«РОЛЬ КАЗАНСКОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ В ФОРМИРОВАНИИ ТЕРМИНОЛОГИИ СОВРЕМЕННОГО РУССКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ ...»

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НИЖНЕВАРТОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

УНИВЕРСИТЕТ»

На правах рукописи

АКИМОВА Елена Виталиевна

РОЛЬ КАЗАНСКОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ

В ФОРМИРОВАНИИ ТЕРМИНОЛОГИИ СОВРЕМЕННОГО

РУССКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ

10.02.01 – русский язык Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Научный руководитель – доктор филологических наук, профессор С.И. Щербина Нижневартовск

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ……………………………………………………………………….…

ГЛАВА I. ПРОБЛЕМЫ И ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННОГО

ТЕРМИНОВЕДЕНИЯ……………………………………………………………… § 1. Термин как объект лингвистического исследования……………………….. § 2. О содержании терминов «терминология» и «терминосистема»…………... § 3. К вопросу о термине-понятии «Казанская лингвистическая школа»……………………………………………………………………………... Выводы ………………………………………………………………………...…..

ГЛАВА II. ПРЕЗЕНТАЦИЯ ТЕРМИНОВ РУССКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ В

ИССЛЕДОВАНИЯХ КАЗАНСКОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ…….... § 1. Терминологическая экспликация теоретических положений КЛШ

1.1.Терминологическое различение языка и речи………………………………. 1.2. Термины, относящиеся к понятию «системность языка…………………… 1.3. Разграничение понятий «развитие языка» - «история языка…………….... § 2. Опыт кодификации базовых терминов языкознания……..………………... 2.1. В поисках сущности термина язык………………………………………….. 2.2. Семантический статус терминов диалект, наречие, говор. ……………..… § 3. Терминология КЛШ из области психолингвистики ……………………..... 3.1. Термины раздела «Происхождение человеческого языка»……………….. 3.2. Термины раздела «Язык и мышление»……………………………………… §4. Терминология сравнительно-исторического языкознания……………......... Актуализация терминов сравнительно-историческая грамматика и 4.1.

сравнительно-исторический метод…………………………………………………… 4.2. Термины, обозначающие приёмы сравнительно-исторического изучения языков …………………….……………………………………….…... Выводы…………………………………………

ГЛАВА III. ТЕРМИНОЛОГИЯ СИНХРОННОЙ РУСИСТИКИ……………... § 1.Термин и понятие «грамматика» в изложении казанских исследователей …………………………………

1.1. Становление понятийного значения термина «фонетика»……………….. 1.2. Семантический статус термина «морфология». ………………………...... 1.3. Особенности в употреблении термина «синтаксис»………

§ 2. Терминологическое обозначение фонетических единиц………............... 2.1. Терминологическое разграничение звука речи и звука языка…………… 2.2. Терминологические единицы поля «чередование звуковых единиц»…………………………………………………………………………... § 3. Терминологические наименования из области морфемики и словообразования……………………………………………………………… 3.1.Термины поля «структура слова»……………………………

3.2. Специализированные средства выражения из области словообразования…………………………………………………….…………... § 4. Терминология наименований поля частей речи русского языка............... Выводы…………………………………………………………………………… ЗАКЛЮЧЕНИЕ…… ……………………………………………………….……. БИБЛИОГРАФИЯ……………………………………………………………….. Теоретическая литература…………………………………….………………… Словари и энциклопедические издания………………………….…………….. Источники……………………………………………………….…….................. ПРИЛОЖЕНИЕ. УКАЗАТЕЛЬ РАССМОТРЕННЫХ ТЕРМИНОВ. ………...

ВВЕДЕНИЕ

Лингвистическая терминология как необходимый инструмент, используемый для описания и изучения языковой системы, на протяжении последних двух столетий привлекает внимание многих учёных.

Отсутствие общей цели, единого подхода и единой системы параметров в описании специализированных средств выражения препятствует сопоставлению и обобщению полученных данных и созданию чёткого представления о терминах, созданных И.А. Бодуэном де Куртенэ и его учениками и нашедших отражение в лингвистическом пространстве научной парадигмы гуманитарного знания. Следует отметить также недостаточную изученность вопросов о генетическом, функциональном статусе терминологического корпуса КЛШ и его динамикой в истории русской грамматической мысли, обусловленной внутренними потребностями развития и функционирования подсистемы. Вышеизложенное обусловило актуальность данного исследования.

Объектом исследования являются все виды специальных наименований из области фонетики, фонологии, морфологии, сравнительно-исторического языкознания и психолингвистики, которые были созданы или кодифицированы представителями Казанской лингвистической школы.

В качестве предмета исследования выступают средства выражения системных, лексико-семантических отношений терминологических единиц, пути пополнения метасловаря языкознания, способы структурирования терминов и этапы их кодификации.

Целью настоящей работы является обобщение результатов наблюдений представителей Казанской лингвистической школы над состоянием терминологической лексики с опорой на материалы современных грамматистов и языковедов XIX– первой трети XX вв. в сравнительно-сопоставительном плане.

Общая цель диссертации предполагает решение следующих задач:

– изложить основные теоретические положения современного терминоведения, которые нашли отражение в терминологической деятельности казанцев без современного метаязыкового аппарата;

– выяснить причины адаптации казанскими грамматистами терминологических лексем отечественного языкознания;

– установить время первичной фиксации терминов, созданных И.А. Бодуэном де Куртенэ и его учениками, и определить причины и стимулы их появления;

– определить этимологизацию терминов и их семантический объём на разных исторических срезах;

– выявить связь между словом и терминируемым понятием и провести наблюдение за процессом поиска адекватных средств для его обозначения;

– проследить целенаправленную терминологическую деятельность казанских исследователей и их последователей по рационализации и кодификации специализированных средств выражения;

– подвергнуть определение терминов прагматическому анализу в целях установления связи между текстовым значением и тезаурусным представлением терминологического значения, выявив общие закономерности и различия;

– путём сравнения терминов и соответствующих дефиниций, используемых разными авторами, выяснить причины различий и основные направления эволюции специальных наименований и их определений;

– выявить системные отношения (гиперо-гипонимические, синонимические, антонимические и омонимические) терминов, созданных представителями КЛШ;

– установить специфику деривации и структурные особенности терминовноваций.

лингвистических исследованиях, – логический и исторический, позволившие объективно оценить исторические процессы зарождения и развития анализируемой терминологической подсистемы, и описательный. Использовался также ряд структурных методик: компонентный и дефинитивный анализ терминов, методика тезаурусного и функционального анализа, учёт особенностей лексической и синтаксической сочетаемости терминов, контекстуальный анализ.

Источником языкового материала послужили научные статьи, стабильные учебники и учебные пособия (сфера функционирования терминов), а также словарные статьи (сфера фиксации терминов), опубликованные представителями Казанской лингвистической школы. Комплексному анализу подвергнуто терминологических единиц.

Научная новизна диссертации определяется тем, что впервые понятийный аппарат Казанской лингвистической школы, сыгравший важную роль не только в становлении базовой языковедческой терминологии, но и научной идеологии, современного терминоведения. Подобный метаязыковой подход позволяет проследить эволюционный процесс лингвистической терминологии, помогает расширить сведения о динамике номинативных процессов XIX – ХХ вв., даёт ценный материал о характере взаимосвязи специальных подъязыков с другими «Терминологическое» прочтение трудов казанских лингвистов обосновывается не только расхожей реминисценцией, что «большое видится на расстоянии», но и нацеленностью их исследований на «человека говорящего», актуализацией системно-функциональной, когнитивной и культурологической парадигм, характерных для современного языкознания.

Теоретическая значимость предпринятого исследования заключается в том, что оно может способствовать решению проблемы системности терминов (имманентное свойство принадлежности термина к определённой системе) и их систематичности (отражение в форме термина его места в данной системе), даёт возможность определить сущность различных единиц специальной лексики, позволяет выяснить основные закономерности развития функциональных подсистем русского литературного языка.

Практическая значимость диссертации состоит в том, что её результаты могут быть использованы в дальнейших исследованиях по частным проблемам источниковедению. Материалы и выводы исследования могут найти применение в лингвистических словарей.

Теоретической базой послужили работы отечественных исследователей по теории термина [Гринёв 1993; Татаринов 1996; Прохорова 1996], языковой номинации [Володина 1993; Новодранова 2002], а также исследования, посвящённые актуальным проблемам становления русских терминосистем [Кутина 1964; Герд 1971; Лейчик, 2001] и особенностям функционирования специальной лексики в русском языке ХVI – ХIХ веков [Рупосова 1987; Фельде 2001]. Мы обращались также к корпусу работ по терминотворчеству И.А. Бодуэна де Куртенэ и его последователей: Е.А. Земской [Земская 1951], М.В. Черепанова [Черепанов 1960, 2003], Т.С. Шарадзенидзе [Шарадзенидзе 1980], Т.М. Николаевой [Николаева 1988], В.М. Алпатова [Алпатов 2002], Н.А. Андромоновой [Андромонова 2007] и других исследователей. Но поскольку авторами ставились частные задачи, в работах отсутствуют обобщающие данные об изучаемых явлениях, выдвигаемые положения подкрепляются только примерами, а характер описания терминологических единиц предметной области позволяет найти в нём факты, подтверждающие прямо противоположные утверждения (ср.: [Тихонов 1971: 39; Николаева 1988:

111]).

Гипотеза диссертации: термины, созданные представителями КЛШ, отражают сущностные характеристики номинируемых теоретических понятий и научных объектов языкознания; терминологический аппарат КЛШ свидетельствует, что она представляла собой самостоятельное направление, давшее импульс для развития отечественного языкознания в ХХ в.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Научное творчество представителей КЛШ представляет неиссякаемый источник идей и надёжный базис в поступательном развитии русской лингвистической терминологии.

2. В филогенезе терминологический аппарат казанских исследователей является этимологически смешанным.

3. Новые термины создаются способами, характерными для русского общелитературного языка.

4. Термины-новации обладают как линейной одноуровневой, так и иерархической структурой.

5. Терминологическая номинация понятия определяется сменяемостью научных теорий и ограниченностью семантической ёмкости слова.

6. Термины, выражая через языковой знак специальное понятие, сами становятся инструментом познания.

Апробация работы. Основные теоретические положения диссертации обсуждались на заседаниях кафедры русского языка (2010), кафедры филологии и массовых коммуникаций (2013 г.) Нижневартовского государственного университета. Содержание работы опубликовано в 8 статьях, четыре из которых вышли в изданиях, рекомендованных ВАК.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трёх глав, заключения, включает библиографию (ограниченную работами, на которые в диссертации имеются ссылки, – свыше 300 позиций) и указатель рассмотренных терминов.

ГЛАВА I. ПРОБЛЕМЫ И ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННОГО

ТЕРМИНОВЕДЕНИЯ

§1. Термин как объект лингвистического исследования Современное языкознание характеризуется повышенным интересом к теоретическим и практическим вопросам терминологии. По определению В.М. Лейчика, терминология – это «языковое образование парадигматического типа, представляющее собой стихийно сложившуюся совокупность лексических единиц, обладающих семантической общностью и сходством (близостью) формальной структуры, которые совместно функционируют в одном из языков для специальных целей, обозначая общие понятия области знаний и (или) деятельности, обслуживаемой данным ЯСЦ» [Лейчик 2007: 116]. Изучение терминологии в настоящее время определяется двумя факторами: прагматическим, предполагающим избежать осложнений при упорядочении и стандартизации терминологических подсистем, и теоретическим, позволяющим проследить живые процессы, которыми характеризуется развитие современного русского языка в целом.

Важную, с методологической точки зрения, в развитии теории термина играют работы Г.О Винокура (1939), Б.Н.Головина и Р. Ю Кобрина (1981), С.В. Гринёва (1993), В.М. Лейчика (1989), Д.С. Лотте (1961), Л.А.Капанадзе (1965), А.А.Реформатского (1986), В.А. Татаринова (1996) и других. Основными направлениями терминоведения является история и теория термина, теория составления терминологических словарей, сопоставительный и типологический анализ терминологических систем различных языков.

Выполняя важнейшую коммуникативную функцию – обеспечение взаимопонимания между представителями различных областей знания, научных дисциплин, школ, – термины являются обширной частью лексики современных литературных языков. Качественной спецификой терминолексики является принадлежность к «сферам интеллектуально организованной социальной действительности» [Реформатский 1967: 103].

Трудности в определении сущности и специфики терминологических единиц связаны с их двойственной природой. С одной стороны, термины являются единицами общенационального языка и принадлежат его лексико-семантической системе, обладают всеми лексико-грамматическими свойствами обычного слова. С другой стороны, термины являются единицами науки и существуют в рамках определённого терминологического поля, обозначая специальное понятие. Осмысление сущности термина связано с установлением его существенных свойств. В научных работах, связанных с изучением терминов, наблюдаются значительные расхождения в определении их отличительных признаков.

Пытаясь объединить термин как единицу «логоса» и термин как единицу «лексиса», многие исследователи называют общие особенности термина: 1) термин – языковая единица (слово или словосочетание) специальной сферы употребления;

2) термин – это наименование специального объекта или понятия; 3) термин – это такое наименование, которому соответствует дефиниция, точно отражающая содержание соответствующего понятия, выделяющая такие отличительные признаки, которые дают возможность отграничить одно понятие от другого и в то же время позволяют поставить данное понятие в определённый классификационный ряд [Кияк 1989: 52].

В.М.Лейчик отмечает: «В настоящее время отсутствует общепринятое определение понятия «термин» [Лейчик 2007: 420]. В лингвистических трудах в качестве специфических признаков термина обозначены следующие: связь со специальным понятием, строгая системность, точность и однозначность, эмоциональная и экспрессивная нейтральность, ограниченность сферы употребления и его особые функции [Щербина 2000: 4 – 12]. Однако во многих статьях и монографиях не все названные признаки расцениваются как равнозначные.

Анализируя требования, предъявляемые к «идеальному» термину, К.Я. Авербух (1985), А.С. Герд (1971), В.П. Даниленко (1977), А.И. Моисеев (1981), В.В.

Налимов (1979) приходят к убеждению, что на практике многие из этих требований являются необязательными, невыполнимыми и даже противоречивыми: «Признаки, обычно приписываемые термину и терминологии в целом…- не более как тенденция или их желательные качества, или, наконец, требования к «хорошей»

рационально построенной терминологии. Примеры недостаточной системности терминов, нестрогости значений реальных терминов, их многозначности, омонимии, синонимии хорошо известны» [Головин 1987: 138].

Для осмысления сущности термина важным является вопрос о его функциях.

Многочисленные исследования Г.О. Винокура, Т.Л. Канделаки, Л.Ю. Буяновой, М.Н. Володиной доказывают, что термин имеет «функциональную структуру».

В.М. Лейчик в круг выполняемых термином функций включает «номинативную, сигнификативную, коммуникативную и прагматическую» [Лейчик 2007: 70].

Специфика термина как единицы номинации состоит в том, что с помощью терминов называют общие понятия, категории, признаки понятий, а также отношения в различных специальных сферах человеческой деятельности. Это номинативная функция фиксации специального знания. Сигнификативная функция – функция обозначения общего понятия, или знаковая функция. С помощью данной функции можно выяснить, обозначает ли языковой знак отдельный объект или класс объектов, как соотносятся процессы обозначения объектов. Коммуникативная функция характеризует слово как средство передачи специального знания (при обучении, при профессиональном общении). Прагматическая функция определяется связью знака с участниками коммуникации, конкретными условиями и сферой общения, это функция воздействия на адресата содержанием общего понятия в системе понятий определённой специальной области знаний.

Как отмечает В.М. Лейчик, для термина характерна ещё одна функция – эвристическая, специфичная для него и определяемая характером обозначаемого термином объекта [Там же]. Это функция открытого нового знания, присущая термину как элементу терминосистемы, входящей в теорию некоторой специальной области знания или деятельности. Все выполняемые термином функции находятся в постоянном взаимодействии друг с другом.

В дополнение к этому В.М. Лейчик в статье «О языковом субстрате термина»

разграничивает два основных подхода к изучению природы термина: нормативный и дескриптивный. В рамках первого формулируются требования к термину, суть второго – невозможность выдвижения каких бы то ни было требований к термину, наличие синонимичности и многозначности терминов [Лейчик 1986: 87].

По его мнению, традиционное противопоставление «термин» - «слово» неправомерно, поскольку «между этими единицами существует не отношение контрастности, а отношение логической производности» [Там же: 91]. Признание того, что у термина, как у любой лексической единицы, имеются фонетические, словообразовательные, морфологические, лексические и стилистические признаки единиц того или иного естественного языка, не позволяет объяснить его противоречивый характер, в частности, стремление к однозначности в пределах терминосистемы, к отсутствию синонимов, к краткости, к независимости от контекста и, одновременно, сохранение в реальности всех этих признаков (наличие многозначности, синонимии). Таким образом, заключает В.М. Лейчик, «термин берёт (и сохраняет!) от лексической единицы определённого естественного языка лишь то, что может быть названо его языковым субстратом, а главным в термине является его терминологическая сущность, то есть способность оптимально выполнять функцию обозначения специального общего понятия в системе понятий известной специальной области знаний или деятельности» [Лейчик 2000: 21].

Некоторые исследователи терминологии ориентируются на некий «идеальный термин». Эта идея восходит к ранним работам Д.С. Лотте [Лотте 1932: 139 – 154]:

«Термины должны быть всегда однозначны» [Казанчан 1971: 232]; «Термин не должен быть полисемичным, омонимичным, синонимичным» [Андреев 1969: 6].

Вопрос об однозначности термина является спорным, о чём пишет Ф.А. Циткина:

«Хотя для термина характерна соотнесённость с точно определённым понятием и стремлением к однозначности, вследствие чего ряд терминов приобретает некоторую независимость от контекста, это ещё не означает, что термины совершенно не зависят от контекста, но в нём выявляется их значение» [Циткина 1988: 24].

Вопросам синонимичности / омонимичности и полисемичности термина пристальное внимание уделяет С.В. Гринёв в монографии «Введение в терминоведение» (1993). Исследователь отграничивает явление полисемии (сосуществование в одном подъязыке старого термина и нового термина, образованного на его базе) и явление скрытой полисемии (соответствие близких по знанию двух или более терминов в одном языке однозначному термину в другом языке). К случаям омонимии терминовед относит такие, когда одна лексема используется для названия нескольких разных понятий, т.е. случаи, когда при переносе наименования на другое понятие в семантической структуре вторичного термина не сохраняется общая главная сема [Гринёв 1993: 99 – 106]. Вопрос о синонимии терминов (дублетности, эквивалентности, вариантности) интерпретируется автором как проявление «избыточности средств формального выражения» [Там же: 107].

Для нашего исследования важны наблюдения С.В. Гринёва об источниках семантической эквивалентности терминов, включающие и такие понятия, как «метадиалекты различных научных школ и идиолекты отдельных исследователей»

[Там же: 113]. Автор освещает и конкретные проявления эквивалентности, типа:

использование в номинации различных аспектов одного объекта, заимствование и калька, одновременное заимствование равнозначных терминов. Не менее важна постановка автором вопроса о различении дублетности терминов (абсолютной эквивалентности) и вариантности терминов (условной синонимичности). Мы принимаем в исследовании предложенную С.В. Гринёвым классификацию, в которой дифференцируются понятия и средства выражения: синонимия и эквивалентность, условные синонимы/ абсолютные синонимы, которые, в свою очередь, подразделяются на термины с вариацией формы. Таким образом, на уровне гиперо-гипонимических отношений им выделяются графические, фонетические, морфологические, словообразовательные, синтаксические, композитные, аббревиатурные варианты [Там же: 110 – 111].

Мы учитываем, вслед за автором, что отнесённость разных типов вариантов к абсолютным синонимам разделяется не всеми специалистами, о чём свидетельствуют и материалы «Исторического систематизированного словаря терминов терминоведения» учёного [Гринёв 2000: 39 – 42]. Так, В.М. Лейчик говорит, выводя проблему на другой уровень, о вариативности в определении сущности термина, которая не может быть преодолена, так как «существует языковой субстрат термина, а в обозначаемом термином понятии могут быть выявлены разные признаки, по которым оно может быть названо» [Лейчик 2000: С.29]. А.А. Реформатский считает, что сущность термина определяется его структурными (системными) свойствами [Реформатский 1968]. Основной вопрос заключается в следующем: в какие семантические и формальные структуры включён данный термин?

Л.А. Капанадзе [Капанадзе 1965: 75 – 85], А.А.Реформатский [Реформатский 1986: 163-198] склоняются к утверждению «чистой» номинативности термина, без примеси эмоциональности и экспрессивности. Иная точка зрения у М.Н.Володиной [Володина 1997], А.И.Моисеева [Моисеев 1970: 127 – 138], В.Н.Прохоровой [Прохорова 1981: 23 – 32].

В.Н. Прохорова считает, что, кроме сигнификативного компонента значения, у терминов может присутствовать также коннотация – определённые семантические наслоения, к которым она относит эмоциональность, экспрессивность и образность. Она считает, что в термине может быть выражено положительное и отрицательное отношение к содержанию специального понятия, обозначаемого этим термином. Также термин может обладать мотивированной образностью, которая возникает при перенесении названия на понятие иной понятийной сферы, чем та, к которой принадлежит первое понятие. Термины могут быть образованы от изначально эмоционально окрашенных слов [Прохорова 1981: 24 – 25]. Таким образом, можно сказать, по названным выше критериям разграничения терминов и общеупотребительных слов не всегда можно выявить сущность термина.

Некоторые исследователи основной, специфической чертой терминов называют конвенциальность. Эту особенность термина подчёркивает В.П.Даниленко [Даниленко 1986: 201 – 213]. Признавая конвенциальность термина в качестве его главного признака, Н.З. Котелова отмечает разнообразие способов её проявления:

«…термин конвенциален дважды и по-разному. Во-первых, конвенциально наименование, то есть существующему понятию можно дать название по умыслу говорящего, конвенциально содержание существующего знака-термина. Вовторых, и наименование, и содержание могут быть конвенциально лишь принятыми (возникнув однажды, сложились стихийно), и наименование, и содержание могут быть конвенциально установлены, избраны» [Котелова 1970: 124]. В качестве дифференцирующей особенности терминов рассматривается их особая функция.

Г.О.Винокур отмечал: «В роли термина может выступать всякое слово, термины – это не особые слова, а слова в особой функции, в которой выступает слово в качестве термина, – это функция назывная» [Винокур 1939: 6]. В.В.Виноградов высказывает другую точку зрения. Он считает, что «слово выполняет номинативную функцию или дефинитивную функцию, то есть является средством чёткого обозначения, и тогда оно простой знак, или средством логического определения, и тогда оно – научный термин» [Виноградов 1961: 3]. В научной литературе оппозиция по функциональному признаку рассматривается как единственная оппозиция между термином и нетермином. В.М. Лейчик замечает, что « термин обслуживает специальные области человеческой деятельности…называя (обозначая) конкретные и абстрактные предметы и явления, относящиеся к этим областям. В этом и состоит их функция. Но это чисто функциональное различие не даёт оснований говорить о наличии оппозиций «термин - общеупотребительная лексема», поскольку…в структурном и семантическом отношении эта оппозиция не имеет места» [Лейчик 1971: 439].

В других научных трудах функция терминов выступает в роли критерия для отграничения термина от нетермина в области семантики. Л.А. Капанадзе вслед за В.В.Виноградовым признавала дефинитивную функцию терминов и отмечала, что « термин не называет понятие как обычное слово, а понятие ему приписывается, как бы прикладывается к нему. И в словарях термин не толкуется, а определяется, поэтому нельзя говорить о лексическом значении термина в общепринятом смысле этого слова. Значение термина – это определение понятия, дефиниция, которая ему приписывается. Если неизвестно определение, то не известен и термин, никакие ассоциации тут не помогут» [Капанадзе 1965: 78]. Исходя из данной точки зрения, содержание термина признаётся точным, однозначным, лишённым каких бы то ни было эмоциональных и экспрессивных компонентов.

В целом, суть разногласий в понимании сущности термина, по замечанию В.Н.Прохоровой, заключается в следующем: считать ли термины обычными словами, отличающимися от слов - нетерминов своей функцией, или же термины противопоставлять обычным словам, предполагая, что различия между ними органические, в самой их языковой природе [Прохорова 1973: 40].

К новым подходам в изучении термина можно отнести предложенный Б.Ю.

Городецким учёт фоновых свойств термина. На современном этапе развития терминоведения свойство структурности должно учитываться в тесной связи со свойствами нечёткости, прагматичности и динамичности.

Автор среди характерных черт термина выделяет неопределённость. Данная характеристика относится к числу фоновых, сущностных свойств термина, с помощью которых можно оценить его конструктивные свойства, находящиеся зачастую в диалектическом противоречии со свойствами фоновыми (для нечёткости таким антиподом является стремление к точности, заложенное в термине как объекте искусственного регулирования.) [Городецкий: URL:

dic.akademic.ru/dic.nsf/brokgauz_efron/120476/ (дата обращения 31.10.2012)].

Нечёткость термина проявляется во всех областях научного общения, с ней связана принципиальная неполнота любой дефиниции: в ней не может быть отражено всё, хотя бы потому, что знания постоянно обогащаются и пополняются. По мнению Н.Б. Гвишиани, приблизительность содержания термина связана с неисчерпаемостью материального мира, с взаимопереходами понятий, с ростом информационной ёмкости терминов [Гвишиани 1986: 41, 104].

Другим важным фоновым свойством термина можно назвать прагматичность его семантики или зависимость содержания термина от практической деятельности, в которой он используется, от намерений и установок использующих его людей. Также следует отметить динамичность семантики термина, понимаемую и в историческом аспекте, и в аспекте синхронного варьирования в различных коммуникативных ситуациях [Куликова, Салмина 2002; Буянова 2003]. Заметим, что впервые вопрос о связях языковых единиц с картиной мира (без использования самого термина) был поставлен учёными КЛШ, представители которой разделяли внутренний мир человека и мир внешний, материальный (физический) [Куртенэ 1963 – I: 61, 133, 144, 212]. В статье «Язык и языки» И.А. Бодуэн де Куртенэ выделяет три типа «знания», которые современной терминологией определяются как «наивная», «научная» и «языковая картины мира». Он подчёркивает, что «мы вправе считать язык особым знанием, т.е. мы вправе принять третье знание, знание языковое рядом с двумя другими - со знанием интуитивным, созерцательным, непосредственным, и знанием научным, теоретическим. В каждом языке мы можем выделять и определять наслоения и пережитки различных мировоззрений..., отражающих собою различные стороны явлений природы и общественной жизни»

[Куртенэ 1963 – II: 79].

Изучению национально-специфических особенностей языковой картины мира посвящены работы Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1999], С.Г. Воркачёва [Воркачёв 2001], В.И. Карасика [Карасик 2002], А.В. Румянцева [Румянцев 2002] и др. В публикациях этих авторов внимание акцентируется на способах и свойствах концептуализации объектов, на многообразии картин мира даже в пределах одного языкового континуума, описываются языковые картины как отдельного человека, так и коллективной языковой личности.

Исследования последнего десятилетия констатируют различия в языковой картине мира не только на уровне общеупотребительного языка, но и на уровне языка для специальных целей [Лемов 2000; Голованова 2005: 150 – 158; Новодранова 2006: 82 – 84].

Анализ литературы показал, что работы, посвящённые изучению профессиональной языковой картины мира, исчисляются единично. Среди них выделяются работы В.Ф. Новодрановой, в которых изучается языковая картина медицины [Новодранова 2009]. В нашем понимании, профессиональная картина мира – это содержательный инвариант научного знания в определённой области профессиональной деятельности человека. Если, рассуждает О.А. Корнилов, научная картина мира представляет собой всю совокупность научных знаний о мире, выработанную частными науками, то профессиональная картина мира – это фрагмент научной картины мира [Корнилов 2003: 47 – 67]. Значит, понятия конкретной отрасли знания, эксплицированные средствами национального языка, формируют профессиональную языковую картину мира. Следовательно, профессиональная языковая картина мира представляет собой одновременно и продукт научного осмысления понятий определённой отрасли знания, и продукт обыденного мышления как результат профессионального осмысления научных понятий языковой личностью [Холодная 2004].

Понятие «языковая личность», обоснованно разработанное в отечественном языкознании Ю.Н. Карауловым, имеет несомненное значение для исследования отраслевой терминологии с позиции антрополингвистики, поскольку «языковая личность присутствует в двух картинах»: обыденной (литературной) языковой картине мира и профессиональной языковой картине мира [Караулов 1987]. Актуальным представляется рассуждение О.А. Корнилова, согласно которому научной картиной мира именуется вся совокупность научных знаний о мире, добытых частными науками на конкретном этапе существования общества. Информативный вариант всегда «одет» в национальную языковую оболочку конкретного времени, которая, как и языковая картина мира, но в меньшей степени, является информантом о национальном образе мышления, отражает менталитет нации [Корнилов 2003: 11 – 14].

В связи с вышеизложенным, плодотворной является мысль Л.М. Алексеевой, предложившей в недавнем прошлом динамическую интерпретацию понятия термина, обусловленную развитием самого языка. Новизна трактовки термина основывается на двух положениях: 1) характеристики категории термина в концептуальном аспекте и 2) определении функциональной сущности термина как конструируемой языковой единицы в трехаспектной динамической интерпретации: а) семиотической (перекодирование слова естественного языка); б) семантической; в) коммуникативной (процесс создания новых текстов) [Алексеева 1998: 34]. Концептуальный аспект изучения термина, по мнению И.Б. Штерна, позволяет, вопервых, определить его как многослойную, противоречивую и производную категорию [Штерн 1990: 161]. Во-вторых, концептуальное определение понятия способно отражать общенаучную тенденцию к интегрированности знания, выражающуюся в межнаучном контексте изучения термина. В-третьих, термин в этом случае отражает не только фиксацию ранее созданных концепций, но и содержит потенцию для «формулировки каких-то суждений в будущем». В.В. Налимов считает, что «каждому понятию термина в языке науки соответствует поле значений и любая попытка определения понятия термина связана с семантическими ограничениями, накладываемыми на это поле» [Налимов 1979: 36].

В связи с существованием в лингвистике разных определений термина, вслед за другими исследователями, в качестве рабочего определения, под термином понимаем слово или словосочетание специальной сферы употребления, являющееся наименованием специального понятия и требующее дефиниции; термин обозначает какое-либо понятие в системе понятий соответствующей науки и характеризуется в большинстве случаев однозначностью, нейтральностью; термин рассматривается как исторически сложившаяся единица, обладающая в различные периоды развития определённой спецификой.

Поскольку основной вектор исследования направлен в глубь истории, считаем необходимым дать определение термина в историческом плане. В современных исследованиях по проблемам исторического терминоведения активно обсуждается проблема функционирования прототермина, предтермина и термина [Гринёв 1993:

48 – 52; Фельде-Борхвальд 2001: 29 – 40], однако это членение, как и различение понятий «историческое терминоведение», «диахроническое терминоведение», закономерно с синхронных позиций. Объясняется этот факт тем, что вопрос о различении термина, предтермина, прототермина не является актуальным для начального периода формирования научных подъязыков, когда наименование объекта напрямую связывалось с сущностью последнего и обладало коннотатом «истинное» или «ложное» знание, а среди обозначающих преобладали признаки языкового субстрата [Лейчик 1989: 27; Рупосова 2002: 99]. В отличие от современного состояния, термин в его истории обладает рядом особенностей: связью с иноязычным термином и опорой на него; стремлением к моносемичности в каждой из подсистем; зависимостью семантической экстенции от обозначаемого по сравнению с обозначающим при наличии в общем языке обратной зависимости; преобладанием, в большинстве случаев, видовых наименований при отсутствии или неопределённости родовых [Мечковская 1984: 351].

§ 2. О содержании терминов «терминология» и «терминосистема»

Наименование «терминология» в работе понимается двояко. Принимая точку зрения В.М. Лейчика о различении терминосистем и терминологий [Лейчик 2001:

53 – 56], относим совокупность анализируемых в работе терминов к терминологии как одной из функциональных разновидностей национального языка, обслуживающей сферу лингвистики. В пользу отнесения рассматриваемого корпуса терминов к виду «терминология» свидетельствует история их образования. Во-первых, в отличие от терминосистемы, которая сознательно конструируется после того, как сформировалась теория, описывающая и объясняющая закономерности, предметы и объекты, признаки объектов и процессы гипотетической терминологической системы, рассматриваемая совокупность терминов складывалась стихийно, по мере накопления знаний и формирования представлений и понятий. Во-вторых, процесс накопления научного знания совершался обычно в виде перехода от разрозненных сведений к системному, от отдельных понятий к системе понятий и цельной теории, а далее от одной теории к другой. При этом важно подчеркнуть, что термины, отражая элементы знания, зачастую оказывались неустойчивыми в употреблении, а сами понятия и элементы знаний назывались исследователями поразному, вследствие чего возникали параллельные обозначения, иногда даже целые «лексиконы» с разной степенью научности. В.М. Лейчик справедливо отмечает, что «не следует пренебрежительно относиться к терминологиям; они в меру своих возможностей отражают и формируют знание, а подготовительный этап в процессах познания неизбежен в любой области» [Там же: 56]. Это замечание известного учёного в полной мере относится и к анализируемой терминологии, переживающей на современном этапе процесс преобразования в терминосистему.

На некорректность противопоставления терминологических подсистем микросистемам литературного языка указывают многие исследователи. В.Н. Прохорова приводит ряд доказательств этого утверждения. По её наблюдениям, «убедительным доказательством близости, единства терминологии и общелитературной лексики является образование и функционирование во всех терминосистемах терминов лексико-семантического образования» [Прохорова 1996: 6]. Вынесение терминологии за пределы литературного языка равнозначно на социальном уровне вынесению всей человеческой культуры за пределы человеческого общества. Тогда естественным для человека остается только его «первобытный быт» с соответствующим количеством языковых знаков. С лингвистической точки зрения, подчёркивает В.П. Даниленко, анализ терминологии вне определенной языковой системы является необъективным и, зачастую, приводит «к искажению действительных процессов, специфических и общих, распространяющихся на терминологию»

[Даниленко 1971: 11]. При отнесении терминологии к особому автономному слою общелитературного языка не всегда возможно объяснение специфики протекания некоторых процессов в терминологии (в частности, семантических), исходя из семантических процессов развития общелитературной лексики. И особенно тех из них, которые характерны только для терминологии в силу особой связи с наукой, а не обусловлены языковыми причинами. В этом случае в значительной мере теряется функциональная и собственно языковая специфика терминологической лексики. В.П. Даниленко считает, что выявление собственно лингвистических особенностей терминологической лексики возможно при анализе её в «естественных условиях, то есть в языковой среде, где она применяется в своем прямом назначении, в своей номинативно-дефинитивной функции, то есть в функции наименования и выражения специального понятия, регламентированного в своих границах дефиницией. Такой естественной средой для терминологии является … функциональная разновидность общелитературного языка, традиционно именуемая языком науки» [Даниленко 1977: 14]. Изучение терминологии в составе лексической подсистемы языка науки, таким образом, дает возможность понять природу термина как особого типа языкового знака с его взаимооднозначным соотношением означаемого и означающего; позволяет объяснить особенности протекания в терминологии общеязыковых лексико-семантических процессов: «Только при изучении терминологии как части лексики языка науки возможно говорить о влиянии терминологической лексики на общелитературную, о воздействии терминологического словообразования на общелитературное» [Там же].

Принимая эту точку зрения, мы анализируем термины, созданные представителями КЛШ, в пределах языка науки – той системы, в которую она «естественным образом входит». Язык науки при этом рассматривается как самостоятельная функциональная разновидность общелитературного языка, а термин – как основная и наиболее значимая часть лексической системы языка науки [Даниленко 1977: 14 – 15]. Вместе с тем мы осознаём, что «изолированное рассмотрение тенденций развития терминологии вне связи с языками» отдельных наук малопродуктивно. Большую ценность представляет исследование терминологии в специальных областях, так как наряду с общими тенденциями в развитии всей терминологии заметно выступает специфика терминологии отдельных наук. Признавая несомненную связь и взаимодействие общелитературной и терминологической лексики, мы, по мере возможности, постараемся показать качественные отличия последней на примере терминов КЛШ, которые, с одной стороны, входят в систему понятий определённой научной отрасли, а с другой стороны, образуют относительно самостоятельную подсистему лексической системы языка науки.

Таким образом, терминологии являются источниками терминосистем. Их изучение необходимо для того, чтобы определить конкретную роль языкового субстрата в термине, осмыслить процесс формирования терминологической лексики, закономерности и тенденции её развития, пути её обогащения, относящиеся к сфере общетеоретических проблем: принципы и свойства, источники, способы и средства терминообразования.

Если в семидесятых гг. ХХ века кодификация терминологии связывалась с процессами унификации и стандартизации, то в конце ХХ – начале ХХI вв. лингвоцентрический подход уступает место антропоцентрическому, принцип исследования которого заключается в том, что «научные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для развития человеческой личности и её усовершенствования» [Кубрякова 1995: 212].

В настоящее время специальная лексика русского языка в большинстве областей знания не представляет собой полностью упорядоченной системы. Это касается и грамматической терминологии [Жеребило 2001; Кобозева 2004; Попова 2011]. «Упорядочению подъязыков науки», по мнению современных исследователей, «призван содействовать» антропоцентрический подход в изучении специальной лексики [Харченко 2003].

Антропоцентризм как направление современной лингвистики ярко проявился в области прикладного языкознания. Несомненный интерес с позиций антрополингвистики, ставящей своей целью изучение эволюции мышления человека, представляют те области исследования, в которых анализируются процессы познавательной и творческой деятельности человека, их отражение в языке, изучаются вопросы, связанные с ощущениями человека, живущего в условиях конкретного языка, в определённый исторический период, в определённой профессиональной и культурной среде [Голованова 2006: 38 – 49; Карасик 2002: 147 – 159].

Антропоцентрическая парадигма, утвердившись в языкознании, оказала влияние на становление и развитие когнитивного терминоведения, которое, согласно мнению В.М. Лейчика, является не одним из разделов терминоведения, а представляет собой закономерный этап развития терминоведения как нового направления в его истории [Лейчик 2007]. Необходимо отметить, что когнитивный подход изменил отношение к одному из важнейших понятий – к понятию «терминология», которая рассматривается как результат когнитивной деятельности человека, как концептуальная информация, которая уже стала продуктом человеческой обработки и структуризации знаний [Татаринов 2006].

С этой установкой В.А. Татаринова согласуется ряд исследований, выполненных в середине XX – начале XXI вв.

Значительное место в изучении истории русской лингвистической терминологии занимают диссертационные исследования М.А. Ивановой «Грамматическая терминология М.В.Ломоносова» (1955), Р.М.Трифоновой «Истоки русской грамматической терминологии» (1967), работа А.И.Моисеева «Русская лингвистическая терминология первой половины XIX века» (1988). Успешный опыт исследования отдельных терминологических подсистем представлен в исследованиях Г.А.

Ганиевой «О системе фонетической терминологии» (1966), Н.А. Шурыгина «Лексикологическая терминология современного русского языка» (1987) и А.В. Иванова «Метаязык фонетики и метрики» (2005). Среди подсистем лингвистической терминологии достаточно изученной является терминология сравнительноисторического языкознания как составной части лингвистики. Вопрос о её формировании и функционировании нашёл освещение в работах В.В. Виноградова [Виноградов 1978], П.С. Кузнецова [Кузнецов 1958], В.Н. Макеевой [Макеева 1961] и С.И. Щербины [Щербина 2003].

Разнообразные сведения о русской языковедческой терминологии содержатся в работах по истории языкознания и в специальных исследованиях Т.В. Баймут [Баймут 1958], Н.Б. Мечковской [Мечковская 1986], Л.П. Рупосовой [Рупосова 1987], М.В. Косовой [Косова 2003], И.А. Ребрушкиной [Ребрушкина 2005].

Проблемы структуры и классификации лингвистических терминов, способы их выделения в специальных текстах решались в работах Р.Ю. Кобрина «Опыт лингвистического анализа терминологии» (1969), Н.А. Слюсаревой «Терминология лингвистики и метаязыковая функция языка» (1979) и А.В. Лемова «Система, структура и функционирование научного термина (на материале русской лингвистической терминологии)» (2000).

Важное место в исследованиях по терминологии лингвистики занимают лексикографические работы, что объясняется необходимостью нормализации и систематизации языковедческих терминов. Среди работ данного направления основными являются «Словарь лингвистических терминов» О.С.Ахмановой (1966), «Словарь-справочник лингвистических терминов» Д.Э.Розенталя и М.А.Теленковой (1972), «Русский язык: Энциклопедия» под редакцией Ф.П. Филина (1979), «Основные понятия морфемики в терминах» В.Н. Немченко (1985), «Лингвистический энциклопедический словарь» под редакцией В.Н.Ярцевой (1990), «Русский язык.

Энциклопедия» под редакцией Ю.Н. Караулова (1997). Интересный опыт лексикографирования лингвистических терминов и понятий представлен в «Учебном словаре лингвистических терминов и понятий» под редакцией Н.К. Фролова, А.К.

Карпова и Н.А. Шурыгина (2002). Выход этого тезауруса продиктован как «просвещенческими соображениями», так и «отсутствием упорядоченных справочных изданий учебного жанра для преподавателей и студентов-филологов». Потребность в подобных изданиях определяется не только «расширением терминологического поля» в связи с появлением новых направлений в лингвистике, но и устареванием лексикографических работ, обусловленной их «субъективистской, консервативной или сугубо академической» направленностью [УСЛТиП 2002: 3 – 6].

Очевидно также, что вопрос о систематизации метаязыка лингвистики не может быть успешно решён без учёта истории её развития и анализа понятийного аппарата, так как «эволюция науки и её терминологического оснащения – явления взаимообусловленные: первое невозможно без второго, как и второе – без первого» [Арискина 2004: 8].

В названных работах решаются вопросы не только национально-культурной специфики языков, но и отдельной личности, включая познавательный и поведенческий дискурс. В терминологической лексике справедливо видят наиболее яркого «языкового представителя» той или иной области знания, который демонстрирует уровень её компетенции, способность к освоению нового знания и эвристической деятельности [Шелов 2003: 4]. Такими «представителями» были М.В. Ломоносов и А.Х. Востоков, заложившие основы научного изучения специальной лексики. Во второй половине XIX в. носителями терминологической компетенции являются учёные разных школ и направлений, среди которых Казанская, Московская и Санкт-Петербургская лингвистические школы.

Роль Московской лингвистической школы (Ф.Ф.Фортунатов, В.К. Поржезинский, Д.Н.Ушаков, М.М. Покровский, А.М.Пешковский, А.А.Шахматов и др.) в основном сводилась к изучению языка «как социального феномена» [Амирова 2006: 405]. В своих изысканиях представители МЛШ принимали основные положения индивидуального психологизма в качестве ведущего методологического кредо. Они разграничивали буквы и звуки, графику, орфографию и орфоэпию, понятия языковых семей и языковых союзов, формы словоизменения и словообразования. Эта школа внесла большой вклад в области реконструкции праславянского языка.

Представители Петербургской лингвистической школы видели свою роль в развитии целевого подхода к языку. Им было присуще понимание языка как процесса коллективного мышления, как языковой деятельности, непрерывного процесса. Фонетико-фонологические исследования петербургских учёных (Л.В.Щерба, Е.Д.Поливанов, Л.П. Якубинский и др.) постоянно были связаны с исследованиями в области теории письма и с работой по созданию новых алфавитов [ЛЭС 1990: 425 – 427].

На становление этих школ и в целом развитие отечественного языкознания рубежа XIX–XX веков значительное влияние оказали теоретические и методологические положения Казанской лингвистической школы [РЯ Энциклопедия 1997:

174].

§ 3. К вопросу о термине-понятии «Казанская лингвистическая школа»

Формирование Казанской лингвистической школы как самостоятельного и оригинального направления русской языковедческой мысли совпало с периодом распространения лингвистического направления, которое противопоставляло биологическую концепцию языка психофизиологическому пониманию природы языковых процессов, породившему повышенный интерес к живой речи, к чёткому учёту процессов звуковой стороны языка и явлений лингвистической аналогии.

Специальное понятие «Казанская лингвистическая школа», вошедшее в учебники по истории лингвистических учений и общего языкознания, не является общепринятым [Кондрашов 1979: 96; Березин 1969; 1973; Виноградов 1978]. Параллельно этому понятию в ряде публикаций фиксируется специальное наименование «Казанский лингвистический кружок» [Чемоданов 1956: 37]. Г.А. Николаев считает, что первоначально существовал кружок ближайших учеников И.А. Бодуэна де Куртенэ, который впоследствии расширился за счёт действующих преподавателей и студентов университета, а также работников просвещения Казанского округа и местной интеллигенции, что способствовало углублению обсуждаемых гуманитарных и просвещенческих проблем. Широта и актуальность обсуждаемых вопросов позволила историкам науки говорить о сложении Казанской лингвистической школы [Николаев 2002: 4 – 13].

Содержательный анализ понятия, проведённый А.А. Леонтьевым, свидетельствует, что Н.В. Крушевский до встречи с И.А. Бодуэн де Куртенэ разработал целостную концепцию языкового знака, но в то же время ряд научных положений заимствовал у своего научного руководителя. Самостоятельным путём пошли после отъезда И.А. Бодуэна де Куртенэ из Казани В.А. Богородицкий и С.К. Булич.

Пересказ и разработка идей И.А. Бодуэна де Куртенэ связано с именами А.И.

Александрова, А.Н. Анастасиева, Н.С. Кукуранова [Леонтьев 1960: 12 – 13]. Известные историки науки считают, что идеи И.А. Куртенэ в известной степени разделяли Л.В. Щерба, Е.Д. Поливанов, Л.П. Якубинский, С.И. Бернштейн, Б.А. Ларин, Б.В. Томашевский, Б.Я. Владимирцов, А.П. Баранников, В.В. Виноградов [Кондрашов 1979: 97]. Это даёт нам основание опираться на общепринятый в русистике термин Казанская лингвистическая школа в качестве рабочего.

И.А.Бодуэнде Куртенэ приехал в Казань 12 октября 1875 года и сразу же включился в учебную, научную и общественную работу. Начиная с 1876 г. для желающих расширить «познания по сравнительной грамматике» индоевропейских языков, он три раза в неделю у себя дома устраивал дополнительные занятия.

«Возникновению... непритворного интереса к лингвистическим вопросам, – позднее писал И.А. Бодуэн де Куртенэ, – способствовало … личное отношение к этой молодежи со стороны … представителя сравнительной грамматики индоевропейских языков … Это так называемый «основатель Казанской лингвистической школы» относился к студентам не как генерал или, по крайней мере, штаб-офицер к нижним чинам, но как старший товарищ и научный руководитель к начинающим заниматься … выкладывая перед слушателями и участниками практических занятий все знания... К некоторым выводам и «руководитель», и «руководимые» доходили общими силами, общим трудом»

[Куртенэ 1963– II: 49 – 50].

Высокая научность И.А. Бодуэна де Куртенэ, его личностный потенциал способствовали формированию лингвистического мировоззрения его учеников, развивали в них потребность к самостоятельным исследованиям и научному поиску.

Не слепое подчинение высказанным учителем положений, а их самостоятельное осмысление – вот что было главным. Совершенно очевидно: именно домашние семинары известного учёного способствовали тому, что в столь короткий срок Kазанская лингвистическая школа достигла широты взглядов. Нельзя не отметить также влияния на учеников И.А. Бодуэна де Куртенэ и тех традиций, которые сложились на кафедре восточных языков в Казанском университете. Тюркологи Ибрагим Хальфин, Мухаммедгалей Махмудов, Каюм Насыри, Х.М. Френ, А. К.

Казем-Бек, И. Н. Березин провозлашали идеи, которые были поддержаны и развиты И.А.Бодуэном де Куртенэ: равноправное отношение к исследуемым языкам, разграничение синхронного и диахронного изучения языков [Закиев 2008: 5].

Разумеется, не все ученики И.А. Бодуэна де Куртенэ одинаково разделяли его идеи. Не все они были равны и по силе научного таланта, однако все исследователи, объединившиеся вокруг него, были едины в своих воззрениях на язык как предмет науки и методику его изучения.

О принципах КЛШ точнее всех сказал её основатель и идейный руководитель.

В статье «Лингвистические заметки и афоризмы» И.А.Бодуэн де Куртенэ пишет, что существенным признаком «Казанской лингвистической школы» является морфологических частей слов … фонетической и морфологической делимости слов … фонетического (физиологического) и психического элемента в языке … важность различения изменений, совершающихся каждовременно в данном состоянии языка и изменений, совершившихся в истории»; «преимущество наблюдений над живым языком перед догадками, извлеченными из рассмотрения памятников», «великая важность анализа и разложения сложных единиц на их отличительные признаки». «При этом проповедовалась полная равноправность всех языков, полная демократизация объекта исследования... признание важности диалектологии, признание важности изучения новых языков... требование стоять на точке зрения объективно-психологической... не навязывать языку чуждых ему категорий, а доискиваться того, что в нем действительно существует …»[Куртенэ 1963 – I: 52].

И.А. Бодуэн де Куртенэ отмечал новизну и самостоятельность воззрений созданной им школы: «КЛШ вносила нечто новое в науку... мы сохраняли свою самостоятельность и к чужим, заимствованным нами взглядам относились всегда критически» [Куртенэ 1963 – I: 54].

И.А. Бодуэном де Куртенэ были сформулированы не только теоретические принципы и научная проблематика школы, но и определены научные основы преподавания русского языка: в изучении грамматики и самонаблюдениях учащихся над живой речью учёный видел путь не только к усвоению изучаемого языка, но и к развитию умственных способностей детей. Он высказал очень важные мысли о необходимости учёта особенностей родного языка обучающихся, которые получили воплощение в методической системе В.В.Радлова, А.И. Александрова, А.И.Анастасиева, а затем В.А.Богородицкого.

Учениками И.А. Бодуэна де Куртенэ были не только лингвисты, но и литературоведы. Среди них – А.С. Архангельский, историк литературы, представитель культурно-исторической школы, и В.П. Владимиров, научная жизнь которого была связана с Киевским университетом.

Авторитет и заслуги И.А. Бодуэна де Куртенэ перед русской филологией бесспорны. Основной чертой личного и научного характера Бодуэна де Куртенэ является стремление к духовной самостоятельности и независимости, отвращение к рутине и шаблону. Это позволило ему дать ряд оригинальных и метких наблюдений, высказать немало блестящих научных идей и обобщений. Из них особую ценность имеют его наблюдение об «изменении основ в пользу окончаний» и учение о двух типах фонетических чередований. Первое учение превратилось у учеников и последователей И.А. Бодуэна де Куртенэ в теорию так называемой морфологической абсорбции, второе – в стройное учение о фонеме. Взгляды И.А. Бодуэна де Куртенэ остаются неисчерпаемым источником развития для современных лингвистов. Он стоял на перекрестке множества дорог, указывая будущим поколениям учёных правильный путь.

«Каждое … поколение языковедов открывает в нём что-то новое, существенное именно для данного этапа развития лингвистической науки. И кто знает, какие замечательные идеи, еще не понятые нами, сохраняет гений Бодуэна для будущих поколений» [Леонтьев 1960: 5 – 27].

В качестве теоретических предпосылок настоящего исследования нами были рассмотрены основные взгляды отечественных лингвистов на природу термина и принципы формирования терминологий и терминосистем. На основании различных точек зрения установлено то общее, что включается в определение термина.

Наблюдаемые разногласия относятся к проблеме выделения тех или иных признаков в содержании терминов (наличие коннотации, синонимичности и др.), а также к сопоставлению требований, предъявляемых к структуре термина. Признавая термин словом в особой (дефинитивной) функции, мы принимаем за основу исследования теорию В.М. Лейчика о многофункциональности специальных лексем.

Системность термина как средства выражения систематизированных понятий проявляет себя в его парадигматических связях: гиперо-гипонимических, антонимических, синонимических. Значение термина определяется его местом в соответствующем специальном подъязыке.

В целях обнаружения тенденций в образовании и развитии терминологии Казанской лингвистической школы и установления её взаимозависимости и взаимосвязи с терминологической лексикой предшественников и современников, показа вклада представителей КЛШ в современный метаязык отечественного языковедения, мы приняли за основу методики исторического, функционального, общего и когнитивного терминоведения.

Элементы антропоцентрического подхода, использованные при изучении терминологической лексики Казанской лингвистической школы, позволяют поставить вопрос о роли языковой личности в формировании новых языковых представлений, понятий и даже новых направлений или школ.

И.А. Бодуэн де Куртенэ проявил себя, как и его ученики, не только как выдающийся учёный, труды которых опубликованы более чем на десяти языках, но и как организатор науки. Ему принадлежит идея объединения исследователейединомышленников в рамках научной школы, которая последовательно отстаивала тезис о системности языка и функциональности его единиц. Казанская лингвистическая школа определила развитие современной лингвистической науки и предопределила появление аналогичных лингвистических сообществ, которые известны как «Пражский лингвистический кружок» (1926), «Копенгагенский лингвистический кружок» (1936). Казанскую лингвистическую школу можно назвать филологической в связи с широтой интересов исследований её представителей не только в области лингвистики, но и литературоведения, этнографии, этнологии и культурологии

ГЛАВА II. ПРЕЗЕНТАЦИЯ ТЕРМИНОВ РУССКОГО

ЯЗЫКОЗНАНИЯ В ИССЛЕДОВАНИЯХ КАЗАНСКОЙ

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ

§ 1. Терминологическая экспликация теоретических положений КЛШ Одной из отличительных черт КЛШ является стремление к философскому обобщению конкретного фактического материала посредством выявления причинно-следственных отношений между единицами языка как в их исторической перспективе, так и синхронном состоянии. Казанские учёные впервые в языковедении поставили вопрос о «законах, которые действуют для всех языков». Собственно, с этого вопроса начинается научное общение Н.В. Крушевского, отправившего письмо к И.А. Бодуэну де Куртенэ во время работы над кандидатским исследованием о заговорах в русской народной поэзии: «Имеется ли в лингвистике какой-либо один закон, и если да, то какой именно общий закон, который был бы одинаково применим ко всем лингвистическим явлениям? Такой, например, общий закон, каким в психологии является закон ассоциации и без которого, как правильно судит логика, наука перестаёт быть наукой» [Куртенэ 1963 – I: 173].

Этот вопрос, безусловно, заинтересовал И.А. Куртенэ, который неоднократно замечал, что «языковые явления … кажутся на первый взгляд хаосом, беспорядком, путаницей». Для того, чтобы в языке как в «целом кристалле … идеальной математической формы» находить «благоустройство, порядок, систематичность, причинные связи», необходима «цепь сознательных, точно определённых понятий», которые будут выполнять роль путеводных идей [Куртенэ 1963 – I: 206]. Полагая, что главным условием существования любой науки является «достаточное количество материала и надёжный научный метод», Куртенэ основную задачу языкознания видел, как и начинающий лингвист Н.В. Крушевский, в «отыскании сил и законов, то есть тех основных категорий или понятий, которые связывают явления и представляют их как непрерывную цепь причин и событий» [Куртенэ 1963 – I: 57]. Отметим, что казанские исследователи актуализировали в русском языкознании сам термин метод («Метод (гр. methodos) – способ исследования явлений природы, подход к изучаемым явлениям, планомерный путь научного познания и установления истины; вообще – приём, способ или образ действия» - БСИС, 407), который на протяжении первой половины XIX в. применительно «к нуждам языковедения» использовался в значении «приём анализа языкового материала» [Павский 1842: 2 – 3].

До исследований казанских лингвистов в отечественном языкознании методические подступы к разграничению языка и речи были намечены Ф.И.

Буслаевым и А.А. Потебнёй Кондрашов 1979: 85 – 90. У А.А. Потебни разграничение языка и речи впервые было представлено без квалифицирующего определения в терминологической дихотомии: «Если не захотим придать слову р е ч ь слишком широкого значения я з ы к а, то должны будем сказать, что и речи, в значении известной совокупности предложений, недостаточно для понимания входящего в неё слова. Речь, в свою очередь, существует лишь как часть большего целого, именно языка» Потебня 1958: 87. Терминологическая номинация харьковского профессора не нашла последовательного отражения в трудах русских исследователей, в том числе и казанских.

И.А. Бодуэн де Куртене, развивая антиномию В. Гумбольдта «эргон - энергия», постулирует разграничение языка как потенциальной системы упорядоченных структурных элементов и категорий (язык in potentia) и языка-деятельности, реализующей эту систему (язык in ргаеsеntiа). При этом он не употребляет термина «речь» – в его значении выступает словосочетание атрибутивного типа индивидуальный язык, заключающее в себе психологическую коннотацию:

«Индивидуальный язык отдельного человека можно рассматривать по отношению к качеству (способ произношения, известные слова, формы и обороты, свойственные данному индивидууму…) и по отношению к количеству» (запас выражений и слов, употребляемых этим данным индивидуумом)» Куртенэ 1963 – I: 77; «И именно на индивидах мы можем исследовать некоторые явления в увеличенном виде или гораздо более непосредственно, чем это имеет место при исследовании такой абстракции, как язык племенной или народный» Куртенэ 1963 – I: 238.

В «Предисловии к новому, исправленному и дополненному изданию словаря Даля» семантический объём термина речь демонстрирует терминосочетание живой язык: «Лексикограф не имеет права урезывать … живой язык. Раз известные слова существуют в умах громадного большинства народа и беспрестанно выливаются наружу, лексикограф обязан занести их в словарь Редакция нового издания, имея в виду и здесь прежде всего научные соображения и полноту словаря живой русской речи, нашли необходимым дополнить и эту часть словаря …»

[Куртенэ 1963 – II: 236]. Содержательная сторона терминосочетания показывает, что в речи исследователь склонен видеть язык плюс некий «сверхъязыковой остаток», который не представляет собой чего-либо однородного. При этом связь его с языком, хотя она всегда и существует, оказывается в различных направлениях, областях и отдельных случаях неодинаковой.

Только в одной работе И.А. Бодуэн де Куртенэ употребляет терминологическую дихотомию язык – речь для обозначения результата процесса говорения и языка как системы, вскрывая реальную двойственность языка: « … обращу …внимание … на различие языка как определённого комплекса известных составных частей и категорий … от языка как беспрерывно повторяющегося процесса, основывающегося на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли … и сообщать их … другим людям (язык – речь – слово человеческое)» [Куртенэ 1963 – I: 77].

У Н.В. Крушевского не регистрируется терминологическая дихотомия язык – речь. Соответствующие понятия в его главном труде представлены и как различные, и как взаимосвязанные явления. Занимаясь под руководством И.А.

Бодуэна де Куртенэ, сообщает учёный, он пришёл к твёрдому убеждению, что «цельное воззрение на язык», «уяснение законов» языка «в общенаучном смысле этого слова» основывается на изучении «живой речи» [Крушевский 1998: 101].

Апеллируя к коммуникативному опыту читателя, автор дефиницию термина речь определяет «как разные элементы языка», главным из которых является предложение: « … из простейшего анализа речи видно, что она … состоит из предложений, предложения – из слов, слова – из морфологических единиц, морфологические единицы – из звуков, а эти последние – из разнообразных физиологических работ» [Там же: 104]. При этом Н.В. Крушевский настойчиво подчёркивает мысль о том, что предожение как единица речи «выражает не одну, а целую группу мыслей». Эта группа, заключает исследователь, «не будет одна и та же в моём уме, уме читателя … как не будет одна и та же … в разное время»

[Крушевский 1998: 102]. Иными словами, взаимоотношения языка и речи последовательно представлены здесь как отношения системы (инвентарь единиц и правил их функционирования) и его предметной реализации.

Анализ терминов язык и речь в работах В.А. Богородицкого показывает, что они номинируют единство «языкового процесса» между «говорящим и слушающим», которые участвуют в акте коммуникации: « … у говорящего речь есть функция мысли … у слушающего же наоборот – мысль есть функция речи … разговор представляет собой творчество: говорящий выбирает наиболее соответствующие выражения, а слушающий старается … уловить вернее смысл воспринимаемой речи» [Богородицкий 1911: 5 – 6]. Речевой опыт каждого индивидуума, отмечает В.А. Богородицкий, имеет, развиваясь и видоизменяясь, свою историю, и «чем более сходны условия духовной жизни индивидуумов, тем и понятия у них являются более сходными» » [Богородицкий 1911: 127].

Несмотря на то, что термин речь в работах казанских учёных имеет разную предметную отнесенность (им обозначается процесс говорения, процесс понимания и говорения, а также результат этого процесса), он вскрывает реальную двойственность языка. Для терминологического закрепления объективно существующей дихотомии казанским учёным, по образному выражению Е.В. Рахилиной, недоставало «простого проведения границ … это язык, а это речь» [Цит. по: Алпатов 2002:

19 – 27].

Таким образом, терминологическое различение языка и речи, намеченное А.А.

Потебнёй на формальном уровне и содержательно развитое казанскими исследователями, перерастёт в теоретическую проблему разграничения языка и речи, а в получившей широкое распространение концепции Фердинанда де Соссюра станет одним из принципов лингвистического исследования. Швейцарский лингвист термином langage (Rede, speech) называет «процесс говорения и всё то … что непосредственно дано языковеду как материал исследования, языком он именует «один из ингредиентов речи, притом важнейший … И будучи особым ингредиентом речи, средством, применяемым в ней, он может быть выделен из неё, обособлен как предмет специального исследования» Смирницкий 1954: 13.

1. 2. Термины, тносящиеся к понятию «системность языка»

В лингвистической концепции казанских учёных, отмечают исследователи, одно из ключевых положений занимала трактовка языка как системы, предвосхитившая современное понимание системы языка [Березин 1973: 286].

И.А. Бодуэн де Куртенэ неоднократно подчёркивал, что языковые представления членов коммуникации, отличаясь «шаткостью … подвижностью …неопределённостью … качественной вариативностью и количественной растяжимостью», образуют вместе с тем «внутри» индивида беспрерывно существующее целое» [Куртенэ 1963 – I: 179; II – 130, 200, 232, 300]. Свои взгляды по вопросу системы языка учёный первоначально сформулировал в программе лекций, читанных в Казанском университете в 1876/77 учебном году. В этой программе отмечается общенаучный термин система, который в употреблении И.А. Бодуэна де Куртенэ приобретает лингвистическую спецификацию («Система (гр. systma – букв. целое, составленное из частей) – множество элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, образующих определённую целостность, единство» – БЭС 1998: 1102). В частности, он указывает, что «физиологически тождественные звуки разных языков имеют различное значение, сообразно со всей звуковой системой, сообразно с отношениями к другим звукам» [Куртенэ 1963 – I:

90]. Термин система в данном контексте употреблён в частном значении, т.е. для обозначения совокупности однородных языковых элементов одного уровня. Узкое употребление термин обнаруживает и в более поздних работах исследователя.

Например, указывая на «зависимость фонетического развития от фонологических факторов, обусловленных языковой системой», он пишет: «Немецкое S потому могло развиваться в R, что вся немецкая звуковая система была тогда совершенно отличной от славянской системы, в которой S такому изменению не подвергалось»

[Куртенэ 1963 – I: 195].

В качестве синонима к термину система И.А. Бодуэн де Куртенэ использует слово группа («Группа - заимств. в XVIII в. из нем. яз., где Gruppe < франц. groupe, восходящего к итал. gruppo (с первоначальным значением Шанский 1994: 64). В европейской научной традиции эта лексема вначале употреблялось в физико-математических исследованиях, в которых обозначала «совокупность операций, производимых над какими-либо объектами, обладающих тем свойством, что результат последовательного применения двух или большего числа операций из этой совокупности равносилен какой-то одной операции из этой совокупности» [БЭС 1998: 316]. Русскому общелитературному языку специализированная лексема в значении «совокупность нескольких одушевлённых или неодушевлённых предметов, находящихся вместе» известна, согласно «Новому словотолкователю, расположенному по алфавиту …» Н.М. Яновского, с 1803 года [Черных 1993 – I: 223]. У И.А. Бодуэна де Куртенэ данная лексема реализует значение «объединение по общности признаков», что даёт основание предположить, что этим специализированным выражением учёный называл подсистемы языковой системы: «Все элементы языкового мышления, как фонетические, так и морфологические и семасиологические, укладываются сами собою в группы и разряды»

[Куртенэ 1963 – II: 260]. Исконно русское слово разряды («Разряд – призводное от разрядить «определить» – Шанский 1994: 266), по всей вероятности, служит для обозначения микросистем, которые выделяются им в границах конкретной подсистемы. Подтверждением этому может служить замечание исследователя о соотношении элементов языковой системы в разных подсистемах: «Фонемы … становятся языковыми ценностями и могут быть рассматриваемы лингвистически только тогда, когда входят в состав … языковых элементов, каковыми являются морфемы, ассоциируемые как с семасиологическими, так и с морфологическими представлениями» [Куртенэ 1963 – II: 263]. В одной из работ 1909 г., написанной на польском языке, для обозначения уровней языковой системы регистрируются развёрнутые объектно-определительные словосочетания без пояснительных определений с опорным компонентом структура («Структура (лат. structura) – строение, устройство» БСИС 2001: 614): фонетическая структура слов и предложений, морфологическая структура слов, морфологическая структура предложений [Куртенэ 1963- II: 163 – 174]. К. Кёрнер, профессор кафедры общего языкознания университета Оттавы, сообщает, что этот термин широко употреблялся в работах Ф. Шлегеля, Фр. Боппа применительно к устойчивой совокупности отношений языковых единиц, которая особенно проявляется в морфологии [Кёрнер 1998: 270]. И.А. Бодуэн де Куртенэ в данном случае не нарушает традиции употребления термина структура: этот термин им используется прежде всего для указания на формальную организацию однородных единиц в жёстко структурированных подсистемах, в которых изменение одного элемента может привести к изменению в других точках подсистемы или даже к нарушению её равновесия в целом. Применительно к лексическому ярусу, для которого релевантным является противопоставление значения формальной организации, термин структура не употребляется; в именовании учёного – это семасиологическая группа, сторона семантических представлений, сторона семасиологическая [Куртенэ 1963 – II: 163]. В этих специализированных наименованиях организующим центром выступает переносное значение общелитературного слова «сторона» («Сторона – то, что составляет характерную особенность чего-либо» – Черных 1993 – II: 206).

Выделенные три стороны жизни – фонетическая, семасиологическая и морфологическая, – заключает И.А. Бодуэн де Куртенэ, – тесно связаны и взаимодействуют друг с другом. Внутреннее единство этих «сторон» он обозначает термином структура языка: «Одна только структура языка в наиболее широком значении этого слова (морфемы, т.е. далее не делимые морфологические единицы языка; единства, состоящие из слов, или грамматические предложения, и т.д.) представляет собой явление, свойственное исключительно языку и нигде вне языка не встречаемое» [Куртенэ 1963 – II: 163]. Таким образом, И.А. Бодуэн де Куртенэ впервые в языкознании термином структура языка, изменив понятийную соотнесённость стержневого компонента в словосочетании, квалифицировал язык как закономерно организованную совокупность локальных подсистем.

Обращает на себя внимание тот факт, что Н.В. Крушевский, общелингвистическая концепция которого вся пронизана идеей системности языка, термин система, как и его учитель, первоначально употреблял в локальном значении. Подтверждением этому служат рассуждения исследователя о способности разума классифицировать и обобщать явления мира в конкретные типы понятий [Крушевский 1998: 181] на основе совокупности частей, связанных общей функцией: «Если мы знаем, из каких звуков состоит звуковая система (выделено нами. – Е.А.) данного языка, каковы физиологические и акустические качества каждого звука и какие звуковые сочетания возможны в данном языке, то мы почти исчерпали вопрос о звуках ….» [Крушевский 1998: 113]. В зависимости от степени спаянности отдельных членов «в семье или системе» и их организации, учёный выделяет систему склонения и систему спряжения, описываемые в грамматиках «с древнейших времён», системы словесных типов, благодаря которым «язык … пригоден для той цели, для которой он существует», а также систему изменения прилагательных по степеням (motio). По его мнению, термин система может быть использован вместо традиционного термина словообразование, за которым представляется «масса систем, не настолько выделяющихся в необозримой массе слов, составляющих язык, чтобы быть замеченными при поверхностном наблюдении» [Там же: 181].

«Известные однообразия» в построении форм слов и их значения Н.В. Крушевский называет также двухкомпонентными словосочетаниями структурные семейства и системы типов: «В языке всегда можно открыть известные т и п ы с л о в и связь между отдельными типами, другими словами – можно открыть известные с Первое наименование представляет собой известную модификацию терминологической рефлексии И.А. Бодуэна де Куртенэ структура языка; понятийное значение второго наименования задаётся семной организацией заимствованной лексемы («Тип (гр. typos – отпечаток, образ) – образец, модель для группировки предметов» – БСИС 2001: 636). Это специализированное выражение автор, осознавая его скрытую тавтологию, употребляет единожды в качестве пояснительной части для наименования структурные семейства, не получившего также дальнейшего распространения ни в употреблении учёного, ни в подъязыке науки. Ведущим наименованием для обозначения языковых подсистем у Н.В. Крушевского выступают словосочетания с опорным компонентом «система»: система звуковая [107, 113, 114, 131], системы слов [145,148, 164, 171], системы словесных типов [181]. Таким образом, Н.В. Крушевским выделяется три языковых яруса: фонетический, для которого характерно гармоническое сочетание звуков, семантический и морфологический, основанный на внутреннем и внешнем сходстве словоформ.

Подсистемы, с точки зрения формальной взаимосвязи их элементов, ранжируются Н.В. Крушевским на три вида: системы неупорядоченные, системы, находящиеся на пути к упорядочению и вполне упорядоченные системы [Крушевский 1998: 183]. Эти специализированные средства выражения даются автором без квалификативных определений, включаясь во фрагмент рассуждений о взаимосвязи ассоциаций по сходству и ассоциаций по смежности. Согласно рассуждениям учёного, системы неупорядоченные отличаются «наибольшей неподвижностью; общая их черта будет та, что входящие в их состав слова будут принадлежать … к наиболее употребительным», эти системы «основаны преимущественно на воспроизводстве, на ассоциациях по смежности, тогда как всё новое – на производстве, на ассоциации по сходству» [Там же: 186 – 187]. Системы, находящиеся на пути к упорядочению характеризуются тем, что в них «рядом с новыми формами употребляются … старые … в таких случаях на забвение обречены формы старые, е н а, тогда как старая … может только в о с п р о и з в о д и т ь с я» [Там же: 183].

Вполне упорядоченные системы характеризуется однородностью формальных показателей, которая «основана на законе ассоциации по сходству» [Там же: 185].

Данные номинации, построенные по типу атрибутивных словосочетаний, по мнению ряда исследователей, дают основание предполагать, что Н.В. Крушевский признавал в языке наличие различных систем, а не одной [Кёрнер 1998: 269].

Вместе с тем нельзя не обратить внимание на тот факт, что термин система употребляется учёным не только применительно к фонологии, морфологии, лексике, но и языку в целом. В этом случае лексема «система» формально употребляется в форме единственного числа, а её обобщающий смысл устанавливается контекстом: «… масса негармонирующих с данной языковой системой продуктов воспроизводства мало-помалу сглаживается, или уступая систематизирующей и обновляющей силе производства, или вполне отчуждаясь … » [Там же: 194]. Абстрактно-обобщённый смысл лексема «система» обнаруживает и в том случае, когда учёный излагает свой взгляд на развитие языковой системы, которая определяется им как «вечный антагонизм между консервативной силой, основанной на ассоциациях смежности, и прогрессивной, основанной на ассоциациях сходства»

[Там же]. Её смысловое «присутствие» обнаруживается и тогда, когда учёный резюмирует, что «каждая словесная категория находится в таком более или менее определённом отношении сродства и зависимости не с одной какой-нибудь категорией, а со многими, потому-то несмотря на все уклонения язык представляет одно гармоничное целое» [Там же: 191].

Названные термины нашли отражение и в работах В.А. Богородицкого. О понятийном статусе термина звуковая система языка в фундаментальном труде «Общий курс русской грамматики» он замечает, что им покрывается не совокупность языковых элементов одного уровня, связанных определёнными отношениями, но прежде всего живое произношение, так как в реальности существует разнообразие речи, а не звуковая система какого-нибудь языка вообще (выделено В.А.

Богородицким): «Говоря о звуковой системе языка, мы должны разуметь под таковою не голую схему звуков данного языка, но живое произношение звуков и их сочетаний в том или ином положении в слове» [Богородицкий 1913: 54]. Таким образом, значение термина, известное по работам коллег, В.А. Богородицкий частично трансформирует, закрепляя за ним не видовое понятие, а родовое. Термином звуковая система языка покрывается и область физиологии звуков («схема единиц уровня», изменение звуков), и область фонетики (грамматические чередования звуков, изменение звуковых чередований)» на определённом хронологическом этапе существовании языка [Там же]. Подобное употребление термина наглядно свидетельствует о том, что учёный учитывал декларированный школой «примат живой речи» и специфику девиантных речевых единиц.

Вместе с тем, термин система (звуковая система языка) употреблялся В.А. Богородицким и в узком значении, на что указывает сам автор: «Книга («Гласные без ударения в общерусском языке», представленная в качестве магистерской диссертации (Казань, 1884) – Е.А)» с обстоятельностью рисует систему неударяемого вокализма в современной живой литературной речи …» [Богородицкий 1939: 281]. И далее: «В названном мною труде, помимо установления системы общерусского неударяемого вокализма, впервые … в нотной транскрипции представлено изменение тона гласных …» [Там же]. В рамках этой же работы фиксируется значение термина система в глобальном смысле. Подобное значение термин обнаруживает в случае, когда учёный говорит об особенностях «системы южно-русских говоров, открытой харьковским профессором А.А. Потебнёй» и применительно к «общерусскому языку или его говорам» [Там же].

Таким образом, термин система языка в словоупотреблении казанских лингвистов имеет широкое и узкое (локальное) значение. Широкое толкование термина соответствует современному термину система языковая: «Система языковая – множество языковых элементов, находящихся в закономерных связях и отношениях друг с другом, характеризуемое определённой целостностью» [Энциклопедия. РЯ: 477]. В локальном значении термин система языка соотносится с понятием «уровни языка, каждый из которых - тоже система». Это значение термина получило поддержку и понимание среди членов Пражского лингвистического кружка, провозгласившего язык «системой систем», и современной кибернетике [ЛЭС 1997: 453]. Термин структура языка, спорадически употребляемый И.А. Бодуэном де Куртенэ и Н.В. Крушевским в качестве синонима к термину система языка в широком значении, получил распространение в исследованиях датских структуралистов, изучающих язык «без какого-либо обращения к значению материальной субстанции, как чистую схему …отношений элементов в структуре языка»

[Кондрашов 1979: 1361 – 38].

Ключевые термины система языка и структура языка, традиционно связываемые с посмертной работой Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики» (1916), задолго до её выхода нашли отражение в исследованиях КЛШ, хотя термин система языка, как свидетельствует К. Кёрнер, не имел такого абстрактного значения, как в работах Ф. де Соссюра. Термин структура языка в «Курсе» отсутствует – его нет в предметном указателе к работе, составленном Ш. Балли и А. Сеше [Кёрнер 1998:

269].

Учение о системе языка включает ряд взаимосвязанных терминов-понятий, среди которых уровни языка (ярусы языка), парадигматические и синтагматические отношения.

Автором одного из них является В.А. Богородицкий. Согласно наблюдению Д.Р. Копосова, он указал на необходимость различать «единицы, отличные друг от друга, уровней языковой системы» [Копосов 2007 – I: 24 – 26]. Через весь «Общий курс русской грамматики» проходит мысль о целостности языковых уровней.

Например, касаясь статуса морфологии и синтаксиса, В.А. Богородицкий указывает, что эти два языковых уровня, будучи самостоятельными, образуют одно целое:

«… та и другая сторона тесно связаны и даже слиты между собой, ибо морфология представляет, так сказать, инвентарь отдельных категорий слов и их форм, а синтаксис показывает все эти слова и формы в их движении и жизни – в предложении» [Богородицкий 1935: 207]. Появление термина уровень языка («Уровень – горизонтальная плоскость, являющаяся границей высоты чего- нибудь» – Ожегов 1953: 775) мотивируется представлением казанских исследователей о языке как знаковой системе, согласно которому более простые единицы подчинены более сложным; каждая языковая единица представляет собой знак; типичные единицы обладают внутренней целостностью. В современном языкознании термин уровень языка имеет такую же высокую частотность употребления, как и термин ярус языка, введённый в научный оборот Ю.С. Масловым [Учебный словарь 2002: 311 – 312].

Современное представление о парадигматических и синтагматических отношениях элементов языка восходит к учению Н.В. Крушевского о двух типах ассоциаций («Ассоциация (лат. assciatio – соединение» – связь, возникающая при определённых условиях между двумя или более психическими образованиями (ощущениями, двигательными актами, восприятиями, идеями). Различают ассоциацию по смежности, сходству и контрасту. Термин введён Дж. Локком в 1698 г.» – БЭС 1998: 76).

В числе первых в русской лингвистической традиции термин ассоциация употребил И.А. Бодуэн де Куртенэ: « … всё происходящее в языковом мышлении сводится к ассоциациям представлений или идей» [Куртенэ 1963 – II: 177; I: 226].

Под ассоциацией выдающийся учёный понимает, как и младограмматики, «соединение в единое целое различных представлений и установление различного рода связей между этими представлениями». Но заслуга И.А. Бодуэна де Куртенэ заключается прежде всего в том, что он указал на разные форматы организации элементов языка – как некую совокупность по содержанию и форме и их линейную организацию в потоке речи: « … в … хаосе языковых представлений приходит на помощь своего рода подсознательная мнемотехника: группировка представлений по их сходству и случайным соединениям; иначе, ассоциация представлений … В результате этого, в применении к языку, образуются группы слов и форм, а также их соединений…» [Там же]. Отталкиваясь от идеи И.А.

Бодуэна де Куртенэ о двух планах структурных элементов, Н.В. Крушевский трансформировал её в два закона ассоциации – ассоциацию по смежности и ассоциацию по сходству. Первой терминологической единицей он обозначает порядок последовательности элементов языка, второй – порядок их сосуществования: «Если вследствие закона ассоциации по сходству слова должны укладываться в нашем уме в системы и гнёзда, то, благодаря закону ассоциации по смежности, те же слова должны строиться в ряды» [Крушевский 1998: 145]. В этом объяснении терминов, заимствованных Н.В. Крушевским из ассоциативной психологии, обращает на себя внимание трансформированное специальное значение лексемы «гнёзда» («Гнездо – группа однокоренных производных слов, помещённых при заглавном слове в словаре» – Ожегов 1953: 113). У Н.В.

Крушевского в «гнёзда» входят не только однокоренные слова (ведёт, водить, ведение), но и слова с разными корнями и одинаковыми аффиксами (ведёт, носит, возит), т.е. значение лексемы «гнёзда» у учёного соответствует термину парадигма в обычном смысле.

Выделенные Н.В. Крушевским два типа отношений языка между единицами языка, как отмечает Р.О. Якобсон, нашли «себе точное соответствие» в «Курсе общей лингвистики». В учении швейцарского лингвиста о двух структурных принципах, лежащих в основе языка, отсутствуют термины казанского учёного, но сохранено их понятийное значение. Вместо термина ассоциация по сходству у Фердинанда де Соссюра присутствует термин ассоциативные отношения со ссылкой на тип ассоциации (solidarit associative) c характерной пометой («groupement par familles»); термину ассоциация по смежности соответствует термин синтагматические отношения (suite linaire) [Якобсон 1998: 260]. В современных исследованиях в соответствии с соссюровским пониманием термина ассоциативные отношения употребляется термин парадигматические отношения, автором которого является Л. Ельмслев [Энциклопедия РЯ: 470].

Основополагающая мысль Н.В. Крушевского о двух способах организации элементов в структуре языка, облечённая разными авторами в термины парадигматические отношения и синтагматические отношения, стала достоянием современной науки.

1.3. Разграничение понятий «развитие языка» – «история языка»

Номинация развитие языка представляет собой видовой коррелят базового философского термина («Развитие – характеристика качественных изменений объектов, появления новых форм бытия, инноваций и нововведений и сопряжённая с преобразованием их внутренних и внешних связей» [НФС 2003: 814]; «Развитие – словообразоват. калька XVIII в. нем. Entwicklung (ent- – раз-, wickl- - ви-, ung- тие)» [Шанский 1994: 265]). Предметно-понятийная отнесённость второго терминосочетания определяется общелингвистическим термином язык и специализированным значением общелитературного слова («История – заимств. в древнерусскую эпоху из греч. яз… Первоначально – «рассказ об увиденном или разузнанном» [Шанский 1994: 114]; «В новое время в значении «закономерное поступательное развитие действительности, мира» слово было вторично заимствовано с Запада в форме гистория … которая была вытеснена старой формой история»

[Черных 1993 – I: 360]).

Автором обеих лингвистических номинаций является И.И. Срезневский. Терминосочетанием развитие языка учёный называл поступательное развёртывание исходной системы, «борение, постоянные уступки старины новизне», борьбу нового и старого в языке [Срезневский 1959: 169]. Второе специализированное выражение исследователь использовал в культурологическом аспекте, намеченном Ф.И. Буслаевым, в связи с необходимостью исторического изучения языка с историей народа. И.И. Срезневский считает, что ответ на вопрос - что такое история языка - предполагает решение двух частных задач: «(1) … что был язык народа в то время, когда народ как часть племени отделился … от семьи племён, … когда, как отдельный народ отделился от других народов своего племени? (2) как постепенно изменялся язык в народе» [Срезневский 1959: 168].

В работах представителей КЛШ понятия «развитие языка» и «история языка»

получают дальнейшее осмысление и диалектичность.

Первоначально И.А. Бодуэн де Куртенэ, не раскрывая содержательной стороны терминов – понятий «развитие языка» и «история языка», противопоставлял их, основываясь на убеждении, что история состоит в последовательной смене явлений однородных, хотя и разных, в то время как развитие заключается в беспрерывности изменений. В частности, в работе «О задачах языкознания» (1889) он заключает, что развитие свойственно языку индивидуальному, а история – общенародному: «Что касается языка, то о развитии языковых особенностей можно говорить только у индивидуума …. В языковом отношении индивидуум может развиваться только в обществе … язык племени, национальный язык, язык как общественное явление может иметь только историю, но не развитие» [Куртенэ 1963 – I: 208 – 209]. Спустя некоторое время в работе «Об общих причинах языковых изменений» учёный вновь вернулся к проблеме соотношения названных понятий.

Одну из причин, вызывающих языковые изменения, он видит во «взаимной зависимости» фактов развития и истории языка, полагая, что термины, называющие эти понятия, являются соотносительными, взаимосвязанными, но не тождественными. В начале работы он ставит вопрос «… должны ли мы из истории исключить развитие, или же, может быть, эти два понятия можно примирить?», отвечая на него следующим образом: «Если единицы или индивидуумы воздействуют друг на друга, если развитие одного индивидуума зависит от другого и соответственно на него воздействует, то история общества представляет собой сумму развития отдельных индивидуумов» » [Там же: 223]. Наиболее существенные различия между понятиями даны автором в следующих их содержательных характеристиках: 1) история языка есть «последовательность или ряд явлений или событий во времени» - развитие языка представляет собой «непрерывную продолжаемость существенных изменений, а не явлений» [Там же: 251]; 2) история языка «является последовательностью явлений однородных, но разных, связанных между собой посредственной, а не непосредственной причинностью» – развитие языка – это «непрерывная и непрестанная протяжённость однородных, но разных явлений, связанных между собой непосредственной причинностью» [Там же]. Наблюдения И.А. Бодуэна де Куртенэ свидетельствуют, несмотря на своеобразную трактовку языка как социального явления, что термином развитие языка называется процесс постепенного перехода языка из одного состояния в другое, термином история языка – процесс развития, прерывающийся в «своей пространственной протяжённости и в своей временной последовательности» [Там же: 223].