«ПОГОНЫ И БУДЕНОВКИ: ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА ГЛАЗАМИ БЕЛЫХ ОФИЦЕРОВ И КРАСНОАРМЕЙЦЕВ 2 УДК 355.292:316.66(47+57)“1917/1920”(092) Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) ...»

Ермоленко Татьяна Федоровна

Морозова Ольга Михайловна

ПОГОНЫ И БУДЕНОВКИ:

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

ГЛАЗАМИ БЕЛЫХ ОФИЦЕРОВ И КРАСНОАРМЕЙЦЕВ

2

УДК 355.292:316.66(47+57)“1917/1920”(092)

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) Ермоленко, Т.Ф., Морозова, О. М.

Погоны и буденовки: Гражданская война глазами белых офицеров и красноармейцев / Т. Ф. Ермоленко, О. М. Морозова. – _. – 356 с.

ISBN Монография посвящена феномену гражданского милитаризма и исследованию информативного потенциала источников личного происхождения. В книге используются неопубликованные архивные документы, принадлежащие участникам Гражданской войны на стороне красных и белых.

Среди рассмотренных в книге вопросов: прогностические ожидания россиян в годы революции и Гражданской войны, особенности сплочения в белых армиях и РККА, взаимные оценки большевиков и белогвардейцев, участие иностранных граждан в Гражданской войне, реконструкция послереволюционных событий в Баку и Закавказье, а также деятельности большевистского подполья в Ростове-на-Дону, Архангельске и Баку; изучение мотивов участия в революционном терроре, основанное на записках причастных к нему;

история расстрелов советских комиссаров в 1918 г., рассмотренная в качестве достаточно типичного для этого года явления.

Монография предназначена для научных работников, преподавателей, студентов.

УДК 355.292:316.66(47+57)“1917/1920”(092) ISBN _ © Ермоленко, Т.Ф., Морозова, О. М., © _

ВВЕДЕНИЕ

Человеческой природе свойственно возвращаться в своей памяти к самым счастливым и драматическим моментам жизни, и как ни парадоксально, многие из них переживались людьми в годы войн. Самая крепкая дружба, самые яркие ощущения удачи и полета, чувства страха и горя приходятся на времена, когда массы людей обречены переживать эмоции в небывалых масштабах. Страну охватывает эпидемия страстей – ярости, энтузиазма, азарта, упоения, паники, человеколюбия, ненависти, вожделения, злобы.

Вне зависимости от того, когда они оказываются занесенными на бумагу – через десять лет или в тот же вечер, это воспоминания. Но отбор фактов для дневника и мемуаров отличается. Эмоциональность переживаний и впечатлений делает их сюжетами составленных по горячим следам текстов; значимость для последующего развития жизни – для написанных спустя годы, после череды многих-многих событий. Поэтому и содержание дневников и воспоминаний будет отличаться.

В данной монографии будет сделана попытка показать специфику предмета описания в синхронных и деферативных источниках1. Деление исторических источников с учетом времени создания влияет на приемы критики источника в связи с пониманием характера информации, мотивов автора и обстоятельств написания.

К синхронным источникам личного происхождения традиционно относят письма и дневники. В их число также стоит включать черновики неопубликованных статей (еще не подвергшихся редакторской правке), жалобы, обращения людей;

записки, подаваемые в различные инстанции по инициативе и в порядке служебной деятельности, поскольку в них нередко содержится субъективный, личностно окрашенных взгляд на происходящее. В отношении времени Гражданской войны с размером того краха старого государственного аппарата и трудностями формирования нового к документам личного происхождения можно отнести и протоколы ротных, батальонных, полковых собраний и внутреннюю переписку советских, партийных и армейских структур особенно в отношении документов, следовавших по горизонтали и снизу вверх, т.е. не имеющую директивного содержания.

При всей ценности такого рода источников они могут дать ответ лишь на вопросы определенного типа – об эмоциональном восприятии и непосредственных реакциях на события, ожиданиях, о подробностях текущей жизни. Попытки осмысления происходящего встречаются довольно редко, но по ним можно проследить изменение оценок и механизм влияния на них других факторов – окружающей действительности, агитации и мнения других людей, процесса внутренней рефлексии человека. В связи с информативными особенностями синхронных источников нами собран материал, касающийся содержания прогностических ожиданий людей в годы Гражданской войны; оценки ими своего окружения и противной стороны конфликта, а также о союзниках; непосредственных реакций на собственные победы и поражения; выявление тех усилий, которые предпринимал отдельный человек для влияния на события (в деферативных источниках они, разумеется, всегда выглядят преувеличенными).

Методы внутренней критики таких источников в основном касаются работы по определению или уточнению авторства, реконструкции личностных характеристик автора и обстоятельств, сопутствующих созданию документа, что помогает формированию отношения к полученной информации. В случае с перепиской является актуальной реконструкция характера отношений автора и адресата, причин их контакта вообще и поводов к составлению конкретного документа в частности. Важным итогом этой работы является психологический портрет автора документа. В синхронных источниках обоснование мотивов действий автора редкость, поэтому понимание личности создателя документа помогает осмыслить, что стоит за теми или иными его поступками.

По характеру записей дневники стоит различать на контекстные, содержащие информацию о происходящих вокруг человека событиях, и исповедальные, служащие своему автору как укромное место, где можно поделиться личным, наболевшим; поразмышлять и, возможно, прийти к важному решению.

Дневниковые записи, относящиеся к контекстному типу, являются наиболее ранними по времени появления, чем тот, который назовем исповедальным. Таков вывод голландских ученых из группы по изучению эго-документов в Институте Йохана Хейзинги университета Амстердама2. По их мнению, ранняя, контекстная, форма дневниковых записей выполняла двоякую функцию контроля времени и вырабатывания «Я». Стремление к самоанализу появилось позднее, на материале Голландии этот рубеж датируется второй половиной XVIII в.

Большинство обнаруженных дневников периода Гражданской войны принадлежит к категории контекстных. Событие в данном типе текста важнее чувств, а тем более анализа и самоанализа. Крайне любопытен дневник уже упоминавшегося красноармейца Алексея Долгобородова, воевавшего на Важском фронте в Архангельской губ.3. Там описаны события летаосени 1919 г., происходящие вокруг автора и влияющие на его судьбу. И даже на этом информационном уровне незамысловатый текст простого деревенского парня поясняет многие из реалий того времени. 18-летний Алексей пошел в армию добровольно, потому что лишился родителей, рассчитывая в армии найти опору и поддержку. Он описывал свои текущие занятия, перебои в снабжении, и как он с разрешения командира ходил в деревню работать за продукты, и как без всякого понукания садился вечерами вокруг костра и до утра с товарищами по роте говорил «серьезно о будущей нашей жизни и как жили раньше при царизме, разбирались в политических вопросах»4. Запись за 21 июля 1919 г. показывает влияние на крестьянское сознание некоторых форм пропаганды. Весь день у Алексея было хорошее настроение, потому что накануне выдали папиросы. Но ночью после митинга, на котором говорили о религии и боге, ему не спалось и стало «очень скучно», а он все думал, что некому о нем позаботиться, «хотя бы поддержкой продуктами». Парень, воспитанный с убеждением, что за него Боженька молится, вдруг почувствовал себя одиноким и брошенным.

Как видим, сама структура и тематика дневниковых записей может стать основой для более широких обобщений.

Автор анонимного дневника офицер Сумского гусарского полка5 заносил в тетрадку половинного формата из тонкой папиросной бумаги записи типа путевых заметок, рожденных желанием сохранить впечатление и мелкое событие, ценное только и именно тем, что оно случилось с автором дневника. Никаких раздумий, откровенностей. о Несмотря на кажущуюся низкую информативность таких дневников, они многое рассказывают о личности автора: это образованный офицер, но не интеллектуал, лояльный, но высокомерный. Судя по кругу общения и месту службы – аристократ. Он не описывает быт, он выше этого, он описывает «случай». Примечательно, что он использует элементы новой орфографии; отказался от твердого знака в конце слов, оканчивающихся на согласную, но продолжает писать отмененные декретом буквы – «ять» и і – «и десятиричное», явно автоматически, т.к. иногда опускает их в соответствии с новыми правилами. Полностью отсутствует «фита».

Чувствуется опыт проживания в большевистской Москве с февраля по июль 1918 г.

Среди бумаг Евгения Архиповича Лучко (1898-1941?), есаула 1-го Кубанского пластунского батальона, сохранился и его небольшой дневник за декабрь 1918 г. – январь 1919 г.6. Режим жизни солдат, предстающий со страниц его дневника, характеризуется сочетанием рутины и неослабевающего напряжения.

«Дневник похода Добровольческой армии. Первый и 2й Кубанские походы. С 9/II – 16/Х 1918 г.», подписанный А.

Моллером7, мало рассказывает о боях. Более всего в нем слов о хозяевах квартир, на которых пришлось останавливаться, о еде, которую удалось найти. Записи в дневнике такого рода: «1 апреля. Утром в 6 ч. убит Корнилов разрывом снаряда в хате, в которой он пил чай. [...] Едем в поле. Летают майские жуки.

Командование принял Деникин»8. Запись от 22 марта 1918 г., ст. Новодмитровская: «На площади выстроены 4 виселицы – кого-то будут вешать». В дневнике есть намеки и на иные интересы, кроме военных и чисто бытовых. Записи типа «Вечером была M-me Адамович» или «Вечер провел с Френкель» означают, что Моллер ходил к проституткам. В августе 1918 г., когда уже казалось, что история большевистской революции идет к закату, Моллер принялся за осуществление коммерческого проекта – организации торговли в Ростове и Новочеркасске шампанским из Абрау-Дюрсо9.

С началом 2-го Кубанского похода меняется атмосфера дневника. Описания боев 1918 г. становятся более многословными и подробными. Это понятно и объяснимо: война понемногу теряет партизанские черты, офицер начинает обретать почву под ногами. Преображается идея дневника: из фиксирующего события для собственной памяти он превращается в «памятник времени». Как-то подспудно предстает желание Моллера оставить нечто для истории, для потомков. Свои переживания, на которые и так скуп автор, он не доверяет бумаге уже совершенно. Персонажами дневника становятся исключительно сослуживцы; исчезает обывательское население, хозяева квартир и хуторские девушки, также как и противник, – к Моллеру вернулось ощущение боевого механизма.

Исповедальные дневники, как правило, пишут люди, для которых свойственно трепетное отношение к своему внутреннему миру. Цель записей не только привести в порядок собственные мысли и чувства, но и вступить в мысленный диалог с кем-то значимым. Степень «готовности» информации в дневниках такого типа существенно выше, но становится более актуальной реконструкция мотивации автора. Как правило, материала для вынесения суждения в источниках такого типа достаточно.

Ярким примером текста исповедального характера являются письма-дневники генерала Ивана Георгиевича Эрдели (1870-1939), хранящиеся в Центре документации новейшей истории Ростовской области в виде двух копий – машинописной и рукописной10. Судьба подлинника пока неизвестна. Возможно, что его состояние стало плачевным еще в 1920-е гг., о чем сообщают сопутствующие документы. Тот факт, что эти тексты использовались в качестве источника в 1920-1950-х гг. советскими историками Н.Л. Янчевским и В.Т. Сухоруковым, свидетельствуют о том, что эти весьма информированные авторы питали к ним доверие.

Это документ редкого жанра. С одной стороны, это ведущийся синхронно событиям жизни дневник, с другой – письма, предназначенные для чтения другим человеком и обращенные к нему. Генерал делал записи в толстых тетрадях, которые отсылались с оказией Марии (Маре) Константиновне Свербеевой (1870-1963), женщине с которой у него был длительный роман.

Круг содержащейся в них информации исключительно широк:

от описания событий военно-политической жизни до подробностей интимных переживаний и физического состояния генерала.

Причиной этого было его стремление сохранить с Марой Свербеевой состояние духовного единения, которое и он, и она очень ценили.

Ошибочно приписан А. Моллеру дневник другого белого офицера, имя которого осталось неизвестным11. Текст документа имеет другой характер: если записи Моллера – это типичный контекстный дневник; то тексты Псевдо-Моллера относятся к исповедальному типу личных записок. Так вышло, что все его родные оказались далеко, по-видимому, в Киеве. Образовавшийся вакуум и вызвал появление многих глубоко личных сюжетов дневника, например, сюжеты об участии в боях под Армавиром летом 1918 г. и о том, как оставляли в поле еще живыми раненых товарищей12. По-видимому, покинутые раненые беспокоили совесть автора. Рассказ о них на страницах дневника – единственный им памятник, возможный в тех условиях.

В образованной среде дневник считался одним из этапов социальной инициации. Примером такой оценки может быть обмен мнениями между императорской четой в январе 1916 г.

Александра Федоровна писала мужу, что наследник принял решение вести дневник. Царь одобрил начинание: это научает ясно и кратко выражать свои мысли13. Другой внимательный родитель профессиональный революционер Прокопий («Алёша») Джапаридзе наставлял дочь Люцию: «Знаешь, что, Люция, так как я далеко от тебя и в письмах не успеешь мне всего сообщать, то заведи дневник, скажи маме, чтобы она купила такую тетрадь, записывай в этой тетради, что твое внимание будет привлекать – из жизни в школе, дома, о книгах, которые ты будешь читать и т.д. Мама объяснит, о чем писать. Каждый день у тебя не будет времени, а может и не о чем [писать], но в 3 дня раз, ну, наконец, в неделю раз 1 раз [пиши] непременно. Ну хоть по воскресеньям обязательно, приеду[,] прочту[,] и получится так, что как будто я все время был с тобой»14.

Русский образованный слой в обязательном порядке вел дневники, не отказываясь от этой привычки в экстремальных условиях и делая записи о событиях, не подходящих для занесения в личный дневник, да и для записи вообще. Находясь в рядах антибольшевистских вооруженных формирований, белогвардейские офицеры не бросали свои дневники. Командир красно-зеленого отряда, вошедшего в Новороссийск в марте 1920 г., увидел на улицах города не только брошенное оружие и развороченные чемоданы: «…Везде пестрели листки изорванных дневников»15. Он и прежде часто находил дневники у пленных и убитых офицеров и с иронией высказался по поводу этого обычая: хотят показать себя культурными людьми. Член Донского областного революционного комитета А.А. Френкель упоминал в 1925 г., что в 1918 г. он читал бумаги, оставшиеся после смерти атамана А.М. Каледина, что-то вроде личных записок, но дальнейшая их судьба неизвестна16. Уцелела лишь малая часть личных архивов офицеров-белогвардейцев. Некоторые хранятся в коллекции Русского заграничного исторического архива17. Большая часть из них принадлежит оберофицерам и представляет собой записки в полевых книжках, сделанные карандашом. Дневники чиновников, даже относящиеся к периоду войны, сделаны на бумаге делового формата.

Следует отметить, что эти рукописи крайне трудно поддаются прочтению. Авторы писали неразборчиво, может быть таким образом пытаясь избежать постороннего внимания в случае, если их записи попадут в чужие или даже враждебные руки. Примером такого рода могут быть дневниковые тетради одесского акцизного чиновника В.С. Маркова18. Те из них, что относятся к периоду его пребывания дома, в Одессе, написаны достаточно разборчивым почерком. Но те, которые он вел в период работы в финансовых структурах Добровольческой армии, находясь в 1919 г. в Екатеринодаре и Ростове-на-Дону, представляют собой вязь из мелких шришков, совершенно неотличимых друг от друга. Хотя графологи сказали бы, что такое изменение почерка свидетельствует о нервозности человека.

Заявление З.Н. Гиппиус «Вести дневник в Совдепии – вещь исключительная» не совсем справедливо19. Среди большевиков, которые вели в те годы дневники, можно назвать красноармейца 156-го полка 6-й армии Алексея Долгобородова20; жену красного командира Клавдию Гулину-Епихову21; комиссара 38-го Рогожско-Симоновского советского полка Сергея Измаиловича Моисеева22; кавалера ордена Красного знамени и начальника одной из кавалерийских дивизий армии Дальневосточной республики Н.Д. Томина, который начал вести дневник, работая приказчиком галантерейного магазина в с. Куртомыш, и продолжал до самой своей гибели в 1924 г.23. Осетин Р.Б. Битемиров, рабочий завода, в дни офицерского мятежа во Владикавказе стал вести дневник, который не уцелел, но это помогло ему сохранить в памяти многое из тех событий24. Сотрудник Астраханской чека при Г.А. Атарбекове Иван Дудин, бывший балтийский матрос, заболев малярией, развлекался во время болезни тем, что записывал какие-то пропущенные события в свой дневник25. Его близкий товарищ Тимофей Отраднев, погибший в июле 1919 г. в Ленкорани, также вел дневник. Как отмечал на собрании участников Морской экспедиции Кавкрайкома 29 января 1932 г. Ян Лукьяненко даже за тот день, когда Отраднев погиб, имеются записи в его дневнике. Например, о том, что посланная к муганцам парламентерша промерила ногами расстояние до маяка, чтобы скорректировать огонь.

Этот дневник затем был передан в Кавкрайком26.

Причина существования дневников представителей так называемых низших слоев состоит, по мнению С.Я. Вольфсона27, в том, что наряду с интеллигенцией как особой социальной группой в каждом классе существуют «интеллигентские прослойки», состоящие из «умственно-квалифицированных» членов данного класса.

Письма – наиболее редкий тип источников личного происхождения применительно к периоду Гражданской войны.

Условия жизни не давали людям возможности накапливать их в личных архивах. Но и то, что обнаружено, вносит свою лепту в дело сбора информации о побудительных мотивах действий в условиях внутригражданского конфликта и о том, какие реальные человеческие типы скрываются за шаблонными персонажами «кадет», «белогвардеец», «комиссар», «красный командир» и пр. Письма, адресованные близким людям, один из самых информативных источников, дающих информацию об удивительном разномыслии людей, которые принимали внешне, казалось, похожие решения.

Содержание писем из частной переписки кроме богатой информации о бытовой стороне жизни разных слоев общества, характере дружеских и внутрисемейных отношений дает возможность анализировать их с точки зрения дискурсивного метода для выяснения скрытой информации о ценностных ориентирах и мотивах поступков людей, а также для определения конкретно-исторического содержания понятий, используемых в другом смысле и контексте в современном языке.

Часто письма случайно попадаются среди бумаг различных учреждений. По-видимому, в связи с тем, что не могли быть получены адресатом. Так, например, среди штабной переписки Терской группы Красных повстанческих войск найдено письмо, написанное женой офицера-моряка из Севастополя.

Мужа она называла Костя, и из письма было понятно, что ранее он служил на Каспийском море. Женщина описала своим друзьям обстановку в Севастополе и условия службы в Черноморском флоте белых. Работа с базами данных по офицерам флота позволила предположить, что это письмо жены капитана 1-го ранга К.К. Шуберта. Судя по всему, человек, который вез это письмо в Порт-Петровск, попал к красно-зеленым, потому оно и оказалось в штабных архивах.

Другой тип архивных фондов, где могла отложиться переписка времен Гражданской войны, это личные дела или фонды, сформированные в начале 1920-х гг. Бумаги, брошенные белогвардейцами при отступлении, в крайне небольшой доле все же попадали в архивохранилища. Такого рода документы встречаются в архивах Ростова-на-Дону и Краснодара как местах эвакуации деникинской армии. В архивы передавали свои документы лица, направляемые на службу в другие части СССР, и они таким образом пристраивали свои личные архива, поскольку были убеждены в их ценности для истории революции. В фондах, даты создания которых относятся к более позднему периоду, мы писем не найдем, там в основном мандаты, официальные характеристики, рукописи воспоминаний. Письма специально не сдавались в архив, поскольку они могли скомпрометировать своего владельца опасными знакомствами и дружескими связями.

Примером может служить дело с личной перепиской Михаила Павловича Донецкого. В нем отложились документы 1917-1923 гг. Среди адресатов Донецкого можно обнаружить, например, С.В. Коссиора. А одно из писем Донецкому начинается словами «дорогой Мишель!». Письмо датировано 20 сентября 1919 г. Автором его был начальник 1-й Донской дивизии М.Ф. Болдырев. Поводом к письму был конфликт с одним из сотрудников Особого отдела Южного фронта Н. Поповым.

Кроме информации о особенностях столкновения интересов в краснокомандирской среде там представлены точки зрения Болдырева на советскую работу среди казачества и роль таких органов как особые отделы и чека: «Особые отделы и Ч.К. сейчас, как никогда, нам необходимы. Мы переживаем наиболее критический момент существования Сов. Власти Р.С.Ф.С.Р.

[…] На них лежит чрезмерной важности работа и это должен сознавать каждый трудящийся. Там должны быть сотрудники кроткие, как голуби, мудрые и решительные, как змеи»28.

К документам личного происхождения синхронного характера стоит отнести и черновики статей. Между первым вариантом статьи и опубликованным текстом, если статью принимала к публикации редакция какого-либо издания, может быть большая разница. Человек берется за перо в состоянии крайнего возбуждения, вызванного внешними вызовами. То, что он пишет в этот момент, крайне интересно. С другой стороны, черновики статей отражали те идеи, которые человек хотел передать другим как программу массового действия, поэтому не стоит их содержание полностью относить к истинным мыслям и чувствам автора. К какой из сторон спектра близко содержание текстов, предназначенных для печати, может показать только комплексный анализ самих документов и исторического контекста их создания.

Иван Дмитриевич Попов, член Донского отдела Союза русского народа, оставил после себя ворох черновиков статей в крайне правую газету «Ростовский листок», датированных 1910-ми гг. Они свидетельствуют, что фигура обличителя общественных пороков с опорой на авторитет организации придавала чиновнику IX класса, каким был Попов, смелость безоглядно критиковать влиятельных лиц города и области, компенсируя таким образом свое личное скромное положение29.

Несмотря на сугубо личный характер оголтелой классовоэтнической агрессивности маленького человека, бумаги Попова выразительно представляют степень социальной напряженности в последнее предреволюционное десятилетие. Вектор ненависти не важен, существенно то, сколько непримиримых конфликтов скрывалось в многослойной толще российского социума. Социальное негодование имело не только левую, но и ультраправую окраску.

Черновики статей генерала В.А. Ажинова, посла Дона при Кубанском правительстве, помогают ответить на вопрос, что стояло за разговорами о независимости Дона при атамане П.Н.

Краснове. Его взгляды на этот вопрос в равной степени совмещают в себе государственнические и автономистские ценности30. Он активно публиковался в печати, и очевидно, что его мысли находили отклик у аудитории.

Протоколы армейских собраний, хранящиеся как в Военно-историческом архиве, так и в других архивах ясно показывают характеристики комбатантской среды, круга волновавших ее проблем, приемы влияния на нее, использовавшиеся командным и комиссарским составом. К исследованным в ходе выполнения проекта относятся документы частей Саратовского и Черноярского укрепрайонов, Латышской стрелковой дивизии, Терской группы Красных повстанческих войск, отдельные документы армейских структур, собранные в фонде редакции «Гражданская война в СССР».

Примечательны внутренние документы провинциальных советских учреждений и, прежде всего, уездных исполкомов. В них в отличие от волостных проявлялась реальная активность, кипели страсти, сталкивались интересы. Уровень грамотности сотрудников был достаточным, чтобы отразить это на бумаге.

При этом в уездных документах еще нет той заформализованности, которая быстро приобрелась губернскими структурами.

Провинциальная бюрократия ранней советской эпохи интересна тем, что именно с ней имеет генетическую связь последующая советская действительность. Если сравнивать советские центры и русскую провинцию, все разнообразие региональных форм провинциальной власти, устанавливавшихся при участии большевиков, то окажется, что накал борьбы уменьшался по мере удаления от политических центров. Исследованные документы ряда уездных центров Псковской, Астраханской и Царицынской губерний показывают отношения зарождающейся советской бюрократии и населения, структуру сотрудников уездных учреждений, их манеру работы, формы проведения досуга, особенности возникавших конфликтов.

В связи с информативными особенностями синхронных источников нами собран материал, касающийся содержания прогностических ожиданий людей в годы Гражданской войны;

оценки ими своего окружения и противной стороны конфликта, а также о союзниках; непосредственных реакций на собственные победы и поражения; выявление тех усилий, которые предпринимал отдельный человек для влияния на события (в деферативных источниках они, разумеется, всегда выглядят преувеличенными).

Есть ряд вопросов, которые совершенно по-разному предстают из синхронных и деферативных документов. Среди них – содержание прогностических ожиданий; оценка окружающих, в т.ч. и соратников; мотивационная составляющая борьбы; содержание воинской жизни.

В деферативных источниках, а это, прежде всего мемуары, запечатлена стершаяся и заново написанная, точнее откорректированная индивидуальная память31. В критике их содержания важно учитывать мотивы и обстоятельства формирования этой «обновленной» памяти. Учитывая психологические аспекты человеческой памяти, мы обращаем внимание на процесс очищения при переводе информации из краткосрочной памяти в промежуточную (буферную), а затем уже и в долговременную. Механизмы перемещения информации напрямую связаны с качествами личности человека и ее мотивационной составляющей.

Деферативные источники в значительно большей степени, чем синхронные, испытывают влияние внешних по отношению к непосредственным впечатлениям факторов, главным из них является влияние последующего жизненного опыта и знание «конца истории». Это влияет и на отбор фактов, и на их интерпретацию. В мемуарах в отличие от дневников присутствует категория памяти – изменчивая стихия, избирательная и непредсказуемая. В мемуарах фиксируется переосмысленное прошлое; человек решает, что достойно забвения, а ретроспективные оценки могут быть в высшей степени обманчивы. Работают и «фильтры самоцензуры»32. Они слабее ближе к дате события, когда автор еще эмоционально не остыл, не создал свой миф события.

Письма, жалобы и автобиографии, направлявшиеся в центральные и местные государственно-административные органы в 1920-1930-е гг. ветеранами Гражданской войны, включают в себя куски мемуарного характера, которые, испытывая влияние общего контекста документа, часто имеют высоко экспрессивный характер, содержат выразительные примеры и оценки революционных и военных событий33.

Центрами, куда стекались письма рядовых граждан, были редакции газет и журналов, канцелярии учреждений, где работали популярные в стране лица34. Ветераны революции и Гражданской войны писали в комиссии помощи демобилизованным комсомольцам и бывшим красным партизанам при исполкомах различных уровней (1920-1935). Изучению информационного потенциала этих учреждений была посвящена монография одного из соавторов35. Исследователь истории латышских красных полков Видсуд Штраус также обратился к фондам, образованных деятельностью этих комиссий. Темой его будущей монографии будет судьба репрессированных латышей, в связи с чем он рассматривает параллельно и сравнивает их автобиографии, поданные в районные комиссии, и показания, данные во время следствия.

В фондах комиссий мы находим тексты, содержащую фактуру по истории Гражданской войны, потому что составление автобиографии и описание собственного участия в борьбе было важным условием получения удостоверения красного партизана. Далеко не каждое дело из десятков фондов по стране, связанных с деятельностью этих комиссий, может содержать ценную информацию о настроении и поведении людей в период войны, отражать специфику мировоззрения активных участников революции и Гражданской войны. Тут отчетливо проявляются личностные качества конкретного ветерана.

Большинство следовали инструкциям, не стремясь или не умея сделать свой рассказ шире, чем сухой перечень дат и событий.

Но встречаются по-своему талантливые люди, которым удавалось запечатлеть на бумаге яркую картину прошлого, в которой отражалась их память о своих страхах и надеждах, удивлении и боли. Не прослеживается зависимость между авторами личностно окрашенных автобиографий и уровнем образования, социальным происхождением, местом жительства или профессией. Конечно, чтобы написать пространную автобиографию, нужно было уметь писать, но на этом зависимость прерывается.

Встречались тексты, написанные чудовищным языком, но их автору удавалось передать всю гамму обуревавших его чувств и воспоминаний.

По установившейся с самого начала работы «партизанских» комиссий традиции лучшим подтверждением участия в борьбе за советскую власть считался рассказ о наиболее памятных ветерану событиях Гражданской войны, по которым члены комиссии могли вспомнить его самого и удостовериться в том, что он – настоящий участник революции. Поэтому в документах архивных фондов, образованных этими комиссиями, много ярких описаний революционных и военных событий, полных неожиданных деталей и достоверных образов.

В первые годы работы комиссий ветераны, претендующие на «партизанские» документы, писали пространные автобиографии с упоминанием имен командиров и однополчан, с описанием боевых эпизодов, которые запомнились и могли остаться в памяти у многих. Источники этого периода наиболее информативны, однако они количественно уступают фондам комиссий, образованным в 1930–1935 гг. После 1930 г. в деятельности комиссий произошли не только унификация делопроизводства, но и формализация отношений с ветеранскими слоями:

поступавшие бумаги характеризовались сухим, выхолощенным содержанием. Уходит мотив тягот и страданий, появляются наигранный пафос и речевые штампы, сюжет выстраивается под влиянием известного исхода событий: «…Выиграли сражение конечно наши»36. Но и в этот период встречаются, хотя и реже, искренние и подробные повествования о пережитом в дни Гражданской войны.

Главная цель работы комиссии подчас сужала содержание записей ветеранских рассказов. Важно было зафиксировать факт участия соискателя «партизанской» книжки в красногвардейском или краснопартизанском отряде. На собрании политкаторжан 1931 г. при Днепропетровском истпарте выяснилось, почему протоколы собраний по проверке красных партизан такие лаконичные: Истпарт, в контакте с которым работала местная «партизанская» комиссия, решил сэкономить на стенографировании, запись вел секретарь, который едва успевал записывать фамилии и несколько сказанных фраз. Как выразился выступающий старый большевик: уплыло много ценного материала. Откликнувшийся на это замечание некто Цуканов вспомнил незаписанный рассказ о том, как повешенный спасся, потому что его веревку пробила случайная пуля37.

Наиболее полно в этих документах представлена информация в отношении сложившихся в Красной армии горизонтальных и вертикальных связей; причин популярности или непопулярности командиров и комиссаров; о мотивации своего участия в революции и Гражданской войне; о роли в ней различных социальных и этнических групп; а также сведения о событиях Гражданской войны, рассказ о которых часто сопровождался сообщением совершенно неожиданных фактов.

Некоторая часть документов из фондов «партизанских»

комиссий тяготеет к стандартизированной форме: к концу 1920х гг. стали вводиться унифицированные формы анкеты красного партизана и анкеты-рекомендации. Эти фонды являются серийными источниками, поэтому они не могли не быть подвергнуты изучению с помощью количественных методов. Благодаря информации, заключенной в таких анкетах, можно реконструировать социальный облик слоя сражавшихся за советскую власть; выявить повторяемость наиболее интересных фактов из жизни бывших красных бойцов, обнаружить типичность и частотность их представлений о смысле их участия в войне.

Даже у архивных работников фонды «партизанских» комиссий оказались скомпрометированными теми конфликтами, которые бушевали в партизанской среде. Нередки были разоблачительные письма по адресу других ветеранов. На собраниях звучали разоблачения. В 1932 г. участник Особой морской экспедиции Кузнецов возмущался, что некий Марин имеет партизанскую книжку, и рекомендацию ему подписал Лаповец, один из самых заслуженных «бензинщиков». Спрошенный об основаниях одобрения заявления Лаповец стал оправдываться: я такой – не могу обидеть, как дал ему и сам не знаю; подписал, думая, что военком не утвердит. После допроса с пристрастием, устроенного Кузнецовым Марину на «чистке» красных партизан, тому пришлось признать, что в 1918 г. он работал в союзе водников, что он сотрудничал с Центрокаспием, выполнял какие-то поручения в Форт-Александровском и даже получил крест от Л.Ф. Бичерахова. Присутствующие подтвердили, что все это так, но позже Марин работал и с Кавкрайкомом, был членом райкома в 1919 г. И таких «вертунов», как их называли «твердые» ветераны, было немало, что вызвано спецификой политических процессов в Закавказье. Здравомыслящие в 1920-е гг. это понимали, но в 1930-е это уже не стало аргументом. И «твердые» любили подчеркивать, что многие из соискателей примкнули к большевикам «от некуда деваться»38.

Объективной причиной отрицательных отзывов были зигзаги в боевой судьбе соискателей звания красного партизана.

Достаточно типично переход из одного вооруженного отряда в другой; только спустя годы одни считаются красногвардейскими, другие анархическими, бандитскими, и тогда человек получал отвод. Реплика с места в защиту одного такого «политически незрелого бойца»: «Дело в том, что та дисциплина, которая существовала тогда в Красной армии, нам всем известна. Определенного устава, который диктовал, что этого нельзя сделать, а это можно – не было»39. Таких было немало, кому не повезло с установленной Истпартом политической ориентацией отряда.

Воспоминания участников революции и Гражданской войны обычно собраны в фонды Истпарта и в специальные коллекции воспоминаний, которые формировались уже в послесталинский период.

Представление о том, что частные впечатления от войны крайне важны, сложилось еще в годы Первой мировой войны.

На имя популярного русского мыслителя Василия Розанова в 1915 г. пришло письмо от женщины, предложившей начать сбор копий писем с фронта для последующей их публикации, что было им горячо поддержано. Эта идея имела хождение и в годы Гражданской войны. Сразу после штурма Чонгарских укреплений М.В. Фрунзе предложил собрать «письма» красноармейцев 268-го полка 30-й стрелковой дивизии, которая в ночь на 11 ноября вела бой у Сивашского железнодорожного моста.

Они были изданы в брошюре «На Врангеля!» (1933) и в сборнике «Перекоп» (1941), выпущенном Главной редакцией «Истории гражданской войны в СССР». И получился потрясающий рассказ с живыми нервами, страхом и ненавистью, с несуразицей, тяготами и хаосом фронтовой жизни. Следует отметить, что публикованные в том же сборнике дневники комиссаров носили явные признаки позднейшего редактирования.

5 мая 1920 г., через неделю после прибытия пяти советских бронепоездов на бакинский вокзал на общегородской конференции АзКП Саркис Саркисов предложил издать брошюру об истории борьбы бакинского пролетариата, что было с энтузиазмом поддержано40.

После образования Истпарта он стал главным резервуаром революционной мемуаристики. Этот орган сохранения коллективной памяти был образован в августе 1920 г. и занимался собиранием, научной обработкой и изданием материалов по истории Коммунистической партии и Октябрьской революции.

Была создана сеть местных Истпартов, которые объединяли вокруг себя ветеранские круги, собирали и хранили документы, вели просветительскую работу, объясняя значимость всякой информации о начальной истории советской власти. В первые годы работа местных бюро Истпарта практически не регламентировалась, поэтому ранние поступления в эти фонды отличает непосредственность и эмпатичность. Со времени слияния с Институтом В.И. Ленина в 1928 г. материалы Истпарта меняются в сторону усиления формализации41. Сеть местных Истпартов в течение последующих лет была сокращена, крупнейшие из них были преобразованы в научно-исследовательские институты истории партии.

Региональный истпартовский орган – Институт истории КП Азербайджана им. С. Шаумяна – был открыт в 1928 г. в ознаменование 10-летия расстрела 26-ти бакинских комиссаров.

Секретарь ЦК КП(б) Азербайджана Левон Мирзоян в своем докладе по случаю открытия института назвал его задачей организацию воспитательной работы среди уклонов партии, за возвращение колеблющихся на правильные большевистские позиции. Вторая задача – борьба против национализма в рядах самой партии. Но главное: не дать забыться героическим страницам истории партии; т.к. работа республиканского Истпарта в предыдущие годы не чувствовалась. А партийному молодняку, как выразился оратор Плешаков, нужно напоминать о славном прошлом42.

Истпарт становится частью государственной машины по организации памяти, от его вердикта зависит многое в судьбах отдельных людей и целых коллективов. Наметившаяся на рубеже 1920-1930-хх гг. идеологическая и концептуальная зависимость воспоминаний от официальной версии событий завершилась качественным перерождением этого типа текстов. Они лишались оригинальности, стали выглядеть как писанные под копирку. О характере их перестройки хорошо говорит рекомендация, прозвучавшая на одном из собраний в 1925 г.: «Затем мы поговорим о характере тех воспоминаний, которые следует каждому товарищу сделать в своем клубе для того, чтобы наши воспоминания имели, так сказать, систематический, организованный характер, потому что часто бывает так, что вскрывают и рассказывают совершенно ненужные детали»43. Как видим, тенденция зародилась еще раньше.

В документах, чем они ближе к 1935 г., тем сильнее начинается прослеживаться закономерность, что наиболее достоверные воспоминания и выступления на вечерах ветеранов чаще критикуются и выбраковываются представителями Истпарта.

На стенограмме выступления Алая Байрамова стоит пометка:

выдает себя за большевика, поэтому с его воспоминаниями следует обращаться осторожно. Подписано: Эминбейли44. Байрамов, член правого крыла партии «Гуммет», тем не менее, был точен в своем рассказе. Председатель добивался от него, какой была возглавляемая им организация – большевистской или меньшевистской? Байрамов говорит, что в 1904-1905 гг. этих слов никто не знал, о делении стало известно только в 1906 г., а определенно разделились только в 1917 г. Председатель тут же возложил вину за то, что массы не знали о различиях между меньшевиками и большевиками, на самого Байрамова как руководителя секции «Гуммет». В этом выступлении зафиксировалась важная тенденция в жизни революционных организаций:

низовые функционеры ориентировались на лидеров, с которыми у них существовали личные контакты. Когда Байрамова попросили определить свое место в политической палитре, он сказал, я был там, где был Ерзнкян45.

Выступление Раевского, сотрудника Института истории партии им. Шаумяна, относящееся к 1934 г. объясняет, почему сотрудников его учреждения раздражало наличие противоречий в воспоминаниях старых большевиков: перед институтом была поставлена задача создания двухтомника по истории АзКП, для которого была важна точная оценка событий и политической ориентации действующих лиц46.

На истпартовские диспуты оказала влияние атмосфера внутрипартийных дискуссий и постоянного размежеваний и перегруппировки сил. Деление на «мы» и «они» сильно не только в воспоминаниях бакинских большевиков, но и украинских ветеранов. И.Г. Жуковский (Мирон Трубный), выступая, подчеркнул, что екатеринославские рабочие никогда не имели местнических настроений. Здесь он намекает на то, что луганские ветераны держат себя так, как будто в стране было только два центра революции – Петроград и Луганск47.

В 1930-1940-е гг. количество опубликованных и рукописных мемуаров сократилось. Становилось ясно, что писать воспоминания – дело опасное: никто не может гарантировать, что выведенный в качестве боевого товарища персонаж завтра не окажется врагом народа. При описании прошлого нужно было чутко реагировать на настоящее. Матильда Булле, направила вслед за автобиографическим очерком, написанном по заказу редакции «Истории Гражданской войны в СССР» для сборника «Женщина в Гражданской войне на Северном Кавказе», письмо, в котором потребовала исключить из текста упоминание о Мдивани как о близком сотруднике Кирова, «ведь он оказался сволочью»48. В свою очередь очерк о Булле не вошел в книгу, вышедшую в 1938 г., поскольку к тому времени она была арестована и возможно уже расстреляна.

И Истпарт, и комиссии помощи демобилизованным красноармейцам и красным партизанам работали в контакте. Сотрудница Института им. Шаумяна Альма Вильмут обмолвилась на вечере воспоминаний участников бронепоезда №2 в 1933 г. о заинтересованности ветеранов в результатах обсуждения прошлого: после того как стенограмма будет готова, и товарищи удостоверят, что такой-то действительно был участником, то на основе этой справки бюро красногвардейцев может восстановить в правах красных партизан49.

В послевоенное время ветеранские мемуары все больше стремились (в меру понимания каждого из авторов) соответствовать главному историко-партийному тексту «Краткому курсу истории ВКП(б)».

Переписка двух старых большевиков К.А. Лаврушина и Игнатова за 1949 г. показывает вектор «исправления» ветеранских мемуаров. И так невообразимо официозные воспоминания Лаврушина по мнению Игнатова недостаточно полно отражают процесс оформления большевистской организации на Брянском заводе в Екатеринославе в 1911-1916 гг. Он рекомендует старому товарищу описать создание ячеек в каждом цеху, работу среди молодежи, сбор библиотеки нелегальной марксистской библиотеки50, установление связей с другими ячейками и партийной организацией города. Предавшись «воспоминаниям» о партийной жизни в те годы («…Был руководящий орган, партийный комитет Брянского завода, комитет через своих членов проводил организационную работу в цехах, и мы в комитете, в котором я состоял, знали, в каком цеху сколько у нас сил и как велико их влияние на остальную массу рабочих…»), Игнатов все же упомянул и реальное содержание рабочего движения на екатеринославских заводах, которое вращалось вокруг больничной кассы51.

Воспоминания П.М. Кращенко, датированные 1949 г., содержат удивительные вещи. Повсеместно в период до революции 1905 г. имеются нелегальные организации РСДРП, рудничные ячейки руководят аграрным движением в деревне. Кращенко описал, как осуществлялось лично им такое руководство: он трубил в охотничий рог, и крестьяне по его сигналу выезжали на помещичьи поля, делали потравы, косили чужое сено и пр.

Причем никто не знал, кто дает сигнал!! Дальше еще интереснее: «В 1915 г. на фронте в Австрии мною была налажена связь с подпольными социал-демократическими организациями Австрии. Почти все время при переходе из одного города в другой я всегда доставал явку в тот город, куда мы направлялись, а часто по две-три явки одновременно, так как трудно было определить, куда часть направляется». На одну явку, к некоему профессору Морозу, он явился в женском платье52. Человек явно страдал не только провалами в памяти, но и расстройством мышления.

В эпоху «оттепели» появляются рукописи вызывающие интерес и внушающие доверие. Неоднократно авторы воспоминаний, написанных в конце жизни, подчеркивают свое стремление изложить все предельно точно. В этом они видят свой долг перед умершими товарищами. Осетин Б.Б. Худалов написал в сопроводительном письме к своим воспоминаниям: «Я считаю что история, это святое дело, и там не должно быть ни одной соринки… и за неправильное сочинение истории наше потомство нас будет проклинать», а в заключении подчеркнул:

«Написал своей рукой и только своими соображениями. Даже без всяких записок и через тысячу лет нельзя забыть все ужасы гражданской войны»53. Движения мысли и понимание происходившего, изложенные в них, оставляют впечатление «реликтовых» образов памяти, бережно хранимых как частица собственной идентичности. Такие воспоминания входят в состав базовых черт личности.

Вторую тенденцию того периода составляло никуда не девшееся давление идеологических стереотипов сталинского времени, а также стремление подогнать под шаблоны собственную память. Некий Захарченко продемонстрировал на собрании старых коммунистов Днепропетровска в 1956 г., как можно избежать в рассказе таких моментов прошлого, на которые утвердился ортодоксальный взгляд, но личные воспоминания ему не соответствуют. Он, уходя от освещения подпольной работы в предреволюционный период, сказал, останавливаться не буду, т.к. каждый здесь представляет, как проводилась в то время политическая работа54.

Столкновение реальной памяти и нормативной рождало наивные вопросы. В 1956 г. Линев, председательствующий на собрании старых коммунистов Екатеринослава, назвал среди вопросов из истории рабочего класса города 1917 г., которые остаются туманными, роль фабрично-заводских комитетов в формировании отрядов Красной гвардии. Об этом писал сам В.И. Ленин, почему же это не просматривается по ветеранским мемуарам нашего города? Выступавший на этом собрании ветеран Пугачев так и не смог проследить связь ФЗК и отрядов Красной гвардии. В итоге старые коммунисты посчитали нужным обратиться к историко-партийным структурам: мы много путаем, нам нужна программа, чтобы правильно изложить и сделать правильные выводы55. Подкрепить примерами тезис вождя было действительно трудно, ведь в екатеринославских ФЗК было засилье меньшевиков.

Методы работы с текстами ветеранских мемуаров предполагают понимание особенностей их авторов. Во-первых, надо «освоить» язык автора. Петр Иванович Бицюк описал перипетии, которые пережил будучи советским работником: «А с Новоукраинки при наступлении махна и Шкуро амегрировал до Бобринска»56. Расстояние между населенными пунктами составляло 50 км. Нередки в текстах произвольно использующаяся терминология и описание загадочные событий. Т. Каймазова обрисовала процесс организации Красной гвардии в 1917 г. в Грозном, свое участие в отряде, названный партизанским. Противник, с которым велись бои, она называла белой бандой. При этом она различала «белую банду» и армию Деникина57.

Во-вторых, овладеть приемами реконструкции исторического контекста воспоминаний.

С большим трудом особенности авторы «партизанских»

мемуаров ориентируются, с вооруженными силами какой власти они сражались. Не меньшую сложность представляет определение части, в которой служил ветеран. По словам одного из бывших красноармейцев Антоненко, в регулярной Красной армии бойцы редко знали имена командиров выше полка (1931)58.

Это очень ценное замечание, поскольку отмечает отчуждение командного и рядового состава, которое пришло на смену плотных личностно окрашенных отношений между выборными командирами и бойцами в отрядах партизанского типа.

Постепенно формируется умение читать между строк и видеть смысл в кажущейся путанице сюжетов. И тогда многое удается расшифровать. Например, Цыганин в рассказе об образовании красногвардейского отряда упоминает о борьбе с мелкобуржуазным населением Екатеринослава, которая сопровождалась перестрелками. Внимательное чтение протоколов ветеранских вечеров в 1920-1930-е гг. позволяет предположить, что реальная подоплека его рассказа – это объединение городских люмпенов с целью грабежа населения и ответная реакция обывателей на установившийся произвол59.

Третье. Крайне важно понять структуру документа и найти объяснение явным пробелам текста. Например, Арон Давидович Злоткин в своей автобиографии путает даты, перескакивает с одного на другое. Но его нарратив прекрасно передает характерные черты эпохи. Пропуски им больших временных промежутков объясняются тем, что повествование идет от одного яркого события к другому60.

Обобщение большого числа революционных воспоминаний свидетельствует о существовании стандартных искажений:

чисто профессиональные организации называют революционными комитетами; с датами почти у всех авторов – беда, мало того, что забывают, еще стремятся перенести события на более ранний срок, чтобы не производить впечатление колеблющихся и примкнувших к большевикам с большим опозданием. Типична неточность в именах, фамилиях, в чинах и должностях упоминаемых лиц.

Все вышеперечисленные проблемные зоны революционных мемуаров не являются причиной пренебречь ими как историческим источником. В монографии будет предпринята попытка обоснования правомочности использования документов личного происхождения для реконструкции конкретных исторических событий. Собственную методику авторы предлагают именовать методом коллективного свидетеля, когда за счет массовости эти материалы приобретают качественно новые черты как комплекс документов, объединенных объектносубъектной общностью. Это не новый прием. Так в 1930-е гг.

секретариат Главной редакции «Истории гражданской войны» в книге «Перекоп: сборник воспоминаний» (М.-Л.: ОГИЗ Гос. социально-экономич. изд., 1941) при написании ряда очерков использовал метод реконструкции событий по нескольким рассказам очевидцев и участников. Хотя рисунок политических ролей и испытал влияние формирующегося культа, но описания боев, некоторые диалоги, броские фразы и колоритные мизансцены явно взяты из жизни, поскольку относятся к разряду «фронтовых баек», которые, пережив некоторую гиперболизацию, прочно оставались в памяти.

Основной идеей монографии является представление специфики информативных возможностей синхронных и деферативных источников посредством решения ряда эвристических задач конкретно-исторического характера. Это оказало влияние на структуру книги. Глава, посвященная феномену чувствительности гражданского населения России к милитарному образу жизни, тяги к военизированным формам организации и соответствующим моделям поведения, призвана прояснить культурную основу событий 1917-1920 гг.

ГРАЖДАНСКИЙ МИЛИТАРИЗМ В РОССИИ,

ЕГО РОЛЬ, СПЕЦИФИКА И ПРОЯВЛЕНИЯ

В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

Период в истории нашего Отечества, заключенный в хронологических рамках 1917 – 1920 гг., является особо значимым.

Революция и братоубийственная Гражданская война стали точкой смены цивилизационой парадигмы развития нашей страны.

Одним из следствий этого разлома стало то, что некогда огромная Российская империя превратилась в новое Советское государство, аналогов которому не имелось в истории мировых сообществ. Его появление и формирование тесно связано с особенными обстоятельствами – оно родилось в условиях, когда внешний конфликт – первая мировая войн – перерос во внутренний конфликт гражданского противостояния, в результате чего российское общество из войны выйти так и не сумело, пролонгировав ее в общественном сознании как перманентное состояние на долгие годы.

В 1917 г., усталость и недовольство затянувшейся войной, неудачи и поражения на фронтах привели не только к революционному брожению в войсках, к массовому дезертирству и полному разложению армии, но и к массовому заражению всего общества бациллой милитаризма. Среди вопросов, которые решались в России в 1917 – 1920 гг. были не только такие как изменение государственности и миропорядка, борьба за передел собственности в условиях острых политических и идейных противостояний, но и напряженные духовные искания, обретение новой идентичности. События этих лет были столь существенны, что и в дальнейшем – при переходе к мирной жизни после гражданской войны – сохранялись основные ценностные установки и поведенческие стереотипы, присущие военному времени. Это состояние прекрасно выразил А.Н. Толстой в рассказе «Гадюка» в образе главной героини – Ольги Вячеславовны:

«Когда появлялась Ольга Вячеславовна, в ситцевом халатике, непричесанная и мрачная, – на кухне все замолкали, только хозяйственно прочищенные, полные керосина и скрытой ярости шипели примусы. От Ольги Вячеславовны исходила какая-то опасность»61. Мы и в дальнейшем будем использовать литературные произведения в качестве доказательной базы, руководствуясь теми же соображениями, что и В. Хёсли: «Конкретные примеры, которые я привожу в своем тексте, не имеют отношения к исследованию каких-то реальных ситуаций, они взяты из литературы, – поскольку я уверен, что искусство имеет прямое отношение к истине и что поэтому оно может поспорить с наукой и философией, когда мы пытаемся понять не эмпирические факты, а сущность действительности»62.

Гражданская война усилила и без того глубоко укоренившийся в русской ментальности так называемый гражданского милитаризма. Гражданский милитаризм в российском общественном сознании имеет сложную конфигурацию и пустил глубокие корни. Даже сегодня, анализируя социокультурный контекст современного российского общества, обнаруживаешь актуализацию некоторых проблем, связанных с конфликтным, расколотым характером российской культуры. Многие наши сограждане живут с ощущением того, что не только весь мир стремится уничтожить Россию, но и внутри страны есть «враги народа», находящиеся с ними в сговоре. Исходя из этой установки, рождается готовность общества признать, что государство вправе требовать от народа больших жертв, на фоне которых «занесенная врагами» демократия выглядит тем малым, чем вполне можно поступиться. Несогласные с таким утверждением подвергаются осуждению, как предатели национальных интересов, ибо «кто не с нами – тот против нас». Объясняется это тем, что многие столетия жизнь страны была подчинена нуждам войны и армии, поэтому стоит ли удивляться, что гражданский милитаризм пустил в России настолько укоренен.

В дореволюционных гимназических, постреволюционных советских, и в большинстве современных постсоветских учебников Россия всегда представлялась государством, обреченным вечно жить во вражеском окружении, вести изнурительные оборонительные войны. И эта опасность призвана объединять фрагментированное общество. «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» – эти строки из песни – фигура речи, объединяющая российский социум.

В ходе работы над изучением культурных архетипов российского общества, исследователям неоднократно приходилось «выходить» на такой элемент российской культурной традиции как конфликтность общественного сознания. И в исторической, и в современной России обнаруживалось множество социальных и культурных проявлений, при ближайшем рассмотрении оказывающихся милитаристскими по своему сюжетному содержанию, если понимать под милитаризмом не только «деятельность по достижению поставленных целей военными средствами, но и распространенность военных идеалов и ценностей внутри гражданского общества»63.

Мало кто из современных исследователей отрицает, что изначально, еще в исторической России была заложена система общественных отношений, в которой военные интересы являлись приоритетными, и в обязанности государства входила поддержка этой приоритетности. В силу многих обстоятельств общество оказалось подчинено государству, а государство – идее силового решения внутренних и внешних проблем. В результате не только выстраивалась мобилизационная модель развития, но и происходила милитаризация сознания, как правящей элиты, так и народа, который был воспитан в духе того, что должен жертвовать собой ради величия державы. Таким образом, милитаристская доминантность стала имманентным состоянием российского общественного сознания. Термин «милитаризм» широко вошел в обиход в середине XIX века, В конце столетия один из основоположников научной социологии Герберт Спенсер в «Принципах социологии» разделил типы государственного устройства на два класса: один назвал «индустриальным», другой «воинственный» (т.е. милитаристский, хотя Спенсер не использовал этот термин). В него он включил страны, в социальной системе которых жизнь, свобода и имущество гражданина принадлежат государству, целью которого является война. В 20-е годы прошлого столетия американский политолог Гарольд Лэссвил написал работу «Заметки о государстве-гарнизоне», отметив, что в таком государстве организация экономической и социальной жизни систематически подчиняется потребностям вооруженных сил. Американский исследователь Альфред Вагтс в своей «История милитаризма» отметил, что милитаризм представляет собой совокупность обычаев, представлений и интересов, которые хоть и связаны с войнами и армиями, но неизменно претендуют на гораздо большее, чем просто удовлетворение военных потребностей, т.е. гражданский милитаризм – это безоговорочное принятие военных ценностей, манер, принципов и отношений в обществе «без войны». Распространенным в литературе становится термин «милитократия», означающий власть военных, правление выходцев из военизированных структур. Относительно России он обретает прилагательные определения, объясняющие целевые установки такой власти: либеральная милитократия, модернизационная милитократия64.

В данном контексте гражданский милитаризм предстаёт как состояние российской культуры, предопределившее тот общественный конфликт, который называется «Гражданская война», и которое мы постараемся исследовать методом воспроизведения историко-культурной архитектонической конструкции – т.е. смысловой конструкции, органически связывающей культурную семантику и социодинамику, раскрывающей внутреннее единство ценностно-смыслового и социальноисторического аспектов национальной культуры. Поскольку культура в своем историческом становлении проходит последовательные этапы, программирующие её смысловую конфигурацию, то каждая последующая парадигма «наслаивается» на предыдущую, в результате образуется архитектоническая единая конструкция в форме ступенчатой пирамиды65.

Объективные предпосылки образования в России милитаристской культуры, прежде всего, обусловлены принадлежностью России (в силу её природно-географического положения) к обществам мобилизационного типа. Еще Ф. Ратцель, рассматривавший государства как пространственные организмы, утверждал, что движение истории предопределено почвой и территорией, и что в государстве отражается объективная географическая данность и субъективное общенациональное осмысление этой данности, выраженное в политике. Х. Дж. Макиндер, иерархизируя планетарное пространство через систему концентрических кругов, ее центр – «географическую ось истории» – отождествил с Россией. С его точки зрения Россия может осуществлять нападения во все стороны и подвергаться им со всех сторон, кроме севера. Именно по этой причине цивилизации, проистекающие из «географической оси истории», из самых внутренних пространств «heartland'а» имеют, по мнению Макиндера, «авторитарный», «иерархический», недемократический» и «неторговый характер». П. Турчин, профессор Коннектикутского университета, отметил, что в тех регионах земного шара, где военные конфликты особенно интенсивны и вероятность уничтожения этносов особенно высока, выживают только наиболее сплоченные группы. В доиндустриальную эпоху одними из самых ярких примеров таких областей были степные пограничья между аграрными и кочевыми обществами. Результатом жесткого межгруппового отбора стала эволюция крайне агрессивных обществ, обладающих большим потенциалом к экспансии и высоким уровнем внутренней сплоченности.

Возникновение и расширение Московского государства, с его точки зрения, полностью вписывается в эту макроисторическую закономерность66.

Действительно, исторический опыт показывает, что стремление к расширению территории в России было реакцией как на внешнеполитические условия борьбы со Степью, так и на природно- климатические условия и нехватку ресурсов для развития иной российской государственности. Климатическая, почвенная и ресурсная скудость, внешнеполитическая нестабильность требовали создания компенсаторного механизма, каким и стало общество мобилизационного типа. «Необходимость выживания общества и государства в чрезвычайных обстоятельствах вынуждает их обращаться к чрезвычайным средствам, а воспроизводство этого процесса на систематической основе служит причиной возникновения мобилизационного типа развития». Общество, развивающееся в мобилизационном режиме – это общество милитаризованного типа развития, главным императивом которого является оборона. Импульсы модернизации здесь формируются не в результате кумулятивного эффекта как органическая потребность в экономикотехнологической модернизации, а исходят из внешнего источника и осуществляются дискретно, катастрофично, революционно, часто в связи с военным поражением или потенциальной угрозой67. Эта особенность русской истории неоднократно отмечалась различными авторами. Так, еще П.Н.Милюков охарактеризовал Россию как «военно-национальное государство», основную пружину развития которого, составляли потребности самообороны. Незаметно и невольно они порождали политику объединения и территориального расширения. Под влиянием того и другого Московское государство уже с конца XV века становится военным организмом, нацеливаясь на территориальное присоединение южных и восточных земель. Постепенно в милитаризированном обществе формировалась адекватная ему психология. Жизнь человека мельчала на фоне глобальных сверхзадач. Не ценилась жизнь любого человека – будь то крепостной крестьянин, солдат в окопе или даже представитель высших сословий. Это стало психологической установкой российского народа, его культурным архетипом. В российском обществе человек, даже находящийся внутри самой власти – лишь легкозаменяемый винтик большой машины.

Формирование гражданского милитаризма в недрах российского общественного сознания, как и все процессы социальной эволюции, приобретения этносом форм социальной сплоченности и установок коллективной психология – результат не одного столетия. Задумываясь над вопросом о том, почему тот или иной народ отдает предпочтение определенным принципам и формам власти, русский философ Л.А. Тихомиров отметил, что это обусловливается психологическим состоянием нации:

«Нация, то есть народ, внутренне слившийся в нечто целое, с известными привычками, традиционным опытом, общим характером, с известным духом и миросозерцанием, а стало быть, с известными идеалами, эта нация есть первоисточник власти.

Она составляет силу, которая создает верховную власть того или иного типа»68.

С позиций объективно существовавшей геополитической предопределенности в России не могло не сформироваться общество с особым милитаристским сознанием. Это обусловлено, прежде всего, иерархической организацией ее внутренней структуры: если в рамках экономико-центричной модели развития, свойственной европейским странам, действуют равноправные элитные группировки – различные по имеющимся в их распоряжении ресурсам, но равно независимые в их отношении к верховной власти, то в рамках служебной модели, свойственной России, борются два неравноправных элемента – верховная власть и являющийся ее инструментом правящий класс. Такое противостояние обусловливает традицию приоритета жестких силовых методов взаимодействия внутри элиты в тех или иных формах (например, опричнина, сталинские чистки и пр.). Другой исток конфронтационности – особенности формирования политической культуры России в условиях «военного лагеря».

Будучи воспитаны в традиции жестко-конфронтационного духа войны на уничтожение как единственно возможного в отношениях с противником, политические оппоненты бессознательно переносят этот стиль и в область внутриполитического взаимодействия, в ходе которого и власть и оппозиция рассматривают друг друга в качестве смертельных врагов, а компромиссы и договоренности расцениваются как предательство.

В период первого этапа модернизации в XVIII- XIX вв.

милитаризм был унаследован страной не только как комплекс всей экономической, политической и социальной жизни, но и как культурный архетип. Военная реформа Петра для нашей истории – это не просто вопрос о государственной обороне, она оказала глубокое воздействие и на психический склад общества, и на дальнейший ход событий. Такой вывод позволил современному исследователю петровских реформ Е. В. Анисимову определить петровские преобразования необходимыми предпосылками сначала выживания, а затем превращения Московского царства в великую империю69.

Классики геополитики К. Шмитт и Х. Маккиндер в своих работах различали два вида империй: теллурократические и талассократические. Континентальные теллурократические империи при присоединении соседних земель превращали их в свои провинции, где устанавливали действие общих имперских законов. Иногда организовавшие империю этносы растворялись в доминирующей массе населения империи. Другой тип империй – талассократический – колониальный, морской. Их основная цель направлена на использование стратегического положения в пользу господствующей метрополии70. Россия, несомненно, относится к типу континентальных теллурократических империй со всеми присущими им свойствами. Русская история неоднократно демонстрировала тот факт, что при наличии компенсаторного милитаристского сознания центробежная тенденция, раздирающая страну на части, начинала затухать, а интегративный процесс, наоборот, набирать силу. Влияние этого исторического фактора очевидно и в событиях 1612 года, и в Отечественной войне 1812 года, и во всех последующих войнах. Это состояние русского характера и милитаризованного сознания прекрасно отразили в кантате из к/ф «Александр Невский» в 1938 г. С. Прокофьев и В. Луговской:

Размышляя над процессами образования милитаристского культурного стереотипа, следует помнить, что человек формируется не только в общих параметрах наследуемой культуры, но и господствующей идеологией. Стоящие перед обществом задачи формулирует политическая элита, власть. Противоречие между задачами страны и возможностями населения по их осуществлению она разрешает не только через применение государством мер принуждения, насилия, но и путем идеологических манипуляций и иных социальных действий. Согласно М.

Веберу – социальное действие – это действие, сознательно ориентируемое индивидом на ожидание других людей и тем самым уже соотнесенное с их настоящим, прошлым и будущим поведением: «акция» заранее предполагающая более или менее определенную реакцию. Вебер выделяет четыре типа социального действия: 1) целерациональное, использующее средства для достижения рациональной цели; 2) ценностнорациональное, основанное на вере в ценность определенного поведения, независимо от его последствий; 3) аффективное и 4) традиционное, основанное на традициях, обычаях и привычках71. В итоге формируется определенная модель социального поведения, которая является средством поддержания социального порядка. Но в условиях социальной неопределенности и политической неустойчивости оказать деструктивное воздействие на общество.

Сформировавшийся на ранних исторических этапах стереотип поведения, свойственный экстремальной военной угрозе, стал матрицей государственной идеологии на долгие годы и даже века. В упомянутой выше работе Е.В. Анисимов назвал Петра I основоположником «военного коммунизма» как формы общественного устройства и способа манипуляции общественным сознанием. Следующим важным этапом, повлиявшим на формирование гражданского милитаризма в России, стало также время побед русского оружия в русско-турецких войнах Екатерины Великой. Но завершением его оформления стали победы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 г. и последовавшие затем заграничные походы российской армии, ибо это время было и временем формирования русского национального самосознания, связанного с гордостью за страну, победившую полководца, который покорил всю Европу. Люди в военных мундирах стали эталоном общественного поведения. Это замечательно выразил А.С. Грибоедов в пьесе «Горе от ума»:

А.С. Пушкин в повести «Метель» так описал состояние общественного преклонения перед военным сословием: «Война тем временем кончилась, полки возвращались из-за границы.

[…] Обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве».

Не мог не повлиять на милитаризацию общественного сознания и многолетний процесс присоединения Кавказа и Кавказская война XIX века, ставшие естественным фоном обыденной жизни для нескольких поколений. Казалось, ни один писатель золотого века русской литературы не обошел Кавказ стороной: Пушкин, Лермонтов, Толстой – не столько певцы военной доблести эпохи покорения Кавказа (для них Кавказ – это скорее территория свободы), сколько невольные создатели военизированного гражданского сознания. Поскольку именно в это время художественная литература получила в жизни русского общества преобладающее влияние, заменяя невозможные в то время публицистические выступления и выполняя функцию национальной рефлексии, то ее специфическое милитаристское содержание оказало колоссальное воздействие на общественную идеологию и сознание. Элита оказалась заражена гражданским милитаризмом даже в большей степени, чем опекаемый ею народ, ибо милитаризм оказался еще и романтизированным, обрел прекрасный флер литературного романтизма.

Представляя собою аккумуляцию исторического опыта, военизированное сознание сформировалось как традиционная корпоративная ценность правящего класса, которая затем, не без влияния элиты, усилила уже имеющийся компонент в массовом сознании российского общества, таким образом став одним из аспектов системоцентристской национальной этики.

Однако пафос военного величия и воинской славы зиждился в России на непрочном фундаменте расколотой культуры. Еще в начале ХХ века Г.П. Федотов говорил об «органично-катастрофическом» процессе русской истории, весь путь России мыслится им как череда расколов, а Н.А. Бердяев указывал на антиномичность России, её крайнюю противоречивость, где бесконечная любовь к людям, поистине Христова любовь, сочетается с человеконенавистничеством и жестокостью. На современном историографическом этапе идею расколотости русской культуры реализовал в ряде работ А.С. Ахиезер, который отмечает, что для России свойственен раскол как «особое состояние социальной системы, для которой характерен стойкий длительный разрыв коммуникаций между слоями общества», русскому сознанию свойственен инверсионный тип осмысления явления – осмысление через крайности. Инверсия – это абсолютизация полярностей и минимальный интерес к взаимопроникновению этих крайностей. Медиационный же тип осмысления, оценки явления, который характеризуется отказом от абсолютизации полярностей, в России существует лишь на заднем плане инверсии72.

Раскол этот начался со времен христианизации Руси, постоянно углублялся, кульминация раскола связана с Петровской эпохой. В последующие царствования он не был преодолен, чему свидетельство масштабное противостояние элиты и народных масс эпохи восстания Емельяна Пугачева. Войдя в модернизационные процессы XIX века, культурный раскол был обречен на возрастание до масштабов общероссийского противостояния. Русско-японская война 1904-1905 гг., мыслимая правящей элитой «маленькой победоносной войной» для отвлечения народа от революции, обернулась небывалым поражением, революционизировавшим массы. Но роковую роль сыграла первая мировая войн, которая подготовила войну гражданскую, приобщив массы к психологии комбатанта, дав им в руки оружие и уничтожив представление о ценности жизни. Вспомним, как тяжело переживал Григорий Мелехов, смерть первого убитого им австрийца на фронте, и как беспощадно он разделывался с внутренними «врагами» уже по окончании войны с врагами внешними, когда душа уже выгорела, и ее тлеющие угли приходилось заливать самогоном.. Именно Гражданская война стала тем Рубиконом, после которого враг внешний в массовом сознании уступил место врагу внутреннему. «Нельзя в XX веке, в Европе (хотя бы и дальневосточной Европе), "защищать отечество" иначе, как борясь всеми революционными средствами против монархии, помещиков и капиталистов своего отечества, т. е. худших врагов нашей родины» – этими словами В.И.

Ленин открыто сформулировал цель превращения империалистической войны в гражданскую.73 В этой войне брода не было.

Брат шел на брата, сын на отца. Ведущим лозунгом стал лозунг «Кто не с нами – тот против нас!» Классовая борьба переориентировала общественное сознание на поиски предателей внутри страны. Да, были у нас в стране и опричнина и смутное время, и крестьянская война Емельяна Пугачева, и покорение Польши и Кавказа. Но именно с 1917 г. формируется очередной слой российской культурной архитектоники: началось качественное изменение гражданского милитаризованного сознания. Внешний и внутренний враги уже были не различимы, более того, внутренний враг виделся более опасным и, главное, достижимым для уничтожения.

Процессы идентификация и самоидентификации комбатантов Гражданской войны Гражданская война в России, во многом предопределившая дальнейшее развитие страны, является одной из самых изучаемых тем российской истории, в том числе и в последние годы. Особенность нового историографического этапа обусловлена не столько количеством научных трудов (а их количество действительно возросло), сколько изменением качества знаний:

происходит междисциплинарная интеграция исследований, их предметно-содержательное изменение, расширяется проблематика, обновляется теоретический и методический инструментарий. Историография исторической науки сегодня демонстрирует тенденцию сочетать микро и макропроцессы, проявления общего и индивидуального, эволюционного и традиционного, объективного и субъективного во взаимоотношениях человека и общества. Современные авторы все чаще ставят задачу проанализировать поведение человека на войне, исследовать его жизненные ценностей и установки, мотивы поведения, их результаты и последствия. Актуализировалось изучение проблем ментальности, психологического восприятия действительности.

По времени это совпало с фактом актуализации интереса и к проблемам социальной идентичности.

В социальных науках существует множество теорий, обращенных к проблемам идентичности. Исследование её содержания, функций, механизма формирования и реализации занимает значительное место в работах представителей различных научных направлений и школ философии, психологии, социологии, антропологии и т.д. Индивиды и социальные группы являются носителями сложной, множественной идентичности.

Идентичность не есть данность, застывшая в своем неизменном качестве, она представляет собой постоянно развивающийся процесс, переход от одной ситуации в другую, из одного состояния в другое. Доступ к пониманию содержания идентичности открывается через изучение истории её формирования. Все аспекты и уровни идентичности прямо или косвенно взаимодействуют друг с другом, скреплены причинно-следственными структурными, функциональными и прочими многообразными связями и зависимостями. Существуют внешние обстоятельства, воздействующие на сознание многих людей, оказавшихся в сходных жизненных ситуациях, они также вырабатывают у них характерные особенности психологии. Поэтому очень важно обозначить факторы, определяющие некоторые процессы и механизм формирования нового идентификационного состояния комбатантов в годы Гражданской войны в условиях уже сформировавшегося и укорененного милитаризованного общественного сознания.

Большевики, взявшие власть в Петрограде в октябре г. были марксистами-интернационалистами. Вооруженные марксистской классовой теорией, они полагали, что революция, начавшаяся в России, вскоре будет поддержана европейским пролетариатом и примет характер мировой пролетарской революции. Таким образом, большевики ориентировались в своей деятельности на некий мировой пролетариат, частью которого являлся рабочий класс России. Перед Первой мировой войной промышленный рабочий класс в России был немногочисленный, но весьма сплоченный и политически активный. Рабочие не только создали первые Советы в ходе революции 1905- гг., но и сыграли решающую роль в свержении самодержавия и формирования новой власти в феврале 1917 г. «Большевизация»

Советов в ходе борьбы с наступлением Корнилова на Петроград вроде бы подтвердила претензии большевиков на звание пролетарской партии и на захват власти от имени рабочих. Но не успела пролетарская революция завершиться, как стала понятна беспочвенность этих ориентиров: в короткие сроки в стране были уничтожены и классовая структура общества, и классовый пролетарский базис революционной политики. Промышленный рабочий класс рассеялся, так как фабрики и заводы закрылись, рабочие бежали из города в деревню, спасаясь от голода, становились кустарями-ремесленниками, призывались в армию (и Красную и Белую) и пр. Деклассирование и маргинализация коснулись не только рабочих. Миллионы людей меняли социальный статус, рушились социальные структуры, связи, менялись идентичности.

По мнению большевиков, общество должно было разделиться на два антагонистических лагеря: пролетарский и буржуазный. Но значительные слои общества (еще или уже) не имели ярко выраженного буржуазного или пролетарского характера. Даже расслоение деревни, начавшее после аграрной реформы Столыпина, было остановлено после принятия декрета «О земле» и стихийного «черного передела» в годы революции. Перед большевиками стала задача заново создать классовую основу своей политики, а значить дать своим адептам усвоить новую социальную идентичность. Начало этого процесса, в полном объеме осуществленное в 20-30-е гг., уходит корнями в Гражданскую войну. Ленин писал в 1915 г. в работе «О поражении своего правительства в империалистической войне» так: «Война не может не вызывать в массах самых бурных чувств, нарушающих обычное состояние сонной психики.

И без соответствия с этими новыми, бурными чувствами невозможна революционная тактика. Каковы главные потоки этих бурных чувств? 1) Ужас и отчаяние. 2) Ненависть к «врагу». 3) Ненависть к своему правительству к своей буржуазии»74.

Опираясь на эти «потоки бурных чувств» большевики сознательно формировали классовую ненависть в народных массах. Но именно тогда стали развиваться представления о классовой идентичности не по роду нынешней деятельности субъекта, а по его происхождению и даже «классовому чутью».

И, в соответствии с требованиями времени, граждане новой России стремились усвоить и «улучшить» свою идентичность.

Война всегда приносит страх, кровь, слезы, является страшным испытанием для человека. Но война – это еще и время, когда возникает необходимость четко и, зачастую, однозначно отождествить себя с одной из воюющих сторон, то есть самоидентифицироваться, выстроить для себя новую идентификационную модель, ибо «индивидуальные и коллективные кризисы действительно случаются, и в наше время, возможно, даже чаще, чем прежде» и «только выбрав, каким ему быть, только найдя свое место в социальной иерархии разных людей и функций, «я» может достичь новой и стабильной идентичности»75.

Человеку нелегко привыкнуть к войне, к ее опасностям и лишениям, иной шкале жизненных ценностей. Адаптация к военной обстановке требует ломки прежних стереотипов сознания и поведения, без которой просто не выжить в экстремальных условиях, на грани жизни и смерти. Однако и вернуться к спокойному, мирному существованию человеку, проведшему на фронте хотя бы несколько недель, не менее сложно; обратный процесс перестройки психики протекает столь же болезненно и порой затягивается на долгие годы. Особенностью Гражданской войны в России было именно то, что она непосредственно переросла из внешнего конфликта во внутренний — это значит, что общество из состояния войны выйти так и не сумело. Ценностные установки и в ходе, и после гражданской войны определялись мировыми катаклизмами начала ХХ века.

Изучение комбатантов гражданской войны в России осложняется некоторыми обстоятельствами. С одной стороны, события, начавшиеся в 1917 г. вписываются в многовековой всемирно исторический процесс и встают в один ряд с революциями в других странах, иногда поражая удивительными совпадениями отдельных эпизодов. С другой стороны, эти события следует рассматривать и как явления, вызванные сугубо отечественной историей, ибо все, что проявилось в смутные годы Гражданской войны, было укоренено в ментальных характеристиках народа и обусловлено развитием общества и государства. Здесь имело место наложение разновекторных социальных, культурных, и иных идентичностей, которое порождало напряжение и конфликтность в обществе, причем не двухполюсное, а более сложное, многоуровневое. Это же обусловливало и «метание» участников событий из стороны в сторону, как это исторически точно описано М. Шолоховым. Самый колоритный персонаж периода Гражданской войны в советской литературе – Григорий Мелехов – так и не смог найти своего берега, как, в конечном счете, не нашел его, не смотря на якобы «вписанность» в советскую действительность, сам автор «Тихого Дона».

Гражданская война в столь сложно организованном обществе, как Российская империя, неизбежно оказалась мультисубъектной. Понимая это, В.И. Ленин настойчиво подчеркивал необходимость слияния разных потоков «освободительного движения», чтобы наиболее эффективно мобилизовать потенциал конфликтности, накопленный в России за многие годы.

Как отмечает один из современных исследователей Гражданской войны в России под углом зрения политической конфликтологии А.В. Посадский: «Коварство запущенного революционного процесса заключается, прежде всего, в отсутствии в нем чисто «страдательных» персонажей, а взаимное сведение счетов, «самостийное» политиканство оборачиваются ростом ожесточенности и углублением логики борьбы на уничтожение». Любое жесткое противостояние в обществе, тем более военное, сопряжено с запуском механизма конфликта идентичностей.

Посредством войны или её угрозы различные части человеческого сообщества отстаивают свои права (подлинные или мнимые) на признание их идентификационных притязаний. Усиливаются процессы, ведущие к разделению на «своих» и «чужих».

Бесспорным фактом, подтверждённым и подтверждаемым всей мировой историей, является то, что конфликтность – характерная черта человеческого сообщества. «Война происходит среди людей – война семейств, война классов и сословий, война внутри социальных групп и политических партий, война наций и государств; наконец, есть не меньшая склонность людей к войнам вероисповедальным и идеологическим» – писал Н.А. Бердяев. Со временем локальные противостояния стали встраиваться в вертикальное противостояние в рамках «большого»

общества, что создавало принципиальную возможность для мощнейшей мобилизации ресурсов на основе идентификации и самоидентификации. Война в самом общем виде даже может быть определена как предельный способ выяснения отношений между разными обществами или разными частями одного общества (в случае гражданской войны) по поводу идентичности.

Российский образованный человек был внутренне расколот на красную и белую «половинки». В нем боролись гуманист, воспитанный на христианских европейских и российских ценностях и «народный заступник», создавший иллюзию народа-богоносца, нуждающегося для его же блага в опеке и руководстве «железной рукой», даже если придется переступить через кровь и «слезу ребенка». В ходе гражданской войны позиция большевиков оказалась притягательной для массы людей, в том числе принадлежавших к образованному кругу. Ранние произведения молодых советских писателей правдиво отображали внутреннюю борьбу и раскол человеческой души. Это позже, став маститыми «инженерами человеческих душ» они объясняли неизбежность краха «ложного гуманизма», обреченного историей на исчезновение под натиском революционной бури. Так, в 1932 г., будучи уже признанным советским писателем, А.Фадеев в докладе «Мой литературный опыт – начинающему автору» говорил, что главная мысль романа «Разгром»

состоит в том, что «… в гражданской войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается революцией, все … случайно попавшее в лагерь революции отсеивается.

[…] Происходит огромнейшая переделка людей»77. Но в двадцать лет люди еще обычно честны. Сбор материала двадцатилетний Фадеев осуществлял в начале 20-х гг., из этого материала вышли два произведения: «Разгром» и «Последний из удэге». Если мы пройдемся по текстам хорошо всем известных авторов глазами историка, то увидим, как шел процесс формирования психологических тождеств у участников Гражданской войны.

Октябрьская революция не только разделила общество на красных и белых, актуализировав лозунг «Кто не с нами – тот против нас». Внутри лагерей шли сложные социокультурные и психологические процессы, усилилось размывание основных социальных барьеров, прежде всего в красной военной среде. После революции были упразднены не только сословия, но и офицерские чины и звания, отменялось ношение погон, орденов и знаков отличия. Армия состояла теперь из свободных и равных друг другу граждан, носящих почетное звание солдат революционной армии, в которой особо ценилось происхождение из социальных «низов». Во многом это определялось тем фактом, что Первая мировая (империалистическая) война фактически уничтожила довоенный офицерский корпус, на смену которому пришли выпускники ускоренных курсов военных училищ и специально открытых школ прапорщиков, образованные разночинцы, произведенные в офицерский чин за боевые отличия унтер-офицеры и солдаты. К октябрю 1917 г. из 250тысячного офицерского корпуса 220 тыс. составляли офицеры собственно военного времени, причем это пополнение было в 4,5 раза больше, чем число кадровых офицеров накануне войны.

И это была уже совсем другая армия, с другой психологией. Когда кадровые офицеры и солдаты были в большинстве выбиты или ранеными покинули армию, традиции частей стали исчезать, армия стала все больше приобретать психологию толпы и заражаться теми идеями, которые владели обществом.

Однако из самой сущности армии как социального института, организованного по жесткому иерархическому принципу, из характера профессиональной деятельности командного состава неизбежно вытекало объективное неравенство военных начальников и их подчиненных. В ходе Гражданской войны «панибратство» довольно скоро было вытеснено относительно строгой субординацией, хотя сохранялись и основные внешние атрибуты равенства: обращение «товарищ», демократизированная форма без погон, и т. п. Формируется противоречие «равенство – иерархия» и проблема собственного места и самооценки.

В «Разгроме» изображен командир красного дальневосточного партизанского отряда – коммунист Левинсон – обладатель «нездешних глаз». Описание Левинсона заслуживает особенного внимания. «Он ни с кем не делился своими мыслями и чувствами, преподносил уже готовые “да” или “нет”. Поэтому он казался всем… “человеком особой, правильной породы”». Для бойцов естественным казалось желание подражать ему, стать таким как он, т.е., стать идентичным с этим «человеком особой, правильной породы»78. Подобные сюжеты встречаются в других литературных произведениях красных лейтенантов Гражданской войны. Например, начдив из рассказа И.

Бабеля: «Савицкий, начдив шесть, встал, …и я удивился красоте его гигантского тела», кроме того он тоже был обладателем необыкновенных глаз, правда, серых, «в которых танцевало веселье». Однако владелец прекрасного тела и таких же глаз был явно не в ладах с грамотой, что явствует из описания попытки написать приказ, при этом начдив «измазал весь лист», зато подписал его с завитушкой. Автор, от лица которого ведется рассказ, кандидат прав Петербургского университета, испытывал чувство второсортности, «завидуя железу и цветам этой юности». Более того, он получил упрек за ношение очков:

«Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки». Эту же неидентичность общей массе бойцов мы видим в дальнейших эпизодах. Квартирмейстер с виноватой улыбкой сообщил герою рассказа: «Канитель тут у нас с очками, и унять нельзя. Человек высшего отличия – из него здесь душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка…». И действительно, пока наш герой не совершил мародерства, он был чужаком. После же аморального, с точки зрения гуманизма и всего прошлого жизненного опыта, поступка бойцы решили, что «парень нам подходящий», назвали «братишкой», пригласили ужинать с ними, дали ложку, и даже выслушали чтение газеты с ленинской речью на Втором конгрессе Коминтерна. «И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь»79. Таким образом, очки были прощены, так как нашлись более весомые идентификационные признаки.

Война влияет на формирование специфической идентификационной структуры личности, но она не отвергает, а, наоборот, выдвигает на первый план какие-то ее латентные потенции. Рассказ М. Шолохова «О ДонПродКоме и злоключениях заместителя ДонПродКомиссара товарища Птицына» из цикла «Донские рассказы», написанный в 1923-1925 гг., дает возможность реконструировать следующую идентификационную модель. Этно-социальное происхождение – из казаков – «казачок Проваторовской станицы»; психо-физическая идентичность – военно-агрессивная: «за поясом маузер в деревянной упаковке, две гранаты, за плечиком винтовка, а патронов, окромя подсумка, полны карманы…». Социально-близкие люди, с которыми он себя идентифицирует – не казаки, («Приду … к казаку, какой побогаче, и … конешно, без жалостей маузер в пупок воткну»), а люди, принадлежащие к одной с ним идеологической социальной группе: «Дружок мой тесный товарищ Гольдин. Сам он из еврейскова классу. Парень был не парень, а огонь с порохом и хитер выше возможностев». Однако полной идентичности с ним у Птицына все же нет – по психологическим идентификационным признакам: «Гольдин призывает меня и тихо говорит: «Ты, Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь гнуть. Чудак ты, нету в тебе мякоти. Но уважали нас одинаково. Гольдина за девственность – потому он был, как девка, тихий, ну, а меня, Птицына, опробовали бы не уважать…». В этой же идентично близкой категории оказались культурно-исторические чужаки – матросы, с которыми «хлеб качали» у мужиков. А вот крестьяне бывшему казаку – хлеборобу Птицыну чужды. «Приятно там хлеб качаем. … И до того докачался, что осталась на мужике одна шерсть. И тово добра бы лишился, на валенки обобрал бы, но тут перевели Гольдина в Саратов», а за ним последовал и наш герой. Как видим, доминантой данной идентификационной структуры становится идеологическая принадлежность. Она подчиняет себе все остальные идентификационные уровни.

Следует отметить, что претерпев многократную трансформацию в ходе противостояний XX в., идеологические установки тождества большинству социума в кризисные годы, как кажется, определяет поведение и современных россиян. Опрос, проведенный в конце девяностых годов ХХ века, показал, что в России на удивление мало – считанные проценты – людей, которые рассматривают отсутствие порядка в доме, в семье, на работе, в своем регионе в качестве первоочередных проблем.

Зато по отношению к предельно общему и абстрактному уровню – государства в целом – ситуация кардинально меняется.

Беспорядок на общегосударственном уровне переживают как самую главную личную проблему… 65% жителей России – подавляющее большинство. Основная масса россиян ориентирована на «правильность» устройства общественной жизни в целом80.

Политический раскол общества обеспечивает общее идеологическое доминирование в идентификационных структурах личности. Немалая доля ответственности за то, что на протяжении десятилетий развитие российской общественнополитической жизни протекало в таком русле, лежит как на красной, так и на белой идеологиях. В ходе Гражданской войны в России впервые была применена та властная технология, которая преобладает и в современном мире: самоидентификация дезориентированного массового сознания через «сваривание»

реальной совокупности идентичностей в единую идентификационную модель через доминирующее идеологическое тождество и управление общественным конфликтом в интересах доминантных политических элитных групп.

В переломный послереволюционный период существования общества, отягощенного психологическим шоком от распада единого социума, каким была Российская империя, у людей возник дисбаланс идентичности. Одновременная смена экономического уклада, политического строя, духовных жизненных устоев ставила граждан перед необходимостью выбора приоритетов, к которым можно и нужно примкнуть, с кем себя идентифицировать, т.е. кризис идентичности приводит людей к необходимости разобраться в своих социальных ролях и их иерархии. Движущей силой формирования «советской идентичности» у части образованного общества был страх перед отпадением от народа.

Речь идет о слабости иной системы консолидации общества, недостаточности действия иных социальных интеграторов. В таких условиях основным объединяющим фактором становится идеология как чрезвычайное средство для преодоления раскола.

Небольшевистские наблюдатели с горечью отмечали, что «государственная правда» большевиков в идеологической борьбе оказалась более притягательной, в том числе и для образованных кругов.