«ТОЛЕРАНТНОСТЬ ПРОТИВ КСЕНОФОБИЙ. Международный и российский опыт противодействия этнической интолерантности Под редакцией В.И.Мукомеля и Э.А.Паина Москва Academia 2005 Публикуется по решению ученого совета Института ...»

Национальное согласие не означало полного политического единомыслия. Скорее, наоборот, оно потому и становилось необходимым, что способно было объединить во имя решения общей задачи индивидуумов, группы, организации, во многих отношениях расходящиеся между собой. При отсутствии какого-либо общего согласия об искомой модели будущего режима и перехода к нему, в испанском обществе установилось хотя и приблизительное, но достаточно адекватное и понятное всем представление о том и о другом. При жизни Франко массовое тяготение к национальному согласию уже само по себе было серьезным социальным фактором, ослаблявшим диктатуру и готовившим общество к грядущей трансформации политической системы.

Со смертью Франко трансформация режима стала насущной социальной задачей общества, а идея национального согласия обрела характер непосредственного практического инструмента этой трансформации. Торжество духа национального согласия создало реальные возможности, отказавшись от репрессивных мер, очищаться как от франкистского политического наследия, так и от максималистского радикализма, позволило преодолевать или смягчать противоречия в рядах осуществляющих демократизацию сил. Благодаря духу согласия, вполне естественной конкурентной борьбе между ними придавались цивилизованные формы, и устанавливался соответствующий баланс между конкуренцией и сотрудничеством.

Поступательным развитием процесса демократизации страна в значительной степени обязана господству духа национального согласия. Это господство отчетливо выразилось в трех поэтапных, исторически принципиальных голосованиях народа. Вопервых - в итогах голосования по вынесенному на референдум декабря 1976 года вопросу о принятии или не принятии проекта закона о политической реформе ("за" проголосовало 94% участвовавших в голосовании). Во-вторых - в результатах первых демократических выборов в стране, выборов в кортесы в июне 1977 г., где подавляющее число голосов получили партии, принявшие задачу трансформации политического режима. В третьих - в одобрении демократической Конституции, утвержденной парламентом и получившей на общенародном референдуме в декабре 1978 г. практически всеобщую поддержку. За последующие 4 года (1979-1983) были приняты Статуты всех 17 региональных общностей, удовлетворивших как центр, так и периферию.

Таким образом, Испания оформилась как Государство Автономий, сочетающее унитаризм с защитой особенностей в развитии региональных и национальных общностей.

Как было отмечено в книге "Испания в конце века", благодаря механизмам, сформулированным в Конституции, и ответственности, проявленной политиками в центре и на местах, Испания смогла устоять "перед теми новыми волнами национализма, которые прокатились по Европе". Национализм и ксенофобия в современной Испании Слово «национализм», как научное и как политическое понятие, употребляется большинством испанских политологов и социологов без априорно негативного смысла. В значительной мере это связано с тем, что такой смысл ему придавался при франкизме, которым как национализм характеризовались любые попытки протеста против жесткого контроля со стороны авторитарного и унитарного государства. Единство Испании сегодня принимается демократическими идеологами как «единство через многообразие». Само же понятие «национализм» выступает как дополнительная характеристика понятия «регионализм», а иногда как замена или разновидность его. «Национализм и регионализм в Испании неотделимы друг от друга», - подчеркивал видный испанский социолог В.Перес-Диас. Как отмечалось выше, великодержавная ксенофобия времен испанской империи и франкизма остались в прошлом. Подобно большинству цивилизованных сообществ, проблемы, возникающие у Испании в сфере международных отношений, лишены воинственно-националистической окраски.

Страна пока не знает такого наплыва эмигрантов из Южной и Юго-Восточной Азии, Турции, Северной Африки, исповедующих ислам, который характерен для европейских стран, особенно для Германии, Франции (отчасти Англии), что ведет к серьезным, массовым подчас, столкновениям на этно-религиозной основе. Не привела к возникновению ксенофобских настроений и испанская трудовая эмиграция 1950- 1970-х гг. в страны Западной Европы. В значительной мере это было связано с тем, что испанцы были христианами и вообще людьми европейской культуры, связанными с народами Европы и общностью исторического прошлого.

Словом, испанский национализм в его сдержанных и крайних проявлениях существует сегодня (если не лишь, то в основном) в сфере внутренней: в сфере отношений регионов с центром и друг с другом. В настоящее время, в предвидении наплыва в Испанию иммигрантов из исламских стран, испанские власти принимают ряд мер предотвращения возможных вспышек ксенофобии, в частности, законы, регулирующие приток легальных иммигрантов и препятствующих въезду нелегальных. А также создан ряд специальных институтов и принято несколько постановлений, прописывающих нормы поведения иммигрантов и призванных регулировать взаимоотношения иммигрантов со светскими и конфессиональными властями страны.

Процесс демократизации административно-территориальной структуры страны предполагал выбор посредством референдума одной из двух основных моделей регионального самоопределения. Одна из них предлагала широкий спектр компетенций и ответственности (которая конкретизируется каждым регионом), другая - сужала набор компетенций, но и уменьшала региональную ответственность.

В итоге процесса демократизации национально-региональной структуры страны всего три региона предпочли самоопределиться как национальные автономии: Галисия, Каталония и Баскония. Эти три региона отличались от остальных более резко выраженными национальными признаками (в частности, особым языком, культурой, социально-экономическим укладом, историческим путем и т.д.), а главное укорененностью национального сознания, отношением к центральной власти. Их было бы четыре, если бы претензии политической элиты были бы поддержаны большинством жителей Андалузии. Но они посчитали, что претензии на получение автономии по высшему уровню являются проявлением амбиций узкого круга политиков, борющихся за власть.

Остальные 14 самоопределились в качестве так называемых исторических автономий. Хотя некоторым из них были присущи определенные элементы национального самосознания (наличие особого диалекта, локальных обычаев, элементов своеобразной культуры и искусства), они предпочли большему объему компетенций меньшее количество обязывающих самостоятельности и ответственности. Из трех национальных автономий одна - Галисия - является экономически отсталой сельскохозяйственной областью, которая в силу своей отсталости и бедности никаких сепаратистских устремлений не имеет, политические претензии части местной элиты и некоторых национальных организаций популярностью у населения не пользуются. Не имела Галисия и экстремистских националистических организаций. Постоянная нужда Галисии во внимании центральных властей, выделяющих серьезные средства на поддержку и развитие экономики и культуры региона, способствуют заинтересованности в статус-кво и умеренности национальных претензий. В Галисии политический консерватизм, в принципе, влиятельней национализма, который, не нося до последнего времени политического характера, фактически сводился к заботе о сохранении и развитии местного языка и культуры.

Иное дело Каталония и Баскония. Каталония и Баскония являются наиболее богатыми индустриальными регионами Испании. Располагая одновременно и высокоразвитыми финансово-банковскими структурами, они занимают господствующие позиции на внутреннем рынке страны и в ее международной торгово-финансовой деятельности. Борьба за упрочение и расширение этих позиций требовала свободы хозяйственного маневра и благоприятных взаимоотношений с властью. В сочетании с общей привлекательностью для граждан этих регионов той оптимальной формы национальной автономии, которая предполагала наиболее высокий уровень самоуправления, их выбор представляется вполне закономерным. Однако оба эти региона в иных отношениях заметно отличаются друг от друга, что накладывает серьезный отпечаток на характер присущих тому и другому национальных проблем. Существует ряд факторов природного, хозяйственного, социокультурного, политического характера, благодаря которым оба региона вырвались вперед в их экономическом развитии и в то же время сохранили свою самобытность и различия между собой.

Баскония - северная окраина Испании - является гористой областью, которая веками оставалась трудно доступной как для завоевателей с их нравами и обычаями, так и вообще для проникновения любых инородных культурных влияний. Баски – единственная региональная общность страны, сохранившая свой древний язык, принадлежащий к совсем другой (не романской) языковой группе. Баскония обладала скудными возможностями для ведения важнейшего для Средних веков сельского хозяйства и в течение длительного времени оставалась одним из беднейших регионов страны.

Однако она обладала богатейшими залежами железной руды, на основе широкой добычи и переработки которой в период индустриализации и развернулись металлургия, машиностроение, судостроение и другие отрасли промышленности, специализированной на производстве средств производства. Для этого потребовались экономическая и политическая поддержка со стороны Центра. Выходя со своей продукцией не только на внутренний, но и на внешний рынок, Баскония могла и наращивать капиталы, и обеспечивать развитие производства за счет иностранных инвестиций, для чего ей также была необходима помощь со стороны испанского правительства.

Потребности расширяющегося производства при нехватке рабочих рук вызвали массовый приток в Басконию мигрантов из других регионов страны, что в значительной степени усложнило национально-этническую структуру региона. Пришельцы хорошо адаптировались в промышленном секторе, но не в жизни Басконии как национального региона.

Этнические и не этнические баски смешивались, работали в одних и тех же отраслях экономики, преимущественно в городах, но, как правило, состояли в гражданских ассоциациях (спортивных, культурных и, что особенно важно профессиональных), различающихся по национальному признаку. Этим объясняется также и весьма существенное для понимания особенностей регионального национализма резкое различие между сельской и городской культурой, сочетание архаичных и современных начал в образе жизни населения Басконии (что характерно для отсталых стран и регионов, каковым Баскония уже не является 14).

Каталония сформировалась как регион Испании с наиболее высоким уровнем своей национальной культуры и в то же время национальным самосознанием, проникнутым духом автономизма, сочетанием ощущения своей "испанскости" и, одновременно, особости. Расположенная на Юго-Востоке страны, на ее средиземноморском побережье, Каталония всегда была широко открыта влиянию средиземноморской культуры. Она и сегодня представляет наиболее образованную и культурную область Испании. Благодаря родственности каталонского языка с кастильским и с другими романскими наречиями, сходству культур, благожелательной атмосфере, пришлые люди легко адаптировались в Каталонии. Профсоюзы в Каталонии, в отличие от Басконии, не делятся по национальному признаку.

По площади Каталония намного превосходит Басконию. Ее земли и климат очень благоприятны для ведения сельского хозяйства. Благодаря зажиточности крестьян, в регионе накапливались собственные капиталы для развития торговли и промышленности, а каталонское предпринимательство меньше зависело и зависит сегодня от поддержки центральной власти. В результате каталонский путь предполагал преимущественное развитие легкой промышленности, менее трудные и драматичные, чем у Басконии, индустриализацию и переход к капитализму, отсутствие враждебности между городом и селом. И элиты, и основная масса населения обоих регионов не выступали за отделение от Испании и были заинтересованы в ее сохранении как единого государства. Они также были (до последнего времени - о чем см. ниже) в массе своей удовлетворены тем объемом полномочий, который они получили в процессе демократизации, и не стремились к принципиальному изменению положения дел. Кроме прямых аргументов общегосударственного характера (таких, как в разной степени выраженное испанистское самосознание, определенные общие исторические традиции, ощущение единства испанского народа при взаимоотношениях с другими нациями и государствами и т.д.), здесь играют роль и непосредственные экономические интересы.

Крупная баскская и каталонская буржуазия были равно заинтересованы в упрочении и расширении и своего ведущего положения в промышленности (и, в целом, в экономике страны), и в необходимой для этого политике центрального правительства.

Поэтому, в частности, предпринимательство обоих регионов, далеко не свободное от местнического патриотизма, не включалось в националистические акции. В то же время уже в этом отношении между каталонским и баскским национализмами существует и отчетливая разница.

космополитичными. Однако если басконское предпринимательство зависит от материальной поддержки со стороны центрального правительства, то каталонское предпринимательство способно, в принципе, обойтись без этого. Оно нуждается не в прямой помощи, но в свободе рук, и на это использует обретаемое ей влияние.

Что же касается политических элит, то они фактически образовались в период демократизации и особенно окрепли за четверть века существования самоуправления.

Национальные партии этих регионов настолько окрепли и имеют такое значительное представительство в общеиспанском парламенте, что правительство вынуждено с ними считаться. В то же время они по-разному трактуют проблему взаимоотношений регионов с центром.

Каталонский национализм вплетал свои требования в общую программу демократизации Испании, благодаря чему Каталония стала единственным регионом, в котором были объединены оппозиционные франкизму силы, опирающиеся на профсоюзы, объединения студенчества, интеллигенции и предпринимателей и даже на церковь. На сегодняшний день каталонское общество обладает более современными структурами, чем басконское, более развитой социальной системой, более доступной и развернутой сетью образования (более высокого качества) и т.д. Иммигранты из других регионов здесь легко адаптировались, чему способствовала и социальнокультурная политика местных властей. Эти власти проявляли специальную заботу об интересах некоренного населения региона. Достаточно сказать, что в Каталонии имеется около 300 Андалузских домов и 400 домов других региональных общностей.

Каталонский национализм по самой его природе не агрессивен. Он не принимал идеологического, сепаратистского, а тем более ксенофобского характера и был плюралистичен. В "мягком" каталонском национализме можно различить правоцентристское, центристское и левое крылья, грани между которыми достаточно размыты, и время от времени происходят известные сдвиги, включающие и выплески сепаратистской энергии. Так, после последних автономных выборов, когда к власти пришла Левая Республиканская партия Каталонии, активизировались радикальные националисты, среди которых распространены сепаратистские настроения. Однако, как известно, исключения из правил только подтверждают справедливость этих правил.

Отличия басконского национализма от каталонского предопределяются во многом позициями и взаимотношениями баскского и не баскского населения региона. В еще большей степени это предрешается интересами и позициями разных социальных слоев и их взглядов на сепаратизм, которые разнообразны и изменчивы. И, наконец, еще более существенна многопартийность басконского национализма, который складывается из уникального для Испании множества и разнообразия национальных партий и группировок. Это важно еще и потому, что все партии или группировки в разной мере, но опираются на одни и те же круги и ведут между собой борьбу за влияние на них, что предполагает многообразные политические комбинации (длительные и временные союзы, разрывы, отношения явные и тайные).

Баскский национализм, в отличие от каталонского, кровно связан с сепаратизмом, хотя это и не значит, что все его течения сегодня исповедуют сепаратизм. Это означает, во-первых, что и в прошлом и сегодня в систему баскского национализма входили и входят движения, откровенно и воинственно проповедовавшие идеи сепаратизма. Это означает, во-вторых, достаточно широкую, иногда чисто инстинктивную, поддержку этой идеи со стороны политически неактивных масс. Это означает, в-третьих, непоследовательность разнообразных (в том числе и высокопоставленных) представителей умеренного национализма, которые, в душе симпатизируя тем или иным аспектам сепаратистской идеи, по тактическим соображениям выступают против нее, меняют свое отношение к националистическому ригоризму и максималистскому экстремизму в зависимости от политической ситуации и своих прагматических соображений. Это означает, в-четвертых, отчетливо выраженное многообразие самой сепаратистской идеи от архаического утопического романтизма с его мечтами о возрождении Великой Басконии - Эускади до современного (утопического в нынешних условиях) стремления к созданию нового независимого (а подчас даже и этнически чистого) государства Эускади. Идея всех сделать басками не только не реальна, но опасна еще и тем, что благодаря ей совершается сознательное или несознательное соскальзывание баскского национализма в сферу ксенофобии. Она фактически предлагает представителям не баскской части населения региона выбор между высылкой (если не уничтожением) и насильственной ассимиляцией. Возможно, что некоторые и даже многие участники максималистских националистических организаций этой альтернативы не видят и даже не желали бы ее, но тут уж будет действовать логика политической борьбы.

Итоги сопоставления каталонского и баскского национализмов хорошо отражены в принятой многими испанскими политологами формуле: "Каталонский национализм объединяет, баскский - разъединяет".

ЛИТЕРАТУРА

1 Ландобасо. Страна Басков. Путь в Европу. М., 1995, стр. 11.

2.Juan Pablo Fusi. Espana. Evolucion de la identidad nacional. Madrid, 2000, р 256.

3.Заслуживающая внимания попытка историко-теоретического обзора взглядов на понятие толерантности и его политический смысл содержится в статье С.Г. Ильинской "Терпимость и политическое насилие" // ПОЛИС, № 3, 2004.

4.Vialencia politica en Espana. Ed. Santos Julio, Madrid, 2000, p.13.

5.Irene Falcon. Asalto a los Cielos! Mi vida al lado de Dolores. Madrid, 1996, p. 313.

6. Хозе Луис де Вильялонга. Король. Беседы с королем Испании доном Хан Каролосом I. М., 2003, с. 138.

7.Cuenca Torbio J.M. Relaciones iglecia - estado en rejimen contemporaneo. (1838-1985). Madrid, 1985, p. 8.Zona Abierta, 1997, N.76-77, p.235.

9.Reflxiones sobre la democracia Espanola. Madrid, 1996, p. XIV.

10.Castells M. y Zaldivar C.A. Espana, fin de siglo. Madrid, 1992, p. 11. Perez- Diaz V. Retorno al sociedad civil. Madrid, 1987, p. 56.

12.:Данилевич И.В. Испанский опыт федерализма //Проблемы федерализма: российский и мировой опыт. ИСП РАН, М.,2003.

13.Подробное сопоставление каталонского и баскского национализма см.: Современная Испания.

Сборник рефератов. Составитель и автор д.и. н. Хенкин С.М, ИНИОН РАН М., 2003, стр.82-94.

14. В Каталонии идентифицируются только как испанцы от 11 до 13%; больше испанцы, чем каталонцы - 5-6%, как испанцы так и каталонцы - от 36 до 47%, больше каталонцы, чем испанцы от 20 до 31%, только как каталонцы - от 14 до 16%. (Javier Tusell. Espana, una Angustia Nacional.

Madrid, Espasa, 1999, р.161).

15. В Басконии идентифицируются только как испанцы - от 9 до 16%; больше испанцы, чем баски - 3%; как испанцы, так и баски - 35-36%; больше баски, чем испанцы - 20-21%, только как баски Javier Tusell. Espana, una Angustia Nacional. Madrid, 1999, p.161).

Глава 5. ЗАРУБЕЖНЫЙ ОПЫТ ПРОФИЛАКТИКИ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

РАСПРОСТРАНЕНИЯ КСЕНОФОБИЙ: МОЖНО ЛИ СБИТЬ НАЦИОНАЛРАДИКАЛЬНУЮ ВОЛНУ В РОССИИ?

Предметом раздела являются возможные способы противодействия такому общепризнанно опасному явлению, как национал-радикализм. Национал-радикалами мы считаем те группы (как бы они формально или неформально ни конституировались), которые практикуют насилие на почве ненависти по этническому или религиозному признаку, пропагандируют такое насилие или активно и систематически возбуждают ненависть по тем же признакам.

Движение национал-радикалов в России переживало за последние 18 лет подъемы и спады, но в целом развивается довольно успешно. А вот противодействие ему все эти годы остается явно недостаточным. Если у кого-то и возникли какие-то иллюзии в связи с принятием специального закона в 2002 году, они, надо полагать, уже развеялись. Но означает ли это, что возможности противодействия у современного российского общества принципиально ограничены и уступают собственному потенциалу роста националрадикалов? Можно ли реально улучшить механизмы противодействия, в частности, опираясь на опыт других стран? Цель этой статьи – обсудить хотя бы некоторые ответы на эти вопросы.

Стратегии Запада Для людей, придерживающихся либерально-демократических ценностей, естественно апеллировать к опыту Запада. Но прежде, чем кратко охарактеризовать этот опыт, следует сделать весьма важную оговорку. Стремясь использовать западный опыт, необходимо учитывать разницу исторических обстоятельств, в которых опыт формировался и в которых он будет применяться. Современные стратегии противодействия национал-радикализму на Западе сложились в эпоху после II Мировой войны, когда страны Запада давно завершили процесс модернизации. В них давно сложились национальные государства, институты демократии в большинстве этих стран тоже были хорошо или хотя бы неплохо отлажены (Германия и Италия имели здесь свою специфику, как негативную, так и позитивную). В современной России ничего этого пока нет: институты демократии приходят в упадок, не успев толком сложиться; Россия, как национальное государство на руинах империи, еще только возникает в сознании своих граждан; даже модернизация завершена не вполне. И опыт нацизма был нами, по понятным причинам, осмыслен гораздо хуже, чем западным обществом. В чем-то мы соответствуем западным странам первой трети XX века, а кое в чем – и века XIX. Но опыт – это не только опыт собственной страны, поэтому российское общество сейчас, например, осуждает агрессивный национализм, а в 1920-е годы прошлого века он был вполне или в значительной степени приемлем практически во всей Западной Европе.

Западные государства в 1950-е годы и позже исходили из того, что прямой угрозы захвата власти национал-радикалами более не существует, а если они начнут набирать силу, государство не усомнится в силовом подавлении и будет иметь для этого вполне достаточно ресурсов. До недавних пор силу приходилось применять против националсепаратистов (Ольстер, Страна Басков и т.д.), против локальных беспорядков (расовые бунты в США), против небольших групп "городской герильи" или против погромных акций, и со всем этим государства справлялись не идеально, но приемлемо. Внимание государств и обществ Запада направлено на улучшение ситуации для угрожаемых этнических и религиозных групп, на внедрение и упрочение идей толерантности, уважения многообразия и т.п., что, в частности, должно приводить к сокращению базы для национал-радикальных групп и движений.

Очень важно, что государство не выступало в роли главного инициатора и двигателя реформ, эту роль брали на себя общественные группы, постепенно завоевывающие достаточный авторитет в обществе, чтобы "переманить" на свою сторону и государство, всегда консервативно настроенное. Образцом можно считать процесс преодоления расового неравноправия в США: всего за десятилетие-полтора инициативные группы сумели переубедить значительную и наиболее влиятельную часть общества, государство приложило серьезные усилия для преодоления сопротивления противников равноправия (а иногда и вооруженную силу – против радикалов с обеих сторон), государство и подавляющее большинство общества признали, что им предстоят длительные и серьезные усилия для реальной интеграции расовых меньшинств.

Успехи такой политики очевидны. Скажем, в США с тех пор были только одни серьезные расовые беспорядки (в Лос-Анжелесе). Большинство граждан искренне считают, что "расист" – это оскорбление. Политические движения белых и черных расистов явно исчерпали потенциал роста, находятся скорее в кризисе. Формальное неравноправие забыто, а количество случаев дискриминации резко сократилось.

Интеграция сделала вполне заметные успехи, хотя, конечно, далеко не такие, как мечтали борцы за гражданские права в 1960-е годы.

Правда, пример США не вполне показателен для России. США в сравнении с европейскими странами (включая даже Англию и не говоря уж о России) – страна с гораздо более прочными традициями демократии и саморегулирования общества. Но и в западноевропейских странах можно найти примеры успешных гражданских кампаний, например, - за активную интеграцию инокультурных иммигрантов.

Общественные движения стран Запада, действующие в сфере этнической проблематики (проблематика религиозная там уже давно не столь актуальна), основывалось в идейном и моральном плане на двух вещах – на готовности не допустить повторения ужасов II Мировой (в первую очередь речь шла о Холокосте) и на стремлении максимально широко воплотить "право наций на самоопределение", провозглашенное на излете предыдущей великой войны, но тогда так толком и не реализовавшееся.

О "праве наций" следует сказать немного подробнее. Само по себе оно – побочное следствие принципа национального государства и, тем самым, естественный продукт XIX века. В XX веке оно использовалось как повод к войне (Судеты), становилось основой этнических чисток (Восточная Европа после 1945 года), но послужило и обоснованием деколонизации. И хотя в самой Европе понятие "нация" вовсе не везде носит этнический характер (англо-французская традиция, основанная на формировании нации в рамках сложившегося государства, понимает нацию как совокупность граждан; германская традиция, основанная на формировании нации в ходе борьбы за создание государства, понимает нацию как двойственную этнически-гражданскую общность), по отношению к не-европейцам этническое понимание "нации" стало доминирующим, что было, надо полагать, связано с трудностями применения понятия "нация" во внеевропейском контексте (в Африке, на арабском Востоке, в Индии). "Право на самоопределение" в его этническом аспекте стало опорой для разрабатывавшейся с начала века концепции прав этнических меньшинств.

Идея защиты меньшинств и память о жертвах II Мировой войны стали практически общим местом культуры и образования Запада. Чтобы стать национал-радикалом, требовался своего рода подвиг нонконформизма, на который могли пойти относительно немногие. В 1970-е годы была достигнута нижняя точка в деятельности националрадикалов в западных странах.

Продолжая избранную линию самовоспитания в духе толерантности, западные общества отказались от идеи ассимиляции меньшинств. Было признано, что ассимиляция не достигает своей цели в современном западном обществе, испытывающем значительный наплыв иммигрантов из бывших колоний. И не только: напротив, политика ассимиляции ведет к нарастанию напряженности. Не оправдала себя и германская практика гастарбайтерства, т.е. предоставления трудовым иммигрантам только временного статуса, отказ от их интеграции. На смену прежним практикам пришел мультикультурализм – признание за каждой этнической (и не только) группой собственной культурной, а то и национальной (даже и в политическом смысле слова) идентичности, требование к обществу равно соответствовать интересам всех таких групп. Мультикультурализм предполагает "политкорректность", уважение к "другому" переходит в культ многообразия. Практика мультикультурализма существенно способствовала повышению морального комфорта для этнических меньшинств, наверняка предотвратила многие конфликтные ситуации.

Но мультикультурализм одновременно способствовал распространению изначально присущих "праву наций на самоопределение" пороков. Первый – подмена индивидуальных прав человека, на которых базируется современная демократия, правами групповыми, которые требовали уже и нарушения индивидуальных прав (например, в практике позитивной дискриминации). Второй – признание этнической группы реальной, природной (вариант – созданной Богом) сущностью, выступающей как единый субъект общественной жизни. Основное течение европейского национализма XIX века, ориентированное на государство, имело дело с действительно реальными объектами – странами, защищало интересы (права) страны, пусть даже и в ущерб правам отдельного человека. Выросший из классического национализма мультикультурализм защищает, в ущерб правам человека, интересы самопровозглашенных групп (этническая основа которых должна интересовать этнологов, но не всех остальных граждан), возглавляемых, а порой и создаваемых соответствующими активистами – "этническими антрепренерами".

Помимо прочих своих недостатков, теория и практика мультикультурализма отнюдь не способствовали противодействию национал-радикальным тенденциям. Расцветает агрессивный национализм различных меньшинств, чьи лидеры культивируют идеи особых прав своей группы. Идея квотирования для меньшинств в порядке позитивной дискриминации подтверждает старую этно-националистическую теорию национальнопропорционального представительства. Национал-радикалы (и даже не только радикалы) охотно принимают идею культурной особости каждой этнической группы – и во имя этого призывают к сегрегации и запрету иммиграции. Культ культурного плюрализма в образовании подразумевает плюрализм идеологический – и табу на националрадикальные идеи постепенно разрушается. А результатом всего этого является активный рост национал-радикальных течений, что можно было наблюдать на протяжении всех 1990-х. А бывшие национал-радикалы, избравшие путь самоограничения ради электоральных успехов, этих успехов в 1990-е добились во многих странах.

Можно констатировать, что задача маргинализации национал-радикалов выполняется все хуже и хуже. А в последние годы Европа видит бурный рост новой генерации национал-радикалов – местных исламистов. Противостояние с которыми, безусловно, еще больше будет способствовать мобилизации национал-радикалов традиционных.

Если смотреть на смену парадигм этно-политики в западном мире с точки зрения противодействия национал-радикализму, мы можем предложить следующее описание. В 1950-1970-е годы национал-радикализм почти любого толка (сепаратизм был и остается отдельной темой) рассматривался преимущественно через призму антифашизма, то есть отвергался и преследовался как крайне опасный политический феномен, с которым Запад, и особенно Европа, готов был бороться всерьез ради недопущения новых 1930-х годов. В 1980-1990-е годы национал-радикализм начинает постепенно рассматриваться в свете сложных межэтнических отношений, которые надо как-то регулировать. А где регулирование, там и переговоры, а где переговоры, там и легитимизация противостоящей стороны. И мы видим по опыту, что второй подход оказался менее успешен, чем первый.

Означает ли это, как нередко пишут, что Европе и Западу в целом грозит крах?

Почти наверняка – нет: западные страны не раз находили выход из сложных ситуаций, Бог даст – найдут и в этот раз. Нам же следует хотя бы не повторять их ошибок и использовать немалый позитивный опыт.

Переносить те или иные культурные практики (например, в сфере образования) всегда сложно – из-за отмеченного в самом начале стадиального разрыва. Но это не значит, что целый ряд практик не может быть позаимствован и, в случае успешного применения, распространен. Например, идея представлять "лица в телеящике" разными этническими типами всеми оценивается как удачная и уже опробована в России – стоит применить шире. Но не переходить на прямое этническое квотирование, чтобы не создавать прецедентов применения групповых прав в ущерб индивидуальным.

А есть инструменты, переносимые на российскую почву с наименьшим риском, правовые. И именно в сфере правового регулирования и проблем этнической (и иной) дискриминации, и проблем противодействия национал-радикализму западные страны имеют уже достаточно удачный опыт (при том, сколь коротка история этих областей права). И существуют уже инструменты трансляции этого опыта вовне – международные договора и практика Европейского суда по правам человека.

Очень важно, что правовые инструменты не ориентированы на порочную идею групповых прав. Для нас важно также, что правовой метод регулирования той или иной проблемы ограничивает, в принципе, произвол со стороны представителей государства, возможность применения инструментов не по адресу. Право, наконец, - инструмент сильного государства, не нуждающегося для решения проблем в переговорах с какими-то группировками, в отличие, скажем, от ситуации общенациональной или локальной гражданской войны, когда легитимность обеих сторон подорвана, а государство просто не может применить правовые процедуры.

Право Запада в противодействии национал-радикалам Объект противодействия можно с некоторой долей условности разделить на три части – насильственные действия (включая его непосредственную организацию), пропаганда национал-радикальных взглядов, организационная деятельность, направленная на то и/или другое.

С насильственными действиями теоретически все понятно. Это в первую очередь – вопрос эффективности полиции и качества судебной системы. Но и здесь есть проблема, не нашедшая пока эффективного и общепринятого решения – проблема борьбы с беспорядками. Процессуальная норма и в этой ситуации требует задержания подозреваемых в правонарушении и фиксации доказательств. Но полиция должна, прежде всего, пресечь правонарушение, т.е. беспорядки, а эта задача входит в противоречие с предыдущей.

На практике это выливается в привычное, но от этого не более понятное попустительство по отношению к участникам беспорядков. Человек, избивший другого человека или поджегший автомобиль, обязательно будет наказан, если он сделал это в одиночку или в небольшой группе, и с высокой вероятностью избежит наказания, если он проделал то же самое в рамках массовых волнений. Такова повсеместная практика.

Отчасти она объясняется сложностями расследования преступлений, совершенных во время беспорядков, но уж точно на эту причину нельзя списать удивительную диспропорцию наказаний.

Возможно, дело в том, что современные демократии когда-то родились из массовых беспорядков, в том, что некоторые солидные общественные и политические деятели когда-то сами в таких беспорядках участвовали. Но уже наступил XXI век, эпоха установления демократии непременно путем насильственной революции давно миновала (достаточно посмотреть на обстоятельства падения коммунистической власти в Восточной Европе и в СССР). А главное – в демократическом обществе нет никакого оправдания применению насилия (пусть даже в виде хулиганства) в политической деятельности, даже если это насилие вызвано праведным гневом (как в случае с вышеупомянутыми беспорядками в Лос-Анджелесе).

Никто, вроде бы, и не пытается оправдывать насилие. Но его подлинная делегитимация произойдет только тогда, когда милосердие к преступникам в этом случае будет не выше, чем в других случаях насильственных преступлений. Случаи насилия должны быть наказываемы всегда. И нельзя рассматривать как наказание собственно насильственный разгон толпы правонарушителей. Во-первых, это не соответствует нормам права, во-вторых, низводит отношения государства и насильственно действующих групп до уровня частной потасовки. Кстати, полиция в такой ситуации предпочитает действовать более жестоко: она знает, что другого наказания, помимо избиения, не будет.

Но повторим, в принципе, деятельность, включающая насилие или прямо на него направленная, считается уголовным преступлением повсеместно. Иное дело – ксенофобная пропаганда и связанная с ней организационная деятельность. Здесь уже никакой единой традиции на Западе не существует. 1 (Сейчас в рамках Европейского союза обсуждается возможность гармонизации уголовного законодательства, но это обсуждение еще далеко до завершения.) США, в отличие от Европы, не желают ни в чем ограничить свободу высказываний и ассоциаций: по мнению американцев, их общество способно морально противостоять влиянию любой, самой неприемлемой пропаганды. Первая Поправка к Конституции безусловно запрещает государству ограничивать свободу слова. Европейские общества не настолько верят в свои силы и предпочитают многое передоверять государству, в том числе – и противодействие национал-радикальной пропаганде. И надо сказать, что позиции обеих сторон подтверждены их историческим опытом.

Россия в этом смысле – безусловно европейская страна. И она это подтвердила формально, признав ратифицированные еще СССР Международную Конвенцию о ликвидации всех форм расовой дискриминации и европейскую Конвенцию о защите прав человека и основных свобод. Эти базовые документы рассматривают два вида недопустимой ненасильственной деятельности – направленную против признанных в обществе ценностей и расистскую.

Статья 10 Конвенции о защите прав человека и основных свобод, утверждающая в пункте первом свободу слова, содержит и пункт второй:

«Осуществление этих свобод, налагающее обязанности и ответственность, может быть сопряжено с определенными формальностями, условиями, ограничениями или санкциями, которые предусмотрены законом и необходимы в демократическом обществе в интересах национальной безопасности, территориальной целостности или общественного порядка, в целях предотвращения беспорядков или преступлений, для охраны здоровья и нравственности, защиты репутации или прав других лиц…»

Аналогичные оговорки есть и в статьях о свободе совести и о свободе собраний и объединений. Важна также статья 17 Конвенции:

«Ничто в настоящей Конвенции не может толковаться как означающее, что какое-либо государство, какая-либо группа лиц или какое-либо лицо имеет право заниматься какой бы то ни было деятельностью или совершать какие бы то ни было действия, направленные на упразднение прав и свобод, признанных в настоящей Конвенции, или на их ограничение в большей мере, чем это предусматривается в Конвенции».

Эта статья не только ограничивает государство, но и отказывает частным лицам и ассоциациям в праве действовать с целью «упразднения прав и свобод», что прямо относится к крайним политическим группировкам.

А в Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации сформулированы следующие обязательства:

«Статья 2. п. 1“b”.

Каждое государство-участник обязуется не поощрять, не защищать и не поддерживать расовую дискриминацию, осуществляемую какими бы то ни было лицами или организациями.

Государства-участники осуждают всякую пропаганду и все организации, основанные на идеях или теориях превосходства одной расы или группы лиц определенного цвета кожи или этнического происхождения, или пытающиеся оправдать, или поощрять расовую ненависть и дискриминацию в какой бы то ни было форме, и обязуются принять немедленные и позитивные меры, направленные на искоренение всякого подстрекательства к такой дискриминации или актов дискриминации, и с этой целью они в соответствии с принципами, содержащимися во Всеобщей декларации прав человека, и правами, ясно изложенными в статье 5 настоящей Конвенции, среди прочего:

а) объявляют караемым по закону преступлением всякое распространение идей, основанных на расовом превосходстве или ненависти, всякое подстрекательство к расовой дискриминации, а также все акты насилия или подстрекательства к таким актам, направленным против любой расы или группы лиц другого цвета кожи или этнического происхождения, а также предоставление любой помощи для проведения расистской деятельности, включая ее финансирование;

b) объявляют противозаконным и запрещают организации, а также организованную и всякую другую пропагандистскую деятельность, которые поощряют расовую дискриминацию и подстрекают к ней, и признают участие в таких организациях или в такой деятельности преступлением, караемым законом».

Здесь надо отметить три момента. Первый – термин «расизм» понимается в Конвенции применительно к любым этнически определяемым общностям.

Второй – акцентирование внимания не только на пропаганде расовой ненависти, но и на поощрении дискриминации. В Европе тема дискриминации гораздо заметнее темы расистской пропаганды (при всей очевидной взаимосвязанности этих явлений), поскольку практической дискриминации, практикуемой властями или корпорациями, всегда в некотором смысле «больше», чем пропаганды национал-радикальных группировок. Тем более это верно в России, но у нас в общественном дискурсе пропаганда пока явно заслоняет дискриминацию.

Третий важный момент – государства берут на себя в соответствии с Конвенцией не столь уж определенные обязательства. Например, в государстве должен быть закон, карающий любое содействие расистской пропаганде, но Конвенция не предписывает, как именно оно должно наказываться. И выбор конкретных мер оказывается весьма широк – от мелкого штрафа до тюремного заключения. Из Конвенции не вытекает также, что любое правонарушение такого рода должно рассматриваться непременно как уголовное преступление, может - и как административное правонарушение (так это и есть в российском законодательстве). Впрочем, отнюдь не во всех странах, ратифицировавших эту Конвенцию, воплощены в законы все процитированные обязательства.

Вообще, вариаций на тему законодательства, так или иначе направленного против неприемлемых политических крайностей, столько же, сколько и государств. Но стоит выделить самые интересные для нас направления этой «отрасли» европейского законотворчества.

В ряде стран действуют специальные законы, принятые именно как чрезвычайные меры по недопущению реставрации фашизма или нацизма в тех формах, которые были явлены в этих странах. Конечно, это – избирательное законодательство, но формально оно не противоречит Европейской Конвенции, так как неофашисты и неонацисты занимаются деятельностью (в том числе и пропагандой), нарушающей установленные ограничения свободы слова.

Так, в Австрии до сих пор действует и модифицируется по мере общественной потребности принятый еще в 1945 году закон о запрете НСДАП. Этот закон запрещает не только деятельность организации с таким названием, но также и пропаганду ее идей, оправдание преступлений нацизма или попытки организационной нацистской деятельности. Сформулировано это весьма широко – от 10 до 20 лет грозит тому, кто попытается «создать объединение, целью которого является посредством деятельности в духе национал-социализма… подрывать общественный порядок». Тюрьма на вполне серьезные сроки грозит также за любое содействие такому объединению, включая пропаганду. За ненасильственные действия «в духе национал-социализма» полагается от года до трех лет тюрьмы, в том числе – за оправдание действий нацистов.

Аналогично, в Италии суровые (до 20 и более лет лишения свободы) наказания ждали с 1947 года тех, кто пытается восстановить фашистскую партию или монархию (именно так!). Организации должны распускаться, а пропаганда фашизма может повлечь приговор до трех лет лишения свободы.

Важно понимать при этом, что под фашизмом в Италии понимается не то, что у нас.

Там это слово – не предмет политологических или иных дискуссий, а обозначение конкретного политического течения – муссолиниевского (закон 1947 года сменился в г. на другой, но суть осталась примерно той же). Отсылки «постфашистских» европейских государств к своему всем понятному прошлому делали и делают такие законы легко применимыми. В самой Италии антифашистское законодательство не применялось в 1950-1960-е годы, но с обострением политического кризиса в начале 1970-х оно начало применяться, и вполне успешно.

В Португалии, освободившейся от диктатуры Салазара только в 1970-е, тоже был принят антифашистский закон. Видимо, его авторы учитывали критику самой идеи узконаправленных законов, да и режим Салазара не все исследователи квалифицируют как фашистский. Поэтому в португальском законе 1978 года написано:

«…фашистскими считаются организации, которые в своих уставах, манифестах, сообщениях и заявлениях руководящих и ответственных деятелей, а также в своей деятельности открыто придерживаются, защищают, стремятся распространять и действительно распространяют принципы, учения, установки и методы, присущие известным истории фашистским режимам, а именно: ведут пропаганду войны, насилия как формы политической борьбы, колониализма, расизма, корпоративизма и превозносят видных фашистских деятелей».

Так определяемые организации запрещаются Верховным Судом, а люди, занимавшие в них руководящие посты, должны быть осуждены на сроки от 2 до 8 лет.

В Германии пошли по пути более широкого обобщения. Согласно Конституции ФРГ, Федеральный конституционный суд может объявить организацию антиконституционной за действия против демократии. Это означает не только ее запрет, но и запрет любых идеологически сходных организаций, причем попытки осуществлять запрещенную деятельность являются уголовным преступлением. Самих решений об антиконституционности было всего два – по неонацистам в 1952 году и по коммунистам в 1956 году, но запретов конкретных организаций на основе этих решений было гораздо больше.

Пропаганда в пользу запрещенных организаций, а по сути – их идеологии, наказывается штрафом или лишением свободы до трех лет. Точнее – преступны «только такие публикации, содержание которых направлено против свободного демократического строя или идеи взаимопонимания народов». И то же относится к распространению их символики.

В германских законах есть также «техническая», но важная (и, увы, отсутствующая в российском законодательстве) оговорка – не наказываются материалы или действия, которые «служат цели просвещения граждан, искусству или науке, исследованиям или преподаванию, ознакомлению с событиями прошлого или с историей или предпринимаются в аналогичных целях».

Вообще, германские законы концентрируются не на запрете того или иного вида пропаганды, а на защите именно демократического строя и безопасности (даже – чувства безопасности) тех или иных групп. Не случайно, что на основе упомянутых решений конституционного суда ни в какой момент не были запрещены все крайне правые и крайне левые организации.

Еще в германских законах, в отличие от австрийских, бельгийских, шведских и т.д., нет расистского мотива преступления как отягчающего обстоятельства. Но на практике это отягчающее обстоятельство все равно возникает – через более общее понятие "низменного мотива". Общество, осознающее расистский мотив как низменный, находит способ отразить это в правоприменении.

Что касается hate speech, то есть пропаганды ненависти по отношению к этническим группам (реже – религиозным, еще реже – иным), то он является уголовно наказуемым деянием почти во всех странах Европы. Общей чертой этих законов является отсутствие детального прояснения вопроса о том, насколько резким и оскорбительным должно быть высказывание, чтобы стать уголовно наказуемым (очевидно все-таки, что не всякое этнически окрашенное оскорбление должно рассматриваться как уголовное преступление). Следователи и судьи руководствуются относительно стабильными и общепринятыми представлениями о недопустимом в их обществах.

По-разному решается проблема необходимости доказывания умысла в таких преступлениях (проблема, хорошо известная в России: ст.282 УК РФ, в отличие от предшествовавшей ей ст.74 старого УК. об умысле не упоминает, но он настойчиво возвращается в Комментариях к УК). Например, в Канаде доказательство умысла требуется, а в Германии, Великобритании или Нидерландах не требуется вовсе.

Верховный Суд Нидерландов принял каноническое в этом смысле решение: «Является ли оскорбительным для группы лиц высказывание в их адрес относительно их расы и (или) религии определяется природой самого высказывания, а не намерением того, кто его публикует».

Применение таких статей весьма неравномерно и эта неравномерность мало коррелирует с реальным размахом hate speech. В частности, почти нет таких дел в Ольстере или в Израиле.

Отдельно стоит отметить опыт Франции, где соответствующее законодательство появилось только в 1970-е годы. Публичные расистские выступления и оскорбления наказываются большими штрафами или заключением от полугода и выше, лишение свободы применяется лишь при рецидиве преступления. К ответственности могут быть привлечены также и соучастники – издатель, редактор и т.д. Важная особенность французского законодательства – возможность лишения пассивного избирательного права в качестве дополнительной меры наказания.

В 1987 г. и 1990 г. уголовными преступлениями стали оправдание преступлений против человечности и отрицание таковых (конечно, применительно к юридически признанным преступлениям). Причем здесь возможно сразу лишение свободы от пяти лет и от года соответственно. Французское право знает понятие запрещенной иностранной публикации, и распространение, например, «Протоколов сионских мудрецов»

наказывается наравне с отрицанием Холокоста.

Проблему недопустимой символики во Франции решили достаточно корректно:

большим штрафом наказывается демонстрация символики организаций, запрещенных в Нюрнберге, а также организаций, признанных французским судом виновными в преступлениях против человечности.

И наконец, во Франции не только гражданские, но и уголовные дела, связанные с hate speech, могут возбуждаться не только по инициативе прокурора, но и по иску общественной организации. Этот механизм не дает дремать и прокуратуре, но большинство дел возбуждается именно общественными организациями.

Особое значение для России имеют решения Европейского Суда по правам человека в Страсбурге, так как эти решения – прямые и обязательные прецеденты, а не только пример. Дела, связанные с пропагандой, рассматривалось в Страсбурге неоднократно и всегда вызывали споры, в том числе и среди самих судей. 2 Но определенная линия в уже вынесенных судебных решениях все же просматривается.

Ключевых деклараций Европейского Суда в области свободы слова – две.

Первая – защита Европейской Конвенции предоставляется «не только «информации» или «идеям», которые с одобрением воспринимаются обществом или рассматриваются им как безобидные, но и идеям, которые оскорбляют, шокируют и возмущают общество или любую часть населения. Этого требует плюрализм, терпимость и широта взглядов, без которых невозможно демократическое общество»

(дело Хэндисайд против Соединенного Королевства, 1976 год).

Вторая – Суд «стоит не перед лицом выбора между двумя конфликтующими принципами, а перед лицом принципа свободы выражения мнения, который является объектом ряда исключений, требующих, в свою очередь, ограничительного толкования»

(дело Санди Таймс против Соединенного Королевства, 1979 год).

В данных делах рассматривались нарушения границ пристойности, но, в принципе, эта защита распространяется и на расистские высказывания. Вопрос – в какой именно степени. Важно также отметить, что по одному из двух вышеуказанных дел Суд вынес решение не в пользу истца. Были и другие решения, признающие необходимость ограничить свободу слова, например, в делах об оскорблении религиозных чувств художественными средствами (дела Институт Отто-Премингер против Австрии, год, и Уингроу против Соединенного Королевства, 1996 год). Но ведь оскорбить можно не только религиозные, но и национальные, и вообще, любые групповые чувства.

Соответственно, пропагандисты расизма неизменно проигрывали в Европейском Суде. В частности, Суд усмотрел различие между неонацистскими призывами (дело Кюхнен против Германии, 1998 год) и просто антиправительственными выступлениями (дело Социалистическая партия и другие против Турции, 1998 год), в первом случае истец проиграл, во втором – выиграл. Три раза проигрывали в Суде «ревизионисты Холокоста» (дела Охенсбергер против Австрии, 1994 год, D.I. против Германии, 1996 год, Хонсик против Австрии, 1995 год). Важно, однако, отметить еще один страсбургский прецедент – решение, освобождающее журналиста от уголовной ответственности за некомментированную подачу расистского материала (дело Йерсилд против Дании, год), при том, что уголовная наказуемость самих расистских высказываний, приведенных в телесюжете, рассматривавшемся в деле, не подвергалась сомнению.

Итак, Европейский Суд не сомневается в обязанности государств пресекать расистскую пропаганду, в том числе и в такой довольно косвенной форме, как отрицание Холокоста. Так что общие декларации Суда в духе американской Первой Поправки, приведенные выше, фактически не работают. На практике, конечно, не любое возбуждающее ненависть выступление автоматически приводит его автора в суд, но судебная система работает в этом смысле достаточно эффективно.

Важная оговорка, понятная в Европе, но не очень пока понятная в России:

эффективно не значит – жестоко. Приговоров к лишению свободы за hate speech в Европе почти не бывает.

И в заключение этого раздела стоит упомянуть о новой отрасли репрессивного законодательства в отношении национал-радикалов – о регулировании в интернете.

Очевидные юрисдикционные, процессуальные и технические сложности, с которыми сталкивается правоприменитель по отношению к противозаконной пропаганде в интернете, обсуждаются уже давно и не слишком плодотворно. Пока нельзя сказать, что нащупано хотя бы какое-то решение этих проблем. (Не зря даже в топорно сделанном и грубо "продавленном" в Думе российском законе 2002 года "О противодействии экстремистской деятельности", статья об интернете была фактически исключена.) 28 января 2003 г. в рамках Совета Европы был принят "Дополнительный протокол к Конвенции о преступлениях в сфере компьютерной информации, касающийся криминализации актов расистской или ксенофобной природы и совершенных при помощи компьютерных систем". Но протокол носит на редкость не обязывающий государства характер и до сих пор не ратифицирован ни одной страной.

Возможные механизмы противодействия национал-радикализму в России Механизмы противодействия могут и должны быть многообразны и взаимосвязаны.

Отдавая себе отчет в сложности вопроса, попробуем выдвинуть или суммировать предложения по нескольким основным тематическим блокам.

Государственная политика Как и страны Запада, Россия может надеяться на то, что удачная этно-политика позволит снизить накал национал-радикальной активности, маргинализовать самих национал-радикалов.

Совершенно недостаточно время от времени звучащих заявлений о нетерпимости национал-радикальной активности и идей, недостаточно в том числе и выступлений Президента как таковых, хотя определенную позитивную роль они, конечно, играют.

Государственные служащие в России давно приучены к тому, что отнюдь не все политические декларации должны воплощаться в жизнь, и уж точно – не с равным усердием; предпочтение отдается тем, которые либо отвечают интересам той или иной группы чиновников, либо "продавливаются" сверху с применением дополнительных (по отношению к декларациям) средств, то есть тот же личный интерес создается искусственно. Создать такой личный интерес – задача и политической власти, и общественности.

В этом смысле медиа-кампании, вроде той, что возникла после убийства таджикской девочки в Санкт-Петербурге, очень полезны. Увы, это убийство не было даже первым убийством таджикской девочки, и кое-кому поднятый шум показался несоразмерным на фоне обычного безразличия. Но кампании потому так и называются, что они эпизодичны и в некотором смысле несправедливы. И лучше с такими кампаниями, чем вовсе без них.

Более устойчивый интерес возникал бы у чиновников, если бы они понимали, что должны действовать в русле некоторой важной государственной политики, что по этой теме существует особый контроль. Но противодействие национал-радикалам не считается действительно важной политикой. Всем понятно, что важна борьба с террором, но национал-радикалы редко доходят до террора. В 2002 году была провозглашена борьба с экстремизмом, но, изначально не имевшая определенной цели, она на практике сфокусировалась преимущественно на бодании правоохранительных органов с НБП, все более отходящей от национал-радикализма в своей теории и деятельности. Все более активизирующиеся скинхеды в последнее время больше подвергаются преследованиям, но динамика активности явно обгоняет динамику преследований. Что же касается преследований за пропаганду ненависти, то здесь правоохранительная система действует просто удивительно неэффективно, скорее – имитирует деятельность. Немыслимое для России соотношение цифр: в 2003 году по ст.282 УК осуждены 7 человек, а дел в суд было передано в 2002 году – 794 на 905 человек, в 2003 году - 658 на 749 человек. Можно предположить, что такая избирательная неэффективность связана с общей невнятностью отношения государства к собственно этно-националистическим идеям.

Конечно, эти идеи осуждаются, если исходят от какого-нибудь маргинала. Но они же считаются не только терпимыми, но и оправданными ситуацией, если исходят, например, от руководства Краснодарского края. А ведь оправдаться ситуацией можно, при желании, почти всегда.

Более того, по всей стране можно столкнуться с фактами дискриминации по этническому признаку, в том числе и со стороны государственных чиновников.4 И дискриминация нередко даже оправдывается как средство "борьбы с нелегальными мигрантами". Сама эта борьба, ведущаяся вразрез с Конституцией, столь явно этнически окрашена, что только укрепляет у граждан, и особенно у чиновников, представление о легальности этнической вражды как таковой. Очень похоже, что поведение государства – одна из основных причин роста этно-ксенофобии в обществе в целом.

Государству следует как можно скорее отказаться от такой "борьбы". Дело не только в нарушении законов, но и в крайней общественной опасности такой политики. Она культивирует жесткую ксенофобию как среди гонителей, так и среди гонимых.

Дискриминируемые, особенно иммигранты, тем самым вытесняются из нормального процесса интеграции (и без того все более сложного по мере того, как иммиграция из стран СНГ сменяется "внешней"), что со временем неизбежно обернется возникновением соответствующих национал-радикальных групп. А те, кто причастен к дискриминации, будут всячески уклоняться от противодействия своим более радикальным единомышленникам.

Следует воспользоваться ситуацией отставания и попробовать, заимствуя западный опыт, не повторять ошибок Запада в теории и практике мультикультурализма (см. выше).

Но для России это очень непросто.

Дело в том, что в сегодняшнем российском обществе, будь то наука, пресса или политика, имперскому националистическому дискурсу противостоит по преимуществу как раз дискурс "прав наций", то есть дискурс прав и интересов этнических групп. Можно сказать, что опыт последних десятилетий сформировал в общественном сознании странную смесь "советского интернационализма" и романтического национализма, построенного на образцах начала XX века (в разных группах смесь представлена, конечно, в разных пропорциях). Здесь нет места подробно развивать эту непростую тему, но она чрезвычайно важна, поэтому сказать о ней необходимо.

Ведь невозможно доказать обществу, что существование национал-радикальных теорий и действий недопустимо, если качественно сходные, пусть и вполне респектабельные теории, представления и действия не только существуют совершенно легально, но и вписаны в демократический идейный мэйнстрим. Если можно и даже принято говорить о достоинствах того или иного народа, точнее – этнической общности (русских, татар, евреев, кого угодно), то непонятно, почему нельзя говорить о недостатках этих же общностей. Если можно рассуждать об объективном конфликте этнических общностей (самый известный пример – кавказских иммигрантов и русских на Юге России), то трудно объяснить чем-то, кроме статей УК, почему этот конфликт не должен выходить за определенные рамки. Если вполне респектабельны рассуждения о "нарушении этнического баланса" как угрозе безопасности, то как же втолковать молодым людям, недавно изучавшим в школе подвиги вооруженной борьбы с разнообразными басурманами, что не нужно совершать новых боевых подвигов в борьбе с новой угрозой?

Россия пока не состоялась как национальное государство в европейском смысле этого слова. Страна, перестав быть империей, не знает, как сочетать государственное, национальное единство с этническим и культурным многообразием. Это видно даже по беспомощной путанице с употреблением терминов "народ", "национальность" и т.п. в нашей федеральной Конституции и в конституциях субъектов Федерации. 5 При этом российскому обществу еще очень далеко до политкорректности 6, и в целом издержки мультикультурализма отнюдь не являются для нас проблемой. Но построение этнополитики как политики "межнациональных отношений", то есть взаимодействия этнических групп, очень мешает обретению Россией минимального общенационального единства. Речь, подчеркнем, идет не о сепаратизме, сохранившемся фактически только в Чечне, а о конфликтогенной практике формирования политических субъектов на этнической основе.

Несомненно, что построение (конструирование) общенациональной идентичности в XXI веке не может и не будет протекать так, как у ряда европейских народов XIX века. Но нельзя не согласиться с тезисом Эмиля Паина, что такая задача должна быть поставлена интеллектуальным сообществом и затем, при его деятельном участии, воспринята государством и обществом в целом. 7 Пока, правда, в этом направлении мало что делается.

Эта задача совершенно несовместима с превращением политики в этнической сфере в поле свободного взаимодействия общественных движений и групп, формируемых по этническому признаку. Именно к этому подталкивают начальственные разговоры о "межнациональной дружбе" и "межнациональных конфликтах", поддерживаемые "этническими антрепренерами", а зачастую и экспертами. И конфликты, и дружба приобретают этническое измерение, а зачастую конфликты и возникают под прямым влиянием этих людей. Известны также случаи, когда лидеры "диаспор", точнее - добровольных объединений граждан по этническому признаку, вступали в прямые переговоры с национал-радикалами, стремясь минимизировать случаи нападений на "своих". Этих лидеров можно понять: милиция из рук вон плохо справляется со своими обязанностями.

Но ведь таким образом вопрос противодействия национал-радикалам переводится в плоскость отношений "этнических антрепренеров". И кто сказал, что это непременно ведет к миру и законопослушности в обществе, разве в случае неудачного развития таких переговоров дело не дойдет до новых "этнических конфликтов"?

Между тем среди лидеров "диаспор" возникают уже вовсе фантастические идеи – считать единицей построения общества не отдельного гражданина, а этническую общину, и для разных общин, во имя уважения их этно-культурных особенностей, применять разное правое регулирование. В правовом смысле – это возврат в эпоху раннего средневековья, в политическом – прямой путь к гражданской войне.

Принципиально важно, чтобы проблема противодействия национал-радикализму обсуждалась не в социально опасной и бесперспективной перспективе этнизации социальных отношений (см. западный опыт, да и наш тоже), а в перспективе правовой – противодействия антиконституционной деятельности национал-радикалов со стороны общества в целом и его агента – государства. Да, наша полиция очень плоха, но это не повод передоверять ее функции "этническим ополчениям", ярким и не слишком вдохновляющим примером которых являются, например, казачьи формирования.

Иногда обсуждается такая стратегия по отношению к национал-радикалам, как приручение вместо противодействия. Те из радикалов, кто стремится к хотя бы относительной респектабельности, к участию в большой политике, вынуждены в той или иной степени считаться с принятыми правилами игры. По мере того, как они в эту игру втягиваются, они все более отходят от своего радикализма. И наоборот, жесткое полицейское давление толкает радикалов на все более крайние акции. Не вдаваясь в детальное обсуждение возникающих в этом сюжете многообразных вариантов 9, можем кратко суммировать свою позицию следующим образом.

Да, трансформация радикальной группировки во все более умеренную вполне возможна (отечественные примеры – ЛДПР и некоторые коммунистические партии). Но ведь бывают и другие примеры. Чтобы радикалы трансформировались в умеренных, у них самих должна быть к этому некоторая внутренняя готовность. В противном случае происходит то, что случилось в Веймарской республике, или то, что мы видим сейчас в Палестинской автономии. С другой стороны, общество может согласиться терпеть процесс трансформации радикалов не от хорошей жизни, а от невозможности нейтрализовать их как-то по-другому. Нынешние национал-радикальные группировки не столь масштабны, чтобы с ними нельзя было не считаться, и мало кто из них подает признаки готовности к внутренней трансформации. Наконец, процесс включения националистов в мэйнстрим неизбежно сопровождается дальнейшим снижением и без того низкого порога отвержения ксенофобии в этом самом мэйнстриме. Мы не беремся здесь обсуждать, что первично: повышение фоновой ксенофобии или включение новых ксенофобных групп в политический мэйнстрим, но сам факт взаимосвязанности этих процессов все уже имели возможность наблюдать на примерах интеграции ЛДПР и КПРФ, а теперь еще и "Родины".

Помимо политических решений по тем или иным национал-радикальным группам или репрессивных мер (см. ниже), возможны и другие действия государства. В первую очередь в голову приходят спецоперации по развалу радикальных группировок изнутри;

ходят очень упорные слухи, что РНЕ в 2000 году было разрушено именно так. Не оспаривая необходимость засылки агентуры хотя бы в некоторые подобные группы, выразим все же сомнение в разумности более активных действий: они всегда чреваты сращиванием отдельных групп со спецслужбами. Основанием для таких опасений служит не только давний опыт (в дореволюционной России), но и подозрения в политическом использовании спецслужбами национал-радикалов в постсоветский период. Более интересной является идея специального публичного списка групп, подозреваемых в антиконституционной деятельности (не только национал-радикальной, конечно), выдвинутая еще в докладе Фонда "ИНДЕМ" в 1998 году11 по аналогии с германским опытом. Такой список мог бы составляться на основе систематического мониторинга по достаточно определенным критериям. Такой мониторинг должен проводиться совместно государством и заинтересованными академическими и правозащитными структурами, поскольку существующие сейчас публикации, если они исходят от государства – чрезмерно формальны и не отражают суть дела, а если от общественности – страдают неполнотой из-за нехватки источников. Чтобы минимизировать возможность диффамации законопослушной группы, в список могли бы включаться только такие группы (вне зависимости от их формального статуса), члены которых в целом уже признаны виновными в тех или иных деяниях (не обязательно уголовных), связанных с антиконституционными целями; соответственно, группа должна была бы удаляться из списка через определенный срок при отсутствии новых подобных фактов. Список служил бы только двум целям: дать более полную информацию обществу и предоставить возможность органам Министерства юстиции и Министерства культуры и массовых коммуникаций, обязанным контролировать деятельность ассоциаций и СМИ, высветить тех, на кого следует обращать особое внимание в рамках предписанного законом контроля, поскольку понятно, что чиновники не способны реально контролировать деятельность всего множества ассоциаций и СМИ.

Общественные практики Если до сих пор мы говорили скорее о возможной стратегии государства, то стратегия общественности может быть иной. И на проблему "интеграции" националрадикалов можно посмотреть и по-другому. В современных западных обществах определенные проявления этно-националистических настроений просто неприличны, то есть довольно устойчиво негативно оцениваются подавляющим большинством граждан.

Это создает предпосылки для этического критерия отсева политиков. Соответственно, минимум толерантности, предписываемый националисту, желающему принадлежать к мэйнстриму, относительно высок. А тех, кто до этого минимума не дотягивает, довольно мало в политически активном слое. У нас – не так. Планка низка, ксенофобия распространена очень широко именно в этом слое12. То, что в Западной Европе считается радикальным, у нас считается умеренным. В такой среде эффективно отвергать можно только самые крайние проявления этно-национализма, все же хоть сколько-то умеренные непременно найдут много защитников, не обязательно открытых, но от этого не менее эффективных. Таким образом, постепенный приход национал-радикалов в мэйнстрим становится просто неизбежным и ограничивается преимущественно степенью их готовности к такому переходу.

Конечно, мы все осуждаем идеи этнической или религиозной ненависти. Но для людей, не разделяющих эти идеи, проблема – не как вести себя по отношению к где-то существующим радикалам, а как вести себя по отношению к находящимся близко и достаточно респектабельным уже людям. Можно ли выражать уважение Жириновскому, мирно беседовать с Прохановым, в качестве экспертов привлекать Дугина или Джемаля...

Чем меньше люди, не являющиеся этно-националистами, отделяют себя от таковых, тем более легитимным становится этно-национализм. Да, мы якобы готовы терпеть рядом только респектабельных людей, но они-то приводят за собой вовсе уже не респектабельных.

Между тем провести определенные ограничения в обществе вполне возможно.

Примером может служить кампания, прошедшая в интернете летом 2002 года по инициативе сайтов Jewish.Ru и Mail.Ru: участники кампании просто писали письма хостинг-провайдерам, побуждая их удалить антиконституционные по содержанию сайты.

Подчеркнем, провайдерам всего лишь помогали выполнить их собственные правила, совпадающие, в общем-то, с правилами приличия; при этом свобода слова не ограничивалась (как многие утверждали): изгнанные с серверов неонацисты сохраняют теоретическую и практическую возможность создать собственные интернет-сервера (интернет – вполне свободное и недорогое в использовании пространство, в отличие, скажем, от телевидения).

Конечно, не все провайдеры, при этом вовсе не пронацистски настроенные, столь чутки к протестам. И это – не вопрос регулирования интернета как такового, а пример нашей большей проблемы – явно чрезмерной толерантности к чужой ксенофобии.

Понятно, что такая наша толерантность коренится во вполне понятном страхе перед ограничениями свободы слова. Но наша свобода уже не в младенческом возрасте, и пора усвоить процитированную выше формулировка Европейского Суда о принципе неразрывности свободы слова и ее границ; не вредно ее даже повторить: "принцип свободы выражения мнения, который является объектом ряда исключений, требующих, в свою очередь, ограничительного толкования".

Если же посмотреть на себя достаточно честно, нетрудно заметить, что и нам самим не стоит публично воспроизводить разного рода этнические предрассудки, присутствующие практически у каждого. Особенно – в средствах массовой информации.

Увы, пока с этой задачей самоконтроля не слишком хорошо справляются и многие журналисты, и многие представители демократической части общественности. 13 Здесь всем есть, чем заняться.14 И государству – в самую последнюю очередь.

Неоднократно высказывалось мнение, что одним из важных направлений противодействия национал-радикалам является "отказ в паблисити". 15 Действительно вопрос о том, как надо рассказывать в СМИ о радикалах, чтобы не "тиражировать опыт", но сообщить о важных событиях (а деятельность национал-радикалов – важная тема) и четко определить отношение к ним, не так прост, и его стоит серьезно обсуждать в рамках журналистского сообщества как вопрос скорее профессиональный, чем этический.

Не к чиновникам, а к научной общественности следует в первую очередь обращать возмущение засильем этнических мифов в школьном и высшем образовании: против согласованного натиска академического сообщества Министерства образования не пошло бы, а само оно и не может переписать учебники. Но не видно не только должного энтузиазма, но и общего согласия ученых в том, что эти, далеко не безобидные, мифы пора перестать пропагандировать через школу. Остается добавить, что "обучение толерантности", что бы под этим ни понималось, ведется общественностью (через разные семинары, школы и т.п.) не хуже, чем государством через систему среднего образования, так часто умеющую внушить отвращение ко всему, чему учит. Конечно, это не означает, что воспитание в духе толерантности не должно вестись в школе. Но оно должно скорее стать важной составляющей всех гуманитарных дисциплин, а не отдельным предметом.

У общественности, в принципе, есть и другое средство давления на националрадикалов – юридическое. Но здесь важно понимать, что лишь в единичных случаях гражданин может подать иск о защите чести и достоинства против националиста, поскольку националист посягает, как правило, не на чьи-то персональные честь и достоинство, а иски от лица неопределенной общности нашим гражданским правом не предусмотрены. Спорно, стоит ли изменять в этом направлении Гражданский Кодекс.

Или, аналогично, переводить ст. 282 УК в категорию частного обвинения. Здесь не место для юридического спора, но такие новации представляются нам неконструктивными. Нельзя не отметить также, что общественным активистам не удается защитить сограждан и общество в целом от расизма, дискриминации и прочих бед не только потому, что этому мешают те или иные кодексы или конкретные судьи и прокуроры (хотя они, конечно, мешают), а потому что эффективных активистов просто катастрофически мало. И вряд ли в ближайшие десятилетия у нас их “на душу населения” станет столько, сколько в исторически устоявшихся либеральных обществах. Без апелляции к государству, какое бы оно у нас ни было, обойтись не удается.

Совершенствование репрессии Государство же, как уже было выше отмечено, пока очень неэффективно в правовом пресечении противозаконной деятельности национал-радикалов. У этого устойчивого феномена есть три не менее устойчивые причины.

Первая – распространенность этно-ксенофобии в самих правоохранительных органах. Здесь могут в какой-то степени помочь просветительские программы и политическое давление сверху. Но качественный прорыв возможен, видимо, только в рамках принципиальной реформы систем прокуратуры и полиции, что выходит за рамки данной статьи.

Вторая – недостаток компетентности следователей, прокуроров и судей. Решение этой проблемы лежит тоже только через большие реформы, но вряд ли будет скорым.

Третья – огромная неопределенность в вопросе о том, какая именно деятельность национал-радикалов является незаконной. Закон "О противодействии экстремистской деятельности" 2002 года, увы, сделал ситуацию не только еще более неопределенной, но местами – просто абсурдной. Мы об этом не раз писали18, так что ограничимся самым кратким резюме.

Современное российское законодательство предполагает весьма суровые санкции для отдельных лиц, ассоциаций и СМИ даже за столь неопределенные действия, как "унижение национального достоинства" или пропаганду превосходства по религиозной и социальной принадлежности. Легко привести примеры, когда подобные действия заслуживают лишь не слишком строгого морального неодобрения, могут быть предметом гражданского иска, а могут быть и уголовными преступлениями. Но наше право очень плохо разграничивает или вовсе не разграничивает эти случаи. В обществе же не существует даже отдаленного подобия консенсуса в определении того, что и в какой степени недопустимо. Отсюда во многом – крайне противоречивые санкции, налагаемые, если налагаемые, на разного рода национал-радикальных активистов. При нынешнем состоянии правоохранительной системы и высокой степени неопределенности в отношении националистических идей, присущей нашему обществу, невозможно ожидать, что практика правоприменения сама постепенно придет к какому-то разумному разграничению между уголовными преступлениями, административными правонарушениями и просто морально предосудительными словами и поступками.

Имеет смысл отказаться от подхода, закрепленного законом 2002 года и исходящего из удобства правоохранителя: максимально широкие признаки правонарушения и максимально жесткие санкции. Все равно полиция и суды такой широкой репрессивной кампании, какая вытекала бы из буквального применения Закона 2002 года, не развернут и слава Богу. И ранее высказывалось мнение, что гораздо эффективнее было бы сосредоточиться на наиболее опасных деяниях, связанных с насилием, дискриминацией и их прямой пропагандой, особенно – в виде массовых мероприятий, а остальное – декриминализовать.19 В УК следует оставить действия, которые подавляющее большинство общества, даже при наличном в нем уровне ксенофобии, считает действительно особо общественно опасными, а остальное, в соответствии с общим духом уголовного права, перенести в область гражданских исков, административных дел или вовсе вывести из компетенции государства. Тогда и правоохранительной системе сложнее будет уклоняться от выполнения своих обязанностей. При этом совершенно не обязательно приговаривать пропагандистов агрессивного национализма к лишению свободы – только "за слова" обычно вполне достаточно наказать действительно большим штрафом.

Надо отметить, что такого рода сдвиги уже наметились с реформой ст.282 УК в конце 2003 года: такой спорный состав, как пропаганда превосходства и неполноценности по ряду признаков, удален из статьи, зато в ней появилась "пропаганда ненависти";

нижний порог наказания, как и почти во всем УК, резко снижен, а штрафы повышены.

Эти изменения, хотя и позитивны, но недостаточны. Осталась нетронутой испорченная Законом 2002 года ст.280 УК, по которой можно с тех пор посадить человека за призывы к "экстремистской деятельности", которая в свою очередь, отнюдь не всегда подпадает под УК. По-прежнему остается проблема доказывания умысла по ст.282 УК. На наш взгляд, оптимальным выходом было бы решение Верховного Суда, аналогичное приведенному выше нидерландскому, - слова или действия, возбуждающие вражду и ненависть или унижающие человеческое достоинство, являются таковыми объективно и вне зависимости от намерения совершившего эти действия.

На фоне определенного упадка ориентированных на пропаганду националрадикальных группировок и бурного роста идеологически мотивированного насилия (будь то "джихадизм" или движения скинхедов), особенно важно сделать акцент на противодействии именно насилию и его пропаганде. Разъяснениями Верховного Суда, инструкциями Генеральной прокуратуры, может быть, какими-то еще средствами следует побудить правоохранительную систему не забывать о таком предусмотренном УК отягчающем обстоятельстве, как "совершение преступления по мотиву национальной, расовой, религиозной ненависти или вражды" (ст. 63 "е" УК), применять соответствующие квалифицирующие признаки в ряде других статей (список которых законодателю, кстати, стоило бы расширить).

Только сейчас идет первый процесс по введенной в 2002 году статье 2821 УК о создании "экстремистского сообщества". Хотя сообществ, прямо подпадающих под эту статью, – множество. Если индивидуальные акты этно-националистической агрессии – проблема скорее полицейская, то практически беспрепятственное существование таких сообществ – проблема уже политическая.

Список возможных рекомендаций правоохранительной системе, конечно, этим не исчерпывается. Например, следует выработать механизм, побуждающий следователей и судей не злоупотреблять проведением экспертиз в случаях, когда достаточно здравого смысла и знания Конституции. Было бы также полезно для дела, если бы правоохранительные органы больше пользовались информацией профильных НПО.

При этом не следует возвращаться к свойственным середине 1990-х годов идеям специального "антифашистского" законодательства. Законы и, шире, действия государства должны быть, как говорилось еще в докладе Фонда "ИНДЕМ", направлены не против конкретной идеологии (тем более, что в России на роль наиболее опасной идеологии исторически имеет больше оснований претендовать советский коммунизм, а не национал-социализм), - государство должно пресекать определенные действия и защищать своих граждан и основы конституционного строя.

Совершенно очевидно, что никакими карательными или иными мерами невозможно полностью исключить национал-радикальную деятельность. Просто потому, что невозможно полностью искоренить целый идеологический сектор. И потому, что всегда найдется некоторое количество людей, способных ради этих идей на преступления. Но всю эту деятельность можно и нужно держать под репрессивным прессом. В Германии, наверное, не меньше скинхедов, чем в России, но в Германии более эффективная полиция.

В России меньшую эффективность полиции следует компенсировать сужением списка преследуемых деяний и специальным контролем сверху за расследованием именно этих деяний.

В рамках статьи невозможно даже перечислить, не то что обсудить, все предложения, относящиеся к противодействию национал-радикалам. А чтобы не запутаться и в уже изложенном, приведем краткое резюме.

Основой стратегии противодействия национал-радикализму является общая этническая политика государства. Она должна быть признана одним из приоритетных направлений политической деятельности и направлена на постепенное исключение этнической дискриминации и ксенофобии из государственной практики и из официальных дискурсов. При этом предметом этнической политики должно быть не регулирование мифических "межнациональных отношений", а защита прав граждан и основ конституционного строя страны от покушений радикальных этно-националистов.

Либерально ориентированным интеллектуалам, вероятно, пора всерьез озаботиться идеологическим, правовым, образовательным обеспечением превращения России из нынешнего неопределенного состояния в поликультурное национальное государство.

Иначе государственная машина по собственной инерции и при участии националистически ориентированной части общественности неотвратимо скатится к совсем другому образу России – к националистической империи. Либеральная общественность, в принципе, пока еще может повлиять на настроения и в обществе в целом (в академической среде, в журналистском сообществе, среди НПО, в бизнесе и т.д.), и в государственном аппарате.

Высокая терпимость к ксенофобии, распространенность последней в политически активном слое и в чиновничестве требуют противодействия со стороны государства и общественности, но скорее – нравственного, чем репрессивного. Терпимость гражданина, в отличие от уголовного закона, не должна быть столь широка. А пока настроения остаются такими, как сейчас, надо с большой осторожностью относиться к дальнейшей легитимизации национал-радикалов – лучше оставить какие-то группы на обочине общественной жизни, чем увеличивать шансы торжества этно-национализма в политической элите.

С другой стороны, следует отказаться от надежд репрессивными мерами искоренить в близком будущем наиболее распространенные формы ксенофобии и даже их пропаганду. Соответствующие сообщества (в первую очередь, педагогическое, академическое, журналистское) должны сами озаботиться установлением определенных корпоративных норм – не в качестве обязательных, но в качестве квалифицирующих.

Здесь государство должно скорее контролировать критический уровень активности ксенофобной пропаганды, при превышении которого следуют административные меры (закрытие издания, организации, штраф для пропагандиста). Уголовная же репрессия должна быть сфокусирована на наиболее опасных формах национал-радикальной активности, в первую очередь – прямо или косвенно связанных с насилием. Сокращение поля репрессии в сочетании с политическим давлением власти позволит сделать репрессию более эффективной и, тем самым, создаст наконец ограничитель для распространения крайних форм национал-радикализма.

Для этого потребуются определенные изменения в законодательной базе, в первую очередь – отказ от заложенного в законе "О противодействии экстремистской деятельности" принципа максимально широкого охвата противодействия.

Наверное, описанная программа действия может показаться утопичной. Ведь она предполагает такие, например, условия, как способность и желание академического или журналистского сообществ, или хотя бы их достаточно значительных и влиятельных частей, на активную самоорганизацию в деле противодействия этническому мифотворчеству, или резкий поворот в этно-политике высшей власти. Между тем эти условия не наблюдаются сейчас, и нет особых оснований ожидать их выполнения в близком будущем. Означает ли это, что никакая позитивная программа противодействия агрессивному этно-национализму нереализуема? Может быть, и так. Но утверждать это однозначно тоже было бы преждевременным: есть немало примеров того, как общественная кампания, начатая явным меньшинством, с течение времени, пусть не такого короткого, приносила все-таки свои плоды.

ЛИТЕРАТУРА

1. До сих пор лучшим обзором на русском языке остается: Коливер Сандра. Законы, запрещающие hate speech: действенны ли они? // Проблемы ответственности за разжигание межнациональной розни. М., НИПЦ «Мемориал», 1993.

Данный раздел написан на основании доклада, подготовленного в 2002 г. для Центра по изучению ксенофобии и экстремизма Института социологии РАН.

2. По обзорам: Мак-Гонагл Тарла. Как, сохраняя свободу слова, ограничить возможность расистских высказываний? // Российский бюллетень по правам человека. 2002, №15; Левинсон Лев. Баланс или несоразмерность?//Язык мой… Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ. М.,Центр «Панорама», 2002.

3. Данные Научно-исследовательского института проблем укрепления законности и правопорядка Генпрокуратуры РФ, суммированные по отчетам МВД и прокуратуры. Цифры судебной статистики почему-то значительно ниже, что, видимо, означает, что многие дела куда-то пропадают.

Подробнее о современной практике правоприменения в отношении национал-радикалов – см.:

Верховский Александр. Основные тенденции в развитии национал-радикального движения и противодействия ему со стороны государства // Мониторинг дискриминации и националэкстремизма в Российской Федерации. М., "За гражданское общество", 2004.

4. Подробнее см.: О соблюдении Российской Федерацией Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации. Альтернативный доклад НПО. Сайт "Мемориал", 2003, 10 января (http://www.memo.ru/hr/discrim/ethnic/docl_ind.htm).

5. Соколовский Сергей. Концептуализация этнического в российском конституционном праве // Расизм в языке социальных наук. СПб, Алетейя, 2002.

6. Это хорошо видно на примере прессы. См.проект "Язык вражды в российских СМИ" на сайте Центра "СОВА": http://sova-center.ru 7. Паин Эмиль. Между империей и нацией. Модернистский проект и его традиционалистская альтернатива в национальной политике России. М., Фонд "Либеральная миссия", 2003.

8. Осипов Александр. Конструирование этнического конфликта и расистский дискурс // Расизм в языке социальных наук.

9. Этот вопрос подробнее обсуждался в полемике между В. Лихачевым и автором в книге:

Верховский Александр. Государство против радикального национализма. Что делать и чего не делать? М., Центр "Панорама", 10. См. например: Лихачев Вячеслав. Нацизм в России. М., Центра "Панорама", 2002.

11.О формах и методах противодействия политическому экстремизму в России. М., Региональный общественный фонд “Информатика для демократии”, 1998.

Эта идея развита в: Краснов Михаил. Пути совершенствования противодействия политическому экстремизму. Рукопись, представленная в 2003 г. в Центр по изучению ксенофобии и экстремизма Института социологии РАН.

12.Гудков Лев. Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам // Отечественные записки, 2002, №3.

13.Тема так называемого языка вражды в СМИ исследовалась в последние годы не раз. Назовем лишь некоторые публикации: Язык мой… Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ. М., Центр «Панорама», 2002; Малькова Вера, Тишков Валерий. Этничность и толерантность в СМИ. М., ИЭА РАН, 2002; Кожевникова Галина. Язык вражды в предвыборной агитации и вне ее. М., Центр "СОВА", 2004.

14. См. например: Дзялошинский Иосиф. Научно-методическое обеспечение акций и кампаний по пропаганде толерантного поведения в средствах массовой информации. М., Независимый институт коммуникативистики, 2003; Казаков Юрий. Саморегулирование журналистского сообщества. М., Фонд защиты гласности, 2004.

15.Наприме: Тишков Валерий. Стратегии противодействия экстремизму // Независимая газета, 1999, 18 марта.

16. См. например: Шнирельман Виктор. Цивилизационный подход, учебники истории и "новый расизм" // Расизм в языке социальных наук.

17.Подробно этот вопрос рассматривается в работе: Айламазьян В.Б., Осипов А.Г., Сапожников Р.В. Правовые механизмы противодействия этнической дискриминации и разжиганию этнической вражды в России, возможности их использования и степень эффективности. М., НИПЦ «Мемориал», 2002.

18.Наиболее подробно в: Государство против радикального национализма.

19.Сапожников Роман. Указ. соч.

ГЛАВА 6. КСЕНОФОБИЯ И ЭТНОПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКСТРЕМИЗМ В

РОССИИ: О ПРИЧИНАХ НЕЭФФЕКТИВНОСТИ ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ

В данной главе предпринимается попытка оценить динамику ксенофобии и этнополитического экстремизма в постсоветской России, факторы их роста, а также некоторые причины неэффективности применяемых в стране мер противодействия различным формам этнического негативизма.

Динамика этнополитического негативизма Этническая интолерантность стала возрастать уже в последние годы существования СССР. В 1989 г., судя по данным ВЦИОМ (рук. Ю. Левада), признаки открытой ксенофобии обнаруживали примерно 20% населения СССР, а ее агрессивных форм - и того меньше – около 6-12 %, в зависимости от региона. Однако уже в 1990 году социологические показатели острой этнической антипатии выросли до 35-40%, а в зонах этнических конфликтах охватывали почти все население. 1 В постсоветской России, в условиях революционного слома всей системы советских отношений, отмеченные тенденции усилились, хотя кратковременные волны подъема ксенофобии (1992-1993 гг.) и (1994-1996 гг.) сменялись сравнительно длительными периодами относительной стабилизации. Лишь после экономического кризиса 1998 г. и, особенно, после серии террористических актов в городах России, начала «второй чеченской войны», рост ксенофобии стал стремительным и неудержимым. Вначале устойчивый рост проявлялся только в динамике античеченских настроений, а после 2000 г. распространился на многие другие разновидности этнических фобий. С этого времени примерно 2/3 респондентов, опрошенных социологами ВЦИОМ, демонстрировали различные формы неприязни к представителям других национальностей. Важно отметить, что в разные периоды постсоветской истории ксенофобия не в одинаковой мере была присуща представителям различных этнических общностей. В 1991-1995 гг. наибольший уровень неудовлетворенности межэтническими отношениями и наибольший же уровень подозрительности к другим этническим группам демонстрировали этнические меньшинства (в данном случае под ним понимаются все нерусские). Эта подозрительность, переходящая порой и в эмоционально более насыщенные формы ксенофобии, вплоть до ненависти, проявилась, в частности, в многочисленных этнических конфликтах, сторонами которых в начале 1990-х выступали в основном этнические меньшинства (осетины и ингуши, кабардинцы и балкарцы, многочисленные народы Дагестана и др.). Однако уже к середине 1990-х негативная этническая мобилизация меньшинств стала спадать.

Этническое же большинство России, напротив, было пассивно в начале 1990-х и активизировалось к концу указанного десятилетия. Как показывают исследования коллектива под руководством Л.М. Дробижевой, и уровень сформированности русского этнического самосознания в это время был ниже, чем этнических меньшинств. Так, на подсказку в социологической анкете: «Я никогда не забываю, что я …(далее указывается соответствующая национальность - «русский», «осетин», «якут», «татарин» и т.д.), утвердительно ответили в 1999 г. 82% осетин, 70% якутов, 60% татар и только 40 % русских. Однако за период 1994 -1999 гг. у всех перечисленных представителей этнических меньшинств прирост доли лиц с ярко выраженым этническим самосознание составил 10-15%, тогда как у русских он удвоился. При этом быстрее всего выросли наиболее эмоционально выраженные формы этнического самосознания. Если в 1994 г. не более 8% русских в республиках отвечали, что "любые средства хороши для отстаивания благополучия моего народа", то в 1999 г. и в республиках, и в русских областях, такую установку проявили в опросах более четверти русских респондентов. 3 К сожалению, быстро стала расти и радикально националистическая установка: «Россия для русских».