное в тексте упоминание ею своего имени невозможно прочитать.

Записки Введенской никогда не были опубликованы и не использовались в качестве исторического источника (по крайней мере, авторам это не известно), поскольку содержали подчиненный левоэсеровской доктрине взгляд на события и наряду с этим личностно окрашенное видение происходящего. Ее лишенное одномерности и однобокости повествование дает представление о специфике революционного мышления и о ходе революционного процесса в конкретном провинциальном городе.

Весной 1919 г. во время второй советской власти Введенская исполняла обязанности начальницы чрезвычайной комиссии Бердянска, небольшого портового города на берегу Азовского моря. Содержание ее записок позволяет отнести их к тому типу источников, которые дают ключ к пониманию других документов. Им даже свойственна некоторая сенсационность:

разве не интересно узнать, что есть такое полумифическая Дора Явлинская, и убедиться, что женщины-чекистки существовали в действительности, о которых как о целом классе утвердилось мнение, что их на эту кровавую дорожку привели разрушенные девичьи надежды и женские обиды. Прямо скажу, что слухи, рожденные в белогвардейской среде, казались скорее болезненной реакцией на происходящее, чем отражением реальных событий. Это мнение стало результатом сравнения материалов Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков и местной большевистской печати, которая в соответствии с тезисом о публичности наказания предоставляла полную информацию о деятельности чека и ревтрибунала.

Сложилось смутное подозрение, что женщина во главе чека – это миф, а если не миф, то сильное преувеличение. Современники воспринимали революцию как время, когда случается неестественное, поэтому и возникали образы, как бы из другого мира, долженствующие подчеркнуть абсурдность всего происходящего.

Начало текста надежду найти что-то стоящее превратило в уверенность. В первом абзаце Введенская обозначила содержание и смысл своих записок:

«Это не история и не исторические воспоминания – это только мои личные впечатления и переживания на фоне исторических событий. […] Что видела, что делала я и мои товарищи – вот и все. Даже почти событий нет, крупных, дающих эпоху, разве только контуры их, то, что достигало нас, то, что касалось нас. Почему же, спросите Вы, даю я эти записки? Да потому что каждый шаг наш, каждый почти день нашей работы отмечался кровью. Не могу же я молчать, я – живая, когда мертвые не могут сами о себе сказать. Так щедро все залито кровью, что нельзя пройти мимо не отдав должное бесславным, бесследным героям. […] Да простит мне читатель, если что покажется ему в моих заметках ненужным, неинтересным, слишком узко субъективным»600.

К моменту написания записок она потеряла двух самых близких людей: мужа и подругу. Петр Введенский, левый эсер, один из 19 бердянских комиссаров, расстрелянных отрядом М.Г. Дроздовского 24 апреля 1918 г. Подруга – Тамара Николаевна Бенуа, по моей версии, племянница известных художников Александра и Альберта Бенуа. К сожалению, сотрудники Музея семьи Бенуа (Петергоф) отрицают существование такого члена знаменитой фамилии.

Многогранное содержание рукописи не заслоняет ее главный информативный потенциал: ответ на вопрос – как совмещались в деятельности идейных революционеров высокие гуманистические лозунги и кровавая практика революции, в которой они выступали не только как идеологи, но и непосредственные руководители структур, осуществляющих эту доктрину. Лично террор ими осуществлялся крайне редко. Введенская неоднократно возвращается к мысли, что без участия низов общества революция обречена. Как-то она сказала своей подруге Тамаре: «А знаешь ли, ведь, если бы революцию совершали от верху до низу одни интеллигенты – ведь это был бы ужас! Я не знаю, как передать тебе это, но я чувствую, что это было бы нечто кошмарное»601. Инструмент реализации идеи найти, находясь в Бердянске, несложно. От Бердянска до Гуляйполя – сто верст.

В момент немецкой оккупации оставшиеся в городе эсеры и большевики прислушивались к разговорам о махновцах, пытаясь понять, что это за новая сила в событиях. Введенская несколько раз столкнулась с ними, передвигаясь по железной дороге из Бердянска в Екатеринослав. Наблюдала, спрашивала у крестьян, и решила: это те каменщики, которые уже построили чудесный храм Соломона и построят чудесный храм будущего. Не зная идеи и задуманного плана, но под умелым руководством они сделают всю работу:

«Сами каменщики клали только камни, им неизвестна была идея созидаемого, даже план им не был известен, но выполняя работу под руководством умелой и направляющей руки, они создали храм. Махновцы – наши каменщики революции.

Нужно взять на себя, нужно сметь и уметь использовать их силу, мужество, их стихийную жестокость. То были рабы царя Соломона, это рабы Свободы»602.

С таким выводом она пришла к товарищам и сказала:

«…Нам нужны махновцы, какие бы они ни были, какой бы ни была их деятельность теперь. Они нужны нам, потому что сами мы не умеем ладить со смертью как они. Наши интеллигентские инстинкты не решат борьбы ни в нашу, ни в чью пользу»603.

У застрявших в Бердянске эсеров и большевиков уже есть свои «каменщики». В условиях подполья нелегалыпартийцы прибегали к услугам так называемых анархистов, хорошо понимая их уголовный характер и отсутствие всякой связи с идейными анархистами. Введенская без обиняков раскрыла их сущность: «А в сущности, кто же они были – эти анархисты?

Налетчики, эксисты, профессиональные игроки в карты по трактирам, вообще-то общественное подполье, которое всегда и всюду бывают и вероятно будет. А как обойтись без этих представителей общественного подполья, когда у них было оружие, они были ловки и смелы и могли выполнить любое поручение комитета?» Позже, когда она возглавила бердянскую чека, которая боролась не только с контрреволюцией, но и с уголовщиной, она называла эту борьбу лицемерием: «Ведь знала же я, наши политические – кровь от крови и плоть от плоти уголовных. Кто же шел в подполье бесстрашно на все: на эксы и убийства как не эти же уголовные, под влиянием нашей агитации они только меняли цель своего ремесла. Убийство и экс оправдывались нами, когда выполнялись под диктовку партии. Да и из кого же набирался кадр смелых бойцов? Разве тупая мещанская “золотая середина” давала что-нибудь подобное?»605.

Но анархисты обычно недолго действовали в городе, узнав о Батьке Махно, «после нескольких неудачных эксов в Бердянске они гуськом потянулись туда».

Введенская объяснила, что эсеры были более свободны в выборе тактики, чем большевики. Те были связаны партийной дисциплиной и не могли блокироваться с кем попало. А ей и ее товарищам эсерам нетрудно было увидеть в Махно отголосок героического народничества. Она с горечью добавила, что впоследствии на эсеров достаточно повесили собак за слишком тесную дружбу с махновцами.

Еще до личного знакомства с Нестором Махно она уже оформила для себя его место в событиях, оценив его весьма высоко: «Батька Махно, может быть сам того не зная, становится возглавляющим определенное течение в революции, хочет он или не хочет, но он, как шелковичная куколка обматывается со всех сторон нитями обязательств, ответственности, руководства и направляющего воздействия. Все эти Новоспасовки, Михайловки, Николаевки, через Петров, Иванов, Степанов, бегущих к нему, [так] приобщаются к революции»606.

Ее впечатления от Батьки Махно, с которым ей пришлось познакомиться весной 1919 г., когда объединенные силы демократии образовали новый советский режим, постоянно балансируют между гипнотическим воздействием человека, который все себе сам позволил, и ужасом от того, что он себе позволил. Первоначально для нее было важно, что через его отряды жители малороссийских сел, которых бы иначе нельзя было вытащить из хат, приобщаются к революции.

В тексте Введенской наиболее определенно из всего виденного представлен индивидуально-ситуационный характер вовлечения в события основной массы ее участников. В мужских текстах вопрос о случайности всегда затушеван. В разговорах с махновскими командирами она старалась вопросами выяснить: как велик и количественно, и качественно подъем восставших. Под чьим влиянием он вырос, казалось, так неожиданно для Доброармии? Каково отношение партизан к Батьке.

Из ответов не всегда ясных все же можно было понять, что села эти питали живыми силами главное ядро восставших отрядов Батьки; получалась какая-то кровная связь, в силу которой даже «кулацкие» элементы этих сел шли не в Доброармию, а к Батьке: «Не сила убеждения, не революционные взгляды руководили в данном случае этой толпой, а просто Петр, Иван, Сидор пошли к Батьке, там вольно, сыто живется, и соседи этого Ивана, Петра, Сидора не могут поступить иначе, т.к. живут в этом же селе, приходятся кумовьями, сватовьями, братовьями. Ну так куда же идти им – естественно к Батьке. Кроме того, как вскоре я убедилась, поступками этих крестьян руководил часто страх перед местью односельчан. Вскоре стали все чаще и чаще встречаться случаи, что даже семьи мобилизованных Добровольческой армией крестьян подвергались не только полному разорению, но даже лишению жизни их же односельчанами. В конце концов, дело дошло до того, что некоторые села считались целиком большевистскими, некоторые же добровольческие»607.

В последний вечер перед уходом махновцев из Бердянска она и Тамара ужинали вместе с ними в ресторане «Прага».

И Введенская, глядя на них, думала, что в истории, будут писать, атаман такой-то шайки убил столько-то, ограбил таких-то, но забудут, какие это были смелые и цельные люди. У них нет половинчатых решений. Всему, во что поверили, служат безраздельно, беззаветно. Пусть они грубы, некультурны, жестоки, – мы, интеллигенты, размышляла Введенская, даже жестокими не умеем быть: «Я истомилась в обществе [нрзб.] бледноликих интеллигентов, а эти заставили меня поверить в то, что не все только говорят о решениях, а решают; что не все говорят о борьбе, а умеют бороться сами, убивать и быть убитыми, не прячась малодушно за брошюрки программы, теории. Скоро простимся с ними, и спасибо им никто не скажет, и погибнут многие из них, – никто даже имени их не занесет на скрижали революции».

Самое время ответить на вопрос о содержании ее собственного взгляда на природу и смысл революционного насилия. Во-первых, ей жаль погибающих борцов, но не жаль обывателей именно потому, что хотят укрыться от исторических событий. Когда она видит интеллигентную женщину, которая[,] по-крестьянски подобрав юбки[,] несет ведро с водой, она радуется: вот подлинное переустройство жизни, пусть и принудительное. Во-вторых, у нее выработался собственный этикет в отношениях со Смертью. Ее принцип гласил, убивать нужно милосердно и не осквернять трупы: «…Я много видела и расстрелов и расстрелянных и приговоренных к смертной казни и никогда не могла понять, как можно бить и толкать ногой уже остывший труп, безмолвный и безвредный, когда сама природа смертью кладет предел всему, даже дикой злой воле человека».

Когда в марте 1919 г. из Бердянска ушли деникинцы, и сложилась вторая многопартийная советская власть, то при распределении полномочий переходного ревкома во главе чека оказались Введенская и Тамара Бенуа. Как благодаря тексту становится понятным именно для того, чтобы сделать террор менее бессмысленным и более гуманным.

Тот факт, что она вдова расстрелянного комиссара, может навеять мысль о стремлении отомстить за его смерть как причине работы в чека, но это не так. Введенская тяжело пережила расстрел Петра. Она писала о своем состоянии в то время:

«И не дает мне покой острая боль от воспоминаний и ищу, все ищу в газетах, в жизни, в случайных встречах подробностей минувшего кошмара».

Тут нужно подробнее рассказать о Петре Введенском.

Он и его жена-соратница встретили Февральскую революцию в ссылке на Ленских приисках, где работали в редакции газеты.

После телеграммы об отречении царя Пётр как-то собрался, погрузившись в мысли о будущей работе. А она вечером наедине с собой почувствовала, что как бы овдовела: есть товарищ Пётр Введенский, но только не ее муж. В мае она с Петром покинула прииски. В Бердянске Введенские оказались по приглашению своего товарища Александра Егорова, местного уроженца. Сам Пётр был родом откуда-то из Центральной России. Он был избран в городской совет, стал членом исполкома, уездным комиссаром земледелия. Совет принял целый ряд решений, направленных на отмену крупной частной собственности и утверждение социалистического способа производства.

В записках Введенской немало глубоких замечаний. О начальных страницах революции она пишет: «Что ни город, то и норов, – по пословице. Кажется, никогда так не сказалась справедливость этой пословицы, как во время революции.

Каждый город по своему понимал все события, по-своему реагировал на них, по-своему примыкал к тому или иному лагерю»608. Бердянск выявил свою физиономию еще в марте. Но в апреле лагерь «контрреволюции» проявил свою массовость и разноликость: баба-торговка, либеральный социалист из городского самоуправления, лавочник, офицер – все пылали гневом и ненавистью к совету. Контрреволюция, как считала Введенская, началась в Бердянске с «невиннейшего и безобиднейшего из Декретов» – декрета об отделении церкви от государства. Поп Лукин решил, во что бы то ни стало пострадать за веру. После того, как он вывел паству на улицу, исполком его арестовал.

Брожение среди населения стало явным.

Наиболее консолидированной силой, противостоящей совету, был Бердянский союз увечных воинов, который включал, прежде всего, офицеров обер-офицерских чинов и унтерофицеров. Приказы исполкома о разоружении союз игнорировал. Как подчеркнула Введенская, в Бердянске существовало заблуждение, что советская власть ведет себя так только тут, а в других местах все идет по-старому.

Она точно передает ощущение расколотого пространства страны, типичное для того времени. Провинция была отрезана от центра, не хватало достоверной информации. Людям казалось, что что-то необычное происходит только у них, поэтому противники советской власти считали, что если ее ликвидировать в Бердянске, то с ней будет покончено навсегда.

На свободе оставалось немало членов Союза увечных воинов. Он продолжал оставаться влиятельной силой в городе, был представлен в совете и выступал против эвакуации имущества при подходе немцев. Машины, сахар, мука вывозились через порт на пароходах. Всегда при этом присутствовала толпа, со временем она становилась все более агрессивной, и верховодили там «инвалиды». Эвакуация запасов хлеба была назначена на 18 апреля. Погрузкой руководил Пётр. Утром он забежал домой переодеться и сказал жене, должно быть на смерть пойду в этом. Он знал, что в порту уже собрались толпы разъяренной публики. Даже рабочим отрядам приходилось разъяснять, для чего делается эвакуация. Через час она услышала выстрелы.

Офицеры 46-го пехотного полка, расквартированного в тот момент в городе, под руководством полковника А.А. Абольянца подняли мятеж.

Когда Введенская осознала, что любимый человек находится на грани смерти или уже мертв, то «такие жестокие в своей смелости» вопросы «классового умерщвления людей» и необходимости крайних форм борьбы стали терять для нее свою теоретичность. При этом она уделяла особое внимание тому, что если Петр стрелял с утра до вечера, то должно быть САМ убил кого-то.

За калиткой увидела бегущих в панике красногвардейцев. Вскоре стало известно, что схваченных содержат в здании штаба 46-го полка под охраной на Азово-Черноморском заводе.

Охрана состояла из «инвалидов» и рабочих (!): «Это новость, что рабочие стали тюремщиками».

В знак протеста и с требованием освободить членов совета моряки Черноморского флота, обеспечивающие эвакуацию ценных грузов, 22 апреля обстреляли Бердянск, причинив ряд серьезных разрушений. В местной газете было опубликовано обращение арестованных от 22 апреля. Они заявляли, что ни под каким предлогом не желают скрываться от суда, и просили матросов прекратить обстрел города. Высаживать десант и устраивать уличные бои матросы так и не решились. Как выразился руководитель антисоветского восстания Абальянц, мы и матросы искали возможности избавиться друг от друга. Пароход, который должен был вывезти из города хлеб, вывез через день их. Они убыли в Керчь, оставив «инвалидов» в городе еще более озлобленными. Судьбой арестованных комиссаров командир моряков А. Мокроусов не заинтересовался 609. Спор между вступившей в управление городом городской управой и «инвалидами» о судьбе арестованных был разрешен приходом в город офицерского отряда полковника М.Г. Дроздовского, шедшего с Румынского фронта на Дон.

В записках Введенской четко выписана ключевая роль пришлой публики в эскалации насилия. Свободные от личностно окрашенных отношений пришлые элементы, часто уже имеющие опыт насилия в этом конфликте, легко переходили ту черту, у которой еще спотыкались местные. Для дроздовцев, чуть ли не в каждом городе и селе по пути следования осуществлявших экзекуцию, это было уже рядовым событием.

24-го бердянских комиссаров расстреляли в Куцей балке, а 25-го Введенская поехала за телом Петра. Пуля разбила ему лицо, и после этого она забыла его живое лицо и потом уже никак не могла вспомнить. Всех расстрелянных похоронили в Бердянске в братской могиле. Собралась толпа угрюмых любопытных. Никаких речей не было, а ей хотелось сказать несколько слов о тех, кого бросают в яму:

«Мне хотелось сказать, что, кого мы сейчас похоронили, таких немного. Может быть[,] они были плохие работники, может быть они не умели обращаться с революцией и неумелыми руками лишний раз запятнали ее кровью. Но одно у них было неоцененное дарование, искупляющее, по-моему, все грехи их.

Это дар – ценить и любить младшего брата, не гнушаясь и не страшась его слепоты, темноты, невежества. Позже от многих хороших, ценных работников я слышала слово “хам”, такое гнусное, пришибающее человека к земле. Слово это часто бросалось по адресу рабочих и крестьян, когда они по неразумению своему творили ненужные оплошности. От наших-то погибших я никогда не слышала этого слова. Помню, как радовался каждый из них, находя проблески сознания в темных солдатских и крестьянских мозгах. Так может радоваться только мать, наблюдая в ребенке первый разумный взгляд, первое сознательное сочетание звуков голоса»610.

Она тогда была больна: видение трупов в окровавленном белье ее не отпускало несколько месяцев. Кровавая деятельность в чека в ее сознании была связана с мертвецами из Куцей балки, но не мотивами мести. Для нее важнее роль чека в «санации» общества. Приведенный ниже отрывок из ее записок передает суть ее видения своей работы в этом органе.

«Увижу ли под горой в ямке, где столько уже перебывало трупов, новый вчера или сегодня попавший сюда [труп], и сердце сожмется, и какая-то странная связь между полем под Куцой и этой ямкой становится ясной и ощутительной и по времени будто близкой. И также бесцельной и ненужной кажется ямка эта с трупом, как тогда поле в Куцой. Не доказательно ни для кого, а только страшно, жутко. А работа моя все время вращалась около ямки этой. Следствие, материалы, стычки с товарищами, наводнившими вдруг коридоры и комнаты нашей чека. Бесстрашно сражалась я с ними, отстаивая на законных основаниях то или иное решение, но во мне не было такой уверенности в своей правоте как у них, и я быстрей их сдавалась.

Тамара была сильней меня, она не колебалась, не сомневалась, как я, и легче было ей, чем мне, отстаивать свое мнение.

Утомление безумное получалось в конце дня после этакой работы. И часто думала я: брошу, уйду, зачем мне это, когда есть [другая] работа и по душе, и более полезная. Но останавливало потаенное чувство: хочу все видеть, все знать. И злой смерч крутил меня и нес дальше и дальше по тропинке мертвыми окруженной»611.

Ее настроения – отражение распространенного тогда явления. В 1918 г. не было принято задумываться о пределе натиска на тех, кто попадал под категорию «контрреволюция».

И причина этого была в убеждении, что противников революции маленькая кучка, и нужно быстро ликвидировать ее и перейти к созидательной части. Эти настроения легко можно встретить и в речах В.И. Ленина, и в обращениях Ф.Г. Подтелкова и многих-многих рядовых участников революции. Уже к 1920 г. сложилось понимание того, что в 1918 г. было проявлено чрезмерное увлечение террором.

Но в один вечер Введенская увидела гипертрофированное преломление своей работы и ушла из чека. Стремясь вызволить из рук махновцев арестованного по ошибке врача-акушера, она оказалась в банкетном зале Гранд-отеля на традиционном судилище, которое махновцы регулярно устраивали над арестованными. Этими арестованными с 99% вероятностью были евреи и офицеры, причем евреи, бедные как церковная мышь, а офицеры – инвалиды, давно уже не участвующие ни в каких армиях. Явная невиновность людей и издевательства, которым они подвергались в зале «суда» и до него (некоторых вносили в зал на руках, потому что ходить уже не могли) довели до истеки Введенскую и Тамару, и они попытались прямо в зале вырвать из рук истязателей одного старого еврея.

Затем в Введенской произошел надлом: «И глубокоглубоко [мне] в душу зашел страх перед [этими] темными силами, и от страха этого не могла я отделаться до самого конца махновской власти в Бердянске. […] …После того вечера в Гранд-отеле мы с Тамарой понесли такую полуфилантропическую ахинею в нашей почтенной чрезвычайке, что вскоре наши паркомы отозвали нас и дали нам другую работу»612. Тамару послали в собес для организации летних детских колоний, а Введенская занялась агитационной работой, тем более что приближались выборы в городской совет.

Но пацифисткой Введенская не стала. В июне махновцы оставляли из города, Тамара Бенуа уходила из города вместе с ними. А Введенская оставалась для подпольной борьбы. И она чувствовала себя готовой к новому этапу борьбы. Она так пишет об этом: «В голове мелькают привычные подпольные планы и комбинации. Значит снова за работу. Реализованные за три месяца советской власти идеи понемногу снова становятся отвлеченными формулами. Конкретные ужасы расстрелов понемногу теряют свою остроту и опять дают возможность легко думать и говорить о борьбе классов. И не страшна работа, когда думаешь о результатах ее. А результаты? А их нужно уметь видеть. […] Успокоенная и счастливая я иду домой, чтобы с завтрашнего дня перейти на нелегальщину». Город покинул уже последни й махновец, но деникинцы еще не вошли в него. Введенская ходит подвязавшись платком по-крестьянски, и ее никто не узнает. Она внимательно наблюдает и слушает. Она занята своеобразным мониторингом: «В уме подсчитываю, сколько за зиму нам удалось выудить заблудших. И снова вижу пред собой безбрежное море жизней, в которые следует вмешаться и направить в свое русло. В голове мелькают привычные подпольные планы и комбинации. Значит снова за работу. […] Жаль, что Тамары не будет со мной»613.

Этой фразой заканчивается рукопись.

Личность Тамары Бенуа не менее интересна. Если правильно определено ее место на генеалогическом древе семьи Бенуа, ее отцом был Николай Николаевич Бенуа – офицеркавалерист, командир полка ахтарских улан. В 1890-е гг. он женился в Варшаве на урожденной баронессе Констанс Бремзен.

У них было три дочери. Он умер в 1915 г. Задолго до смерти он разъехался с женой по причине несходства характеров. Вдова его и дочери, прожив войну в Киеве, эмигрировали в Берлин, где Констанс скончалась, а ее дочери вышли замуж и обзавелись семьями, пишет Александр Бенуа в мемуарах «Мои воспоминания» в главе 16 «Брат Николай». По-видимому, Тамара слишком выбивалась из аполитичной семьи художников, и о ней предпочли забыть.

То, что речь идет о представительнице той самой семье Бенуа, следует из упоминания Введенской генерала Д.Л. Хорвата, чей портрет стоял в их квартирке на комоде при белых для рекламы и маскировки. Двоюродная сестра Тамары Камилла Альбертовна Бенуа (1878-1953?) была замужем за управляющим КВЖД генералом Дмитрием Леонидовичем Хорватом.

Камилла Хорват упоминается в письме от 17 ноября 1916 г., написанном Тамарой революционеру-народнику Николаю Александровичу Морозову614. Кроме того, Введенская писала, что Тамара очень хорошо рисовала, могла воспроизвести печать или подпись на документе, раз увидев ее.

В архиве народника Николая Александровича Морозова сохранилось письмо Тамары Николаевны Бенуа от 17 ноября 1916 г. Они познакомились в Крыму предыдущим летом. Проведший 25-лет в крепости Морозов произвел огромное впечатление на девушку. Но еще более сильное влияние на нее оказала тяжелая пневмония, которой она заболела осенью этого года.

В своем письме из крымского курортного городка Судак она пишет старому народнику: «Как много я в жизни спала. Болезнь меня пробудила и так мне страшно, кажется, что все потеряно, уже поздно начинать. Ничего из меня не выйдет. […] Мне кажется, что глядя на Вас, я научусь работать, и пойму к чему я способна»615.

Это известный феномен, когда болезнь, пришедшаяся на период личностного становления, заставляет молодого человека почувствовать конечность жизни и задуматься о ее смысле, задаться вопросами, зачем и для чего он живет.

Вскоре случилась Февральская революция и вовлекла Тамару в деятельность, к которой она вдруг почувствовала влечение. Почему она примкнула именно к большевикам, как она попала в 1918 г. в Бердянск, неизвестно. Введенская пишет, волею судьбы.

Тамара была очень полезна для подполья: никому в голову не придет, что красивая женщина с такой фамилией и родственными связями будет заниматься политикой. Еще Введенская пишет: «Все товарищи наши очень дорожили ею и никогда не ставили ей в вину ее буржуазное происхождение, как сделали это позже в С. товарищи коммунисты. Она была оскорблена этим страшно». Какой населенный пункт скрыт под литерой С.

– неясно.

О Тамаре известно из записок еще следующее. В Бердянске она встретила Уралова, одного из командиров-махновцев.

Михаил Уралов, рабочий, матрос, анархист, в 1918 г. проявил себя среди руководителей «Черной гвардии» Московской федерации анархистов, затем оказался в армии Махно. С конца г. был адъютантом Махно, командиром одной из бригад616.

На флот, как известно, брали грамотных и толковых парней. Уралов принадлежал к сложившейся к началу ХХ в. прослойке полуинтеллигентов: людей из рабоче-крестьянской среды, получивших образование в двухклассных городских и сельских училищах, занимавшихся квалифицированным трудом, стремившихся к новым социальным рубежам, но отсутствие внятных жизненных перспектив приводило их в протестный лагерь. Принадлежность его к этому социально активному слою доказывает его авторство книжки-памфлета «Кошмар» (М.: Почин, 1918), в которой он разоблачал большевистский террор по отношению к анархистам. Даже беглое знакомство с текстом Уралова показывает, что у матроса хватало словарного запаса, чтобы передать горечь разбитых надежд, хотя и не без характерного для флотских братишек пафоса:

«Ужасом веет от страниц дикого разгула самодержавия.

[…] Но за призыв к любви, за жажду свободы сотни жизней погибли в сырых казематах… А народ шел, кровью своей обагряя путь, и, умирая, он протягивал свои мозолистые руки к свету, к правде, к любви. […] Пало самодержавие. Светлая, бескровная страничка русской революции. А потом?

Борьба партий, борьба за власть, за право насилий, расстрелов, казней. Снова, как в старые, былые годы струится кровь по желанию безвестных лиц, получивших диплом, право распоряжаться жизнью неугодных для власти людей. Снова жуткие пытки, застенки, таинственные расстрелы».

В июле 1919 г. перед повторным приходом деникинцев Тамара ушла из Бердянска вместе с Ураловым. В 1922 г. ее уже не было в живых. Она не погибла, а умерла. Вероятно, она стала жертвой тифа.

Записки левой эсерки Введенской представляют собой образец полной честности человека перед собой и перед своим прошлым. Французский ученый Филипп Лежён уподоблял процесс написания автобиографии процедуре психоанализа, где автор текста сам становится своим психоаналитиком, поэтому автобиографию он считал формой выражения не только собственно индивидуального, общечеловеческого сознания, но и гендерного617. В результате поиска общих для женских воспоминаний черт оказалось, что они действительно выстроены по особым законам. Женское сознание склонно оценивать частности, в этом его отличие от мужского панорамного взгляда на события. Отличием женских воспоминаний является конкретность, в них преимущественно описывается повседневная жизнь. Они чрезвычайно информативны за счет деталей; более полно передают не только гендерные, но и общие массовые настроения. Женский эго-нарратив еще более внутренне ретроспективен, чем мужской. В нем более бережное отношение к воспоминаниям юности, как правило, имеющим для них ярко окрашенную интимную окраску.

Введенская принадлежала к той особо запомнившейся белоэмигрантским авторам группе женщин, которые стояли во главе местных чека. Ей, молодой интеллигентной женщине, приходилось искать способы разрешения противоречий между моральными установками и неумолимыми, как ей казалось, законами революционного процесса. Становится очевидным отсутствие у нее и патологической кровожадности, и психических отклонений. Она пережила острое негодование по поводу садистских расправ, которые пришлось ей наблюдать у махновцев, делившими в тот период власть в городе с другими социалистическими партиями. Последовавшие за этим попытки сделать и собственное «ведомство» более гуманным привели к ее отстранению от руководства чека.

Эмигрантские авторы связывали белый террор с чувством мести, которое переживали многие участники Белого движения. Записки Введенской показывают, что в случае с идейными революционерами это было иначе. Смысл революционного насилия они видели в необходимости подавления сопротивления несогласных, а также в понимании того, что народные массы, привлеченные под знамена революции, будут стремиться расквитаться, прежде всего, со своими личными врагами, а не с врагами советской власти, но считали это вынужденной платой за их участие в вооруженной борьбе с контрреволюцией.

Расстрельно-эвакуационный синдром:

случаи казни советских комиссаров в 1918 г.

Расстрел 26-ти бакинских комиссаров время от времени продолжает привлекать к себе внимание исследователей, журналистов, но и политически активных обывателей. Интерес прежде всего касается того, кто отдал приказ об их казни, и обстоятельств самой экзекуции. Почти все, что пишут об этом, являются вариациями нескольких хорошо известных версий.

Только появление новых документов (даже трудно предположить, где они могут быть обнаружены) может добавить аргументы для какой-либо из них.

Их гибель является самым известным, но далеко не единственным событием такого рода в истории 1918 г. К более раннему времени относятся казни комиссаров Бердянского ( апреля) совет, комиссара Туркестанского совнаркома (22 июля) и 9 комиссаров Закаспийской области (24 июля). В ноябре г. после отступления советской власти был казнен в полном составе исполком Пинежского совета.

Поиск общего в этих событиях может быть позволит увидеть историю «26-ти» в другом свете.

Наблюдавших последние дни «26-ти» на Апшеронском п-ве было немало. Желая участвовать в увековечивании истории, они оставили немало свидетельств об этом времени. Спустя годы их немало удивила официальная версия событий, вошедшая в учебники и увековеченная в художественных произведениях в стиле соцреализма. В 1967 г. участник событий г. в Баку П.А. Прокофьев после просмотра фильма «26 бакинских комиссаров» написал письмо в Бакинский комитет КП Азербайджана. Он не узнал событий, участником которых был.

Для усиления драматизма сюжета в фильме были показаны пылающие нефтяные вышки, чего не было, иначе бы «все в Баку пропало», писал Прокофьев. Тюрьма в Красноводске была на самом деле маленьким домиком, а не большим капитальным зданием как в кино618.

В 1920-е – начале 1930-х гг. они не раз возвращались к судьбе «26-ти» в выступлениях на вечерах воспоминаний и в письменных текстах, написанных для Института истории партии им. Шаумяна. Они немало противоречили друг другу, ошибались и путали, иногда сознательно недоговаривали и вносили изменения в свои рассказы, но в итоге представили атмосферу города, раздираемого партийными, национальными и внешнеполитическими противоречиями.

Большинство из авторов использованных меморатных текстов не сделали головокружительной карьеры после установления советской власти. Они остались моряками, машинистами, нефтяниками, многие стали пенсионерами. Среду революционных небожителей они воспроизводили, трепеща от понимания своей причастности к мировой истории – добросовестно, домысливая совсем немного.

Участники вечеров воспоминаний неоднократно возвращались к этим событиям, пытаясь дать им объяснение. Бывший рабочий-механик мастерских Нобелей в Балаханах Павел Васильевич Первушин полагал, что основания мартовского конфликта заложены как минимум шамхорским погромом солдатских эшелонов в декабре 1917 г. Тогда и появилась у русских настороженность к мусульманским отрядам. Когда из Ленкорани прибыл отряд так называемой «дикой дивизии» для участия в церемонии похорон сына Тагиева, то это было воспринято как подготовка свержения власти совета. А когда «дикая дивизия»

убила на Шемахинке четырех кавалеристов из красногвардейского отряда, объезжавших город, это недоверие перешло во враждебность619.

Комиссар бронепоезда №2 Бакинского совета Николай Васильевич Чекрыжев упоминал курдские повстанческие отряды, которые создали в Баку особо напряженное положение и были опорой мусаватистов и националистов. Это напряжение и стало причиной мартовских событий. Он также упоминал 36-й Туркестанский полк, прибывший из Персии накануне мартовских событий, который пытался заставить армянские отряды прекратить бои. Сначала уговоры, потом угрозы. В конце концов Солнцев расстрелял двоих армян, после чего попытки продолжать бои были приостановлены, а к вечеру было достигнуто перемирие (1933)620.

Мартовские события 1918 г., а именно: тюрко-армянское столкновение, при котором армяне как имеющие перевес в организации и вооружении, оказались более агрессивной стороной, можно считать событием, которое, несмотря на победу отрядов Баккоммуны, начало отсчет ее времени.

М. Сванидзе, в начале своей революционной деятельности анархист-коммунист, потом большевик, в мемуарах «Коечто из недалекого прошлого. Воспоминания времен гражданской войны» (1928) видел причину этих событий в чрезмерной либеральности Баксовета: «Надо признать, что в Баку Соввласть не проявляла обычной своей твердости и стойкости. Это вполне понятно, у нас не было своих традиций и прошлой практики. […] Именно этой слабостью Советов и объясняется то, что мусаватисты явно вышли из подполья и вызвали советы на борьбу. Они организовали так называемый «отряд беков», хорошо вооруженные части которых 17 марта 1918 г. явились в Бакинский порт для отъезда в Ленкорань»621. По пути в порт отряд вел себя демонстративно провокационно. Случайно в порту оказался небольшой отряд Красной гвардии Баксовета, который возмутившись хулиганскими выходками «отряда беков», выступил против него. Это стало поводом дальнейшего развития событий: «Они смогли спровоцировать отсталую и темную тюркскую массу и на другой день 18-го марта они в татарской части города с утра начали вести военные приготовления: разрушали мостовые, снимали телефонные столбы и строили баррикады». К этому моменту начались переговоры между мусаватистами и Соввластью. Между прочим, мусаватисты требовали возврата «отряду беков» отобранного у них оружия, смены некоторых должностных лиц в Баксовете и т.д. В общем все требования сводились к тому, чтобы советы отказались бы от власти и передавали ее мусаватистам.

Совет не был подготовлен к такому повороту дел и несколько растерялся. В это время выяснилось, что Дашнакцутюн тайно зорко следил за вооружением мусаватистов и сам тоже лихорадочно вооружался. Поэтому в распоряжении совета оказались «случайно задержавшиеся в Баку» армянские национальные полки, достаточно вооруженные и испытанные в боях.

И совету ничего не оставалось как использовать их вооруженную силу.

Вечером 18-го марта начались бои. Бои продолжались и 20 марта. К полудню 21 состоялось перемирие. Одни мусаватисты были разоружены, другие отступили к Баладжарам в сторону наступавших из Дагестана отрядам. По утверждению Сванидзе погромный характер столкновений стал известен уже после прекращения уличных боев. Но «начавшиеся в рядах правительства разногласия по этому вопросу были затушеваны», потому что было уже «поздно».

Овчиян внес несколько интересных дополнений в череду событий середины марта. Во-первых, отряд, который оказался на пристани во время погрузки, был отрядом Ананченко. Он блокировал пароход «Эвелина», на который шла погрузка, с судна был открыт огонь. Во-вторых, частью конфликта было убийство мусаватистами делегации Баксовета – Дружинкина, докторов Атарбекова и Тагиева, муллы Ахундова и одного матроса. Тагиев и Ахундов были убиты на месте, у Денежкина были перебиты ноги, он скончался через два часа. В ответ в заложники была взята масса мусульман, которые содержались в цирке «Рекорд», в кино «Эдиссон», в оперном театре, в доме Меликова, и охранялись дашнаками. Военно-революционный комитет приказал принять охрану их на Красную гвардию. Тогда же наложена была 50 млн. контрибуция (1929)622.

Мхитарьян подчеркивал, что резня проходила только в городе, а в рабочих районах контроль за ситуацией был в руках местных рабочих отрядов. Кроме Сураханского р-на, где не получилось обезоружить мусаватистов, и тем удалось уничтожить местный рабочий отряд623.

Житель Ленкорани Поминов отметил еще одну деталь. В порту шла погрузка для отплытия в Ленкорань на пароход «Александр Жандр» советского батальона и на «Эвелину» – дикой дивизии. Между ними произошла небольшая перестрелка, но уже через час, в 6 часов вечера, в городе начался сильный бой624.

Этот всплеск насилия породил новые трудности для Баксовета. Во-первых, фронт с дагестанскими полками, двинувшимися на помощь единоверцам. Во-вторых, общее ухудшение криминогенной ситуации в городе. Даже днем бывали нападения и грабежи. По ночам нельзя было выйти на улицу. Третье, в городе обострилась до крайности ситуация с продовольствием.

Как пишет Сванидзе, руководство города пило вместо чая горячую воду, сахар и хлеб к ней были редкостью625.

При АДР была издана брошюра «Почему большевики не удержали власти в Баку», подписанная М.П.626 Заявив в начале книжки, что комиссары сами сбежали от власти, от трудностей, причиной которых сами и были, бросили город под ударами турок, автор привел целый ряд фактов их хозяйственной беспомощности и непредусмотрительности. В частности, попытка введения продуктовой монополии, чтобы контролировать население города, привело к потере даже того, что удавалось вывезти с Северного Кавказа. Небывалый урожай Муганской степени практически сгнил на корню, потому что была провалена попытка организации централизованного сбора урожая. В брошюре широко цитировались деятель Бакинской коммуны и ее критики. Как писал в отношении проведения уборочной кампании комиссар по продовольствию правительства диктатуры Центрокаспия А.В. Рохлин: «То, что нужно было быть сделано в начале весны, делалось в начале лета. Стали готовить серпы, когда хлеб осыпался, выделывать косы, когда сено сгнивало». И сколько денег было потрачено на многочисленные продовольственные организации: «В очень тяжелое положение попадает всякий, кто идет работать в комиссариат. Обилие мандатов с самыми широкими полномочиями, предоставляемыми часто людям несведущим, а иногда и нечистоплотным … давались должности для лишних и ненужных людей… ужасное состояние продовольственных складов… все это наделило учреждение вполне заслуженной славой интендантства времен японской войны». О том же писал и Алёша Джапаридзе: «У нас существует несколько дюжин (одних) контрольных и следственных комиссий, что сам черт ногу сломит» (Известия. №114).

Комиссар по урожаю из Ленкоранского у. Абезгауз сообщал из Ленкорани: «С большим трудом удалось собрать 350 лошадей.

Солдаты из 2-го батальона перехватили лошадей и часть их продали. Когда мы собрали быков, солдаты их перехватили и частью продали, частью съели». Шаумян признал, что к ним в правительство идет всякая шваль (отчет заседания СРД // Известия. №117).

Альма Вильмут, сотрудница Института истории партии, председательствующая на вечерах воспоминаний, была и сама деятельницей Бакинской коммуны, поэтому часто верно задавала вопросы. В 1932 г. она пыталась выяснить, справедливы ли обвинения Рохлина, Цибульского и др. о тома, что привезенный с Мугани хлеб и сено сгнил на шендриковской пристани. Выступающие нехотя признавали, что такие факты были, правда, дело касалось хлеба, привезенного с Северного Кавказа. Зато охотно вспомнили, что и Цибульский, и Рохлин были замешаны в темных делах с продовольствием в период АДР, и Цибульский был даже расстрелян за это. А при Баккоммуне единственный чиновник, ответивший за упущения в работе, был комиссар Киреев, расстрелянный за дезорганизацию финансового дела627.

В 1927 г. сын Степана Шаумяна Сурен, анализируя историю Баккоммуны, пришел к выводу, что главной причиной ее падения были не проблемы тыла, а слабость армии, оборонявшей город от турок.

В вышеупомянутой брошюре М.П. дается характеристика отрядов Баккоммуны. В армию людей гнал голод, там помимо жалования получали полфунта хлеба. А винтовка в руках соблазняла возможностью безнаказанного грабежа населения.

Собранная на таких основаниях армия не отличалась ни дисциплиной, ни отвагой. Солдаты не знали никаких воинских приемов – не рыли окопов, не искали позиций для артиллерии и пулеметов, раненых бросали. Как отмечали и другие очевидцы и участники, война велась непрофессионально: отряды уходили с фронта ночевать домой (Г. Блюмин). Для иллюстрации нравов в брошюре приводятся слова будущего члена исполкома Диктатуры Центрокаспия эсера А. Велунца: «…На фронте солдаты никого не слушают, не подчиняются приказаниям… Солдат солдату продает кружку воды за 6 рублей. Во время панического бегства, маленький кусочек хлеба продавали по 10 руб. Пачка папирос продавалась по 15 рубл. Если кто-нибудь заболеет, то никто даже не обернется, не поможет ему. “Товарищи, – говорил Велунц, – я был солдатом и при старой армии, и тогда в армии было теплое отношение солдат друг к другу. Правда, тогда мы называли друг друга не товарищами, а земляками, но никогда нельзя было наблюдать такой картины, какую вы видите здесь”»628. М.П. также обвиняет большевиков в том, что они завидовали и клеветали на Бичерахова, выживая его с фронта.

Примечательно, что близкие суждения и у М. Сванидзе, но только о том, что комиссары были убеждены в несовместимости пребывания их и Бичерахова в одном лагере629.

Сурен Степанович Шаумян отметил в своем докладе на вечере воспоминаний 11 мая 1927 г., что позиции Баксовета на флоте630 были совсем плохи, и процитировал письмо комиссара Каспийского флота Кузьминского: «Партийной работы на флоте не велось, флот все время болтался в персидских водах. Матросы занимались контрабандой, перевозили из Персии рис, сушенные фрукты, из Мугани муку, общались с бичераховскими агентами. Кроме того, личный состав флота был плох. Если матрос как-нибудь провинился в Черноморском или Балтийском флоте, то в виде наказания он ссылался в Каспийский флот. Еще до революции личный состав Каспийского флота был хулиганским»631. Кроме того, комиссар Кузьминский считал, что нужно разогнать офицерские школы и Центрокаспий, но ничего сделано не было.

Похожая оценка флота содержится в ряде других выступлений. Бывший военмор Сибирской флотилии, а затем комиссар Каспийского флота (?) Петр Михайлович Пендюрин, сменивший фамилию после революции на Казбеков, в 1931 г.

дал характеристику настроениям моряков Каспийской флотилии. Каспийская флотилия состояла из двух канонерок и нескольких сторожевых судов. В политических событиях ее моряки принимали слабое участие в связи с тем, что, неся пограничную службу, и при царе занимались контрабандой и спекуляцией. После Февральской революции это приобрело открытую форму. Они привозили из Персии фрукты, вино, валюту, которая пользовалась спросом в отличие от керенских денег. Многие из матросов вызвали в Баку свои семьи и наладили в городе и домашний быт, и контрабандный промысел. Поэтому они отказались покинуть вместе с коммуной Баку и свою золотоносную службу632.

Аветисян и Фаро (Фарандзема) Минаевна РизельКнунянц (1885-1980), выступившие на собрании, где заслушивался доклад С.С. Шаумяна, сошлись на мнении, что для Баккоммуны была характерна оторванность от масс, отсутствие реальной опоры – ни в виде своей вооруженной силы, ни в виде заводских и промысловых ячеек. Действительные настроения рабочих были коммунарам неизвестны. Расчет был на личное обаяние вождей633. В этот день прозвучало и мнение Сиротина о циклах власти, тут же правда, зашиканное присутствующими.

Он заявил, если бы мы потерпели поражение в марте, то в июне-июле рабочий класс прогонял бы уже мусаватистов, и советская власть опять восторжествовала634. Его суждение при всей оригинальности не беспочвенно, население в те годы всегда ненавидело действующую власть, а ее конкурентка казалась способной решить все проблемы.

Как писал бакинский большевик А. Эссен в очерке «Падение советской власти в Баку в 1918 г.», датированном 1922 г., судьба 26 бакинских комиссаров решилась не 20 сентября, а двумя месяцами раньше, когда 25 июля 1918 г. на чрезвычайном заседании Бакинского совета решился вопрос о приглашении англичан и создании коалиционного правительства. А. Эссен воспроизводит, не указав источник, речи С. Шаумяна накануне голосования резолюции о приглашении англичан в Баку, и после голосования. Шаумян, говоря о сдаче Баку англичанам, считает, что прямое вовлечение города в события идущей войны. Он придерживается позиции Ленина и считает, что страна не готова к продолжению войны, что приглашение бывших союзников – это потеря независимости. Меньшевики и эсеры хотят, чтобы Англия на территории России вела войну против Германии, при этом, не вмешиваясь во внутренние дела. А будет ли так? Они будут умирать за нас, уважая нашу независимость, спрашивал он. Шаумян проанализировал положение на фронте и заявил, что причина неудач усталость отрядов Баксовета, а не сила турок. Они делали ставку на организацию отрядов из местных мусульман, но регулярной армии из них не получилось. Они способны не к фронтовой деятельности, а к бандитским вылазкам к железной дороге. Известно, что у турок около 200 чел. конницы и менее 2 тыс. пехоты, т.е. значительно меньше, чем численность отрядов Баксовета. Известно, что англичан около тысячи в Реште, и думать, что они переведут в Баку существенные силы, будет заблуждением.

С перевесов в 23 голоса (236:259) прошла резолюция эсеров о приглашении англичан и создании коалиционного правительства. Шаумян выступил со второй речью: когда вам нужно было русское оружие и русские деньги, вы использовали меня, чтобы я обращался к Москве; теперь вы хотите использовать англичан.

Заявил о выходе из правительства, потому что сборное правительство не сможет работать в экстремальных условиях, погрязнув в межпартийных дрязгах. Это возможно на съезде, но не в таком техническом органе как правительство. Назвал случившееся голосованием «по недомыслию», ведь не далее как вчера дашнаковцы на своей партийной конференции заявили о признании советской власти в России и в Баку. А моряки всегда за советскую власть, а тут – против635.

По утверждению Качаева в роковой день заседания расширенного совета в зал дашнаки провели много людей, не имевших мандата, поэтому они и получили перевес в 30 голосов в свою пользу. Однако никто не ожидал, что Шаумян и другие лидеры Баккоммуны заявят о снятии с себя всей ответственности636. О пришедших без мандата упоминал и Г. Блюмин, но в его версии это были пьяные моряки, которые были готовы привезти из Энзели англичан. Тер-Аракелян просил большевиков не уходить, сотрудничать и вместе оборонять Баку. Но Шаумян заявил, что с империалистами бок о бок воевать не желает637.

На следующий день большевики перебрались на Петровскую площадь и окружили себя пушками и пулеметами. И в период с 25 июля до 15 августа в городе установилось новое двоевластие: все пристани и при морские районы находились под контролем большевиков (ее называли власть Петровской площади), остальная часть города – у Центрокаспия. На Петровской площади располагался отряд Г.К. Петрова638. При наступлении турок Петров вывел с пароходов орудия и установил их на этой площади, у Сальянских казарм и у электростанции на Баилове.

Хронология последующих событий не слишком точна.

Мемуаристы путают даты, авторитетные советские издания (в данном случае «История Азербайджана» в 3 тт., 1963) часто уходят от точной датировки событий, что само по себе примечательно. Разумеется, существует и общепринятая версия событий. Попытки привязать к ней сбивчивые ветеранские воспоминания далеко не всегда оказываются удачными, когда она не согласуется с так называемой качественной стороной описываемой цепи исторических событий, если они выстраиваются автором в причинно-следственный ряд.

Одной из таких проблемных зон является дата появления отряда Петрова в Баку. Общепринятым считается 19 июля. Но в ряде воспоминаний как-то определенно указывается, что сначала было принято решение об эвакуации, а потом только прибыл отряд Петрова639. Несмотря на его боевую оснащенность, было ясно, что и с ним Баку не удержать. Наверняка можно судить, что это произошло не позднее 5 августа 1918 г., когда отряду с помощью своей артиллерии удалось отбить второй штурм города турками640.

Хотя иногда пишут, что отряд Петрова воевал на фронте, но симптоматичны фразы типа «Петров воевал-воевал со своей батареей», а потом заявил, что не желает сражаться бок о бок с теми, с кем ведет отчаянную борьбу советская власть, и потребовал отправки в Астрахань (В. Бойцов, 1925)641. Из этого можно предположить, что активность отряда Петрова в Баку действительно ограничилась деятельностью его артиллерии.

Члены Бакинского СНК Шаумян, Джапаридзе, Корганов, Зевин, Фиолетов, Везиров и Азизбеков продолжали оставаться на свободе и обсуждали вопрос, как переправить войска в Россию. Предлагалось сначала отправить отряды, потом уехать самим. Затем Шаумян заявил: я никуда не поеду, что скажет обо мне пролетариат Баку; мы не можем бросить бакинский пролетариат, наш долг быть с ним. В 1927 г. Аветисян назвал эту позицию политическим сентиментализмом642.

10 августа была созвана партийная конференция большевиков по вопросу эвакуации в Россию. Дилемма заключалась в выборе между добровольным уходом или началом вооруженной борьбы с Центрокаспием. Некоторые из участников высказались за ошибочность выхода из правительства, что надо было дождаться перелома настроений и прибытия войск из Петровска и захватить с их помощью власть. Но большинство считало, что этот сценарий положит начало гражданской войне в самом Баку (А. Эссен, 1922; Захрабов, 1923; и др.)643. Шаумян в своем докладе обосновал невозможность второго варианта в связи с близостью турок, скорым приходом английского отряда, а также антибольшевитской позицией моряков Каспийского флота.

По сообщению Качаева мотивом отказа от попытки захвата власти была уверенность, что «без хлеба рабочие их [Диктатуру Центрокаспия – О.М.] снесут опять»644. И конференция проголосовала за предложение Малыгина немедленно выехать в Астрахань или Порт-Петровск645.

Из текста воспоминаний члена армянской революционной партии «Гнчак» Багдасара Овчияна явствует, что население раздражали планы комиссаров покинуть город. 31-го июля толпа окружила автомобиль с Ваней Фиолетовым646, который ехал на пароход, с криками: вчера слушали ваши речи, а теперь удираете! Его выручил командир отряда Н. Ананченко, сказавший, тов. Фиолетов едет со мной на фронт647.

Причиной нервной реакции населения на отъезд комиссаров могло быть и отбытие двумя неделями раньше отрядов Бичерахова, которые не только оставили 30 июля фронт, но и захватили хлебный транспорт, который шел в Баку из ПортПетровска (Качаев, 1920-е гг.)648.

15 августа коменданты кораблей получили конверты с надписью вскрыть у о. Жилого, и часов в 8 вечера двинулись на Астрахань при совершенно тихой погоде. Караван состоял из нагруженных пароходов, из них 12 занимал отряд Петрова, вывозивший свое имущество – артиллерию, коней, боеприпасы (В.

Бойцов, 1925)649. Пароход «Аршак» с бакинской дружиной имел в трюмах взрывчатые вещества. Один из пароходов вел шхуну «Шексна» с броневиками на борту. Кроме транспортных судов в караван входил переделанный в военное судно бывший грузовой пароход «Орлик», имевший пушку. Ходившие слухи, что присоединится и «Карс», оказались ложными. На пароходе «Авестик» находились зенитные орудия. Это давало повод думать, что защита есть. На пароходе «Магомедие» находились Фиолетов, Басин, Солнцев, Джапаридзе; на «Иване Колесникове» – Шаумян, Карганов, Павел Зевин. Капитан этого судна при отходе от пристани зацепил за пирс, и потому задержался.

Первушин писал, что все были убеждены в злом умысле650. Ночью поднялась буря. Суда укрылись у о. Нарген. На рассвете появились канонерки «Ардаган», «Карс», посыльные суда «Астрабад» и «Геок-тепе». Они приняли боевой порядок. Стало ясно, что пришли обезоруживать.

По-видимому, колебания продолжались и на борту. Об этом свидетельствует история первой эвакуации из Баку. Если некоторые мемуаристы указывают на непогоду как причину многодневной задержки, то другие более определенно выражают свое недоумение по ее поводу. Так, Михаил Сванидзе писал:

«Советская власть высказала столько наивности, что оставила город в руках противников, нагрузилась на 13 пароходов. Четыре дня эти пароходы стояли в Бакинском порту. В это время в городе происходили митинги». На этих митингах схлестнулись сторонники соввласти, которые считали недопустимым оставление города советом в такую тяжелую минуту и требовали возврата, и противники, находили возвращение излишним. С пароходов было передано обращение, в котором комиссары обещали вскоре вернуться и расправиться с врагами. Оказывается, Джапаридзе верил, что по дороге в Астрахань они встретят высланные советские вооруженные силы и вернутся с ними в Баку651. Конечно, Того, что будет погоня, никто не ожидал, писал Тамаркин. Она была начата по распоряжению Бичерахова, писал Казбеков (Пендюрин); военной стороной операции руководил есаул В.Г. Воскресенский, член Временного исполкома Диктатуры653. Переговоры с правительством Центрокаспия продолжались два дня. Затем с «Астрабада» передали ультиматум – 18-го к 4 часам дня вернуться в порт. Ананченко крикнул, если кто вздумает, будет расстрелян. Шаумян, Джапаридзе и Карганов объезжали все пароходы и советовались, как поступить.

Дружинники были даже готовы на баркасе «Лейля» под видом переговоров подплыть к военным кораблям и забросать их гранатами, но Шаумян и Джапаридзе не согласились. Восторжествовало мнение, что лучше погибнуть, чем сдаваться. Через несколько часов после отказа сдаться начался обстрел; первый залп дал «Ардаган». Началась паника.

На «Аршаке» находились пушки, но они не были прикреплены на палубе из-за чего и не были пущены в ход. Но главное, что удерживало погруженную на это судно дружину от участия в артдуэли, то, что «Аршак» был набит порохом. Команда «Орлика», имея одну пушку, готова была сражаться с канонерками, но на ее борт поднялись Шаумян, Джапаридзе и после совещания решили тоже сдаться, чтобы не увеличивать жертвы.

На пароходе «Колесников» вдруг взвился белый флаг.

Потом оказалось, что командир «московского» (?) отряда снарядом был разорван на куски, и члены этого отряда тут же подняли бучу, требуя сдачи, а один из них взобрался на мачту и прикрепил там свою рубаху. Сурен Шаумян, один из бакинских дружинников, залез на мачту и снял ее.

С парохода «Колесников» стали выгружать на шлюпки женщин и детей. Одна из шлюпок была вдребезги разбита прямым попаданием. Началась неописуемая паника.

На пароходе «Магомедие» комендантом был Солнцев, который, стоя с револьвером на мостике, заявил, что не допустит никаких белых флагов. Однако вечером с согласия всего каравана был поднят белый флаг. Суда два дня простояли у Наргена. Потом пришел приказ: по одному подходить к пристани для разоружения.

Шаумяну предлагали уплыть на лодке, но он отказался, но уплыли и так спаслись Шеболдаев и еще человек десять654.

Некоторые суда, напр. «Аршак», воспользовавшись темнотой, попытались уйти в море, но его поймали прожекторами и принудили вернуться. Другие суда возвратились в порт после того, как простояли стояния у о. Жилого в ожидании каравана в течение нескольких дней.

Тамаркин, находившийся на быстроходной шхуне «Самарканд», дал приказ вернуться, увидев, что суда, груженные военным имуществом, повернули назад, хотя шхуна могла свободно уйти в море. Сойдя на берег и не будучи арестованным, он прошел со своими людьми – казаками и моряками – в здание диктатуры Центрокаспия и устроил скандал655.

Варначев, Арвеладзе, Нерсесов, Первушин и др. были разоружены, пересажены на другой пароход, и только 27 августа после долгих переговоров они отплыли в Астрахань, куда прибыли 1 сентября656.

Трем пароходам таки удалось покинуть акваторию Бакинского порта спустя две недели. Вначале «Юсуф Нагиев», «Черный город» и «Аршак» были превращены в плавучие тюрьмы, где содержались разоруженные бойцы из отряда Петрова и Бакинской дружины Ананченко. Ходили всякие слухи, но потом пришел приказ двигаться в Астрахань. Было известно, что там восстание казаков против советской власти, уличные бои. Было выдано по 2 фунта хлеба на человека. Суда сопровождал «Ардаган», который должен был помешать их пассажирам высадиться в Порт-Петровске, где были красные. Через четыре дня прибыли в Астрахань, там еще шли бои657.

В приказе Диктатуры Центрокаспия говорилось, что августа 1918 г. с парохода «Иван Колесников» комиссары Бакинского совета сняты «за попытку к бегству без сдачи отчета об израсходовании народных денег, за вывоз военного имущества, измену и прочее»658.

Бывший казначей главной кассы Революционновоенного комитета М. Варначёв дал своеобразный ракурс в изображении этих событий. Несмотря на объявление об отказе от власти, реально она еще находилась в руках большевиков до 30 июля 1918 г. Бакинский СНК отдал приказ об эвакуации ценностей казначейства. В ночь на 30 июля Варначев с целым рядом уполномоченных по финансовым вопросам: комиссаром Банка Эрзикяном, комиссаром казначейства, Арвеладзе, казначеем полевой кассы, к утру погрузили 72 млн. в банкнотах царского и Временного правительств на пароход «Эвелина»659 и в часов вечера стали отходить от пристани660. О том, что караван увозил деньги и ценности из Госбанка писал и Муса Манеров.

Он лично участвовал в их перевозке в порт661.

После возвращения в порт груз был сдан караулу Центрокаспия, а все причастные к вывозу ценностей арестованы.

Арестованных освободили 8 августа для дачи финансового отчета Диктатуре Центрокаспия662.

Эюб Ханбудагов663 подтверждает, что эвакуация денежных средств началась сразу же после «отречения» комиссаров.

28 июля Маркарьян унес всю кассу Управления водного транспорта на пароход «Эвелина». А рабочие на следующий день стали требовать от Ханбудагова как заведующего финансовым отделом Управления двухмесячного оклада авансом. Пришлось ходить на пароход за деньгами. Было выдано 300 тыс., но и этого оказалось мало. Председатель Союза водников Федор Губанов сидел на пустом денежном ящике в комнате Союза и, по словам Ханбудагова, «очень горевал». Напор рабочих по поводу выдачи денег авансом усиливался. Ханбудагов обратился к Ермакову, председателю Центрокаспия, за открытием кредита в полтора миллиона руб. для Управления, и получил согласие на это. Но и этого мало. Рабочие и служащие, предчувствуя время нестабильности, требовали денег. Ханбудагов добился у Маркарьяна требования на получения денег у кассира, который находился на «Эвелине». На баркасе Ханбудагов отплыл на пароход, стоявший на якоре посреди бухты. Кассир выдал ему деньги, что увидели матросы парохода и сообщили комиссару Жарикову. Жариков арестовал и Ханбудагова, и деньги, а самого Ханбудагова отправил в Центрокаспий. Как потом рассказал Ханбудагову некий матрос Азиз, деньги разошлись по рукам матросов. Комментарии моряков были такими, вот, где хранятся деньги, значит, для себя берегли664.

По сообщению одного из первых бакинских комсомольцев Бархашева деньги из государственного казначейства хранились в 1919 г. у эсера Евангулова, и он раздавал их кому угодно, прося взамен лишь расписки. Бархашев лично видел у него на столе целый ворох расписок, среди просивших организаций были организация сестер милосердия, союз инвалидов и др.

Евангулов был расстрелян в 1920-е гг. Казбеков (Пендюрин) писал, что, сидя в Баиловской тюрьме коммунары были уверены в том, что рабочие заставят «диктаторов» их освободить, тем более что во время перевыборов Бакинского совета некоторые из заключенных были вновь выдвинуты в состав совета. Заключенные вслед за Шаумяном вели себя вызывающе: отказались от показаний, заявляли, что не видят в Баку рабочей власти. Кроме того, из Астрахани приезжал на пароходе «Севан» т. Ларионов666 для ведения переговоров об обмене заключенных. Следствие по их делу вел следователь Жуков, назначенный еще при Бакинском СНК.

К середине сентября было ясно, что Центрокаспию город не удержать, и началась эвакуация. Есть версия, что деятелей Баккоммуны планировалось оставить в тюрьме. Так или иначе, 14 сентября в 10-11 часов вечера арестованные были освобождены по записке, подписанной А. Велунцем и А. ТерКарапетяном, которую Микоян принес зам. председателя Чрезвычайной следственной комиссии правительства Диктатуры Центрокаспия Льву Далину. Там предписывалось обеспечить посадку большевиков на пароход «Севан», командир которого получит распоряжение о дальнейшем следовании. Микояну была придана дружина из 12 чел. для охраны комиссаров при посадке на пароход. Все коммерческие суда были уже переполнены, и чтобы спастись от новых волн штурмующих пароходы отошли за Нарген.

Когда комиссары прибыли в порт, «Севан» уже отошел от пристани как переполненный пассажирами. Он, как и многие другие ушедшие пароходы, благополучно прибыл в ПортПетровск. На одном из них эвакуировались и члены Диктатуры Центрокаспия. И комиссары сели на пароход «Туркмен», стоявший на соседней пристани. Агамиров склонял капитана идти в Астрахань, используя угрозы и подкуп, то тот отказался, ссылаясь на недостаток воды и топлива. От Порт-Петровска как цели похода отказались, т.к. там «сидел» Бичерахов. В это время в Красноводске была власть стачкома во главе с «бандитом Куном, работавшим на два фронта и с нами, и с эсерами Асхабада» (оценка В. Бойцова, 1925). Именно он дал приказ об аресте видных пассажиров парохода «Туркмен». Кун связался с Центрокаспием, ушедшим вместе с Бичераховым в Петровск, высказав соображение: их надо предать суду за оставление города врагу. Центрокаспий с ним согласился667.

Член Бакинского комитета Леван Гогоберидзе и командир Бакинского советского батальона Семён Хмаладзе по выходу из тюрьмы не сели на пароход, укрылись в городе, потому и уцелели. Из пассажиров парохода «Туркмен» спаслись Самсон Канделаки, семьи Шаумяна и Джапаридзе668.

Дальнейшие события известны лишь в большом числе противоречивых версий. Есть общепринятые, помещенные в солидные энциклопедии, например, версия о списке Зезина.

Проще перечислить вопросы, не имеющие однозначного ответа.

По какому принципу производился отбор в «комиссары», т.е. в расстрельный список? Кто отдал приказ о казни? Где она была осуществлена? Какой способ убийства был избран? Сколько на самом деле было казненных? И наконец, были ли действительно казнены в сентябре 1918 г. деятели Бакинской коммуны?

После исчезновения комиссаров ходили слухи, что Шаумяна и Джапаридзе увезли в Энзели. Ленкоранцы поехали их искать в Энзели, и были арестованы там англичанами. Через неделю их вызволил Сухоруков, который был тогда министром земледелия Каспийского побережного правительства (Г. Арустамов)669.

Примерно в январе 1919 г. в Баку вернулся Микоян, а семьи расстрелянных – Варо Джапаридзе, Ольга Фиолетова, сыновья Шаумяна и др., еще продолжали находиться в тюрьме Красноводска. Арестованные вместе с бакинскими комиссарами, но не расстрелянные вместе с ними были выпущены из тюрьмы в январе 1919 г. по требованию бакинской конференции рабочих. В феврале Фунтиков и Седых приехали в Баку, где состоялся митинг, требующий предать их суду. Выступали меньшевики В.И. Фролов и бывший член исполкома Диктатуры Центрокаспия П.Г. Садовский670.

Предпринятое буквально по горячим следам расследование эсера и бывшего депутата Учредительного собрания В.А.

Чайкина671 ставило своей целью доказательство непричастности закавказских эсеров, меньшевиков и дашнаков к казни комиссаров. Установленные Чайкиным факты устроили большевиков.

Уже 23 апреля 1918 г. в «Известиях» (№85) была опубликована статьи И.В. Сталина «К расстрелу 26 бакинских товарищей агентами английского империализма», где при использовании выводов Чайкина об участии в преднамеренном убийстве «26ти» агента английского штаба и главы Закаспийской директории Дружкина и капитана английской службы Тиг-Джонса, обвинения с партии эсеров не снимались. Впоследствии к виновникам трагедии были причислены председатель стачкома г.

Красноводска Кун и члены партии эсеров Фунтиков, Седых, нотариус Яковлева и др. Результаты расследования Чайкина были опубликованы в 1922 г.

К книге М. Лифшица «Кто виноват в убийстве 26-ти»

опубликован в виде приложения дневник Фунтикова672. Он должен был по замыслу автора публикации стать обличительным документом накануне суда над Фунтиковым. По мнению Лифшица из содержания книги вытекает вывод о причастности англичан к убийству 26-ти комиссаров. Однако в этом документе нет ни слова об этом. Он совершенно не приливает свет на это событие. А тот факт, что Фунтиков вообще не упоминает это событие, может означать, что он не имел прямого отношения к нему.