«POLITICAL STRUGGLE AND ETHICAL REBIRTH With an Introduction by Abdurakhman Avtorkhanov and a Foreword by Martin Dewhirst I Overseas Publications Interchange Ltd London 1984 Сергей Солдатов ЗАРНИЦЫ ВОЗРОЖДЕНИЯ Опыт ...»

На костях загубленного крестьянства начались строительство оружейной кузницы и сооружение военной машины. Над взвихренной Россией поднимается новая кровавая волна террора. В Германии приходит к власти Адольф Гитлер и страна готовится к войне. Европа стремительно начинает свой путь к военной катастрофе. К ее народам приближается призрак Возмездия. Свершать свое таинство.

"В городе Нарве..." Город — крепость на бурной реке Нарове. Каменный страж на границе между Западом и Востоком. Страж в древности и в дни моего рождения. Одновременно здесь проходила граница между "демократическим" и "социалистическим" мирами, между миром свободным и порабощенным, между Эстонией и Россией. Здесь, на берегу Наровы, где полноводная река внезапно с грохотом срывается в бездну, в Кренгольмской больнице, мне суждено было увидеть свет. Лучше всего было бы не видеть этого света...

"В независимой Эстонии..." Но прежде, чем стать независимой, и даже прежде, чем этой древней земле называться "Эстонией", а ее историческому народу — "эстонцами", происходило примерно следующее...

В третьем тысячелетии по лесной зоне северо-восточной Европы начинается движение угро-финских племен совместно с балтами. Поток расселения был исторически устремлен на запад и северо-запад Европы. Их прародиной считается Среднее и Южное Приуралье. На рубеже третьего и второго тысячелетий одно из угро-финских племен, видимо, наиболее энергичное и стремительное, достигло побережья Балтийского моря и остановилось. Открытая ими земля была своеобразной естественной крепостью. С севера и с запада ее ограничивало беспредельное море, с востока — бурная река и огромное озеро, а с юга — непроходимые леса и бездонные болота. Земля дарила скромные возможности бороться за свое существование. Бороться способами, освященными племенными обычаями. Этими способами издревле были — охота, рыболовство, собирательство, а позднее — животноводство и подсечное земледелие. Угрюмых и отважных охотников, их трудолюбивых жен чаровала и сурово-царственная красота неведомой земли. Позднее страну посещали греческие, варяжские и арабские мореплаватели. Германские географы прозвали ее землей Эст, восточной землей (от герм. Oest — восток), а населяющих ее людей — эстиями. Единого, самодержавного или народовластного, государства эсты не создали, как не создали его и славяне до прихода варягов. Но со временем эсты стали воинственным и мореходным народом. Они совершали опустошительные набеги на соседние земли, в том числе и на шведское побережье. Но, видимо, главная цель была не завоевание земель, а приумножение богатств. Земля разделялась на воеводства, во главе которых в мирное время стоял выборный старшина, а в лихое — опытный военный вождь. Между воеводствами не было единства и нередко возникали раздоры. Ибо уже тогда давал себя знать определенный индивидуализм, мешающий союзу и коллективным действиям. Эстонская семья и род издавна жили по хуторам, часто отдаленным друг от друга на значительные расстояния. И с древних времен эстонский человек привык полагаться только на собственные силы в борьбе с суровой природой и с лихими людьми, своими и зарубежными.

Но любое благо, доведенное до крайности, становится злом. Эстонское государство не было создано. Не найдены были надежные союзники. Это облегчило германским рыцарям завоевание Эстонии. Наступление рыцарей, объединенных в орден Меченосцев, началось в 1208 году. Оно было направлено на южные воеводства Эстонии — Соонтагана, Уганда и Сакала. Потребовалось почти одиннадцать лет непрерывной войны и стоило огромных жертв, чтобы завоевать лишь южную часть Эстонии (1219 г.). Эсты оборонялись героически. Но рыцари-крестоносцы обладали лучшим вооружением своего времени и огромными человеческими ресурсами. Тем не менее на завоевание эстонской земли германские и присоединившиеся к ним с 1219 года датские рыцари потратили почти двадцать лет. Это большой срок, учитывая огромное неравенство сил — два мощных централизованных государства против небольшой группы разрозненных воеводств. Это свидетельствует о природном мужестве и свободолюбии эстонцев еще с древних времен.

Экономическое и культурное господство остзейского дворянства немецкого происхождения длилось семь веков, практически до 1917 года.

Еще до немецко-датского нашествия Киевская Русь делает попытку захватить юго-восточную Эстонию. В 1030 году князь Ярослав совершает поход и на месте старого языческого святилища основывает опорный пункт Юрьев (современный Тарту). Но вскоре он был вытеснен наступающими эстонскими дружинами. В 1558—1561 годах, в ходе Ливонской войны, Иоанн Грозный также пытается захватить страну. Это ему не удается. Но он подверг страну такому страшному опустошению, что оно вошло в народные предания.

В конце Ливонской войны Эстония подпадает под власть шведского короля Эрика XVI. Шведское "время" длилось 155 лет с 1562 по 1717 год, до завоевания Эстонии Петром I.

Шведское правительство ограничило права и привилегии остзейского дворянства, проводя так называемую политику "редуцирования". Оно улучшило экономическое и правовое положение коренного народа. Оно заботилось также о народном образовании и здравоохранении. И эстонский народ с благодарностью называет этот период "добрым, старым шведским временем". Так — исторически, в жизни, а не на бумаге, на деле, а не на словах, и создаются столь трудные межнациональные отношения. Народ очень многое помнит.

Народ не забывает ни добра, ни зла, ему причиненного. Межнациональные отношения — это, прежде всего, национальная память об этих отношениях.

В разительном контрасте со шведским временем была эпоха, начавшаяся с петровских завоеваний. Включение Эстонии в состав Российской империи, в ходе бедственной Северной войны, было окончательно закреплено Ништадтским договором в 1721 году. Петр I, по договору с остзейским дворянством, ввел в стране крепостное право по образцу и подобию Российской империи. И оно было отменено лишь сто лет спустя, в правление Александра I, под сильным влиянием баронессы фон Крюденер. А после всеобщей отмены крепостного права в России в 1861 году начался мощный подъем эстонской культуры и общественной деятельности. Его назовут "временем пробуждения" (Яркамизаэг). Ярким достижением этого времени были опубликование Ф. Крейцвальдом эстонского национального эпоса "Калевипоэг" и вдохновенная патриотическая поэзия Лидии Койдулы.

Политическому пробуждению эстонского народа содействовали демократические реформы в России в октябре 1905 года. В Государственной Думе Эстония была представлена двумя депутатами — Я. Тыниссоном и К. Рюютелем.

Вступление России в Первую мировую войну оказалось судьбоносным и для Эстонии. После трудностей военного времени и революционных перемен в России начинается поворот и в исторической судьбе Эстонии. После большевистского переворота в октябре 1917 года, в Бресте начались переговоры с Германией о заключении мирного договора. Вследствие их провала в феврале 1918 года Эстония оказалась оккупированной немецкими войсками. За день до занятия Таллина, столицы Эстонии, там была провозглашена Эстонская Республика. После этого первый эстонский орган власти — Эстонский Комитет Спасения был распущен германскими военными властями, его члены — либо арестованы, либо загнаны в подполье, либо даже расстреляны (Ю. Вилмс и др.).

С ноября 1918 года, после революционных событий в Германии, немецкие войска начали уходить на родину. По их следам Красная армия начала операции по занятию Эстонии. Новоиспеченные империалисты, сменившие формы и символы, оставались верными своей сущности. Они стремились, как и некогда, включить страну в состав новой коммунистической колониальной империи. Но эстонский народ, в короткий срок, поставил под ружье 75 тысяч человек и начал Освободительную войну против большевизма.

Эстонская армия, недостаточно вооруженная и плохо снабженная, после упорной кровопролитной борьбы отбросила советские войска, и к концу января 1919 г. Эстония оказалась свободной. Затем она отбила натиск прогерманских войск Ландесвера. Потеряв более двух тысяч человек убитыми, двенадцать тысяч ранеными, около пяти тысяч умершими от ран и болезней, она одержала победу. Это было закреплено в Тартуском мирном договоре, заключенном между Советской Россией и Эстонской Республикой в феврале 1920 года. Согласно этому договору советское правительство признало на вечные времена суверенитет Эстонии, выплатило ей пятнадцать миллионов рублей военных репараций. На территории Эстонии оставалась почти 18-тысячная Северо-Западная армия ген. Юденича. Из-за ее враждебной настроенности к Республике ее разоружили.

Эстонская Республика обеспечила своим гражданам всю полноту прав и свобод. Она дала населению возможность создавать свое благосостояние, а своим национальным меньшинствам — развивать свою культуру. И это несмотря на то, что Республика переживала серьезные трудности. А их было немало: консервация заводов, построенных царской Россией, вследствие отсутствия сырья и заказов, мировой кризис 1929—33 гг., нестабильность правительства, огромный государственный долг и многое другое. Все это тормозило успешное развитие молодой республики. Но и успехи были налицо: расширялась промышленность, поднималось сельское хозяйство, рос экспорт бекона и масла, заграничные фирмы получали концессии, развивалась национальная культура, укреплялась система образования и здравоохранения.

Приведем некоторые данные. Число хуторов за 1929гг. увеличилось с 133 до 140 тысяч. Это значит, что ежегодно в среднем возникало 700 новых хуторов. Это большой успех, принимая во внимание малые размеры страны. В 1939 году в каждом из ее 140 тысяч хуторов было в среднем около 5 голов рогатого скота, 5 овец, более 3 свиней и почти две лошади.

Это приблизительно в 2—3 раза больше сельскохозяйственной продукции на хозяйство, чем в Советской России.

Это очень высокие показатели! Развитость сельского хозяйства обеспечивала благоприятный баланс внешней торговли. За десять лет, в период 1929—1939 гг., весь экспорт увеличился почти в 1,5 раза (с 71 до 103 миллионов крон).

Сельскохозяйственный экспорт составлял более половины всего экспорта (53%). Главными статьями экспорта были масло, бекон и яйца. Экспорт промышленной продукции рос также, но в 1939 г. не превышал и 40% (38%) от общего объема. Статьями промэкспорта были бензин, сланцевые масла и древесная целлюлоза. Экспорт в 1939 году достигал 103 млн. крон. Более 2/3 экспорта приходилось на долю Англии и Германии (соотв. 35 и 32 млн. крон). На долю США и СССР не приходилось и одной десятой эстонского экспорта (соотв. 4,6 и 4,3 млн. крон).

Значительных успехов достигла культура. В Тартуском университете, во всемирно известном образовательном центре, основанном шведским королем Густавом Адольфом в 1632 году, училось более 3000 студентов. Издавались десятки газет и журналов, тысячи книг. Все интересное и значительное в мировой литературе, философии и науке было переведено на эстонский язык. В стране проводились певческие праздники и художественные выставки, действовали театры и музеи, строились народные дома и школы.

В каждой местности были созданы хоры, театральные коллективы, кружки народного танца, оркестры народных инструментов. Развивалась наука, особенно ее гуманитарные области. Высокого развития достиг спорт во всех его видах.

Коротко о национальных отношениях. В 1939 году население Эстонии составляло 1133 тысячи человек. Более 2/ населения проживало в сельской местности. Эстонцы составляли 88% населения. 12% приходилось на долю нацменьшинств. Больше всего было русских, насчитывавших около 92 тысяч человек. Долгое время второе место занимали немцы (16 тыс. в 1934 г.). Но затем в 1939 году, откликнувшись на призыв германского правительства, они репатриировались в Германию. Родовые поместья, собственные дома, основанные предприятия, могилы предков - все осталось в Эстонии. К концу 1939 года немцев осталось всего лишь около трех тысяч. В северной и западной Эстонии проживало более 7 тысяч шведов. Они не играли заметной роли в политической жизни страны, тяготея к своей заморской родине. Успешно занимаясь земледелием и рыболовством, они достигли значительного уровня благосостояния.

В стране было более 4 тысяч евреев. В Таллине была синагога, большое еврейское кладбище, действовали еврейские культурные общества. Я не замечал среди эстонцев I каких-либо проявлений антисемитизма, если не считать безобидных анекдотов на извечные темы о еврейской скупости и хитрости. Не было, конечно, и дружбы. Но евреи были ценимы населением как высококвалифицированные специалисты в качестве адвокатов, врачей, ювелиров, часовщиков, торговцев и т. д. Благодаря успешному состоянию дел, они жили очень зажиточно.

Особое положение сложилось в русской национальной общине. Она делилась на три группы:

А. Русские Причудья и Принаровья. Они жили здесь с древнейших времен, переселившись еще из Новгородской Руси. С конца 17 века сюда бежали и старообрядцы, спасаясь от преследований на Московской Руси. Все они занимались земледелием, рыболовством, овощеводством, льноводством, мелкой торговлей и кустарным промыслом.

Условия хозяйственной деятельности были для всех одинаковы, но уровень благосостояния русских был значительно ниже, чем у эстонцев. Объясняется это различными причинами: 1/ отсутствием у русских сильно выраженного желания достичь благосостояния (эстонцы к этому упорно стремились) ; 2/ слишком большими затратами времени на живое общение между собой (эстонцы общались со своими односельчанами сравнительно меньше и реже) ; 3/ большими затратами средств на алкоголь (эсты отличались большой трезвостью); 4/ большой приверженностью к простейшим старинным формам быта, завещанным предками (жилище, утварь, обстановка, одежда, сад, огород) (эстонцы стремились модернизировать свой быт по западным образцам);

5/ многодетностью семей (эстонские семьи были, в основном, малодетными). Все это приводило к тому, что русский крестьянин тратил на земледельческий труд в два раза меньше времени, чем эстонский. Отсюда, естественно, и различная степень зажиточности. Следует отметить исключительную набожность русских и верность их всему тому, что обычно называют "русским духом". Жили они кипучей религиозной жизнью, точно соблюдая церковные обряды, часто ходили в церковь, торжественно справляли религиозные праздники, совершали паломничества по святым местам — в Куремяеский женский и Печерский мужской монастыри.

Б. Русские горожане, жившие здесь еще с дореволюционных времен. Это были рабочие, ремесленники, торговцы, домовладельцы, служащие и значительный отряд интеллигенции. Каждый имел какой-то достаток. Их трудности были почти такими же, как и у всего городского населения.

В. Бывшие беженцы и военнослужащие белых армий, оказавшиеся в Эстонии после революции и гражданской войны в России. Доля беженцев, эмигрантов, изгнанников — всегда горька! И условия жизни их тоже были нелегкими.

Безработица, бедность, жилищное и бытовое неустройство были господствующими явлениями. Русско-эстонские отношения тоже оставляли желать лучшего. Мне приходилось слышать обоюдные русско-эстонские обвинения. И ни одна сторона не кажется мне до конца правой. С одной стороны, неблагоприятные для человеческой жизни условия часто ск л адью ал ись в силу самих обстоятельств и законов развития, независимо от сознательной воли людей. С другой стороны, сами люди, в силу своих слабостей и недостатков, усугубляют неблагополучие дел. Так было и в Эстонии. В новорожденном национальном государстве были свои серьезные трудности. Более 2/3 населения было занято в сельском хозяйстве. Русские беженцы либо не могли, не имея средств и навыков, либо не хотели, понимая всю тяжесть крестьянского труда, заниматься земледелием. А в городах сложилась трудная экономическая обстановка.

Три огромных судостроительных завода, построенных еще царской Россией, были из-за отсутствия заказов и сырья частью законсервированы, частью проданы на слом. Балтийская и Кренгольмская текстильные мануфактуры были не в состоянии успешно конкурировать на европейском рынке. Производство неумолимо сокращалось. Оставалась государственная служба и работа в социальной сфере. Но здесь, само собой разумеется, требовалось следующее:

1. Гражданство. К сожалению, многие по старинке рассматривали Эстонию лишь как "загородную провинцию Петербурга". А принятие ее гражданства считали чуть ли не изменой делу "великой России, единой и неделимой".

2. Знание государственного языка. Этого тоже не получалось. Конечно, эстонский язык с его богатством слов, сложной грамматикой (13 падежей) и непривычным для славянина произношением — нелегок для усвоения. Но бытовало и другое. Любовь к родному "державному" русскому языку почему-то сочеталась с пренебрежительным отношением к языку малого народа. А эстонский язык следовало бы выучить. Хотя бы посильно. Хотя бы из чувства благодарности к народу, оказавшему гостеприимство.

3. Образование. У кого оно было — в конце концов устраивались! Например, профессором гражданского права в ТТУ был бывший доцент Петербургского университета И. Тютрюмов. Но образование было не у всех. И, как это часто бывает, не все хотели прилагать больших усилий к его получению. Моя мать и дядя не получили высшего образования, якобы горячо этого желая. Но горячие желания нужно подкрепить железными усилиями! Они любили ссылаться на отсутствие средств и дороговизну обучения в Эстонии. Все это так. Но это лишь полуправда. В ТГУ успешно учились и бедные, получая стипендии и льготы. Но если люди не обладают блестящими способностями или достаточным состоянием, то они должны это восполнить упорным трудом и отказом от удовольствий. Но как раз этогото эпикурейски настроенные люди не желали. Негласно требовалось и еще нечто.

4. Лояльность к молодой национальной республике. Но этого тоже многим не хватало. Некоторым моим соотечественникам идея независимого государства для малого народа казалась настолько незаконной и неестественной, что ничего, кроме презрительных слов — "картофельная республика" и "чухляндия", — они для Эстонии не находили. А, собственно, почему незаконно? почему неестественно? И как бы отнесся русский человек к поволжскому немцу, ратовавшему за включение России в состав Германской империи? И мог ли эстонский патриот восторгаться противниками своего государства?

Как бы то ни было, экономическое и социальное положение русских, а также межнациональные отношения первоначально складывались неладно. Совершенно иным образом складывалась духовная обстановка. Оторванные волей судьбы от России, русские беженцы начали с горячим энтузиазмом строить на чужбине "идеальную, духовную Россию", укрепляя начала религиозной жизни, развивая национальную культуру, поддерживая российские обычаи. Права и свободы, предоставленные Эстонской республикой, этому исключительно благоприятствовали. Русская православная церковь жила полноценной жизнью, существовали русские учебные заведения, вплоть до гимназий, издавались русские газеты, журналы и книги, действовали русские общества и организации, проводились слеты и певческие праздники, работал русский театр и проводились концерты русских народных инструментов, читались лекции и доклады.! десь выступали и философ Бердяев, и вождь партии кадетов Милюков, пел Шаляпин, творил поэт Игорь Северянин.

Но не только это. При эстонском парламенте существовало русское представительство, защищавшее интересы русских. Русские могли свободно выезжать в любую страну, широко общаться с русскими общинами в других западных странах. Пользовались ли русские в Советской России такими же возможностями для развития своей национальной культуры, как в стране, которую они иногда непочтительно называли "картофельной республикой?" Но мощный религиозный и культурный подъем, будучи сам по себе явлением положительным, не улучшал первоначально межнациональных отношений. Скорее даже наоборот — подъем вел к самовозвеличиванию, которое затмевало видение судьбы, значения и целей малых народов. Поиск величия в величине, а не в благости, в силе, а не в справедливости, в исключительности, а не во всечеловечности не приводили и никогда не приведут народы к сближению. А ведь именно в этом надежда и подлинный путь человечества.

Между русскими и эстонцами была отчужденность. На великодержавную пренебрежительность русских эстонцы отвечали хмурой недоверчивостью. Психологически русские стремились видеть в эстонцах только скупых, холодных и мелочных людей. А эстонцы — в русских лишь одну якобы лень, неряшливость и шумливость.

Обе стороны оказались не на высоте, ибо кое в чем были должны друг другу. Эстонцы по сути дела подарили русским новую родину — свободную и культурную страну с прекрасной природой и хорошим климатом. И эта новообретенная родина была неизмеримо человечней, чем Советская Россия, стонавшая под красным террором, лучше Галлиполийского трудного сидения и привычнее других, сугубо и слишком западных стран Европы. Русские же по сути дела подарили эстонцам свое государственное наследие. В Эстонии использовались многие законодательные основы Российской империи и российский административный опыт. Она получила в свое достояние железные дороги и порты, шоссе и мосты, общественные здания и заводы, оборудование и сооружения, корабли и вооружение, в своей основной части созданное под управлением российской администрации.

Так что есть вина, и есть недостаток благодарности у обоих народов. Хотелось бы видеть нечто другое, более справедливое. Русские должны были бы уважать эстонские стремления и больше помогать им в строительстве независимой жизни. А эстонцы — больше прощать русские недостатки и с большим состраданием относиться к их нелегкой судьбе. Впрочем, со временем многое изменилось к лучшему.

Экономика, хотя и неровно, но шла на подъем. Возникновение сланцеперегонных заводов в Кивиыли, Кохтла, Кохтла-Ярве, Силламяэ, а также сланцевых шахт и карьеров в Кивиыли, Кюттейыуде, Кукрузе, Кохтла, Вийвиконде предоставило русской безработной эмиграции рабочие места, возможность приличного заработка и бытового благополучия. Русские устраивались, получали образование.

Мой дед работал врачом, мать уже работала фармацевтом, дядя — профессиональным музыкантом, отец - сначала мастером, а потом квалифицированным мастеровым-ремесленником. Повторяю, между русскими и эстонцами были отчужденность и напряженность. Но никогда не было злобной вражды. Никогда в эстонском государственном сознании не возникало мысли о насильственном изгнании нелояльных русских за пределы республики. Хотя недовольство и существовало. И никогда в местном русском национальном сознании не утверждались идеи о насильственной ликвидации независимой республики, хотя не всем русским она нравилась. Более того, к концу 30-х годов обе нации еще больше привыкли друг к другу и социально срастались. Намечалась даже некая отрадная линия сближения.

Но обеим сторонам предстоит еще горчайший исторический опыт. Эстонцы вскоре познают вопиющую разницу между еще "непонятными" советскими коммунистами и уже "несносными" русскими националистами. А русские увидят страшное различие между "своей" Советской Россией и "чужой" Эстонией. Но это горькое познание будет стоить больших мук и самой жизни десяткам тысяч людей...

"В семье рабочего и свободной художницы..." Родители мои... Родительского тепла в моей жизни сильно недоставало. Предки мои были людьми нелегкими, беспокойными, порывистыми, страстными. Мой дед по матери — Федор Трушин кончил Кронштадтское медицинское военно-морское училище. В молодости плавал на кораблях Российского флота. Один из его далеких предков был чистокровным немцем, еще с петровских времен по зову правительства переселившимся из Германии. (Не секрет, что Германия дала для России изначальный слой интеллигенции и многих выдающихся деятелей — Мюнних, Остерман, Бирон, Беннигсен и др.) Его потомство дало целый отряд лекарей и врачей. От этого предка дед, видимо, унаследовал свою суровую склонность к порядку, честность и точность. Но преобладающая славянская кровь давала себя знать. И в сердце деда в молодости бушевали страсти. Во время визита эскадры русских кораблей в Константинополь, в начале этого века, он страстно влюбился. Предметом страсти была гречанка, томившаяся в гареме турецкого паши. Она ответила ему взаимностью. И, с ее согласия, дед пытался выкрасть ее. Но был пойман турецкой стражей и нещадно бит. Гречанка была возвращена паше, а дед посажен под корабельный арест. Царские дипломаты с большим трудом уладили неприятности. По этой ли причине или нет, но в дальнейшем мы находим его линейным врачом в Петербурге и в Белостоке, в системе Министерства путей сообщения. В 1906 году, влюбившись в очередной раз, он женится на миленькой Александре Мироновой.

Она недавно окончила Петербургскую Анненшуле и давала частные уроки готовившимся к поступлению в университет. По характеру она была очень властной, довольно суровой, энергичной и эмоциональной. Она происходила из состоятельной семьи и родилась в Царском Селе. Отец ее был владельцем кумысо-лечебного заведения. Имела она многочисленных братьев и сестер. Их было 12 человек. У многих из них была необычная судьба. Ее старший брат Александр был социалистом-революционером и, сидя в одиночной камере, по невыясненным причинам покончил с собой. Смертная казнь ему не грозила, с товарищами по партии осложнений не было. Тюремные условия царского времени были сносными. Бабушка, хотя уже и в преклонном возрасте, была проницательной и догадывалась, что я занимался "политикой".

Она все стращала меня его трагической судьбой. Другой брат, Миша, был летчиком, окончил Гатчинское летное училище и погиб в воздушном бою, в начале Первой мировой войны. Сестра Ксения, замечательная красавица, узнав о неверности мужа, повесилась на дереве в собственном саду в Курессааре (бывш. Аренсбург). Сестра Евдокия работала бухгалтером, пережила блокаду Ленинграда и награждена советским трудовым орденом. Вот некоторые из судеб.

В 1906 году дед сделал моей бабушке предложение и через несколько месяцев они повенчались во Владимирском соборе в Петербурге. В 1907 году, уже в Белостоке, у них родилась дочь Ольга — моя будущая мать, а через два года в Гатчине - сын Борис, мой дядя. Позднее семья оказалась в Эстонии и стала там жить. В 1926 году мать закончила классическую русскую гимназию в Таллине. Экономическая обстановка в молодой республике была нелегкой. Продолжать образование она не смогла. Обладая прирожденным даром рисования, она стала работать свободной художницей.

Рисовала картины и набрасывала эскизы новых моделей одежды. Заказов не всегда хватало. И приходилось подрабатывать на кондитерской фабрике "Кавэ", завертывая конфеты. В это время, в восточной Эстонии, открывался сланцеперегонный завод "Кивиыли". При нем строился промышленный поселок, создавался сланцевый карьер. Завод предназначался для производства жидкого топлива, от высокооктанового бензина до "тяжелых масел" включительно. Там срочно требовались врачи, и дед вместе с семьей переезжает туда жить.

В начале 1932 года, на одной из вечеринок, во время игры в лото, происходит знакомство моей матери с отцом. Мать поразила воображение отца, и он страстно в нее влюбился.

После его признания она гордо ответила: "Я стою десятерых таких, как вы..." Однако после определенного периода высокомерия, "образованная барышня" стала отвечать взаимностью...

Несколько слов о предках отца... Мой дед по отцу Алексей Макарович Солдатов происходил из потомственных рязанских крестьян. Большинство его предков несли военную службу при московских царях. На это указывает и фамилия. В прошлом веке они переселились на Северный Кавказ, приписавшись к кубанскому казачеству. И мой дед родился в станице Елизаветинская. Будучи старательным и не без способностей, он на "медные гроши" кончил школу.

Затем поступил в коммерческое училище. После окончания училища он стал работать таможенным инспектором. Служба началась в Керчи, потом продолжалась в Риге и в Архангельске. Дед был по-крестьянски суровым, строгим и даже деспотичным по характеру. Он был очень набожным и к службе относился честно. Где-то в конце 19 века, служа в Керчи, он женился по любви на юной, красивой дочери одного из сослуживцев — Анне. Среди предков моей бабушки по отцу были не только славяне. Был грек-эмигрант, не выдержавший турецких притеснений веры и соплеменников в своей древней, чудесной стране. Он начал бороться с турецкой администрацией. Не желая сдаваться настигающим его властям, он спешно покинул свою родину. Рискуя жизнью, он пересек бурное Черное море и приехал в Крым.

Здесь с давних времен проживала греческая община. От Анны и Алексея, в 1894 году, в Керчи, младшим из детей, родился сын — мой будущий отец. Его назвали Иваном. У отца было три сестры. Об их судьбе я ничего не знаю. Их следы теряются в Архангельске. Кажется, их репрессировали в 1929 году.

Иван очень любил свою мать, но не сошелся с отцом.

Когда началась Первая мировая война, Иван захотел пойти добровольцем на фронт. Поскольку он не был военнообязанным, то суровый отец строго-настрого запретил ему это.

Но моего отца было трудно остановить. Он был достаточно упрямым и вскоре тайно убежал в действующую армию. Его бегство, как считается, привело к тому, что дед с горя заболел и скоро скончался. Вскоре за ним последовала и бабушка Анна.

Мой отец, прошедший военную выучку, был на фронте под Ригой и даже в русском экспедиционном корпусе во Франции. Дошел такой эпизод, характеризующий отца. Их везли на военном транспорте из Архангельска во Францию.

Около норвежского порта Берген их выследила немецкая подводная лодка. Обладая острым зрением, отец заметил на поверхности моря фосфористый след стремительно несущейся торпеды. Торпеда шла на корабль и гибель казалась неминуемой. А он продолжал лежать в гамаке. И даже не шелохнулся, когда на корабле началась паника. Но все обошлось... Делал он это не из отваги, как мне кажется.

Хотя отвага тоже была ему свойственна. Дело было скорее в присущей ему демонической гордости. Она часто доходила до высокомерия и не позволяла ему проявлять страха даже перед лицом смертельной опасности. Он никогда не терпел унижения. Но других... унижать любил.

Затем, в конце войны, он снова очутился в России. Специальности не имел никакой, но воевал неплохо. И вот, на короткое время, судьба заносит его в Северо-Западную армию генерала Юденича, воевавшую против красных. Из этого факта и из ряда его высказываний можно сделать некоторые выводы. Он скрывал свои политические симпатии.

Но, видимо, он питал определенные теплые чувства к строю предвоенной России, вполне вероятно, даже к особе последнего российского царя Николая П. Что касается судьбы других, нерусских народов, вопроса их самоопределения, то он был к этому безразличен. Во всяком случае, возражениями или высказываниями на этот счет, он меня не удостаивал.

Антисемитом он не был, хотя и не прочь был поиронизировать на уровне анекдотов. В церковь иногда ходил, но был довольно прохладен к религии. После демобилизации, во всем разочарованный, но полный сил и небесталанный, он начинает трудовую жизнь в Эстонии. Сначала работает на лесоповале в лесничестве Туду. Затем, в середине 20-х годов, переезжает в Кивиыли. Там он работает рабочим в сланцевом карьере, шахтером и минером на шахте. Благодаря известным способностям, он был затем взят оператором в печной цех сланцеперегонного завода. Здесь он про»

явил недюжинную инженерную смекалку в модернизации I и отлаживании сланцевых печей. За это он был назначен мастером смены. Выбившись в "люди", он все чаще начал появляться в местном русском обществе. Ходил в гости, посещал вечеринки, участвовал в мероприятиях, праздничных играх и собраниях. Его везде хорошо принимали. И надо сказать, что он умел производить впечатление — умный, начитанный, с чувством юмора, в обаянии молодости.

Здесь-то, на одной из вечеринок, и произошла та роковая встреча отца с моей матерью. Они встретились, чтобы без памяти влюбиться друг в друга... — и навсегда расстаться смертельными врагами! Но тогда все сулило, казалось, долгое и безоблачное счастье... Они понравились друг другу, завязался роман, стали встречаться. И вскоре отец сделал ей предложение... Но не тут-то было. Обо всем узнали бабушка и дед. Поднялась паника, и дело затормозилось. Мой отец, I хотя и способный человек, был в их глазах необразованным рабочим. И не пара их образованной дочери. Дошли также сведения о прежних амурных похождениях отца. Да j и духовенство жаловалось на нерадивость отца к делам церковным. Кроме того, на руку и сердце их дочери претендовало два солидных жениха — один молодой, способный инженер, другой — сын крупного домовладельца. Да, видимо, и само родительское сердце безошибочно и верно чуяло недоброе... И бабушка всей силой своего решительного и властного характера решила воспрепятствовать браку. "Не I видать Ваньке Солдатову моей Ляли, как своих ушей" — твердо отрезала она. И Ляля была заперта в родительском доме, с грозным приказом немедленно порвать все отношения с моим будущим отцом. Но мать проявила неслыханное упорство и строптивость. Она заявила: "У него глаза, как звезды... Я выйду только за него... Или повешусь!" Напрасно бабушка, со слезами на глазах, — что было явлением чрезвычайно редким! — умоляла ее забыть его, предлагала взять деньги, уехать на Пярнуский курорт или за границу.

Все было впустую. Тогда бабушка пригрозила родительским проклятием, и строгости домашнего ареста были усилены.

Дело становилось притчей во языцех. Мнение поселковой общественности разделилось: кто был за, а кто и против намечаемого брака.

Отец решил вопрос по-своему. Он нанял коляску с двумя лихими конями в упряжке, незаметно подошел к ее дому и скрытно вывел ее к ожидавшей паре "вороных". И, затем, на полном скаку погнал их в ближайшее волостное управление Эрра — зарегистрировать брак. Возвращались торжествующе — медлительно, через весь поселок. Новоявленная супружеская пара предстала пред грозные очи бабушки и сказала: "Ну, поздравьте нас!" На что бабушка гневно ответила: "Не было моего благословения — не будет и поздравления!" Отец, взяв за руку молодую жену, повернулся было уйти... Но деваться некуда — дело сделано! И они были милостиво оставлены, "для разговора". А вскоре "Ваньке Солдатову" пришлось сказать: "Иван Алексеевич! Пожалуйте к столу. Отведать хлеба-соли. И чем Бог послал". Бабушка была отменной хозяйкой, а отец смолоду любил поесть.

Но брак оказался несчастливым. Сам отец это тоже предчувствовал. И за свадебным столом, уже пьяный, вдруг, к удивлению гостей, снял обручальное кольцо и бросил его так, что оно со звоном покатилось по полу.

Правда, трудно было найти людей более несовместимых по душе, чем мои родители. Отец — человек бывалый, деятельный, практичный, изматывающий себя в напряженном труде. Мать — женщина избалованная, малоподвижная, бесхозяйственная, погруженная в чтение романов, рисование картин и неопределенные радужные мечты. Оба были высокого мнения о себе и ни в чем не желали уступать друг другу. Начались недоразумения вроде следующего. После одиннадцати часов рабочей смены отец приходил домой усталый и голодный, как волк. Требовал есть. Мать ставила на стол мелко нарезанные огурцы, политые уксусом. Отец, не говоря ни слова, бросал тарелку на пол и, громко хлопнув дверьми, убегал в ближайшую закусочную. С другими домашними заботами было то же самое... Начались напряженности и с ее родителями. Учащаются беседы следующего рода. Дед: "Моя дочь знает бином Ньютона. И не обязана стирать твои портянки!" Отец: "А я тебе сам доказал бы бином Ньютона... Только твоя лысая голова ни черта не поймет!" Дед в гневе поднимал палку, чтобы ударить обидчика. Но отец, более быстрый и ловкий, схватывал палку и с треском ломал ее о свое колено...

Мое рождение не только не изменило, но еще более ухудшило супружеские отношения. Уход за ребенком - дело не простое. Это знают все матери. И непрактичность моей матери выявилась при этом еще резче. К тому же выяснилось, что у отца от одной молодой эстонки есть дочь. Она родилась на пять лет раньше меня. (В конце 30-х годов я познакомился с Верой. Это была очень симпатичная девочка, хорошо ко мне относившаяся. Но отец и ее не пощадил. И однажды, на моих глазах, невзирая на мои вопли-протесты, выпорол ее. Вид избиваемой девочки мне запомнился на всю жизнь.

И это еще больше испортило мои отношения с отцом. Во время войны, в 1944 году, у Веры произошла какая-то романтическая история, и она эвакуировалась в Германию. Я слышал, что она проживала где-то в ФРГ.) Отношения моих родителей близились к неизбежной развязке. В конце концов у матери с отцом происходит драматический разговор: "Знаешь, Ваня, мы не подходим друг другу... Разойдемся по-доброму... А ты будешь мне помогать растить Сережу!" — "Так только ради этого ты выходила за меня?" — "Во всяком случае, я сжигаю корабли!" — "А я щепки спасать буду!" — грозно клянется отец. Вскоре они разошлись. И — увы! — навсегда.

После разрыва с матерью отец начинает жить с молодой и очень милой эстонской женщиной — Ландой Лаос. Она уже давно симпатизировала отцу. И крах его семейной жизни их сразу сблизил. В канун Пасхи отец умудрился выкрасть меня у матери. Мне не было тогда и десяти месяцев. Полиция не вмешивалась. Было подано заявление о разводе. И ожидали решения суда — кому будет доверен ребенок.

Поскольку отец работал, а мать — нет, то решение могло быть в пользу отца. Начался многолетний и громкий бракоразводный процесс. В то время очень редко подавали на развод. И власти очень неохотно расторгали браки. Для развода требовалось нечто большее, чем неверность или несходство характеров. Ланда - чудесная и многострадальная женщина, заменила мне мать. Не имея собственных детей, она была матерью не за страх, а за совесть. Она была и общественницей — членом Найскодукайтсэ (Женская защита очага), эстонской полувоенизированной организации женщин.

Встречные и вполне естественные попытки матери меня похитить были безуспешными. Я остался на попечении отца.

Но и в судьбе отца наметился решительный перелом...

В 1936 году на Кивиыльском заводе началась прогремевшая на всю Эстонию забастовка. Она проводилась в связи с требованием о повышении зарплаты и об улучшении условий труда. Мой отец, хотя и занимал на заводе почетное и хорошо оплачиваемое место, оказался одним из ее организаторов. Видимо, в пику "эстаблишменту". Он подошел во главе явившейся в полном составе смены к заводским воротам и отказался войти в них. Был вызван директор завода, кажется, его звали Кельцер. Увидев отца, он сказал: "Иван Алексеевич! Вам не место среди забастовщиков. Проходите, пожалуйста, на территорию". Отец, гордо подбоченясь, ответил: "За моей спиной стоит смена. И я отвечаю за каждого из них". "Ах, даже та-ак!" — изумленно протянул директор... И отца немедленно уволили с "волчьим билетом", т. е. без права поступать на другие заводы. Однако, зная его способности, ему предложили компромисс — выйти на "плац", т. е. на погрузку-выгрузку железнодорожных вагонов. И после определенного срока обещали восстановить на должности мастера. Но гордец отказался наотрез и вместе с Ландой и со мной переехал в пос. Силламяэ Вайваравской волости. Здесь мы поселились у родственников Ланды, и отец безуспешно пытался устроиться на местный сланцевый завод.

Дом стоял напротив местной православной церкви, которая навсегда осталась в моей памяти. Как не вспомнить слова Некрасова: "Вся бела, вся видна, при луне, Церковь старая чудится мне..." И действительно на холме, на стыке старого и нового шоссе, стояла белоснежная, изумительно красивая церковь, с яркозеленым шатром и позолоченными узорчатыми крестами. С ее колокольни по субботам, воскресеньям и праздничным дням раздавался торжественный благовест... Уж давно и церкви нет. Но по сей день в моих ушах звучит малиновый звон ее колоколов. После жизненных неудач отец еще больше отошел от церкви. Меня же туда потянуло. Я познакомился с местным батюшкой Александром, с матушкой и с дьяконом Полетаевым, по своему почину ходил на церковные службы. Отцу это не очень нравилось. Он был очень мнительным и считал, что через когото ведутся "Ольгины интриги". Но детское чутье уже тогда говорило мне, что за всей этой природой, небом, птицами, цветами, камнями, солнцем, морем стоит некая загадочная и непостижимая Высшая сила. И то, что я теперь слышал и видел в церкви, лишь переливало смутные ощущения в точные образы. Помню, однажды отец дал мне 10 крон на покупку продуктов в лавке. Это была для меня неслыханно крупная сумма. Такого богатства я еще в руках не держал.

Но вместо лавки я пошел в церковь. Торжественность и благолепие богослужения тронули меня до глубины души...

у меня из глаз хлынули слезы. И в конце службы, во время обхода прихожан церковными служками, я бросил на поднос для пожертвований все, что у меня было. Узнав об этом, отец ужасно рассердился, но побить почему-то не решился.

Я никогда не врал отцу. И он это знал. В затруднительных случаях я просто молчал. Но заниматься сочинительством считал для себя унизительным.

В Силламяэ отец начал вести жизнь не "вольного каменщика"! - но вольного строителя и мастера на все руки. И в этой немудреной по названию работе окончательно раскрылась одаренность отца по преобразованию материи в полезное и красивое. Слава о его "золотых руках" переживет его работу, и он будет до старости заниматься ею. Отец обладал хорошим вкусом, был аккуратен, изобретателен и точен во всех работах, которые ему посылала судьба. Он мог делать почти все, что составляет материальную сторону человеческой жизни. Делал быстро и с высоким качеством.

Он золотил иконы, лудил, паял, чинил, выпиливал, строгал, столярил, слесарил, вставлял стекла и крыл крыши, складывал печи и плиты, клал каменные стены и фундаменты, строил целые дома. И главное, как волшебник-чародей, отделывал жилые помещения домов. Каких только сочетаний красок и оттенков он не подбирал, каких только причудливых узоров и рисунков не создавал, приводя в восторг людей даже с самым взыскательным художественным вкусом! Но в людских душах он разбирался плохо, внося туда хаос и разрушение...

Его блестящее строительное и ремесленное мастерство принесло ему среди населения заслуженное уважение и славу, а значит и неплохие доходы. Он был честным человеком, ни на кого не доносил, никого не выдавал, не шел на сближение ни с одной властью. Благодаря этой славе и аполитичности, а также из-за постоянной нужды населения в его работе, ему прощали все, что происходило в его частной жизни, в его доме. А происходило неладное. Он ощущал, что неудачный брак закрыл ему дорогу в интеллигентные круги, а увольнение оборвало его карьеру. Он представлялся себе отвергнутым, неоцененным и непонятым.

Разочарованность, мизантропия, своеобразный "байронизм" станут постоянными свойствами его характера. Его гордая, способная, но себялюбивая натура была оскорблена до глубины души. Он хорошо зарабатывал. Но деньги не шли впрок, не создавали достатка. Он не чувствовал в себе сил, чтобы повернуть свою жизнь согласно честолюбивым замыслам. И он начал пить. И пропивать все заработанное. Загул длился неделями. Он часто уезжал в ближние города - в Нарву, Раквере, Йыхви. И там с шиком, со случайными друзьями и подругами, до нитки пропивал все. Потом возвращался домой, опустошенный и озлобленный, вымещая зло на близких. Участились домашние скандалы. На меня и на Ланду все чаще начал обрушиваться град побоев. Ланда все чаще стала уходить из дома и подолгу не возвращалась.

В эстонских семьях редко бьют женщин... Я это тяжело переживал, тайно плакал и все больше замыкался в себе.

С родными Ланды отец поссорился. И нам пришлось переехать в дом Чижикова, неподалеку от волостного Народного Дома. Но перемена места не преображала души, не меняла сути. Не было счастья и на новой квартире. Со временем вся эта семейная неурядица получила трагическую развязку, которой я был свидетель и к которой все неуклонно шло. Как сейчас помню эту ужасную сцену... Летний душный день. Отец точил, "правил" напильником зубья дуговой пилы. Дзи-дзинь! Дзи-дзинь!.. Звонко-монотонный звук прерывался нервной, возбужденной речью Ланды. Ланда упрекала отца за бесконечное пьянство и неверность. Отец зло орал на нее и, под конец, ударил ее пилой. Раздался дикий крик, брызнула кровь. Ланда закричала, что она сейчас же примет "мыльный камень". Так назывался крепкий щелочной раствор, использовавшийся при варении мыла. Отец, видимо, считая это пустой угрозой, насмешливо бросил:

"Пей хоть целое ведро!" Ведро она пить не стала. Но тут же наполнила стакан "мыльным камнем" и отпила из него.

Дальше — душераздирающий стон... Ланда выбежала на улицу, около уголков ее рта пузырилась кровавая пена. Сбежались соседи, начался шум, пытались откачать... Скоро за ней приехала "скорая помощь", и Ланду увезли в Нарвскую больницу. Там ей с трудом спасли жизнь, но ненадолго.

Домой она уже не вернулась и уехала к сестре Эльмире в Таллин. Там по следам внутренних ожогов у нее начался рак пищевода, и она скоро умерла. Мы с отцом ездили в Таллин ее хоронить. Она похоронена на кладбище Лийва.

Так в мою жизнь вошла первая осязаемая смерть. Все бремя забот в первые годы моей жизни легло на плечи покойницы. Она была доброй матерью. Я не совсем отчетливо помню ее образ. Но в моей бессознательной памяти осталось смутное воспоминание о ней, как о ком-то очень близком и хорошем. С нее начинается скорбный счет моих грехов перед людьми. В течение следующих четырех десятилетий я за жизненной суетой, тревогами и заботами так и не сумел найти ее могилу и поклониться ей. Сначала это не приходило в голову. Потом казалось, что спустя 30 лет могилу невозможно разыскать. Наконец, возникло решение отложить розыски до лучших времен. Но "лучшие времена" продолжались уже в тюрьме и в лагере. А на смену лагерю пришла заграница. Говорят, что перед тонущим в несколько мгновений проходит вся его жизнь. Я такой случай в жизни пережил. Это было в отроческие годы. Но что-то подобное я прочувствовал также в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, перед отправкой в психбольницу имени Сербского.

Это было уже в 1975 году. В те просветляющие ночи, когда не чаял я уже и в живых остаться, вспомнились мне мои прегрешения перед людьми. И мысленно каялся перед ними.

И просил прощения у Бога. Тогда, в первую очередь, я вспомнил о Ланде.

Порою судьба дает нам один-единственный шанс воздать кому-то добром,, искупить зло, исполнить долг перед совестью, перед отдельным человеком или перед всеми людьми. А мы этот шанс беспечно упускаем. По слепоте. По неведению. По загубленное™ души. Или так безнадежно опаздываем, что вернуть уже ничего невозможно. А судьба уже не повторяет, не возвращает потерянного мгновения.

Вынужденные долгие отлучки Ланды, а потом ее уход из семьи, а затем и из жизни, резко ухудшили условия моего детства. Отец был умным, одаренным, физически очень сильным человеком, но обладал деспотическим, необузданным, неуравновешенным характером. Все чаще время напряженной работы по всей волости чередовалось днями беспробудного пьянства. Целыми днями, а то и неделями его не было дома. А режим моего содержания он организовал гениально просто. На кухне поставил ведро для естественных нужд, а меня запирал на ключ. И я оставался один в двух комнатах, часто в течение нескольких дней. С пищей было еще проще. В подвале кухни отец оставлял 3-литровую манерку с молоком. Я насыпал в миску немного овсяных хлопьев — "геркулеса", как тогда называли, наливал молока и добавлял две-три ложки сахара. Варить или жарить на примусе мне не доверяли — боялись пожара. Я настолько привык ко вкусу овсянки, что это пригодилось мне на всю жизнь, (Тридцать пять лет спустя я попаду во второе, менее удобное заключение, и выдаваемая там изо дня в день овсяная каша будет давно знакомой и привычной пищей.) Моей обязанностью было подметать и мыть пол, мыть посуду и расставлять вещи по заданному порядку, а также учить русскую азбуку. За малейшие упущения и за неумение применить выученную назубок азбуку к чтению, отец меня строго наказывал. Он часто бил меня наотмашь по лицу, так что искры сыпались из глаз. Либо, зажав мою голову между коленями, нещадно драл кожаным ремнем. Все сопровождалось, конечно, руганью. Боль я терпеть умел, но оскорбляли унижения и несправедливость. Вся эта хваленая школа воспитания, основанная на отрезанности от мира и на жестокости, оказала глубокое влияние на мою душу и имела последствия, неожиданные для отца.

Во-первых, потерю действительного мира я попытался восполнить миром книжным. Дома лежали кипы газет - эстонские "Рахвалехт" (Народная газета) и "Пяевалехт" (Ежедневная газета), а также русская газета "Нарвский листок". В газетах сериями печатались романы в картинках. Это были приключения загадочного Фантома, забавной мыши "Микки-Мауса", ковбоев на Диком западе, сказочной утки "Пийлу-парть", хитрого Ханса и другие. Я без конца перелистывал эти газеты и жадно впивался в картинки, пытаясь понять их содержание и смысл. Я уже знал наизусть эстонскую и русскую азбуку. Но никто не умел научить меня соединять звуки букв в слова. И лишь сильное желание узнать суть действий, происходящих на картинках, совершило чудо — я внезапно, без всякой помощи извне, научился читать эстонские слова. А затем и русские. Так, еще в пятилетнем возрасте, невольно и случайно, я овладел грамотой. Но этого открытия хватило ненадолго.

Я все больше начал задумываться, замыкаться, уходить в себя. Произошел душевный перелом. Словно какая-то молния ударила в сердце, а я не умер. Остался жить. Стал жить в новом и необычном мире. Так будет еще не раз.

Мне в темноте стали являться видения. В нашей квартире не было электричества. А керосиновую лампу отец зажигать не давал, боясь пожара. И вот, начиная с вечера и всю ночь, комната стала наполняться странными существами самого причудливого облика. Сначала это были смутные тени. Потом они приобретали окраску и свечение. Со временем я начал воспринимать звуки — щелканье, визг, скрежет, треск, стук и даже грохот. Еще позднее я начал чувствовать их прикосновение — щипание, жжение, толчки, сжимание и дерганье... Сначала я старался не обращать на это внимания.

Затем начал бросать в них попадавшими под руку предметами. Наконец, брал отцовский топор, вжимался в угол комнаты и принимал оборонительную позицию... Ничто не помогало... Тогда я бросался на кровать, закрывал голову одеялом и, со слезами отчаяния на глазах, принимался жарко молиться: "Дорогой и хороший Боженька! Помоги мне отбиться от злых ангелов..." И что-то еще. Для убедительности я складывал крестом не только руки, но и ноги, ставя под прямым углом одну голень к другой. И перед глазами возникало белоснежное облако, вспыхивавшее голубым, розовым и золотистым цветом, принимающее образ человекообразной звезды. Лилась неведомая музыка и звучали звонкие слова. Происходило и многое другое. На меня нисходили тепло, свет и покой. Затем я засыпал крепким сном, умиротворенный и сильный. Утром я подбирал разбросанные вещи — следы ночного боя. Но вечером и ночью все повторялось снова...

Однажды утром, когда я еще спал, вернулся отец. Он j открыл ключом дверь — и увидел "мамаево побоище", j Сначала он так обомлел от изумления, что даже не стал меня бить. Потом приступил с грозным допросом. Но у меня уже не было с отцом доверительных отношений. Я был | нем, как рыба. Это еще больше его озадачило. Отец, перебрав в своем уме десятки теорий и предположений, оста- j новился, наконец, на одном — "Сергей делает мне назло...".

Что за этим "открытием" последовало, не трудно догадаться... Однако ночных тайн он от меня так никогда и не узнал. Таинственные наваждения и очистительные молитвы повторялись...

И тогда произошло третье событие, перевернувшее мою жизнь еще раз. Однажды рано утром я проснулся и, не одеваясь, подошел к окну. Прямо в окно, сквозь легкую пелену тумана, смотрело утреннее, ласковое солнце. Я был ослеплен его ярким светом, ощутил тепло его лучей. В вишневом саду, ликуя, щебетали птицы. А вдали, за светложелтыми ржаными полями, виднелась неподвижная бирюзовая полоска моря. Я приоткрыл крохотную форточку.

Оттуда хлынул опьяняющий аромат полевых цветов, вишневых деревьев, зеленых лугов и всей проснувшейся, распаренной земли. И на меня снизошло какое-то откровение.

На глаза навернулись благодарственные слезы. Я почувствовал внутреннее просветление и внезапную решимость. В меня вошла неведомая, Бог весть откуда взявшаяся сила...

Я схватил отцовский молоток и со страшным звоном вдребезги разбил окно... Переплет рамы разбить не удалось...

Дальше, не помня себя, я пополз наружу, порезав живот о торчащие в раме осколки стекла. Боли я не чувствовал.

Затем, с высоты приблизительно в человеческий рост, я сорвался вниз и грохнулся головой о землю. Сознания я не лишился и со всех ног побежал по двору. На противоположном конце дома жила немецкая женщина г-жа Гофман. Она меня увидела и страшно испугалась — к воротам двора бежал полуголый мальчишка с окровавленным животом и с разбитой головой, но радостный и смеющийся... То была радость обретенной свободы. Шрам с того самого утра и до сегодняшнего дня остался на моем животе. Он напоминает мне о первой, еще бессознательной борьбе за свободу. Сначала г-жа Гофман меня перебинтовала. Затем накормила, вызвала врача и сообщила отцу на работу. Отец прибыл очень быстро. Он со зловещим спокойствием властно подошел ко мне и с деланной заботливостью, словно бы ничего не произошло, сказал: "Надо идти домой... Ты, наверно, есть хочешь?" Дома, наедине, он избил меня так зверски, как никогда ранее. Он заявил, что следующий раз будет драть меня как "Сидорову козу". Он хорошо владел образным русским языком. Вставив стекла, он снова запер меня, и, убрав молоток, ушел.

Но уже на следующее утро, вооружившись деревянной толкушкой, я снова выбил свежевставленные стекла и оказался снаружи. На этот раз я был более осмотрительным и предварительно выбрал из рамы осколки стекол. Я отделался лишь ушибом, падая из окна на землю. Вечером последовало... непередаваемое на словах. Корчась от нестерпимой боли, я кричал, что подожгу дом. Тогда отец, уже не помня себя, стал бить меня железной пряжкой своего офицерского ремня, да так, что на мне уже живого места не оставалось.

Выбившись из сил и отрезвев, он, видимо, сам испугался моего истерзанного, окровавленного вида. Боясь загноения и заражения крови, он тут же начал меня мазать иодом, какой-то желтой жидкостью и белой мазью. Затем снова вставил стекла. Утром ушел, пообещав драть так, что "небу жарко станет". Но на третий раз я выбил уже не только стекла. Превозмогая боль и напрягая все силенки, действуя кочергой и утюгом, я умудрился разбить и весь оконный переплет. И почти по всей высоте... Этого для выхода наружу уже явно не требовалось.

Вернувшись и увидев вконец истерзанное окно, отец растерялся. Что-то в нем дрогнуло. Он не понимал больше, что со мной происходит и что со мной делать. Наказывать дальше уже некуда. Убить тоже нельзя. Ответственность...

Да и вся волость начинает обращать внимание. Побил легко, лишь для порядка. Но мне уже было все равно. Я знал, что пока жив и руки не связаны, — буду вновь и вновь ломать эти проклятые окна или сожгу этот ненавистный дом, ставший моей тюрьмой, почти гробом. Толк в спичках я уже знал. Каким-то волчьим чутьем это понимал и он — мой родной тюремщик-жизнедатель. Наутро отец сдался, и, швырнув мне ключ, прогремел: "На, дрянь паршивая! И чтобы к моему приходу комната была подметена!" Затем он, пообещав в случае чего угрохать, хлопнул дверью и ушел. Я не сразу понял, что это была победа! Победа, которая никогда не дается без усилий и жертв! Победа, ценой которой бьюает иногда сама жизнь!

В морозное, январское утро 1981 года я вышел из советской тюрьмы... И я верю, что психологическое состояние моих тюремщиков-жизнеотнимателей было сходно с настроением моего тюремщика-жизнедателя, в то летнее утро 42 года назад. Ибо воплощалось тогда в них обоих сходное, хотя и не равное начало. И действовали они, по существу, одинаково.

Президент Чехословакии Томаш Масарик вспоминал, что он уже в шесть лет стал сознательным социалистом. Неуместно и нескромно сравнивать несоизмеримые величины, но мне думается, что в том же возрасте я провел свой первый, еще бессознательный бой за свободу. И завоеванная свобода была преддверием в рай, дорогой к Любви!

Я всегда любил природу; тянулся к свету и теплу, струящемуся от нее; восторгался красотой, обнаруживаемой в ее многоцветных, многозвучных и многоароматных образах; желал мудрости, скрытой в ее непостижимых проявлениях. И я всегда переживал вынужденный отрыв от нее.

Жизнь налагала свои собственные цепи. Отлитые из света.

Выкованные из тьмы. Железные. Золотые. Невидимые.

Непостигаемые. Но тогда, в детстве, она раскрывалась мне щедро и вся, в своем первобытном очаровании. Я начал жить по солнечному календарю, вскоре после восхода уходил и незадолго перед закатом приходил. Не было леса, кустарника, луга или ручья в окрестности, которые я не исходил и не исследовал вдоль и поперек. Я залезал на высокие деревья, часами наблюдал за кипуче деятельным муравейником, следил за быстрым полетом птиц и бабочек, собирал цветы и травы, ел дикие ягоды. Людям казалось, что я голоден. Они замечали, что я покрыт ссадинами, синяками и волдырями. Для них было загадкой, где я пропадаю целыми днями. Но мать-природа давала мне все — и питание, и лечение, и занятие. И в каждое время года она давала свое, особенное, сокровенное. Нужно было лишь учиться. Быть ее прилежным и послушным учеником. Нужно было уметь приложить к повреэвденному месту лист подорожника или мать-и-мачехи. А можно залепить его смолой вишневого дерева или серебристой паутиной. Прикрыть напеченную голову папоротником. При больном желудке есть чернику. Надо было уметь есть листья кислого щавеля или луковицу сладкого гбричника, жевать стебельки первоцвета или заячьей капусты. Есть сырую брюкву и морковку.

Печь картошку в пепле костра. Там же в консервной банке испечь досладка головку лука. Собирать землянику и чернику, малину и бруснику, черемуху и клюкву. Пить березовый или кленовый сок. Или просто ждать, когда муравьи обрызгают обструганную палочку, положенную в муравейник, и облизать ее. А уж занятиям и забавам природа учит бесконечно. Надо было уметь послюнить дугообразную травинку и через полученное "стекло" как можно дольше смотреть на мир. Из большого кленового листа сделать корзинку. Из водяной лилии и ее стебля — ожерелье. Из стеблей одуванчика — цепь. Из еловой или дубовой коры выстругать лодку, приделав парус из птичьего пера. Из ветки молодой ивы смастерить свисток. Из полого ствола дудника сделать ружье и,дуя в него, обстреливать приятеля ягодами можжевельника. А из ствола можжевельника — прогулочную трость с вырезанными на ней узорами. Протянуть через пальцы стебель тимофеевки и проверять догадливость приятеля вопросом — "петух или курица?" С силой ударить по прижатому к торцу кулака сиреневому листу и произвести оглушительный "выстрел". Или, прижав лист к губам, выводить музыкальные трели. Сплести плеть из трех жилистых стеблей водорослей и биться с "противником" до победы или изнеможения. Гадать на ромашках. Строить шалаш. Разжигать костры... Да счет можно вести до бесконечности.

Рыбная ловля не прельщала — невыносимой казалась судьба червяка и рыбки. Но стрельба из лука, сделанного из гибкой лозы орешника, и метание камней были освоены превосходно!

Вообще оборонительные инстинкты были во мне сильно развиты с самого детства. Я не любил сильных и агрессивных парней — они немножко напоминали мне положение дома. В случае обид я сразу хватался за камни, чтобы покарать самого злостного. Мою меткость знали и благоразумно отступали. Но я предпочитал и верно дружил с ребятамисверстниками, душевными, ко всему благожелательными, с изобретательными затейниками и с интересными рассказчиками.

А на море — о, Господи! — у дивного моря надо было знать еще больше. Уметь изготовить посуду из морской глины. Из песка, камней и глины строить дома, крепости, плотины, целые города и.сооружения. На соревнование бросать на морскую гладь плоские камешки — да так, чтобы они лягушкой пропрыгали по ней бессчетное число раз.

Найти особые "звенящие" камни, сложить их в мудреное полое сооружение, бить по нему другим "звенящим" камнем и оглашать весь берег "колокольным" звоном. В "водяной" войне обязательно перебрызгать других. А в песок зарываться так, чтобы из него торчала лишь дыхательная трубка из березовой коры.

Но самым главным чудом было само беспредельное море! Я мог с утра и до самого вечера находиться на его золотистом берегу, смотреть в его бесконечную даль, кувыркаться в его волнах, строить плотины на впадающих в него ручьях, рыть колодцы, сооружать пещеры, башни, мосты и целые города, благо песка, глины и камней кругом вдоволь. Друзья-мальчишки прозвали меня "каэвумейстер", а потом "таммимейстер" (соответственно — колодезный и плотинный мастер). С морем у меня на всю жизнь возникла таинственная и близкая связь. Величавое море таило в себе что-то загадочное, жило неведомой жизнью, было изменчивым в настроениях и крутого нрава...

Между тем, весть о моих приключениях дошла до матери.

Что-то видимо всколыхнулось в ее сердце. Она жила километров за 50 от нас. По баснословной цене в 190 крон она наняла легковую машину, которых в 30-е годы еще было очень мало. Подъехала к нашему дому, увидела меня перед окном и сказала: "Я твоя мама... Хочешь покататься на машине?" — "Хочу...". И машина помчалась до самого Кюттейыуд. Так назывался поселок, где она жила. Здесь я впервые увидел бабушку и дедушку. Но все было очень непривычно и неожиданно. Мне было как-то неуютно, я не захотел остаться и настоял на возвращении. Отец, дабы "проучить", подал на мать в суд. Он обвинял ее в том, что матьде похитила не только ребенка, но и какие-то деньги. Началась судебная канитель — не выигрышная ни для кого и стыдная для всех. Отец, разумеется, все это выдумал...

Но шло время. И отец пошел на новую уступку - стал [ меня брать с собой на окрестные хутора, где он работал.

Видимо, сказалось общественное мнение. Да и мои, слишком уж самостоятельные знакомства с крестьянами волости сыграли свою роль. В отце не все было отрицательно. И за многое я ему благодарен. Его жизнь оказалась изломанной. Во многом виноваты обстоятельства. Но еще больше ответственна его собственная воля. Иногда он бывал в хорошем настроении, рассказывал сказки и истории, учил песням, возил кататься на санках, проявлял заботу, пышно справлял Рождество, Пасху и мой день ровдения. Звали и других ребят. Но здесь была доля работы на общественное мнение, — определенная доля показа. Все та же родная "потемкинская" деревня. Одежды он мне почти не покупал.

Но зато любил гостям показьюать хорошие детские костюмы, которые иногда посылала мать. Мне он их носить не давал. За это я ему даже благодарен — я всю жизнь скромно одевался. И в молодости, и в пожилом возрасте так и не научился франтить. Игрушек отец не покупал вовсе. Но зато, видимо из любви мастерить и для все того же "пускания пыли в глаза", он создал лучшее в волости собрание j игрушек. Была белая мельница с вращающимися крыльями. Был домик, с обставленными комнатами и освещенный внутри. Пушка с пружинным затвором, стреляющая ядрами. Самодвижущийся заводной автомобиль. Большой деревянный грузовик. Лошадь, запряженная в сани. Пасхальный заяц с мешком за плечами. Деревянный аэроплан с двумя плоскостями. Огромный жестяной паровоз.

Даже многие отцовские недостатки сыграли положительную роль в моей жизни. Через всю жизнь я пронес отвращение к водке, к курению, к мату и вообще к сквернословию, к насилию над людьми, особенно над женщинами. Прекращал отношения с грубиянами, наглецами и психопатами и, чаще всего, навсегда, Отец, невольно и своим примером, воспитал гордость, неприхотливость, готовность к труду, стояние на своем, чувство личной независимости, равнодушие к житейским потерям и умение кое-что делать своими руками. И была все-таки некая обоюдная привязанность, то обрывающаяся, то возобновляющаяся.

Итак, теперь мне открывался новый, интересный и живой мир. Этим миром был эстонский хутор! Надо сказать, что хозяйки, да и хозяева хуторов относились ко мне очень сочувственно и заботливо, считая меня сиротой. По их настоянию отец и стал брать меня с собой. На хуторе кипела удивительная и разнообразная жизнь. У лошадей были смешные и резвые жеребята, норовящие лягнуть, а то и укусить докучливых мальчишек, пытающихся залезть на них и покататься. На огороженном выгоне хрюкали и чавкали свиньи, розово-черные от грязи и сосредоточенно роющиеся своими пятачками в рыхлой земле. По двору, вокруг куриного семейства, бдительно и гордо расхаживал петух, время от времени отпугивающий предполагаемых соперников боевым кукареканьем, а соседский петух отвечал тем же.

Возбужденно кудахтали куры, оповещая весь мир о свершившемся чуде — снесении снежно-белого яйца. Озабоченная наседка выводила гулять цыплят, похожих на звонкие, золотистые, пушистые шарики, словно катящиеся по земле, и храбро защищала их от ястреба. Надменно шествовал черный красноголовый индюк, внезапно разражающийся гневным клекотом. Вкрадчиво и бесшумно пробиралась на сеновал кошка — охотиться на мышей. Дружественно и вопрошающе тявкала собака, ожидая, чтобы я снова принес ей костей. К вечеру пригоняли с пастбища чернобелых, медлительных и болыиеоких коров, и вскоре начиналось их доение. Потом ставился ужин. Пища была прог стая и сытная — яично-мучные соусы со свининой, овощами и картошкой, прохладное и очень вкусное молоко, налитое из бидона, только что вынутого из хрустальночистого родника (любовь к молоку я сохранил на всю жизнь), краюха душистого ржаного хлеба со свежим цветочным медом...

По вечерам добрые бабушки, сидя за веретеном или вязанием, рассказывали сказки и пели песни. А бывалые дедушки, покуривая трубку, не спеша повествовали о былых временах, вспоминали смешные или странные истории...

Не обходилось и без приключений. Однажды я с отцом был на хуторе Оскара Эндлера, одиноко расположенном на лесистом западном холме Синих гор (Синимяед). Они станут в 1944 году ареной кровопролитных боев. Десятки тысяч эстонских, немецких, а больше всего советских солдат сложат здесь свои головы. А от хутора не останется даже фундамента. Но в 1939 году пришлось там "повоевать" и мне. Каморку, где я спал, хозяин по ошибке запер на ключ.

Утром, не разобравшись спросонья, я решил, что отец взялся за свои старые штучки. Я схватил висящий безмен и — трахх! — окно со звоном разлетелось вдребезги. Пришлось отцу объяснить перепуганным и изумленным хозяевам — дескать, он у меня того... с приветом! И, яростно матерясь, он принялся вставлять стекло. Бить при посторонних он меня не решался. В отличие от меня, отец был очень чувствительным к тому, что скажут люди...

Эстонский крестьянин проводил всю свою жизнь в тяжелом и настойчивом труде, наедине с прекрасной, но суровой, неласковой природой. Но любовное отношение и осмысленный труд давали свои плоды. И природа, в конечном счете, щедро вознаграждала его своими дарами. Первой, в 4— часов утра, вставала хозяйка — кормить свиней и выпускать коров на пастбище. За ней, кряхтя, выходил хозяин поить лошадей и с неторопливой основательностью готовиться к трудовому дню. К семи утра хозяйка успевала приготовить завтрак. Затем начиналась работа. Позднее, в час дня, начинался обед, а после этого 2—3 часовой перерыв для сна. Потом снова работа, почти до заката солнца. Спать по крестьянскому обычаю ложились рано, в 9 часов вечера или чуть позднее.

Особенно тяжелое бремя несла хозяйка. Кроме семейных забот и ухода за детьми, надо было кормить и смотреть за другим многочисленным семейством — домашними животными, скотом и птицами. Надо было лечить, доить, чистить, стричь, прясть, вязать, шить, мыть, стирать, сажать и собирать картошку, сгребать сено и жать рожь — работе не было конца и края. Кроме этого, надо было вынашивать, вскармливать, воспитывать детей, а потом еще ходить в школу на родительские собрания.

Но доставалось и хозяину. Весной и осенью нужно было вывезти тяжелый навоз и раскидать по полю. Направляя крепкими руками плуг и покрикивая на верного коня, вспахать каменистое и неплодородное поле. Затем бороновать, сеять, закатывать деревянным катком. Летом — косить и сушить сено, а затем стоговать его в конусообразные стога. Зимой оно развозилось на хутор или на полевые сеновалы. В конце лета начиналась жатва зерновых, скирдование и завоз на ригу. Туда привозилась молотилка, работающая от паровой машины или колесного трактора через ременной привод. На 1—2 молотилки было с десяток хуторов, нетерпеливо ожидавших своей очереди. Зерно быстро начинало осыпаться из колосьев. Поэтому молотьбу нужно было произвести быстро - за день или, в худшем случае, два. Для этого, по обычаю, устраивали "талгуд" (особый вид общественных работ).

Все трудоспособное крестьянство соседних хуторов приходило бесплатно помогать молотьбе.

Особого внимания требовало и молочное производство.

После очень трудной утренней и вечерней дойки молоко процеживали, охлаждали и разливали в 10—15-литровые металлические бидоны. Хозяин вез их на телеге к шоссе и ставил на деревянный помост. Затем забирал находящиеся там пустые бидоны и возвращался обратно. И ни разу не было в волости случаев кражи молока, хотя оно часами без всякого присмотра стояло на обочине очень людной дороги. Позднее приезжала автомашина-молоковоз, оставляла пустые бидоны, забирала полные и везла их на молокоприемный пункт. Он был построен на средства, собранные крестьянами. Там в мощных сепараторах отделялись сливки, которые везли на маслозавод. С маслозавода, расположенного у железнодорожной станции, уже готовые к экспорту 50-килограммовые ящики масла грузились в вагоныхолодильники и увозились в Таллинский порт для продажи за границу.

Эстонский крестьянин, обычно очень бережливый, не склонный к развлечениям и к праздности, строго исполнял все обычаи. Щедро и обильно, с участием огромного количества гостей, справлялись крестины и свадьбы. Поминки тоже сопровождались большой выпивкой и проходили оживленно, хотя семья пребывала в глубоком трауре. Считалось, что хорошего человека и поминать надо весело. Так же безусловно соблюдались праздники. Главным праздником было Рождество, отмечаемое 24—25 декабря. В сочельник в дом приносились зеленые благоухающие елки. Их украшали стеклянными игрушками и свечами. Вечером зажигались свечи, приходил Дед Мороз с огромным мешком подарков для прилежных и с пучком розог для непослушных детей.

Дети читали заученные стихи и получали подарки. Разумеется, по ходатайству простивших родителей. Неделя от Рождества до Нового года была сплошным пиром.

Следующим праздником был День Независимости Республики — 24 февраля. В этот день в Народном доме и в школах проходили торжественные собрания, произносились патриотические речи, устраивались банкеты, ставились спектакли, выступали декламаторы, пел хор, танцевались народные танцы в ярких и красочных национальных одеждах. Все носило серьезный и торжественный характер, внушало уважение к национальной культуре и государственности...

Во второе воскресенье мая справляли День Матери. В отличие от некоторых других народов, образ Матери чтили.

В этот день дети, а также уже взрослые сыновья и дочери чествовали своих матерей, принося им цветы, как правило, голубые перелески с мелодичным названием "синилилль" (по-эстонски — голубой цветок) ; при этом читали милые и ласковые стихи. В школе и в народном доме этот день также отмечали торжественно. В ночь с 24 на 25 июня, под открытым небом, оживленно справляли Иванов день. Разжигался огромный костер, вокруг него танцевали или кружился веселый хоровод. Смельчаки пытались прыгать через костер.

Иванов день всегда совпадал с моим днем рождения. И я из года в год видел запомнившуюся на всю жизнь феерическую картину. Поздно вечером на берегу моря поджигали несколько старых просмоленных лодок, поставленных стоймя и прислоненных друг к другу. И вверх, с шумом и треском, подымался такой мощный столб огня, что и небо, и морская поверхность до самого горизонта окрашивались в фантастический, багрянисто-розовый цвет...