«ПРИНЯТО: УТВЕРЖДЕНО: Приемочная комиссия Государственного Государственный заказчик заказчика: Федеральное агентство по образованию От имени Приемочной комиссии От имени Государственного заказчика _/Шапошникова Е.Л. / ...»

Федеральное агентство по образованию

УДК 008

ГРНТИ 13.11.25

Инв. №

ПРИНЯТО: УТВЕРЖДЕНО:

Приемочная комиссия Государственного Государственный заказчик

заказчика: Федеральное агентство по образованию

От имени Приемочной комиссии От имени Государственного заказчика

_/Шапошникова Е.Л. / _/Бутко E.Я./

НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ

ОТЧЕТ о выполнении 1 этапа Государственного контракта № П1175 от 27 августа 2009 г.

Исполнитель: Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Забайкальский государственный гуманитарнопедагогический университет им. Н.Г. Чернышевского»

Программа (мероприятие): Федеральная целевая программ «Научные и научнопедагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., в рамках реализации мероприятия № 1.2.2 Проведение научных исследований научными группами под руководством кандидатов наук.

Проект: Кризис современной российской культуры: стратегии его преодоления в общественном сознании Руководитель организации: Катанаев Иван Иванович М.П.

Руководитель проекта: Сергеев Дмитрий Валентинович Согласовано:

Управление научных исследований и инновационных программ От имени Заказчика _/Кошкин В.И./ Чита 2009 г.

СПИСОК ОСНОВНЫХ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ

по Государственному контракту № П1175 от 27 августа 2009 г. на выполнение поисковых научно-исследовательских работ для государственных нужд Организация-Исполнитель: Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Забайкальский государственный гуманитарно-педагогический университет им. Н.Г. Чернышевского»

Руководитель темы:

Сергеев Д. В.

кандидат культурологии, без ученого звания подпись, дата Исполнители темы:

Трубицын Д. В.

кандидат философских наук, без ученого звания подпись, дата Дорогавцева И. С.

кандидат культурологии, без ученого звания подпись, дата Мохова С. Ю.

кандидат психологических наук, подпись, дата без ученого звания Козырева С. В.

без ученой степени, без ученого звания подпись, дата Резниченко Д. Н.

без ученой степени, без ученого звания подпись, дата Отчет 185 с., 3 ч., 0 рис., 3 табл., 299 источн., 3 прил.

КРИЗИС КУЛЬТУРЫ, НЕГАТИВНАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ,

НЕГАТИВНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ, БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ,

ДРУГОЙ, ОБРАЗ ВРАГА, МОДЕРНИЗАЦИЯ, ИДЕОЛОГЕМА,

КУЛЬТУРНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ, КУЛЬТУРНАЯ СЕМАНТИКА,

АРХАИЗАЦИЯ СОВРЕМЕННОСТИ, ОСОВРЕМЕНИВАНИЯ

АРХАИКИ, ИЗОБРЕТЕННАЯ АРХАИКА, КУЛЬТУРНЫЙ СМЫСЛ,

СОЗНАНИЕ, ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ, ОБЫДЕННОЕ

СОЗНАНИЕ, ТЕКСТ, КУЛЬТУРНЫЙ ТЕКСТ, СЛОВО,

СЕМАНТИЧЕСКОЕ ПОЛЕ ЗНАЧЕНИЯ

В отчете представлены результаты исследований, выполненных по 1 этапу Государственного контракта № П1175 «Кризис современной российской культуры:

стратегии его преодоления в общественном сознании» (шифр «НК-157П») от 27.08.2009 по направлению «Философские науки, социологические науки и культурология» в рамках мероприятия 1.2.2 «Проведение научных исследований научными группами под руководством кандидатов наук.», мероприятия 1. «Проведение научных исследований научными группами под руководством докторов наук и кандидатов наук», направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий.» федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы.

Цель работы - теоретико-методологическое изучение проблемы негативной мобилизации; уточнение теоретико-методологических основ изучения негативной репрезентации инаковости; выявление содержания процессов и механизмов культурно-семантических стратегий преодоления кризиса на основе анализа материалов истории конкретных культуры; выявление соответствия культурной и субъективной семантики современного кризиса.

- социально-философский анализ;

- сравнительно-сопоставительный анализ;

- классификация;- лингвокультурологический анализ текста;

- дискурс-анализ;

- культурно-семантический подход;

- транскоммуникативная постметодология позволяет воссоздавать и анализировать соотнесенность разнопорядковых коммуникативных миров: 1) интенционального «герменевтического» мира исследователя; 2) экзистенциального мира респондента и 3) собственно «исследовательского мира» как транскоммуникативного;

- методологический подход к моделированию структур субъективного опыта.

Систематический и тематический метод, анализ и синтез научно-исследовательской литературы, феноменологический подход, персональный компьютер, программное обеспечение Microsoft Word, Microsoft Power-Point., ГОСТ 7.32 – 2001 «Отчет о научно-исследовательской работе», ГОСТ 7.1 – 84 «Система стандартов по информации, библиотеч-ному и издательскому делу», лингвокультурологический анализ культурных текстов.

Сформулировано понимание культурного кризиса как кризиса, порожденного несоответствием современной российской культуры объективным задачам модернизации как процесса становления индустриального общества. Была выдвинута и обоснована гипотеза о том, что явление, обозначенное в понятии «негативная мобилизация» является реакцией на процесс модернизации и одновременно контрмодернизационной стратегией общества в условиях кризиса культуры. Теоретико-методологический анализ проблемы показал необходимость дальнейшей теоретической разработки понятия, социофилософского осмысления данного явления с позиций проблемы модернизации с привлечением наиболее перспективных теорий и подходов к изучению современной России. Проведен анализ, теоретическое обобщение и классификация основных принципов репрезентации Другого как врага, выявленных в современных исследованиях.

Установлен оптимальный вариант направления исследований: негативная мобилизация и активизирование образа врага рассматривается как контрмодернизационная стратегия. По направлению «Культурно-семантические стратегии преодоления культурного кризиса в общественном сознании» был дан аналитический обзор научно-исследовательского литературы по проблеме процессов культурного возрождения. Определены основные понятия исследования «архаика» и «культурная семантика». Обоснован культурно-семантический подход анализа стратегий преодоления кризиса, описано особенности процессов и механизмов архаизации современности, осовременивания архаики, изобретенной архаики на основе анализа материалов истории конкретных культуры (древнеегипетской, древнегреческой, римской, средневековой западноевропейской, китайской, японской, средневековой русской культур). Проведен пилотажный ассоциативный эксперимент с целью выявления степени осознания культурного кризиса в общественном сознании.

соответствующими определениями:

Архаизация современности – процесс возрождения культурных явлений, который предполагает апелляцию к традициям культуры, их возрождение в новых условиях. Она предполагает обращение к культурным смыслам, которые уже устарели, которые находятся не в актуальной памяти этноса и его культуры.

Требуются интеллектуальные усилия по их возрождению. Возможен вариант их реставрации, в ходе которого общество проявляет безотчетную тягу к архаичному наследию, которое воспринимается как правильное, поскольку им пользовались предки. В таком случае реставрируются культурные смыслы, которые, по какой-то причине, были вытеснены из повседневной практики, но остались в воспоминаниях как «доброе прошлое» или которые запомнились в бессознательных навыках культурных практик.

Архаика – форма существования культурного смысла, вытесненного из актуального поля культуры, но остающегося в коллективной памяти. Архаика сложно структурируется в рациональных формах, плохо формализуется с помощью языка культуры, предпочитает аффективные внесознательные формы существования. В условиях кризиса культуры архаика выступает средством поддержания этнокультурной идентичности, материалом для процессов возрождения, поскольку в этом случае презентируется в узнаваемых терминах культурной семантики (миф, ритуал, символ).

Бинарная оппозиция – способ конституирования реальности, при котором различия предстают как противоположности. Все сущее мыслится как комплекс дихотомий (черное/ белое, мужское/ женское, нормальное/ ненормальное, светлое/ темное и т. д.). Формирование бинарных оппозиций, как правило, основано на нормативном дуализме (один член оппозиции рассматривается как нейтральная норма, другой – как отклонение от нее). Речь идет о ценностно-иерархическом подчиненную роль и меньшую значимость другого [Ashcroft, Griffiths, Tiffin 1998].

Критика бинаризма как искажающего и упрощающего действительность занимает важное место в концепциях постструктуралистов и феминистской философии (например, критика распространенной в классической мысли репрезентации женского как нерационального, животного, негативного начала).

Дискурс – сложный, упорядоченный, институционализированный комплекс знания, высказываний и властных отношений, объединенных единой темой («научный д.» (например, «биологический»), «литературный д.», «политический д.»

и т. д.) [Jger 2000], надиндивидуальное «единство языковой практики и экстралингвистических факторов» [Можейко, Лепин 2003, c. 327 – 330]. Дискурс продуктивен в отношении создания новых текстов. Обладая властью определять способ действия и картину реальности в целом, дискурс способен формировать сознание субъекта. Различение дискурсивных («то, о чем можно говорить») и недискурсивных (исключенное из дискурса) практик предполагает знакомство со стратегиями, при помощи которых дискурсивное поле расширяется либо, напротив, сужается (табуизация, намек, запрет, эвфемизмы, импликация). Критический анализ дискурса предполагает реконструкцию знания, лежащего в основе дискурсивных и недискурсивных практик.

Другой – комплексное, многозначное понятие, служащее для обозначения различного рода инаковости. Термин широко используется в современной западной философии и психоанализе. Содержание концепта «Другой» зависит от конкретной ситуации и постановки проблемы [Wimmer 1988, c. 29]. Понятие Другого может наполняться различным содержанием в зависимости от того, какой смысл вкладывает в него тот или иной автор: „другое Я“ (классическая европейская философия), «Ты» (диалогизм), «каждый» (М. Хайдеггер) и т. д.

Идеологема – языковой элемент, содержащий идеологическую компоненту значения [Данилов 2005, с. 499]. Г.Ч. Гусейнов рассматривает идеологему как «знак или устойчивую совокупность знаков, отсылающих участников коммуникации к сфере должного – правильного мышления и безупречного поведения – и предостерегающая их от недозволенного» [Гусейнов 2003 б, с. 13]. С.Ю. Данилов полагает, что «во всяком тексте посредством лингвоидеологического анализа может быть выявлен идеологический глубинный смысл, организованный на базе системы опорных идеологем, независимо от степени осознания этой идеологии автором речевого произведения» [Данилов 2005, с. 499 – 500]. Понятие идеологемы тесно связано с понятиями подтекста, коннотации, нормативного.

Изобретенная архаика («изобретаемая архаика» [Строгонова 2001, 84], «пвседотрадиция» [Gunon 1964, 33], «мнимая память» [Руднев]) – процесс архаического ренессанса на основе конструирования или фальсификации своего культурно-исторического прошлого. Это стратегия реагирования на кризис, использующая технологию «удревления культурных корней и культурных достижений своего народа» [Строгонова 2001, 84]. Реализация данного процесса возможно благодаря многоуровневой структуре смысла, что позволяет реинтерпретировать события культуры, приписывая им несуществующие коннотации. Изобретенная архаика крайне пагубно отражается на культурном развитии, поскольку способствует компрометации и обесцениванию культурного наследия. Используется как препятствие для каких-либо изменений.

Культурная семантика – разделом культурологии, который нацелен на изучении языков культуры и культурного смысла. Объектом изучения культурной семантики является любой предмет, процесс или человек, включенные в систему смыслопорождения и смыслопрочтения, но, прежде всего, смысл со всеми его возможными проявлениями и способами выражения, его природа и способы порождения.

Мифологема – конкретно-образный, символический способ изображения реальности, необходимый в тех случаях, когда она не укладывается в рамки формально-логического и абстрактного изображения [Мень 2002].

Модернизация – относительно единый длительный исторический процесс трансформации аграрного общества в индустриальное (иногда – традиционного в современное), происходящий у разных народов в разное время (в странах Западной Европы – с рубежа XI – XII вв. до конца XIX в., в странах Востока и в России – с рубежа XVIII – XIX до настоящего момента) со своими историческими и относительно единой формы организации и функционирования общества. Данную форму характеризует индустриальная экономика, по преимуществу рыночный принцип организации производства на основе частной собственности с его идеологическим и политико-правовым обеспечением. Характерные особенности деидеологизация принципов и механизмов производства культурных образцов, демифологизация и десакрализация картины мира и принципов функционирования культурных институтов, рационализация и прагматизация мотивов социального поведения. Модернизация характеризуется чрезвычайной болезненностью, конфликтностью, что вытекает из взаимоисключающих характеристик аграрного и индустриального обществ.

Негативная мобилизация – термин, относительно недавно введенный в отечественных общественных науках и междисциплинарных исследованиях.

Негативная мобилизация – «механизм интеграции населения на основе процессов роста диффузного массового раздражения, страха, ненависти, сопровождаемых нежелательного развития событий» [Гудков 2005 б, с. 46 – 53]. Л. Гудков указывает на деструктивный характер такого типа консолидации, блокирующий реальные поиски путей выхода из кризиса. Негативная мобилизация является не столько продуктом идеологического воздействия и политических манипуляций, сколько спонтанной реакцией общества на изменения.

Негативная идентичность – понятие, введенное в современный научный оборот Л. Гудковым [Гудков 2004]. Если в психологических исследованиях под негативной идентичностью понимают способ самоутверждения подростков посредством демонстративного нарушения установленных правил и норм, выбор идентификации как социокультурного явления является определение содержания коллективного «мы» не через какие-либо положительные ценности, а через отрицание коллективного «чужого». Негативная идентичность осуществляется посредством формирования образа врага, разделения мира на «своих» и «чужих», когда ответственность за собственные неудачи возлагается на Другого, а сами неудачи представляются как результат происков врагов.

Образ врага – Другой, репрезентируемый как нечто, представляющее угрозу «самому существованию группы… с которой идентифицирует себя субъект»

[Гудков 2005, с. 14]. В этом заключается коренное отличие Врага от Другого вообще, «чужого», маргинала и т. д. Образ врага имеет место практически в любом обществе, и его актуализация обычно говорит о росте социальной нестабильности.

Образ врага в тоталитарном обществе, как правило, является центральным компонентом миропорядка и представляет собой нечто большее, чем социальный / политический феномен.

Обыденное сознание – совокупность представлений, знаний установок и стереотипов, основывающихся на непосредственном повседневном опыте людей и доминирующих в социальной общности, которой они принадлежат. Обыденное сознание отличается от научного сознания, основу которого составляют научные знания, полученные при применении объективных методов исследования и обеспечивающие проникновение в сущностные связи, характеризующие природу и общество [Психология 1990].

Осовременивание архаики – процесс возрождения явлений культуры, который выступает объективно положительным, поскольку способствует вписыванию старых форм бытования смысла в новый современный контекст, что может помочь культуре выйти на качественно новый виток развития. В условиях кризиса это позволяет сохранить преемственность, поддерживает идентичность коллектива на разных ее уровнях (культурная, этническая, национальная, групповая, региональная и пр.), с одной стороны, но при этом позволяет вести эффективный внутри- и межкультурный диалог смыслов, с другой. Процесс осовременивания архаики направлен на внешнюю сторону культурного смысла, на форму его презентации. Возрождается оболочка, форма без его культурного смысла, который все равно остался бы непонятным современникам или тянул бы их в архаичное прошлое, мешая изменяться и приспосабливаться к новым трансформировавшимся условиям.

эволюционной концепции, под которым он понимает «те обряды, обычаи, воззрения и пр., которые, будучи в силу привычки перенесены из одной стадии культуры, которой они были свойственны, в другую, более позднюю, остаются живым свидетельством или памятником прошлого» [Тайлор 1989, 28]. Пережиток может переходить в рецидив, когда «вытесненные нравы старинной жизни могут измениться в новейшие формы» [Тайлор 1989, 29].

Пиковые переживания – любые значительно усиленные переживания, в которых присутствует утрата или трансцендентность своего Я [Маслоу 2003].

Репрезентация – «изображение», «представление», «замещение». Человек воспринимает мир опосредованно, и события становятся доступными для его понимания только благодаря дискурсивной репрезентации. Язык и визуальные образы представляют собой системы репрезентации, организующие и конструирующие реальность. Постепенно вербальнaя и визуальнaя репрезентация перестает рассматриваться как объективное отражение действительности, утверждается ее в определенной степени насильственный характер [Делез 1998], поскольку oна делает объекты не просто видимыми, но видимыми определенным образом. Одна из функций репрезентации заключается в конституировании различий между Я и Другим, в том числе путем создания искаженных, стереотипных образов [Holert 2000; Sturken, Cartwright 2001].

Семантическое поле значения (стимула) – экспериментально полученная совокупность ассоциаций испытуемого (группы) к данному значению [Серкин 2004].

Сознание – высший уровень психического отражения и саморегуляции, присущий только человеку как общественно-историческому существу. [Психология 1990] Слово – основная структурно-семантическая единица языка, которая служит для именования предметов и их свойств, явлений, отношений действительности.

Семантика слов в тексте (их значение) может значительно отличаться от семантики изолированных слов, поскольку только в тексте слово получает свое основное значение и осмысление.

Текст – всякая записанная речь (литературное произведение, сочинение, документ и т.п.) [Ожегов 1986]. Текст – это последовательность осмысленных высказываний, передающих информацию, объединенных общей темой, обладающая свойствами связности и цельности [Руднев 2001, с.457].

Направление 1. Культурные механизмы негативной с 13 по мобилизации как стратегии поведения в условиях кризиса Направление 2. Культурно-семантические стратегии с 119 по преодоления культурного кризиса в общественном сознании Направление 3. Психологическая феноменология с 158 по культурного кризиса 2. Выбор обоснованного варианта направления исследований 3. План проведения экспериментальных и теоретических исследований 4.1 Образ врага: типология, универсальные свойства, функции 4.2 Средства и приемы репрезентации Другого как врага Актуальность изучения российской культуры диктуется самим состоянием современного российского общества и некоторыми тенденциями его развития, которые, на наш взгляд, вызывают тревогу и озабоченность. Переход на качественно новый этап общественного развития, как правило, представляет собой кризисное явление. Общество пытается избежать конфликта между традиционными ценностями и новой реальностью, всеми силами сохранить привычный образ существования. В связи с этим нередко обостряются тенденции к изоляционизму.

Новое вызывает отторжение, неприязнь, даже агрессию, в силу вступают различные защитные механизмы (вплоть до полного игнорирования внешних событий), что делает внедрение инноваций малоосуществимым. Вытеснение неприятных факторов, тенденция к неприятию сложного и упрощению действительности, поиск «виноватого» вовне, вероятно, можно назвать естественными проявлениями переходного периода, однако без своевременного решения этих проблем выход из кризиса остается сложной задачей. Более того, нежелание осознавать деструктивный характер «изоляционистского» мировосприятия способно продлить и углубить кризис. Это обусловливает необходимость глубокого, детального анализа кризисных явлений в современной культуре с целью выявления типичных реакций общества на вызовы модернизации.

Изученность и состояние проблемы на современном этапе. Начиная с 90-х годов, десятки отечественных авторов занимались проблемой состояния и трансформации российской культуры в процессе модернизации [Аванесова 2000, Ахиезер 1991, Гавров 2002, Гаман 1995, Ганс 2001, Дыргын-Оол 2002, Ерасов 1995, Зарубина 1998, Кобелев 2002, Козловский, Уткин, Федотова 1995, Магарил 2004, Манченко 2000, Мамедова 2000, Наумова 1996, Перепелкин 1993, Побережников 2000, Станкевич 2000, Шаповалов 1994, Шевченко 1995]. Были изданы тематические сборники и коллективные монографии [Модернизация в России и конфликт ценностей 1994, Модернизация: зарубежный опыт и Россия 1994, Модернизация и национальная культура 1995, Модернизация и глобализация:

образы России в XXI веке 2002]. Чаще всего проблема рассматривалась с точки зрения соответствия параметров российской культуры задачам модернизации [Аванесова 2000, Ахиезер 1991, Гавров 2002, Гаман 1995, Дыргын-Оол 2002, Ерасов 1995, Зарубина 1998, Кобелев 2002, Козловский, Уткин, Федотова 1995, Магарил 2004, Манченко 2000, Наумова 1996, Шаповалов 1994, Шевченко 1995, Федотова 2002] и оценки состояния российской культуры как итога «социалистического эксперимента» [Абалкин 1992, 1993, Дискин 1997, 2003, Вишневский 1998, 2004, Кравченко 1995, 2002, Красильщиков, Зиборов, Рябов, 1993, Яковлев 2003].

Собственно понятия «негативной мобилизация» и «негативная идентичность»

были введены и используются главным образом в социологических исследованиях российской культуры [Дубин 2004, 2005, 2008, Гудков 2004, 2005, Gudkov 2007].

Несмотря на большой интерес к проблеме кризиса российского общества и культуры, в том числе с точки зрения проблемы модернизации, систематические исследования, посвященные изучению феномена негативной мобилизации и теоретической разработке самого понятия, практически отсутствуют. Понятия «негативная мобилизация» и «негативная идентичность» сравнительно недавно вошли в научный оборот, и ряд исследователей вполне обоснованно считают их теоретическую разработку недостаточной [Розов 2009, с. 63 – 66]. Введенные понятия относятся прежде всего к социологии культуры и не выходят на социальнофилософский уровень. Обнаруживается слабая теоретическая взаимосвязь понятий с концепцией модернизации, их использование не выходит за рамки интерпретации и констатации факта контрмодернизационной тенденции. Именно это, на наш взгляд, требует более серьезных философских и теоретических обоснований.

Между тем нельзя сказать, что проблемы и перспективы развития современной России не находили и не находят свое отражение в трудах отечественных и зарубежных ученых, причем на достаточно высоком уровне теоретизирования. Особого внимания требуют т.н. циклические подходы и теории, модели внутриполитической, экосоциальной и демографической динамики, модели геополитической и геоэкономической динамики, модели геокультурной и цивилизационной динамики, а также в качестве отдельных направлений – теория слияния власти и собственности как следствие перманентной продовольственной проблемы, теория раздаточной экономики, теория «эксполярной экономики», теория революций служилого класса и др. Данные направления интересуют нас прежде всего с теоретической точки зрения, их анализ предполагается на втором этапе работы. Разумеется, не могут остаться без внимания «классические» динамические модели К. Маркса, М. Вебера, О. Шпенглера, А. Тойнби, Т. Парсонса, Э. Дюркгейма, П. Сорокина, Р. Арона, Д. Лернера, У. Ростоу и др.

репрезентации его как угрозы является предметом изучения уже достаточно давно.

Роль Другого в формировании Я-идентичности, место и функции Чужого, Враждебного в символической вселенной рассматриваются такими исследователями культуры, как Ю.М. Лотман [Лотман 1992, 2000], Р. Барт, Ю. Кристева, Ц. Тодоров, Б. Вальденфельс [Waldenfels 2003, Вальденфельс 1994], С. Холл [Hall 2002].

П. Бурдье в своей социологической теории осмысляет феномен символического насилия над инаковым, в качестве важнейшего орудия которого выступает система бинарных оппозиций, где Другой, как правило, являет собой негативное начало [Бурдье 1994, 2001].

(мифологизация действительности, репрезентация) анализируется постструктуралистами (М. Фуко, Дж. Батлер), на которых, в свою очередь, во многом опираются теоретики постколониализма (Г. Спивак, Х. Бхабха, Э. Саид).

Основополагающим для концепции М. Фуко является вопрос о том, что есть знание, какова его связь с властью и какую роль оно играет в конституировании субъекта и формировании общественных отношений. Исследуя взаимосвязь дискурса (практики речевого употребления) и власти, Фуко пытается установить, каким образом осуществляется исключение Другого из дискурса [Фуко 1996, Фуко 2005].

Э. Саид, используя методологию Фуко, в фундаментальном труде «Ориентализм»

анализирует специфику (в том числе лингвистической) репрезентации иной культуры на примере формирования образа Востока в европейском дискурсе [Said 1981].

Проблема конструирования образа Другого как врага подробно освещалась в трудах многих ученых. В их числе можно назвать представителей критического анализа дискурса – З. Йегера и М. Йегер [Jger, Jger 1993, 2002, 2007], Ю. Линка [Link 1978, 1996] и др. Анализу использования средств языка в идеологизированных текстах с целью дискредитации Другого и репрезентации его как враждебного начала посвящены также труды В. Клемперера [Клемперер 1998], Д. Вайса [Вайс 2007], Х.-Й. Мааца [Maaz 1991], У. Мааса [Maas 1984], Б. Перксена [Prksen 2000] и др. Перечисленные авторы подвергают детальному анализу стратегии формирования образа врага в тоталитарном/авторитарном обществе. Хотелось бы особо отметить исследование К. Кларк, посвященное специфике художественной прозы эпохи тоталитаризма [Кларк 2002]. Интерес исследователей продолжает вызывать концепция К. Шмитта (1927), убежденного в том, что именно различение «друзей» и «врагов» лежит в основе политического [Шмитт 1992, Муфф 2004], а также анализ функций врага в тоталитаризме Ф. Боркенау, книга которого «Тоталитарный враг» [Боркенау 1993] вышла еще в 1939 г.

Нельзя обойти вниманием и отечественных авторов, рассматривающих различные стороны феномена Врага и уделяющих внимание как непосредственной реальности современной российской культуры, так и историческому аспекту проблемы (советская идеология эпохи холодной войны, идеологический язык, образ России на Западе, проблема расизма и др.), а также теории вопроса. Акцент ставится на самых различных сторонах проблемы. Так, в трудах Е.С. Сенявской подвергается анализу психология человека во время войны, процесс формирования образа противника в сознании воюющих сторон [Сенявская 1995, 19999, 2006]. И.М. и М.И.

Дзялошинские [Дзялошинский 2008] исследуют проявления ксенофобии и дискриминации в повседневной жизни, пытаясь вскрыть социальные причины данных явлений. К историческим аспектам проблемы обращаются, в частности, Г.И.

Зверева, А.А. Иголкин [Иголкин 1995], А.В. Фатеев [Фатеев 1999, 2007]. Шипилов А.В. раскрывает историческую динамику фундаментальной оппозиции «свои – чужие», выявляя особенности ее функционирования в условиях современной демократии [Шипилов 2008]. Особое место занимает в исследованиях критический анализ текстов тоталитарной эпохи (пресса, кино, официальные документы и т.д.), ставящий целью проследить процесс конституирования образа врага в конкретных дискурсах. Понятия идеологемы и мифологемы становятся ключевыми терминами;

предпринимаются попытки различной трактовки данных понятий, их уточнения, дифференциации. Деконструкция центральных идеологем и мифологем превращается в одну из первостепенных задач исследователя тоталитарной и посттоталитарной культуры.

Идеологемам советской эпохи посвящены труды лингвиста Купиной Н.А.

[Купина 1995, 1998]. Вопросы языковой рефлексии постсоветского периода рассматриваются И.Т. Вепревой [Вепрева 2005]. Язык идеологии, дискурс соцреализма, его становление и эволюция являются предметом работ Г.Ч. Гусейнова [Гусейнов 1998, 2003, 2008], Е.А. Добренко [Добренко 1997, 1999, 2007], А.

Прохорова [Прохоров 2008], М.О. Чудаковой [Чудакова 1985, 2001] и др.

Б.В. Дубин и Л.Д. Гудков, опираясь на данные социологических исследований и опросы общественного мнения, анализируют специфику кризиса в современной российской культуре, роль негативной мобилизации в попытках преодоления этого кризиса [Дубин 2004, Гудков 2002, 2004, 2005, Gudkov 2007, 2008]. Авторы отмечают рост социальной напряженности в стране, страх россиян перед будущим, повышенную потребность в безопасности. Особую опасность, по мнению Л.Д.

Гудкова, представляет распад традиционных ценностей народа, проявляющийся в коллективном цинизме, пренебрежительном отношении к базовым нормам и ценностям коллектива. Образ врага вновь занимает центральное место в картине мира – обостряется недоверчивость к окружающим (Другому приписываются самые низменные мотивы), мышление бинарными оппозициями становится доминирующим в постижении реальности. Регрессия как защитный механизм играет не самую последнюю роль в процессе трансформации постсоветского субъекта. Шаблоны советской пропаганды и националистические идеи ХIХ века, архаический страх перед Чужим находят новую жизнь в общественном сознании, провоцируя на дальнейший поиск врага и усиливая тенденцию к изоляции от внешнего мира. В ряде статей Гудков и Дубин выражают обеспокоенность тем, что негативная мобилизация, которая является не столько продуктом идеологического воздействия и политических манипуляций, сколько спонтанной реакцией общества на изменения, постепенно превращается в ведущую стратегию поведения российского общества.

Значительное количество научных трудов, посвященных трансформации российского общества и процессу преодоления остаточных конструктов тоталитарного мышления, свидетельствует об осознании важности проблемы.

Вместе с тем следует отметить, что большинство авторов указывает на недостаточную степень разработанности данного вопроса в российском гуманитарном знании. Так, Л. Гудков в статье «Идеологема „врага“« указывает на отсутствие в отечественной науке должного интереса к тематике врага, предполагая, что «либо эта проблематика не вызывает особого интереса («и так всем все понятно и известно»), либо именно в силу сверхзначимости подобных символических образований их теоретическое осмысление крайне затруднено из-за мощнейшего действия внутренних табу и защитных национальных мифов» [ Гудков 2005 а, с. 74].

Важную роль в освобождении от тоталитарных ценностей и моделей, помимо всего прочего, должен сыграть анализ роли «врага» в массовом сознании. По Гудкову, рефлексия над прошлым (тоталитаризм), осмысление еще не до конца отмершей системы общественных отношений, в которой Враг становится неотъемлемым компонентом конституирования реальности, – это то, без чего невозможен выход из глубокого культурного кризиса, который переживает сегодня наше общество [Гудков 2005 а, с. 73 – 79].

Б. Дубин в статье «О привычном и чрезвычайном» отмечает, что ставшее привычным «защищено от внимания и понимания равнодушием, скукой, оскоминой… Между тем общеизвестное, затасканное, клишированное – обессмысленное, стерилизованное постоянным, всеобщим употреблением – достаточно сложно устроено…» [Дубин 2004, с. 165]. Таким образом, привычные речевые клише, мыслительные штампы, стереотипы восприятия требуют их мифологической/идеологической подоплеки.

А.В. Фатеев в монографии, посвященной процессу формирования представлений о «враге» в советской пропаганде 1945 – 1954 гг. [Фатеев 1999], говорит об острой необходимости переосмысления подобных «незыблемых»

понятий именно в переходный, кризисный период, требующий поиска нового образа жизни, определения базовых ценностей социума. Исследователь обращает внимание на недостаточную разработанность даже самого определения феномена «образ врага», а также на то, что функции образа врага в различных сферах общественной жизни слабо рассмотрены в отечественной науке. Он подчеркивает общественную значимость изучения феномена; исследование средств пропаганды и агитации должно стать задачей не только политологии, но и других областей социогуманитарного знания. Образ врага в тоталитарном обществе, как правило, является центральным компонентом миропорядка и представляет собой нечто большее, чем социальный / политический феномен. Особая ценность работы Фатеева заключается в том, что автор вводит в научный оборот большое количество архивных источников послевоенного периода.

В статье «Очаги напряжения и конкуренция идеологем» С.Ю. Данилов предупреждает об опасности «заснувшей» тоталитарной идеологии, сравнивая ее с монстром, который может вновь проснуться [Данилов 2005]. Несмотря на отсутствие прямого влияния идеологии, подчеркивает Данилов, в сознании современного россиянина наличествует мировоззренческая неустойчивость и готовность принимать и создавать неаргументированные суждения.

«Лингвоидеологический анализ ученических текстов отражения показывает мировоззренческую неустойчивость современных старшеклассников, их готовность к восстановлению механизмов тоталитарной идеологической системы», – пишет автор, исследовав ряд сочинений школьников [Данилов 2005, с. 515].

Г. Гусейнов, предпринимая попытку «запечатлеть момент выхода носителей языка из идеологической эпохи… воссоздавая идеологический срез картины мира, или когнитивной карты переходной эпохи» [Гусейнов 2003 б, с. 11], приходит к выводу о том, что советская эпоха сохранилась в языке как духовная реальность.

Глубоко укоренившиеся в сознании исторические идеологемы, утверждает он, продолжают определять мировосприятие постсоветского человека; образуемая застывшими речевыми формулами «стена языка» не дает по-новому осмыслять реальность и происходящие в ней изменения, что рано или поздно приводит субъекта к конфликту с этой реальностью [Гусейнов 2003 б, с. 15]. Такая «живучесть» идеологем, возможность их использования в различных контекстах обусловливает необходимость филологического анализа идеологического материала, отраженного в языке.

Проблеме репрезентации инаковости не уделялось и не могло уделяться должного внимания в советский период истории России, что объяснялось невозможностью какой-либо критики господствующей идеологии. Картина мира сформированного в практически полной изоляции от «чуждых» идей субъекта должна была оставаться неизменной, и именно Враг был ее базовым компонентом.

Отсутствие Врага поставило бы под вопрос самые основы бытия и привело бы систему к кризису.

Идеологизированное мировоззрение по сути своей монологично, оно основано на постоянном воспроизводстве неких мыслительных конструктов, узкими рамками которых ограничены познавательные возможности субъекта. Усвоение готовых непосредственному восприятию действительности. Система мировоззрения, основанная на постоянном противопоставлении своего и чужого, на непрерывном поиске врага, как правило, обладает значительным деструктивным потенциалом.

Основной (часто единственной) целью идеологизированного текста является противостояние некоему врагу, реальному или воображаемому. Мир здесь – постоянное противоборство, борьба светлого и темного начал. То, что именно Свое является светлым, рассматривается как не подлежащее сомнению. Сформированная картина мира отличается статичностью, место в ней Я и Другого предопределено.

рассматриваться как некая модель действительности. Можно утверждать, что используемый в нем идеологический вокабуляр – это не просто отдельные примеры неприязни к Другому, это скорее элементы единой системы. Отдельные, кажущиеся порой незначительными высказывания, постоянно повторяясь, накапливаясь, цитируясь, перерабатываясь, создают мощный комплекс, обладающий большой суггестивной силой (так, некоторые исследователи образно сравнивают идеологическое воздействие языка с постепенным действием малых доз мышьяка) [Клемперер 1998, Jger, Jger 2007, c. 33] Роль вербальной коммуникации в формировании индивидуального и коллективного сознания огромна. Литература может рассматриваться сегодня как «модерный эквивалент традиции» [Дубин 2004, с. 25]. Это обусловливает необходимость тщательного анализа отдельных фрагментов дискурса с целью определения их места в общекультурном контексте.

Цель исследования на данном этапе: разработка теоретико-методологических основ изучения явления негативной мобилизации, уточнение теоретикометодологических основ изучения процессов негативной репрезентации инаковости.

методологии, формулировка гипотезы исследования, подбор материалов исследования для второго этапа, анализ, теоретическое обобщение и классификация основных принципов репрезентации Другого как врага, выявленных в современных исследованиях.

Объект: проблема негативной мобилизации, проблема репрезентации Другого как врага.

Предмет: теоретико-методологические основы исследования негативной мобилизации, теоретико-методологические основы исследования образа Врага.

Новизна. Можно с уверенностью сказать, что до настоящего момента в отечественных социально-философских и междисциплинарных исследованиях трансформации российской культуры с точки зрения проблемы модернизации, при которой ведущую роль играло бы понятие «негативная мобилизация».

Чрезвычайная сложность и многогранность явления, обозначенного в понятии «культурный кризис» [Дудник 2001], и настолько же широкая трактовка самого понятия делают необходимым ограничить интересующую нас область данной проблемы. Предмет нашего научного интереса мы отделяем от проблемы кризиса западной индустриальной цивилизации, решаемой в весьма многочисленных теориях и подходах. К ним относятся в первую очередь работы самих западных мыслителей, остро реагирующих на кризис европейской цивилизации начала – первой половины XX в., среди которых – труды О. Шпенглера, Г. Зиммеля, Т. Лессинга, А. Вебера, Й. Хейзинги, А. Тойнби, Э. Гуссерля, А. Швейцера, К. Ясперса, Х. Ортега-и-Гассета, К. Манхейма, Р. Гвардини, М. Бубера, Э. Мунье, Э. Юнгера, П. Тиллиха, а также критика западной цивилизации в русской философии XIX – XX вв., получившая свое отражение в работах А.С. Хомякова, К.Н. Леонтьева, Н.Я. Данилевского, Н.А. Бердяева, Б.П. Вышеславцева, С. Франка, В.В. Зеньковского, П.А. Сорокина, Г.П. Федотова, Г.В. Флоровского и др.

Исключается также критика культуры и цивилизационного состояния общества, которая, по нашему глубокому убеждению, хотя и носит конкретноисторический характер, в той или иной мере присуща научной и философской мысли на протяжении всей ее истории. Ее первыми аналогами в европейской мысли стали уже критика «мира человека» в философии софистов, этические доктрины киников, киренаиков и стоиков, критика цивилизации в трудах Тацита и Августина Блаженного. В эпоху Возрождения и Новое время – критика городской культуры Ф. Петрарки и критика цивилизации Ж.-Ж. Руссо. В XIX – XX вв. европейской истории роль критики культуры взяли на себя романтики, А. Шопенгауэр, С. Кьеркегор, Ф. Ницше, Г. Зиммель и многие другие философы. Есть основания полагать, что критическая линия есть неотъемлемая часть развития мышления любой цивилизации, развертывающаяся бок о бок с «позитивной» линией, для которой характерны оптимизм и вера в будущее. Ее наличие говорит о зрелости философской мысли (если только эта критика обращена вовнутрь, а не ограничивается критикой других культур), о способности общества к критическому восприятию действительности, следовательно, о его способности к саморазвитию.

Сказанное не означает, что многочисленные подходы и философские интерпретации современного состояния западноевропейского общества не имеют для понимания социальных процессов в России ровно никакого теоретического значения, это означает только, что данный аспект проблемы уже достаточно изучен.

Отделение данной проблемной области происходит и на том основании, что считать современное российское общество органичной частью западноевропейской цивилизации, тем более на ее современной – постиндустриальной – стадии, означает игнорировать проблему развития России на этапе формирования современного общества, которое, по нашему мнению, еще далеко от завершения. Есть веские основания рассматривать настоящий кризис российской культуры как кризис, порожденный несоответствием современной российской культуры объективным задачам модернизации как магистрального пути становления и трансформации современного общества.

Рассматривая литературу, так или иначе оценивающую позднее советское и пореформенное состояние российской культуры в проблемном поле модернизации, можно выделить следующие оценки.

1. Фундаментальное несоответствие основных параметров национальной российской культуры задачам модернизации.

В разное время данным аспектом проблемы (пик интереса к ней выпадает на наиболее болезненный период реформ начало 90-х – начало 2000-х) занимались десятки ученых [Аванесова 2000, Ахиезер 1991, Гавров 2002, Гаман 1995, Ганс 2001, Дыргын-Оол 2002, Ерасов 1995, Зарубина 1998, Кобелев 2002, Козловский, Уткин, Федотова 1995, Магарил 2004, Манченко 2000, Мамедова 2000, Наумова 1996, Перепелкин 1993, Побережников 2000, Станкевич 2000, Шаповалов 1994, Шевченко 1995]. В большинстве случаев российская культура рассматривалась в данном направлении как препятствие модернизации. Для авторов был характерен не критический подход к оценке состояния российской культуры и общества, а утверждение о его «инаковости» главному образцу индустриального общества – Западу, несоответствии его культурным установкам, что заканчивалось, как правило, попытками пересмотра самой концепции модернизации в ее классическом варианте [Аванесова 2000, Ахиезер 1991, Гавров 2002, Гаман 1995, Дыргын-Оол 2002, Ерасов 1995, Зарубина 1998, Кобелев 2002, Козловский, Уткин, Федотова 1995, Магарил 2004, Манченко 2000, Наумова 1996, Шаповалов 1994, Шевченко 1995, Федотова 2002]. Иначе говоря, критике подвергалась не сама культура, а модернизация, что находило свое выражение в различного рода текстах, в значительной мере идеологизированных, вплоть до призывов «перестать переделывать русского человека». В рамках данного направления выделялись т.н.

«радикалы», отстаивающие, в соответствии с традициями славянофилов, идею «особого пути» России и жестко критикующие теорию модернизации, обвиняя ее в европоцентризме [Бородай 1990, 1991, Русский путь в развитии экономики 1993].

Сходным образом оценивались результаты реформ – от «неудачных» до «катастрофических». При этом чаще всего ответственность за неудачи полностью снималась с российского общества и его культуры, а возлагалась на «прозападных»

реформаторов. Разумеется, это актуализировало различные традиционалистские, культуроцентристские, этноцентристские и цивилизационные концепции [Хомяков 1994, Леонтьев 1991, Данилевский 2003, Шпенглер 1993, Тойнби 1991], повысило интерес, что, безусловно, является позитивным моментом, к методологически соответствующим направлениям на Западе [Вебер 1990, 1994, Эйзенштадт 1999].

культуралистского пересмотра концепции модернизации» и приходили к выводу, что есть серьезные основания сомневаться в их результативности [Трубицын 2009].

Главной проблемой в данном направлении представляется недостаточно объективная и эмпирически подтвержденная оценка состояния российской культуры позднего советского и пореформенного периода.

2. Культурное несоответствие российского общества задачам модернизации как следствие социалистических преобразований.

Так или иначе это отмечали в своих исследованиях незначительное число российских ученых [Вишневский 1998, Кравченко 1995, Красильщиков, Зиборов, Рябов 1993]. «Постсоветским» состоянием российского общества объясняли трудности либеральных реформ, а ряд авторов прямо говорили о несоответствии реформирования российского общества [Абалкин 1992, 1993, Дискин 1997]. Против ожидания это также не стимулировало дальнейших теоретических и философских исследований в области состояния постсоветской культуры, его причин, факторов и дальнейших перспектив с точки зрения проблемы модернизации, а вновь приводило к пересмотру тех или иных положений концепции [Красильщиков, Зиборов, Рябов 1993].

Попытки более глубокого осмысления проблемы оживились с начала 2000-х гг., что, на наш взгляд, связано с нарастающей в стране контрмодернизационной тенденцией [Вишневский 2004, Дискин 2003, Кравченко 2002, Яковлев 2003]. В настоящее время решение данной проблемы далеко от завершения, и суть ее, на наш взгляд, состоит в необходимости адекватной оценки советского опыта модернизации. Это обнаруживается в противоречии между желанием увидеть определенные положительные результаты социалистической модернизации (индустриализация, массовая грамотность, наука, бесплатные образование и здравоохранение и проч.) и необходимостью признания того факта, что социальноэкономическая и политическая система социализма в принципе не могла создать условия для формирования социокультурной среды постиндустриального общества с его автономией и ответственностью личности, свободой экономической деятельности. Оправдательная позиция в оценке результатов советского периода модернизации заводила авторов в теоретический тупик. Если учесть некоторые достижения социалистической модернизации и, следовательно, признать наличие социально-экономической и политической альтернативы либеральной модернизации, без ответа остается вопрос о причинах краха социализма и «культурного коллапса» позднего советского периода.

Так, один из авторов в число «ограниченных результатов» советской модернизации включает массовое образование, урбанизацию и индустриализацию.

Он считает, что главное было сделано – Россия перестала быть аграрной страной [Вишневский 2004, с. 18]. Однако упускается из виду, что и полноценной индустриальной она не стала. Соглашаясь с тем, что «формула советской модернизации сводилась к технологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальных институтов» [Миронов 2000, т. 2, с. 333.], мы утверждаем, что именно это обстоятельство и делало советскую модернизацию «контрмодернизацией». Социалистический путь индустриализации оказался не вариантом модернизации, а тупиком, «псевдомодернизацией», о чем говорит глубокий социокультурный кризис начала 90-х гг. Нет достаточных оснований утверждать, что модернизация как длительная общественная трансформация могла быть заменена искусственно, и путем крайнего напряжения сил и мобилизации ресурсов дать полноценное индустриальное общество. Однако такая оценка результатов советской модернизации должна найти свое отражение и в теории.

3. «Культурный вакуум», «культурный коллапс» и оценка трансформации современной российской культуры и общества как движения не в сторону модернизации, а в сторону дальнейшей деградации тоталитарной системы.

Данное направление, представленное лишь двумя авторами, основано на достаточно твердой эмпирической базе в виде социологических исследований, качество которых не вызывает сомнения [Дубин 2004, 2005, 2008, Гудков 2004, 2005, Gudkov 2007]. Однако, с другой стороны, отсутствует достаточно четкая теория, необходимая для того, чтобы найденный эмпирический материал получил дальнейшее научное применение. Чаще всего авторы ограничиваются метафорами, и хотя неоднократно звучит мысль о «контрмодернизации», отсутствует анализ и теоретическое сопоставление сущностных черт модернизационного процесса с параметрами и тенденциями современной российской культуры. Избежать теоретических противоречий при такой оценке состояния российской культуры позволяют понятия «негативной мобилизации», «негативной идентичности» и оценка происходящего как дальнейшего распада тоталитарной системы без выхода на какой бы то ни было новый уровень развития. Забегая вперед, скажем, что такая оценка состояния и перспектив развития российской культуры представляется нам наиболее близкой к истине, но недостаток теоретизирования, отсутствие четкой исследования узкими, а оценки и выводы – уязвимыми. В значительной мере это результат ограниченности предмета изучаемого явления рамками социологии культуры, слабо выходящей на уровень макросоциологии и социальной философии.

Детальный теоретический и методологический анализ предлагаемых понятий нас ждет впереди, пока стоит обозначить вопросы, на которые не дают ответа предлагаемые авторами понятия: почему современное российское общество двигается не вперед, а назад, и какова роль культуры в этом движении? Очевидно, что понятие негативной мобилизации должно выйти за рамки социологии культуры на философский уровень осмысления.

Как видим, выделенные трактовки выстроены в соответствии с признаком нарастания критического отношения к современной российской культуре.

Наблюдается интересная закономерность: чем больше убежденность авторов в правоте концепции модернизации, тем острее критика российской культуры. И наоборот, чем больше критика концепции модернизации, вплоть до полного отказа от нее, тем выше оценка состояния российской культуры. При этом высокая оценка российской культуры, как правило, сопровождается отсутствием эмпирических данных, а низкая оценка, имеющая достаточно серьезные эмпирические подтверждения, характеризуется уходом от теоретизирования. На наш взгляд, главной задачей в настоящий момент является анализ тенденций и процессов в современной российской культурной среде с одновременным теоретическим и философским осмыслением трансформационных процессов в рамках (а также за пределами) концепции модернизации.

2. Выбор обоснованного варианта направления исследований Понятие «негативная мобилизация» относительно недавно стало встречаться в отечественных общественных науках и междисциплинарных исследованиях.

Наиболее активно его использует в своих работах Л. Гудков [Гудков 2005]. На основе социологических исследований он описывает феномен, под которым понимается «механизм интеграции населения на основе процессов роста диффузного массового раздражения, страха, ненависти, сопровождаемых чувствами общности на основе появления «врага», при перспективах нежелательного развития событий». Явление, по его мнению, «чреватого утратой привычного образа жизни, престижа, авторитета, дохода, статуса, девальвацией групповых ценностей и т.д.»

Автор отмечает также «крайнюю неконструктивность и опасность для общества такого типа консолидации», поскольку она блокирует реальные поиски путей выхода из кризиса. «Возникающее в результате негативной мобилизации общественное сознание представляет собой состояние моральной дезориентированности, неспособности к какой-либо практической оценке», кроме нигилистической «чума на оба ваши дома». Негативная мобилизация, по мнению автора, провоцирует крайний цинизм, оставляет после себя «выжженное ценностное пространство», в пределах которого «невозможны никакие смысловые инновации»

[Gudkov 2007].

Однако, несмотря на солидный эмпирический материал (данные ВЦИОМ, Левада-Центра), безусловно, подтверждающий наличие выделенных сторон явления в современном российском обществе и адекватность их оценки, философская и теоретическая разработка понятия представляется недостаточной.

описываемого явления.

Л. Гудков пишет о провале реформ последнего десятилетия преобразований (не всей совокупности либеральных реформ в постсоветской России, а только последнего десятилетия), но аргументы, которыми он пользуется, не бесспорны [Gudkov справедливыми и нам, они не верифицируется, поскольку в большинстве своем носят оценочный характер. Например, такая реформа как замена льгот денежными выплатами (т.н. монетизация) представляется в СМИ как удачная. Таковой она представляется и значительной части населения на уровне обыденного сознания, и, возможно, именно потому, что не была доведена до конца.

По мнению автора, т.н. «дело Ходорковского» способствует падению морали в российском обществе [Gudkov 2007]. Однако для большинства россиян это не что иное, как восстановление справедливости. Они мыслят в принципиально иной системе ценностей, и тезис Л. Гудкова о ее деградации требует доказательств.

Нужен социофилософский анализ системы ценностей, который только и может продемонстрировать и доказать, действительно ли это деградация, а не цивилизационные различия, которые делают невозможным либеральный путь развития российского общества. Это тем более актуально, что подавляющее большинство российских авторов считает именно так.

Это касается также суждений автора относительно внешней и внутренней политики России в последние годы. Действия России в Грузии, Украине, Киргизии, Приднестровье также предлагаются в СМИ и оцениваются, в том числе в научных статьях центральных изданий, как достижения и даже победы. Для того, чтобы судить о них как о «провалах» [Gudkov 2007], необходимы более веские научные и философские аргументы, нежели их оценка с точки зрения определенных политических убеждений.

Нарастание внутри страны агрессивности политиков и чиновников, их высказывания в адрес политических противников и Запада (разговоры о пятой колонне, о врагах России, об антироссийской сущности либеральной оппозиции) тревожат и нас и, возможно, свидетельствуют о кризисе власти. Автор трактует этот кризис как кризис легитимности, но последние парламентские и президентские выборы показали, что власть отнюдь не испытывала и не испытывает недостатка в сторонниках, следовательно, ее заинтересованность в дополнительных механизмах легитимации не так уж очевидна.

Иначе говоря, оценку, которую дает автор собранным им эмпирическим материалам, необходимо теоретически обосновать. Еще раз отметим, однако, что в точности, в тщательности обработки данных, в их научности мы не сомневаемся.

Сборник работ Л. Гудкова под общим названием «Негативная идентичность»

представляет собой блестящее социологическое исследование современного российского общества [Гудков 2004]. Однако введенное автором понятие «негативной мобилизации» нуждается в серьезном теоретическом обосновании.

Ниже мы попытаемся доказать, что таким обоснованием может послужить классическая социофилософская концепция модернизации, тезис о ее незавершенности и кропотливая исследовательская работа по выявлению т.н.

«механизма возврата» (иногда – «механизм порождения» [Розов 2006]) поиском которого в России занимается не так уж много ученых. Важность теоретизирования признает и сам автор, когда говорит и необходимости применения новых аналитических подходов, однако его попытка не представляется удачной, поскольку не выходит за рамки методологического инструментария социологии культуры [Gudkov 2007].

Описательность и недостаточная теоретичность понятия выявляется в характере его применения рядом авторов. Как правило, это эмоционально и идеологически окрашенные оценочные суждения при исторической интерпретации событий.

Так, например, А.Ю. Левада в докладе участника Междисциплинарного семинара «Советский Союз и советское общество – что это было?» [Левада 1999], говоря о политических процессах в Советском Союзе в 30-х гг. (убийство Кирова и его использование для ужесточения режима и расправы над политическими противниками) пишет: «Репетиция (первая волна репрессий – середина 30-х гг. – Д.Т.) выделила некоторые существенные моменты: во-первых, необходим поиск врага, во-вторых, негативная мобилизация, то есть мобилизация, основанная на отрицании, на ненависти, на проклятии. Как вы знаете из истории, идея состояла в том, чтобы террором ответить на террор. Сегодня это бы называлось антитеррористической операцией» [Левада 1999].

Очевидна подмена теоретизирования эмоциональной оценкой и метафорами («отрицание», «ненависть», «проклятие»), а также проведение аналогии, для которой необходимы серьезные теоретические основания, в частности, глубокий анализ и сравнение социально-политических ситуаций в Советском Союзе 30-х гг. и в России конца 90-х. Далее, интерпретируя события, связанные с операциями НАТО против Югославии и реакцией на них России, автор говорит: «…произошла не только верхушечная, но и массовая мобилизация злости, отчуждения…» [Левада 1999]. Таким образом, понятие не раскрывается, теоретизирование отсутствует, преобладают эмоциональные оценки, аналогии и использование термина в интерпретации истории.

Нельзя сказать, что автор не понимает проблемы, однако и сама проблема ставится при помощи метафор: «И вот одна из наших задач – посмотреть, где висит это ружье (речь идет о чеховском ружье: в данном случае – метафора предпосылок или причин негативной мобилизации – Д.Т.) – готовность к заряду ненависти, готовность к негативной мобилизации общества, где оно у нас висело: в нашем общественном доме или в нашей общественной душе, если хотите» [Левада 1999].

Нельзя сказать, что российские ученые-обществоведы не пытаются осмыслить феномен, но чаще всего это происходит на основе применения его к узко изучаемой проблеме, либо как подкрепление к уже имеющемуся ее пониманию. Не до конца разработанное понятие применяется как инструмент дальнейшего познания. Так, в своей работе М.И. Саврушева пишет (со ссылкой на Л. Гудкова) о росте цинизма и об опасностях негативной мобилизации [Саврушева 2007], но главной причиной видит рыночные реформы и имущественную дифференциацию. Возможный познавательный эффект от некоторых, безусловно, позитивных моментов – опора на эмпирический материал, объективная оценка результатов «социалистической»

модернизации – сводятся к минимуму определением главной причины (наверное, неизбежно, что часть российских авторов будет вписывать понятие в антирыночный и антилиберальный контекст; в данном случае это видно уже по названию работы).

Если бы единственной причиной негативной мобилизации была резкая имущественная дифференциация, столь же резкое снижение уровня жизни и т.н.

«посттоталитарный синдром», мы бы обнаруживали это явление много чаще в мировой истории: и в эпоху «Великой депрессии» в странах т.н. «благополучного капитализма» и «устойчивой демократии» (Великобритания, Франция, США), и в период дефашизации их противников после окончания II мировой войны (Германия, Италия, Япония).

Конечно, социально-экономический фактор обозначенного явления достаточно серьезен, но он далеко не исключителен, а тем более, в той трактовке, в какой дает его автор. Позволим себе высказать предположение, что отнюдь не бедность, не резкое снижение уровня жизни и не усиление социальной и имущественной дифференциации дают (даже в совокупности) это явление. К наиболее негативным и опасным результатом последней трансформации российского общества автор относит «раскол между сравнительно благополучной частью населения и подавляющим большинством (около 85 %) россиян» и привыкание «значительной части наших соотечественников к бедности, включение их в культуру бедности» [Саврушева 2007]. Однако привыкание к необоснованному достатку, как нам представляется, – куда более опасная тенденция, еще сильнее направляющая общество в сторону негативной мобилизации.

Отсутствие четкой разработанности дает возможность использовать понятие в разных, порой взаимоисключающих суждениях и оценках. Наиболее показательны работы следующих двух авторов.

В.Г. Федотова использует понятие в диаметрально противоположном смысле [Федотова 1993]. При этом общая концептуальная основа, в рамках которой рассуждает автор – концепция модернизации [Федотова 1993, 2000, 2002]. Здесь также преобладает антилиберальный и антирыночный контекст, однако, по сравнению с предыдущим автором обнаруживается большее внимание проблеме цивилизационной принадлежности России. Автор резко выступает против классического понимания модернизации, настаивает на ее культурноцивилизационных альтернативах. По ее мнению, негативная мобилизация есть стратегия индивидуального выживания в условиях либеральных реформ, изначально оценивающихся как неправильные. Социалистическая мобилизация дефакто выступает у автора как позитивная, а либеральная, оставляющая человека один на одни с его проблемами (главным образом – материальными) – как негативная. «Негативная мобилизация, в которую оказалось брошенным наше общество, заставила людей искать источники выживания – натуральное хозяйство, купля-продажа, любые виды непрофессиональной деятельности» [Федотова 1997].

Главным атрибутом позитивной мобилизации становится коллективизм, негативной – индивидуализм. «Мобилизация может быть как «позитивной» – идеология, порождающая энтузиазм, сверхусилия (мобилизацию) населения, перенапряжение посткоммунистических странах» [Федотова 1997]. Если продолжить эту мысль, то идеология Третьего рейха, «породившая энтузиазм, сверхусилия (мобилизацию) населения, перенапряжение сил, пафос развития…» также будет являться примером позитивной мобилизации.

Второй автор – А. Дугин – использует это понятие в том же смысле, что и Л. Гудков, однако, весьма односторонне [Дугин 2003]. Собственной трактовки понятия он не дает, но применяет его для анализа ситуации на постсоветском пространстве: объясняет им антироссийскую политику некоторых стран СНГ.

«Национальной идеей стран СНГ (кроме разве что Белоруссии) является ressentiment. Даже если у них нет положительной национальной идеи, у них есть отрицательная. Это антиимперия» [Дугин 2003]. Это, безусловно, достаточно обоснованное замечание, только им можно объяснить крайне правый поворот политических деятелей ряда стран постсоветского пространства (прежде всего Грузии и Украины), вплоть до применения открытой профашистской риторики и символики. Однако в суждениях автора поражает удивительная односторонность. В его работе (и работах) нет даже намека на то, что эта стратегия в значительной мере характерна и для современной России в отношении мирового сообщества.

Так или иначе, наиболее важной проблемой в области разработки понятия мы считаем его не теоретическое, а большей мере историко-интерпретационное, эмоциональное, идеологическое и описательное применение.

идентичность», также введенное в современный научный оборот Л. Гудковым [Гудков 2004]. Понятие было экстраполировано из возрастной психологии, где оно означало стратегию поведения подростков в условиях кризиса идентичности [Эриксон 2000]. В психологических исследованиях под негативной идентичностью (иногда – «неадекватная идентификация») понимают способ самоутверждения подростков посредством демонстративного нарушения установленных правил и норм. Отличительными признаками такого типа поведения являются выбор отрицательных образцов для подражания и вызывающее поведение.

Сущностью негативной идентификации как социокультурного феномена является определение содержания коллективного «мы» не через какие-либо положительные ценности, а через отрицание коллективного «чужого».

Негативная идентичность осуществляется посредством формирования образа Врага, разделения мира на «своих» и «чужих», когда ответственность за собственные неудачи возлагается на коллективного «другого», а сами неудачи представляются как результат происков врагов. Признаками негативной идентичности являются рост ксенофобии и агрессии, как в культурных текстах, так и в социальных действиях, упрощение картины мира, рост влияния политической демагогии, идеологизация общественного сознания. Имеется и ряд дополнительных признаков, которые выявляет в своих работах Л. Гудков. В современной российской культуре он обнаруживает отсутствие ценностей, способных объединить и мобилизовать общество «позитивно», что отражается в явлении «коллективного цинизма» [Gudkov 2007]. «Консолидация русских происходит не на основе позитивных представлений, образующих основу для той или иной совместной деятельности, достижения целей, констелляции общих интересов, веры, признания значимости позитивных символов и представлений (т.е. ведущих к появлению различных гражданских ассоциаций, союзов, объединений), а на солидарности отталкивания, отрицания, демаркации» [Гудков 2004 б, с. 156 – 157].

Причиной наступления данного вида идентификации автор видит «посттоталитарное» состояние современного российского общества, при этом посттоталитаризм он рассматривает не как стадию его позитивной трансформации в некое «современное» состояние, а как фазу распада тоталитаризма. Это не развитие и не трансформация, а функциональное нарушение режима, подобного позднему СССР, который не мог воспроизводить себя и укреплять [Gudkov 2007].

Понятие «негативная идентичность» используется в современных научных текстах достаточно часто, в том числе в интересующем нас значении. Однако о степени его теоретической разработки мы можем сказать то же самое, что и предыдущем понятии. Так, Н.С. Розов сравнивает это понятие с метафорой, которая не может заменить теорию [Розов 2009, с. 63 – 66]. По его мнению, работа Л. Гудкова выгодно отличается обилием эмпирического материала, интересным и содержательным обсуждением, однако «…за пределы исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось. Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки» [Розов 2009, с. 63]. Вместо теоретической модели довлеет органицистская метафора (разложение, гниение, деградация) с сильными оценочными коннотациями», которые способствуют переводу дискуссии, даже помимо воли автора, из научного плана в публицистический и идеологический [Розов 2009, с. 64].

Вышеуказанное обстоятельство способствует идеологизации самого термина «негативная идентичность», а вместе с ним и «негативная мобилизация», дискредитации их как научных понятий, следовательно, ставит под удар ненаучной оценки и ненаучной критики собственно труды автора. Уже сам Н.С. Розов назвал книгу Л. Гудкова «проницательной, но мизантропической и чересчур прозападной»

[Розов 2006, с. 15]. Главным недостатком собственно идеи негативной идентичности признается, таким образом, отсутствие необходимого уровня теоретизирования. В то же время автор считает, что работа Л. Гудкова является к настоящему времени «наиболее эмпирически обоснованным, комплексным и продуманным взглядом на происходящие в современной России процессы» [Розов 2009, с. 64] (курсив наш – Д.Т.).

Последнее обстоятельство заставляет обратить особое внимание на явление, обозначенное в понятиях «негативная мобилизация» и «негативная идентичность» и попытаться дать им более устойчивую теоретическую трактовку. Полагаем, что первым шагом к теоретической доработке этих понятий может стать их осмысление в контексте теорий или концепций, имеющих достаточно большое значение и авторитет в области социогуманитарных наук. Мы предлагаем трактовать это понятие как контрмодернизационную стратегию поведения общества в условиях социокультурного кризиса. Данная стратегия реализуется в социальной сфере и находит отражение в культурных текстах. Поэтому одной из задач исследования мы видим выявление и анализ тех содержательных компонентов негативной мобилизации, которые прямо или косвенно направлены против модернизации общества.

Под модернизацией понимается относительно единый длительный процесс исторической трансформации аграрного общества в индустриальное (иногда – традиционного в современное), происходящий у разных народов в разное время (в странах Западной Европы – с рубежа XI – XII вв. до конца XIX в., в странах Востока и в России – с рубежа XVIII – XIX до настоящего момента) со своими историческими и культурными особенностями, но приводящий в целом к преобладанию относительно единой формы организации и функционирования общества. Данную форму характеризует индустриальная экономика, по преимуществу рыночный принцип организации производства на основе частной собственности с его идеологическим и политико-правовым обеспечением. В последний входят либеральная идеология (хотя и не везде), правовое государство, парламентаризм и конституционализм, разделение властей, равные политические права и свободы граждан. Характерные особенности культуры – толерантность, обеспечивающая мультикультурное взаимодействие, открытость к внешним воздействиям и изменениям, деидеологизация принципов и механизмов производства культурных образцов, демифологизация и десакрализация картины мира и принципов функционирования культурных институтов, рационализация и прагматизация мотивов социального поведения. При этом политико-правовые и культурные аспекты в своем становлении могут существенно отставать от технологических и социально-экономических, но в большинстве стран, завершивших или завершающих данный процесс, они либо сложились и обладают большой устойчивостью (страны Западной Европы и Северной Америки), либо проявляются в виде тенденции к формированию (на разных уровнях это Страны Восточной и Южной Европы, Россия, страны Азии и Африки, страны Центральной и Южной Америки). Модернизация характеризуется чрезвычайной болезненностью, конфликтностью, что вытекает из взаимоисключающих характеристик аграрного и индустриального обществ (см. Приложение А, Таблица А.1).

Истоки и теоретические основы концепции модернизации восходят к идеям гуманизма и Просвещения, к теории индустриального общества и теории трех стадий развития хозяйства, классической теории модернизации, сложившийся в середине XX в. [Aron 1968, Lerner 1963, Rostow 1960]. С момента своего формирования концепция подвергалась критике, претерпевала ряд изменений.

Однако ее основные положения об относительно едином историческом пути трансформации общества остаются без изменений и сохраняют свое познавательное значение, что подтверждается почти повсеместной апелляций к базовыми категориям концепции (модернизация, индустриализация, аграрное общество, индустриальное общество) [Трубицын 2008 а, Трубицын 2009].

В основе авторского понимания процесса модернизации лежит синтез классических положений социальной философии и теории модернизации, что предполагает трактовку модернизации как перехода на новый уровень взаимоотношений между природой и обществом, как достижения более высокой степени дистанцированности и независимости общества от природы [Трубицын 2006, Dorogavtseva, Trubitsyn интенсификации отношений во всех подсистемах общества. Это обусловливает необходимость уделить должное внимание экономической подсистеме общества как детерминирующей весь процесс и являющейся в нем системообразующей.

Экономическая подсистема является также индикатором модернизационных процессов, показывающим степень трансформации общества от аграрного/ традиционного состояния к индустриальному / современному (структура экономики, доля промышленности и высоких технологий, доля страны в мировом экономическом производстве, сырьевая, промышленная или высокотехнологическая ориентация экспорта, структура доходной части бюджета и проч.) [Трубицын а, 2007 б].

трансформационного процесса, также выявляется через взаимоотношение природы ограниченностью ресурсов и жизненного пространства. Данный механизм саморазвития, являющийся внешним по отношению к обществу, равно как механизм осуществления трансформации внутри общественной системы (технологоэкономическое и социально-экономическое движение общества) – универсален. Он обнаруживает свое присутствие и действие во всех обществах независимо от их культурно-цивилизационной принадлежности.

Это делает необходимой постановку вопроса не о культурных отличиях стран и народов, якобы делающих их модернизацию невозможной, и, тем более, об «особом пути» их развития, а о теоретическом разграничении сфер общего и особенного, что может быть обозначено как «собственно социальное» и «культурное». Предполагается, что процессы, происходящие в «собственно социальном» (экономика, право, политика), универсальны, культурные процессы – уникальны и обеспечивают культурную неповторимость того или иного общества.

Поскольку детерминанты и механизмы трансформации находятся в сфере «собственно социального», культурный комплекс не является для нее ни ключевым фактором, ни достаточным препятствием. Исторически подчиненное положение культурного комплекса может быть выявлено при трактовке культуры с позиций материализма и теории отражения. Эта же методология делает бесперспективными «культуроцентристские» подходы к проблеме модернизации и лишает теоретических оснований идеи «особого пути». Тезис «развитие на собственной основе» имеет смысл только в том случае, если под «основой» понимаются именно элементы культурного комплекса, одна из функций которого состоит в обеспечении преемственности развития. Возможно такое развитие только при свободной, демократической модернизации «снизу».

То же самое можно утверждать относительно т.н. «этатистских» моделей модернизации. Модернизацией можно назвать только объективно происходящие «снизу» процессы свободной социальной трансформации, приводящие к формированию индустриального общества. Если говорить об этатизме и политике государства в процессе модернизации, то только как о стратегиях модернизации [Dorogavtseva, Trubitsyn 2008].

Есть основания сомневаться, что факторами, сдерживающими модернизацию России до настоящего момента, являются культурные или ментальные особенности российского общества, либо «правильный» или «неправильный» политический курс.

Таким единственным фактором является наличие неограниченных природных ресурсов, не активизирующее механизм модернизации. Напротив, ускоренный модернизационный процесс в Китае, странах Юго-Восточной Азии и Японии, а также Западной Европы, начиная с XI – XII веков, обусловлен наличием географической стесненности и недостатком ресурсов для продолжительного осуществления экстенсивного типа хозяйствования, чем, собственно, и является аграрное общество.

Модернизация есть объективно конфликтный процесс, имеющий в своем политическом содержании периоды революций и гражданских войн, в социальном – тяжелые социально-экономические потрясения и болезненные процессы распада старых и формирования новых общественных классов. Будучи болезненным процессом радикальной общественной трансформации, модернизация неизбежно вызывает сопротивление самой общественной системы посредством ее отторжения трансформирующимися социальными группами (крестьяне, чиновничьебюрократический аппарат) и реакционными политическими силами (маргинальные партии). При наличии возможности продолжения экстенсивного производства всегда остается угроза контрмодернизационного поворота как посредством «консервативной революции» (фашизм, коммунизм), так и посредством относительно мирного изменения политического курса (прогрессирующий этатизм).

И та, и другая тенденции могут быть выявлены при анализе осуществляемого внутри- и внешнеполитического курса. Их содержанием будут: свертывание или государственное вмешательство в рыночные отношения, нарастающая конфронтация с внешним миром, усиление политической роли военных и спецслужб, формирование образа врага посредством СМИ и системы образования.

Глубокая конфликтность и сложность происходящего обусловливается тем обстоятельством, что инициаторами контрмодернизационного поворота являются не значительная часть трансформирующегося общества. Это обнаруживается в дискредитации ценностей свободы и демократии, собственности и экономической независимости, в поддержке снизу политики по усилению государственного влияния, в росте и увеличении активности экстремистских организаций и движений как правого, так и левого толка.

В ходе проведенного исследования было установлено, что конечной причиной периодических срывов модернизации России является наличие огромных запасов природных ресурсов и географического пространства, не обуславливающих необходимость перехода к более интенсивной стратегии хозяйствования и организации общественной жизни. Данная причина реализуется посредством социокультурного механизма, который всякий раз на очередном витке относительно удачно начатых либеральных преобразований (1861 – 1917 гг., 1985 – 1999 гг.) производит реакцию и «откат» к прежней форме организации общества и производства. Предполагается, что таким механизмом является социокультурная субсистема общества, находящаяся внутри всей общественной системы, представленная определенными социальными акторами (классами, стратами, группами, конкретными лицами), идеологиями, тяготеющая к прежним принципам, механизмам и структурам организации общества, и возвращающая их к жизни при определенных условиях. Условно мы называем этот механизм «механизмом порождения» (название связано с постановкой вопроса в рамках циклической концепции развития России [Розов 2006]), а процесс – «реставрацией азиатского способа производства», что связано с попыткой рассмотрения социальноисторической динамики России в контексте социально-политической и социальноэкономической истории стран Востока. В ходе осуществления этой попытки были обнаружены существенные сходства развития России с развитием т.н. «восточных гигантов» в эпоху средневековья и нового времени (Индия, Китай, Иран, Япония, Османская империя). Данный механизм (равно как и реставрация азиатского способа производства) неоднократно имел место в истории России и стран Востока, их действие связано со стратегией поведения общества, условно называемой «негативная мобилизация».

3 План проведения экспериментальных и теоретических исследований Если предположить, что кризис культуры обнаруживается в фундаментальной неспособности репродуцировать отношения на уровне развитого индустриального общества (можно обозначить как «неготовность к взаимодействию»), то самым естественным образом он порождает ответную реакцию – отторжение этой новой формы общественных отношений. Историческим переходом к данной форме общественных отношений является модернизация, следовательно, в обществе обнаруживается четкая тенденция, которая может быть обозначена как «контрмодернизационная». По нашему мнению, одной из контрмодернизационных стратегий поведения общества является «негативная мобилизация».

контрмодернизационной стратегии, ее признаки выявляются из противопоставления свойств индустриального и доиндустриального обществ, а также обществ незавершенной модернизации, к которым относится современная Россия по ряду параметров (см. Приложение А, Таблица А.2) и выражаются в следующих тенденциях:

– тенденция к самоизоляции страны, попытка осуществления имперской внешнеполитической доктрины;

– рост власти и влияния военных и силовых структур при одновременном снижении авторитета науки (особенно социально-гуманитарной), искусства, частного предпринимательства;

– эскалация политического и культурного насилия, рост национальной и расовой нетерпимости, явная тенденция к преобладанию силового способа решения проблем в обществе, в том числе и на политическом уровне: во внешней и внутренней политике;

– отрицание или ограничение демократической формы управления и федерализма; возрождение принципов «коллективизма» и ограничение свободы личности;

– снижение социальной, экономической и политической активности населения;

– ухудшение общего экономического положения (не уровня потребления!) в плане ориентации национальной экономики на экспорт сырья и ресурсов, снижения в ней доли промышленного производства и НИОКР (анализ экономической ситуации – см. Приложение Б);

– отрицание или ограничение рыночных механизмов в экономике, тенденция к восстановлению принципов и механизмов командно-административной государственно-дистрибутивной (раздаточной) экономики.

Данные тенденции общественной жизни в той или иной мере находят отражение в культуре:

– дискредитация рынка, рост эгалитаристских настроений и выступлений, призывы к перераспределению, критика «западного пути» развития экономики, увеличение числа попыток обоснования «особого пути» развития российской экономики с апелляцией к самобытной культуре, «высокой духовности» и проч.;

– рост иждивенческих настроений, жалоб, объяснение экономических трудностей объективными условиями (климат, география, плохое правительство, высокие налоги, происки врагов как внутренних, так и внешних, «выкачка мозгов» и проч.);

– коллективный цинизм, отрицание универсальных (общечеловеческих) ценностей, представление всего окружающего мира как «обители зла», безнравственности, беспринципности («все так делают», «американцы вообще…»), тенденция к формированию ситуации «осажденного лагеря»;

– дискредитация Запада, формирование в его лице образа Врага и рост его значения в общественной динамике; рост «патриотических настроений» во всех сферах, рост числа «патриотических текстов» и «патриотических» мотиваций неэкономического поведения;

– актуализация темы Великой Отечественной войны, ее использование как позитивного исторического примера негативной мобилизации, фальсификация или однобокая трактовка истории, ее сакрализация, попытки пресечение научной дискуссии по ряду исторических проблем административными методами;

– нарастание военной и силовой тематики в искусстве, литературе, кинематографе, явная дискредитация духовных ценностей и их замена национальнопатриотическими; подмена эстетических задач искусства идеологическими;

– в науке: подмена научного содержания текстов идеологическим, попытки «научного» обоснования «особого пути», при которых наука утрачивает ценность и значение самостоятельной области познания действительности;

– дискредитация демократии, института правового государства и его атрибутов (конституционализм, федерализм, адвокатура, суд присяжных и т.п.), поиск идейных обоснований авторитаризма (идея «русского царя», оправдание сталинизма и проч.).

Для проверки гипотезы необходимо (второй этап проекта):

В социально-философской части: теоретический и социально-философский анализ современных теорий трансформации российского общества, затрагивающих данную проблему с точки зрения взаимодействия культуры и модернизации; их анализ и оценка с учетом текущих явлений и тенденций в современном российском обществе, анализ и синтез наиболее перспективных подходов к изучению современной России; разработка теоретических основ концептуализации проблемы трансформации, состояния российского общества и среднесрочных перспектив его развития через призму проблемы модернизации и/или циклов российской истории.

В число анализируемых направлений войдут (см. Приложение В):

1. Исследования российского общества в области социологии культуры (Л.

Гудков, Б. Дубин).

2. Работы авторов циклических моделей (А. Янов, В. Лапкин, В. Пантин, Н.

Розов, Ю. Пивоваров).

3. Модели внутриполитической, экосоциальной и демографической динамики (А. Вишневский, А. Каменский, Дж. Голдстоун, С. Нефедов, Б. Миронов, Э.

Кульпин, П. Турчин).

4. Модели геополитической (Ч. Тилли, Дж. Модельски, В. Цимбурский) и геоэкономической динамики (Н. Кондратьев, И. Валлерстайн, Дж. Арриги, Дж.

Стиглиц, Д. Лал, Б. Кагарлицкий, В. Хорос, Г. Дерлугьян).

5. Модели геокультурной и цивилизационной динамики (С. Хантингтон, П.

Бурдье, М. Кастельс, А. Ахиезер, Б. Ерасов, В. Пастухов).

6. В качестве отдельных направлений: теория слияния власти и собственности как следствие перманентной продовольственной проблемы Р. Пайпса, теория раздаточной экономики О. Бессоновой, теория «эксполярной экономики» Т.

Шанина, теория революций служилого класса Р. Хелли.

В культурологической части: изучение явления «негативной мобилизации», являющегося, предположительно, ключевым в процессе реставрации азиатского способа производства. Дальнейший анализ и систематизации теоретической литературы, посвященной идеологическим текстам, в т.ч. литературе соцреализма (см. Приложение В). Выявление механизмов негативной мобилизации в идеологическом тексте посредством критического анализа ряда культурных текстов (тексты массовой культуры, СМИ, учебные тексты, публицистические тексты, явно или скрыто подменяющие патриотическую идею националистической). Раскрытие специфики образа врага (средства конструирования, функции) в идеологизированном тексте (на примере советского исторического романа). Сбор эмпирических данных, анкетирование (с целью выявить наличие тенденций к негативной идентификации), систематизация, последующий анализ полученных данных, выявление общих закономерностей.

4.1 Образ врага: типология, универсальные свойства, функции Понятие Другого многозначно и может наполняться различным содержанием.

Это и значимый Другой как компонент структуры моего Я, и Другой как обобщенный представитель социума, носитель иной культуры, маргинал и т. д. Так, К.-М. Виммер [Wimmer 1988] определяет место Другого в системе знания:

на уровне отдельного индивида (проблемы идентичности);

на уровне диалога (проблемы понимания и представления о Другом и себе);

на уровне общества (условия отношения к Другому, условия социализации;

нормы, ценности, институты, распределение ролей);

на уровне взаимодействия культур (отношение к культурам, отличным от собственной в тех или иных аспектах).

О. Любих, в свою очередь, исследуя способы репрезентации различия в тексте, выделяет четыре парадигмы инаковости:

социальная маргинальность;

географически-культурное чужое;

мифическая монструозность;

пограничное состояние – война, смерть [Lubich 2004].

Другой является, таким образом, неотъемлемым компонентом картины мира, служащим как для формирования Я-идентичности внутри группы (например, «значимые другие», нормы и ценности которых в процессе социализации становятся моими [Мид 1994]), так и для маркировки границы между собственной и чужой группой, осознания собственной самобытности. Другой, кроме того, необходим как возможность, поскольку именно он дает мне увидеть иную модель той же реальности, иной язык для ее описания.

Ю.М. Лотман, описывающий культурное пространство как семиосферу, относительно замкнутую семиотическую область, подчеркивает роль несистемных элементов в развитии культуры. Семиосфера не является абсолютно замкнутым пространством. В качестве той зоны, в которой происходят ускоренные семиотические процессы, Лотман рассматривает границу. Пограничная область культуры развивается быстрее благодаря контактам с инокультурными областями и постепенно смещает ядро культурного пространства к периферии, занимая его место. В то время как ядро семиосферы является относительно статичным, для пограничной зоны характерна динамичность. Периферия культуры, выступающая в качестве чужого, Другого для данной системы, играет роль «катализатора» в развитии культуры [Лотман 1992].

Другой является наиболее общей категорией, служащей для выражения различия / нетождественности. К.-М. Виммер замечает, что данное понятие часто выполняет ту же функцию, что и Джокер в карточной игре, принимающий различные роли в зависимости от решения игрока [Wimmer 1988, c. 29]. В рамках данного исследования нас прежде всего интересует ситуация, в которой Другой превращается во Врага.

Несмотря на то, что инаковость в традиционной картине мира нередко негативно окрашена (чужое как недоступное пониманию, ненормативное, опасное), Другой далеко не всегда откровенно враждебен. «Как бы семантически не различались те или иные виды образов или топики «врагов», их главная функция – нести представление о том, что является угрозой самому существованию группы… с которой идентифицирует себя субъект» [Гудков 2005 а, c. 14]. В этом заключается коренное отличие Врага от Другого вообще, «чужого», маргинала и т.д.

Образ врага имеет место практически в любом обществе, и его актуализация обычно говорит о росте социальной нестабильности. Однако особую опасность представляет собой распространение характеристик Врага на другие объекты, когда Враг занимает центральное место в картине мира – весь окружающий мир видится как агрессивный, а единственная цель сплочения коллектива – как борьба, противостояние, оборона (так называемая негативная мобилизация, характерная для тоталитарного общества). Речь в данной ситуации идет не об отдельных проявлениях неприязни к реальному или воображаемому врагу, а о целой системе, о конструировании устойчивой картины мира, в которой Свое и Чужое как светлое и темное начала занимают раз и навсегда отведенные им места. Культурный мир здесь – это постоянное противоборство, конфликт. Враг становится неотъемлемым компонентом бытия, первоочередным фактором, определяющим направление развития общества.

Известный своими крайне националистическими взглядами К. Шмитт считал различение «друзей» и «врагов» ведущим критерием политического. Мир без врагов для него – это мир без политики, без государства. Другой, по Шмитту, становится врагом не потому, что является нашим экономическим конкурентом либо отрицает наши нормы – просто потому, что он иной, чужой, и даже установление каких-то общих норм не способно разрешить этот конфликт [Шмитт 1992]. Не случайно идеи Шмитта были с такой охотой восприняты не только современниками, но и современными националистами, ориентированными на изоляцию, например, А.Г.

Дугиным [Дугин 1994].

В качестве врага может выступать как внешний противник (иноземец, классовый враг, шпион), так и внутренний вредитель, как правило, не менее коварный (пособник внешнего врага, отщепенец, предатель). В сознании члена тоталитарного общества, однако, разные типы врагов зачастую сливаются в единое целое – «врага вообще».

Образ такого врага, как правило, отличается следующими характеристиками:

Мотив насилия является основным [Гудков 2005 а]; враг угрожает самому существованию общества. Ему приписываются все возможные преступления. Так, радикальная газета «Завтра», рассматривающая демократическое правительство России как антинародное, пишет: «Зло, усевшееся в самом Кремле, оскверняющее своим присутствием храмы, обольщающее через телевидение детей и малодушных, травило Россию, выжигало из нее все живое, отравляло каждый колодец»[Брежнев 2000].

Иррациональность, непредсказуемость: признание события как непостижимого, экстраординарного избавляет от необходимости рационализировать его, осмыслять причину враждебности [Дубин 2004, с. 164].

Враг как полная противоположность «своего»: анти-ценности собственной культуры репрезентируются как характерные черты Врага (хотя нередко в его описание вплетены и положительные элементы), или же враг как искаженная проекция собственного Я («кривое зеркало»).

терминологии). Обвинение кого-либо в космополитизме, преклонении перед Западом, формализме и т. д. становилось универсальным оружием, поскольку могло применяться к любым инакомыслящим. «Неопределенность, многозначность термина, так и не раскрытая до конца, позволяла легко манипулировать им…»

[Фатеев 1999].

Унификация/универсализация – разные типы врагов превращаются в сознании в единую «темную силу», часто имеет место подмена понятий – «буржуй»

незаметно превращается в «космополита» и т.п. [Фатеев 1999]. Обезличенность – враги лишены индивидуальности, представляют собой недифференцированную серую массу – так, в романе «Россия молодая» Ю. Германа автор не проводит никакого различия между «иноземцами» – все они одинаково агрессивны, аморальны и враждебны по отношению к русским [Герман 1989]. На националсоциалистических плакатах враги в основном имеют ярко выраженные «еврейские»

черты, даже если изображается Сталин.

стандартные/стереотипные образы во-первых, призваны препятствовать непосредственному мировосприятию, и, кроме того, они могут использоваться в самых различных контекстах – формируется некая «мозаика» для конструирования текста и, соответственно, мысли; это дает возможность модификации старых и создания новых вариантов образа врага с помощью схожих приемов). К примеру, стандартное описание «буржуя», «богатея» и т. п. как отвратительного толстяка дает писателю возможность не утруждаться, составляя портрет очередного отрицательного персонажа: «обдергивая на круглом животике кафтанчик», «накинув на жирные плечи вышитый по груди кафтан», «пузатенький», «вцепился в кормщика жирными руками», «поигрывая толстой, крепенькой ножкой в башмаке с бантом», «колыхаясь всей своей утробой», «мордастенький», «усатый, измазанный салом», «щеки свешивались возле подбородка» [Герман 1989]. Б. Дубин, сопоставляя современный и советский историко-патриотический роман, говорит о простоте и прозрачности романных характеров: выработанные в рамках соцреализма конструкты были призваны представлять реальность. Автор вынужден приспосабливаться к требованиям идеологии, что заставляет его создавать довольно трафаретные образы [Дубин 2004, c. 74 – 100].

перевоспитуем, неисправим, это древнее, вечное зло: »Наш Враг – древнее, инородное, нечеловеческое чудовище, инфернальная тварь, что впилась в вены нашему народу. Оно стремится к абсолютной власти в России, к «новому мировому порядку», к абсолютному господству Зла»[Брежнев 2000]. Вместе с тем образ врага динамичен, он относится к тем явлениям культуры, которые могут наследоваться другими культурами, и их исчезновение во многих случаях оказывается временным [Фатеев 1999]. При благоприятных условиях образ врага возрождается, трансформируясь, обретая новые формы и содержание.