«РОЛАН БАРТ СИСТЕМА МОДЫ СТАТЬИ ПО СЕМИОТИКЕ КУЛЬТУРЫ Барт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. 1 Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa || yanko_slava || ...»

Отнюдь нет: стоит от абстрактно-количественного сахара-товара обратиться к конкретному сахару-пище, который не «потребляют», а «едят», - и сразу ощутишь, сколь широка (и, по-видимому, не исследована) эта проблема. Ведь должны же американцы куда-то девать такой избыток сахара.

И в самом деле, всякий, кто хоть недолго бывал в Соединенных Штатах, прекрасно знает, что сахар входит в состав значительного числа блюд американской кухни; им насыщены те виды пищи, куда его и обычно добавляют (пирожные), благодаря ему они там очень разнообразны (мороженое, желе, сиропы), а часто его кладут даже в те кушанья, которые французы готовят без сахара (блюда из мяса, рыбы, овощей, салаты, приправы). Это уже вполне способно заинтересовать других исследователей, не только экономистов, - например, психосоциолога, который задастся вопросом о постоянном, судя по всему, соотношении между уровнем жизни и потреблением сахара (действительно ли это соотношение сегодня является постоянным?

Почему?)2; а также, пожалуй, и историка, который не преминет выяснить, какими путями сложилась американская «культура сахара» (под влиянием голландских и немецких иммигрантов, с их «солено-сладкой» кулинарией?). И это все? Нет. Сахар - не просто предмет питания, пусть даже широко распространенный; это, если угодно, некоторое «поведение»; с ним связаны определенные обычаи, «протоколы», которые имеют не только пищевой хаЕжегодное душевое потребление сахара в Соединенных Штатах -43 кг, во Франции - 25 кг.

F.Charny, Le Sucre, Paris, PUF, «Que sais-je?», 1950, 127 p., p. 8.

рактер; подсахаривать приправу или пить за столом кока-колу - все эти факты, в конце концов, еще принадлежат сфере питания; а вот регулярно ходить в «diary bars»1, где отсутствие алкоголя сочетается с чрезвычайным изобилием подслащенных напитков, - значит уже не просто потреблять сахар, но посредством сахара как-то особенно переживать свой день, досуг, поездку, свободное время, и этим наверняка многое определяется в американце. Кто станет утверждать, будто во Франции вино — это просто вино? И сахар, и вино — оба этих избыточно потребляемых вещества представляют собой также и институции. А с институциями неизбежно связаны особые образы, грезы, запреты, вкусы, выборы, ценности. Сколько песен во Франции посвящено вину!

Мне вспоминается и одна американская песенка - «Sugar Time», сахарная пора. Сахар - это особая пора, особая мировая категория2.

Пример с сахаром в Америке приведен здесь потому, что он позволяет выйти за рамки «очевидного» для французов: мы не видим свою пищу, хуже того - мы объявляем ее ничего не значащей; даже исследователю (или в особенности ему?) пища как предмет занятий внушает чувство легковесности или же виновности3. Возможно, этим отчасти и объясняется, что во Франции психосоциология питания до сих пор затрагивалась лишь косвенно, попутно, в связи с более солидными темами вроде образа жизни, структуры доходов и расходов или рекламы;

хорошо хотя бы то, что социологи, историки современности (речь здесь идет только о Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru современном питании) и экономисты ныне признают за нею обоснованность.

В частности, П.-А.Шомбар де Лов успешно изучил поведение рабочих семей во Франции в сфере питания: ему удалось очертить зоны фрустрации и наметить некоторые тематические мотивы, посредством которых происходит Ежедневный бар (англ.).- Прим. перев.

Не касаюсь здесь проблемы «метафор» или парадоксов, связанных с сахаром, - «сахарных» рок-певцов, сладких молочных напитков, которые пьют «черные куртки».

Как показали исследования мотивации, реклама пищевых продуктов, открыто основанная на гурманстве, рискует оказаться неудачной, так как она внушает читателю «чувство вины» (J.Marcus-Steiff, Les Etudes de motivation, Paris, Hermann, 1961, 160 p., p. 44-45).

превращение потребностей в ценности, а необходимости в алиби1. М.Перро в своей книге «Образ жизни буржуазных семей в 1873-1953 годах» пришла к выводу о сравнительно небольшом значении экономических факторов для трансформации питания в буржуазной среде за сто лет и подчеркивает, напротив, роль вкуса, то есть в конечном счете идей, - в частности, идей диететики2.

Наконец, развитие рекламы позволило экономистам очень четко осознать идеальную природу потребительских товаров; сегодня всем известно, что покупаемый (то есть переживаемый потребителем) товар -отнюдь не то же самое, что реальный товар; их разделяет масштабный процесс выработки ложных восприятий и ценностей; сохраняя верность некоторой марке и оправдывая эту верность комплексом «естественных» причин, покупатель начинает различать продукты, в которых зачастую даже лабораторный анализ не может выявить никаких технических отличий, — в частности, так обстоит дело с большинством растительных масел3.

Само собой разумеется, что в подобных деформациях или реконструкциях играют роль не только индивидуальные, не обусловленные никаким общим законом предрассудки, но и элементы коллективного воображаемого, рамки того или иного психического типа. Все это, очевидно, говорит о необходимости расширить само понятие пищи. Что такое пища? Это не просто набор продуктов, подлежащих статистическому или диететическому изучению. Это также и в то же время система коммуникации, собрание образов, свод обычаев, ситуаций и поступков. Как же изучать такой алиментарный материал, включающий в себя вплоть до образов и знаков? Факты питания следует исследовать всюду, где они встречаются, - путем прямого наблюдения в том, что касается экономики, технических приемов, обычаев, рекламных изображений; и путем косвенного наблюдения в душевной жизни данной группы4.

P.H.Chombart de Lauwe, La Vie quotidienne des familles ouvrires, Paris, CNRS, 1956.

Marguerite Perrot, Le Mode de vie des familles bourgeoises, 1873-1953, Paris, Armand Colin, 1961, VIII-301 p.

«С конца XIX века в ряде обследованных нами буржуазных семей способ питания испытал отчетливую эволюцию. Судя по всему, она обусловлена не изменением уровня жизни, а скорее трансформацией индивидуальных вкусов под влиянием лучшей осведомленности о правилах диететики» (р. 292).

J.Marcus-Steiff, ор. cit., р. 28.

О новейших приемах исследования см. опять-таки: J.Marcus-Steiff, ор. cit.

Собрав все эти материалы, их должно подвергнуть имманентному анализу с целью выяснить, каков знаковый механизм их сбора, а уже потом рассматривать их экономическую или даже идеологическую обусловленность. Здесь я ограничусь кратким очерком такого возможного анализа.

Покупая какой-то продукт, потребляя его сам и угощая им других, современный человек не просто оперирует чисто транзитивно некоторой вещью; предмет питания вбирает в себя и транслирует некоторую ситуацию, образует некоторую информацию, обладает значимостью; то есть он не просто указывает на комплекс более или менее сознательных мотиваций, а является самым настоящим знаком и, возможно, функциональной единицей некоторой коммуникативной структуры; речь здесь идет не только о показном использовании пищи, не только о том, как она включается в ритуалы гостеприимства1, - нет, вся пища в целом служит знаком для членов некоторой группы. Ведь как только та или иная потребность начинает поддерживаться нормами производства и потребления, то есть как только она переходит в ранг институции, в ней становится невозможно разделить функцию и знак функции; это верно для одежды2, и это также верно для пищи; с антропологической (впрочем, сугубо абстрактной) точки зрения, это первейшая из потребностей, но с тех пор как человек перестал питаться дикими ягодами, эта потребность всегда сильно структурировалась - различные пищевые субстанции, технические приемы и обычаи входят в систему значимых отличий, образуя тем самым алиментарную коммуникацию. В самом Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru деле, доказательством коммуникации является не то более или менее отчужденное сознание, которым могут о ней обладать ее участники, а то, с какой покорностью любые алиментарные факты образуют структуру3, сходную с другими системами коммуникации: люди вполне могут полагать, А между тем как много известно фактов только этого рода, заслуживающих сбора и систематизации! Здесь и угощение аперитивом, и праздничные обеды, и степени и способы показного использования пищи в зависимости от той или иной социальной группы.

R.Barthes, «Le bleu est la mode cette anne. Note sur la recherche des units signifiantes dans le vtement de mode», Revue franaise de sociologie, 1960, I, p. 147-162.

Слову структура я придаю здесь тот смысл, какой оно имеет в лингвистике, - «автономное единство внутренних зависимостей» (L.Hjelmslev, Essais linguistiques, Copenhague, 1959, p. 1).

будто пища - непосредственная реальность (потребность или удовольствие), что не мешает ей быть опорой для коммуникативной системы; это лишь один из объектов, который люди переживают как простую функцию, тогда как сами же делают из него знак.

Если пища является системой, то каковы же могут быть ее единицы? Чтобы узнать это, необходимо, конечно, прежде всего провести опись всех алиментарных фактов данного общества (продуктов, технических приемов и обычаев), а затем подвергнуть их процедуре, которую лингвисты называют коммутативной проверкой, - то есть проследить, приводит ли замена одного факта другим к изменению в значении. Пример: замена обычного хлеба мягким формовым влечет за собой отличие в означаемых - в одном случае будничная жизнь, в другом прием гостей; также и замена белого хлеба черным в современном обществе соответствует изменению социальных означаемых - черный хлеб парадоксальным образом сделался знаком изысканности; итак, мы вправе рассматривать разновидности хлеба как значимые единицы - по крайней мере, данные его разновидности, ибо такая же коммутативная проверка, возможно, покажет, что есть и незначимые вариации, применение которых зависит не от коллективной институции, а просто от личного вкуса. В итоге, все более детализируя анализ, можно было бы составить таблицу отличий, которыми регулируется система нашей пищи. Иными словами, сначала нужно отделить значимое от незначимого, а потом восстановить дифференциальную систему означающего, выстраивая если такая метафора не прозвучит слишком смело -таблицы «склонения» пищевых продуктов.

Вполне вероятно, что единицы этой системы зачастую не будут совпадать с пищевыми продуктами, о которых обычно трактуют в экономике. Например, во французском обществе хлеб отнюдь не является значимой единицей -приходится спускаться до тех или иных его разновидностей. Иначе говоря, значимые единицы тоньше коммерческих, а главное, зависят от таких членений, которые неизвестны производству, - один и тот же продукт может разделяться по смыслу. Смысл вырабатывается не в ходе производства пищевых продуктов, а в ходе их переработки и потребления: возможно, ни один из них не является значимым сам по себе, в сыром виде (за исключением некоторых видов роскошных лакомств - семги, икры, трюфелей и т.п., -для которых кулинарная обработка значит меньше, чем абсолютная цена).

Если единицы интересующей нас системы не являются продуктами нашей экономики, то все-таки можно ли уже сейчас представить себе, каковы они могут быть? За отсутствием систематического описания приходится ограничиваться гипотезами. Как показало исследование П.Ф.Лазарсфельда (оно уже старое, частное по материалу, и я называю его лишь для примера), некоторые чувственные «вкусы» могут варьироваться в зависимости от обследуемой социальной группы:

люди с низким уровнем доходов любят сладкий шоколад, гладкие ткани, духи с сильным запахом;

напротив того, высшие классы предпочитают горький шоколад, ткани с неправильным узором и слабые духи. В той мере в какой эти выводы касаются питания, ясно, что значением (отсылающим к двум социальным означаемым - высшим и средним классам) облекаются вовсе не виды продуктов, а лишь виды их вкуса: в знаковую оппозицию вступают сладкое и горькое, то есть именно на этом уровне и должен размещаться ряд единиц алиментарной системы. Можно представить себе и другие классы единиц - например, оппозиции между субстанциями (сухими, жирными, водянистыми), чье богатое психоаналитическое содержание сразу бросается в глаза (очевидно, если бы пища не внушала такие чувства легковесности и виновности, к ней легко было бы применить «поэтический» анализ наподобие башляровского). В отношении вкусовых качеств К.Леви-Стросс уже показал, что они вполне могут образовывать класс оппозиций с национальными означаемыми (кухня французская / английская, французская / китайская, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru немецкая и т.д.). Наконец, можно представить себе оппозиции одновременно более широкие и более тонкие: если наберется достаточно много ясных фактов, то почему бы не говорить о том или другом «духе»

пищи, не пренебрегая этим романтическим термином? Я имею в виду то, что взаимосвязанное единство алиментарных черт может образовывать сложную и P.F.Lazarsfeld, «The psychological aspect of market research», Harvard, Business Review, 13, 1934, p. 54-71.

Cl.Lvi-Strauss, Anthropologie structurale, Plon, 1958, p. 99.

вместе с тем однородную доминанту, определяя весь режим вкусов и привычек в целом; такой «дух» объединяет в себе различные единицы (вкусовые качества, субстанции) и тем самым создает составную единицу, которой может быть приписано одно простое значение, в чем-то подобное супрасегментным просодическим значениям в естественном языке. Приведу два весьма различных примера: древние греки объединяли в одном (эйфорическом) понятии идеи сочности, блеска и влажности - таково слово ; мед обладал ; вино было винограда1; если восстанавливать алиментарную систему греков, то это, без сомнения, значимая единица, хотя и не соответствующая никакому продукту в отдельности. А вот другой, современный пример: жители Соединенных Штатов, насколько известно, противопоставляют категории сладкого (выше уже сказано, как широко они распространяют ее на самые разнообразные виды пищи) столь же общую категорию - но отнюдь не соленое (так и должно быть, потому что их пища является и соленой и сладкой одновременно), а так называемое crisp или crispy; crisp означает все хрустящее, потрескивающее, поскрипывающее и искрящееся - от чипсов до некоторых марок пива; это показывает, что алиментарная единица может образовываться наперекор логическим категориям:

значение crisp может приписываться одному продукту потому, что он холодный, другому - потому что он вяжущий, третьему -потому что он ломкий; ясно, насколько такое понятие шире, чем чисто физическое определение продукта; crisp обозначает чуть ли не магическое свойство пищи, какуюто резко-возбуждающую способность, в отличие от связывающих, размягчающих сладких субстанций.

Для чего же служат выделенные таким образом единицы? Для образования систем — синтаксисов («меню») и стилей («режимов»)2, только образуются эти системы не эмпирически, а семантически, и их можно сравнивать между собой; задача заключается в выявлении не просто существующего, а значащего. Почему? Потому что нас интереH.Jeanmaire, Dionysos, Paris, Payot, 1951, 510 p.

Так, вегетарианство (по крайней мере, пища в вегетарианских ресторанах), будучи подвергнуто семантическому анализу, предстало бы как попытка имитировать внешний вид мясных блюд с помощью ряда уловок, отчасти напоминающих поддельные материалы в одежде (по крайней мере, когда их поддельность открыто демонстрируется).

сует человеческая коммуникация, а эта коммуникация всегда предполагает некоторую систему значений, то есть набор дискретных знаков, выделяющихся из незначащей массы материалов.

Поэтому, касаясь таких культурных «объектов», как одежда, пища или, менее явным образом, жилище, социология неизбежно вынуждена структурировать эти объекты, а уже потом выяснять, что делает с ними общество; ибо само общество структурирует их, а уже потом использует.

Что может стоять за такими алиментарными значениями? Как уже сказано - не только установка на показное благополучие1, но и гораздо более обширный комплекс тем и ситуаций; можно сказать, что в пище присутствует как означаемое «весь мир». Сегодня у нас есть средство, помогающее выделять такие темы и ситуации, - это реклама пищевых продуктов. Конечно, реклама дает лишь проективный образ реальности, но социология массовых коммуникаций все более подводит к мысли о том, что массовая информация, пусть технически и исходит от определенной творческой группы, не просто обращается к коллективной психологии, но и в еще большей степени выражает ее собой; а с другой стороны, сегодня достаточно развиты исследования мотивации, позволяя анализировать даже случаи негативной реакции публики (я уже упоминал о том, как реклама сахара, основанная на идее гурманства, вызывает чувство вины; это плохая реклама, но с психологической точки зрения реакция на нее публики не менее интересна).

Думается, даже беглый взгляд на рекламу пищевых продуктов позволяет достаточно легко выделить в ней три тематические группы. Первая группа приписывает пище своего рода памятную функцию: пища позволяет человеку (в данном случае речь идет о французской тематике) ежедневно приобщаться к своему национальному прошлому; такой исторической способностью обладают, разумеется, технические приемы — приготовление, стряпня; они пришли к нам издревле, из Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru многовековой истории Франции; считается, что в них заключены опыт и мудрость наших предков;

Не следует упрощенно уподоблять понятие показного благополучия понятию тщеславия; анализ мотиваций, действуя методом непрямых вопросов, показывает, что заботой о показном благополучии проникнуты тончайшие реакции, а социальная цензура очень сильна даже в отношении пищи.

говорят, что французская кулинария никогда не занимается нововведениями, разве что заново открывает утерянные секреты; эта очень частая в рекламе историческая тематика мобилизует две разных ценности - с одной стороны, она предполагает аристократическую традицию (династии изготовителей того или иного продукта, горчица «королевская», коньяк «наполеон»), а с другой стороны, очень часто пища призвана представлять сладостное зрелище неумирающей деревенской старины (вообще-то утопической)1; эта тематика поддерживает даже в современной жизни воспоминание о местном колорите; отсюда парадоксальное соединение гастрономии и консервов кулинарные» блюда в запечатанных банках. Конечно, такой «пассеистической» значимости пищи сильно способствует миф о французской кухне, бытующий за границей (или представляемый иностранцам); но поскольку и сами французы активно соучаствуют в этой мифологии (например, во время поездок), то можно сказать, что с помощью пищи француз переживает какую-то неразрывную связь со своей нацией; через многочисленные опосредования способ питания позволяет ему каждодневно погружаться в собственное прошлое, веровать в некую алиментарную сущность Франции2.

Вторая группа ценностных значений затрагивает, можно сказать, антропологическое состояние современного потребителя. Как показали исследования мотивации, с некоторыми видами пищи связано чувство неполноценности, и по этой причине их гнушаются есть мужчины3; бывает пища мужская и женская. Более того, графическая реклама позволяет связывать с некоторыми видами пищи пластические образы, отсылающие к сублимированной сексуальности: в известном смысле реклама эротизирует пищу, а тем Выражение «буржуазная кухня», первоначально буквальное, позднее метафорическое, ныне, по-видимому, исчезает; тогда как «крестьянская похлебка» периодически возникает на почетном месте в фотографиях из иллюстрированных женских журналов.

Конечно, особой ценностью может быть и экзотическая пища, но для массовой публики во Франции она, по-видимому, сводится к одному лишь кофе (Тропики) и макаронам (Италия).

Здесь уместно задаться вопросом, что же такое «сильная» пища. Разумеется, никакое психическое качество не заключено непосредственно в продукте - та или иная пища становится мужественной тогда, когда ее по диететическим (то есть во многом историческим) причинам не едят женщины, дети и старики.

самым преобразует наше алиментарное сознание, псевдокаузальным образом соотнося пищу с новым рядом ситуаций. Наконец, третья область понятий образуется целым комплексом неоднозначных ценностных значений, которые относятся одновременно и к телу и к душе и концентрируются вокруг понятия здоровья; в самом деле, здоровье мифически есть не что иное, как посредующее звено между телом и духом, алиби, позволяющее пище материально обозначать собой ряд нематериальных реальностей; поэтому здоровье переживается в пище лишь в форме «предрасположений», подразумевая способность тела выдерживать определенные жизненные ситуации; эти предрасположения исходят из тела, но не ограничиваются им - таковы энергия (сахар, это «силовое начало», по крайней мере во Франции, поддерживает в человеке «непрерывный поток энергии», маргарин «создает крепкие мускулы», а кофе «развеивает усталость»), бодрость («бодрящая лапша Люстюкрю») и разрядка (кофе, минеральная вода, соки, кока-кола и т.д.). Здесь пищевой продукт сохраняет связь со своей физиологической функцией доставляет организму силу; но эта сила тут же сублимирована, включена в некоторую ситуацию (я вернусь к этому чуть ниже) -ситуацию завоевания (бодрое выступление в поход) или же защиты от агрессий со стороны современной жизни (разрядка); подобная тематика, вероятно, связана с впечатляющим развитием диететики, которым историк, как мы видели, уверенно объясняет изменения в структуре расходов на питание за последние пятьдесят лет; массовое распространение этой новейшей ценности, вероятно, и породило новое явление, с исследования которого должна начинаться любая психосоциология питания: это так называемое сознательное питание — отныне в развитых странах о пище думают, и не только специалисты, а вся публика в целом, пусть даже это мышление осуществляется в форме сильно мифологизированных представлений. Но это еще не все: такая диететическая рационализация имеет особый смысл современная диететика (по крайней мере во Франции) связана не с моральными ценностями аскезы, мудрости или чистоты1, а, наоборот, с ценностями власти; энергия, исходящая из осознательного питания, мифически направлена, по-видимому, на адаптацию человека к Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Достаточно сравнить, как развивается вегетарианство в Англии и во Франции.

современному миру; таким образом, в нашем сознании функций нашей пищи неизбежно содержится некое представление о современности4.

В самом деле, как уже сказано выше, пища служит знаком не только определенных тем, но и определенных ситуаций, то есть в конечном счете определенного образа жизни, она его не столько выражает, сколько афиширует. Питание есть поведение, которое заходит дальше своей прямой цели, заменяет, вбирает в себя или обозначает другие виды поведения, отчего именно и является знаком. Что это за виды поведения? Сегодня, можно сказать, все: активная деятельность, труд, спорт, усилия, досуг, праздник - каждая из этих ситуаций имеет свое выражение в пище; можно, пожалуй, сказать, что такая «полисемия» пищи как раз и характерна для современности; раньше пища нечто обозначала лишь положительно, организованно, только в праздничных обстоятельствах; сегодня же, напротив, свою пищу (в сигналетическом плане) имеет труд энергоемкая и легкая пища воспринимается как прямой знак (а не просто вспомогательная принадлежность) активного участия в современной жизни; «снак-бар»2 не просто отвечает новой потребности, но и придает этой потребности особую театральную выразительность, делает своих посетителей современными людьми — менеджерами, имеющими власть и контроль над непомерной скоростью современной жизни; в этой ритуально плотной, легкой и быстро поглощаемой пище есть что-то «наполеоновское». В том же плане обычаев совсем иначе предстает «деловой ленч», ныне уже ставший коммерческим товаром в форме специальных меню: здесь, напротив, афишируется комфорт и неспешность переговоров, сохраняя мифический след примиряющей силы, которой обладает совместная трапеза; оттого блюда здесь по-прежнему обладают гастрономической (а при необходимости и традиционной) ценностью, которая используется как эйфорическое начало, облегчающее заключение сделок. Снак-бар и деловой ленч - это две весьма близких трудовых ситуации, однако пища с абсолютной четкостью обозначает различие между ними. Можно представить себе и другие — их еще предстоит описать.

Ныне во Франции происходит борьба между ценностями традиционными (гастрономией) и современными (диететикой).

Бар-закусочная на американский манер. - Прим. перев.

Можно сказать, что сегодня, по крайней мере в современной Франции, ассоциативная сфера пищи переживает мощную экспансию: пища включается во все более и более длинный перечень конкретных ситуаций. В общем и целом такая адаптация осуществляется во имя гигиены и растущего благополучия; но следует повторить, что в реальности пищевой продукт обязан также обозначать и собственно ситуацию, в которой он потребляется; у него есть как питательная, так и протокольная значимость, так вот его протокольная значимость все более и более преобладает над значимостью питательной, поскольку потребности, как ныне во Франции, уже удовлетворены.

Можно сказать иначе: в современном французском обществе пища все время тяготеет к превращению в ситуацию.

Ничто лучше не иллюстрирует этот процесс, чем рекламная мифология кофе. На протяжении веков кофе рассматривался как средство для возбуждения нервов (вспомним, что Мишле выводил из него Революцию); сегодня же, не отрицая прямо этой его способности, реклама парадоксальным образом все больше ассоциирует его с ситуациями паузы, передышки, даже расслабления. Почему? Дело в том, что кофе воспринимается не столько как субстанция1, сколько как ситуация: это признанный повод прервать работу, прикрывая такую остановку точным соблюдением протокольных правил «подкрепления». Но коль скоро такой психический перенос с продукта на способ его потребления в самом деле практикуется столь широко, то можно предположить, что знаковая сила пищи еще более вырастет. Коротко говоря, пища будет проигрывать в субстанции и выигрывать в функции; эта функция будет обобщенной, вбирая в себя и активную деятельность (деловой ленч) и отдых (кофе); но жесткость самой оппозиции между трудом и отдыхом рискует мало-помалу ликвидировать праздничную функцию пищи; общество будет организовывать знаковую систему своего питания вокруг двух главных полюсов - с одной стороны, активной деятельности (а не труда), с другой стороны, досуга (а не праздника); это лишний раз доказывает, какой органической системой является пища, органически включаясь в определенный тип цивилизации.

Способность возбуждать, придавать энергию скорее приписывается -по крайней мере, во Франции - сахару.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru

ФОТОГРАФИЧЕСКОЕ СООБЩЕНИЕ

Газетная фотография представляет собой сообщение. Весь комплекс этого сообщения образуют источник-отправитель, канал передачи и среда получателей. Источник-отправитель - это редакция газеты, группа техников, из которых одни делают снимок, другие выбирают его, верстают, обрабатывают, а третьи снабжают заголовком, подписью и комментариями. Среда получателей это публика, читающая газету. А канал передачи - это сама газета, вернее комплекс параллельных сообщений, центром которых является фотография, а ее окружение образуют текст, заголовок, подпись под снимком, верстка и т.д., а также - более абстрактным, но не менее «информативным»

образом -само название газеты (поскольку это название содержит некоторое знание, способное сильно влиять на чтение сообщения как такового: один и тот же снимок может иметь разный смысл в газетах «Орор» или «Юманите»). Эти предварительные замечания небезразличны; из них видно, что три традиционных части сообщения в данном случае требуют разных методов исследования; отправление и получение сообщения находятся в ведении социологии - здесь требуется изучить те или иные группы людей, установить их побуждения, позиции и постараться связать их поведение с целым обществом, в которое они включены. А для самого сообщения метод должен быть иным - независимо от своего происхождения и назначения снимок является не просто продуктом или путем передачи, это еще и предмет, обладающий структурной автономией;

мы отнюдь не пытаемся оторвать этот предмет от его применения, но здесь нужно постулировать особый метод, который предшествует собственно социологическому анализу и может заключаться лишь в имманентном анализе оригинальной структуры фотоснимка.

Разумеется, даже с точки зрения чисто имманентного анализа структура фотоснимка не является изолированной;

она сообщается как минимум с одной другой структурой - а именно с текстом (заголовком, подписью или статьей), сопровождающим фотографию в газете. Таким образом, вся информация в целом опирается на две структуры, одна из которых - языковая; эти две структуры действуют параллельно, а поскольку их единицы разнородны, то они не могут смешиваться; в одной из них (тексте) субстанцию сообщения образуют слова, в другой (фотоснимке) - линии, поверхности, тона окраски. Кроме того, две структуры сообщения занимают отдельные места в пространстве соседние, но не «гомогенизированные», как, скажем, в ребусе, при чтении которого слова и рисунки сливаются в одну строку. Таким образом, хотя газетная фотография никогда не обходится без текстового комментария, анализ должен прежде всего направляться на каждую структуру в отдельности; лишь после того, как каждая из них будет изучена, станет возможно понять, каким образом они взаимно дополняют одна другую. Одна из этих структур уже известна -это структура языка (правда, лишь языка, а не «литературы», каковой является газетная речь; здесь работы еще непочатый край); другая же - структура собственно фотографии - почти полностью неведома.

Здесь мы ограничимся лишь тем, что охарактеризуем некоторые трудности, с которыми сразу же сталкивается структурный анализ фотографического сообщения.

Каково содержание фотографического сообщения? Что передает фотоснимок? Это, по определению, сцена как таковая, в ее буквальной реальности. Конечно, по сравнению с объектом изображение подвергается сокращению и упрощению - масштабному, перспективному, цветовому. Однако эти сокращение и упрощение никогда не являются преобразованиями (в математическом смысле слова); чтобы перевести реальность в фотоснимок, нет никакой необходимости разбивать эту реальность на единицы и создавать из них знаки, отличные по субстанции от распознаваемого с их помощью объекта; нет никакой необходимости помещать между этим объектом и его изображением посредующую инстанцию кода; конечно, изображение - не реальность, но оно является ее точным аналогом, и эта точная аналогия для повседневного мышления как раз и служит определяющей чертой фотографии. Так выясняется своеобразный статус фотографического изображения - это сообщение без кода;

положение, из которого следует сразу же извлечь важное следствие - фотографическое сообщение является непрерывным сообщением.

Существуют ли другие сообщения без кода? На первый взгляд, да - таковы все виды аналогической репродукции реальности: рисунок, живопись, кино, театр. Но на самом деле в Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru каждом из таких сообщений с непосредственной очевидностью развертывается не только собственно аналогическое содержание (сцена, предмет, пейзаж), но еще и некое дополнительное сообщение - так называемый стиль репродукции; это вторичный смысл, для которого означающим служит определенная «обработка» образа в ходе творческой работы, а означаемое, либо эстетическое, либо идеологическое, отсылает к определенной «культуре» общества, получающего данное сообщение. Вообще, все подражательные «искусства» содержат в себе два сообщения:

денотативное, то есть собственно аналог реальности, и коннотативное, то есть способ, которым общество в той или иной мере дает понять, что оно думает о ней. Такая двойственность сообщений очевидна во всех видах репродукции, кроме фотографической: сколь бы «точным» ни был рисунок, сама точность его превращается в стиль («веристский»); какая бы сцена ни снималась в кино, в конечном счете ее объективный характер прочитывается как знак объективности. Изучение таких коннотативных сообщений также еще впереди (в частности, следует решить, сводится ли так называемое произведение искусства к системе значений); можно лишь предположить, что, скорее всего, для всех таких подражательных искусств в их расхожем варианте код коннотативной системы образуется либо некоей всеобщей символикой, либо риторикой определенной эпохи, одним словом тем или иным набором стереотипов (схем, красок, графических черт, жестов, выражений, способов группировки элементов).

В фотографии же принципиально нет ничего подобного - во всяком случае, в газетной фотографии, которая никогда не является «художественной». Поскольку фотоснимок выдается за механический аналог реальности, то его сообщение как бы заполняет собой всю его субстанцию, и вторичному сообщению развернуться уже негде. Итак, среди всех информационных структур1 фотография, как кажется, единственная, образуемая и заполняемая исключительно «денотативным» сообщением, которым вполне и исчерпывается ее суть; перед фотоснимком мы переживаем столь сильное чувство «денотации» или, если угодно, полной аналогии, что описать фотоснимок - буквально невозможно; ведь описание состоит именно в добавлении к денотативному сообщению некоторой посредующей инстанции, или вторичного сообщения, взятого из определенного кода, а именно естественного языка, и неизбежно образующего (сколь бы мы ни заботились о точности) некоторую коннотацию по отношению к фотоснимку-аналогу; то есть описание — это не просто неточность или неполнота, это смена структуры, обозначение чего-то иного, чем изображенное2. Однако такая чистая «денотативность»

фотографии, ее аналогическая точность и полнота, одним словом ее «объективность» - все это может оказаться мифом; именно эти качества приписывает фотографии повседневное мышление, на самом же деле весьма вероятно (примем это за рабочую гипотезу), что фотографическое сообщение, по крайней мере газетное, также обладает коннотацией. Эту коннотацию не всегда удается сразу уловить в рамках самого сообщения (она является одновременно незримой и действенной, ясной и имплицитной), но ее уже можно вывести из некоторых явлений, имеющих место в ходе создания и восприятия сообщений: во-первых, газетный фотоснимок есть нечто обработанное, отобранное, сверстанное, выстроенное, приведенное в соответствие с профессиональными, эстетическими или идеологическими нормами, - а все это факторы коннотации; во-вторых, этот снимок при потреблении публикой-получателем не просто воспринимается, а прочитывается, более или менее сознательно связывается с траРечь идет, разумеется, о «культурных» или окультуренных, а не чисто операциональных структурах:

например, математика образует денотативную систему без всякой коннотации; но как только ею завладевает массовое общество - например, включает алгебраическую формулу в статью об Эйнштейне, - это сообщение, изначально чисто математическое, получает сильнейшую коннотативную нагрузку, поскольку им обозначается наука.

Легче описать рисунок, поскольку это, в общем и целом, описание изначально коннотативной структуры, обработанной в целях кодированной коммуникации. Возможно, именно поэтому в психологических тестах широко используются рисунки и очень редко - фотоснимки.

диционным запасом знаков; между тем любой знак предполагает код, и этот коннотативный код нужно попытаться установить. Получается, что парадокс фотографии заключен в сосуществовании двух сообщений - одно из них без кода (фотографический аналог реальности), а другое с кодом («искусство», обработка, «письмо», риторика фотографии); со структурной точки зрения парадоксален, конечно, не сам тайный сговор денотативного сообщения с коннотативным — он, видимо, всегда бывает в системах массовой коммуникации; парадоксально то, что коннотативное, кодированное сообщение развивается на основе сообщения без кода. Этот структурный парадокс совпадает с другим, этическим: желая быть «нейтральными и Барт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru объективными», мы стараемся тщательно копировать реальность, подразумевая, что такая аналогическая копия - фактор, противящийся вторжению ценностных значений (по крайней мере, именно так определяется эстетический «реализм»); как же тогда фотография может быть одновременно «объективной» и «инвестированной», природной и культурной? Ответить на этот вопрос, возможно, удастся, определив, каким именно образом денотативное и коннотативное сообщения проникают друг в друга. Но, приступая к этой работе, следует все время помнить, что поскольку в фотографии денотативное сообщение абсолютно аналогично, то есть лишено всякой связи с кодом, то есть, в других терминах, непрерывно, - следовательно, в этом первичном сообщении не приходится искать значимые единицы; напротив того, в коннотативном сообщении имеются план выражения и план содержания, означающие и означаемые, то есть он требует дешифровки в точном смысле слова. На сегодня такая дешифровка была бы преждевременной, так как для выделения единиц означающего и мотивов (или ценностей) означаемого пришлось бы провести ряд опытов контролируемого чтения (возможно, в форме тестов), искусственно варьируя некоторые элементы фотоснимка и наблюдая, приводят ли эти вариации формы к вариациям смысла. Во всяком случае, основные плоскости анализа фотографической коннотации можно предвидеть уже сейчас.

Коннотация, то есть наложение вторичного смысла на собственно фотографическое сообщение, осуществляется на различных уровнях создания фотоснимка (отбор, техническая обработка, кадрирование, верстка);

в общем и целом ее задача закодировать фотографический аналог; соответственно представляется возможным выделить приемы коннотации, необходимо только помнить, что они не имеют ничего общего со знаковыми единицами, которые, быть может, удастся затем определить при дальнейшем семантическом анализе; они, собственно, и не включаются в фотографическую структуру. Приемы эти известны; здесь мы лишь переформулируем их в структурных терминах.

Строго говоря, три первые из них (монтаж, позу, объекты) следовало бы отделить от трех последних (фотогении, эстетизма, синтаксиса), поскольку при этих трех первых приемах коннотация создается изменением самой реальности, то есть денотативного сообщения (разумеется, такая выделка реальности присуща не только фотографии); тем не менее мы включаем их в число приемов фотографической коннотации, потому что они все же пользуются престижем денотации — фотография позволяет фотографу скрадывать постановочный характер снимаемой им сцены;

впрочем, при дальнейшем структурном анализе, возможно, и не следует принимать в расчет представляемый ими материал.

В 1951 году, как сообщалось, широко распечатанный в прессе снимок стоил сенаторского кресла Милларду Тайдингсу - на снимке изображалась беседа сенатора с коммунистическим лидером Эрлом Браудером. На самом деле снимок был смонтирован, два лица искусственно сближены. В теоретическом плане монтаж интересен тем, что скрытно внедряется прямо в план денотации;

пользуясь тем особым доверием, которое вызывает к себе фотография и которое, как мы видели, обусловлено просто ее исключительной денотативной способностью, он выдает за денотативное такое сообщение, которое на самом деле очень сильно коннотировано; ни при какой другой обработке коннотация не прикрывается настолько полно «объективной» маской денотации.

Конечно, значение может возникнуть лишь постольку, поскольку имеется какой-то запас знаков, зачаток кода; в данном случае означающим служит поза беседы двух персонажей; отметим, что она становится знаком лишь для определенного общества, то есть лишь в соотнесении с определенными ценностями; жест собеседников становится знаком предосудительной близости лишь благодаря антикоммунистической подозрительности американского электората; иначе говоря, коннотативный код здесь не является ни искусственным (как в настоящем языке), ни естественным - он историчен.

Возьмем фотографию, широко распространявшуюся по время последних выборов в Америке:

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru поясной снимок президента Кеннеди в профиль - глаза воздеты к небу, руки молитвенно сложены.

Здесь сама поза человека предрасполагает к прочтению коннотативных означаемых — молодости, духовной возвышенности и чистоты; разумеется, этот снимок значим лишь благодаря тому, что существует запас стереотипных поз — готовых элементов значения (воздетый взор, сложенные руки); следовательно, «историческая грамматика» иконографической коннотации должна будет искать свой материал в живописи, театре, в ассоциациях идей и обиходных метафорах и т.д. - то есть именно в «культуре». Как уже сказано, поза - прием не специфичный для фотографии, но о ней нельзя не упомянуть, поскольку ее эффект происходит из принципа аналогии, на котором основана фотография: сообщением является здесь не «поза», а «Кеннеди на молитве»; читатель воспринимает как простую денотацию то, что на самом деле представляет собой двойную, денотативно-коннотативную структуру.

Здесь следует признать особую важность своеобразной «позы объектов», когда коннотативный смысл возникает из объектов съемки (либо у фотографа было время искусственно расположить их перед объективом, либо верстальщик выбрал из нескольких снимков снимок того или иного объекта). Интерес состоит в том, что эти объекты обычно служат индукторами ассоциации идей (библиотека = интеллектуал) или же, менее явным образом, настоящими символами (на фотографии Шессмана двери газовой камеры отсылают к гробовым вратам в древних мифологиях).

Подобные объекты являются превосходными элементами значения: с одной стороны, они дискретны и самодостаточны, что для знака является физическим качеством; с другой стороны, они отсылают к ясным, знакомым означаемым; таким образом, это элементы четкого словаря, настолько устойчивые, что из них нетрудно строить синтаксис. Пример «композиции»

объектов: открытое окно выходит на черепичные крыши, на пейзаж с виноградниками; перед окном - альбом с фотографиями, лупа, ваза с цветами; значит, мы находимся в деревне, к югу от Луары (виноградники и черепица), в буржуазном доме (цветы на столе), пожилой хозяин которого (лупа) возвращается к своим воспоминаниям (альбом с фотографиями), - это Франсуа Мориак в Малагаре (снимок из «Пари-матч»); коннотация прямо-таки «источается» из всех этих знаковых единиц, но вместе с тем они «схвачены» так, словно это спонтанная, непосредственная, то есть ничего не значащая, сцена; она разъясняется в тексте, развивающем тему привязанности Мориака к земле. Возможно, объект съемки уже и не обладает силой, но он несомненно обладает смыслом.

Теория фотогении уже создана (Эдгаром Мореном в книге «Кино, или Воображаемый человек»), и здесь не место заново объяснять значение этого приема в целом. Достаточно будет охарактеризовать фотогению в терминах информативной структуры: при фотогении коннотативное сообщение заключается в самом изображении, «приукрашенном» (то есть, вообще говоря, сублимированном) средствами освещения, печати и тиражирования. Стоило бы составить перечень таких средств, хотя бы потому, что каждому из них достаточно стабильно соответствует определенное коннотативное означаемое, входя в культурный лексикон технических «эффектов»

(например, «размытость» или «растянутость при движении», применяемая группой д-ра Штайнерта для обозначения пространства-времени). Кстати, такой перечень был бы прекрасным случаем провести различие между эстетическими и знаковыми эффектами -если только не окажется, что в фотографии, вопреки намерениям фотографов-художников, вообще никогда не бывает искусства, зато всегда есть смысл, - а это наконец даст точный критерий для точного различения хорошей (пусть и сколь угодно фигуративной) живописи и фотографии.

В самом деле, говорить об эстетизме в фотографии, по-видимому, можно лишь двусмысленно:

когда фотография превращается в живопись, то есть в композицию или же визуальную субстанцию, сознательно обработанную и «вылепленную», то она делает это либо с тем, чтобы обозначить себя как «искусство» (как в «пикториализме» начала века), либо с тем, чтобы внушить читателю какое-то означаемое, обычно более тонкое и сложное, чем это возможно при других коннотативных Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru приемах; например, Картье-Брессон выстроил сцену встречи кардинала Пачелли верующими из Лизье как картину старого мастера; однако этот фотоснимок - вовсе не картина; с одной стороны, его откровенный эстетизм отсылает (лукаво) к общему понятию картины (что противно любой настоящей живописи), а с другой стороны, его композиция со всей ясностью означает здесь некую экстатическую духовность, как раз и выражаемую средствами объективного зрелища. Кстати, здесь видна разница между фотографией и живописью: в картинах примитивов «духовность» вовсе не означаемое, а фактически сама суть образа; конечно, в некоторых живописных произведениях могут содержаться и элементы кода, риторические фигуры, символы своей эпохи, но ни одна знаковая единица не отсылает к духовности - последняя здесь способ бытия, а не предмет структурированного сообщения.

Выше уже говорилось о дискурсивном прочтении объектов-знаков внутри одного фотоснимка;

само собой разумеется, что и несколько снимков могут образовывать серию (так обычно делают в иллюстрированных журналах); при этом коннотативное означающее располагается не на уровне тех или иных фрагментов серии, а на уровне их сочленения (как сказали бы лингвисты, на супрасегментном уровне). Возьмем четыре моментальных снимка президентской охоты в лесу Рамбуйе: все четыре раза высокопоставленный охотник (Венсан Ориоль) нацеливает ружье в какую-нибудь неожиданную сторону, пугая егерей, которые разбегаются или бросаются на землю;

вся серия (и только серия в целом) читается как проявление комизма, возникающего, согласно хорошо известному приему, из повторения и варьирования одних и тех же жестов. В этой связи можно заметить, что одиночный снимок очень редко (то есть с большим трудом) воспринимается как комичный, в противоположность рисунку; для комизма нужно движение, то есть повторение (что легко достижимо в кино), или же типизация (что возможно в рисунке), а для фотографии эти две «коннотации» недоступны.

Текст и образ Таковы основные приемы коннотации в фотографическом изображении (повторим: речь идет о технических средствах, а не о единицах). К ним постоянно прибавляется сам текст, сопровождающий снимок в газете или журнале. Здесь необходимы три замечания.

Первое: текст образует собой паразитарное сообщение, чья цель придать образу коннотацию, «вдохнуть» в него одно или несколько вторичных означаемых. Иначе говоря - и это важный исторический переворот, — изображение больше не иллюстрирует собой слово; со структурной точки зрения, само слово паразитирует на изображении; такой переворот имеет свою значимость при традиционных способах «иллюстрации» образ служил эпизодическим возвратом к денотации от основного сообщения (текста), которое ощущалось как коннотативное именно потому, что нуждалось в иллюстрации; при нынешнем же соотношении не образ проясняет или «воплощает»

слово, а само слово сублимирует, патетизирует или же рационализирует образ; но поскольку эта операция носит вспомогательный характер, то получаемый в итоге информативный комплекс кажется основанным прежде всего на объективном (денотативном) сообщении, слово же является лишь его вторичным, практически лишенным последствий отзвуком; раньше образ иллюстрировал (прояснял) собой текст, ныне же текст отягощает собой образ, обременяет его культурой, моралью, воображением; раньше текст редуцировался до образа, ныне же образ амплифицируется до текста; коннотация переживается теперь лишь как естественный отзвук базовой денотации, которую образует фотографическая аналогия; итак, перед нами со всей очевидностью процесс натурализации культуры.

Второе замечание: во всей вероятности, эффект коннотации различается смотря по тому, как оформлено слово; чем ближе оно к снимку, тем, кажется, меньше оно его коннотирует; будучи «захвачено» иконографическим сообщением, словесное сообщение становится сопричастно его объективности, коннотативность языка обретает «невинность» благодаря фотографической денотации; правда, полное включение одного сообщения в другое никогда не возможно, поскольку субстанции обеих структур (графическая и иконическая) взаимно несводимы; но, очевидно, в их смешении бывают разные степени; судя по всему, подпись к снимку обладает не столь явным эффектом коннотации, чем крупный заголовок или же статья; и Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru заголовок и статья ощутимо отличны от снимка -заголовок по своей печати, статья по своей протяженности, один разрывает, другая отдаляет содержание снимка; напротив того, подпись под снимком в силу своего расположения и средней продолжительности своего чтения кажется дублирующей сам снимок, то есть сопричастной его денотации.

Однако (и это третье замечание, касающееся текста) слово ведь не может «дублировать» образ, ибо при переходе от одной структуры к другой неизбежно вырабатываются вторичные означаемые. Как же эти коннотативные означаемые соотносятся с образом? На первый взгляд, они эксплицируют его, то есть придают ему некоторую размерность, эмфатичность; действительно, чаще всего текст лишь амплифицирует комплекс коннотаций, уже содержащихся в фотоснимке;

но бывает и так, что текст создает (изобретает) какое-то совершенно новое означаемое, которое задним числом проецируется на образ и даже начинает казаться его денотативным элементом:

«Они близко видели смерть, это показывают их лица», - гласит крупный заголовок над снимком, где королева Елизавета и принц-консорт Филип выходят из самолета; между тем в момент, когда делался снимок, оба они еще ничего не знали об аварийной ситуации, в которой только что побывали. Бывает также, что слово вообще противоречит образу, создавая компенсаторную коннотацию; как показал анализ Гербнера («The social anatomy of the romance confession covergirl»), в некоторых женских журналах словесное сообщение мрачно-тревожного содержания, напечатанное как крупный заголовок на обложке, всегда сопровождается снимком сияющей фотомодели; два сообщения вступают здесь в компромисс; коннотация выполняет регулятивную функцию, предохраняя иррациональную игру проецирования и самоотождествления.

Незначимое в фотографии Как мы видели, коннотативный код, по всей видимости, является не «естественным» и не «искусственным», а историческим, или же «культурным»; его знаками служат жесты, позы, выражения, краски или же эффекты, наделенные определенными смыслами в силу своего применения в определенном обществе; связь означающего с означаемым, то есть значение в собственном смысле слова, остается не то чтобы немотивированной, но все же сугубо исторической. Таким образом, говорить, что современный человек проективно прочитывает на фотоснимках какие-то лично-характерные или же «вечные» (то есть до- или же сверхисторические) чувства и ценности, можно лишь с тем уточнением, что само значение всегда есть продукт определенного общества и определенной истории; коротко говоря, значение - это диалектический процесс, которым разрешается противоречие между культурным и природным человеком.

Поэтому прочтение фотографии, благодаря ее коннотативному коду, всегда исторично; оно зависит от читательского «знания», как в настоящем языке, понятном лишь тогда, когда выучишь его знаки. В конечном счете «язык» фотографии отчасти похож на некоторые идеографические языки, где смешаны аналогические и сигналетические единицы, - с той лишь разницей, что идеограмма переживается как знак, а фотографическая «копия» выдается за простую денотацию реальности. Выявляя коннотативный код, мы тем самым выделяем, описываем и структурируем все «исторические» элементы фотографии, все места на фотографической поверхности, сама непрерывность которых обусловлена некоторым читательским знанием или, если угодно, положением в культуре.

Однако, занимаясь этим делом, следует пойти и дальше. Ничто не говорит о том, что в фотографии бывают «нейтральные» части, во всяком случае полная незначимость в фотографии, возможно, бывает лишь как сугубое исключение; чтобы разрешить эту проблему, следует прежде всего выяснить механизмы «считывания» фотоснимка - теперь уже его физического восприятия, а не семантической дешифровки; на сей счет нам мало что известно: как воспринимается фотоснимок? Что мы воспринимаем? В каком порядке, двигаясь по какому пути? Вообще, что значит воспринимать? Если, согласно некоторым гипотезам Брунера и Пиаже, не бывает восприятия без немедленной категоризации, то фотография в самый момент своего восприятия уже вербализуется; можно даже сказать, что она воспринимается лишь будучи уже вербализованной (а если вербализация запаздывает, то происходит расстройство восприятия, недоумение, тревога и психическая травма субъекта -по гипотезе Ж.Коэн-Сеа, высказанной в связи с восприятием кинофильмов). В такой перспективе образ, сразу же захватываемый внутренним метаязыком, а именно естественным языком, как бы и вовсе не может иметь денотативного состояния; он социально существует Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru лишь погруженный хоть в какую-то первичную коннотацию - образуемую категориями самого языка; между тем известно, что любой язык подминает под себя вещи, коннотирует реальность уже в силу того, что членит ее; в таком случае коннотации фотографии grosso modo совпадают с основными планами коннотации языка.

Тогда помимо коннотации «перцептивной» - гипотетической, но возможной, - мы могли бы столкнуться и с более частными способами коннотации. Прежде всего это коннотация «когнитивная», когда означающие выбираются и локализуются в определенных частях изображения-аналога: глядя на такой-то городской пейзаж, я знаю, что передо мною североафриканская страна, так как вижу слева вывеску по-арабски, в центре - мужчину в халатегандуре и т.д.; здесь прочитывание снимка непосредственно зависит от моей образованности, знания света; вероятно, и хорошая газетная фотография (а они все хорошие, так как прошли отбор) легко обыгрывает это предполагаемое знание своих читателей - отбираются те снимки, которые содержат больше всего информации такого рода, а потому могут прочитываться с удовольствием;

на снимке разрушенного Агадира1 желательны кое-какие знаки «арабскости», хотя эта «арабскость» ни имеет никакого отношения к стихийному бедствию как таковому; просто коннотация, исходящая из знания, всегда обладает успокоительным воздействием — человек любит знаки и любит, чтобы они были ясными.

Кроме перцептивной и когнитивной коннотации, остается еще вопрос о коннотации идеологической (в самом широком смысле слова) или этической - той, что вводит в читаемый образ всевозможные оправдания или ценности. Это сильная коннотация, для нее нужно тщательно разработанное, лучше всего синтаксически упорядоченное ознаГород Агадир в Марокко был в 1960 г. разрушен землетрясением. — Прим. перев.

чающее: встреча двух персонажей (мы уже видели это в связи с монтажем), разработанность поз, сочетания объектов; у иранского шаха родился сын - и вот на фотографии перед нами и царская власть (колыбель в окружении кланяющихся слуг), и богатство (сразу несколько нянек), и гигиена (белые халаты, на колыбели крышка из плексигласа), и человеческая, несмотря ни на что, природа царей (младенец плачет) — то есть все противоречивые элементы того мифа о царственной особе, который известен нам сегодня. В данном случае речь идет об аполитичных значениях, и их лексикон богат и ясен; возможно (но это лишь гипотеза), что политическая коннотация, напротив, чаще всего заключена в тексте, поскольку политический выбор всегда оказывается не вполне искренним: один и тот же снимок я могу прочитывать и «справа» и «слева» (см. на этот счет анкету IFOP1, опубликованную в журнале «Тан модерн»); денотация или же видимость ее - сила, неспособная изменить политический выбор: ни одна фотография никогда никого не убедила и не разубедила (зато она умеет «подтверждать»), поскольку политическое сознание, видимо, не существует вне логоса: политика как раз и делает возможными все языки.

Этими отрывочными замечаниями очерчивается своего рода дифференциальная таблица фотографических коннотаций; во всяком случае ясно, что коннотация распространяется очень далеко. Значит ли это, что чистая, доязыковая денотация вообще невозможна? Пожалуй, если она и существует, то не в том, что на повседневном языке называют незначительным, нейтральным, объективным, а, напротив, в характерно травматических образах: ведь травма прерывает речь, блокирует сигнификацию. Конечно, некоторые, вообще говоря, травматические ситуации могут вовлекаться в процесс фотографической сигнификации; но в этом случае они обозначаются с помощью риторического кода, а он их как раз дистанцирует, сублимирует, смягчает. Собственно травматичные снимки встречаются редко, так как в фотографии травма всецело зависит от уверенности, что данная сцена действительно имела место - что фотограф наверняка был при этом (таково мифическое опредеInstitut franais d'opinion publique - Французский институт общественного мнения. - Прим. перев.

ление денотации); а после этой констатации (что вообще-то уже есть и некоторая коннотация) о травматичной фотографии («натурных» снимках пожаров, крушений, катастроф, насильственной смерти) сказать уже нечего: фото-шок по самой своей структуре ничего не значит институциональный процесс сигнификации неподвластен никаким ценностям, никакому знанию, в пределе никакой словесной категоризации. Можно предложить своеобразный закон: чем более прямо действует травма, тем затруднительнее коннотация; или иначе - «мифологический» эффект фотографии обратно пропорционален ее травматическому эффекту.

Почему? Вероятно, потому, что фотографическая коннотация, как и любое четко Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru структурированное значение, представляет собой институциональную деятельность; в масштабе общества в целом ее функция - интегрировать, то есть ободрять человека; любой код одновременно произволен и рационален; а потому любое обращение к коду позволяет человеку испытывать и подтверждать себя аргументами разума и свободы. В этом смысле представляется, что исторически охарактеризовать некоторое общество легче и надежнее через анализ его кодов, чем через анализ его означаемых, так как последние часто кажутся трансисторическими, относящимися не столько к истории как таковой, сколько к антропологической основе человека;

Гегель точнее характеризовал древних греков, когда показывал, каким образом они приписывали значение природе, а не тогда, когда описывал их «чувства и верования» на сей счет. Также и нам, быть может, не стоит пытаться напрямую перечислять идеологические содержания своей эпохи;

зато, взявшись воссоздать специфическую структуру коннотативного кода в столь широкой системе коммуникации, как газетно-журнальная фотография, можно надеяться уловить тончайшие формы, используемые нашим обществом для самоуспокоения, а тем самым и масштаб этих его усилий, применяемые в них уловки и их глубинную функцию, - перспектива тем более захватывающая, что (как уже сказано в начале этой статьи) в применении к фотографии она разворачивается как парадокс: парадокс превращения инертной вещи в язык, превращения некультурно-«механического» искусства в самую что ни на есть социальную институцию.

ДЕНДИЗМ И МОДА

Веками типов одежды было столько же, сколько социальных классов. Для каждого социального положения имелся свой костюм, и превращать одеяние в знак не составляло никакой трудности, поскольку сама сословная рознь считалась чем-то естественным. Таким образом, с одной стороны, одежда подчинялась всецело условному коду, а с другой стороны, сам этот код отсылал к природному или даже, лучше сказать, божественному порядку. Сменить одежду значило одновременно сменить свою сущность и свой класс - одно совпадало с другим. Например, в комедиях Мариво любовная игра идет рука об руку с личностными квипрокво, инверсией классовых ролей и обменом одежд. В то время существовала настоящая грамматика костюма, нарушение которой было покушением на глубинный строй мироздания, а не только на условности вкуса; сколь много интриг и перипетий в нашей литературе зиждется на этом открыто сигналетическом характере одежды!

Как известно, вскоре после Революции мужской костюм радикально переменился - не только по форме (которая в основном следовала образцу квакеров), но и по духу: идея демократии привела к появлению в принципе единообразной одежды, подчиненной уже не открыто заявляемым императивам показного престижа, но требованиям труда и равенства; современная одежда (а наш мужской костюм в целом тот же, что и в XIX веке) - это, вообще говоря, одежда практичная и достойная; она должна подходить к любой трудовой ситуации (лишь бы то был не ручной труд), а своей строгостью, или по крайней мере сдержанностью, призвана демонстрировать тот моральный cant1, которым была отмечена буржуазия прошлого века.

Фактически, однако, разделение социальных классов отнюдь не было устранено: дворянство, побежденное полиЧопорность (англ.). - Прим. перев.

тически, по-прежнему обладало мощным обаянием, хоть и ограниченным пределами быта; да и самой буржуазии приходилось защищаться - не от рабочего класса (рабочий костюм оставался четко маркированным), но от подъема средних классов. Поэтому костюму пришлось вести хитрую игру с теоретическим единообразием, навязанным Революцией и Империей, так чтобы в пределах отныне всеобщего типа одежды все-таки сохранялось некоторое количество формальных различий, способных манифестировать оппозицию общественных классов.

Тогда-то в одежде и возникла новая эстетическая категория, которой было суждено долгое будущее (она до сих пор очень широко используется у нас в женской одежде -в этом убеждаешься, раскрыв любой модный журнал), — а именно деталь. Коль скоро уже нельзя было изменить фундаментальный тип мужской одежды, не посягнув на принципы демократии и труда, то различительные функции костюма целиком взяла на себя деталь («пустячок», «не знаю что», «манера» и т.д.). Отныне достаточными обозначениями тончайших социальных различий сделались узел галстука, ткань сорочки, жилетные пуговицы, туфельные пряжки; одновременно социальное превосходство, которое по демократическим правилам уже нельзя было грубо афишиБарт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru ровать, стало маскироваться и сублимироваться в такой новейшей ценности, как вкус, или даже скорее изысканность (именно потому, что это слово двусмысленно)1.

Изысканный человек - это человек, выделяющийся в толпе с помощью скромных по объему, зато обладающих какой-то огромной энергетической силой средств. Поскольку, с одной стороны, он рассчитывает быть опознанным только такими же, как он сам, а с другой стороны, это опознание происходит главным образом по деталям, то можно сказать, что изысканный человек наносит на униформу своего века кое-какие дискретные (то есть одновременно «скромные» и «дисконтинуальные») знаки - уже не зрелищные знаки прямо заявляемого социального положения, а всего лишь знаки сообщничества. Таким образом, изысканность направила сигналетику костюма на полуподпольный путь развития: во-первых, группа, которою она должDistinction - одновременно и «превосходство», и просто «отличие». Прим. перев.

на быть прочитана, очень узка, а во-вторых, необходимые для этого чтения знаки слишком редки и неразборчивы для того, кто не знает этот новый вестиментарный язык.

Если рассматривать денди только с точки зрения одежды (хотя вообще известно, что дендизм - это нечто большее, чем вестиментарное поведение), то можно сказать, что это человек, решивший довести изысканный костюм до предела, подчинить его абсолютно строгой логике. С одной стороны, он идет в изысканности еще дальше - для него ее сущность носит уже не социальный, а метафизический характер, денди противопоставляет отнюдь не высший класс низшему, но только в абсолютном плане - индивида толпе; причем индивид для него не абстрактная идея - это он сам, очищенный от сравнения с кем бы то ни было, так что в пределе, подобно Нарциссу, он предъявляет свой костюм для прочтения себе и только себе самому. А с другой стороны, он утверждает, что вся его сущность, словно сущность божества, может заключаться ни в чем;

вестиментарная «деталь» уже не является здесь конкретным предметом, пусть и маленьким, скорее это некий способ (зачастую хитро скрытый) разрушения, «деформации» костюма, его освобождения от любых ценностей, разделяемых с другими людьми; давать разнашивать новый фрак слуге, мочить перчатки, чтобы они безукоризненно приняли форму рук, - подобные приемы свидетельствуют о глубоко творческой идее, которая не исчерпывается стремлением выделиться:

идея в том, что эффекты любой формы должны быть продуманы, что одежда - не готовая вещь, но объект обработки.

Поэтому дендизм - не только этика (о которой много уже сказано, начиная с Бодлера и Барбе), но и техника. Денди - продукт соединения того и другого, причем техника, разумеется, служит гарантом этики, как и во всех аскетических философиях (например, индусской), где определенное телесное поведение дает путь для выработки некоторой мысли; а поскольку в данном случае эта мысль состоит в абсолютно своеобычном видении себя самого, то денди обречен непрерывно изобретать все новые, бесконечно новые отличительные черты: то он делает ставку на роскошь, чтобы отстраниться от бедных, то стремится к поношенности платья, чтобы отстраниться от богатых; для того именно и служит «деталь», что она позволяет денди ускользать от массы, никогда ей не даваться; его своеобычность абсолютна в плане сущности, но сдержанна в плане субстанции, ибо он ни в коем случае не должен впадать в эксцентрику — форму чрезвычайно удобную для подражания.

В принципе «деталь» позволяла до бесконечности делать свой костюм «иным». Действительно, способы носить костюм ограниченны, и без подспорья некоторых материальных деталей возможности обновлять свой облик быстро истощилось бы. Это и произошло, когда мужской костюм сделался открыто фабричным: лишившись всякой поддержки от личного ремесла, денди был вынужден отказаться от абсолютной своеобычности в одежде, ибо как только форма стандартизируется, пусть даже в качестве роскошной одежды, она уже никогда не будет уникальной. Таким образом, первый смертельный удар дендизм получил от индустрии готового платья. Но еще более тонко, еще более безжалостно погубило его появление «оригинальных» бутиков: в таких лавках торгуют одеждой и аксессуарами, выходящими за рамки массовых норм, но поскольку сам этот выход за рамки оказывается предметом коммерции, пусть и очень дорогой, то он сам становится нормативным; покупая сорочку, галстук или запонки от X или Z, приходится сообразовываться с определенным стилем, отрекаясь от всякого личного (можно сказать нарциссического) изобретательства своей своеобычности. А между тем дендизм был творчеством, и поэтому денди в силу фундаментального императива сам создавал замысел своего облика, точно так же как современный художник создает замысел своей композиции из самых расхожих Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru материалов (каких-нибудь наклеенных бумажек); иначе говоря, денди в принципе не мог покупать себе одежду. Когда ему оставили лишь свободу покупки, а не творчества, дендизм волей-неволей должен был умереть от удушья; покупать последнюю модель итальянских туфель или новейшую марку английского твида - поступок в высшей степени вульгарный, поскольку это означает подчинение Моде.

Действительно, Мода представляет собой коллективное подражание регулярно появляющимся новинкам; даже если в качестве алиби она ссылается на индивидуальное самовыражение (как говорят нынче, выражение «личности»), она по самой своей сути есть феномен массовый, - потому им так и заинтересовались социологи, найдя здесь прекрасный пример чистой диалектики отношений между индивидом и обществом. Вообще, в наши дни Мода стала делом всех и каждого, что подтверждается исключительно широким развитием специальной женской прессы. Мода стала общественным институтом, и уже нельзя думать, будто она отличает кого-либо своей изысканностью;

отличительным понятием осталась одна лишь старомодность; иными словами, с массовой точки зрения Мода всегда воспринимается лишь через свою противоположность: Мода — это здоровье и нравственность, и по отношению к ней старомодность — просто болезнь или извращенность.

Таким образом, перед нами парадокс: Мода истребила всякую продуманную своеобычность костюма, тиранически утвердив его институциональную своеобычность. Бюрократизировалась не сама одежда (как, например, в обществах, лишенных моды) - бюрократизировался, более тонким образом, ее проект своеобычности. С помощью Моды всей современной одежде привили немного дендизма - а это фатально привело к умерщвлению самого дендизма, поскольку он по самой сути должен быть радикальным или не быть вовсе. Итак, дендизм убила не общая социализация мира (как это можно было бы вообразить в обществе со строго единообразной одеждой, вроде современного Китая), но возникновение особой посредующей силы между абсолютным индивидом и тотальной массой; своеобразной задачей Моды явилось скрадывание и нейтрализация дендизма; современное демократическое общество сделало ее средством равномерного распределения, предназначенным автоматически устанавливать равновесие между требованием своеобычности и правом каждого ему удовлетворять. Само собой разумеется, что это противоречие в терминах; и, чтобы оно могло существовать, обществу пришлось подчинить процесс обновления одежды строго регулярным срокам - достаточно долгим, чтобы можно было успевать ему подчиниться, и достаточно кратким, чтобы ускорять торговый оборот и воспроизводить различие в богатстве между людьми.

Конечно, в женской одежде высокое число составляющих ее элементов (можно сказать, единиц) пока еще делает возможной сравнительно богатую комбинаторику, а следовательно, подлинную индивидуализацию облика. Но мы уже видели, что, даже отвлекаясь от психологических факторов (по-видимому, нарциссической и гомосексуальной природы), сделавших дендизм феноменом прежде всего мужским, - одеваться как денди было возможно лишь на протяжении недолгого исторического периода, когда костюм был единообразен по типу и варьировался в деталях. Меняясь не столь быстро и не столь радикально, как женская мода, мужская мода все же приходит к исчерпанию варьируемых деталей и в то же время уже давным-давно ничего не трогает в фундаментальном типе костюма;

тем самым она отнимает у дендизма и его предел, и его главную пищу; именно Мода и убила дендизм.

СТРУКТУРА «ПРОИСШЕСТВИЯ»

Произошло убийство: если оно было политическим, о нем сообщают под рубрикой «информация», а если нет — под рубрикой «происшествия». Почему? Можно подумать, что перед нами различие частного и общего, точнее именуемого и неименуемого: хроника происшествий, как указывает само ее название «разные происшествия» [faits divers], возникает как классификация неклассифицируемого, это некий бесформенный остаток никак не организованных новостей;

сущность «происшествия» привативна, оно начинает существовать лишь тогда, когда мир перестает поддаваться номинации, не входит больше ни в какой известный каталог (политики, экономики, войн, зрелищ, наук и т.д.); одним словом, это своего рода чудовищная информация, аналогичная всем исключительным или ничего не значащим, то есть анемическим фактам, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru которые обычно стыдливо помещаются под рубрикой Varia, вроде утконоса, с которым столько мучился злосчастный Линней1. Но, конечно, такая таксономическая характеристика недостаточна:

она не объясняет чрезвычайно возросшей роли «происшествий» в современной прессе (кстати, их хронику уже начинают называть более благородным термином «общая информация»); поэтому лучше будет рассмотреть «происшествия» наряду с другими типами информации, пытаясь определить не классификационное, а структурное различие между ними.

Такое различие сразу же проявляется при сопоставлении двух видов убийства; в первом случае (политическое убийство) событие закономерно отсылает к некоторой более широкой ситуации, существующей вне, до и вокруг него, - к «политике»; информация здесь не допускает непосредственного понимания, ее можно определить лишь в Австралийское животное утконос - единственное яйцекладущее млекопитающее - плохо помещалось в классификацию живых существ, созданную в XVIII веке Карлом Линнеем. - Прим. перев.

соотношении с некоторым внесобытийным знанием - знанием политики, пусть и сколь угодно смутным; словом, убийство выходит за рамки происшествий тогда, когда оно экзогенно, происходит из уже известного мира; а потому можно сказать, что у него нет собственной, самодостаточной структуры, так как оно всегда представляет собой лишь видимый элемент имплицитной, предсуществующей ему структуры; политическая информация невозможна вне временной длительности, поскольку политика - транстемпоральная категория; собственно, так же обстоит дело и со всеми новостями, взятыми из области уже именованного, из предшествующего времени, - они никогда не могут быть «происшествиями»1; это самые настоящие фрагменты романа2, поскольку любой роман сам есть развернутое знание, а происходящие в нем события образуют лишь переменную величину, зависящую от этого знания.

Таким образом, политическое убийство всегда, по определению является лишь частичной информацией; напротив того, «происшествие» представляет собой информацию целостную или, точнее, имманентную; оно в самом себе содержит все свое знание - для восприятия происшествий нет надобности ничего знать о реальном мире; оно формально отсылает только к себе самому;

конечно, по своему содержанию оно не чуждо реальному миру: стихийные бедствия, убийства, похищения, нападения, несчастные случаи, кражи, всякие странные выходки - все это отсылает к человеку, его истории, его отчужденности, его фантазмам, грезам и страхам; возможны идеология или психоанализ происшествий; однако это такой мир, познание которого всегда носит лишь интеллектуально-аналитический характер, вырабатывается лишь на вторичном уровне самим рассказывающим о «происшествии», а не тем, кто потребляет его рассказ; на уровне чтения в «происшествии» все дано - его обстоятельства, причины, предыстория, исход; не обладая ни временной длительностью, ни внешним контекстом, оно представляет собой непосредственноцелостную сущность, Те факты, которые можно назвать «деяниями» видных деятелей или звезд, никогда не являются «происшествиями», именно потому, что в них предполагается структура из целого ряда эпизодов.

В известном смысле можно сказать, что политика - это роман, то есть длительное повествование, только действующие лица в нем персонализированы.

не отсылающую (по крайней мере, формально) ни к чему имплицитному; в этом отношении оно родственно не роману, а новелле или сказке. «Происшествие» характеризуется своей имманентностью1.

Итак, перед нами закрытая структура. Что же происходит внутри нее? Возможно, это покажет следующий максимально простой пример. В Дворце правосудия устроили генеральную уборку. Это ничего не значит. Ее не делали уже сто лет. Это уже становится «происшествием». Почему?

Сюжет неважен (трудно найти более мелкий сюжет); главное, даются два элемента, неизбежно требующие некоторого соотнесения, и вот его проблематика как раз и образует «происшествие»;

уборка во Дворце правосудия, с одной стороны, и ее редкость, с другой, представляют собой как бы два члена функции; именно функция и является здесь живой, регулярной, то есть интеллигибельной; можно предположить, что не бывает простых «происшествий», образуемых упоминанием одного-единственного элемента, - простое не заслуживает упоминания; независимо от плотности своего содержания, от его удивительности, чудовищности или же скудости, «происшествие» начинается лишь тогда, когда информация удваивается, а потому с несомненностью заключает в себе некоторое отношение; ни краткость высказывания, ни значительность информации, которые в других случаях служат залогом единства, в «происшествии» не могут отменить артикулированную структуру. Пять тысяч погибших в Перу?

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Тут есть и глобальность ужаса, и простота фразы; но заслуживающим упоминания является само отношение между смертью и числом. Конечно, любая структура всегда артикулирована; но здесь артикуляция имеет место внутри самого рассказа, тогда как в политической информации, например, она выносится за рамки высказывания, в имплицитный контекст.

Итак, каждое «происшествие» содержит в себе по меньшей мере два члена, или два упоминаемых элемента. И его первичный анализ вполне можно провести, не обращая внимания на форму и содержание этих членов - на форму, потому что фразеология рассказа не связана со структурой Некоторые «происшествия» развиваются в течение нескольких дней; это не разрывает их конститутивной имманентности, так как они все равно предполагают чрезвычайно короткую память.

сообщаемого факта или, точнее, потому что эта структура не обязательно совпадает со структурой языка, хотя доступ к ней возможен лишь через посредство газетного языка; а на содержание потому что важны здесь не сами элементы «происшествия», не их случайное наполнение (убийство, пожар, кража и т.д.), а соединяющее их отношение. Именно это отношение и следует изучить в первую очередь, если мы хотим уловить структуру «происшествия», то есть его человеческий смысл.

По-видимому, все имманентные «происшествию» отношения могут быть сведены к двум типам.

Первый из них - отношение каузальности. Оно встречается чрезвычайно часто: преступление и его мотив, несчастный случай и его обстоятельство, - и здесь, конечно, действуют сильнейшие стереотипы: драма на почве страстей, преступление из-за денег и т.д. В тех же случаях, когда каузальность является нормально-ожидаемой, акцент делается не на отношении как таковом, хотя им по-прежнему формируется структура рассказа, а на так называемых dramatis personae (ребенок, старик, мать и т.д.) -своеобразных эмоциональных сущностях, призванных оживлять стереотип2. Оттого всякий раз, когда мы хотим увидеть, как в «происшествии» функционирует причинная зависимость в чистом виде, перед нами оказывается не совсем правильная каузальность. Иначе говоря, чистые (и образцовые) случаи суть нарушения причинности;

зрелищность (следовало бы сказать, «достойность упоминания») словно начинается тогда, когда причинность, по-прежнему утверждаемая, уже содержит в себе зачатки упадка, как будто причинность воспринимается лишь тогда, когда начинает разлагаться и распадаться. В «происшествии» всегда присутствует удивление (писать -значит удивлять); а удивление обязательно предполагает некоторое нарушение причинности, поскольку в нашей цивилизации любое иное причинности, очевидно, всегда более или менее декларативно помещается где-то на грани природы, или по крайней мере на грани естественного. Каковы же эти нарушения причинности, на которых строится «происшествие»?

Действующих лицах (лат.). - Прим. перев.

Кроме того, в стереотипных «происшествиях» (например, преступлениях на почве страстей) рассказ склонен все чаще и чаще подчеркивать всякие «неправильные» обстоятельства: «Женщину погубил смех: ее муж стоял за дверью, и, услышав этот смех, он спустился в подвал и взял револьвер...».

Прежде всего, это, конечно, такой факт, причину которого нельзя сразу назвать. Интересно было бы составить карту необъяснимого в наши дни - такую, какой представляет ее себе не наука, а повседневное сознание; судя по всему, в хронике происшествий необъяснимое сводится к двум категориям фактов - чудесам и преступлениям. В старину так называемые чудеса, которые, наверно, заполнили бы собой почти всю тогдашнюю хронику происшествий, если бы в те времена существовала популярная пресса, всегда происходили в небесном пространстве, в последние же годы остался, кажется, только один вид чуда - летающие тарелки; хотя в недавнем докладе американской армии все замеченные летающие тарелки идентифицированы как естественные объекты (самолеты, воздушные шары, птицы), этот предмет продолжает жить мифической жизнью: его считают межпланетным, обычно марсианским, летательным аппаратом; тем самым причинность не отменяется, а удаляется в пространстве; впрочем, марсианскую тему значительно приглушили реальные полеты в космос - чтобы войти в земную атмосферу, больше не нужно быть марсианином, раз из нее выходят Гагарин, Титов и Гленн; исчезает целая область сверхъестественного. Что же до таинственных преступлений, то известно, сколь важную роль они играют в популярной литературе; ее основополагающее отношение состоит в отложенной причинной связи; работа сыщиков в том, чтобы, отступая назад, заполнять завораживающее и невыносимое время, которое отделяет событие от его причины; при этом сыщик, эта эманация общества как целого в его бюрократической форме, становится современной фигурой разгадчика загадок (Эдипа), который заставляет умолкнуть грозное «почему», звучащее в вещах; его Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru терпеливо-упорная деятельность - символ глубинного желания: человек лихорадочно старается заткнуть зияющую брешь в цепи причин, положить конец своей фрустрации и тревоге. Конечно, в прессе о таинственных преступлениях рассказывается редко, сыщики мало индивидуализированы, а логическая загадка утопает в патетике действующих лиц; с другой стороны, в силу реальной неизвестности причин «происшествие» может здесь затянуться на несколько дней, утрачивая столь соответствующую ее имманентной природе эфемерность; поэтому в хронике происшествий, в отличие от романа, беспричинное преступление является скорее необъясненным, чем необъяснимым: от «запоздалого» выяснения причин интерес не разжигается, а пропадает: если преступление осталось без причины, о нем просто забывают; при этом происшествие исчезает именно оттого, что в реальности истощается его основополагающее отношение.

Поскольку здесь наиболее заслуживающим упоминания оказывается нарушение причинности, то, разумеется, хроника происшествий богата ложными причинами: в силу ряда стереотипов мы ждали одной причины, а оказывается другая. Женщина ранила ножом любовника — преступление на почве страсти? нет, они не ладили из-за политики. Девушка-бонна похитила ребенка своих хозяев - чтобы получить выкуп? нет, потому что обожала этого малыша. Бродяга нападает на одиноких женщин - садист? нет, просто отнимает сумочки. На всех этих примерах видно, что настоящая причина - более скудная, чем та, которой ожидали; преступление на почве страсти, шантаж, нападение садиста имеют за собой долгое прошлое, это эмоционально нагруженные факты, по сравнению с которыми разногласия в политике, чрезмерная привязанность или заурядный грабеж кажутся какими-то жалкими причинами; действительно, в причинных отношениях такого рода наглядно присутствует разочарование; парадоксальным образом, причинность тем более заслуживает упоминания, чем большее разочарование вызывает в итоге.

К беспричинности и ложным причинам следует прибавить особо впечатляющие типы нарушений, которые можно назвать удивительностью чисел (вообще, количества). Здесь мы также в большинстве случаев сталкиваемся с разочаровывающей причинностью, которая в случае «происшествия» превращается в удивительное зрелище: На Аляске сошел с рельсов поезд: в стрелке застрял северный олень. Англичанин записался в Иностранный легион - не хотел встречать рождество с тещей. Американской студентке пришлось бросить учебу - ее размер груди (104 см) скандализировал окружающих. Все эти примеры иллюстрируют одно и то же правило:

мелкая причина - крупные последствия. Однако хроника происшествий отнюдь не усматривает в таких диспропорциях повод для философических размышлений о тщете всех вещей или человеческом малодушии; она не говорит, вслед за Валери — «как много людей погибают от несчастных случаев из-за того, что не смогли расстаться с зонтиком»; скорее она говорит иначе, причем в гораздо более интеллектуалистском духе:

причинное отношение — странная вещь; мелкость причины никак не ослабляет размаха следствий; малое равно многому; а значит, такая «неправильная» причинность может находиться повсюду - ее образует не скопление количественно мощной силы, а подвижная энергия, оказывающая воздействие даже в самой слабой дозе.

К подобным забавным причинно-следственным отношениям следует причислить и все значительные события с участием какого-нибудь прозаического, скромно-бытового предмета:

гангстера прогнали кочергой, убийцу опознали по велосипедному зажиму на брюках, старика задушили шнуром от его слухового аппарата. Такая фигура хорошо известна в детективном романе, по природе своей страшно охочем до «чудесных улик» - когда в итоге тайна раскрывается благодаря самой незаметной улике. Здесь замешаны сразу два идеологических мотива: с одной стороны, бесконечная власть знаков, паническое чувство, что знаки всюду вокруг нас, что все может оказаться знаком, а с другой стороны, ответственность вещей, которые в конечном счете столь же активны, как и люди; у бытовых предметов бывает ложная невинность - такой предмет укрывается за своей вещественной инертностью, а на самом-то деле обладает каузальной силой, исходящей не то из него самого, не то извне.

Все эти парадоксы каузальности имеют двойной смысл: с одной стороны, от них укрепляется идея причинности, поскольку мы признаем, что причина есть у всего; тем самым хроника происшествий говорит нам, что человек всегда связан с чем-то другим, что природа полна отзвуков, соотношений и движений; но с другой стороны, эта причинность все время подрывается неподвластными ей силами; она нарушается, но не исчезает, и остается как бы в подвешенном Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru состоянии между рациональным и неведомым, давая повод для глубочайшего удивления; причина, далеко отстоящая от своих следствий (в хронике происшествий именно такова сущность заслуживающего упоминания), неизбежно кажется проникнутой странной энергией - случайностью; в «происшествиях» всякая причинность подозрительно смахивает на случайность.

Здесь перед нами второй тип отношения, которым может артикулироваться структура «происшествия», - отношение совпадения. Прежде всего, заслуживающим упоминания совпадением оказывается повтор какого-то, пусть и незначительного, события: одну и ту же драгоценность украли три раза, хозяйка гостиницы выигрывает в каждом розыгрыше лотереи и т.д. - почему? Действительно, повтор всегда вызывает в воображении какую-то неведомую причину, ведь для повседневного сознания алеаторность носит дистрибутивный, а не репетитивный характер: считается, что случайные события варьируются, а если повторяются значит, в них заключен какой-то особый смысл; повтор всегда значителен - такое верование лежит в основе всех древних гадательных искусств; ныне повтор, конечно, уже не требует открыто сверхъестественного толкования; и все же, хоть он и деградировал до «курьеза», о нем нельзя упомянуть без мысли о том, что в нем может заключаться некий смысл, пусть до времени и неизвестный; «курьезное» не бывает непрозрачным, то есть невинным понятием (разве что для абсурдного сознания — а повседневно-бытовое сознание никогда не абсурдно); в нем неизбежно институционализируется некий пытливый вопрос.

Еще одно отношение совпадения: сближение двух качественно далеких друг от друга элементов (содержаний): женщина обратила в бегство четырех гангстеров, судья пропал без вести на площади Пигаль, исландские рыбаки выловили в море корову и т.д. ; между слабостью женщины и числом гангстеров, между судейским достоинством и площадью Пигаль, между рыбной ловлей и коровами есть логическая дистанция, а хроника происшествий внезапно упраздняет ее. В логических терминах можно сказать, что поскольку каждый элемент в принципе принадлежит автономному смысловому ряду, то отношение совпадения имеет своей парадоксальной задачей слить воедино два разных ряда, чтобы судейское достоинство и «пигальскость» внезапно оказались в одной и той же области.

А поскольку исходная удаленность рядов сама собой ощущается как отношение противоположности, то здесь мы подходим к важнейшей риторической фигуре в дискурсе нашей цивилизации - антитезе2. Действительно, совпадение выгляВерование это неосознанно сближается с формальной природой знаковых систем, ведь при пользовании кодом всегда неизбежен повтор небольшого числа знаков.

Риторические фигуры всегда с большим пренебрежением расценивались историками литературы и языка, как будто это пустая игра слов;

дит наиболее зрелищно, когда выворачивает наизнанку те или иные стереотипные ситуации: в Литтл-Роке начальник полиции убил свою жену, грабители перепугались, внезапно встретившись с другим грабителем, воры натравили на сторожа полицейскую собаку и т.д. Здесь отношение приобретает векторную направленность, умышленность: имеется не только убийца, но к тому же это начальник полиции - причинная связь вывернута наизнанку благодаря строго симметрической схеме. Этот процесс был хорошо известен в классической трагедии, где у него даже было название - верх совпадения; как говорит Гермиона об Оресте:

Я не знала, Что в путь к нему пущусь за тридевять земель, Лишь чтоб убить его и с тем отплыть отсель1.

Примерам тут нет числа: дочь восхваляет доброту Агамемнона именно тогда, когда тот обрек ее на смерть; Аман считает себя окруженным высшими почестями именно тогда, когда он гибнет2;

старушку задушили именно тогда, когда она заложила свой домик за пожизненную ренту;

грабители принялись резать автогеном именно сейф фабрики автогенных аппаратов; муж убил жену именно тогда, когда их уже пригласили в суд для примирения, - перечень таких предельных совпадений нескончаем3.

О чем говорит такое пристрастие? «Верх совпадения» выражает собой ситуацию фатальной неудачи. Но подобно тому, как повтор некоторым образом ограничивает собой анархичность - или же невинность - случая, так и удача и неудача представляют собой не просто нейтральную случайность, но необоримо влекут за собой некое значение, - а как только случай начинает что-то значить, это уже и не случай; «верх совпадения» как раз и имеет своей задачей превратить случай в знак, ибо столь точная инверсия непредставима без чьегомы до сих пор противопоставляем «живое» выражение выражению риторическому. Между тем риторика - это, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru быть может, важнейшее свидетельство цивилизации, так как она представляет собой некоторое мысленное членение мира, то есть, в конечном счете, некоторую идеологию.

Расин, «Андромаха», V, 1, перевод И.Я.Шафаренко и В.Е.Шора. В оригинале у Барта ошибка: «...говорит Орест о Гермионе». - Прим. перев.

Эпизоды трагедий Расина «Ифигения» и «Гофолия». - Прим. перев.

По-французски «верх совпадения» [le comble] выражается неуклюже, через перифразу «именно тогда, когда...». В латыни имелась очень сильная коррелятивная конструкция, употреблявшаяся, впрочем, скорее в архаическую эпоху: cum... tum.

либо умысла, который в ней воплощается; для мифического сознания сила Природы (Жизни) не может действовать точно; всюду, где обнаруживается симметрия (а «верх совпадения» — это именно и есть фигура симметрии), ее должна была создать чья-то рука; начертание [dessin] мифически смешивается с намерением [dessein].

Итак, всякий раз когда отношение совпадения возникает само по себе, не отягченное патетическими значениями, которые обычно связаны с архетипической ролью тех или иных персонажей, оно влечет за собой некоторое представление о Судьбе. Любое совпадение есть невнятное и вместе с тем умышленное знамение; в самом деле, когда люди обвиняют Судьбу в слепоте, они осуществляют своего рода психологический перенос с очевидной корыстью - напротив, Судьба лукава, она подает знамения, а вот люди-то как раз слепы и неспособны их распознавать. Сообщение о грабителях, режущих сейф на фабрике автогенных аппаратов, в конечном счете может принадлежать только к категории знамений, ибо из сопряжения двух противоположностей с неизбежностью возникает смысл (если не конкретное содержание, то хотя бы сама идея смысла); всякая противоположность, будь то антитеза или парадокс, принадлежит к умышленно выстроенному миру; за хроникой происшествий бродит тень божества.