Gli abitanti del posto, li consideriamo stranieri. Se sentiamo parlare inglese, ci mettiamo in guardia. In questi casi, chiediamo con insistenza:

-Parli russo!

Come risultato alcuni abitanti del posto si sono messi a parlare in russo. Il cinese della tavola calda mi saluta:

-Buon giorno Solzenicyn! - (A lui vien fuori Soloseniza).

Per gli americani proviamo un sentimento complesso. Non so neanche cosa ci sia di pi, se indulgenza o devozione. Ci fanno pena, come dei bambini irragionevoli e spensierati. Tuttavia, ogni tanto, ripetiamo:

-Mi ha detto un americano...

Pronunciamo questa frase con l’intonazione di un argomento decisivo e cruciale. Ad esempio:

«Mi ha detto un americano che la nicotina fa male alla salute!...».

Gli americani del posto sono per lo pi ebrei tedeschi. La terza emigrazione, salvo rare eccezioni, ebraica. Cos piuttosto facile trovare una lingua comune.

Spesso gli abitanti del posto chiedono:

-Lei viene dalla Russia? Parla yiddish?!...

Oltre agli ebrei, nel nostro quartiere vivono coreani, indiani, arabi. Di neri ce ne sono relativamente pochi, di latino-americani di pi.

A noi sembrano persone misteriose con i transistor (per noi gente enigmatica, con i suoi transistor, a noi sembrano marziani). Non sappiamo chi siano; comunque, per ogni evenienza, li disprezziamo e ci fanno paura.

La strabica Frida, esprime il suo disappunto:

-Se ne andassero nella loro lercia Africa!...

E Frida stessa viene dalla citt di klov. Vivere le piace di pi a New York...

Se volete conoscere il nostro quartiere, mettetevi accanto alla cartoleria. Si trova all’angolo della Centottava e della Sessantaquattresima. Veniteci il prima possibile.

Ecco che partono i nostri tassisti: Lva Baranov, Percovic, Eselevskij. Sono tutti robusti, accigliati, risoluti Lva Baranov ha pi di sessant’anni. un ex-pittore-molotovista. All'inizio della sua carriera, dipingeva esclusivamente Molotov. I suoi lavori esponevano in numerosi edifici amministrativi, poliambulatori, comitati di lavoro. Anche sui muri delle chiese sconsacrate.

Baranov aveva studiato fin nei particolari l’aspetto di questo ministro dal viso di operaio qualificato. Per scommessa disegnava Molotov in dieci secondi e, come se non bastasse, lo disegnava anche ad occhi bendati.

Poi Molotov stato destituito. Lva ha tentato di disegnare Chrucv, ma era inutile: i lineamenti di un agiato contadino si sono rivelati al di sopra delle sue forze.

La stessa storia accaduta con Breznev. La sua fisionomia da cantante d’opera a Baranov proprio non riusciva. E cos Lva, dal dispiacere, divenuto un astrattista. Si messo a dipingere macchie, linee e ghirigori colorati. E inoltre si messo a bere e fare risse.

I vicini si lamentavano di Lva con il commissario di quartiere:

-Beve, si azzuffa, fa cose tipo cinismo astratto...

In definitiva Lva ha emigrato, si messo al volante e si calmato. Nei momenti di tempo libero raffigura Reagan a cavallo.

Eselevskij a Kiev era professore di marxismo-leninismo. Discussa la tesi di dottorato, si preparava a conseguire il post-dottorato.

Una volta, per caso, aveva conosciuto uno studioso bulgaro che lo aveva invitato ad una conferenza a Sfia. Solo che ad Eselevskij non hanno dato il visto. Si deve che non volevano mandare all’estero un ebreo.

Per la prima volta in vita sua ad Eselevskij si guastato l’umore. Ha detto:

-Ah! cos!? E allora me ne vado in America!

E se n' andato.

In Occidente Eselevskij stato definitivamente deluso dal marxismo. Ha cominciato a pubblicare sulla stampa dell’emigrazione articoli biliosi. Poi per stato deluso anche dai giornalisti dell’emigrazione. Non gli restava altro che mettersi al volante...

Per quanto riuguarda Percovic, anche a Mosca faceva il tassista. Cosi la sua vita cambiata poco. Certo che si messo a guadagnare molto di pi. E anche il taxi qui era suo.

Ecco che passa il proprietario del laboratorio fotografico, Evsej Rubincik. Nove anni fa ha comprato la sua ditta, da allora sta pagando i debiti. I soldi che restano se ne vanno nell’acquisto di nuova tecnologia.

Sono nove anni che Evsej mangia pastasciutta. Sono nove anni che trascina le sue scarpe militari dalla suola in gomma fusa. da nove anni che sua moglie sogna di andare al cinema. da nove anni che Evsej consola la moglie con l’idea che l’attivit rester al figlio. Per quel momento i debiti saranno estinti. Ma poi - gli ricordo io comparir una tecnologia ancora pi nuova...

Ecco che corre a prendere il giornale del mattino il neo editore Fima Druker. A Leningrado era considerato un famoso bibliofilo. Spariva per giornate intere al mercato dei libri. Aveva messo insieme seimila esemplari rari e persino unici.

In America, Fima ha deciso di diventare editore. Non vedeva l’ora di restituire alla letteratura russa i capolavori dimenticati: i versi di Olejnikov e Charms, la prosa di Dobycin, Ageev, Komarovskij.

Druker andato a fare le pulizie in un centro commerciale. Sua moglie diventata infermiera. In un anno sono riusciti a mettere da parte quattromila dollari.

Con questi soldi Fima ha affittato un ufficio accogliente. Si fatto fare della carta intestata color azzurrognolo, delle biro personalizzate e dei biglietti da visita. Ha assunto una segretaria che, tra l’altro, era la nipote di Erenburg.

Ha chiamato la sua impresa «Il libro russo».

Druker ha fatto conoscenza con insigni letterati americani, Roman Jakobson, Malmstad, Edward Brown. Se Roman Jakobson citava una poesia poco nota della Cvetaeva, Fima si affrettava ad aggiungere:

-Almanacco «Mosty», millenovecentotrenta, pagina duecentosessantaquattro.

I filologi lo amavano per la sua erudizione e il suo disinteresse...

Fima frequentava simposi e conferenze. Conversava nei corridoi con Georges Nivat, Ottenberg e Rannit. Era in corrispondenza con Vera Nabokova. Custodiva gelosamente i telegrammi ricevuti da lei: «Mi oppongo decisamente». "Sono in totale disaccordo». «Non ritengo le condizioni accettabili». Eccetera.

Si fatto fare un timbro di gomma: «Efim G. Druker - editore», poi uno stemma, un volume da cui spuntava una penna d’oca, e l’indirizzo. Con ci i soldi sono finiti.

Druker si rivolto a Michail Barynikov. Barynikov gli ha dato millecinquecento dollari ed un buon consiglio: imparare a fare il massaggiatore. Druker ha trascurato il consiglio ed partito per una conferenza ad Amherst. L ha conosciuto Weidl e Karlinskij. Li ha sorpresi per le sue conoscenze; ha ricordato ai due vecchi studiosi una quantit di pubblicazioni di cui si erano scordati.

Sulla via del ritorno, Druker ha fatto un salto da Jurij Ivask. Ha trascorso una settimana dal vecchio poeta, conversando di Vaginov e Dobycyn: in particolare su chi dei due fosse omosessuale.

E di nuovo i soldi sono finiti.

Allora Fima ha venduto una parte della sua eccezionale biblioteca. Con i soldi ricavati, ha ripubblicato l’opera di Feuchtwanger Sss l’ebreo. Era una strana scelta per una casa editrice dal nome «Il libro russo». Fima supponeva che la tematica ebraica avrebbe suscitato l’interesse dei nostri emigranti.

Il libro uscito con un solo errore di stampa. Sulla copertina era scritto FEUCHTWAGNER. Si vendeva male. In patria non c’era libert, ma c’erano i lettori.

Qui di liberta ce n'era tanta, ma i lettori mancavano. Nel frattempo la moglie di Druker ha chiesto il divorzio. Fima si `e sistemato nel suo ufficio. Il locale era pieno di casse con Sss l’ebreo. Fima dormiva su queste casse. Ha regalato Sss l’ebreo a numerosi amici. Con i libri ha saldato i debiti con la nipote di Erenburg. Ha tentato di scambiarli con salame al negozio russo.

La cosa sorprendente che tutti, tranne la moglie, lo amavano...

Асар Эппель

НЕ УБОИШЬСЯ СТРАХА НОЧНОГО...

Стук! Стук! Стук! – а до этого была обычная тишина. Или необычная. Или понятный какой-нибудь шорох.

И внезапно – тук!.. – остается обмереть. Тук! – отважиться подойти к окну. Тук!

– остается, обмерев и подойдя к окну, отодвинуть занавеску.

Кто там?

Никого.

Что там?

Темнота.

Темнота вечного осеннего вечера с дождем. Темнота позднего летнего вечера с дождем. Зимняя темнота, декабрьская, когда показалось, что кого-то из-за двойных рам не разглядел и, вовсе обмерев, пройдя тьму керосиновой кухни, пройдя мрак и оторопь коридорчика, спрашиваешь у дверей: "Кто там?" – и, отворив их, в накинутом перекошенном пальто бесстрашно идешь за угол, где проклятое окно. Никого.

Возвращаешься. Сидишь. Стук не померещился. Он был. Настойчивый.

Полновесный. Стекла не дребезжали.

Стук! Стук! Стук! – опять как бы в верхнее стекло. Погасив, чтобы видеть улицу, огонь, подходишь, отодвигаешь занавеску. Вглядываешься.

Никого.

Темнота.

Что же это? Страх? Но страшно всегда. А тут еще и стучали. Вот опять – как в том рассказе. Но здесь не рассказ. Здесь живешь ты. Стук! Стук! Стук! Свет погашен. Ему, раз отгибаешь маскировку, вообще быть невозможно. Твоя коптилка задута. И тогда из щели под подоконником достаешь эту вещь. Она в бумажке. Сквозь обертку ощутим тонкий рельеф. Перепрятываешь. Поскольку все происходит в темноте, узнать, куда перепрятано, невозможно... Стук! Пауза.

Стук! Пауза. Стук!..

Хуже, чем Пасха, ничего нет.

Как это? Как можно? А где омытая теплыми слезами благодать победившей жизни? Где неотвратимость наставшего добра, весны, ненапрасной жертвы? Где доверчивые лобызания незнакомых друг другу людей, мир в семьях и кроткие взгляды заблудшего племени человеческого, обращенные к небесам, на которых солнцеворот победоносно удлиняет дни и укрощает ночи?

Ничего этого нет.

В этническом компоте слободы, где уклад племен, кочевавших у Силоамской влаги, и орд, ходивших за стадами возле Урги, почти неотличим, а сами кочевники – те и те, – осевшие теперь по задворкам вот-вот восьмисотлетнего града, давно превратились в компотную человеческую смесь из трухлявого чернослива, твердого кожистого урюка, по которому сидят стекловидные кратерные глазки урючной болезни, изюма с двумя огромными косточками под дистрофической кожицей, но с царственной среди пергаментных яблочных клочков единственною сухой грушею, которую только развари, и она разбухнет, распухнет и станет государыней компотного стакана, – в повседневной одинаковости, где только древняя злопамятность помогала отличить тех от тех, а этих от этих, именно Пасха приводила все в надлежащее человеконенавистническое разнообразие.

Называлась она тут п а с к а, что почти уже слово о п а с к а, и не трепетное ожидание омытого теплыми слезами чуда, а тревожный ужас по причине готовых потечь хоть сей минут слез обиды или – скажем, от удара в рыло – физической боли, повергал многие сердца в смятение и тоску.

Словарь святых дней этих, пришедший из греков в варяги (а тут преобладали ворюги, более того, рецидивисты), был странен корнями и звуками: п а с х а, с совершенно непригодное для жизни, страннейшее из слов – м а ц а.

Церквей не было, молельни – полупотайные, у татар вообще п а с к и нету, значит, негде умилиться, потеплеть сердцем, подобреть, и светлый праздник немедленно разделял народы, по очереди метя сперва одних, потом других, потом третьих, – но о третьих ведь никто не знал! – или как-нибудь наоборот:

А двусмысленное "красить яйца"?

И на черной сырой смердящей земле (прости мне, Господи, злое – Мацы, Сара, принес? Счас помацаем! (обыщем, значит, гадский рот, Сара).

Стук – пауза. Стук – пауза. Стук – опять в верхнее стекло. В левое. Задуть коптилку, лампу, выключить лампочку, если свет дали, – но его не дали и не дают уже года полтора, – отогнуть маскировку и поглядеть во тьму весеннего пасхального повечерья.

Никого.

Когда вершится Пасха в а ш а, а потом н а ш а или когда они вдруг почти совпадут, тогда или до того... но сперва следовало бы сказать вот о чем:

Когда сходит снег и появляется влажная черная земля, и опрятной ее не назовешь, ибо петлятся по ней сухие выползины картофельной ботвы и валяется все потерянное или брошенное за прошлый год (а ничего стоящего не теряют и не бросают), и вылезают какие-то белые кучки, возможно, споры мелких, тонконогих к июлю грибочков, а может, яйца каких-то будущих летних жителей и сухое беловатое собачье дерьмо грудками, и посвечивает брошенная латвийская монетка с тремя звездами и двумя стоячими львами на обороте, но ее и поднимать не стоит – их полно! – и лежит истлевший ключ от парадных дверей Останкинского дворца, тоже никому не нужный, потому что кто о нем чего знает? – а поскольку потерян ключик, – в старинные года, вот когда! – то мусор он, этот ключик, и поднимать его, все равно что крашеную скорлупу, дураков нет, – так вот, когда сходит снег и земля становится черной, сырой и неопрятной, самым первым из-под снега возникает бугор во дворе шарашки, на которой делают значки "Отличный пулеметчик" плюс все прочие отличные военные профессии, включая "Гвардию", которая уже вещь. В свалочном бугре на задах штамповочной мастерской обретается брак, и экземпляры оттуда бывают или со сколотой эмалью, или с отломанным штифтом, или со сдвинутым геройским рельефом, или долго пролежавшие и вовсе потемневшие, но, конечно, не так, как одна плакетка, которую найдут в картофельном огороде, а на ней как бы мадонна с младенцем, а сама она овальная, но меньше куриного яйца, и это не мадонна с дитятей, как ты, Марго, думаешь, а дама с цветком, и – видишь написано? Разбираешь наши буквы! "Убиган"!.. Знаешь, куда это вкладывали? Однажды мне подарили коробку с такими духами...

Володька Юрсон, здоровенный парень, но эпилептик, человек вроде бы добрый, хотя ненадежный, проснулся в плохом настроении. Вчера по Москве гнали пленных немцев, и сегодня он опять поймает во многих взглядах: "Ты же немец! Ты же, бля, немец! Латыша из себя строишь?" А он и есть латыш. И всё из-за старшего брата, которого зовут Фридрих, а они с мамой – Фриц. Ну откуда было знать, ч т о случится с именем Фриц? Теперь же, имея братафрица, доказать, что ты – латыш, невозможно. И латышом тоже быть неохота, потому что отца твоего, латыша, увели неспеша. И живешь ты на волоске, и работаешь чин чином, и брат твой Фриц тоже работает, и с людьми не глотничаешь, и изо всех сил объясняешь, что вы не немцы, и стараешься не объяснять до того места, что вы – латыши, – но народ же, бля! – что с разговорами поделаешь? А если лопнет терпение у к о г о н а д о и твоего брата Фрица уведут бриться, заколотив спозаранку в окно, уж им-то сразу станет ясно – немец так немец, латыш так латыш. Или, скажем, немец, но сын латыша, уведенного неспеша. Жуть!

Задания переводчику:

1. Отрывок насыщен историческими реалиями, в основном военного времени.

Предложите переводческую тактику (собственно перевод, толкующий перевод, сноска) по отношению к следующим реалиям эпохи, выделенным в тексте прямым жирным шрифтом:

керосиновая кухня коптилка вот-вот восьмисотлетней град В этническом компоте слободы - компотная смесь – компотный стакан Останкинский дворец шарашка гнали пленных немцев брат-фриц 2. Предложите перевод игры слов, в том числе рифмованной:

Называлась она тут п а с к а, что почти уже слово о п а с к а;

из греков в варяги (а тут преобладали ворюги) двусмысленное "красить яйца" латыша, уведенного неспеша.

3. Предложите способ передачи ряда слов, выделенных в тексте разрядкой (как пример характерной лексики):

еще…м а ц а.

4. Предложите перевод словесного образа:

петлятся по ней сухие выползины картофельной ботвы 5. Предложите перевод жаргонизма глотничаешь; эвфемизма А если лопнет терпение у кого надо.

7. Выскажитесь по поводу переводческих решений, предложенных ниже.

Обратите особое внимание на толкование слов и реалий в скобках и в примечаниях (отрывок взят из антологии Schegge di Russia a cura di Mario Caramitti), Roma, trad. di Simone Guagnelli Как вы оцениваете ошибки переводчика, как терпимые или нетерпимые? Дайте обоснования своей оценки.

L'oscurit.

NON TEMERE LE INSIDIE DELLA NOTTE

Toc! Toc! La luce spenta. Di luce, una volta dispiegata la copertura mimetica, non ce ne pu proprio essere. Il tuo lume spento E allora da una fenditura sotto il davanzale prendi una cosa. incartata. Attraverso l'involucro si percepisce una forma precisa. La nascondi. Giacch tutto avviene al buio, impossibile sapere dove sia stata nascosta... Toc! Pausa. Toc! Pausa. Toc!.

Non c' niente di peggio della Pasqua.

Come mai? Com' possibile? E dov' la bont suprema della vita trionfante aspersa d calde lacrime? Dov' l'ineluttabilit del bene imminente, della primavera, del sacrificio necessario? Dove sono i baci fiduciosi fra sconosciuti, la pace nelle famiglie e gli sguardi mansueti della smarrita progenie umana, rivolti a quel ciclo nel quale la rotazione intorno al sole vittoriosamente allunga i giorni e accorcia le notti?

Non esiste niente di tutto questo..

Nel miscuglio etnico della borgata, dove il regime dei popoli nomadi presso le acque di Siloe e delle orde che seguono le mandrie fino a Urga quasi indistinto, tanto che gli stessi nomadi - questi e quelli - ormai stabilitisi presso I cortili di una citt ottocentenaria, da tempo si sono trasformati in un composto umano di prugne secche, di dure albicocche secche, sul quale si annidano le vitree gemme crateriche della malattia dell'albicocco, un composto d'uva passa con due enormi noccioli sotto la buccia distrofica, ma con un'unica secca pera reale fra pezzi avvizziti di mela, che se solo provi a lessarla si gonfia, si gonfia e diventa la sovrana del bicchiere di macedonia. Nell'immutabilit quotidiana, dove solo un antico rancore aiutava a distinguere gli uni dagli altri, proprio la Pasqua ha riportato tutto alla giusta difformit dell'odio umano.

Si chiamava appunto Pasqua, che quasi come la parola cautela, e ad aver prodotto in molti cuori panico e angoscia non era stata l'attesa trepidante di un miracolo comparso di calde lacrime, ma il terrore inquietante all'idea delle lacrime pronte a colare in quei momenti per offesa o, per esempio, per un pugno in faccia, per un dolore fisico.

Il dizionario di questi giorni sacri, passato dai greci ai russi ma qui a prevalere erano i ladrussi, per di pi recidivi), era strano nelle radici e nei suoni:pascha (Pasqua), skoromnoe (cibo illecito durante il digiuno), christosovat'sja (scambiarsi gli auguri di Pasqua con tre baci), razgovljat'sja (riassaggiare finalmente i cibi illeciti a digiuno ultimato), e poi la meno adatta alla vita, la pi strana delle parole, maca (azzima).

Non esistevano chiese, le cappelle erano seminascoste, presso i tatari la Pasqua non esisteva affatto; non c'era, quindi, dove potersi commuovere, scaldare il cuore, trovare la pace, e questa festa luminosa divise rapidamente i popoli, prendendo di mira nell'ordine prima gli uni, poi gli altri, poi i terzi (ma dei terzi nessuno ha mai saputo nulla), o procedendo in ordine opposto: le Pasque non coincidono.

E il doppio senso di “colorare le uova?”(1) Vasja, caro mio amichetto Gli ovetti gi tu hai colorato?

O stato forse il tuo micetto.

Che li t'ha fatto uno scherzetto?

E sulla terra nera, umida e fetida (perdonami, Signore, questa parola cattiva!) c' un guscio schiacciato di terracotta dal bianco rovescio.

- Hanno portato le azzime, Sara? Ora celebreremo il rito delle azzime! (diamo un'occhiata, dunque, alla bocca ripugnante, Sara).

Note:

(1) In russo uova (jajca) vengono chiamati anche i testicoli/ (2) Fritz e` il nome dispregiativo dato ai tedeschi durante la guerra/ Андрей Сергеев

АЛЬБОМ ДЛЯ МАРОК

Школа — однородная серая безличная среда. Даже если тебе дали по роже, в этом нет личного отношения. Тот, кто дал, ничего против тебя не имеет. В основе всего не живая жизнь, а некогда установившийся ритуал.

Ты приближаешься к школе. Во дворе рядом с толпой обычно плачет младшеклассник. Старшие всенепременно сворачивают, подбегают:

— Кто тебя? — и не дожидаясь ответа, несутся дальше.

Ты входишь в класс, и на тебя обрушивается орава орущих:

— Драки- драки -дракачи, Налетели палачи!

Кто на драку не придет, Тому хуже попадет!

Выбирай из трех одно:

Дуб, орех или пшено!

Дуб — получай в зуб Пшено — но! но! но! но! — с погонялками.

Орех — на кого грех!

— На Зельцера, на бздиловатого!

В классе стыкались, шмаляли в морду мокрой тряпкой, толкли мел, валили в чернилки карбид, харкались в трубочку жеваной бумагой или — пакостно и от сытости — хлебом с маслом.

Ф и т и л ь из-под земли вдруг вскидывает руку — ты вздрагиваешь, фитиль расплывается:

— Закон пиратов! — крестит: приставляет пальцы и бьет ладонью в лоб, под дых, в оба плеча с заходом локтем под челюсть.

На уроке подзатыльник сзади и шепотом:

— Передай!

Над головою ладонь и тихо:

— Бей! — успевает сосед, и ладонь опускается.

На первых партах гудят или натужно рыгают — особое искусство. На средних — под партой играют в картишки, подальше — из рогатки стреляют в доску и по флаконам. Рогатка — резинка с петельками на большой и указательный. Сжал кулак — ничего нет. Стреляют бумажными жгутами, злодеи — проволочными крючками.

На Камчатке, очнувшись от одури, замедленно удивляются:

— Странная вещь, Непонятная вещь...

По рядам шорох — продолжение известно:

...Отчего моя жопа потеет?

— Оттого, что сидеть, Головою вертеть Запретить нам никто не посмеет!

На уроках я всматриваюсь, ищу интеллигентные лица, вслушиваюсь, стараюсь не пропустить благозвучную фамилию — тщетно.

На переменах, во время буйства я съеживаюсь, ощетиниваюсь. С Большой Екатерининской я вынес ожидание каблука, который меня, амебу, раздавит.

Ощетиниваюсь, съеживаюсь — и мне прозвище: Еж, Ежик — недобро.

Антисоветчик Александров меня за сутулость: Горбатый Хер.

Из долгопрудненской жестяной коробки всем раздаю дефицитные перышки.

Всем подсказываю, подсовываю списать.

Сержусь, что сосед-татарин не способен скатать диктант или контрошку.

Все время в напряжении. Руки прижаты к бокам. Из подмышек сбегает холодными струйками пот. В школе — чувство физической грязи. Я брезгаю казенными завтраками — зараза — стараюсь не заходить в уборную.

С последним звонком срываю со стены пальто — вешалка тут же в классе — и домой.

После второй смены по темным улицам страшно. Ничего, когда по пути с кем-то. Когда один, мамино/бабушкино: вон идет человек, смотри, чтоб он тебя не стукнул.

На темной улице отнимают учебники: большие деньги на рынке. Я учебников не носил.

— Ты домой прибегал прям' весь в мыле. Я тебе по четыре рубашки на дню меняла. (!?) И куда я так стремился? Мне ведь нужно было к утешительному занятию, чтобы один и в покое. Покой был, весьма относительный. Один — втроем на тринадцати метрах — я почти никогда не бывал. Делая уроки, громко выл, чтобы заглушить телефонные разговоры, соседское радио. На улицу не выходил: за зиму на Большой Екатерининской слабые дворовые связи отсохли.

Третий класс. Сталинская красотка — перекись, надо лбом валик, маленькие глаза, большие щеки:

— Баба-Яга в ступе едет, помелом следы заметает.

— Людмила Алексеевна, что такое ступа?

— Это тележка такая.

Сначала просвет: Яков Данилович, литератор, с фронта, только что рукиноги целы. Интеллигентные очки, ямочка на подбородке:

— Кто знает, откуда произошло слово «алфавит»? Может, кто догадается?

Кто из вас учил иностранный язык?… Несколько раз его замещал еврей, опухший, в очках — такой в переулке просил у мамы двадцать копеек, и она дала ему рубль: несчастный. Класс не ставил его ни во что, игнорировал или глумился:

— Швейка пришел! Швейка!

Он ничего не замечал и с нищим пафосом свистел межзубными:

Вороне где-то Бог по0лал куОочек виру... ЛиОица видит вир, либицу 0ир пленил... Потом русский/литературу захамила арифметичка — старая, румяная, хромая: Рубь-сорок, Яков Данилович называл свой предмет литературное чтение, Клавдия Александровна — просто чтение.

Отчитала меня за дитё в изложении. Распекла Булекова: в диктанте халат написал холад. Булеков был последний китаец со Сретенки, сын циркача.

Задания переводчику:

1.Предложить тактику передачи наименее поддающихся переводу или вовсе непереводимых элементов текста (игры слов; рифмованных шуток; в том числе обсценных; школьных жаргонизмов; акцента; орфографических ошибок персонажа; значащих прозвищ), выделенных курсивом и жирным шрифтом.

2. Оценить передачу этих элементов, а также синтаксических особенностей текста в отрывке из перевода (являющегося частью магистерской диссертации Francesca Gamurrini, ун-тет “La Sapienza”).

ALBUM DI FRANCOBOLLI

paura, smarrimento, diffidenza, assuefazione, rimbambimento, noia.

La scuola un ambiente uniforme, grigio, impersonale. Se anche ti hanno preso a pugni sul muso, in questo non c’ niente di personale. Quello che te le ha date non ha niente contro di te. Alla base di tutto non c’ la vita reale, bens un rituale stabilitosi chiss quando.

Ti avvicini a scuola. Nel cortile, di lato alla folla di studenti, c’ solitamente uno delle classi inferiori che piange. I pi grandi immancabilmente svoltano, si avvicinano di corsa:

– Chi stato? – e, senza aspettare la risposta, passano oltre.

Entri in classe e ti aggredisce un’orda urlante:

Destra – una botta in testa!

Sinistra – s! s! s! – e gi con le bacchettate.

Centro – chi ne busca cento?

– Zel’cer, il cacasotto!

In classe si spellicciavano/scazzottavano/intruppavano, si prendevano a sganassoni con la cimosa bagnata, tiravano i gessetti, ammucchiavano la cenere di carburo nei calamai, sputazzavano con una cerbottana pezzi di carta masticata oppure, senza ritegno e perch gi sazi, (pezzetti di) pane col burro.

All’improvviso, Moccolo, cos dal nulla, alza di scatto il braccio, tu sobbalzi, lui allarga un sorriso ebete:

– Legge dei pirati! – e ti benedice: accosta le dita e ti colpisce con il palmo in fronte, al plesso solare, su entrambe le spalle e con il gomito sotto la mascella.

Durante la lezione ti arriva uno scapaccione da dietro e un sussurro:

Il palmo sospeso sulla testa e a bassa voce:

– Vai! – fa appena in tempo a dire il vicino, e il palmo cala gi.

Ai primi banchi mugugnano o fanno rutti di proposito – un’arte peculiare.

Nelle file di mezzo giocano a carte sotto il banco, pi indietro tirano con la fionda alla lavagna e alle plafoniere. La fionda fatta da un elastico con un occhiello sul pollice e uno sull’indice. Si stringe il pungo, e scompare tutto. Tirano dei lunghi proiettili di carta, i pi sciagurati tirano uncini di filo metallico.

All’ultimo banco, riavutisi dall’intontimento, si meravigliano intorpiditi:

Fruscio fra le file, ed il resto noto:

Durante le lezioni mi guardo intorno con attenzione, cerco visi umani, tendo le orecchie, cerco di non lasciarmi sfuggire un cognome fastoso; invano.

A ricreazione, quando si scatena il delirio, io mi rattrappisco, drizzo il pelo.

Dalla Bol’aja Ekaterininskaja mi sono portato dietro quell’aspettarmi sempre un tacco che arriva su di me, ameba, per schiacciarmi.

Drizzato il pelo, mi rattrappisco, da qui il mio soprannome: Riccio, Riccetto, ma detto con malevolenza. Aleksandrov l’antisovietico per la mia schiena curva mi chiama Pisellone Gobbo.

Da una scatola di latta di Dolgoprudnyj distribuisco a tutti i pennini deficitari.

Suggerisco a tutti, li faccio a copiare.

Mi arrabbio perch il mio vicino di banco, un tataro, non capace di copiare il dettato o il compito in classe.

Tynjanov al ginnasio ne conosceva una simile, aveva trovato il modello nei versi di Fdor Glinka.

Tutto il tempo in tensione. Le braccia premute sui fianchi. Dalle ascelle scende in rivoli freddi il sudore. A scuola si ha una sensazione di sporcizia fisica. Le colazioni che ci passa lo stato mi fanno senso, attento alle infezioni!, evito di andare al gabinetto.

All’ultima campanella agguanto il cappotto dalla parete (l’attaccapanni l in classe) e via a casa. Dopo il turno di lezioni pomeridiano le strade buie mettono paura.

Quando sei in compagnia non fa niente. Da solo, eccoti la voce della mamma/nonna:

arriva qualcuno, sta attento che non te le suoni.

Nelle strade buie ti portano via i libri scolastici: fruttano parecchio al mercato nero. Io di libri con me non ne avevo.

– Arrivavi a casa di corsa in un bagno di sudore. Ti dovevo cambiare la camicia quattro volte al giorno. (!?) A cosa tendevo con tanta furia? Avevo evidentemente bisogno di un’occupazione consolatrice, di starmene da solo e in pace. Di pace ce n’era, molto relativamente. Di stare solo, vivendo in tre in tredici metri quadrati, non mi capitava quasi mai. Mentre facevo i compiti, strillavo (mugugnavo, parlavo) forte per non sentire le conversazioni telefoniche, la radio dei vicini. Fuori non ci andavo: nel corso dell’inverno sulla Bol’aja Ekaterininskaja i tenui legami tra vicini si erano spenti.

In terza. Parla una bellezza staliniana, capelli ossigenati, un’onda sulla fronte, occhi piccoli e gote grandi:

– La Baba Jaga viaggia in un mortaio, con una scopa cancella le tracce.

– Ljudmila Alekseevna, che cos’ un mortaio?

– una specie di carretto.

All’inizio uno spiraglio di luce: Jakov Danilovi, insegnante di letteratura, reduce dal fronte, gi tanto se ha ancora mani e piedi. Occhiali da intellettuale, una fossetta sul mento:

– Chi sa dirmi da cosa deriva la parola “alfabeto”? Qualcuno vuole indovinare?

Chi di voi ha studiato una lingua straniera?

Lui non resistette a lungo: era gi tanto se aveva ancora mani e piedi. Per alcune volte lo sostitu un ebreo, gonfio, con gli occhiali. Uno cos, in un vicolo, aveva chiesto a mia madre venti copechi e lei gli aveva dato un rublo intero:

poveretto. La classe non lo teneva in gran conto, lo ignorava oppure lo derideva:

– arrivato Levi, e levati allora!

Lui non si accorgeva di niente e con misera enfasi sibilava le interdentali:

– Un peffetto di formaggio Dio fped alla cornacchia… Una volpe lo trov e prigioniera ci reft… Poi le ore di russo/letteratura se le accaparr quella di aritmetica, anziana, con la pelle arrossata, zoppa: la Sbilenca. Jakov Danilovi chiamava la sua materia lettura letteraria, Klavdija Aleksandrovna semplicemente lettura.

Mi redargu per un marmocchio nel tema. Diede una lavata di capo a Bulekov:

nel dettato accappatoio l’aveva scritto acapatoio. Bulekov era l’ultimo cinese di via Sretenka, figlio di un artista del circo.

ШИНЕЛЬ

виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. "Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие". Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. "Вот это наказание, - проговорила старуха, - какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий". Еще переворотили страницу - вышли: Павсикахий и Вахтисий. "Ну, уж я вижу, - сказала старуха, - что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий". Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу.

Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, - когда все уже отдохнуло после департаментского скрыпенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, - когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер - истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, - словом, даже тогда, когда все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не берут их сами.

Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двухтрех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка; сукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась.

Задания переводчику:

1.Гоголь часто использует обороты, не совпадающие с обычным современным словоупотреблением. Определите, чем отличаются обороты, выделенные курсивом и жирным шрифтом, от стандартных современных; предложите возможные варианты их передачи.

2. Предложите тактику передачи деривативной связи Башмачкин-башмак в тексте: Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака.

3. Выскажитесь по поводу решений, предложенных в следующих отрывках из перевода (Internet).

Попытайтесь найти ошибки переводчика. Вы оцениваете их как терпимые или нетерпимые? Дайте обоснования своей оценки.

IL CAPPOTTO

Al giorno d'oggi, ormai, ogni privato cittadino ritiene che l venga offesa tutta la societ. Pare che molto recentemente un capitano di polizia non ricordo di quale citt, abbia presentato un esposto in cui dice a chiare lettere che le istituzioni statali vanno in rovina e che il loro sacro nome viene pronunciato invano. E, come prova delle sue affermazioni, costui ha allegato all'esposto il grosso volume di un'opera letteraria dove, ogni dieci pagine, appare un capitano di polizia, in certi punti persino in stato d'ubriachezza. Perci, ad evitare ogni seccatura, sar meglio chiamare "un ministero" il ministero di cui si tratta. Dunque in "un ministero" prestava servizio "un funzionario", un funzionario che non si pu dire che fosse molto importante.

Era di bassa statura, alquanto butterato, rossiccio, persino un po' debole di vista, con una incipiente calvizie, rughe da entrambe le parti delle guance e quel colore della faccia che si dice emorroidale... Che farci? la colpa del clima di Pietroburgo. Quanto al grado (da noi bisogna innanzi tutto dichiarare il grado), era ci che viene chiamato un eterno consigliere titolare, del quale, com' noto, si sono beffati e presi gioco in abbondanza i vari scrittori che hanno la lodevole abitudine di prendersela con quelli che non possono mordere. Il cognome del funzionario era Basmackn. Gi da questo nome si vede che esso, in un tempo lontano, aveva avuto origine da una scarpa; ma quando, in quale epoca e in qual modo esso fosse derivato dalla scarpa assolutamente ignoto. Il padre, il nonno, il cognato, insomma assolutamente tutti i Basmackn andavano in giro con gli stivali, rinnovando solo tre volte all'anno le suole.

Il suo nome era: Akkij Akakivic. Al lettore parr forse alquanto strano e ricercato, ma posso assicurare che esso non era stato scelto, solo che, a causa di particolari circostanze, non fu assolutamente possibile dare un altro nome. Avvenne precisamente cos: Akkij Akakivic nacque verso sera, se la memoria non mi tradisce, il ventitr di marzo. La madre, moglie d'un funzionario e ottima donna, si dispose, come si usa, a battezzare il bambino. Ella giaceva ancora nel letto, di fronte alla porta, e alla sua destra stava il padrino, Ivn Ivanvic Eroskn, che prestava servizio come capufficio al senato, e la madrina, moglie d'un ufficiale di polizia, donna di rare virt, Arna Semnovna Belobrjskova. Alla genitrice proposero di scegliere fra uno dei seguenti nomi:

Mkkija, Sssija, oppure di chiamarlo con il nome del martire Chozdazt.

"No," pens la madre, "che razza di nomi!" Per compiacerla aprirono il calendario in un altro punto; uscirono altri tre nomi: Triflij, Dla, Varachsij!" "Ma questo un flagello," disse la donna, "che razza di nomi continuano a venir fuori;

davvero non li ho mai sentiti. Fosse ancora Varadt o Varch, ma Triflij e Varachsij!" Voltarono ancora la pagina e uscirono: Pavsikkij e Vachtsij.

"Beh, ormai vedo," disse la donna, "che questo il suo destino.

Gi che dev'essere cos, meglio che si chiami come suo padre. Suo padre Akkij e che pure il figlio sia dunque Akkij." Cos salt fuori il nome Akkij Akakivic. Il bambino venne battezzato, e durante il battesimo scoppi a piangere e fece una smorfia, come se avesse il presentimento di diventare un giorno consigliere titolare….

Akkij Akakivic, anche se guardava qualcosa, vedeva sempre le sue righe pulite, scritte con calligrafia regolare, e forse soltanto se un muso di cavallo, venuto chiss di dove, gli si appoggiava su una spalla e gli soffiava dalle frogie un uragano di vento sul collo, forse solo allora si accorgeva che non stava a met d'una riga, ma a met d'una strada.

Arrivando a casa si sedeva subito a tavola, trangugiava alla svelta la sua zuppa a base di cavoli, mangiava un pezzo di bue con la cipolla, senza rendersi conto del loro sapore. Mangiava tutto questo insieme con le mosche e con tutto quello che Dio gli mandava in quel momento. Quando sentiva che lo stomaco cominciava a gonfiarsi, si alzava da tavola, tirava fuori una boccetta d'inchiostro e ricopiava qualche incartamento che s'era portato a casa. Se non ne aveva, faceva apposta, per il proprio piacere, una copia per s, specialmente se l'incartamento era considerevole non tanto per l'eleganza dello stile, quanto per il fatto che si rivolgeva a qualche personaggio nuovo o importante.

Persino nelle ore in cui il grigio cielo di Pietroburgo si spegne completamente e tutto il popolo impiegatizio s' pasciuto e saziato, come ognuno pu, in conformit agli stipendi e al personale capriccio, quando tutti riposano dopo il ministeriale scricchiolio di penne, il correre qua e l, le imprescindibili occupazioni proprie e altrui (che l'uomo inquieto s'assegna volontariamente persino pi del necessario), quando i funzionari s'affrettano a dedicare al piacere il tempo che resta: chi pi vivace, corre a teatro; chi in strada, dedicando il proprio tempo alla contemplazione di certi cappellini; chi a una serata, prodigando complimenti a qualche leggiadra ragazza, stella d'una piccola cerchia di funzionari; chi, e questo succede pi spesso, se ne va semplicemente da un amico a un quarto o terzo piano, in due piccole stanze con un'anticamera e una cucina e certe pretese d'eleganza, una lampada o un'altra cosetta che costata molti sacrifici, rinunce a pranzi e a passeggiate. Insomma, anche nell'ora in cui tutti i funzionari si sparpagliano nei piccoli alloggi degli amici a giocare un burrascoso whist, sorseggiando il t dai bicchieri insieme a biscotti da un copeco, aspirando il fumo da lunghe pipe, riportando mentre si danno le carte qualche maldicenza dell'alta societ, dal che mai e in nessuna occasione pu esimersi l'uomo russo, oppure, quando non c' altro di cui parlare, raccontando l'eterna barzelletta del poliziotto a cui vengono a dire che stata tagliata la coda al cavallo del monumento di Falconet - insomma anche quando tutti corrono a distrarsi, Akkij Akakivic non s'abbandonava ad alcun divertimento. Nessuno poteva dire d'averlo mai veduto a qualche serata. Dopo aver copiato a saziet, si metteva a letto sorridendo in anticipo al pensiero del domani, di quel che l'indomani Dio gli avrebbe mandato da copiare.

Cos trascorreva la sua pacifica esistenza un uomo che con quattrocento rubli di stipendio sapeva essere contento della sua sorte, e avrebbe forse raggiunto cos la tarda vecchiaia se la strada della vita non fosse disseminata di vari guai non solamente per i consiglieri titolari, ma anche per quelli segreti, effettivi, di corte e d'ogni altro genere, e persino per quelli che non danno consigli a nessuno e da nessuno ne prendono.

C' a Pietroburgo un forte nemico di tutti coloro che ricevono quattrocento rubli l'anno di stipendio o gi di l. Questo nemico non altri che il gelo pietroburghese, sebbene qualcuno dica che sotto diversi aspetti sia assai salutare. Alle nove del mattino, precisamente nell'ora in cui le strade si riempiono di coloro che si recano ai ministeri, esso comincia a dare pizzicotti cos energici e pungenti su tutti i nasi senza distinzione, che i poveri funzionari non sanno pi dove infilarli. A quest'ora, quando anche a chi occupa le cariche pi elevate duole la fronte per il gelo e vengono le lacrime agli occhi, i poveri consiglieri titolari sono talvolta completamente indifesi.

L'unica salvezza consiste nel percorrere di corsa con il leggero paltoncino cinque o sei strade e poi pestare per bene i piedi in anticamera fino a quando tutte le facolt e le doti naturali necessarie alle mansioni d'ufficio, congelatesi lungo la strada, non si disgelano per bene.

Da qualche tempo Akkij Akakivic cominciava ad avvertire in modo particolarmente acuto, sulle spalle e sulla schiena, i rigori del gelo, bench si sforzasse di percorrere al pi presto e di corsa il tragitto dalla casa all'ufficio. Alla fine si chiese se il suo cappotto non avesse qualche difetto. A casa sua lo esamin accuratamente e scopr che in due o tre posti, precisamente sulla schiena e sulle spalle, esso era diventato leggero come un velo: il panno s'era talmente liso che ci si vedeva attraverso e la fodera si sfilacciava.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ

сочувственник мой, посвящено да будет. Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно - и ты мой друг. Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвленна стала. Обратил взоры мои во внутренность мою - и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки?

Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтоб чувствовали мы бедствия, а блаженство николи? Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло. Я человеку нашел утешителя в нем самом. "Отыми завесу с очей природного чувствования - и блажен буду". Сей глас природы раздавался громко в сложении моем. Воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и - веселие неизреченное!

- я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь. Но если, говорил я сам себе, я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит; кто ради благой цели не опорочит неудачное изображение мысли; кто состраждет со мною над бедствиями собратий своей; кто в шествии моем меня подкрепит, - не сугубый ли плод произойдет от подъятого мною труда?..

Почто, почто мне искать далеко кого-либо? Мой друг! Ты близ моего сердца живешь - и имя твое да озарит сие начало.

Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик, по обыкновению своему, поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом. Расставаться трудно хотя на малое время с тем, кто нам нужен стал на всякую минуту бытия нашего. Расставаться трудно; но блажен тот, кто расстаться может не улыбаяся; любовь или дружба стрегут его, утешение. Ты плачешь, произнося прости; но воспомни о возвращении твоем, и да исчезнут слезы твои при сем воображении, яко роса пред лицом солнца. Блажен возрыдавший, надеяйся на утешителя; блажен живущий иногда в будущем; блажен живущий в мечтании. Существо его усугубляется, веселия множатся, и спокойствие упреждает нахмуренность грусти, распложая образы радости в зерцалах воображения.

Я лежу в кибитке. Звон почтового колокольчика, наскучив моим ушам, призвал наконец благодетельного Морфея. Горесть разлуки моея, преследуя за мною в смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моему уединенна. Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение, не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал.

- Несчастный, - возопил я, - где ты? Где девалося все, что тебя прельщало? Где то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта? - По счастию моему случившаяся на дороге рытвина, в которую кибитка моя толкнулась, меня разбудила. Кибитка моя остановилась. Приподнял я голову. Вижу: на пустом месте стоит дом в три жилья.

- Что такое? - спрашивал я у повозчика моего.

- В Софии, - и между тем выпрягал лошадей.

Повсюду молчание. Погруженный в размышлениях, не приметил я, что кибитка моя давно уже без лошадей стояла. Привезший меня извозчик извлек меня из задумчивости:

- Барин-батюшка, на водку! - Сбор сей хотя не законный, но охотно всякий его платит, дабы не ехать по указу. Двадцать копеек послужили мне в пользу. Кто езжал на почте, тот знает, что подорожная есть сберегательное письмо, без которого всякому кошельку, генеральский, может быть, исключая, будет накладно. Вынув ее из кармана, я шел с нею, как ходят иногда для защиты своей со крестом.

Почтового комиссара нашел я храпящего; легонько взял его за плечо.

- Кого черт давит? Что за манер выезжать из города ночью. Лошадей нет; очень еще рано; взойди, пожалуй, в трактир, выпей чаю или усни. Сказав сие, г. комиссар отворотился к стене и паки захрапел. Что делать?

Потряс я комиссара опять за плечо.

- Что за пропасть, я уже сказал, что нет лошадей, - и, обернув голову одеялом, г. комиссар от меня отворотился. "Если лошади все в разгоне, размышлял я, - то несправедливо, что я мешаю комиссару спать. А если лошади в конюшне..." Я вознамерился узнать, правду ли г. комиссар говорил.

Вышел на двор, сыскал конюшню и нашел в оной лошадей до двадцати; хотя, правду сказать, кости у них были видны, но меня бы дотащили до следующего стана. Из конюшни я опять возвратился к комиссару; потряс его гораздо покрепче. Казалося мне, что я к тому имел право, нашед, что комиссар солгал.

Он второпях вскочил и, не продрав еще глаз, спрашивал:

- Кто приехал? Не... - Но, опомнившись, увидя меня, сказал мне: Видно, молодец, ты обык так обходиться с прежними ямщиками. Их бивали палками; но ныне не прежняя пора. - Со гневом г. комиссар лег спать в постелю. Мне его так же хотелось попотчевать, как прежних ямщиков, когда они в обмане приличались, но щедрость моя, давая на водку городскому повозчику, побудила софийских ямщиков запрячь мне поскорее лошадей, и в самое-то время, когда я намерялся сделать преступление на спине комиссарской, зазвенел на дворе колокольчик. Я пребыл добрый гражданин.

Итак, двадцать медных копеек избавили миролюбивого человека от следствия, детей моих от примера невоздержания во гневе, и я узнал, что рассудок есть раб нетерпеливости. Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа. Посмотри на русского человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку или, как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву.

Бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагренный кровию от оплеух, многое может решить доселе гадательное в истории, российской. Извозчик мой поет. Третий был час пополуночи. Как прежде колокольчик, так теперь его песня произвела опять во мне сон. О природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон.

Уснул, и все скончалось. Несносно пробуждение несчастному. О, сколь смерть для него приятна. А есть ли она конец скорби? - Отче всеблагий, неужели отвратишь взоры свои от скончевающего бедственное житие свое мужественно? Тебе, источнику всех благ, приносится сия жертва. Ты един даешь крепость, когда естество трепещет, содрогается. Се глас отчий, взывающий к себе свое чадо. Ты жизнь мне дал, тебе ее и возвращаю; на земли она стала уже бесполезна.

…Обеспокоен дурною дорогою, я, встав из кибитки, вошел в почтовую избу, в намерении отдохнуть. В избе нашел я проезжающего, который, сидя за обыкновенным длинным крестьянским столом в переднем углу, разбирал бумаги и просил почтового комиссара, чтобы ему поскорее велел дать лошадей. На вопрос мой - кто он был? - узнал я, что то был старого покрою стряпчий, едущий в Петербург с великим множеством изодранных бумаг, которые он тогда разбирал. Я немедля вступил с ним в разговор, и вот моя с ним беседа:

- Милостивый государь! Я, нижайший ваш слуга, быв регистратором при разрядном архиве, имел случаи употребить место мое себе в пользу.

Посильными моими трудами я собрал родословную, на ясных доводах утвержденную, многих родов российских. Я докажу княжеское или благородное их происхождение за несколько сот лет. Я восстановлю не редкого в княжеское достоинство, показав от Владимира Мономаха или от самого Рюрика его происхождение.

- Милостивый государь! - продолжал он, указывая на свои бумаги. Все великороссийское дворянство долженствовало бы купить мой труд, заплатя за него столько, сколько ни за какой товар не платят. Но с дозволения вашего высокородия, благородия или высокоблагородия, не ведаю, как честь ваша, они не знают, что им нужно. Известно вам, сколько блаженный памяти благоверный царь Федор Алексеевич российское дворянство обидел, уничтожив местничество. Сие строгое законоположение поставило многие честные княжеские и царские роды наравне с новогородским дворянством. Но благоверный же государь император Петр Великий совсем привел их в затмение своею табелью о рангах. Открыл он путь чрез службу военную и гражданскую всем к приобретению дворянского титла и древнее дворянство, так сказать, затоптал в грязь. Ныне всемилостивейше царствующая наша мать утвердила прежние указы высочайшим о дворянстве положением, которое было всех степенных наших востревожило, ибо древние роды поставлены в дворянской книге ниже всех. Но слух носится, что в дополнение вскоре издан будет указ и тем родам, которые дворянское свое происхождение докажут за 200 или 300 лет, приложится титло маркиза или другое знатное, и они пред другими родами будут иметь некоторую отличность. По сей причине, милостивейший государь! труд мой должен весьма быть приятен всему древнему благородному обществу; но всяк имеет своих злодеев….

Задания переводчику:

1. Язык Радищева многими элементами, как синтаксическими, так и лексическими, отличается от современного. Предложите меру архаизации перевода, учитывая, что с одной стороны необходимо передать дух оригинала;

а с другой, - соответствовать требованиям современных издателей, обычно возражающих против архаизации в переводе.

2. Слова эпиграфа являются славянизмами. Определите, насколько возможна передача не только значения (обло - тучно; озорно - нагло, пакостливо; лаяй – лающее), но и стилистического регистра.

3. Эпиграф - слегка измененный стих поэмы В. К. Тредиаковского "Тилемахида" (1766).

А. М. К. - инициалы Алексея Михайловича Кутузова, товарища Радищева по Лейпцигскому университету, писателя, масона. Посвящение Кутузову - не только дань дружбы, но и акт полемики. Как вы предлагаете поступить с этой информацией?

4. Оцените стилистический регистр, слов, выделенных прямым жирным шрифтом. Предложите свое решение.

5. Следующие устаревшие реалии, выделенные в тексте курсивом и подчеркиванием, можно дать в переводе или русским словом, переданным латиницей. Как вы предлагаете поступить в каждом случае?

Кибитка Подорожная (документ на получение почтовых лошадей).

Разрядный архив (разрядный архив - хранилище родословных документов боярства и дворянства.) 6. Следующие исторические реалии, выделенные в тексте курсивом и подчеркиванием, должны быть так или иначе разъяснены читателю. Как вы предлагаете поступить с разъясняющей информацией.

Владимир Мономах Рюрик вашего высокородия, благородия или высокоблагородия местничество… (система распределения служебных мест с учетом происхождения) наравне с новогородским дворянством (новгородское дворянство вело свою родословную с момента разгрома Новгорода Иваном Грозным (1570) и было сравнительно небогато).

табель о рангах (система чинов, утвержденная Петром I (1722), согласно ей, дворянское звание давалось за выслугу) наша мать (употребительное именование Екатерины Великой).

7. Оцените решения, предложенные в следующем переводе посвящения и вступления:

«Mostro ringhiante dalle cento fauci, tozzo, feroce, gigantesco»

Telemachide, vol. II, libro XVIII, verso 514.

A A.M.K. Amatissimo amico Qualsiasi cosa l'intelletto e il cuore abbiano voluto produrre, a te, che condividi il mio sentire, sia essa dedicata. Molte mie opinioni differiscono dalle tue, ma il tuo cuore batte con il mio all'unisono. Tu sei mio amico.

Mi sono guardato attorno e la mia anima stata straziata dalle sofferenze del genere umano. Ho volto lo sguardo dentro me e ho compreso: le disgrazie dell’uomo provengono dall’uomo, e spesso solo perch egli non guarda in modo corretto ci che lo circonda. Possibile, mi dicevo, che la natura sia stata a tal punto avara con i suoi figli da tener celata la verit per sempre a colui che erra senza colpa? Possibile che questa terribile matrigna ci abbia generati perch provassimo solo dolori e mai la felicit? La mia ragione a questo pensiero ha vacillato e il mio cuore lo ha respinto lontano. Ho trovato un consolatore per l’uomo nell'uomo stesso. «Si strappi la benda dagli occhi del naturale sentire e io sar beato!». Questa voce della natura riecheggi possente in tutto il mio essere. Mi riscossi dallo sconforto in cui la sensibilit e la compassione mi avevano gettato e avvertii in me forze sufficienti per oppormi all’errore e – gioia indicibile! – sentii che ognuno pu essere compartecipe della prosperit dei propri simili. Ecco il pensiero che mi ha indotto a scrivere quello che stai per leggere. Ma se, mi son detto, trovassi qualcuno che approvi i miei propositi, qualcuno che in considerazione del loro nobile scopo non condanni questa infelice rappresentazione dei miei pensieri, qualcuno che si dolga con me delle disgrazie dei suoi fratelli e che mi sostenga nel cammino, l’impresa a cui mi sono accinto non produrr duplice frutto? E perch mai, perch dovrei cercare lontano? Tu, amico mio, vivi vicino al mio cuore. Che il tuo nome illumini questo esordio.